Он шел, и сухая трава шелестела у него под ногами. Или, вернее, не под ногами - стебли, по пояс ему вышиной, расступались или ломались. Расступались или ломались - так происходит, когда человек идет по жизни, встречные расступаются или ломаются, думал он. Но здесь не было встречных. Только хрупкие зонтики, облака желтой пыльцы. Не было даже треска насекомых, и еще не было запаха, горьковатого, знакомого с детства - так пахнут выжженные солнцем луга и особые сорта чая, те, что продавались в лавке китайца со скошенными к переносице глазками. Шунь Ли? Чань Ли? Нет, не вспомнить.
Он раздраженно оттолкнул рукой назойливые соцветия и вышел к карьеру. Земля здесь резко обрывалась под ногами, ухала вниз, и там, внизу, светилась небывалой голубизной. Это вода, напомнил себе человек. На дне карьера - вода. Над ней - небо, чуть более бледное, выжаренное солнцем. Вглубь рушились скалы, древние осадочные породы, в глуби лежал затонувший корабль... каравелла... и скелет, мертвец, опутанный золотыми цепями, и рассыпавшиеся вокруг дублоны, позеленевшие от времени и солей. Вода в карьере была соленой, как слезы неба - это подтверждалось белыми слоями налета, оставленными на скалах... Нет, не вода. То, что лишь кажется водой, но прыгни вниз - и пролетишь насквозь, и будешь лететь вечно, по кругу и по кругу, пока тебя не перехватят гигантские пальцы, как блоху в собачьей шерсти. Нить. Нить, связывающая бусины в четках Аллаха.
Джей М развернулся и зашагал обратно, к дому. От карьера и до крыльца парадного было ровно сто шестьдесят шесть шагов. От задней веранды и до карьера - сто шестьдесят семь. Эта дисгармония смущала Джей М, но не больше, чем остальное. Бусина. Бусина, поросшая сухой травой, с бородавкой деревянного, покосившегося, щелястого дома. Тридцать два шага от двери парадного и до задней двери. Наверное, в этом заключалась какая-то шутка, но докопаться до ее соли было не легче, чем глотнуть соленой воды из карьера.
Джон Мэрдок
"Ты милосерден", - прошелестело Эго.
Милосерден. Джон Мэрдок усмехнулся, сдвинул на лоб очки и провел рукой по влажным от пота волосам, откидывая их назад. Милосерден. Знало бы Эго, в какой ад он закидывал Джей М прежде. В какие кипящие котлы, в какие гноем сочащиеся язвы. Проблема в том, что, как сказал однажды философ (Джон Мэрдок почесал переносицу, но имени не вспомнил) - "дай мне точку опоры, и я переверну мир". В аду обнаруживались рычаги. Всегда. В самом несовершенстве, в дисгармонии системы. В неровности почвы. В петле, выступающей из вязаной ткани мироздания. Мельчайшая ошибка становилась зацепкой, а Джей М был большим специалистом по зацепкам. Даже сейчас, в этой унылой монотонности, в ленивом перетекании из одного прожаренного солнцем дня в другой Джей М искал зацепки. Вместо того, чтобы отсиживаться в относительной прохладе дома, в самый жаркий час он ходил к карьеру и пялился вниз, словно ожидал увидеть там откинутую крышку люка.
"Тот, кто несет смерть, не заслуживает жалости, - продолжало занудствовать Эго, - но не заслуживает и страданий, ибо страдание напоминает нам о том, что мы еще живы. Он заслуживает лишь небытия".
Джон Мэрдок устало прикрыл глаза. Что такое небытие? Эта тьма под веками, сочетание пурпурных и фиолетовых пятен, желтый рваный круг - отпечаток зрачка - есть ли это небытие? Нет, небытие не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Сухая трава была достаточно близко к небытию, и все же...
"Ты познаешь, что такое небытие, - посулило Эго, - если он прыгнет в колодец. Если он сбежит еще раз, ты познаешь, что такое небытие".
- Милый, - позвала Эмма из соседней комнаты, - гости скоро будут.
Джон Мэрдок выключил компьютер, встал с кресла и направился в столовую, где по столу уже раскинулась белая с вышивкой скатерть, а Эмма расставляла тарелки. В который раз Мэрдок виновато напомнил себе, что это его обязанность: не так ведь трудно открыть нижний ящик серванта и вытащить стопку парадных тарелок, и положить рядом с каждой вилку и нож (вилку справа, нож слева... или наоборот? Черт, не вспомнить). Это нормально, все это делают и не забывают ни о тарелках, ни об относительном расположении вилок и ножей в пространстве стола, но отчего же так трудно?.. Эмма взглянула на него и улыбнулась, и стало легче. Намного легче. У Эммы карие глаза. Мэрдок очень постарался, чтобы в мире сухой травы, палящего солнца и потрескавшихся досок не было ничего карего.
