Аннотация: Пластинка с песней, которой быть не должно...
Соло для крыльев
- Закончишь дни в психушке, помяни мое слово! - бросил Сверчок, хлопнул дверью и вышел.
На книжной полке стоял солдатик из пластилина и рассматривал дверной косяк.
Слепил я этого человечка много лет назад, и ему посвятил свою первую песню. Враги, война, а он, солдат - на боевом посту. Невыразимо наивно - только с тех самых пор таскаю его с собой.
Тексты мои хорошо продавались. Но я не любил слушать, что за сладкий продукт из них состряпали. Слушал, конечно, все равно, ругался, заключал договор за договором, писал на заказ... Но для души - ни разу. Для души не было вообще ничего, разве что давным-давно позабытые арии немодных ныне опер.
С какого момента я понял, что жизнь моя идет не туда? Наверное, с того дня, как убил велосипед. Это было на проселочной дороге; ехал я на небольшой скорости, поэтому успел затормозить, когда девчушка в кепке с козырьком влетела чуть не под самые колеса.
Я выскочил из-за руля, кинулся к ней, а она сидела, терла коленку.
"Ты цела?" - спросил я, полагаю, весьма дрожащим голосом.
"Я - да, но вот он - умер", - и указала на велосипед. От облегчения я расхохотался.
"Да починят твой драндулет!"
"Он умер", - серьезно повторила девочка, и посмотрела на меня очень по-взрослому. Я не помню ее лица, а ссадина на коленке запомнилась хорошо. И сбитый набок руль велосипеда.
Потом был тихий разрыв с любимой женщиной, крупная ссора с семьей, деньги в достаточном для жизни количестве - и сны, в которых оживали строчки придуманных мною песен. Они напоминали шелест осеннего ветра за окном - бесплодные и пустые.
Сверчок на сей раз ввалился ко мне под вечер, плюхнулся в кресло. И сам не знаю, почему мы еще не убили друг друга. Он мог уговорить черта оторвать хвост и пришить крылышки, но при мне часто пил и бывал несдержан на язык более, чем мне бы хотелось.
- Разбираю барахло, - пожаловался Сверчок. - Глянь, там как раз мусор по твоему вкусу. А то выброшу все к собачьей бабушке...
- Мусор - это пластинки?
- А что же еще...
Жили мы по соседству. Мне лень было выходить из дома, но любопытство пересилило. Ведь и впрямь выкинет, а потом я буду жалеть, что упустил нечто ценное... может быть, тот самый волшебный амулет, дарующий удачу, Золотой ключик или старую лампу с джинном?
Ничего подобного среди хлама не оказалось. Но две пластинки я отыскал. Одну старую, с оперными ариями, другую - гораздо новее, с картинкой в стиле Дали на обложке. Названия песен мне ничего не говорили, а имен исполнителей не было. И где, собственно, вышла пластинка понять не представлялось возможным.
- Что за реликвия? - спросил я Сверчка, но тот отмахнулся: мол, забирай.
Я и забрал. А час спустя мы поссорились, уже на моей территории, и он вылетел из дома. Пластинки так и не успели послушать.
Порой мне и в самом деле казалось, что по мне плачет психушка. Или я плачу по ней... Хотелось отгородиться от этого мира, от города - стрельчатых зданий, похожих на мертвые листья осоки. От людей, бессвязного бормотания и шагов, от машин с понимающими глазами - послушных, неповоротливых.
Сочинять тексты было легко. Гораздо труднее оказывалось потом привести их в божеский вид - то, что выливалось на лист, при рассмотрении на свежую голову оказывалось негодным к употреблению.
Нужно было переделывать самую суть, чтобы их могла исполнять очередная бабочка-однодневка... Чтобы их восторженно слушали девочки. Все эти бракованные куколки с намазанными светящейся тушью ресницами, с синими и зелеными прядями в волосах, с наклеенными на щеки переводными картинками, в юбочках из "драконьей кожи".
Ради них город изливается огнями каждую ночь, ради них сияют рекламные щиты, давно заслонившие небо. Все ради них.
...
Пластинка играла вальс. Очень старомодный, чинный; под такую музыку, наверное, танцевали наши прабабушки и прадедушки. Неторопливо, солидно - шаг вправо, шаг влево, поворот - и вот уже кавалеры отводят дам на места, угощают прохладным апельсиновым соком из хрустальных фужеров...
Я потянулся за коробкой, налил себе соку в немытый стакан.
Прозвучали аккорды новой песни, незнакомой - и сразу вступил голос. Вернее, ворвался - и то мягко сказать, визгливый и одновременно прокуренный, голос неустроенной женщины сорока лет. Неестественный, сожженный до самых корней, пугающий дикой решимостью на что-то неведомое. Голос Оливии, которая вспыхнула сверхновой, затмив и ослепив юных певичек; дурнушки, которая чуть не вышла замуж за миллионера...
