Четверо сидели за столом, пили пиво, ели сушеную рыбу и вели беседу. Сидели они в комнате большой коммунальной квартиры, расположенной в старом петербургском доме, построенном купцами еще до 1914 года. Комната была длинной и узкой, скудно освещаемой единственным окном, поэтому, несмотря на светлые часы летнего вечера, над столом горела люстра.

Фома - хозяин квартиры, писатель, сидел лицом к окну. Напротив сидел Илья - студент филологического факультета университета, лицом к двери. Справа от Фомы разместился Николай - инженер-электротехник. На диване перед Николаем развалился Михаил - грузный, бородатый художник, откупоривая бутылку вина, он спросил присутствующих:

- Как вы думаете, господа, откуда пошло вино?

- От винограда, - ответил Илья, проглотивши пиво.

- В каком смысле, откуда? - поинтересовался Фома.

- Ну, из какой точки планеты?

- Из Греции, - сказал Николай, - древние греки пили активно.

- А, что, до этого не пили? - возразил ему Илья.

Михаил откупорил бутылку.

- Мое мнение, - продолжил он, наполняя бокалы, - вино пошло из Грузии, или еще, откуда поюжнее. А ваше мнение, студент?

Илья поднял бокал:

- Откуда бы ни пошло, главное, что дошло до нас, выпьем же за это!

Друзья чокнулись бокалами и осушили.

- А ты, что думаешь об этом? - спросил Михаил Фому.

- Не знаю, - Фома пожал плечами, - но в пути его не остановишь.

Малыш и Дионис.

Боги - это люди, о которых помнят, потому что забыли. Это - легенда о людях и о богах.

- + -

- Когда спустимся с горы, ты все увидишь, - сказал мне Малыш, - отсюда это кажется зеленой полоской, не более.

Солнце быстро взбиралось на небо. Горы были еще недостаточно хорошо освещены, и тень блуждала у их подножий. Может быть, из-за этого я не различил зеленой полоски, обещанной Малышом. Не торопясь, мы спускались. Ветер, свежий утренний ветер, ласкал лицо.

- Послушай, Малыш, а как звали тебя раньше? Малыш - это прозвище, не так ли?

- Мое имя - Фарон. Я родом с Крита. Ты никогда не был на Крите?

- Нет.

- Тогда тебе не известна та история, сделавшая меня Малышом. В ней нет ничего оригинального, поверь мне, такие истории случаются в разных местах, и, почти всегда, они похожи одна на другую, как листья на деревьях. Меня обвинили в смерти одного человека и хотели убить. Я бежал с Крита, нашел приют в этих местах, здесь меня никто не знал, никому нет дела до моего прошлого. Я - невелик ростом, значит: Малыш, так и прозвали.

Я не стал расспрашивать дальше. Малыш мог быть со мной откровенен, мог и лгать. По его лицу никогда ничего не поймешь, даже если он не прячет глаза.

Солнце высоко, тени стали короче. Малыш семенит впереди. В той дымке, что лежит перед нами, разливается едкая зелень. Скоро я увижу эту загадочную долину.

- Геракл давно уже внизу, - говорит Малыш, - он быстр, как ветер и обогнал нас. Ему нравится терпкий напиток. Когда это племя пришло, Геракл был одним из немногих, заведших с ними приятельские отношения. Он часто спускается в долину. Хорошо, что он опередил нас, теперь дружеский прием обеспечен.

- Откуда пришло это племя?

- Не знаю, они не любят рассказывать о себе. Но родина их на востоке, так говорит старший - Дионис, ты с ним познакомишься.

- Я слышал о развратности и распущенности этих людей. Правдивы ли слухи?

- Как тебе сказать, понимаешь, их женщины не очень-то печалятся об одежде, украшениях и не стараются прикрывать свое тело. Короткие юбки из шкур коз, венок из цветов - вот вся одежда и все украшения. Мужчины носят набедренные повязки и легкие накидки, спасающие от дождя. Должно быть, этот народ никогда не печалится слишком долго. Если сегодня в долине нет ни веселья, ни плясок, значит завтра какой-нибудь праздник. И еще, они пьют терпкий напиток, который бодрит тело и туманит голову. Больше я ничего не знаю об их разврате и распущенности.

Я уже говорил, что не верю Малышу. Малыш никогда всего не расскажет. Скоро сам увижу.

Мы спустились. Вот они эти странные деревья, которые выращивает племя Диониса, низкие, с ветвями, похожими на змей. Широкие резные листья, напоминающие растопыренную ладонь, а на ветвях висят плоды: гроздья мелких ягод, собранных вместе на тоненьких стебельках. Ягод очень много, они темно-синие. Я не решаюсь их попробовать, а Малыш, смеясь надо мною, сорвал одну кисть и глотает плоды, щурясь от удовольствия.

Я долго мну ягоду. Разламываю ее пополам: сочная, внутри липкая мякоть и несколько каплевидных косточек. Пробую: сладкая с легкой кислотой. Что ж, эти ягоды и в самом деле приятны. Если также вкусен напиток, который из них получается, то все, что говорят о напитке у нас - сущая ерунда.

Однако, где же люди? Где Геракл? Где, обещанная Малышом, дружеская встреча? Малыш смеется. Что-то он скрывает от меня.

Внезапно, неизвестно откуда появляется группа девушек, обнаженных и загорелых, в венках из цветов и листьев. Они окружают нас, весело щебечут о чем-то, надевают на наши головы такие же, как у них, венки и подносят деревянные чаши с напитком.

- Выпей первым, Малыш, - говорю я, - ты в ответе за мою сохранность, а они могут поднести нам яд.

Малыш громко хохочет и осушает чашу. Я делаю один глоток. Удивительно вкусный напиток, правда, на языке остается что-то липкое и терпкое, но хочется пить еще и еще. Я выпиваю, все до капли.

А мне очень нравятся эти девушки. Они так заразительно смеются и так ловко прыгают в такт ударам о какой-то неизвестный мне инструмент. Некоторые из девушек - настоящие красавицы: черноглазые, черноволосые, загорелые, стройные, гибкие, с высокой упругой грудью. Мне хочется к ним.

- Эй, черноглазка, можно мне поцеловать твои шаловливые губки. О! Отпусти, отпусти меня! Я задыхаюсь! Малыш, где ты, Малыш?! Геракл! Геракл! Защити меня!

- Привет тебе, Делит! Я вижу, ты здорово пьян.

- Что это значит, Геракл?

- Ты много выпил терпкого напитка?

- Только три чаши, Геракл.

- И ты до сих пор на ногах? Ты крепкий парень, Делит! Это племя называет напиток - вином, а ягоды, из которых его делают - виноградом. Вино заставляет человека терять разум. Ноги и руки не слушаются, в голове - беспорядок, хочется смеяться и плакать, хочется говорить, говорить обо всем, хочется плясать и целовать женщин. Я прав, Делит?

- Да, Геракл, ты прав. Но где Малыш? Почему он не остановил меня? Если кто-нибудь узнает, что произошло - все кончено! Я рискую, Геракл!

- Тогда выпей еще. Наверно, пересохло в горле?

Я пью огромными, жадными глотками, и так хорошо, так радостно на душе!

- А, Геракл! Пусть узнают, Геракл! Что ж ты не пляшешь? Э, ты совсем обленился, Геракл! Берегись, я побью тебя! Огой, опусти меня на землю, я не хочу летать, отпусти! ...

- Как тебя зовут, черноглазка? Ты так мила. Не щекочи меня, я боюсь щекотки. Ой, мне больно! Какие острые у тебя пальцы! Нет, ты не вырвешься! Я крепко держу тебя! А каковы на вкус твои губки? О!

- + -

Я просыпаюсь. Луна лезет лучами в слипшиеся глаза. Рядом лежит молодая девушка. Страшно болит голова. Горит костер, вокруг костра много людей. Геракл и Малыш сидят напротив, между ними улыбающийся грузный мужчина в венке из листьев. Он протягивает мне чашу: Выпей, Делит.

