Касьянов день.

Который день ужо по буреполомным лесам брожу да все без толку. Ни единой белки, ни тебе птахи пустомясой, одни кругом ужовые клубки расползаются, да ведьмины мётлы на деревьях зелеными шарами качаются. Может и гнездится там вещий гамаюн-птица, да я ни единого сычика в них не замечал. Да и места глухие - сюда ни один тать по собственному почину не заберется, уж скорее сам на дыбу полезет, а мне вона какая судьбина выпала по нитям от ужовых клубков за зверем тропить. И как только Бог попустительствует: в каждом дупле по лешему, а на каждой кочке по лешачихе живет. Оно и понятно, муж да жена - одна сатана. Жили бы себе в домах лесных, забалтывали бы себе толокняную жижу с болиголовом да с мухоморовым варевом. А там глядишь, и мы бы хаживали скрозь леса, да рощи кереметищные не перекрестясь, как в овин собственный. Где-то в отдаление ворон крукнул, да и завис на лапнике еловом, проглядывать владения свои агатовым глазом, как колдун-чародей у себя на завалинке.

По чьему недоброму взгляду, брожу по лесам, и ночую, где ночь застанет, а ладу мою носит по казенным домам, да по сродственным избам? Потому как наша то изба, аккурат в Касьянов день, сгорела, и в одночасье стали мы, что птицы божьи - на ловкость крыл уповаем, на доброту людскую, да на Бога.

Уж и ума не приложу, чем мы не умилостивили Касьяна немилостивого уж не тем ли, что именины у него один раз в четыре года, вышли ли из избы до полудня в Касьянов день, не перекрестились ли на икону его на задней стене церквы? А все одно - Касьян на кого не взглянет, все вянет. Вот и взглянул он трижды - на меня, на ладу мою, да на избу нашу. С тех самых пор и водит меня по лесам, по болотам, да по полям диким, будто не за зверем хожу, а за счастьем своим переметным.

Вдруг, чу, не медведь ли косолапый за валежником таится - сопит, пыхтит, будто диких пчел отмахивает. Схоронился я до поры, за деревья прячусь - если уж и сидит там хозяин меда, так посмотрю ему в спину, да и уберусь восвояси, супротив ветра, более легкой добычи искать. Пробираюсь, через ветки перебираюсь, перешагиваю - вижу сидит на поваленном дереве человек какой-то. В черный тулуп одет, волосы смоляные свисают до бороды, в колтунах все. Опешил я с первоначалу, захотел было сразу произнесть Богородице Деве Радуйся, да слова забыл и молитв и заговоров. Дернулся я было перекрестится, как он мне и говорит, что мол пустое это, руками то зазря махать, не нехристи мы сами. Вон лучше помоги встать, спину то мне совсем утин ступил. Говорит, а сам кряхтит и за спину руку держит. Так что ж не помочь, только уж и ты перекрестись не как леший слева направо. Отвечаю, а сам все на одежу его чудную дивлюсь. Отнял он с трудом руку от спины, осенился трижды, как горбыль оттаявший. Шептун я, говорит, да вот свою хвроь отшептать не могу, так и хаживаю до поры, как не вступит. А, говорю, то и ладно и подхожу к нему, приподнять его. Живешь то где, не в глухомани ли этой? Сказал, а сам жду что, ответит нет, хотя и до полатей да бани не отказался бы. Да здешних лесов я исходил стокмо, что уж и не знаю как тебе сказать. Есть тут сельцо в пять домов, как вроде свободных людишек. Вот там и обитаюсь. Да и ты отведи меня до родимых ворот, переложишь меня через порог, отстегаешь вожжами, утин мой прогонишь, а уж я тебе баньку вперед субботнего дня истоплю. Бает, а сам глазом своим смоляным под ноги зыркает, да котомку свою к боку прижимает. Что в котомке говорю, дядя, ключ-трава, что ли.? А хош бы и так, отвечает, твоей печали в том нет, клады сглаженным не открываются. А тебя паря кто-то сглазил в след. В догонку что-ли? Шептун пустозвонный, хотел сказать, да смолчал. Вынул кто то землю от твоего следа, а ту землю на сплавное дерево по реке пустил. Вот и ты ходишь да ходишь, без соломенной подстилки под ногами. Вот чертяка, хотел сказать, да имени нечистого не стал произносить вслух, а ведь верно говорит. И дальше побрел с ним в сельцо его лесное.

