Вы встретитесь с Белкой у метро, она будет с маленькой дочкой, ты поставишь на высокий круглый столик кружку с пивом, чтобы занять руки, дочка будет выглядывать как бы из-под стола и смотреть на тебя очень серьёзно, чуть ли не строго, а бледная Белка будет нервно теребить что-то своими длинными неспокойными пальцами и торопливо говорить и говорить про бросившего её мужа, да как она хочет найти работу с английским, который забыла, и ты почти не будешь узнавать в этой надломленной испуганной женщине ту девчонку, которую знал когда-то: стильную, уверенную, победную, объехавшую полмира с детским хором, в котором пела, а потом всю Америку в перестроечном шоу, в котором тоже пела, сочиняла песни и раздавала интервью, ведь кроме неё по-английски поговорить местным репортёрам было не с кем.
Однажды в пригородной посадке к машине подойдёт милицейский наряд, зарабатывающий на жизнь, среди прочего, охотой за бесприютными парочками в автомобилях, менты сделают серьёзные рожи и потребуют паспорта, и ты заплатишь дань, ведь это их лес, а мы с Белкой здесь вне закона, мы тогда везде были вне закона, да только в ту пору не для нас он был писан, этот ваш закон.
В пиццерии, где мы будем поглощать что-то очень вкусное, Белка вдруг бросит вилку и неожиданно для тебя, а может быть и для себя воскликнет,
Перебегание из тени в свет, то есть из тесноты и полумрака твоего авто в просторную реальность Белкиной панельной двушки неожиданно окажет на тебя обескураживающий эффект.
Что-то Машка в школу не торопится, бесстрастно, даже как-то почти мечтательно протянешь ты, вздохнёшь и лениво перелезешь с дивана, на котором сидела рядом со мной, на меня ко мне лицом. Расставив ноги и таким образом меня оседлав, ты поправишь длинную юбку и прижмёшься узенькой горячей полоской белых трусиков точно к той моей части, которая начнёт немедленно и преступно набухать.
Встретившая тебя в аэропорту Белка будет растерянно обнимать букет чёрных тюльпанов, доставленных тобой из города-героя Амстердама, а ты будешь прихлёбывать виски из маленькой, беспошлинной, быстро доживающей свой короткий век бутылочки-фляги, чудесным образом перелетевшая из амстердамской дьютифришной полки до продувной московской неразберихи, а вы с Белкой окажетесь зажатыми между двумя рядами высоких пассажирских кресел, как будто в домике, одни, совсем одни во всей этой чехарде чёрного московского октября, в зябко подрагивающем, плывущем сквозь мокрый мрак вагоне.
10
Здесь будет больше леса и меньше человечьих следов, ты приглушишь музыку, возьмёшь Белку за руку, станет теплее и уютней, вы будете, как всегда, болтать ни о чём серьёзном или важном, и в этом как раз и будет заключаться прелесть, лёгкость, необязательность и безмятежность ваших бесконечных разговоров на протяжении восьми лет и трёх континентов, ты будешь слушать Белкин такой знакомый, мелодичный, с лёгкой хрипотцой голос, гладить её податливую руку и плотно упакованное в тонкие джинсы бедро, голую шею и затылок, замечая, как она размещается свободней и удобней в кресле, как сбрасывает туфли, как замолкает и то ли дремлет, то ли ждёт чего-то. Ты вдруг вспомнишь, чем беременны эти её паузы, повторы, длинноты, умолчания, уходы, её потерянность, когда время становится тягучим, а реальность вязкой и почти параллельной той, что проплывает за стеклом, когда только сильная вспышка или взрыв способны Белку пробудить, заставить вернуться. Незаметно вы перейдёте на свой язык, который не знает слов, которые ему чужды и непонятны, пророни мы хоть слово и исчезнет тайна, очарование, пропадёт наш заговор и договор, рухнет хрупкая стена, отделяющая нас от этой страны и этого времени, развалятся наши карточные домики, растают наши миражи. Ты крепко возьмёшь баранку в левую руку, а правой сожмёшь её между затянутых в джинсы ног, стиснешь её сильно, как добычу, по неведомому праву, по правилам нашей игры, заменившей на время жизнь.
Так догадываются о скором и неотвратимом уходе того, кого очень любят: ещё не отводят глаз врачи, ещё такой знакомый тебе лоб не покрывает вдруг испарина, ещё ничто не предвещает перемен, и душа не ноет, не болит, но вдруг ты замечаешь, как она на считанные секунды замолкает во время общего шумного разговора или веселья, как словно вслушивается во внутренние мерно тикающие, очень свои, неслышные для других людей часы, и как будто душа отлетает, чтобы так же незаметно вернуться, ты видишь, как её взгляд, вместо того, чтобы привычно проскользить, задерживается на обычном предмете, словно пытаясь его запомнить, не упустить, как при свете ночной лампы будто бы заостряются черты и по губам, как рябь по воде, пробегает виноватая, растерянная улыбка,