Я пью, голова постепенно успокаивается. Девушка прижимается к моей спине, я чувствую ее плотную молодую грудь. Девушка легко щиплет меня между лопаток, мне нравятся эти слабые, нежные щипки.

- Как тебя зовут, незнакомец? - обращаюсь я к грузному человеку.

- Дионис.

- А, это ты привел свое племя в Элладу. Ты выращиваешь виноград, как сказал мне Геракл, и даешь гостю терпкий напиток, который называют вином. Мне понравилось у тебя.

Дионис прикладывает руку к груди в знак благодарности.

- Ты и твое племя живет в долине десять лет, но за это время очень немногие греки приходили к тебе. Однако я знаю, что те, кто спускался в долину, или не пожелали вернуться назад, или, возвратившись, продолжали ходить к тебе опять и опять. Что так притягивает к тебе этих немногих людей?

- Попробуй сам ответить на свой вопрос, Делит.

- Вино? Терпкий напиток, который ты называешь вином? Я прав?

Дионис кивает, улыбаясь. Девушка, которая лежит рядом со мной, украдкой щекочет меня, я хватаю ее тонкую руку, она смеется.

- Я приветствую тебя, Дионис! Я возвращусь в Микены, и греки придут к тебе за вином. Моему слову поверят многие.

- Спасибо тебе, Делит. Но ты будешь последним из греков, увидившим меня в этой долине. Виноград, который взрастило мое племя, я оставляю вам, а сам поведу людей на восток. Я - непоседа, Делит.

- А кто же научит нас делать вино, Дионис, если ты уйдешь?

- Вас обучит Малыш, он все знает. Ему в помощники я оставлю Сатира. Подойди к нам, Сатир. Поклонись Делиту, великому греку.

Юноша с небольшой козлиной бородкой встал, подошел и поклонился.

- Если кто-нибудь из племени захочет, то останется с Сатиром и Малышом, а остальные уйдут со мною.

- Я останусь, - шепнула мне девушка, - если ты придешь ко мне еще раз.

Я сжал ее руку.

- Мы никому не хотим зла, Делит, мы ненавидим оружие и войны, но мы пройдем по всему миру и завоюем его, наше оружие - вино! Запомни, Делит.

- Мы завоюем мир раньше. Геракл завоюет мир для греков, без оружия не обойтись, Дионис.

Грузный человек рассмеялся.

- Геракл силен, смел и ловок, и, все же, он не устоит перед чашей вина. Ты ошибаешься, Делит. Но прочь спор, ты - гость, не будем спорить, это не по нраву нашему народу, я готов согласиться с тобой. Геракл завоюет мир.

Мы выпили еще.

- Зачем ты возвращаешься на восток, Дионис? Вы же пришли с востока, так мир не завоюешь.

- Мы пришли с севера, Делит.

Я знаю, что Малыш лжет. Я всегда говорил, что Малыш лжет, даже, когда играет на флейте, он лучше всех играет на флейте, которая называется Пан.

Неужели они завоюют мир? Этот терпкий напиток - он так приятен. Мир покорится Дионису? Мне страшно, Дионис! Нет, нет, я ничего не расскажу грекам. Геракла надо услать куда-нибудь подальше, сказать об этом Эврисфею. Малыш? Малыша убить. Сифена отправить на Крит, он сообщит о месте пребывания Малыша. Дионис? Пускай уходит. А Сатира и людей, которые останутся, мы выгоним сами. Виноградники сравнять с землей. Греки никогда не узнают вкуса вина, который так приятен, так завораживающе приятен. Целуй меня, черноокая, целуй крепче!

+++++

Фома закурил.

- Знаешь, что самое непоработимое? - спросил он Михаила.

- Что?

- Искусство. Я думаю о тех, кого не сломили все эти тюрьмы и прочее, о людях настоящего искусства. Они погибали, но созданное ими продолжало сражаться.

- Высокопарно, - фыркнул Илья, - чушь несете, профессор, созданное сражалось, а создатели предавали, и это - факт.

- Человек слаб, - сказал Николай, - выпьем за слабого человека.

- Сильного духовно, - добавил Михаил.

- Распетушились! - Илья чокнулся со всеми и выпил.

Все прочие последовали его примеру. На некоторое время в комнате воцарилась тишина. По народным приметам в такие минуты рождаются милиционеры.

- Человек, гибнущий за идею - вот мой идеал, - продолжил Фома.

- Да ну вас, надоели, - Илья отмахнулся.

- За идею, конечно же, неплохо, - сказал Михаил, - но лучше не гибнуть. Лучше работать.

- Во, во, и я о том же, - подхватил Николай, - а, когда с умом работаешь, то твоя идея так вылазит, что и другим покоя не дает. Вот Толстой не погибал, и Достоевский тоже.

- А Христос? - спросил Фома, - иногда погибнуть необходимо, тогда становишься богом.

- Опять эти любимые коньки! - поморщился Илья, - Николай, подай гитару, споем что-нибудь.

Легенда о последнем письме Кондратия Федоровича Рылеева своей супруге Наталье Михайловне и о ее ответе.

Ах, тошно мне

И в родной стороне:

Все в неволе,

В тяжкой доле,

Видно век вековать.

К.Ф. Рылеев.

Его высокопревосходительству, коменданту Петропавловской крепости генералу-майору Сукину...

...Кроме вышеуказанного, представляю на рассмотрение вашего высокопревосходительства письма преступника Љ17 к жене, писанные им 12 июля сего 1826 года...

- + -

26 июля 1826 года (13 июля по старому стилю) на Кронверкском плацу Петропавловской крепости казнены через повешенье Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин, Петр Каховский.

Протоирей Мысловский, присутствовавший при сем, утверждал, что ясно слышал в час казни произнесенные кем-то слова, смысл коих постичь не сумел: Полный печали и боли, век вековать мне с тобою".

- + -

Я - крыса Петропавловской крепости. Что ни говори - должность! По Табелю о рангах, я - нечто вроде статского советника. Зубами своими искрошила я память минувших веков и по сей день продолжаю добросовестно трудиться на этом поприще. Вот и сегодня: бумаги, бумаги. О, люди, люди, глупы вы. Нынче выкидываете листы эти, как сор ненужный, а через года приметесь откапывать сор сей, и приметесь сором сим восхищаться, удивляться сору сему, продавать клочки обгрызенной мною бумаги, хранить их под двойным стеклом и т.д. О, люди, люди!

Вот, например, в этот листок нагар свечной счистили, листок скомкали и бросили, а, должно быть, исторический документ. Ну-ка, что тут нацарапано?

Полный печали и боли, век вековать мне с тобою....

Стихи. Хм. Редкий листочек. Однако уж не прикажете ли отказаться от свечного нагара, ради вирш поэтических? Увольте, господа, увольте! Стихов и без того много, а свечного нагара по нынешним временам, да при нашем начальстве...

- + -

Комендант Петропавловской крепости генерал-майор Сукин, постукивая деревянной ногой своей, производил утренний обход.

Весь вчерашний вечер, всю ночь и утро обрубок ноги генеральской, к которому широким ремнем притянута была деревянная колода-костыль, ныл от боли. Вчерашним вечером генерал пил, желая позабыться, но от жуткой боли не смог захмелеть. И хотя по утру сорвал он часть злобы на подвернувшемся плац-майоре, однако же, до сих пор оставался мрачен и грозно стучал деревяшкой о мостовую.

Более же всего раздражали генерала звеневшие в ушах его строки: Полный печали и боли, век бедовать мне с тобою....

- Откуда они? - спрашивал себя генерал и не находил ответа.

День был летний, столица Российской империи, столь редко видящая солнце, старалась подставить под теплые лучи его свои отсыревшие бока. Столица ворочалась, как чиновник четырнадцатого разряда в изъеденной клопами постели. Столица чихала от яркого, слепящего света. И нежилась столица, и плыл над ней малиновый звон колоколов. И император российский в утро это чувствовал себя превосходно, ночь провел он спокойно, спал крепко, по-солдатски, впервые за последнее время.