Вот пришли. Вижу, и впрямь, стоит сельцо с десяток домов и все как на подбор - один разномастей и домовитей другого. Воно как! На болотах, а и живут, не дышат, с комариным писком вровень перешёптываются. Чудные людишки, поди, да и я в ихних глазах не чуднее, поди, буду. Как, спрашиваю, место-то называется? А он мне и говорит, покряхтывая, Ель зовут, хотя и правильно, да тут с заходом солнца такая чамра наступает, хоть глаз коли, а так, да, есть тут и лесные ручьи - название- то старое, от прежних хозяев досталось, ещё и Родник означает. А хозяева то кто былые, про то я тебе сказать не могу, потому как и сам я не знаю, может Меря, может Весь, а может и Мурома. Да вот мы и пришли.

Стоит дом как, из страшной сказки выполз - одна стена в три бревна, из-под дома корни растут, крыша мхом покрыта. Оторопел я опять, с непривычки, стою, не решаюсь зайти. А он мне опять говорит, что это, мол, оторопел паря? Этот дом мне лучшие плотники строили из вохломских мастеров, те, что с нечистой силой, как со своей роднёй дружны. Крыша из бузины смастерили, в неё, говорят, молния не попадает, да и гром не так страшен, оно может и верно - у меня и крестик из бузины сделан, так что ничего, Бог милует, покамест. А они знаешь во что горазды?! Уж если не сделаешь всё, как им того надо - напустят мышей невыводимых, домовых злопамятных, и пожалеешь, что не поставил в своё время на конёк, да и на каждое бревно по полуштофу водки или там ещё чего они там спросят. А уж если сверх того ублажишь их мужицкую суть - так сделают, что веками будет стоять и ни один ветерок с нечистой силой не просочится в жилище, потому как избы из ели только в самые трескучие морозы ставят - договаривайся заране, да плати сугревные полуштофы на брата, но уж сделают так, что будешь добрым словом поминать их, да их родню и наставников их. Вот мне и смастерили на славу, а то что корни есть у дома, так то даже и лучше - места то болотистые, и как водица поднимается, так и дом приподнимается. Уж как сделали, про то не ведать не ведаю и знать не знаю.

Подошел к окнам, ставень раздвинул, а там кожа налимья переливается. Потом дверь тяжко приоткрыл, пригнулся еще шибче и меня манит в полутьму налимью. Делать нечего - раз уж пришел, бояться более того нечего, да и гость я как- никак буду, его только и нечисть может защекотать. Айда. Вхожу, значит, в одном углу, как и положено, икона висит, лучина теплится над кадкой; все как везде, только печь чуть поменее будет чем в обычных избах. На лавке спит кто-то. Хотя с виду - куча тряпья набросана, да охотника не проведешь, дыхание выдает. А около этой кучи зверек какой-то посапывает, клубочком свернулся. Кто это у тебя тут почивает, спрашиваю, значит я шептуна. А, да найдена, вроде тебя, говорит и в бороду усмехается. Чего усмехается? А еще кто? Сызнова спрашиваю, зверек какой? Распрямился он кое-как, на иконы в красном углу крестится, ну я понятное дело, ему вторю. А он мне - ты только не лови уж зверька, сам понял поди, что не кошка, у нас всех кошек рыси кажную зиму таскают, вот и заводим кто куницу, кто горностая. Да и то сказать, как заводим - любопытные они шибко, да гостинцы любят, вот и прибиваются к нам, да дупла поближе к нам занимают, вот и все хозяйство. А уж куриц у нас нет, да и коров в лесу не особо заведешь, вот и живут у нас такие шустрики шкодливые. Так, живут тут бортники, травники, шептуны, вроде меня, знахарка одна даже живет, да только не желает никому ничего сказывать, а то скажут еще что ведьма или еще чего... А-а-а.... Проснулась, девушка? Спи, спи - кикимора за тебя спрядет, а леший свяжет, да посватается. Вот, Истома, гостя к тебе привел - давай встречай, привечай.

