Уже к вечеру стало ясно, что хорошая погода не удержится. Сквозь небо протянулись клинья сизых туч, к темноте они уплотнились до тяжелого стального цвета и стали походить на занесенные над городом ножи. Под порывами холодного ветра захлопали ставни, завыло в щелях и трубах.
Полусонные плотники, которых в начале этой зябкой беззвездной ночи нагнали на площадь, долго не могли приняться за работу, а лишь бранились и жались друг к другу.
Решение о публичной казни было принято в последний момент. Преступнику отдавалась своеобразная дань уважения - все-таки, он должен был прибыть не откуда-нибудь, а из королевского замка.
Разумеется, казнили его не за дерзкий язык, хотя и в этом он отличился. Нет, на то была весьма серьезная причина. И все же, в некотором роде, это был особый случай: никто не мог припомнить, чтобы рубили голову человеку подобного ремесла.
На площади еще только занялись костры, в свете которых работникам предстояло возводить помост - а новость уже облетала кварталы быстрее, чем ветер раздувает пламя.
И когда заблестели, застучали плотничьи топоры, каждый завсегдатай трактира уже бормотал:
- А я догадывался, что этим кончится дело!
Неудивительно, что едва забрезжило утро, к плахе уже стягивались любопытные, и пока ожидали начала, собралась немалая толпа. Возбужденные зеваки гудели и зябко переминались, наполняя паром дыхания промозглый воздух.
Меньше, чем опасным мятежником, преступника уже и не называли, хоть это, несомненно, был для него слишком почетный титул. Но людская молва - самое кривое из всех зеркал - любое событие, связанное с ним, отражала теперь совсем по-другому. Любая мелочь приобретала зловещий смысл, которым каждый стремился поделиться с соседом.
- Разве не предшествовала его появлению смерть королевы? - Многозначительно спрашивали некоторые горячие головы, забывая, что между этими событиями минуло несколько лет.
- Выходит, - не унимались они, - не случайно принцесса Анна...
И тут нить за нитью начинал разматываться длинный клубок темных историй, опутывавший королевскую семью. Начиная полушепотом, краем губ, многие из горожан вскоре так разошлись, что совсем потеряли осторожность.
Так что, когда, наконец, из переулка послышалось бряцание и перестук копыт, болтуны испытали заметное облегчение - если бы ожидание еще затянулось, кто знает, до чего они могли бы договориться!
Тем временем из-за угла уже показались одетые в черное фигуры стражников.
Но дальше горожане услышали то, чего никак не могли ожидать: разноголосый перезвон, словно следом за караулом гнали коровье стадо, или же волокли лавку старьевщика.
- Смотрите, смотрите!
Удивленные возгласы пробежали по волнующейся толпе. Все обернулись разом, точно были связаны одной веревкой, за которую в этот миг кто-то дернул.
К плахе вели шута.
Публика привыкла видеть приговоренных в одинаковых холщовых одеждах, похожих на саван. Но сегодня преступника никто не стал лишать его потешного вида. Напротив, на голову ему нахлобучили колпак, щеки подвели румянами, и обрядили в самый, что ни на есть, парадный костюм: с нелепыми оборками и блестящими пуговицами
Ростом шут был едва повыше, чтобы не называть его карликом. Кандалы же, дополняющие его примечательный наряд, были, просто, издевательски огромны. Тяжелые цепи позволяли преступнику лишь с трудом волочить ноги. Но каждый его шаг сопровождался веселым перезвоном: ко всем цепям и оковам были привешены разнокалиберные бубенчики.
При этих звуках стражники весело переглядывались, радуясь своей изобретательности. Впрочем, всякий, кто был неглуп, понимал: требовалась чья-то высокая воля, чтобы был нарушен установленный порядок казни. Очевидно, кто-то дождался часа, чтобы вернуть шуту его насмешку. Чья-то обида ждала своего отмщения...
В толпе возникла небольшая давка: те, кто стоял позади, желая увидеть, что происходит, все больше напирали на передних.
Только тут многие увидели еще одну причину веселья: цепью потоньше, чем остальные, к шуту была прикована игрушечная лошадка, на которой он в былые дни резво скакал по коридорам королевского замка.
Говорили, будто таково было его последнее желание - самое странное какое когда-либо высказывал казнимый в королевстве преступник.
- ...тогда рубите голову и ей тоже, - объявил шут. - Ибо она во всем помогала мне.
