Бледная полоса сознания, боролось с дикой непереносимой болью, подобно уходящему на закате солнцу, в извечном сражении своем с предвечным мраком. Боль, что сковывала в своих тисках все человеческое, оставив от меня лишь голый костяк моей животной натуры. От нее нет спасенья, нет лекарства и нет смерти, чтобы навеки заглушить эту боль, оставив для себя удел благодатного небытия. Потому как, именно лишь он, способен в должной степени, защитить вас оттого, что скрыто за ширмой называемой жизнью.
Страшный бредовый кошмар, пугающей тенью, навис надо мной. Каждой ночью он приходил в гости, как только я закрывал глаза, погружался в благодатную дрему. Именно тогда, он пронзал меня своим кровавым клинком, поворачивал лезвие внутри моего тела, обнажая, уязвимую плоть. Страх, отчаяние, боль - все слилось в единый поток, не отпускающего меня, ни на секунду, кошмара.
Я видел себя стоявшим на высокой скале, средь голой, выжженной солнцем пустыни, где багряный закат уносился вдаль, а черные тучи, маячившие где-то вдалеке на две трети скрывали, уходящее в бесконечный свой путь, солнце. Тучи почти скрыли его, не дав земле поглотить светило раньше, и лишь тонкий луч, как будто тянулся к моему лицу, протягивая руку, приглашая следовать за собой.
Я хотел поднять голову, устремив лицо навстречу несущемуся в мою сторону тонкому лучу надежды, протянуть ладонь коснуться его, почувствовать тепло. Я знал, (не знаю, откуда, но знал) что если не успею этого сделать, то в скором времени останусь один, без света и тепла, как когда в своей квартире в одну из тех суровых зимних ночей, что порою приходят в наши широты.
С каждой минутой, черная стена туч, все быстрее пожирало солнце, а луч становился все тоньше, путь его все медленнее. Я упал на колени. Руки мои тянулись к свету. Я слышал его голос, больше походивший на голос моей покойной матери: "Быстрее!"- кричал он в бессильном отчаянии, но у меня больше не оставалось сил для борьбы. Боль полностью захватила мое сознание, и руки мои бессильно упали вслед за теряющим сознание телом.
Я открыл глаза, когда солнечный свет померк, и на смену ему, явилось лишь кроваво-красное зарево, подобно тому, как будто кто-то пролил на небо огромное ведро краски. Вокруг преобладал лишь красный цвет: небо, земля, воздух. Голова кружилась, а желудок свело судорогой, от нестерпимой боли, будто бы внутри копошился огромный белый червь, выедающий мои внутренности, чтобы насытить свой извечный голод.
Когда голова моя поднялась к небу, я узрел, как черная туча смога, уже полностью захватившая в свой вековечный плен небо, начинало спускаться ближе к земле, там где, в бессилии и страхе, замерло мое хрупкое человеческое тело, туда, где находился я. Черная масса ее, казалось, заметив меня, ускорила свой бег к земле, как хищник, учуяв запах своей жертвы, увеличивая скорость перед последним броском.
Мне хотелось убежать, скрыться, потому, как, я чувствовал исходящее от тучи зло, я чувствовал его запах. Сладковато-приторный запах шоколада ударил мне в нос, отчего сознание вновь поплыло. Мир заиграл мириадами новых красок, но в них все так же преобладал цвет крови.
Я почувствовал жар. Жар, исходивший от тучи, как будто в сердцевине ее скрывалось, похищенное в одном из параллельных миров, солнце, теперь же направленное на меня всей своей мощью. Пот тек градом с моего тела, а запах паленой кожи, постепенно, вытеснял приторный запах шоколада. Боль пришла резко и мучительно. Новая боль, что силою своею превышала все испытанное мною ранее. Она грызла, как голодный пес, способный утолить голод лишь в страданиях своей жертвы, как пиявка, что вместе с кровью выпивала частичку жизненной энергии, как хитрый демон, что похищал душу в обмен на призрачное счастье, дарованное, чтобы похитить, то светлое, что осталось в душе, в самые радостные минуты жизни.
В тот миг, когда черная туча смога накрыла меня, я закричал. В ушах слышался протяжный звон, и как эхо, отраженное от стенок моей черепной коробки, звук моего крика, вернулся в мое сознание чуждым, неслышимым мною ранее хрипом и словами, которые я не мог понять.
