Аннотация: Мрачная, но жизнеутверждающая хэллоуинская история, и почему-то не о смерти, а о кое-чём другом.
Сквозь весь мир и навылет
Всё-таки, что ни говори, а ирландцы знают толк в жизни. Умеют пить, будто в последний раз, плясать свои джиги и рилы так, что сам дьявол присоединится к танцу, а затем ругаться так, что дьявол краснеет и покидает паб тихо, чтобы не мешать празднику своим присутствием. Орут песни про фейри или про коров, дерутся до крови, поминая к месту и не к месту клятых англичан, сражаются, проигрывают и сражаются снова... Каждую секунду своей жизни превращают они в праздник, в радость на грани трагедии, в смех и слёзы.
И в смерти ирландцы тоже знают толк.
Да, ему нравятся ирландцы.
Распахиваются двери паба, выпуская в холод ночи немного света, тепла, запахов алкоголя и вкусной еды, музыки и отчаянного веселья. Неловко вывалившийся оттуда человек не может устоять на ногах и плюхается вперёд, падает на колени и изрыгает проклятие -- не столько злобное, сколько исполненное досады. Одежда его начинает медленно пропитываться густой жирной грязью снизу и мелким накрапывающим дождём сверху. Подняв кулак над головой, грозя самому небу, мужчина обещает ему страшные кары, которые звучат абсурдно и бессмысленно. Однако небу нравится его бесстрашие, и оно отвечает на ругань по-своему -- сверкает молнией, продирает от горизонта до горизонта раскатом грома.
Мужчина тут же успокаивается, словно удовлетворённый таким ответом от высших сил, на лице его проступает блаженная улыбка, и он так и остаётся с закрытыми глазами стоять на коленях в грязи у крыльца, словно застыв в молитве.
Дверь снова открывается с тонким протяжным скрипом и вместе с новой порцией света и шума выпускает на улицу женщину, которая при виде мужчины всплескивает руками, а затем недовольно выговаривает:
-- Дьявол тебя побери, Джек! Не идиот ли ты, стоять тут под дождём по уши в грязи?! Простудишься и помрёшь, а я приду на твою могилу разве что затем, чтобы убедиться, что ты не вылезешь снова!
По голосу её, по интонациям, по тому, как нетвёрдо она стоит на ногах, становится ясно, что она не трезва.
-- Уйди, ведьма! -- пьяно кричит на женщину Джек. -- Не хочу тебя видеть!
-- Поднимайся, -- она подходит к нему, тянет за плечо. -- Поднимайся, ты, недостойный сын не своей матери!
-- Пошла вон, нечестивая женщина! -- орёт Джек, но принимает её помощь и неуверенно встаёт на ноги.
-- Старый ты пьяница, безмозглый обрубок! -- ругается она, подтаскивая Джека к двери, но уже как-то беззлобно, почти весело. -- Будешь после смерти шататься по миру с угольком в тыкве!
Дверь снова распахивается, и возражения Джека тонут в пьяном гомоне -- а может, он и не прочь повторить судьбу своего тёзки, пройдохи-кузнеца. Парочка, обнявшись, скрывается в пабе, и мир снова погружается в темноту и тишину, но это обманчивая тишина. Не отсутствие звука, но притаившийся, выжидающий звук, затаённое дыхание, сдержанный стон.
Весь мир в эту ночь преисполнен предвкушения, надеется на то, что нечто произойдёт.
И только он знает, что именно должно случиться.
Став свидетелем разыгравшейся перед пабом ссоры-да-не-ссоры, он улыбается -- на самом деле, на этом лице и не бывает другого выражения, только вечно растянутая ухмылка, подсвеченная изнутри яркими угольками -- и всё-таки сейчас он именно улыбается, мысленно, шире, чем обычно. Ему понравилось представление, не зря он несколько часов таскался по пустым полям под стылым ветром и мелким дождём, гремя своим фонарём, своей пустой головой.