Шут приблизился настолько, что зеваки могли хорошенько рассмотреть его. Услышав смех, он вскинул голову, как бы, оскорбясь и недоумевая - а потом вдруг скорчил гримасу!
Толпа захихикала и засвистела.
И тут началось представление! Пытаясь передвинуть руку или ногу, шут так нелепо дергался и строил такие рожи, что каждое его движение вызывало взрыв хохота. Он хватался за свои цепи и тянул их руками. Он понукал свою лошадку, ругал ее площадной бранью и бессильно стегал ее невидимым кнутиком.
Из толпы навстречу ему неслись ободряющие выкрики.
- Не жалей! Всыпь ей посильнее!
- Гляди, как бы твоя кобыла не понесла!
- Подковы, проверь подковы! - не помня себя от восторга, вопил толстый мясник.
- Выше, выше поднимай ноги! - Вторили ему на разные лады. - Посмотри, что у нее под хвостом!
Никогда еще горожане не видели столь веселой и радостной казни. Они даже на сразу заметили, появления королевского глашатая, прибывшего прочесть приговор.
Глашатай, который никак не ожидал подобной встречи, замер в легком замешательстве, недоуменно обводя глазами площадь. Пару минут он не двигался, лишь часто моргал, словно его смущал некий морок.
Наконец, когда шум, как ему показалось, чуть утих, он решительно прочистил горло и начал зачитывать указ об осуждении на смерть. Тут весельчаки, в самом деле, приумолкли - теперь любой смех мог быть истолкован, как глумление над волей короля.
Зеваки шептались и перемигивались: они-то знали гораздо больше, чем, говорилось в обвинительной бумаге.
Шила в мешке не утаишь - город давно полнился слухами, что с принцессой не все ладно.
Несколько лет ее вовсе не показывали на людях, когда она была еще девчонкой. Несколько лет лишь слухи - один нелепее другого - ходили о ней.
Говорили, что ее прячут от короля, который после потери жены впал в буйство; что придворные не жалуют ее, как не любили и ее мать; что девочка живет под присмотром самых суровых старух, что которых удалось найти; что она сбегает в подземелья замка и там нянчит бродячих кошек; что она до сих пор не ведает о смерти королевы - ей лгут, будто та в отъезде.
После рассказывали, будто бы раз в неделю ее заставляли смотреть, как пытают и секут закоренелых злодеев, потому что король вбил себе в голову, что она слишком жалостлива.
Потом шептали, будто принцесса ненавидит отца... потом около года о ней не говорили вообще ничего... Некоторые, не скрываясь, оплакивали ее. Слухи о болезни и смерти принцессы никто не опровергал. Король затворился в своих комнатах, верша лишь самые важные дела, и с теми, кому удавалось его увидеть, был холоден, резок и угрюм...
Говорят, тогда-то в замке и появился этот странный шут с наглыми темными глазами.
В других обстоятельствах не прожить бы ему и недели. Плыть бы ему безмолвно по реке со вспоротым брюхом, синеть в петле удавки или корчится от яда, глотая воздух, словно пойманная рыба... Слишком он был дерзок и зол на язык. Слишком многие дорого бы дали, чтобы он замолчал навеки... Да только шуту было все равно.
Управу на него мог найти один лишь король - но вовсе не спешил этого делать. Видя как шут изгаляется над придворными, он лишь слегка морщился, и невозможно было понять, что это: гримаса неудовольствия или тень странной, болезненной улыбки.
И только, когда едкие выпады настигали его самого, он мог, как бы невзначай, осведомиться, стоит ли немедля колесовать насмешника, или просто урезать ему язык.
Впрочем, пройдоха, похоже, боялся этих разговоров не больше, чем угрозы остаться без ужина.
Нечего и говорить, что все, чье могущество уступало королевскому, бессильно скрипели зубами и старались лишний раз не попадаться шуту на глаза.
Ох, как он любил незаметно подкрадываться сзади, и с невинным видом вставлять в чужой разговор такие замечания, от которых дамы заливались краской, а вспыльчивые гордецы в ярости хватались за оружие! Но шут был неуязвим для их мечей: лучше, чем любые доспехи его защищал смех принцессы.
