Аннотация: Красивые, печальные и трогательные рассказы, главным героем которых является сама Госпожа Смерть.
Карамышева Мария
Necrofeeling & Я
(Некрофилингия)
Чувство смерти и Я
Сборник рассказов
Чувство Смерти
У меня много лиц, у меня много имен. Никто меня не знает в лицо, но все непременно ждут моего приближения. Я никогда не прихожу внезапно, как незваный гость. Я всегда предупреждаю заранее, стучу в ваши двери. Меня все боятся, как боятся неизвестности. Передо мной благоговеют в священном трепете. И с каждым из вас я встречусь однажды... Смерть.
Вам приходилось чувствовать смерть? Ощущать кожей ее приближение и прохладное дыхание в районе затылка? И как ощущения? Жуть, страх, от которого потом еще долго трепещет. Опыт, о котором невозможно вспомнить без содрогания. Но что если и в ней есть нечто прекрасное...
Некрофил
Мы встретились в доме скорби. Больница, в которую мы приехали, находилась за городом, на отшибе. Окруженное лесопарком старое дореволюционное здание высотой в четыре этажа внешне обветшало и облупилось. Стояла поздняя осень, в воздухе витали мелкие крупицы снега - предвестники первых заморозков. Прелая листва толстым слоем устилала подножья деревьев, повсюду стоял терпкий горьковатый запах гниения.
Я сразу ее заметила. Еще когда шла к больнице, увидела, как она сидела на подоконнике второго этажа и тихонько курила в форточку. И с виду вполне нормальная, не больная никакая, только грустная очень. Большеглазая девчонка лет двадцати двух с острым подбородком на худеньком лице, прямые темные волосы заплетены по-домашнему в косу. Она была очень тоненькая, в джинсах и светло-бежевой водолазке. Я поняла, что она не буйная, что с ней можно поговорить. Ее милая внешность походила на тех кокоток, что часто встречаются на обложках глянца, не красавица, но с чем-то пронзительным во взгляде и по-детски наивным в лице. На обложке она смотрелась бы кстати. И будь я простым обывателем, я подумала б, что она, вероятнее, лечилась от истощения или анорексии как следствие погони за ускользающей мечтой в мире моды. Но моя профессия давно и на горьком опыте научила меня не судить по внешности. Если некий человек кажется каким-то слишком навязчиво, то, вероятнее всего, он таковым не является. Поэтому, признаться, мне очень захотелось с ней поговорить, копнуть поглубже, узнать, что кроется за этим симпатичным лицом. Так мало здесь было нормальных людей, даже среди персонала. Проработав некоторое время в больнице для душевнобольных, врачи сами становились нервными, и слегка невменяемыми. Работа у них тяжелая. Пытаясь помочь людям с нервными заболеваниями, они и сами расшатывали себе нервную систему.
Главный врач опаздывал. Мне предстояло долгое ожидание, и потому я решила-таки скрасить его приятной, и почему-то, как мне сразу показалось, увлекательной беседой. Не каждый день молодые красивые девушки попадают в клинику для лечения душевных болезней. Я подошла, поздоровалась, и попросила прикурить.
- Вы здесь навещаете кого или лечитесь?
Девушка лукаво склонила голову на бок, как будто ждала моего вопроса.
- А вам как кажется?
Я только плечами пожала.
- Я журналист, а не экстрасенс. Могу узнать о вас все, или почти все, но не сразу. На это потребуется время.
- Вы здесь репортаж снимаете?
- Планируем. Но давайте лучше о вас побеседуем. Вы-то сами как здесь оказались?
Конечно, разговор получался прямым, и ей не было смысла выворачивать душу наизнанку перед первым встречным. Но я все же надеялась на эффект попутчика. Иногда человеку, которого встречаешь на краткий период и наверняка больше никогда в жизни не встретишь, можно рассказать такое, что никогда не доверить и самым близким людям. В психиатрические лечебницы так просто не попадают, но едва ли врачам интересны все переживания их пациентов, и я надеялась, что ей давно хотелось выговориться.
Девушка равнодушно выглянула в окно.
- Как все. Депрессия. Попытка суицида. Только меня сегодня уже выписали. Вот, сижу, прощаюсь с местами, скоро домой поеду.
- Серьезно? На вид вы вполне счастливая. Ни за что б не догадалась, что вы способны на такое. Хотя, кто знает. Извините за назойливость, но из-за чего хотели свести счеты с жизнью? Несчастная любовь?
Девушка нервно кивнула, и ее четкие, звонкие, как натянутая гитарная струна движения, передали мне всю глубину этих чувств. Было в ней что-то, что она глубоко переживала, и это, чего мы коснулись, заставляло ее чувствовать себя неловко.
- Я угадала? Вы производите впечатление здравомыслящей девушки. Как же вы могли совершить такое? Хотели убить себя.
- И я убила бы, если бы меня не остановили.
- Вам что, до сих пор жить не хочется.
- Да, не хочется. Но себя я убивать уже не буду. Дождусь естественной кончины.
- Страшно?
- Нет. Просто это было б неправильно. Я сама сделала бы только хуже. Мне нельзя убивать себя.