Да, ирландцы знают толк в жизни и смерти, ему нравятся ирландцы. Но сейчас они кое о чём ему напомнили. Пора в путь.
***
Мир вообще чертовски любопытное местечко, если умеешь скользить по времени и пространству. Всего-то и нужно, что выбрать "сейчас" и "здесь", в сочетании которых будет интересно, и бесконечное шоу разворачивается перед твоим взором, картинки перетекают одна в другую, края, эпохи -- только скользи, скользи!
Он оборачивается вороном, расправляет сизые крылья и каркает оглушительно, так, что трясутся деревья в лесу, разбегаются звери и разлетаются птицы, приседает испуганно случайный путник, спешащий по лесной тропинке этой ночью неведомо куда. Ночной лес навевает страх, качаются тяжело еловые лапы, светятся в чаще призрачные огоньки. Он каркает ещё раз, чтобы ни у кого не осталось сомнений, взмахивает крыльями и тяжело взлетает с ветки, несётся прочь, парит на волнах морозного ночного воздуха. Там, вдалеке от людских жилищ, высится мрачной громадой на скале его замок, глыба непроглядной темноты на фоне звёздного неба.
Лишь в одном окошке теплится свет, там оплакивает свою участь несчастная юная узница, уверенная, что её украл злой могущественный колдун, а на самом деле -- отданная ему родителями и соседями, жертва, отправленная на верную смерть в надежде выменять несколько жизней на одну. Он не осуждает их за такой поступок, но юной душе лучше не знать об этом, иначе плакать она будет ещё горше.
Двери замка заперты, зато все окна открыты, ведь хозяин никогда не возвращается сюда на ногах, но всегда -- крылатым. Влетает в узкое оконце, усаживается на подлокотник тяжёлого, почерневшего от времени резного кресла, каркает снова, возвещая о своём прибытии. Испуганно вскрикивает от этого звука юная узница и снова заливается слезами.
А он уже меняет форму, он больше не ворон, но и не человек. Слишком высок, слишком худ, нескладен и бледен, больше похожий на живой скелет -- в любое время в любом месте он выглядит именно так. Меняются детали, появляются и пропадают мелочи, но общий его человекоподобный облик неизменен.
Шаркая по истёртым ступеням, он спускается в свою сокровищницу, к горам безжизненного холодного золота. Когда он в этом облике, ничем не примечательный жёлтый металл неудержимо влечёт его, и он проводит в сокровищнице дни и месяцы, перебирая плоские кругляши монет, тонкие нити цепей, россыпи колец, медальонов и прочих пустяков -- не обращая внимания на тонкую работу мастеров, только лишь на материал, жёлтый металл.
И неинтересна ему девица, томящаяся в заточении своей комнатушки.
Но в этот раз чахнуть над жёлтым металлом ему удаётся недолго. Ворота замка сотрясаются от ударов, до самой сокровищницы доносится отчаянный крик:
-- Верни её! Верни милую мою!
Слух у него много тоньше, чем у людей, и потому удаётся разом расслышать и вопли от ворот, и счастливый вскрик узницы, спешно вытирающей слёзы, кинувшейся к окну.
-- Иванушка! Иванушка, здесь я! -- зовёт она, едва ли не по пояс высунувшись наружу, рискуя выпасть и раскроить голову о холодные камни внизу.
А храбрец у ворот по-прежнему надрывает глотку:
-- Выходи, если хватит духу! Никакой ты не бессмертный, у меня смерть твоя! Вот она, игла, сломаю её -- и помрёшь ты, как простой человек!
Он заливисто хохочет, восхищаясь такими храбростью и безрассудством. От этого смеха ходит ходуном замок, и смельчак Иванушка замолкает, на мгновение съёживается, оглядывается по сторонам, ищет глазами врага в окружающей его темноте.