Все живое радовалось новому светлому дню, лишь генерал-майор Сукин стискивал зубы от боли и злобы, а на языке его вертелось: Полный печали и боли, век бедовать мне с тобою....

Почему-то приписывал он строки эти себе самому, казалось ему, что они о ноге его деревянной, о нестерпимо зудящем обрубке.

Он проходил мимо Алексеевского равелина и, вдруг, вспомнил.

- Вы, генерал, вполне свою фамилию оправдываете, что тут скажешь.

- Молчать! - закричал комендант. А узник посмотрел насмешливо, и глаза его, и усталое, посеревшее лицо его смутили генерала. Сукин робость какую-то ощутил, на одно мгновение, или на всю жизнь...

- Рылеев, - прошептал генерал, остановившись, и неловко как-то перекрестился. Полный печали и боли, век бедовать мне с тобою....

- Письмо, письмо. Надо бы отправить, - запричитал комендант, даже боль позабыл, рванулся вперед и заковылял, подскакивая на одной ноге, чтоб быстрее. Он очень спешил, но сам не мог объяснить себе почему.

- + -

В середине дня царь Николай Павлович почувствовал легкое недомогание: закружилась голова, заложило нос, и быстрый озноб пробежал по всему телу.

- Не хватало еще простуды, - сказал себе император, - простуда в разгар лета. Абсурд.

Он не дослушал доклад Бенкендорфа и отпустил генерал-адъютанта. Прошелся по покоям дворца, стало немного легче.

- Надо бы воздухом подышать, - подумал Николай Павлович, затем приказал заложить карету, особую карету, предназначавшуюся для выездов инкогнито.

Из-за слегка отодвинутой драпировки ему видна была улица и спешащий по улице народ, видны были дома и клочки синего неба.

Выехали на набережную. Сверкнул шпиль Петропавловской крепости. И приметил Николай у самой Невы фигурку женщины в черном. Женщина держала за руку малолетнюю девочку, дочь свою.

- Жена Рылеева, - процедил сквозь зубы император, - надо бы...

Он не знал, что надо, с ним происходило странное: мутился взгляд, кровь стучала в висках, слышались крики солдат, гром барабанов, а поверх этого - голос: Полный печали и боли, век без покою с тобою....

Николай не выдержал:

- Во дворец, - крикнул он, - гони, скотина!

- + -

Милый мой, Кондратий Федорович, ежедневно слышу я твой голос, который утешает и поддерживает меня. И я верю, что ты жив, и что все бывшее - ложь. Я знаю, что вечна любовь наша, и будут вечно соединены на небесах души наши...

...В твоем последнем письме нет этих строк, но я поняла, что ты завещал их мне одной, потому повторяю их ежеминутно: Полный печали и боли, век мне быть рядом с тобою....

+++++

- Там, где Христос, там и Иуда. Иудины идеи не менее живучи, - сказал Михаил.

- У Иуды не было идей, - воскликнул Фома, - ошибаешься!

- Его дело было идеей, - Михаил откинулся на спинку дивана.

- Чушь!

- Там, вдали, за рекой...- пели Илья с Николаем.

Легенда тумана, лжи и страха.

Это было давно. И город Акулон разрушен, и имена его жителей стерло время. Но он был, тот вечер, когда сидели вдвоем ученик гончара и женщина, любившая его.

Город осаждали враги. Они толклись у неприступных стен второй месяц, в надежде взять город измором. Но у южной стены начинался подземный ход, и каждую ночь по подземному ходу жителям города привозили пищу и воду.

Женщину звали Марта, ученика гончара - Генрих. В тот вечер Марта сказала, что ждет ребенка. Сказала и посмотрела в глаза человека, которого так сильно любила.

В глазах Генриха плыл туман. Он, ученик гончара, обрадовался, он обнял Марту и целовал ее волосы, он ласкал ее, он смеялся. Но глаза смотрели вдаль, их окутал туман.

И, когда женщина спросила ученика гончара: Что с тобой?. Он сделал вид, что не расслышал. А потом, спохватившись, ответил: Все хорошо, все хорошо, я очень рад.

Он ушел за полночь, Генрих - ученик гончара.

Утром Марта вскочила, услышав сигнал тревоги. Она бросилась на улицу. Мимо пробежали солдаты городского гарнизона. У южной стены..., - услышала Марта.

Генрих там, - подумала женщина, - я должна быть рядом. И она поспешила к южной стене.

Гарнизон дрался отчаянно. Жителям города удалось отбросить наступавших и закрыть ворота.

Марта прошла по всем улицам, Генриха нигде не было. Пленных собрали на центральной площади. Предателя, предателя ведут, - закричали мальчишки. Двое солдат тащили под локти человека, покрытого плащом. Народ расступился, человека усадили в центре площади, стоять он не мог, и сдернули плащ.

Марта увидела его, Генриха - ученика гончара. Она вскрикнула и упала без сознания.

Ночью, на центральной площади, завернутая в черную накидку, женщина уговорила стражников пропустить ее к виселице. Она стояла на коленях перед повешенным и целовала его окоченевшие ноги.

Неизвестно, что было потом, но через шестнадцать лет, когда сын Марты Эдгар поступил в обучение к гончару, город Акулон был вольным городом.

Эдгар во всем напоминал отца, и Марте казалось, что не было этих шестнадцати лет, просто Генрих все еще молод.

Эдгар во всем напоминал отца, и иногда Марта видела в глазах сына тот же серый туман. Теперь она знала, что это - страх.

- Ты должен расти смелым, - говорила Марта Эдгару, - смелым, как твой отец, ты же знаешь, что он погиб в бою с врагами, осаждавшими город.

Для чего лгала эта женщина? Она считала, что иногда и ложь - добро.

Эдгар рос сильным и крепким, но городские мальчишки часто били его за ложь и трусость.

Ему было семнадцать лет, Эдгару - ученику гончара, когда город окружили враги. И на двенадцатый день осады, Марта, мать Эдгара, увидела в глазах сына облачко серой пыли. Она долго молилась пречистой деве Марии и плакала, и причитала. Потом она пошла к аптекарю и купила яд.

Эдгара мать встретила на пороге дома. Глаза ученика гончара смотрели куда-то вдаль.

- Выпей вина на дорожку, сынок, - сказала Марта.

Эдгар кивнул согласно. Марта налила вина, размешала яд и перекрестила сына. Никто не знает, что говорило в ней в тот час, любовь к вольному городу, или любовь к сыну.

Утром следующего дня гарнизонный патруль видел сумасшедшую женщину, бродившую у южной стены. Солдаты вдоволь посмеялись над ее неловкими прыжками. Женщина представляла себе, что она птица, и вскидывала руки, пытаясь взлететь. Вечером Марта, мать Эдгара - ученика гончара, бросившись с южной стены, разбилась.

А через три дня враги ворвались в город. Акулон был сожжен и разграблен. И люди видели, как сквозь туман, застилавший его глаза, смотрел на город Георг - оружейник, предатель.

Долго еще клубилась пыль на дорогах, из-за туч не было видно солнца. Гремели повозки, сипло ржали лошади, пахло гарью.

Сквозь туман лжи и страха шли одинокие люди, жители вольного города. Они брели, сами не зная куда. Но глаза их горели огнем. В глазах их не было дыма. Сердца их сжимались от плача детей, кулаки сжимались от злобы.

В паническом страхе, обгоняя ветер, летел на коне Георг - оружейник. Всюду слышались ему проклятья, и осуждающе смотрели на него глаза неизвестной женщины, широко раскрытые глаза женщины, бросившейся с городской стены за три дня до падения Акулона.

+++++

- Предательство многогранно, - продолжал Михаил, - предательство из страха, из зависти - не столь страшно, самое страшное из равнодушия.