- Вилка слева, нож справа, милый, - сказала Эмма.
Эмма
Женщина откинулась на подушку и закурила. Джон уже спал. "Бедный, как ему тяжело, тяжелее, чем тебе", - подумала Эмма. Она стряхнула пепел с сигареты и с интересом принялась наблюдать за своей правой рукой (сигарета была в левой). Правая рука вела себя странно. Словно решив, что в сумраке спальни она может вовсе не слушаться хозяйки - или даже поверив, что нет у нее никакой хозяйки - рука поползла по телу сверху вниз, от горла по потной коже над грудью, на грудь, притронулась к смуглому соску, слегка ущипнула - отчего сосок мгновенно затвердел и покрылся темными пупырышками - и вниз, вниз по скату живота, и потерялась между сжатых коленей. Эмма смотрела на руку с упреком и с легким недоумением, пока та продолжала свое дело. Словно заразившись у руки этой ночной, предосудительной бесшабашностью, Эмма откинула голову на подушку. Забытая сигарета дымилась в пепельнице.
"Это нехорошо, - подумала Эмма. - Это временные затруднения. Милый, слышишь, это временные затруднения"... но все потонуло в слабом "ах" и покачивающемся ритме.
Джей М
Женщина появилась в один из дней, в один из пекельных дней на том месте, где раньше были лишь сухие травы и дымка. Она появилась внезапно. Над противоположным краем карьера дрожал горячий воздух. Если умеешь ходить по воздуху, можно пересечь карьер, но сколько потребуется шагов? Джей М, несмотря на то, что неплохо умел на глаз оценивать расстояние, никогда не мог понять, велик или мал карьер. Велик, как угольное ушко. Мал, как верблюд, которому в это угольное ушко никак не пролезть. Отверстие в бусине. Нить, объединяющая миры. Бусины-миры в четках... Почему же он никогда не видел других миров? Может, Аллах не соизволил отщелкнуть пальцем его бусину, приблизить к другим, и она так и болталась сиротливо в самой середке провисшей нитки. А остальные были зажаты в горсти Аллаха, всевидящего, но не милосердного.
Так вот, там, где были лишь травы и дымка, сегодня оказался прохладный берег запруды. Речная заводь, дорожки, бегущие через парк к зеленовато-бурой, в солнечно пятнах воде. Женщина шла берегом реки, задумчиво покручивая белый кружевной зонтик. На ней было белое кисейное платье. Джей М откуда-то знал, что никогда не видел таких женщин прежде. Таких - не видел, но видел эту. Где?
Джон Мэрдок
"Демон обитает в каждом из нас", - прогундосило Эго.
"В тебе - точно нет, - подумал Мэрдок, - потому что тебя не существует, ты только философская, в лучшем случае психологическая концепция. А вовсе не Аллах всевидящий, но не милосердный... Откуда эта мысль?"
Мэрдок запаниковал, потому что так оно все обычно и начиналось. Каждый раз, когда Джей М ускользал из предназначенного ему ада, это начиналось одним и тем же - в голове Джона Мэрдока появлялись чужие мысли. Надо было во что бы то ни стало скрыть мысль от Эго, потому что Эго уже давно, с самого начала, настаивало на экзекуции. Проблема была в том, что Джон Мэрдок искренне верил: со смертью Джей М умрет и он сам.
Мэрдоку нужна была помощь. Как на грех, Эмма с самого утра поехала в магазин. Вчерашний набег гостей, как налет саранчи, уничтожил все продукты в доме. Это тоже странно: в нормальной жизни, Мэрдок отчетливо это помнил, после гостей остается полно недоеденных блюд. Еще одна ненормальная черточка. Еще один признак, что Джей М нашел лазейку или близок к тому, чтобы найти. Но как? Как?
С часто бьющимся сердцем Мэрдок взбежал по деревянным ступенькам на второй этаж. Распахнув дверь спальни, он секунду смотрел на неубранную постель, а затем упал на колени и зарылся лицом в подушку, которая пахла Эммой.