Зверек тот, быстро прокрутился волчком, тявкнул тихонько и легонько так проскакал в другой конец избы под лавку, да там и притаился. А девчонка та потянулась и так же легонько соскользнула на пол да за печку шмыгнула, кивнула только головой что-то вроде приветствия, да сказала вроде как; Мефодий вернулся. Худая вся, как тростинка, и в чем только душа держится, глаза только вострые, да черные и волос долог до пояса, а цвета в темноте и не разглядишь.

Пойдем, говорит мне шептун, баньку мне поспособствуешь растопить, хоть и день сегодня не субботний, да уж что делать.... А Истома пока на стол соберет, а ты мне утин мой веничком прогонишь да вожжами пригладишь. Делать нечего. Положил я свою котомку на пол, да и пошел за ним следом прочь из избы обратно на воздух. Обошли дом его странный стороной, а за ним банька стоит, да что банька, клетушка без трубы. По-черному топится, сразу видать. Да мне-то что, не в ручье холодном же плескаться век от веку. У меня-то баня то была знатная, высокая да белая, а тут даже предбанника нет... Эх, да что у меня только не было, да все сгорело!.... Показал он мне где кадка с водой стоит, где дрова смоляные лежат, а сам присел на пень колунный, взял в руки вожжу и принялся шептать над ней чуть слышно, и губами так смешно причмокивает, замок стало быть, накладывает на шепот свой, а уж что шепчет, поди и сам не слышит. А ему и незачем.

Вот уж и дым прекратил валить из двери приоткрытой - прогорело, стало быть. Ну, еще чуток и угли жару дадут да и прогорят совсем, а там уж можно и нам пролазить, в саже банной мыться. Говорит он тут, что давай говорит, парень имена друг у дружки узнаем, а то ведь баня место нечистое... Икон там не повесишь, банник да овинник там дружбу меж собой водят, защекочут еще нас с тобой вместо помывки. Мне то что, говорю, меня то Заварко кличут, а тебя... Мефодий, меня зовут, когда не крестили, а как окрестили, так Мефодием и оставили. Ну что ж, теперь вот тебе вожжи, я сейчас лягу через порог бани, а ты меня вдоль спины хлещи, да не сильно, а так, для порядку, а про себя приговаривай молитву, какую. Ну хоть Отче наш, хоть какую. Богородице деве радуйся, знаю, говорю.

А и добро, давай тогда - стегай. Ну, лег он. Взял я вожжи, и откуда он их взял такие фигурные, ну да дело хозяйское. Одну молитву я его прохлопал, он и говорит мне, а теперь полезли - погреемся, кости наши прокалим. Сбросили мы одежды да порты свои на толстенное дерево, оно вроде скамьи перед баней лежало, да зашли внутрь. А там черно, полено потрескивает, жаром пышет, сумрак красноватый да запах смоляной - густой, как вздохнешь, так кажется, деревом и сам станешь и будешь стоять из века в век иглы на белок сбрасывать да шуметь на ветру с птицами кочевыми. Посидели, подышали вдосталь, постегали себя вениками березовыми, золой сухой потерлись, травой мыльняной вместо мочалок потерлись, да головы свои с колтунами поскребли. Плеснули на себя холодной водицей, да и вышли вон. На дворе уж сумерки, птицы дневные петь престают, да и ветер тучи стал гнать серые, как льняная рубаха моя. Одним словом, к месту я встретил его, шептуна этого, а то бы искал себе сейчас пустое дупло, да ель вековую, под которой может медведь шатун себе спину чесал весной...