Я то закрывал, то открывал глаза, в надежде рассмотреть что-нибудь в глубинах этой черной тучи, но находил в массе ее лишь тьму, да отзвуки далекого эха своего собственного крика. Я пытался встать на ноги, сделать хоть что-нибудь, дабы поскорее убежать прочь от этого кошмара, но тело не слушалось меня, вмиг сменившее господина и хозяина, в лице в темных страхов, что приносил с собою смог.
Не могу точно сказать, на что это было похоже. Восприятие мое в тот момент было искажено. Образы и ассоциации, которые помогли бы мне в обычном мире, здесь были пустым звуком, бесполезным хламом, ютившимся где-то в самых пыльных уголках мозга. Я почти не видел, не слышал - все заменила собой одна протяжная нестерпимая боль.
Но постепенно, как и вселенная, что ежесекундно расширяется, все начинало меняться. Тело привыкало к постоянной боли, принимая ее за обычное состояние организма. Глаза приспособились к новому состоянию, и смог, теперь не казался такой уж непреодолимой преградой на пути. Сейчас я мог видеть - это главное.
Сквозь тучу, сквозь черные космы смога, взор мой устремился вдаль, где у самого края земли (здесь, она была как будто плоской) я увидел стену огня, языки которого, казалось, лизали само небо, и серый пепел, подобно снегу, ниспадал на землю, обращаясь в конце пути своего в нечто, цветом своим, напоминающее кровь. А еще узрел черную точку, с каждой секундой, которая росла в размере, так как нечто приближалось ко мне. В самом начале, мне было трудно рассмотреть, идущего ко мне навстречу человека. То, что это был именно человек, скорее всего мужчина, я не сомневался ни на секунду. Манера движений, одежда, скорость.
Постепенно взор мой становился четче, яснее. Я уже мог рассмотреть его одежду, его лицо. На вид это был мужчина лет сорока, с сухим вытянутым лицом, имевшей нездоровый желтоватый цвет кожи, облаченный в черную запачканную местами (как мне показалось) рясу, как у монахов. Голова его полностью лишенная растительности ни чем не была покрыта, и я ясно видел, как лысина его пускала блики, отраженные от пожара, что бушевал у края горизонта. Я не видел его глаз, так как тень падала таким образом, что эта часть лица, оставалась скрытой от меня.
Но это было еще не все. Слух мой, в одночасье, вернувшись к своему старому хозяину, одарил меня сотней пугающих звуков, которой я изначально ошибочно принял за колокольный звон, как будто где-то старый церковный звонарь, сзывал прихожан на утреннюю мессу. Затем, как это было и со зрением, в непрекращающемся звоне, я начинал различать голоса, сначала тихие, едва отчетливые, а затем все громче и громче, покуда они не переросли в крик, вой, визг.
- Идет Пастух! Идет Пастух! - кричали голоса, и в гомоне криков, я различал, и женские, и мужские и, даже детские голоса. - Пастух обходит свое стадо! Пастух идет!
Не понимая смысла слов, услышанных в этом безумном вое, сотен тысяч глоток, я пытался заставить себя получше разглядеть идущего человека. Но чем ближе, он подступал ко мне, тем менее четко, прослеживались в нем человеческие черты.
Изменила свой цвет кожа, из болезненно желтой, обратилась она в медную, как будто идущий ко мне незнакомец был живой статуей. Изменилась одежда. Теперь, она больше походила на белый могильный саван, чем на черную рясу монаха, какой она мне показалась с самого начала. Но главное - изменились глаза. Точнее, теперь я мог их увидеть. Он посмотрел на меня, открывая свои тяжелые веки, с тяжестью и, как будто, усталостью. Я не мог побороть любопытство, и в тот миг, мои глаза встретились с его взглядом. И, о Господи, лучше бы я их не видел! Черная зияющая пустота глазниц, где в глубинах этого бездонного колодца, я заметил искру, тупой ноющей боли и смертный страх, как отражение своего собственного лица, средь мириады лиц, страдающих в муках грешников и их криков, взывающих о милосердии к своему новому господину.
Вокруг все вновь поплыло, изображение, как на телевизоре, разом потеряло цвет и пошло рябью, покуда и вовсе не пропало, вслед которому звуки, в последней тщетной попытке своей, донести до меня послание и перед тем, как покинуть этот кошмар, я услышал всего два слова: Идет Пастух. А затем спасительная тьма накрыла меня, и я проснулся.