Эмма
Эмма с ужасом смотрела на тележку с продуктами. Она хорошо помнила, что сама нагрузила эту тележку, но то, что сейчас лежало в решетчатом коробе, никак не могло быть ее покупками. Мясо. Мясо-мясо-мясо. Замороженные бургеры и отбивные, огромные куски свинины и говядины, но что еще хуже - свежее, истекающее кровью мясо. К пакетам уже начали слетаться мухи. Эмма рассеянно стояла на парковке у своей светло-бежевой "Тойоты", не решаясь погрузить покупки в багажник. Жарило солнце. Женщина беспомощно подняла голову к горячему небу, словно прося совета. Они с Джоном были вегетарианцами, зачем же мясо? Небо ответа не давало, и тогда Эмма с подозрением поглядела на свою правую руку. Неужели все это ее проделки? "Если правая рука твоя искушает тебя...". Эмма неуверенно взялась левой рукой за тонкое запястье правой и подергала. Что там надо сделать? Вырвать взбунтовавшуюся конечность из плеча, или, может, отрубить? Кажется, в сарае был топор.
Ужаснувшись своим мыслям, Эмма оттолкнула тележку, и та покатилась по стоянке, грохоча и позванивая. Упаковка с вегетарианскими кукурузно-гороховыми бургерами вывалилась, сверкнув на солнце желтым пластиком.
Джей М
Женщина была недоступна. Он бежал вокруг карьера, не считая шаги - это не имело смысла, число всегда выходило разное, даже когда он был совершенно спокоен - бежал полукругом, у самого края отвесной скалы, по уже протоптанной дорожке среди зонтичных и молочая. Бежал так, что в груди перехватывало дыхание, но мираж речной прохлады таял, оставляя все тот же сухостой и струящиеся волны жара на другой стороне, и за спиной, в ста шестидесяти семи шагах, заднее крыльцо дома.
Тогда он садился на край, болтал ногами и думал, почему сто шестьдесят семь. Шесть с одной, семь с другой, сумма составляет тринадцать. Чертова дюжина. Тридцать два шага по дому, три и два, триединство и двойственность. Цифры, включающие в себя все сущее. Следовало вникнуть в их порядок, понять заключающуюся в нем гармонию и провести расчет. Тогда он наверняка сможет узнать диаметр карьера. И тогда он доберется до женщины. В слове "доберется" было что-то неприятное, то ли фамильярно-оскорбительное, то ли угрожающее. Джей М передернул плечами и почесал спину, мокрую от пота. Рубашка липла к телу. Очень жарко.
"Не доберется, - подумал он. - Достигнет".
Всего-то и надо - соударение бусин. Электрический треск и искры, вновь зародившийся свет. В деснице Аллаха нет ничего невозможного.
Джон Мэрдок
Джон Мэрдок считал. Это всегда его успокаивало. Он считал, считал и считал, а Эго ехидно молчало, пока с соседней подушки доносились постанывания.
"Ты не можешь без меня, - звучало в них. - Но я могу без тебя, милый".
Она двигалась уверенно и бесстыдно, словно его не было здесь, словно на его месте был пустой жаркий воздух спальни.
"Ты не можешь без меня, но я могу без тебя".
Он вспоминал день и каштановый волос на подушке.
Но теперь была ночь, и даже пахло от нее сейчас совсем по-другому. Пахло наслаждением, страстью и предательством. Преступный и чужой запах.
Джон Мэрдок встал с кровати, тихо натянул штаны и спустился по лестнице. Он направлялся в сарай.
"Если правая рука твоя искушает тебя".
Эмма
Непокорство распространялось по телу, от правой руки - точнее, кончиков ее пальцев, ласкавших промежность - выше и ниже, к голове и к ногам. Непокорство страшило, но и внушало странный восторг. Как будто в ней поселилась совсем другая Эмма, и эта Эмма имела какое-то отношение к мясным бургерам (приехав домой, она в первую очередь проверила багажник: никакого мяса). Свернувшись клубком, Эмма смутно улыбнулась при мысли о мясе, шипящем на решетке над углями, о мясном соке, таком аппетитном, ароматном, возбуждающем.