- Я рада, что вы это осознали. Вы такая молодая, вам жить надо.
Девушка улыбнулась, прищурив глаза, и я, скорее по наитию, чем визуально, почувствовала в ней насмешку.
- Вы, правда, хотите знать мою историю? - с легким прищуром синих глаз, спросила она. - И не осудите? Не станете шугаться?
- Почему я должна вас осуждать? - улыбнулась как можно более мягко я. - Я стала журналистом из любви ко всяким жутким и странным историям. И я очень люблю людей. Я никогда никого не осмелилась бы осудить. Я восхищаюсь человеком. Но не в толпе, не в массе. В массе люди тупы и жестоки. Человеком движет, знаете, такое стадное чувство, приводящее к отупению. Меня же интересуют личности. И я уверена, в каждой личности есть баланс хорошего и плохого, героизма и ханжества, искусства любить и слабости. И я хочу рассмотреть и взвесить все, что в нем есть. Это очень интересно. Я люблю человека как отдельно стоящую личность, вне его связей с окружающим миром, вне его поступков и последствий этих поступков. Поступки можно судить, что чаще всего и происходит, но не человека, не личность.
Она внимательно меня выслушала, по-детски выпятив нижнюю губу.
- Тогда слушайте. Я здесь из-за любви, вы угадали. Какая это любовь, несчастная или счастливая, судите сами. Только наступил момент, когда я была готова на все, только бы разрешить дилемму, вставшую передо мной.
- Какую дилемму? Как поступить? Какой жизненный путь выбрать?
- Нет, скорее, жить или не жить. И выбрала второе.
- Отчего? Парень бросил? Насилие?
- Нет, что вы. Просто произошло слишком много событий, слишком много эмоций, слишком страшные тайны. Мои нервы просто не выдержали.
Все началось, когда умер одноклассник. Мы жили в соседних подъездах. Я мало его знала. Он был мой ровесник. В детстве мы часто играли. Но лет в одиннадцать я сменила школу, и мы практически перестали общаться. Мы жили, не замечая друг друга. И все, в общем-то, было спокойно, ровно. Если бы не эта нелепая смерть.
Я узнала о ней на второй день. Я тогда только поступила в институт, мне было семнадцать лет. В тот день я пришла домой поздно, и застала маму в слезах. Оказалось, одноклассник умер. Все случилось внезапно, но умирал он несколько дней, в больнице, в коме. А мы и не знали. А ведь квартира их прямо рядом с нашей, за стенкой. И все равно, ни криков, ни плача мы не слышали. Странно, правда?
Начались разговоры, пересуды, что случилось, да как. И до того нелепость, знаете ли. До того банально. В драке, тяжелые побои и как следствие, отек мозга, кома, смерть. А ведь все это было так не похоже на него. Он был человеком спокойным, и вдруг такая глупость.
Девушка отвернулась к окну, оправила челку. Было видно, что ей очень хочется обо всем рассказать, только трудно слова подобрать, рассказать так, чтоб было понятно.
- Прошу вас, продолжайте. Что же случилось потом? Что так на вас подействовало? Ведь вы не были близки.
Девушка вздохнула, достала другую сигарету, и снова прикурила.
- Вы правы, меня его смерть удивила, но не более. Я помнила его ребенком. За последнее время он вырос, возмужал. Я даже вспомнила, что видела его в последний раз за пару недель до его гибели. Я вышла из дома, проходила мимо его подъезда. Он заходил домой, и мы поздоровались. Простое "Привет", и улыбка. Я еще про себя заметила, что был он теперь выше меня на голову, и похорошел как-то. Мне даже мысль в голову пришла: "Все девчонки за ним теперь бегают, должно быть". А он как будто услышал, и улыбнулся. С вами такое бывало, чтоб ваши мысли читали? У меня тогда такое чувство возникло. Таким я его видела в последний раз.
Тем вечером, накануне похорон, тетя Тоня, мама его, просила всех зайти к ним домой, попрощаться. Хоронить хотели в обед, всей школой, в которой мы раньше учились. Ожидалось много народа, и всех соседей и родственников пригласили заранее. Помню сумбур, тяжесть скорбного ожидания в длинном холодном коридоре. Тело долго не везли.
Бабушка Рита, мать тети Тони, проводила нас в его комнату. Там было как-то не живо. Нельзя было сказать, что прошло всего пять дней с тех пор, как человек, там живший, ушел оттуда в последний раз. Почти никаких личных вещей. Шкаф, кровать под серым покрывалом, компьютерный стол и занавешенное темными шторами окно. Все. На столе лежал фотоальбом. Я пролистала несколько фотографий, но вскоре отложила. Все это было так чуждо и болезненно. Крайне неприятно смотреть на фотографии человека, ныне покойного, но из жизни которого вы не знаете ничего. Я смотрела на его лицо и не узнавала. Я помнила его ребенком, тощим болезненным мальчишкой, с которым мы ходили купаться на реку, или собирались вместе с другими соседскими детьми и играли в карты по вечерам. Мы были самыми младшими и все время попеременно проигрывали, то он, то я. Но с тех пор столько лет прошло, мы все так изменились, выросли. И тогда мне стало жутко, ведь я пришла оплакивать покойного, которого совсем почти не знала.