Она умерла год назад.
Я вроде как знал все ее песни, но эту слышал впервые. Трудно было наслаждаться голосом Оливии - но зато он гипнотизировал. И, застыв со стаканом в руке, я слушал песню, пока до меня не дошло - это мои слова. Стих, написанный месяц назад и благополучно лежащий в столе.
Нет, я не вскочил и не схватился за телефон. Я аккуратно поставил стакан на подоконник и дослушал до конца. После моей песни прозвучала парочка бравурных безделушек начала века - и все.
Я прослушал пластинку с начала - старомодный вальс, от которого кружилась голова, а во рту появлялся запах нафталина, и песню Оливии. Дальше не стал - не имело смысла. Потом подошел к столу, задумчиво порылся в ящике - лист со стихом лежал на самом дне. Песенка о воздушных шариках и крыльях. О шарике, который решил отрастить себе крылья... Он слишком хотел летать против ветра. А может быть, в мире есть место чуду?
Неудивительно, что я никому не показывал текст - такое не возьмут даже в детскую передачу. Там нужно веселое легкомыслие или псевдо-трогательная наивность. А о крыльях я и в самом деле когда-то мечтал...
Вернулся в кресло и еще раз поставил пластинку, не разжимая руки с листком. Вот уж не думал, что абсурдный голос этой певицы мог подойти для моих сочинений... Она пела с привычной экспрессией, но за этим мне почудилась нежность. Словно это была ЕЕ мечта.
Оливии я никогда не предлагал своих текстов, и ни у кого даже идеи не возникало посоветовать подобное мне или ей. Свои песни она писала сама.
"- Какого лешего? - возмущался Сверчок. - Заумь никому не нужна. Или, если уж хочется, пусть это будет такая заумь, которая даст им возможность почувствовать себя героями. Типа, весь этот мир - дерьмо, но понимают сие лишь избранные, и гордо идут по лезвию ножа, с мордой в крови. Тьфу, подобный бред давно пора запретить; но время от времени стоит подкидывать им очередного кумира. Пусть тешат себя сознанием свободы. Или давать известному светилу песню-наживку, чтобы сработало на идиотов - ах, я не мог молчать! Отныне я с вами! Потом, естественно, скандал, газеты, общественное мнение - и отработанный материал летит в корзину. Бумага ли, человек - какая, в сущности, разница?"
И оказывался прав.
Оливия же всегда была неформатной. Не говоря о том, что она ворвалась на эстраду, когда ей было сильно за тридцать, она все свои дела решала сама, не пользовалась услугами агентов и имиджмейкеров, сочиняла и пела такое, что волосы дыбом вставали - но после ее песен хотелось выпрыгнуть из окна... и лететь. Она давала надежду - безумную, наверное, но подлинную, не такую, как модные средства в стиле "выпей таблетку - увидишь рай".
Говорят, она умерла от сердечного приступа.
Я набрал номер Сверчка.
- Откуда у тебя пластинки?
- Какие? Те, из коробки? Понятия не имею. По наследству перешли, так сказать, от почившей тетушки. Вместе с остальным хламом. А...
Он что-то еще порывался сказать, но я отключился и заблокировал номер.
Долго разглядывал конверт, даже на свет пытался его просмотреть. Ничего. Тайна, которую не хочется разгадывать. В детстве и юности каждая тень обещала нечто особенное, манила близкой разгадкой. А сейчас у меня в руках была настоящая тайна, только вот мчаться куда-то в поисках ответа не было желания. Эта загадка принадлежала только мне, а остальной мир - обойдется. Не так-то он много мне сделал хорошего, а пластинка оживила мечту.
Я слушал песню до часу ночи.
Резкий, неприятный звонок - я подскочил в кресле. Шагнул было к двери, потом сообразил - звонок был не дверным, а велосипедным. И сам над собой посмеялся - не иначе, воспоминания юности. Кто же сейчас пользуется велосипедами, да еще в мегаполисе? Разве что в глухих деревнях сохранились.
Требовательный звонок снова дзынькнул под окном. Он звал меня... что-то хотел от меня. И вот тогда я испугался - впервые за много лет.
Мне представилась девочка... и мертвый велосипед. Или, может быть, его все-таки починили? Или восстановили только тело, но он продолжал ездить мертвым? В конце концов, поет же Оливия... и я... живу.
И песня стала живой - единственная моя настоящая песня. А значит, нет границ, так? И можно летать, если очень мечтал?
И в самом деле окончить дни в психушке.
Рассмеявшись - как это я ухитрился смеяться так, что задел и разбил стакан? - я подошел к проигрывателю, снял пластинку, сломал ее пополам и швырнул в форточку.