Потом просыпалась прежняя Эмма, Эмма номер один. Эмма номер один боялась. Эмме номер один мясо представлялось совсем не в виде скворчащих котлет - нет, она видела хирургический стол с рядами тускло блестящих инструментов. Инструменты были разложены аккуратно, точь-в-точь как предметы на письменном столе Джона: все эти ручки, карандаши, стопки бумаги, блокноты и чернильницы без чернил, маленькие бронзовые бюсты неведомых классиков. Аккуратно, ровно и холодно, как ряды неприятельской армии, наступающей на Эмму. Предметы окружали ее, брали в молчаливый конвой, и она вдруг оказывалась на хирургическом столе, спину ее холодил металл, а пальцы правой руки нащупывали маленький ножик... как бишь его... скальпель.
Джей М
Он больше не считал. Он больше не возвращался в дом, в относительную прохладу, к графину с водой и выцветшим занавескам. Он больше не ходил, он мог только лежать. Он лежал на животе (иногда на боку), глядя на ту сторону карьера. Глаза слезились от солнца, кожа на лице покрылась волдырями и начала облезать. От жажды он сделался сухим и шершавым, под языком и в уголках рта копилась соль. Еще с каждым днем (а день не кончался) он был все прозрачней, но зато мог не отрываясь смотреть на речные воды и женщину на том берегу. Мраморная скамья, на которой она иногда сидела, видна была отчетливо, до мельчайшей трещинки, поросшей ржавым мхом, с карими точками жучиных ходов и муравьиными гнездами.
Джон Мэрдок
Он смотрел в разбитое окно, ощерившееся осколками стекла. Была ночь, и в сарае, и вообще. Почему-то в последнее время ночь не кончалась. Ночь не кончалась, а с ней не кончалось и хриплое дыхание на соседней подушке, стоны и вскрики. В стекле отражался сам Джон Мэрдок, и еще полная луна, висевшая над его правым плечом. Джон Мэрдок вгляделся в отражение и отшатнулся. Потому что там, за острыми осколками, стоял Джей М и нагло ухмылялся ему в лицо.
Джон Мэрдок взял топор с полки и аккуратно прикрыл за собой дверь сарая.
"Оскопив себя, - хладнокровно заметило Эго, - ты ничего не добился. Все дело в ней".
Все дело в ней, подпевали лестничные пролеты, все дело в ней, хрипло шептала раскалившаяся за день крыша, все дело в ней, выдыхали щели кондиционера, трепетавшие, как жабры некой глубоководной твари.
"Спасение не может заключаться в другом человеке, - продолжило Эго. - Спасение только в тебе, Джон Мэрдок. Только в тебе самом".
На топоре ржавела засохшая кровь. Та часть Джона, которую отсек топор, уже не болела. На месте раны образовался уродливый шрам, рубец, и не было смысла кричать: "Посмотри, что ты со мной сделала!" Джон ухмыльнулся, совсем как его отражение в разбитом стекле, и шагнул на последнюю ступеньку.
Эмма
С интересом смотрела на маленький ножик... скальпель... у себя в руке. Скальпель был чужой, а мама говорила, что брать чужое не следует - однако плоская, тонкая рукоять так удобно улеглась в правую ладонь. Подняв голову, Эмма увидела, что в окно смотрит полная луна, ветер колышет занавески, а на пороге стоит чужой человек с топором в руках.
- Почему, - спросил чужой человек голосом Джона, - почему ты всегда уходишь от меня? Кажется, я держу тебя крепко-крепко...
Тут он сделал неловкое движение, словно хотел обнять воздух - но помешал зажатый в руке топор.
-... а ты все равно уходишь. Почему?
Глаза человека, большие и плоские, горели как два кусочка слюды - нет, как две полных луны. Эмма рассмеялась и черкнула скальпелем по воздуху крест-накрест, рассекая полотно с нелепой картинкой. Из крестообразного отверстия пахнуло свежестью и речной тиной, хлынул пронизанный лиственной зеленью свет, и показалась мраморная скамья в трещинках, в куртинках рыжего мха, в жучиных ходах и муравьиных гнездах.
Джей М
Он полз, медленно перебирая руками, потому что ноги уже не слушались. Он тащился, тащил себя к обрыву. Он перевесился через край. На мгновение мелькнула паническая мысль: "Куда?!", но он уже столкнул себя, и падал, и вокруг свистел воздух, и синее зеркало стремительно приближалось. Удар. Холод. Давление в легких и в черепе. Задыхаясь, он забил руками и ногами и в облаке брызг вырвался на поверхность. До пологого берега в оторочке тины было совсем недалеко. По реке медленно плыло белое зыбкое отражение. Он поплыл, рассекая коричневую воду быстрыми гребками. Ровно тридцать два гребка до берега со скамьей и ждущей на ней женщиной.