Славяне не то что ирландцы, не хватает в них той тяги к жизни, зажимает её всегда какая-то тяжёлая безысходная тоска, ожидание худшего, не даёт радости расцвести пышным цветом. Даже песни они поют тягучие, медленные, мрачные, под такие жить не хочется, только умерать. Но уж смерть у них получается прекрасно, не только за себя, но и за всех соседей умеют они умирать, нести смерть, говорить о смерти и снова умирать.
Смельчак Иванушка переламывает пальцами иголку.
Конечно же, это не убьёт его, нет никакой смерти в игле, но как же не подыграть в такой момент!
Замок снова сотрясается до основания, растворяются вечно запертые ворота, и дверь в комнатку юной узницы открыта, и влюблённые кидаются друг другу навстречу, не замечая ничего вокруг. Мрачная история завершилась -- наверное! -- молодых людей ждёт счастливый финал -- может быть!
Ему становится скучно, и он уже готов скользнуть прочь, в другое время, в другое место. Но в последний момент, на самом пороге, в миг перехода он спотыкается.
Он улавливает совсем слабый след. Аромат цветов, что давно завяли, биение сердца, что давно остыло -- вот на что это похоже.
Здесь и пред-сейчас она носила белое платье, украшенное лентами, яичными скорлупками и соломой. Молодые девушки носили изображающее её чучело, пели ейпесни, славили её доброту, а потом топили, сжигали, разрывали на части, били палками, закидывали камнями, сбрасывали в пропасть, закапывали в землю...
Он по-звериному поводит носом, пытаясь уловить её запах, но его уже давно нет, она ушла, снова ускользнула, затерялась среди мест и времён, не найти, не догнать, не поймать...
Он кидается в погоню.
***
Ему вдруг приходит в голову, что по запаху искать действительно проще, так что он отправляется туда и тогда, где сможет воспользоваться своим преимуществом. Мир вокруг меняет свои очертания, становится мутным и блёклым, но зато в сознании расцветают фейерверками ароматы. Глаза шакала привыкли к сумраку, в котором не разобрать ничего кроме смутных серых теней, но зачем нужно острое зрение, если нос проведёт сквозь пустыню в поисках вожделенной падали, на этот сладкий гнилостный запах...
Запрокинув голову, он издаёт тонкий протяжный вой, так похожий на крик боли. И со всех сторон в пустыне отзываются настоящие шакалы, еговерные спутники. Перекрикиваясь, начинают они привычную ночную охоту, но готовы в любой момент прервать её и пойти за ним, если он позовёт.
Но здесь и сейчас у него своя охота. Такой же, как и всегда -- высокий, худой, нескладный -- но в этот раз увенчанный звериной головой, он почти бесшумно скользит между исполинскими гробницами из серого камня, лишь скрипит под ногами остывающий песок да завывает жалобно ветер. Пока что он привыкает, приноравливается, готовится к броску...
Медленная печальная процессия тянется из города к одной из гробниц, скорбно склонили головы люди, рыдают, падают на песок, не в силах вынести утрату, справиться со своим горем. Он наблюдает за ними с любопытством, по-собачьи склонив голову к плечу. Он чувствует фальшь, знает, кто в толпе украдкой щиплет себя за руку, чтобы вызвать слёзы, но также он безошибочно определяет настоящую боль.
Тех и других в процессии примерно поровну. Визг шакалов вторит плачу людей, словно сама пустыня оплакивает умершего правителя.
Египтяне видят мир по-своему, меняют реальность, искажают её, чтобы сделать красивее. Всю свою жизнь они готовятся к тому, что будет по ту сторону, после, подчиняют этому стремлению каждую минуту. Египтяне знают толк в приготовлениях к смерти, и в посмертии тоже знают толк.
Огромный богатый саркофаг тащится на деревянных катках, а за ним второй, чуть меньше. Он знает, что это значит, как будто лежащие в саркофагах люди стоят перед ним живыми.
Правитель стар, шевелюра его уже больше серебристая, чем угольно-чёрная, какой была когда-то, много лет назад. Годы не согнули его, как многих других стариков, плечи его остались прямы, но он хром и почти не может ходить без своей трости. Глаза его темны, и их тяжёлый взгляд вселяет трепет в каждого, кто рискнёт поднять голову.