Той осенью дочь короля, людской молвой отправленная в небытие, вернулась из него. Что пережила и где пропадала она, по-прежнему никто не рассказывал. Однако, хотя лицо ее еще хранило следы бледности, глаза были вполне живыми. В них даже появилось что-то от ее отца, какая-то мрачная хитринка, с которой принцесса следила за шутом, непрестанно скакавшем вокруг нее, будто ручная собачонка.
Принцесса начала появляться даже на городских празднествах - всюду шут сопровождал ее, и всюду плодил себе ненавистников.
Неудивительно, что злые языки не оставляли его в покое. Шептали, что на ночь его приковывают цепью, что если принцесса плачет, он получает десять плетей за каждую ее слезинку... Но это были лишь самые безобидные из разговоров о нем. Шута величали и вражеским шпионом, и вождем заговорщиков, и чернокнижником, опутавшим короля заклинаниями... Находились даже те, кто, к вящей гордости плута, объявлял, что он - сам дьявол.
Но, как бы там ни было, скучать принцессе шут, и верно, не давал. Байки о шалостях, которые они учиняли, выходили далеко за пределы замка, и пересказывались, передавались из уст в уста, подобно рыцарским подвигам.
Поменять имена в государственных бумагах? Запустить ос в доспехи караульному? А помните, как он умудрился целый час командовать войском, гарцуя на своей игрушечной лошадке?
Знатнейшие семьи попадали в опалу, летели головы всесильных вельмож - а проходимцу прощалось все, словно, он был заговорен! Причуды паяца и королевской дочери лишь становились еще более подозрительными.
Чего стоила одна лишь история, когда принцесса в заброшенном крыле замка учила шута танцевать? Или когда, переодевшись в его потешный костюм, она спускалась к больным оспой в лекарские подземелья? А когда однажды принцессу обнаружили пересчитывающей шрамы на его спине?
Удивительно, как король, чей крутой нрав и тяжелая рука вошли в поговорки, продолжал все спускать плуту с рук!
И вот, к чему это привело...
Брожение на площади, вроде бы, утихшее, возобновилось с новой силой.
- ...каковой неблагодарный холоп наш... - Глашатай все еще продолжал читать, но вряд ли кто-то слушал его. - ...злостно измыслил... ...каковую особу ему надлежало оберегать всемерно... а такожде...
Запнувшись, он оторвал взгляд от свитка. Поняв, что каждое его движение сопровождается приглушенными смешками, глашатай стал отчаянно косить глазами, стараясь найти причину веселья, не теряя при этом величественного вида.
Шут, не оставлявший без внимания ни одного его слова или жеста, подвинулся ближе и подмигнул. Лицо глашатая вытянулось, и он произвел губами движение, которое делает лошадь, когда в сене ей попадается репейник.
В толпе кто-то сдавленно фыркнул.
Глашатай побледнел, потом покраснел. Изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрогнул, он косился то на плаху, то на палача.
Но шута невозможно было не замечать. Он то изображал безграничное обожание и восхищение речью, то впадал в крайнее горе, картинно заламывая руки, то хватался за сердце, то рыдал на плече у своей лошадки.
Наконец, добравшись до конца приговора, глашатай был уже багровый, как слива. Его напряженное лицо подергивалось, словно кто-то щекотал его изнутри.
Закончив, он поднял подбородок, оглядев толпу исподлобья, потом развернулся с тем преувеличенным достоинством, которое часто встречается у пьяных, и шагнув мимо ступеней, с грохотом полетел за помост.
От хохота, казалось, дрогнула земля. Даже стражники тряслись, мелко позванивая кольчужными рубахами. Пики в их руках дрожали, глаза налились слезами.
И кое-кто в толпе решил уже, что шуткой был и сам приговор, и что сейчас караул отправится восвояси, обсуждая очередную безумную выходку королевского паяца, который устроил зрелище своей собственной казни...
Все в этот миг показалось карнавальным игрищем - даже злополучный побег принцессы, с которого все началось. Да и можно ли было в это поверить - принцесса с помощью шута бежит из замка, будто какая-нибудь нашкодившая прачка - и к кому, к кому?!
"Нет, право, дело тут не чисто, - качали головами горожане, - что-то скрывают от нас..." Но ужимки шута, никому не давали додумать эту мысль до конца.
Казнь никак не могла начаться. Негодяй без конца задирал стражу и так смешил палача, что тот не в силах был приняться за дело: его крючило, словно от рези в животе, и он без конца утирал перчаткой глаза.