- До чего же мне эти Фучики надоели, - простонал Илья.

- А ты вопи свои песенки и не вмешивайся, - отрезал Фома.

- Я и не вмешиваюсь, только не пора ли налить?? У меня тост, - Николай поднялся, - выпьем за то, чтоб нас помянули по-доброму когда-нибудь.

- Мрак, - Михаил поморщился.

- Ираклий, Тихон, Лев, Фома сидели важно вкруг стола... - прочел Илья.

Они выпили.

По улице Красных зорь.

Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя

И, погасив свечу, опять отправлюсь я

В необозримый мир туманных превращений...

Н. Заболоцкий.

Безобразно быстро постарел Иван Фомич. Да, полно-те, тот ли это, Иван Фомич, который...? - спрашивали, обеспокоено, - что время творит, Боже ты мой!

Стал Иван Фомич неопрятен, склеротично-рассеян, жалок. Бывших знакомых перезабыл, при встрече ни улыбнется, ни поклонится.

А дни стояли, в основном, осенние. А небо над Ленинградом оказалось нехарактерно голубым, даже светлым. И все сказали, что пора Ивану Фомичу помереть. Как же так - умереть? - спрашивал себя Иван Фомич, - нет, вроде бы, никакого повода, там, или причины, умереть. Но уже богомольная старушка, соседка по коммунальной квартире, при встрече непременно крестилась. Уже многие смотрели на старика злобно, и слышно было, как за спиной его шептали: Жив еще! Иван Фомич опасливо озирался, однако решительно ничего подозрительного не видел.

Так вот. Однажды вышел старичок прогуляться на Каменный остров. Бродил он по вековым аллеям, дышал полной грудью, шептал про себя любимые стихи, улыбаясь и ахая. Желтые листья радовали глаз, красные не огорчали. Сел Иван Фомич на скамеечку и уснул, нечаянно.

Тут оказался рядом с ним какой-то молодой человек. Иван Фомич чувствует, что подсел кто-то, а проснуться не может. Молодой человек попыхивает капитанской трубочкой и на старика пристально смотрит. Иван Фомич думает: Надо бы проснуться, наверно я ему денег должен. А молодой человек песенку мурлычет:

Легкий ток из чаши А

Тихо льется в чашу Бе,

Вяжет дева кружева,

Пляшут звезды на трубе.

- Э, да это Заболоцкого песенка, - вспоминает Иван Фомич, - Коля Заболоцкий, как же, как же. Давно умер. Жили мы рядом. Дом 73/75 по улице, нет проспекту Красных зорь, седьмой этаж, мансарда. Постойте, а кто же этот молодой человек с трубочкой?

Поворачивая ввысь

Андромеду и Коня,

Над землею поднялись

Кучи звездного огня.

- Кто вы? - спрашивает Иван Фомич, но курильщик не слышит.

Коля Заболоцкий. Тогда был Иван Фомич молод, красив, беспечен, талантлив даже. А жили весело, приходили на проспект Красных зорь друзья, садились вокруг маленького столика и долго колобродили. Писали шутихи, шумные стихи, веселые сказки, пьески. Иван Фомич разыгрывал тут же в лицах. Смеялись. Потом долгая жизнь, много знакомых, много друзей, но так смеяться никто не умел. Время было веселое, жилось радостно. Заболоцкий читал Ивану Фомичу свои новые стихи, запоминалось слово в слово, так нравилось. Но откуда этот молодой человек?

Расстались с Колей случайно, потеряли друг друга. Иван Фомич в Киев уехал. В Киеве новые стихи прочитал. Затем долго никаких известий о Коленьке, внезапно, такое, что вспоминаешь с дрожью. Забрали! Иван Фомич испугался. Старательно забыл прошедшее, жить начал наново: тихо, скромно, послушно.

После смерти вождя, оттепель наступила. Николай книжку издал. Книжка очень Ивану Фомичу понравилась. О, я не даром в этом мире жил! И сладко мне стремиться из потемок...

А я - даром, - говорил про себя Иван Фомич, - даром жил. Вот почему он, Иван Фомич, никогда, никому не рассказывал о старом друге. И когда Николай умер, когда современники назвали его великим поэтом, Иван Фомич еще дальше упрятал свои воспоминания. Остался для него Заболоцкий - светлой звездой далекой юности, легкой и сладкой поры. Безмятежно предал Иван Фомич бывшего друга вторично. Вот только теперь понял это, забеспокоился, силясь проснуться. Да мешает молодой человек напротив.

А может, не было предательства? Была лишь застенчивость природная? Безотказность, а потому - занятость постоянная, растерянность, или, как там ее, рассеянность. Спроси кто-нибудь, рассказал бы Иван Фомич обо всем, что помнил. Он, Иван Фомич Незнакомцев, держал в памяти такие строчки и строфы Коленьки, которых ни один из живущих знать не может. Нужно проснуться, взять бумагу, записать стихи, записать, как жили тогда, записать не только Колино, но и Хармса, Введенского. Все...все...все.

Человек напротив опять набивает капитанскую трубочку сладким табаком Голландии, затягивается, пускает дым кольцами, поет ту же песенку. Теперь навсегда, навсегда.

И уходим навсегда,

Увидавши, как в трубе

Легкий ток из чаши А

Тихо льется в чашу Бе.

Старичок Иван Фомич Незнакомцев умер на скамейке Березовой аллеи Каменного острова в городе Ленинграде осенним, солнечным днем. В его комнате в коммунальной квартире дома 73/75 по Кировскому проспекту нашли небольшую фотокарточку. На старом порыжевшем снимке стоял молодой Иван Фомич, обнявшись с толстощеким пареньком в круглых очках. Смотревшая отцовские вещи, Татьяна Ивановна Незнакомцева, учительница средней школы, ахнула и недоверчиво перевернула фотографию. На задней стороне карточки рукою Ивана Фомича было нацарапано: Мы с Коленькой. 1927. Кроме этой фотографии в вещах старика ничего примечательного не обнаружили, разве только клочек странички какой-то книги, служивший закладкой. На клочке отрывок стихотворения:

Где был и я, гоним судьбою,

Где пропадала жизнь моя.

Где сквозь мансардное окошко

При лунном свете, вся дрожа,

В глаза мои смотрела кошка,

Как дух седьмого этажа.

1928

- Это Заболоцкий, - сказала Татьяна Ивановна, - я никогда не подумала бы, что папа был с ним знаком. Как же так? - спросила она. Никто ничего не ответил. В дверях комнаты стоял молодой человек и курил капитанскую трубку. Потом исчез. Милиция опечатала комнату. Сладкий аромат голландского табака долго витал в коридорах квартиры, пока его не задушил запах сгоревшей корюшки. Все встало на свои места. Богомольная соседка покойного Ивана Фомича крестилась теперь на подростков, нахально распивавших алкогольные напитки на черной лестнице огромного дома.

+++++

- Одно могу сказать, - Николай зажег спичку и дал прикурить Фоме, - именно на платформе предательства возникает диктат, и это для меня - главное.

- Ну, необязательно на предательстве, - возразил Михаил, - недаром кто-то сказал, что страшен не сам диктатор, а то мнение, которое поселяется о нем в народе. Диктатор может стать таковым, предав кого-нибудь, но он не продержится, если в него не уверуют.

Легенда о жизни благороднейшего идальго барона Хосе Диего Мирлеа.

Все семьдесят пять не вернулись домой -

Они потонули в пучине морской.

Р.Л.Стивенсон

На двенадцатый день он был в Сарагосе.

- Дедушка, дедушка, - канючил цыганенок.

Хосе схватил мальчишку и, удерживая на уровне груди, захрипел:

- Какой я тебе дедушка, дьяволово отродье, ты что спятил?!

Оробевший цыганенок, выпучив карие глаза, пролепетал:

- Ты же совсем седой, дедушка.

Хосе Диего Мирлеа месяц назад исполнилось тридцать два года.