Час тянулся за часом, мне стало нестерпимо грустно, и я попросила маму вернуться домой. Было уже половина десятого вечера, когда гроб с телом, наконец, привезли. Мы это поняли по жуткому воплю, доносившемуся с улицы. Я никогда не любила похорон. В детстве просто боялась. Повзрослев, стала плохо воспринимать ритуальную атрибутику. Нет, красиво, конечно, это все. Но атмосфера больно угнетающая. Атмосфера скорби. Истощив себя невольным унынием, я рано легла спать. Мама дождалась отца с работы, он тогда возвращался поздно, и они вместе пошли к тете Тоне, поддержать родных Антона.
- Так его звали Антон?
Девушка встрепенулась, как из забытья.
- Да. А я разве не сказала?
- Нет. Вы совсем не называли имени.
Она снова обмякла на подоконнике, облокачиваясь на раму, и замерла, поднеся пальцы к губам, и пощипывая нижнюю ногтями.
- Прежде чем я продолжу, скажите, пожалуйста, вы верите в загробную жизнь?
Я задумалась на минуту. Со мной бывало всякое. Жизнь моя не была лишена и доли мистицизма ввиду вереницы частых похорон престарелых коллег и родственников. Сама же, будучи верующей, но, не обладая настолько сильной верой, я постоянно пребывала в сомнениях.
- Хочется верить.
- Хорошо, - выдохнула она, устремляя взгляд в сторону лесопарка, раскинувшегося на рыжем глиняном холме, из-за которого то и дело поднималась стая черных птиц. Присмотревшись, я смогла различить кружевной ажур крестов и надгробий. Я совсем и забыла, что там располагалось одно из городских кладбищ. Моя собеседница тем временем продолжала:
- Как я уже сказала, я рано легла спать. Сама себе я сказала, что нехорошо смотреть на покойного ночью. Лучше будет завтра, как все, при свете дня. Мне, конечно же, нужно было в институт, но я была уверена, что успею. Я не слышала, когда вернулись родители. Проснулась я во тьме ночи, от того, что замерзла. Знаете, у меня нет обыкновения просыпаться по ночам. Я всегда хорошо спала, до утра, пока будильник не зазвонит. А в ту ночь вдруг проснулась. И поняла, что я просто заледенела от холода. На дворе был ноябрь, и я уже месяц как достала теплое одеяло и укрывалась им каждую ночь. Так было и в тот вечер. Только когда я проснулась ночью, одеяла на мне не было. Представляете? Поначалу я подумала, что оно во сне сползло. Но я никогда не заправляла одеяло в пододеяльник, а стелила слоями, одно на другое. Так вот тоненький пододеяльник был на мне, а одеяла не было, словно кто-то снял его с меня, пока я спала. Когда я посмотрела вниз, возле кровати, я увидела одеяло там. Оно было аккуратно сложено и покоилось у моих ног. В тот же миг я ощутила чье-то присутствие.
В правом углу, между стеной и шкафом, в полутора метрах от моей кровати, определенно кто-то стоял. Невозможно описать тот приступ страха, что охватил меня тогда. Я не знала, есть ли кто в доме, вернулись ли родители, потому как везде было темно. Я не знала, который час, одиннадцать, или три часа ночи. И я не могла встать и включить свет, ведь тогда мне пришлось бы почти вплотную подойти к фигуре в углу.
Я сжалась в комочек, дрожа от холода, наполнившего комнату. Зажмурившись, нашарила край одеяла одной рукой, и кое-как натянула его на себя. Также, не открывая глаз, съежилась на кровати, укрывшись по нос одеялом. Все, что произошло потом, невозможно объяснить простой игрой воображения. Фигура в углу пошевелилась. Я чувствовала ее движение, слышала шорох ног, ступавших по ковру, ощущала приближение чего-то, или кого-то, пока оно не оказалось возле моей головы. И тогда я почувствовала его, это прикосновение. Рука, широкая ладонь на моей голове. Температура совсем не ощущалась, ни жара, ни холода. Только легкая шершавость мозолей, и нежность. Два касания по голове, и легкий выдох мне в волосы. Я отчетливо ощутила тот поцелуй. Нечто погладило меня по голове и поцеловало в лоб. Я настолько испугалась, что забилась под одеяло с головой, как только оно отступило, и просидела так не меньше получаса, прежде чем, измученная страхом, я провалилась в забытье. Но на утро я все четко помнила, как если бы это произошло только что.
- Как вы думаете, что это было? - сглотнув комок в горле, спросила я.
- Я не думаю, я знаю. Но тогда я могла только догадываться. И знаете, мне было неприятно и страшно вспоминать об этом, и я никому ничего не сказала. Днем я еле успела вернуться с института, даже в дом не заходила, чтобы успеть на похороны. Дорога, которой я ездила домой, проходила мимо той самой школы. Я видела пять или шесть автобусов, и большое количество школьников во дворе. В гуще толпы батюшка с кадилом совершал молитву. Помню, мне пришлось остановить маршрутку и чуть не на ходу выпрыгивать.
