Умер в Канаде Григорий Свирский. На его смерть газета "Вести" откликнулась сообщением в стиле извещений на стенах домов. "Умер такой-то. Шива тогда-то и там-то. Скорбящие родственники".
Между тем умер один из ветеранов подпольного сионистского движения в СССР, отказник. Позже -замечательный писатель, автор эпического повествования о советских евреях "Ветка Палестины". Первая книга- "Заложники", посвящена сталинским и хрущевским временам, бушующему антисемитизму; вторая- "Прорыв" - борьбе за выезд в начале 70х; третья - "Бегство" - началу большой Алии. Повествование жесткое и правдивое.Только вот в героический иконостас автор не укладывается, ибо эмигрировал в Канаду.
Здесь я публикую фрагмент из "Прорыва". Писано - про начало 70х, реалии 2016го узнаются без труда.
"Амидар" -- нечто вроде советского райжилуправления во всей
его, по крайней мере, внешней красе. В коридорах Амидара маялась очередь.
Она вылезала наружу и вилась по лестнице вниз. Очередью советского человека
не удивишь. Стоять -- не бежать! Тем более, очередь живописная. Перед
Иосифом переминался с ноги на ногу индус в белой чалме и брюках типа
"кальсоны полотняные" и юная индуска в голубом сари, которую муж держал за
палец. Впереди них сидел изможденный американский еврей с пейсами, закрыв
глаза. Его тонюсенькая жена в тяжелом плисовом платье жаловалась индусам на
англизированном иврите, что дом им дали, правда, хороший, но соседка сверху,
извините, тоже из Индии, выливает помои из окна прямо на улицу. "У вас так и
полагается?" Позади Иосифа что-то произнесли по-испански. Он кивнул, решив,
что спрашивают "кто последний?" Спрашивавшие тут же исчезли, оставив на его
попечении смуглого мальчонку лет шести. Тот начал забрасывать Иосифа
вопросами, но, поглядев на его лицо, перешел на английский. У вы! У
мальчонки расширились от удивления глаза: английский понимал даже пудель, с
которым пришла следующая пара; мальчуган почесал кончик своего носа и
произнес с великолепным презрением: -- Рашен? Часа через три Иосиф
приблизился, наконец, к столу, над которым возвышалась могучая, как лошадь,
усаженная в кресло, дама.Все у нее было цвета надраенной флотской медяшки:
и волосы, и веснушки, и длинные, видно, подклеенные, ресницы. Медная лошадь
разговаривала по телефону, смеялась, вышептывала что-то, вытягивая
подрагивающие лошадиные губы, Иосифа как бы не существовало. Ни его, ни
длинной очереди, которая вилась уже вдоль улицы имени Шестидневной войны.
Иосиф кашлянул. Она поправила огненную гриву, достала зеркало, погляделась в
него, не прекращая разговора ни на минуту. У нее было хорошее ивритское "X".
Почти арабское, гортанное. Смеялась, будто сеном х-х-р-рупала. Она хрупала
так еще четверть часа, затем, не глядя на Иосифа, взяла его бумаги и стала
заполнять. Теперь позвонили ей, она и вовсе заржала на всю контору: "Хр-р!"
Она ржала долго и заразительно-- весело; в конце концов сунула Иосифу бумаги
назад. Иосиф уже привык к тяжкой доле идишистского поэта, который читать,
слава Богу, на иврите умеет (не терял времени на каторге), но понимать все
эти "Х-рр"?! Попытался прочесть бланк -- увы, к ивритской скорописи еще не
привык. Почерк у нее -- словно не рукой держит перо, а копытом. Взяв
листочек с адресом "вышестоящей конторы", он выбрел на улицу, за которой
вздымался в голубой бездне Иудейский хребет. Иерусалимское пекло набрало
силу.
Иерусалимское пекло набрало
силу. Белые камни ступеней жгли подошвы. Иерусалим -- город-- ступенька, как
определил Олененок, которого в свое время возили в Святой город в гости к
деду Иосифу и бабушке Лие. Город-ступенька накалялся, как русская печь. Пока
Иосиф допрыгал по жгучим ступеням до автобусной остановки, он "дошел", как
доходит хлеб в русской печи. Его можно было вполне в эти часы швырять, как
пышущую жаром краюху, сушить на сухари, крошить-- растирать в пыль -- по
официальной терминологии, абсорбировать. К нужному чиновнику он ввалился в
полдень, раскаленный, как металлическая болванка, докрасна... Тот пробежал
пачку листов, которыми Иосиф всю дорогу обмахивался, как веером, и вдруг
дико закричал на него. Остановился только тогда, когда Иосиф, чуть поостыв
возле его кондиционера, послал его ко всем чертям. На хорошем идише. --
Руси? -- догадался чиновник и, усевшись, набросал ответ медной кобыле, от
которой Иосиф только что явился. Оказалось, она по рассеянности заполнила не
ту форму. Так он и сновал, как посыльный, между "вышестоящей конторой" и
конюшней, расположенными в разных концах города. До вечера успел сделать три
конца. Рассказывал, держась за сердце, что издох бы, как пес, на мостовой,
если бы не заскакивал охладиться в магазины и банки, в которых рычали
кондиционеры.
К счастью, банки в белокаменных строениях, ("дети Сапира", как
их называли), часты, как в Москве милицейские участки. Похоже, в Израиле это
и есть участки: во всяком случае только здесь настоящая "холодная", -- за
это Иосиф любил банки, особенно, если они посередине пустыни. Первый день
бумаги переписывались трижды, второй -- дважды. Иосиф хотел заполнить бланки
сам -- не разрешили. Когда его выгнали с бумажной стопой и на следующий
день, он, осатанелый от ярости, с полурасплавленными мозгами, уселся прямо
на тротуар, на кипу старых газет, благодаря Бога за то, что у него не было с
собой никакого оружия. Даже дубины. Неделю назад незнакомый иммигрант из
Киева застрелил марокканца-- экзаменатора Автослужбы, который провалил его
на экзамене по вождению в восемнадцатый раз. Затем киевлянин выстрелил в
самого себя. Почему лютуют иерусалимские инструктора, было известно. Когда
прибыла марокканская алия, ей не предоставили никаких льгот. Марокканцы, как
и все прочие, могли купить лишь развалюхи или машины израильского
производства с кузовом из стекловолокна, о которых неизменно шутили, что их
любят верблюды. А эти русские в Израиле без года неделю, а выводят из
автостойл шведские "Вольво", -- как не завалить обладателя "Вольво"? В
Москве "частникам", случалось, шины протыкали. С инструкторами все ясно, но
отчего и в Амидаре чувствуешь себя, как в Лоде? Вчера Иосиф еще не понимал,