- + -

Через девять лет его имя будет вызывать панический ужас жителей Американской сельвы. Кровавый отряд безжалостного конквистадора спуститься по одному из притоков великой Амазонки, уничтожив ряд индейских селений. Случайная чаша яда, выпитая Хосе Диего, остановит его на полпути к Матери рек. Останки Мирлеа чудом вывезут из зеленого ада два человека: слуга барона Мигель и какой-то индеец. Отряд Хосе Диего бесследно исчезнет. Прах конквистадора еще долгое время не изведает покоя, пока не будет доставлен на родину, где состоится пышное погребение изувера.

Альваро Исабель Антерьор, автор Истории королевского двора, напишет об этом так: Сей благородный идальго, с высоким челом, отмеченным знаками мужества, силы и добродетели, слишком рано ушел из этого мира, не свершив предначертанного до конца, но каждый день его жизни, каждый шаг его, служили величайшей идее. Он предстал перед Богом, исполненный Бога.

Но сейчас в Сарагосу вошел не благороднейший идальго и даже не человек, исполненный Бога. В Сарагосу вошел нищий.

- + -

У берегов Африки разбился корабль, на котором Диего был рядовым матросом. Мирлеа подобрали греческие рыбаки и довезли до Крита. Пять лет провел он на чужбине и жил хорошо, может даже лучше, чем раньше. Но, однажды, жаркий ветер, ударив его по щекам, выругался по-испански, и Хосе решил вернуться.

Обратный путь был неимоверно труден. Трижды ранен, неоднократно ограблен, едва не угодивший на виселицу, седой и усталый Мирлеа вошел в Сарагосу. В карманах Хосе Диего не было ничего, кроме дыр, на сердце ничего, кроме злобы.

Мирлеа отыскал в Сарагосе Руиса Антонио Техедо, старого друга. За одну ночь они собрали излишки доходов богатых людей города, достали коней и выехали по дороге на Картахену.

В Картахене Хосе Диего купил корабль Санта Изабелла. Руис Антонио набрал команду, ровно тридцать три человека. На следующий день, поставив паруса, они вышли навстречу удаче.

У Канарских островов Санта Изабелла повстречала торговые корабли арабов. Отправив на дно парочку суденышек поменьше, корсары взяли на абордаж флагман каравана. Улов оказался обильным. Капитан и команда пребывали в нерешительности. Тогда Техедо предложил Хосе Диего принести большую часть награбленного королю, в качестве дара. Мне кажется, стоит позаботиться о нашей дальнейшей судьбе, капитан, - сказал он Мирлеа. О, роковая ошибка Руиса Антонио!

В Толедо Диего прибыл на сером жеребце, во главе чинной процессии. Король милостиво согласился принять удачливого грабителя. Он всегда поощрял добродетель.

- Милый мой, - говорил король Мирлеа, - ты сам понимаешь, сколько у нас врагов, сколько подлых, лживых, надменных и слабых. Поэтому, когда я вижу подлинное мужество и преданность, я восхваляю небеса. Смелее, друг мой! Ничто не должно помешать в столь благороднейшем деле. И да поможет тебе Господь Бог!

Воодушевленный подобным напутствием, Хосе Диего ринулся в бой. Удача сопутствовала ему во всем. Однако теперь награбленное полностью перешло в казну. Команде это не понравилось. Как честные люди они желали получить свою долю добычи. Мирлеа, выслушав их возражения, промолчал.

Король принял его в летней резиденции.

- Друг мой, не кажется ли тебе, что будущее наше и твое в Америке? Многое сумел бы ты совершить в этих землях, обогатив Испанию. Уговори команду, а если не удастся, что ж в королевстве достаточно смельчаков, способных пойти за тобой.

Мирлеа вернулся в Картахену с отрядом гвардейцев. Он долго беседовал с Руисом Антонио. Техедо пытался переубедить Хосе Диего.

- Мы не пойдем с тобой. Команда против. С каких это пор ты стал завоевателем, Хосе? Вспомни, чем кончилось твое пребывание на чужбине. Не стоит покидать родные берега, ради пустых посулов короля. Оставь нам Санту Изабеллу, а сам отправляйся куда пожелаешь.

Мирлеа опять промолчал.

Ночью гвардейцы захватили корабль, отыскали в местных кабаках ничего не подозревавших пиратов и затолкали их в трюм. Санта Изабелла снялась с якоря.

Диего решил высадить пленных на один из многочисленных островков у побережья Африканского континента. Они стояли со связанными руками и злобно ругались. Мирлеа смотрел с капитанского мостика. Руис Антонио, увидав его, крикнул в отчаянье: Хосе, вспомни ночь в Сарагосе, Хосе!

Хосе Диего приказал открыть огонь из бортовых орудий. Первый залп уничтожил половину команды, оставшиеся бросились бежать. Они спотыкались и падали, поднимались, проклиная судьбу, и снова бежали. Раненые ползли за бегущими, моля о помощи. Островок был маленький, шириной не более мили.

Гром выстрелов смолк лишь тогда, когда берег разворотили до основания. Вместе с Руисом Антонио Техедо, их было тридцать четыре человека.

- + -

На базарной площади в Толедо Хосе Диего встретился подросший цыганенок.

- Дедушка, - закричал он, решив поразвлечься. Мирлеа приказал схватить негодяя. Мальчишке выломали руки.

- Paco, - вопил цыганенок сквозь слезы, - paco, посмотри на свои волосы, они почернели от крови!

Хосе Диего махнул рукой. Цыганенка избили до полусмерти.

- + -

В течение недели Хосе Диего молился. Он молился во всех храмах столицы. Больше он никуда не ходил, перестал встречаться со знакомыми. Многие видели склоненную перед распятием голову, покрытую серебром седин, и многие утверждали, что слезы стоят в глазах великого корсара.

Слухи ползли по улочкам Толедо. В шуме базаров, наряду с обычной болтовней, можно было уловить отдельные фразы, произносимые глухим шепотом. Казалось, что имя Хосе Мирлеа - единственное имя, не сходящее с уст города.

- Он молится о погубленных душах! - уверяли торговцы, оглядываясь и крестясь потаенно.

- Он молится о тех, кого решил погубить, - чесали свои длинные языки говорливые торговки.

А ранним утром, когда солнце еще не набирало силу, и лучи его были нежны, город, оглядываясь через плечо, провожал взглядом высокую фигуру седого пирата. Облеченный в черные одежды Хосе Диего шел в церковь молить Бога, просить Бога, каяться перед Богом в страшных своих грехах. Так говорили, но об этом молчит легенда.

- + -

У того же Альваро Исабель Антерьора есть следующие строки:

- Судьба барона Хосе Диего Мирлеа, поистине удивительна. Этот великий человек прошел годы лишений и страданий, голову идальго покрывала седина пепла, но ничто не в силах было сломить его железной воли. В движении к цели он не останавливался ни перед чем. Странной может показаться последняя воля барона: он пожелал, чтоб на стеле над его могилой выбили цифру. Когда синьора спросили, какую именно, он долго молчал, пытаясь припомнить, и, наконец, ответил: Тридцать пять, ровно тридцать пять. Завещание было исполнено в точности.

- + -

На двенадцатый день он был в Сарагосе...

Примечание: Paco (испанский) - подонок.

+++++

- Какие у вас все темы актуальные, - усмехнулся Илья, - осталось только поговорить о добре и зле. Но учтите, что время собирать камни и время разбрасывать, так что предлагаю выпить.

Он поднял бокал и воскликнул: Виват!

Легенда вечной молитвы.

- Когда Христа прибивали к кресту, Он, улыбаясь сквозь боль, сказал палачам: Как высоко над живыми поднимете вы меня, для того, чтоб я умер.

- Это ты сам придумал? - спросил Даниил, разламывая хлеб.

Двое сидят у ночного костра, посреди безлюдной степи. Оба одеты в дорожное платье, и видно, что путь их долог, а это - лишь начало пути.