Жена его, напротив, юна, свежа и хороша собой. Грацией она напоминает священную кошку, смех её сравнивают с пением ручья, а глаза её светятся ярче самых ярких звёзд. Одна она во всём дворце и всём царстве не боится грозного правителя.
Она любит, когда он приходит к ней и засыпает, положив седую голову на её колени. С нежностью перебирает она жёсткие пряди, напевая его любимую песню, навевая ему сладкий сон.
Он любит звук её голоса, тонкие пальчики, обрисовывающие его морщины, звон десятка её браслетов.
Они любят -- друг друга, вопреки всему миру, и в эти моменты нежности и ласки они забывают обо всём мире, как будто он исчезает за пределами её комнаты.
Умирает он так же тихо и покойно на её руках. И зная, что за этим последует, она горько плачет -- над его смертью и над своей судьбой. Но когда приходит время пить яд, на её лице ни слезинки. В душе у неё остаётся только надежда: снова встретить своего любимого по ту сторону.
Заворожённый этой историей, он застывает, забыв обо всём на свете, подобно двоим возлюбленным, и только вой шакала возвращает его мысли от прошлого к настоящему. Ему нет дела до чужих историй, он творит свою. И сейчас в этой истории пишется глава про охоту.
Он втягивает носом воздух, улавливая самый тонкий, исчезающий аромат. Он почует её, как бы далеко она ни была, куда бы ни сбежала, где бы ни пряталась. Он настигнет её, рано или поздно, ему не надоест эта погоня, он знает свою цель.
Вдох, другой, третий -- и он улавливает её, угадывает, находит безошибочным своим чутьём, слышит её дыхание, знает, где она. Далеко на севере, в стране вечных льдов, зовут её там двуликой, сине-белой, беспощадной, бессердечной.
А ещё он понимает, что в ту же секунду, когда он почуял её, она точно так же узнала о нём. И стоит ему сорваться с места, оставить за спиной пески и исполинские гробницы, она точно так же обращается в бегство, и не догнать её, не поймать, не зажать в угол. Не угадать, где и когда он снова сможет её настичь. Остаётся лишь надеяться на слепую удачу, что в следующий переход он и она, нет, не так -- они, да, они окажутся ближе друг к другу.
***
В этот раз он не приходит незваным, его ждут, его приглашают. Совсем ещё юные мальчик и девочка, школьники в аккуратной отутюженной форме стоят друг против друга, сжимая в руках канцелярские ножи. Они сговорились одновременно ударить, перерезать друг другу глотки, чтобы навсегда остаться вместе.
Месяц они тренировались на пластиковых бутылках -- чтобы убить одним движением.
Мальчик снимает пиджак с воротником-стойкой, чтобы ничего не мешало удару. Девочка теребит завязки своей матроски. Хором, медленно и чётко, хоть и сбиваясь на сложной фразе, они произносят заклинание, о котором услышали в школьной поездке от одноклассников. По легенде, если произнести его перед двойным самоубийством, души останутся навсегда связанными, и в следующей жизни, и во всех жизнях впредь не будут расставаться.
Разумеется, это глупости. Так не бывает.
Его всегда немного сбивали с толку японцы, загадочный народ со своим особым мышлением. Слишком уж часто они выбирают смерть, когда можно выбрать жизнь.
Они даже между собой не договорились о его виде, и теперь он чувствует, как ежесекундно меняется: сейчас он практически обычный человек с огромным мечом, через секунду -- демоноподобное чудовище в белой мантии и со свитком в зубах, ещё через мгновение -- какая-то нелепая вытянутая клякса с огромными белыми ладонями, а затем он становится женщиной... А теперь ему безумно хочется яблок! Целую мучительно долгую секунду! Но затем образы продолжают сменяться один за другим бесконечной каруселью.