Народу было море. Я легко отыскала маму. Она вместе с другими соседями стояла в стороне, тогда как школьные друзья окружили гроб с покойным плотной стеной. Я почти никого из них не знала. Прежние одноклассники выросли, изменились, и мне не зачем было их беспокоить в столь траурный день, напоминая им свое имя и то, что я тоже когда-то с ними училась. Они знали Антона лучше, чем я, они дружили и скорбели искренне и по-настоящему. Я была бы там лишняя.
- Я и не думала, что столько народу будет, - сказала я маме.
- Вот, даже не подойти к гробу-то теперь, - с досадой покачала головой она. - Говорила ж я тебе, вчера надо было идти. И вы были не чужие люди. Все детство вместе росли...
Я только плечами пожала. Вы знаете, я в приметы не верю. Но у нас говорят, если покойным не попрощались, далеко были или по обстоятельствам не смогли, он сам прощаться к вам придет. В тот самый момент я поняла суть моего ночного сна.
- Так это был сон? То, что вы видели.
- Тогда я решила так. По ряду причин, большинство из которых я вам уже объяснила. Но самое главное, мне было просто страшно представить, что это был не сон, очень жутко сразу становилось. Как я и ожидала, подойти к гробу мне так и не удалось. Через десять минут после моего прихода, гроб погрузили в машину, и все стали рассаживаться по автобусам. Я оказалась одна в третьем автобусе, пазике, и мне досталось место у входа, спиной к водителю. Передо мной были ряды с одноклассниками Антона, скорбные лица. Девчонки рыдали, утираясь платками, мальчишки застыли в мрачном молчании. А мне стало неловко, что приходилось смотреть на них. Их нужно было оставить в покое в их горе. Видимо, та же мысль периодически посещала и некоторых из этих ребят, потому что они то и дело хмурились и бросали на меня недовольные взгляды. Всю дорогу я ехала, отвернувшись, и выворачивала себе шею, пытаясь всматриваться в окно, в мелкие капли моросившего дождя, лишь бы только не на них.
На кладбище, где его хоронили, стояла церковь, высокая, необычно выкрашенная в персиковый цвет. В ней совершили отпевание сразу трех покойников, двух старушек и Антона. Лишь раз, на входе мне удалось мельком увидеть гроб. Антона в нем было не узнать. Перебинтованная голова, восковое лицо, безвольные руки, словно сброшенная змеиная кожа, пустая оболочка, а не тот человек, что улыбался накануне с фотографий его школьного альбома. Всю службу я простояла за стеной молящихся друзей, которые даже не замечали, как горячий воск капал им на ладони.
Хоронили скорбно и болезненно. Особенно убивалась его мама. Для тети Тони жизнь в тот день остановилась. И, вы знаете, мне очень не хочется об этом рассказывать. Все это очень больно, эти рыдания и слезы.
Я вернулась домой в двояких чувствах. Конечно, это нормально, возвращаясь с похорон, надеяться на то, что душа покойного продолжает жить. Только надеяться, а не знать. Но я всегда доверяла своим чувствам. Другие часто занимаются самообманом. Я - никогда. Я верила и верю себе и своим глазам и ушам. Я точно знала, что именно произошло ночью, и что он, находясь по ту сторону, знал будущее, а именно то, что я не смогу попрощаться. Единственное, что я не поняла, так это почему нельзя было сделать это во сне, или пока я спала. Зачем потребовалось будить меня и обставлять все именно таким страшным образом, чтобы я непременно увидела его образ. Этот вопрос продолжал мучить меня долгое время. Потом появились другие.
- Другие покойники? - мои брови поползли вверх.
Моя собеседница прыснула, прикрыв рукой рот. Отсмеявшись, она подняла на меня глаза и вздохнула.
- Слава Богу, нет. Мне и одного хватило. Я имела в виду другие вопросы. Но, скажите, вам интересен мой рассказ.
- Да, конечно, - уверила ее я. - Мне кажется, назревает нечто шокирующее и драматичное. Как в мистических мелодрамах.
- С чего вы взяли?
- Пока вы рассказали только о похоронах. Не думаю, что эта смерть была приплюсована просто так. Для вас, вероятно, это было событие знаковое, оно послужило началом. Ведь этим все не закончилось, верно?
Она лукаво склонила голову на бок, заглядывая мне в глаза.
- И как вы думаете, что случилось дальше?
Я только пожала плечами.
- Мне трудно предугадать. Быть может, история с призраком, или что это было, на том не закончилась? Это ваша история. Рассказывайте сами. Только, пожалуйста, ничего не пропускайте и не опускайте. Я чувствую, эта история уникальна и не лишена сюрпризов. Я очень хочу ее услышать.
- Вы правы. Люди веками гадали, что же там, по ту сторону смерти. И есть ли там что-нибудь. Для меня эти двери распахнулись внезапно, и, я вам скажу, живым лучше этого не знать, и не видеть. Наши миры разделены, им не стоит соприкасаться. Нет, нет, это не опасно, - поспешно добавила она, видя выражение моего лица. - Просто так будет легче и проще для всех. Мир живых - мир материальный. Мир мертвых - мир духовный. Мы не можем жить в двух мирах, или на их границе. Человек может впасть в уныние и последовать за усопшими, а это грех.