Иван молчит и палкой ворочает угли в костре.

- Признайся, что сам придумал, - настаивает Даниил, протягивая хлеб своему спутнику, - в писании нет этих слов. Да и разве мог Иисус сказать такое. Он знал, что Он - Бог и не умрет никогда. Пройдут века, а учение Его будут передавать из уст в уста через тысячелетия, оно вечно.

- Я не об этом, - Иван вздыхает, - и Он сказал не об этом.

- А о чем? О чем? - Даниил упрям.

- Он сказал, что когда Его, человека, поднимали над другими людьми, Он умер, как человек.

- Да, и стал Богом, но что тут плохо?

- А когда Бог зол?

- Бог не бывает злым, Он справедлив.

- Пусть это так, но человек бывает зол, и что если такой становится Богом?

Даниил отмахивается:

- Чушь, человек не станет Богом! Иисус был Бог, а не человек.

Иван молчит.

- Ты сомневаешься? Ты хочешь сказать, что Он не сын божий? - мысль, столь неожиданно постигшая Даниила, заставляет его резко вскочить. В пламени костра фигура его принимает невозможные размеры.

- Нет, успокойся, - Иван тоже встает, чтобы лучше видеть лицо друга, - я ничего не хочу сказать. Я не знаю. Просто, я думаю о том человеке, который хоть в малости зол, и спрашиваю себя, может ли он стать подобным Богу.

- Ну, это просто, - Даниил садиться, - конечно же, не может.

- + -

У этой легенды нет крыльев, и идет она по земле пешком, потому, что тяжела ее ноша, и много в этой ноше печали, и мало в ней радости.

Жил на земле человек, и стремился тот человек к добру. Хотел он дать добро людям, окружающим его, но не знал, как это сделать. Долгое время обдумывал он с чего начать, и все у него выходило, что для этого надо бы убить знатного вельможу, правящего тем краем, а без убийства никак нельзя начать делать добро, ибо нет у него той власти, которую можно злу противопоставить. И пошел тот человек к своему другу за советом.

- Не делай этого, - ответил друг, выслушав пришедшего, - нельзя творить добро через зло.

- Но по-другому не выйдет, - отвечал добра алкающий.

- Нет, нельзя, ищи другой путь, - настаивал друг.

Долго думал тот человек, и не нашел другого пути. Тогда он убил знатного вельможу, но сделал это тайно, а затем так устроил, что занял место его и всех, творящих зло в том краю, жестоко наказал. Получив власть, он собрал огромную силу и повел за добро сражаться, и покорил многих, и везде карал зло мечом.

Но так как стал он правителем края, то не мог увидеть всего сам и назначил себе великое множество помощников, чтобы они ему все сообщали. Он же вершил суд с их слов, потребовав от помощников правдивости в сообщениях и точности, в исполнении приказаний. И думал он, что прав во всем, поскольку главное побуждение его было - желание добра. И верил он подручным своим. И если говорили ему: Пошли войска, там скрывается зло, - он посылал. И если говорили, этот человек зло вершил, карал того человека.

И, однажды, привели к нему друга, у которого спрашивал он когда-то совета, привели и сказали: Вот тот, кто сеет зло!

- Как, ты? - воскликнул повелитель, - ты, бывший мне другом, тот к кому приходил я за советом, сеешь зло? Посмотри мне в глаза, я скажу, правда ли это.

Без боязни поднял глаза свои старый друг и сказал: Я не вижу тебя!

- Как, вот же я, перед тобой, ты не узнал меня? - удивился владыка.

- Я узнал бы, если б увидел, но тогда, когда ты начал свой путь вверх, мы были рядом, теперь ты так высоко, что я не вижу тебя, а ты не видишь меня и таких же, как я.

- Поэтому ты стал сеять зло?! - воскликнул правитель.

- Нет, - отвечал приведенный, - я делаю все то же, что и делал в те времена, когда мы были рядом.

- Но тогда ты делал добрые дела, иначе я не пришел бы к тебе за советом. Значит, ты лжешь.

- Казни меня, - сказал старый друг, не опуская глаз, - казни, ибо с той высоты, где стоишь ты сейчас, добро видеться злом, и ты прав, и не можешь увидеть по-другому. Только не должен человек судить один о добре и зле, человек может ошибаться.

- Но почему это так? - спросил владыка.

Он не получил ответа и приказал увести своего старого друга. Три дня думал повелитель и на четвертый день приказал привести к себе друга, чтобы продолжить беседу. В полдень правителю сообщили, что старый друг его казнен. В гневе владыка приказал покарать свершивших самосуд. В полночь он был зарезан.

- + -

В полночь луна встает над костром путников. Степь покрылась легким серебристым покрывалом, и сидящим у костра становится несколько неуютно от обилия наполнивших округу звуков и теней. Путники подвинулись ближе к огню, Иван невольно перекрестился.

- Зло и добро разлиты Богом в две равные чаши, - говорит он Даниилу, - и они неисчерпаемы, но, знаешь, ночью мне всегда кажется, что чаша зла перевешивает и, переполнившись, выплескивает содержимое во тьму, а все эти неясные звуки и тени - это зло, не обретшее свою форму.

- Дьявол черен, вот почему ему нравится тьма, - отвечает Даниил, - под покровом тьмы он и стряпает то зло, что проявляется днем.

- А ты никогда не задумывался над тем, что Бог, всесильный Господин, не мешает творить дьяволу. И даже, создавши луну, Господь все же не положил предел тьме ночи. Значит и зло угодно Богу.

- Нет, это не так, Иван, - Даниил зевает, - просто я думаю, что Бог всегда стремиться уравновесить те чаши, о которых ты говоришь, потому и зло и добро необходимы. Если не будет дьявола и зла от дьявола, то, как узнает человек, что есть добро. Приведут человека и скажут - вот добро, храни его, а он, человек, лишь добро и знает, станет ли он беречь это?

- Не станет, - соглашается Иван, - скорее он останется к добру равнодушным.

- Ну, а равнодушие - худшее из зол, ибо оно ослепляет человека, - Даниил снова зевнул, - значит, чаша зла тогда перевесит, вот почему Бог не мешает дьяволу. Впрочем, хватит об этом, давай спать, завтрашний путь долог.

- Ты спи, - отвечает Иван, - я же еще посижу.

- + -

У этой легенды не было начала, и люди забыли, каков ее конец. А, пересказывая ее, многое утратили. И, все же, она живет.

Они собирались каждую ночь, в назначенный час, в назначенном месте. А он, сын Сатаны, выслушивал их и награждал за содеянное зло.

Была весна, и он, сын Сатаны, влюбился в прекрасную Диану, дочь богатого греческого купца, жившего в Александрии Египетской. Он скрывал свое чувство, но в человеческом образе, выдавая себя за знатного происхождения юношу египтянина, ухаживал за девушкой.

Как-то ночью один из слуг дьявола сообщил сыну Сатаны, что он, слуга дьявола, обездолил некоего ремесленника в Александрии: наслал болезнь на его близких и убил их, привел грабителей в дом ремесленника и разорил его дом, обрек ремесленника на нищету и пустил по миру. Сын Сатаны щедро наградил слугу.

На утро, направляясь в город к прекрасной Диане, сын Сатаны увидел у врат Александрии плачущего нищего. Слуга не солгал, - сказал себе юноша, - хорошая работа. Проходя мимо нищего, он кинул ему золотой. Нищий закивал благодарно и упрятал монету в холщовый мешок, не подозревая, что золото превратилось в глину.

В середине дня, вместе с очаровательной Дианой, сын Сатаны отправился на прогулку вдоль берега моря. Они ехали верхом и весело болтали. Проезжая ворота, сын дьявола опять увидел бывшего ремесленника и рассказал его историю своей спутнице. На глаза Дианы набежали слезы, она резко остановила лошадь, и растерявшийся спутник помог ей спешиться. Диана припала к юноше и залилась слезами.