Зеваки не могли и подумать, что их ждет такое представление. Расходясь все больше, они посылали и казнимому и стражникам ободряющие крики, пронзительно свистели и размахивали шапками. Глядя на это ликование, случайный прохожий мог бы решить, что нынче на плахе собираются кого-то короновать.
Наконец злодея, строившего немыслимые гримасы, удалось водворить на положенное место...
Казалось бы, пора шуту уняться! Но он принялся ворочаться, вопя, что ему неудобно и взбить невидимую подушку, а потом начал громко ссориться со своей лошадкой, отвечая за нее сварливым бабьим голосищем.
Палач сгорбился. Плечи его вздрагивали. Кончик его колпака трясся, отчего он сам вдруг стал напоминать какого-то страшного скомороха.
Словно бы, через силу, он поднял над собой топор... И, задохнувшись от смеха, бессильно уронил его.
Лезвие даже не коснулось шеи шута. Второй удар едва оцарапал его плечо.
Стражники, которые стояли ближе всех к казнимому, и видели его лицо, вдруг замолчали.
Казалось, только теперь до публики начало доходить, что преступник сейчас лишится жизни.
Среди всеобщего хохота послышались выкрики "Помиловать его!" И многие уже думали с возмущением и досадой: "Вот же дернул черт этого плута влипнуть в такую историю!"
Разумеется, едва услышав от принцессы просьбу помочь в побеге, шут обязан был доложить об этом. Да что там! Никто бы не осудил его, даже если бы пришлось связать ее! Он и сам это признавал. Почему же шут изменил своему долгу? Принцесса просто посмотрела на него своими большими глазами и сказала: "Если ты выдашь меня, я... я... перестану тебе верить".
С тех пор о ее судьбе ничего толком не было известно. Кто-то утверждал, что она уже поймана, водворена к себе в покои под присмотр сильной охраны, и отец поклялся больше не выпускать ее даже во двор. Кто-то объявлял, что она заточена в отдаленный древний замок, сгноивший многих знаменитых узников. Кто-то, напротив, уверял, что, скача без передышки, она со своим возлюбленным еще вчера пересекла границы королевства.
Но среди прочего, шептали и другое: будто дочь короля была кем-то узнана прямо здесь, в толпе, в неброской одежде не то служанки, не то лавочника.
И каждый, до кого дошел этот слух, невольно оглянулся на соседку или соседа. Все вдруг подобрались, посерьезнели, словно, точно знали, что переодетая принцесса, и впрямь, стоит где-то меж ними, зябко обхватив себя руками, не в силах оторвать от плахи неподвижный взор.
Некоторые еще продолжали веселиться, когда топор взлетел в третий раз... Щепки брызнули далеко в толпу. Кувыркаясь и блестя изумленным глазом, над головами пролетел обрубок деревянной лошадки.
Передним рядам словно разом заткнули рот. Раскрасневшиеся, со слезами на щеках, горожане замирали с каким-то удивлением, будто некая волшебная лихорадка, безжалостно колотившая их, внезапно отпустила.
Говорят, в наступившей тишине те, кто стоял ближе всех к помосту, услышали последние слова, которые произнес шут, глядя в хмурое небо:
- Интересно, - как бы, ни к кому не обращаясь, пробормотал он, - Бог тоже смеется?
Почему-то с этого момента люди потеряли всякий интерес к зрелищу, которое еще недавно так возбуждало их. В этой тишине всякий неожиданно почувствовал страшную неловкость.
Одни молчаливо переминались, внезапно озаботившись заплатами на соседских рукавах или потертыми носками собственных башмаков. Другие, напротив, зачем-то смотрели вверх, словно в эту минуту невероятно важными для них оказались ссоры голубей на острых коньках крыш, ржавые флюгеры, редкие просветы в тяжелых облаках, да снег, который то затихал, то вновь сеялся сверху безмолвно и неторопливо, будто пытался обновить мир до состояния сверкающей чистоты, каким он когда-то был задуман...
Один лишь громкой звук бился над замершей площадью.
Это безудержно продолжал хохотать палач. Его одинокий смех горожане могли расслышать во всех деталях. Здоровый детина в красном колпаке не замечал ничего вокруг. Он рыдал тоненько, почти по-детски. Он закатывался, подвывал, повизгивал, булькал, шмыгал, всхлипывал. И топор в его руках поднимался и опускался. Поднимался и опускался.