Ну, зашли мы опять в избу его басовитую, а там уж стол накрыт, Истома видно постаралась для нас изрядно. Ну, протянул он мне чашу полную шипучего красного зелья брусникой пахнущего. Пей, пей, говорит, наш то чихирь, самый лучший будет, поди. И сам себе зачерпнул из кадки, да большим глотком опорожнил чуть не половину - по бороде тонкой струйкой у него течет, а ему хоть, что.... Да, все же здоров, детина, как выпрямился, на голову меня выше стал, да в плечах прибавил. Хорошо его баня правит!

Что ж ты, паря, говорит мне, по чужим лесам ходишь? Али забыл чего, али дорога манит, али еще какая напасть душу кружит?

Вздохнул я глубоко, да на выдохе ему так и сказал, сам не знаю что и нашло то. Сгорела изба моя, вот и посыпались на меня несчастья одно другого горше. Ни дома, ни зазнобы, ни покоя в душе нет. И все в аккурат в Касьянов день случилось. И нигде нет мне пристанища, все кружит меня по валежникам, да по топям. Зимой на мехах промшляю, а летом на пернатом мясе отъедаюсь, да видно долго мне еще ходить, на кров свой зарабатывать, того и гляди живот душу съест и разумом закусит. Не знаю даже, что это на меня нашло. Видно чихирь его пряный в голову ударил.

Подумал он подумал, покрутил пальцами бороду, да и говорит, сразу я паря понял, что ты неспроста до нас дотянулся, и сглаз на тебе есть, да не в том дело. Касьян, он хоть и недобрый, но праведник. Попросту он человека по усам бить не будет. Видно причина на то была для него, вот он и развел вас, что б ты больших бед не нахлебался.

Я аж поперхнулся. Да кто он такой, Касьян этот, чтоб за меня решать, что плохо, что хорошо?! Можить мне нужно, то что я хочу, а не то что Касьян, этот окаянный, прости Господи, решит.

Эх, эх, эх... У Бога то многие дела, порато на всех не хватит, вот и шлет таких ангелов отступников, что б значит за него часть дел делал. Да и откуда тебе знать, что было бы с тобой, коли не так случилось? Жил бы ты себе вдосталь, родились бы детки, да померли все в одночасье - для всех утрата, краля, твоя бы умом тронулась, да пошла бы кликушей в церквах гавкать, а ее бы за это палками погоняли со всех деревень. Вот то и смекай, Касьян то видел это все, да развел вас по разным полям. Вздыхаешь? Да, вздыхай, вздыхай. Оно ведь не просто так, по лесам мерзнуть.

Сижу я такой, как вяхирь подле ястреба, боюсь шелохнуться - вдруг правда...

Помолчали мы вдвоем. Зверек этот шустрый, мордочку свою на стол положил, потявкал да убежал. Посмотрел он на меня внимательно так, и говорит, знаю мол одну ведьму, сущая обдо. Уж если ты к ней придешь в глухомань черемисскую, да в общий котел бросишь дары свои - мясом диким, да медом, да еще каким приношением, то уж духи черемисские суровые все для тебя сделают - в лепешку расшибутся, а сделают, что тебе хочется, пойдут против воли Божьей, да Касьяновой. И тут уж тебе с двух сторон может нагореть - Касьян тебя предупреждал, Бог берег, а духам только и надо что бы ты в их власти был, и ежли каждый год не придешь, да дары свои вновь не принесешь, то беды твои станут больше в два раза. От Бога отвернул, Касьяна не послушал, да черемисов нашел - язычников окаянных...

Сидели мы еще так, пока темно не стало. И спрашиваю я его, а обдо твоя, и в самом деле помагает? Да, говорит. А Касьян, развеж не отверженный ангел? Отверженный, но ангел все же. Замолчали мы того пуще надольше. Девчушка его уж кинула нам шкур звериных на полати. Улеглись мы, а я все лежу и думаю, и сквозь сон чую, что наутре соберусь, да и пойду куда глаза глядят, что б на глаза ни ведьме обдо не попадаться ни Касьяну не надоедать своими жалобами. Росою умоюсь, колтуна этого поблагодарю, да и пойду по свету искать милости Божьей, что б через птиц со мной говорил, без ангелов, юродивых, кликуш и колдунов.

Всем в этом мире место есть.