- Что ты, что ты, - успокаивал влюбленный, - не надо, не стоит.

Он, сын Сатаны, никогда не знал жалости, но весна принесла ему любовь, а любовь невозможна без жалости.

- Скажи мне, как помочь тебе, милая? - говорил он Диане, - Как остановить твои слезы?

- Ты не сможешь помочь мне. Я плачу о нищем, а ему уже никто не вернет ни жены, ни детей.

- Я могу вернуть их! - воскликнул сын Сатаны, - Это в моей власти. Смотри!

Он хлопнул в ладоши и произнес заклинание. Он не подозревал, что любовь невозможна без добра.

Жена целовала своего ошалевшего от радости мужа, а дети прыгали вокруг них. Диана же отпрянула от сына Сатаны, увидевши это.

- Что с тобой, милая? - спросил юноша, - Что тебя так испугало?

- Ты Бог? - прошептала Диана, губы ее дрожали.

- Нет. Я не Бог, - он взял ее за руку, - я - сын того, кто правит силами тьмы.

Диана упала без чувств. Сын Сатаны подхватил ее, отнес в тень деревьев и уложил там, постеливши свой плащ. Затем он принес воды и смочил ей виски и губы. Девушка очнулась.

- Если ты правду сказал мне, - произнесла она через время, - то зачем ты сделал это?

- Я не мог видеть, как ты плачешь, - отвечал сын Сатаны.

Ни он, ни она не знали, что любовь и зло отвергают друг друга.

И тут, над ними, встал тот, чье имя внушает страх живому.

- Это мой отец, - сказал юноша девушке, - не бойся, он пришел за мной. Ты же не тронешь ее, слышишь!

- Встань и иди ко мне! - приказал отец.

- Не ходи, - воскликнула Диана, - он убьет тебя!

- Не бойся, - сын Сатаны улыбнулся, - отныне мы вместе. Закрой глаза и не бойся. Я иду! - крикнул он.

- + -

Костер догорел. Теперь кажется, что луна светит ярче, и тени в округе стали спокойней. Даниил спит. Иван читает молитву. Он просит Бога даровать людям и добро и зло в равной мере, но добра более хочется ему. Он просит очистить души людские от скверны порока и даровать им радость любви. Он просит Бога дать людям силы для борьбы со злом и равнодушием, с ложью и завистью. Он просит Бога за людей и для людей, для себя же он не решается просить ничего.

Молитва уходит в ту сторону, где скоро родится заря, и Бог молчит.

+++++

Приближалась полночь. Николай сидел остекленевший. Фома с Михаилом курили, пуская кольца, кто больше. Илья перебирал гитарные струны.

- А все-таки, - сказал он внезапно, - самое сильное в мире - это любовь.

Друзья встрепенулись.

- Ого! - завопил Фома, - а наш студент-то втюрился!

На беднягу обрушился поток насмешек.

В комнату вошел кот. Животное потерлось о ножки стола, взобралось на диван и притулилось к Михаилу.

Вечеринка продолжалась. Вино лилось рекой.

Великий бог.

О, весна без конца и без краю...

А. Блок

Когда на дворик монастыря упадают первые лучи восходящего солнца, и птицы начинают свои дерзкие трели переводить в русло благостных мелодий, девушки-монашенки идут гуськом после заутренней, чтобы послушать этот райский хор.

Крылатое племя огромного сада изощряется в своем немудреном искусстве. Славки сладкоголосо звонят в серебряные колокольцы. Настойчиво долбят зяблики. Нагло выкликают воробьи. И над всем этим царит властная, патриаршая трель соловья. Майские дни заставляют птиц выплескивать в прозрачно-голубое небо всю свою неуемную душу.

Аннушка, совсем еще молоденькая монашенка, с детской тонкой шейкой, с трепетно сложенными перед грудью руками, каждою жилкою впитывает птичью истому. Игуменья строго глядит на нее: Ишь, девка, так бы и улетела в шальные просторы, поди, внимает лучше, чем на проповеди. Придется запретить пичужью усладу. Она указывает монашкам на кельи, и те, нехотя, уходят со двора.

Игуменья дожидается солнца. Вот уже золотятся верхушки деревьев, и над монастырской землей подымается, медленно и тяжко дыша, огромное светило. Оно полностью порабощает настоятельницу. Оцепенев, матушка стоит минуты две, наконец, опомнившись, торопливо крестится.

- + -

Наступает жаркая сонливость почти летнего дня. Игуменья подымается на колокольню к звонарю. Слепой Тимофей, издали услыхавши ее шаги, идет отворить.

- Здравствуй, Тимошка!

- Здравствуй, матушка!

- Нынче ты в колокола позвонче бей, а то мои девки заслушиваться соловьев стали.

- Постараюсь, матушка.

- Анюта сегодня из облачения выпрыгнуть, готова была, аж руки сложила, хоть сейчас по волне весенней поплывет. Ты ее знаешь?

- Знаю, матушка, она мне птиц кормит.

- Эх, Тимошка, драть бы тебя. Сладу нет. Тут за ними глаз да глаз, а ты их к себе птах кормить манишь.

Тимофей улыбается. Игуменья видит Тимошкину улыбку и, рассердившись, уходит. Дверь кельи с шумом затворяется. Тимофей, повернувшись к клеткам с пичугами, чуткими руками осматривает кормушки, подсыпая свежий корм. Звонарь не видит с детства, но ощущает тепло и потому ранним утром, подле своих колоколов, обращает лицо на восток к слабо розовеющему краю земли, к солнцу.

- + -

Аннушка прилежно молится тому неведомому властному Богу, который требует от нее, молодой девушки, все существо, плоть и душу. А душа Аннушки так и хочет вырваться в солнечный день, в тень огромных лип, в сладкий медовый воздух, в сад, наполненный ароматом цветов и трелями птиц. Иногда, она украдкой, обманув строгую надзирательницу, убегает, продирается в самый укромный уголок сада и, опустившись в высокую траву, погружается в радостный весенний омут. Как приятно бывает ей скинуть черную монашескую сутану и, ужасно согрешив перед всевидящим, все ведающим Богом, отдать нагое девичье тело во власть беспощадного солнца. Что если матушка игуменья узнает об этом? Скорее, осторожно прокравшись, пересечь двор и скрыться в прохладном мраке монастыря.

- + -

В начале июня настоятельнице донесли о том, что монашенки нет в келье. Властительная игуменья сама решила отыскать беглянку. Она уверенно направилась именно к той самой полянке, что скрывала Аннушку. Увидев кощунственный облик девчонки, беспечно предававшейся греховному общению с миром, мать игуменья приказала запереть нерадивую в нижнюю зимнюю келью, лишить доступа к свету, посадить на хлеб и воду. Молитва должна была стать для девушки единственной опорой.

- + -

- Аннушка, Аннушка, не бойся, это я - Тимофей.

- Дедушка, зачем ты пришел?

- Да вот, подумал, что заточили в клетку мою пташку ласковую, должен же я ее утешить.

- Ох, тяжко мне, дедушка. Я - грешница лютая, не замолить мне грехи мои. Не ходи сюда, а то попадет тебе от игуменьи.

- А ты не печалься. В народе говорят: не согрешишь, - не покаешься. Вот я молитву трижды на день творю, а то и забуду, тоже грех. Все мы грешные. Я, когда молод был, по земле нашей ходил, так зимой в монастырях хорошо, тихо, тепло, а летом не любил я монастырей. Оно в лесу или в поле - раздолье. Все своим голосом говорит. Лист с листом, птица с птицей, зверь со зверем. А в монастыре только с Богом и разговаривают, не любил я этого. Я с измальства не вижу ничего, а летом, будто истинно прозреваю.

- Дедушка, а ты во многих святых местах побывал?

