Над рекой Ялевкой, что в Камаровском уезде под Самарой, притулилась меж полей деревенька Ключи. Просторная улица, вдоль которой стояли крестьянские дворы, тянулась вдоль речки, выходила за деревню, истончалась постепенно, и исчезала в полях. В небольшом отдалении от домишек простого люда, стояла барская усадьба, построенная еще прадедом нынешнего барина. Тяжелой архитектуры здание, окруженное тополями, поднималось среди дворовых сарайчиков и погребов, глядело на мир кое-где битыми стеклами, на половине окон в правом крыле висели покривившиеся ставни.
Однажды, летним июльским днем, когда уже утренняя прохлада уступала своё место полуденному зною, Павел Евграфович Пятницкий, обрюзгший от ленивой уездной жизни барин, соизволил, поворочавшись полчаса после пробуждения, спустить с кровати худые белые ноги и нашарить тапочки.
- Аксинья, Аксинья, кофей неси!- хриплым со сна голосом проблеял Павел Евграфович и потянулся за папироской. Курить он выучился лет тридцать назад, когда студентом приехал в Петербург, " повращаться в столичной жизни", как выражалась покойная матушка. С тех пор утро его начиналось с папироски.
- Барин проснулись, - сказала Аксинья другой дворовой девке, Глафире, и проворно начала заваривать кофей.
Попив кофей, и выкурив еще одну папиросу, Павел Евграфович, натянул сапоги, и , как был, в домашнем потертом халате китайского шелка, порядком поистершегося за многие года носки, вышел с крыльца в сад. Сад располагался позади усадьбы, дорожки там порядком заросли подорожником, клевером и чертополохом. Одна из дорожек спускалась к речной заводи. В детстве, когда барина в деревне еще называли просто барчук, а мама звала его Павлушей, заводь содержалась в чистоте, а сад был под неусыпным надзором садовника Прошки. Прошка давно умер, напившись зимой пьян и заснув в сугробе, по дороге из придорожного кабака в родные Ключи. Потом за садом никто не следил, мама умерла тем же годом, что и Прошка, а Павел Евграфович только заканчивал учебу в Петербурге и еще не вступил в полное владение имением.
После смерти маменьки последовали годы кутежа, Парижа и Монте-Карло. Деньги с имения пропадали в карманах жидов-ювелиров, держателей рестораций и множества появившихся в Петербурге друзей. Потом денег, по недосмотру за имением становилось всё меньше, имение вначале было заложено один раз, потом другой. Прокутив почти всё, подпортив здоровье и разочаровавшись в жизни, попросту говоря, повзрослев, Павел Евграфович как-то разом решил вернуться домой, в Ключи. Оставив свою столичную жизнь он приехал в имение и зажил скучной и тягостной жизнью одинокого провинциального барина. Но одну свою привычку молодости он сохранил.
Выйдя в сад, Павел Евграфович свернул налево, по тропке, ведущей к амбарам и погребкам, коих во множестве располагалось за усадьбой. Там была и псарня, пустая уже четверть века, и конюшня, на которой раньше отец его содержал пару орловских рысаков, а теперь там стояли три тягловых кобылы да один старый жеребец Ерёма.
-Аксиния!- кричала Глафира,- Аксинья, побёгли на конюшню!
-Чего тебе, Глафа, дура, чего орёшь, как будта чорт за тобой гонится? - отвечала Аксинья.
-Да барин ногу на конюшне подвернул!
-Как? Побегли быстрее!- всполошилась Аксинья,- Он опять решил Ерему выебать? Вот нахуй он Ерему ебет? Ебал же раньше овец Петра-кузнеца, там ничего и не надо, подошел к животине и вставил хуем. Дак нет же, подавай ему табуретку! Ерему ему выебать, видишь ли, татарину! Никак он от своих столичных петербурхских шуточек не отвыкнет.
С конюшни раздавались крики,- Запорю, блядь! Запорю, суканах в бога душу мать! До дома донесите, потом девку дворовую, ебать вас в сраку, и топор - уебать её. Авось полегчает!
Павел Евграфович Пятницкий верил в народную медицину.