Две недели я боялась ложиться спать, боялась глаз сомкнуть. Я уже говорила, что с детства боялась похорон. Все, что соприкасалось со смертью, вселяло мне ужас, не важно, будь то тело покойного, образ креста на пригорке, новость о смерти дальнего родственника или просто машина ритуальных услуг, проехавшая мимо. Засыпая, я непременно оставляла свет включенным, и каждую ночь долго изводила себя страхами, пока, усталая, не падала без сил на подушку и не проваливалась в ватную напряженную дрему. Заметив мое состояние, мама стала давать мне легкое успокоительное растительного происхождения, и мне стало полегче. Постепенно я стала забывать о том ночном происшествии, и сама старалась лишний раз себе об этом не напоминать.
Но мир мертвых сам ворвался в мою жизнь. Уже на вторую неделю после тех похорон, я заметила, что за моей спиной постоянно что-то шуршит. Знаете, так отчетливо, словно листья по асфальту ветром перетаскивает, или будто дворник метет. Но стоило мне остановиться, и мгновением позже шуршание прекращалось. Если я оглядывалась, то ничего не видела, конечно. Но ощущала присутствие чего-то, как будто кто-то прятался, но неизменно следовал за мной по пятам. Потом появился вихрь. Однажды я шла в институт, преследуемая все тем же шуршанием, и оглянулась, не останавливаясь, через плечо. И знаете, что я увидела? Маленькое завихрение листьев и пыли в воронку на асфальте, диаметром в полтора моих шага. Она была шагах в пяти от меня, там, откуда доносился шорох. Я стала следить за ней. То и дело оборачивалась, смотрела в витрины, в стекла проезжающих мимо машин, и иногда мне удавалось заметить ее. Она неизменно следовала по пятам за моей спиной, куда бы я ни шла, и как долго не задерживалась бы там. Я попыталась рассказать об этом подругам, когда мы вместе гуляли однажды. Тогда у меня еще были подруги, Лена и Наташа. Мы с детства дружили, доверяли друг другу все тайны, и в тот момент я почувствовала, что нет смысла молчать о таком. Оказалось, они тоже слышали это шуршание, но подумали, что это был ветер и разуверили меня в моих сомнениях. Никто не хотел верить в подобные вещи. Сама же я и придумать не могла, чем оно могло быть. Я искала в книгах и интернете, но нигде не нашла ничего о шорохах за спиной. И тогда я решила, что нет смысла бояться того, чего нет. Мало ли что мне привиделось, мало ли что мне казалось. Реальность была такова, что в ней не было места призракам. Поделившись с подругами, я вдруг поняла, какими надуманными и пустыми мои страхи были, и мне стало значительно легче.
Однажды ночью, примерно месяц спустя, мне приснился сон. Я стояла на улице у соседнего дома, лицом к нашему дому. Была ночь, и мне было очень холодно. Я посмотрела на свои руки и ноги, и поняла, что стою там раздетая, в одной пижаме, той самой, в которой с вечера ложилась спать. Мне показалось странным, что я стою ночью здесь, в то время как мне надо домой, и я направилась к своему дому, но моих шагов не было слышно, словно они утопали в ставшем мягким асфальте. В абсолютной тишине раздалось знакомое шуршание, но воронка оказалась не позади, а впереди меня, на небольшом расстоянии. Она с шорохом передвигалась, ближе и ближе, пока не послышались шаги. Я, наконец, поняла, кто скрывался за тем шорохом. Тьма из углов и щелей сползлась к этой точке, сжалась плотным сгустком на асфальте в центре этой воронки, и вытянулась в высокую черную фигуру. Мужчину. Фигура подняла голову, и я уже знала, кого я увижу. Это был Антон, но не тот, каким я его помнила, и не тот, что на фотографиях. Он казался выше, и лет на десять старше. Весь укутанный в черное, словно в дымке, и у него были черные волосы, значительно отросшие, и очень бледное лицо.
Я замерла, и фигура замерла в десяти шагах от меня. Потом раздался голос, но он ничего не говорил, лицо не двигалось, как черно-белая застывшая фотография, а его слова словно звучали у меня в голове.
- Не бойся. Просто посмотри, я жив. Спроси у моей матери сон, что видела тетя Лариса накануне того вечера. И попроси тетрадь, что лежит у меня в шкафу на третьей полке. Она знает, где.
Я хотела спросить, зачем, но не могла пошевелиться, ни вымолвить ничего.
-Ты все узнаешь, когда прочтешь, - ответил мне голос в моей голове.
Фигура рассеялась в сизый дым и расстелилась по земле.
- И вы это сделали? - спросила я. - Он оставил там какое-то послание?