- Во многих. Да что святые места, оно там хорошо, где людей больше. Я летом на сенокос ходил. Сяду под копной, из котомки рожок достану, играю. Девки да парни работу кончат, соберутся кружком, слушают. Поиграю, поиграю и на покой. А они разбегутся и ну любовь строить. Парень девку обхаживает, разные ей разности сказывает, все-то она у него - звездочка, да зоренька ясная. А потом целуются, аж звенит окрест. Любил я их речи веселые. Самого-то меня редко кто ласкал, больше били. Мальчонкой уж подаяние по избам просил. Если добрый человек, то подаст, ежели злой - и думать нечего. Оттого и по монастырям ходил, божьи люди не обидят.

Некоторое время молчали. Аннушка смотрела в зарешеченное окошко дверцы кельи на усталое, изуродованное шрамами и морщинами лицо звонаря.

- А почему ты сейчас не уйдешь, дедушка?

- Эх, милая, стар я стал, убог, пути не осилю. Да и тут не плохо. Звон колокольный сладок.

- Дедушка, а те игры у девок мирских, как называются?

- Не игры то, Аннушка, любовь. Любят они друг дружку. Каждый парень свою девушку голубит, ласкает пока весна - лето, а после урожая, глядишь, поженятся, если воля Господня, и деточки у них пойдут. Весело с деточками. Я им дудочки, да свистульки мастерил. Сладко, Аннушка, радостно любить. Любовь людская Бога сильнее.

- Что ты, дедушка, грех так говорить, разве бывает что сильнее Бога?

- Бывает, Аннушка. Говорят, молодым привлекал я к себе многих, хоть и слепой. Нет да нет, заглядится на меня девка какая-нибудь. Все озорницы ласкались. Сидят около, слушают, как пою или играю, в слепые оченьки поцелуют и убегут. Я только руками разводил. По монастырям побирался, изредка и в женские заглядывал. Так вот, помню, под Муромом дело было. Пришел в монастырь. Игуменья благословила, на ночлег поставила. Келью мне отвели, сухую. Сена принесли, лег, уснул тут же. Вдруг, чую: сидит кто-то рядом. Дышит жарко, к лицу льнет. Проснулся, приподнялся, руками щупаю. Девушка какая-то. Что ты, родная? Молчи, - говорит, на рот мне палец положила, - я - монашенка здешняя, Пелагея, понравился ты мне очень, не могу в себе греха побороть, вся душа к тебе стремится.

Правду сказать, опешил. Не поверил, что могу кому-то слепой приглянуться. Чего же ты хочешь? - спрашиваю. Она близко-близко придвинулась и шепчет: Ты меня только игуменье не выдай, а хочу я согрешить с тобой. Я так и отпрянул. Мыслимое ли дело, монашенка согрешить захотела! А она, слышу, плачет. Я ее утешать. Ласкаю ей волосы шелковистые и шепчу: Не плачь, милая, не плачь. Коли желание твое столь велико, согласен я. Она поплакала еще, а потом обняла меня, прижалась, целует горячо-горячо. Руками ее обхватил, а у самого и радость и страх на душе. Выскользнула она, через время опять припала, обнял - нагая. Я в сторону. Но она уж решительной стала, видит, я сам своего не ведаю... Согрешили мы с ней.

Утром проснулся. Понять не могу: толи сон дьявольский, толи явь. Вышел из кельи на свет божий и, не задерживаясь, в дорогу пустился. Отошел от монастыря, слышу: бегут за мной. Остановился. Стой, странник, - знакомый голос, - прими на дорожку, мать игуменья послала. Пелагеюшка, - говорю, - ты ли это? Я, - отвечает, - ну, ступай, ступай с богом. Повернулся, пошел прочь. Вот так дело было.

- Ой, дедушка, страсти какие, стало быть, и ты грешный?

- Грешный, Аннушка, только о том грехе не жалею. Полюбил я Пелагею, все бывало, голос ее слышал. Год скитался будто безумец.

- А потом что?

- А потом забылось. Всю Россию исходил я, Аннушка, был и в северных краях, был и в южных. Времечко меня состарило. Под конец пришел в этот монастырь. Стучусь в ворота. Повели к игуменье. Вошел в землю ударился: Матушка, прими к себе звонарем.

И слышу голос моей Пелагеюшки, огрубевший чуток, но тот же голос: Что ж, коли просишь, возьму тебя. Отведите келью ему при колокольне. Повели меня в келью, а голос все из ума нейдет, думаю, припомнит меня Пелагеюшка, аль нет. Ночью слышу: стучит кто-то. Встал. Отворил. Узнал меня? - спрашивает. Как не узнать, почитай голос твой из ста голосов отличить сумею. Да и я тебя враз признала, хоть совсем седой стал. Ну, здравствуй, милый мой Тимофеюшка! Обняла меня, я ее обнял. Склонились друг к другу, плачем...

- Да неужто, дедушка, игуменья наша та самая монашенка была?

- Та самая, Аннушка, только ты забудь о том. На вот, лучше, а я пойду.

Звонарь просунул сквозь решетку сухую свою руку, в пальцах зажат маленький синеглазый цветок.

- Возьми, детка, в народе его незабудкой кличут. Глянешь, меня вспомнишь.

Аннушка осторожно берет цветочек и прижимает к щеке.

- Не уходи, дедушка, расскажи еще что-нибудь.

- Нечего, милая, все уж сказано. Ты глупое позабудь, молись усердно. А, как матушка игуменья простит, приходи ко мне, я тебе дудочку сделаю.

- + -

Весной следующего года непокорную монашенку вывели из заточения. Это был живой скелет, еле стоявший на слабых ногах. Сутана черным саваном облегала худое тело, образуя большие продольные складки. Мать игуменья взглянула на девку и, по тому, как постоянно шевелились засохшие серые губы, поняла, что дух вольнолюбивой, языческой молодости навсегда изгнан из этого существа.

В келье звонаря не было теперь птичьего гомона. Там жил мрачный хромоногий уродец с длинными узловатыми руками. Он яростно бил колокола, как бы вымещая на них накопившуюся озлобленность на судьбу, разукрасившую его.

Старый звонарь умер зимою, и был похоронен возле ограды сада. Здесь увидела игуменья Аннушку, придя к могиле поздно вечером, как всегда посидеть, успокоить взбунтовавшиеся за день старческие нервы. Аннушка сидела у могилки, вытянув свои худые ноги, подперев голову рукой, некрасиво обнаженной по локоть. Губы монашенки шептали молитву. Мать Пелагея подошла вплотную, но Аннушка ее не заметила.

Решив не тревожить девушку, игуменья уселась на гладкий чурбанчик, специально положенный ею у могилки. Над садом вставала майская звездная ночь. В окружающих могилу кустах заливались соловьи, а вдалеке слышен был скрип телег, по недавно проложенной дороге везли в Москву соль.

Игуменья, почувствовав холод, встала и, поднявши с земли монашенку, повела к монастырю. Аннушка не сопротивлялась, на лице ее замерла тихая тень, тень безразличия.

Над садом взошла луна. Она опустила свой серебряный луч к усталой от шума весеннего дня траве и осветила маленький засохший цветок, забытый Аннушкой. Голубой цветок - незабудка. Он голубой, как апрелево небо.

- + -

Утром малиновые колокола отворяют огромные окна мира. Гневный звонарь мечется на колокольне, пытаясь заглушить звоном божественным звон весенний. Над благодатной землей встает величественное солнце. И, покорившись языческому светилу, застывает мать Пелагея. Ей суждено умереть на рассвете, сраженной стрелой великого бога животрепещущей жизни, бога вечной любви, светлого грешника, рыжевласого Ярило.

Он огромной рукою проводит по верхушкам деревьев, заставляя их загореться златом. Он осеняет птиц и зверей, травы луга и травы леса. Он отыскивает каждую малую тварь земную, чтоб даровать ей тепло и вечную юность. И, повинуясь всеохватному зову его, на могилке звонаря вырастает голубой цветок - незабудка.

Жизни жаждущие пробуждены! Весна!

1982-1988 гг. 2003 г.