Солнце ярко светит сквозь не зашторенное окно, квадраты света ложатся на чистые татами. Снаружи шумят поезда, гудят машины, переговариваются люди, спешащие по своим делам. Никто из них не догадывается о том, что происходит в маленькой комнатке за запертой дверью, где две детские ладони сжимают канцелярские ножи. Большой город живёт своей повседневной жизнью, а кое-где и умирает своей повседневной смертью.
Дети медлят, мальчик отводит взгляд, девочка кусает губы. Никто не хочет первым начинать отсчёт.
Он терпеливо ждёт, когда они решатся -- и не обязательно на смерть.
-- А может... -- начинает девочка и замолкает.
-- Да?! -- вскидывается мальчик.
-- Нет, ничего, -- идёт на попятный девочка, и они снова проваливаются в бездну сомнений и неловкости.
Он застывает в молчании вместе с ними, весь обратившись в слух, зрение, обоняние и прочие чувства.
И всё-таки мальчик решается.
-- Я не хочу этого делать, -- говорит он, и голос его дрожит. -- Прости, но я... я просто...
Он густо краснеет и резким движением отбрасывает нож прочь. Стоит, сжимая кулаки, словно готовясь дать отпор, если кто-то нападёт на него.
-- Я тоже не хочу! Мне так страшно! -- девочка разжимает пальцы, и нож падает на пол. В глазах у неё слёзы.
-- Мы всё равно будем вместе! -- уверенно заявляет мальчик, осторожно обнимая её, вытирая её слёзы. -- И в этой жизни, и в следующей, и сколько угодно! Я никогда не отпущу тебя!
Девочка в его объятиях рыдает во весь голос, широко раскрывая рот -- от облегчения, от осознания того, какую ошибку только что чуть не совершила, от переполняющей её любви.
Он восторженно наблюдает за ними, победившими смерть, пусть даже вставшими на её пороге по собственной глупости. Он здесь больше не нужен, но он всё равно улыбается, пусть даже пришлось остановиться зря...
Пришлось. Остановиться. Пришлось. Остановиться. Он же скользил по времени и пространству не просто так! У него была цель!
Он ругает себя: отчего ж так интересны ему все эти истории, все эти люди, живущие свои короткие ограниченные жизни, зачем отвлекается он от своих поисков, от того, что действительно важно?!
А она далеко, на противоположном краю земли, бредёт по снегу в образе безобразной старухи с крючковатыми пальцами, шамкает беззубым ртом, произнося его имя. Она знает, что он ищет её, но не собирается ничуть облегчать ему задачу. Побегай ещё, поищи, помучайся!
И ему больше ничего не остаётся, кроме как принять её вызов.
***
Теперь, помня её запах, ощущая её вкус на своих губах, он с каждым разом всё легче находит её, притормаживая лишь на мгновение в своём скольжении по времени и пространству.
Он пьёт густое терпкое вино прямо из амфоры, и имя ему -- Танатос; она пляшет в платье из травы, лицо её разукрашено татуировкой, и имя ей -- Хине-нуи-те-по. Он сокрушённо качает головой. Далеко, всё ещё слишком далеко.
Его голова совиная, а худые ноги покрыты трупными пятнами, кайманы собираются вокруг него, изнывая от голода, и имя ему -- Ах-Пуч; она боится света и посылает вместо себя своих слуг, спрятавшись в самой глубине подземного мира, и имя ей -- Эрешкигаль. На какое-то мгновение он не чувствует, но думает страх: может ли его постигнуть неудача, вдруг никогда он не догонит её?..
Он на грани отчаяния, он в сомнениях. Не обращает своего внимания как во славу его черные, как обсидиан, люди исступленно выкрикивают свои молитвы, творят свои ритуалы, называя его Бабалу Айе. Все его мысли -- лишь о ней, о той, кого теперь зовут Санта Муэрте. Она так близко, ближе, чем за всё время его охоты, но всё ещё так далеко. Он знает, стоит протянуть руку -- и она вновь упорхнёт от него, скроется в пустоте...