Прикрыв глаза, девушка молча покачала головой. Она сглотнула, и, переведя дух, продолжила:
- На следующий день я пришла к тете Тоне. Я с самого начала решила ничего про свой сон ей не говорить. Зачем бередить свежую рану. И потом, начались бы расспросы, а быть объектом чужих пересудов мне вовсе не хотелось. Сначала я спросила про сон соседки. И вы знаете, оказалось, что накануне той ужасной драки, тете Ларисе действительно приснился жуткий сон. Будто она вошла в дом к тете Тоне, а в Антоновой комнате стол длинный накрыт, и много бабушек сидит. И стол весь уставлен рюмками с водкой, накрытыми хлебом. Как на поминках. Только не поверила она в знак этот, и рассказала уже после, как все случилось. Я как услышала, так и ахнула. Про тетрадь тетя Тоня знала, но очень удивилась, что мне известно о ее существовании.
- А тебе сам Антошка что-то говорил? Вы же, кажется, не общались совсем, - спросила недоверчиво она. Я не знала что ответить. Если там было что-то личное или важное, какова вероятность того, что он делился этим с друзьями, и что эти друзья могли рассказать мне, случайной соседке? Но ей, похоже, было не до загадок. Через минуту она вынесла мне тетрадь, старую, школьную, затертую многолетним пользованием. - Держи.
- А вы не знаете, что там? - робко спросила ее я.
- Это дневник, - пояснила тетя Тоня. - Я не читала никогда, мне Антошка строго настрого запрещал. Только раз глянула, и жалею теперь. Лучше мне бы не знать ничего. Ума не приложу, как ты узнала. Если только сам он говорил с тобой, тогда ты там ничего нового не найдешь.
Я в сомнениях глянула на пожелтевшую от времени обложку. Если даже тете Тоне нельзя было его читать, какое право имею я на это.
- А вдруг там что-то личное? Мне неловко брать чужие вещи. Вы не знаете, кому эта информация будет важна? Может, у него была девушка?
Тетя Тоня странно на меня посмотрела. - Ты уж извини, тяжело мне все это. - И она закрыла дверь.
Поднявшись к себе, я долго смотрела на обложку тетради, гадая, стоит ли мне ее открывать. Какие тайны были у покойного, и что такого важного он хотел сообщить, и кому? Может, друзьям, или девушке своей. Я где-то слышала о таком, когда душа умершего входила в контакт с кем-то из живых, кто видел во сне или чувствовал его, с просьбой передать близким некую информацию, как например, просил о помине, или вещь какую на могилу принести. Но если это был личный дневник, то имела ли я право читать его?
Наконец, я решилась. С первой страницы в глаза бросились неровные строчки, исписанные детской неуклюжей рукой. И все эти строчки были обо мне. Оказалось, он писал о своих детских чувствах, еще в те годы, когда мы общались. С дотошностью натуралиста и тщательностью педанта он вносил сведения о том, где мы были, что делали, что на мне было надето. Записи шли через года, взрослея и мужая вместе с ним. Где-то на середине тетради, в возрасте четырнадцати лет, впервые прозвучало слово "люблю". В тот момент мне стало очень страшно. Я и представить себе такого не могла. Воистину говорят, чужая душа - потемки. Я вспомнила нелепую ситуацию с его соседкой, Юлей, нам было лет по десять, когда она выдала, что Антошка говорил, что как вырастет, на мне женится. Я тогда и не поняла ничего, подумала, шутка, и посмеялась. А Антон так обиделся, что потом дней пять с нами не разговаривал. Неужели то были зачатки глубокого и сильного чувства?
Я продолжила чтение. Как лепидоптеролог, наблюдающий за бабочкой, он в мельчайших подробностях описывал каждую встречу. Из некоторых записей следовало, что я просто прошла мимо, или он видел меня издалека. Записи встреч становились все реже, и все чаще появлялись вставки размышлений. Он глубоко и серьезно излагал свои чувства и намерения однажды все изменить. Последняя запись особенно поразила меня. В ней он описывал ту последнюю встречу возле дома, и далее следовала фраза "Сегодня впервые она увидела во мне мужчину. Я видел это в ее глазах, в том, как оценивающе она посмотрела на меня. Так женщина смотрит на интересного ей мужчину. Ее взгляд скользнул по мне вниз-вверх, и мое сердце возликовало. Я стал привлекательным для нее. Теперь я ни за что не отступлю. Я завоюю ее..."
Это было так трогательно и красиво, что я не смогла сдержать слез. Я прорыдала весь вечер, баюкая в руках тетрадь. Это было первое признание в любви, которое я получила. Это было жестоко и несправедливо. Кто знает, какое будущее могло ждать нас вообще, если бы все обернулось иначе. Ведь я ничего, совсем ничего не знала. Нам даже не дали шанса! Скажи он, дай он хоть знак, хоть намек на чувства, я могла по меньшей мере поблагодарить его за них. Я знала, каким хорошим человеком он был, и, кто знает, быть может, его чувства нашли бы отклик в моей душе. Теперь же это было невозможно.
Как самое бесценное сокровище, я спрятала тетрадь далеко под одежду в самый дальний шкаф, и потом долгими вечерами доставала и листала, перечитывая детские робкие признания и откровенные жгучие юношеской страстью пылкие сны. И постепенно во мне что-то стало меняться. Я перестала слышать шорох, и перестала бояться его. Я поняла, что мне просто нечего бояться.
- А сны? Он вам еще снился? - не выдержав, спросила я.
- Да, конечно, - ответила девушка. - Он часто снился, почти каждую ночь. За первым сном последовали другие. Он снился мне, как и в первом сне, необычайно взрослым. Волосы его потемнели, светлые при жизни глаза стали черными как два агата. Я думала, что это восприятие моего воображения, ведь я знала, что он мертв, потому моя фантазия изменяла его облик таким образом. Он всегда держался чуть в стороне, в полумраке дальнего угла. Сны были короткими, иногда повторяющимися, за исключением нескольких деталей, и в них он передавал просьбы или послания друзьям и родным, до тех пор, пока я не находила способ передать их. Например, он просил передать одному его другу, чтобы тот не пил много. Самым сложным было сделать это как бы невзначай, ничем не выдать себя. Я знала, что подумают родные, если узнают, что я ночами общаюсь с покойником. Да вы и сами должны понимать, какое это безумие.
- Потом начались явления, - девушка закусила губу, подбирая нужное слово. Она сидела теперь, задрав одну ногу на подоконник и обхватив ее руками, и монотонно раскачивалась взад и вперед. Взгляд ее был туманен и задумчив, словно она была где-то далеко, погруженная в свои мысли. - Однажды в нашем доме поломался лифт. Я живу на восьмом этаже, и пришлось подниматься пешком по лестнице. Где-то на четвертом этаже я услышала шаги. Я посмотрела вниз и вверх, но никого, кроме меня в подъезде не было. Я продолжила движение, и когда прошла один пролет, мельком глянула через перила вниз. Меня пронзило ледяным холодом. Средь бела дня в ярко освещенном подъезде я увидела нечто, что привело меня в ужас. Площадкой ниже в углу прямо из бетонной плиты пола вырастала тень, вытягиваясь вверх в фигуру взрослого человека. Я бросилась бежать выше, то и дело оглядываясь через перила вниз. Фигура оформилась в нечто наподобие плотной дымовой тени, и переместилась на то же самое место этажом выше, также постепенно вырастая из пятна тени на полу. При этом в подъезде эхом отдавались шаркающие по бетону шаги. Так продолжалось три этажа. Я добежала до своей квартиры, и пока боролась с ключами, неотрывно следила за уголком площадки нижнего этажа, где в последний раз видела эту тень. Но там ничего уже не было. Шаги остановились.
Войдя в дом, я скинула пальто и сапоги и бросилась на кровать под одеяло. Я не могла дать логическое объяснение тому, что именно я видела. Я знала этот подъезд как дом родной, я прожила здесь всю жизнь, и никогда раньше, за все свои семнадцать лет, я не видела ничего, что хоть сколько походило бы на то мое видение. Мне было по-настоящему страшно.
Потом произошла еще более невероятная вещь. Два дня спустя Антон опять явился мне во сне. Тот сон был не похож на все предыдущие. В нем не было ночи и мистики, и человек в нем был светлым и добрым. Мне снилась моя комната, и я сидела на кровати, а Антон вошел и сел рядом. Он был одет как в нашу последнюю встречу, в джинсы и серую рубашку с коротким рукавом. В окна лил яркий солнечный свет, разливались трели птиц, как ранним утром весной. Я даже забыла, что на дворе был декабрь. Он улыбнулся, и его кожа будто порозовела, теряя былую бледность.
- Я напугал тебя в тот раз? - спросил он, беря мою руку в свои ладони.
Я отрицательно покачала головой. Было очень тепло и спокойно, и мне совсем не хотелось думать ни о чем страшном. Он оглянулся, и все краски засверкали, засветились в комнате.
- Мне этого очень не хватает, - признался Антон, и опять улыбнулся.
- Там все по-другому, да? - спросила я, заранее зная ответ.
- Там прекрасно и хорошо, но я все равно тоскую, - он крепче сжал мои пальцы, и спросил. - Ты помнишь то лето, когда мне купили плавательный круг?
В моей памяти всплыло солнечное пятно пляжа на обливном острове и зеленая кромка воды в реке. Это пятно ширилось и росло, и через мгновение мы оказались на том самом берегу в тот самый летний день. Мы сидели на песке на небольшом расстоянии от группы людей, в которых я без труда узнала родителей. Они были молоды и счастливы, и рядом бегали дети, мы. Нам было лет по семь, не больше. В то время мы имели обыкновение часто выбираться на пляж несколькими семьями, прихватив с собой бутылку воды и что-нибудь покушать, потому, как после купания всегда очень хотелось есть.
Маленький Антошка бегал вокруг родителей, молодых и красивых, отдыхающих на большом старом покрывале, путаясь в мокрых шортах по колено. Я закапывала подругу в песок, и накопала уже довольно-таки приличную горку, когда Антон шлепнулся на нас сверху, и мы все кубарем разлетелись в разные стороны. Раздался детский плач.
- Мне так грустно наблюдать это все со стороны, - призналась я, и из глаз покатились слезы. - Все ушло, и уже не воротишь ни песка, ни реки, ни тебя.