Осознание приходит неожиданно, правильный ответ взрывается в сознании яркой вспышкой, и теперь кажется таким глупым, что он не подумал об этом с самого начала. Конечно, есть только одно место и одно время, где он может настигнуть её, где это будет иметь смысл. Теперь-то ей не сбежать.
Он -- не Джек-о-лантерн, не Кощей, не Анубис, не Шинигами -- а настоящий он, самая суть его летит ей навстречу.
***
Воздух здесь горячий, душный и густой. Такой воздух втягиваешь в себя шумно и неторопливо, как сладкий сироп, и перед выдохом невольно медлишь, словно пытаясь этим сиропом насытиться. Пряные ароматы цветов и тяжёлый дух болота примешиваются к этому коктейлю.
Тёмный лес встревожен появлением незваного гостя. Беспокойно шелестят деревья, покачиваются свисающие с деревьев толстые лианы и рваные полотнища мха. То и дело вскрикивают ночные птицы, и голоса их кажутся испуганными.
На болоте этой ночью тоже неспокойно: звенят комары, немузыкально и вразнобой квакают лягушки, шипят змеи, то и дело раздаётся негромкий всплеск, призрачно светятся гнилушки -- нет, кажется, само болото слабо фосфоресцирует, заливая всё вокруг призрачным светом, не столько разгоняющим темноту, сколько подчёркивающим тени.
Он оборачивается вокруг себя на пятках, щёлкает каблуками щегольских туфель, крутит в пальцах свою трость, приподнимает цилиндр, словно здороваясь с тем местом и временем, где оказался. Кожа его, вопреки обыкновению, чёрная, лишь намалёвана грубо на лице белая маска, вечная улыбка черепа. Он улыбается и сам, скалит белоснежные зубы с зажатой в них сигарой. Ему нет нужды в дыхании, но сигара хороша, так что он с наслаждением набирает полный рот дыма, медленно выпускает его через нос. В руке у него бутылка рома, и будь он проклят, если это не самый сладкий и самый крепкий ром на свете! Лучшее огненное пойло!
Она делает шаг из темноты, вдруг оказывается совсем рядом, и он видит в ней своё отражение: буйную копну кудрявых жёстких волос, кожу цвета ночного неба, белоснежные зубы и намалёванный на лице череп. Она отнимает от губ трубку, выдыхает сизое облачко табачного дыма и с улыбкой приветствует его:
-- Здравствуй, Барон!
-- Моё почтение, Мама Бриджит! -- он слегка касается полей своего цилиндра. -- Наконец-то я нашёл тебя!
-- Ты искал не там, -- улыбается она, обнажая такие яркие в темноте жемчужины зубов. -- И не тогда. Что бы ты делал, если бы встретил меня отвратительной старухой?
-- Для меня ты всегда прекрасна, -- отвечает он, пожалуй, слишком серьёзно, но Маме Бриджит нравится его комплимент.
-- Так чего же ты хочешь? -- спрашивает она, словно не знает ответа.
-- У меня тут бутылка лучшего на свете рома, малышка, -- подмигивает ей Барон Суббота. -- А впереди у нас -- прекрасная ночь! Раздели же это всё со мной, напьёмся пьяными и будем своими спинами мять траву, пока не насытимся друг другом!
Мама Бриджит хохочет, запрокинув голову, и он начинает хохотать вместе с ней.
-- А ты умеешь уговаривать, большой парень! -- заключает она, отсмеявшись. -- Как я могу отказать?!
И словно весь мир облегчённо вздыхает, так уставший этой долгой ночью ждать свидания этих двоих.
Барон Суббота галантно оттопыривает локоть, Мама Бриджит опирается на него. И они удаляются вдвоём в непроглядную черноту ночи.
![Сквозь весь мир и навылет [Валерия Крыса Калужская]](/img/k/kaluzhskaja_w_k/skwozwesmirinavylet/38_mini.jpg)