- Мне тоже. Но я еще не могу уйти, - ответил Антон, вглядываясь вдаль.
- А что нужно, чтобы уйти? - спросила я, и где-то внутри себя уже угадала его ответ.
- Нужно отпустить все, что осталось здесь, все, что было дорого и двигаться дальше, - вместе проговорили мы, и грустно улыбнулись.
Мы еще долго смотрели на блики солнца на воде. Мой отец сажал маленького Антошку на плечи и катал по пляжу, а я визжала, потому, что всегда очень боялась высоты. Потом мы все по очереди стали взбираться отцу на плечи и спрыгивать в воду, производя много шума и плеска. Не обходилось и без слез, и мне впервые стало удивительно, сколько слез может выплакать ребенок и при этом оставаться счастливым. Взрослые редко плачут и почти все время чувствуют себя несчастными. Может, нам стоит плакать чуточку чаще?
С той ночи мои сны изменились. Мы с Антоном все ночи много говорили, вспоминали детство, и каждый раз он брал меня за руку и мы оказывались в том или ином моем воспоминании. Мне снилась моя комната и наш город. Бывало, мне снились знакомые места, и будто мы гуляли. Стоило мне закрыть глаза и голове коснутся подушки, как я отправлялась в дивное путешествие по своей памяти, и так продолжалось на протяжении месяца почти каждую ночь. Но после таких красочных и насыщенных видений я вовсе не чувствовала усталости. Напротив, ощущала некий прилив сил.
Антон многое рассказал мне о смерти, о переходе. Этого нет ни в одной религии. Оказалось, теряя тело, человек продолжал жить. Потому как внешне физическое тело было только оболочкой, необходимой для существования в наземном мире. И то, что видела я, было одним из воплощений. В нашем словаре не хватает слов, чтобы описать то, чем мы на самом деле являемся. Ему приходилось чуть не на пальцах объяснять, и все равно, могу с уверенностью сказать, что еще остались вещи, познать которые я смогу только при переходе из одного состояния в другое. Так же трудно описать это мне, так, чтобы вы это поняли. Приблизительно, то, чем человек является на самом деле, можно передать так: сам дух, голос разума, или личность, это лишь точка очень плотной энергии, облаченная в семь энергетических оболочек, седьмая из которых, самая плотная, и есть человеческое тело. У оболочек плотность по убыванию становится меньше, и, умирая, личность постепенно теряет эти оболочки, пока не останется чистый дух, который может вернуться к источнику - чистой энергетической массе, пронизывающей все и вся, Вселенскому Разуму, или Богу. Оболочки, или воплощения, теряются постепенно, и каждая в свой срок. Такой процесс очищения и забывания необходим, личность должна забыть тактильные ощущения и личные воспоминания, чтобы иметь возможность влиться в первоисточник. Она должна стать чистой звуковой волной, носителем информации. Все личностные надстройки, привязанности и привязки к тактильным ощущениям не позволяют разуму вернуться к источнику. Полное очищение духа занимает длительный период, но разум по желанию может задержать или полностью остановить этот процесс. Эти сгустки энергии, шестую оболочку, которую живые люди могут видеть и слышать, и называют призраком. Она наиболее плотная, способна вступать в контакт с материальным миром. А еще он казал, что человеческое тело, как броня, защищает от повреждений и несет в себе жизнь, но при этом груба и не дает человеку видеть, слышать и чувствовать и сотой части того, что есть в этом мире. Только умерев, можно познать мир.
Постепенно моя жизнь во снах стала затягивать меня. Он стал другом, от которого не было тайн, с которым можно было поделиться самым сокровенным и спросить о самом важном. Однажды проснувшись, я отчетливо поняла, что не хочу этой реальности, этого бодрствования. Я хотела погрузиться назад в сон, и опять проводить часы в его обществе. А еще я поняла, что этот человек стал значительно ближе мне. Он стал мне дорог. Он стал мне нравиться. Меня это пугало и радовало одновременно. Никто из моего окружения не мог бы сравниться с ним. И такого интересного, всезнающего и доброго человека едва ли можно было найти.
До самых зимних каникул я пребывала в романтично-грустном настроении. На рождество подруга Лена пригласила меня и Наташу провести с ней несколько дней. Мы знали друг друга долгие годы, и эти длительные поездки друг к другу в гости были одной из наших традиций. Летом и зимой мы обязательно кочевали из одного дома в другой и обитали там по нескольку дней, смотрели фильмы, готовили и обсуждали мальчиков. У Лениных родителей был частный дом, и в ту ночь мы взялись было погадать. Обе мои подруги были тогда влюблены безнадежно, в людей знаменитых и далеких. Я тогда тоже призналась, что мне нравится один человек. Но я побоялась сказать, что это человек из моих снов, и соврала, что он знаменитость. И так мы решили погадать на суженых.
В доме были мы трое и Ленина бабушка. Сначала решили гадать на зеркалах. Выбрали их не случайно, потому как самый страшный и неправдоподобный способ, а еще, чтобы проникнуться духом мистицизма. Сели по отдельности в разных комнатах, каждая перед зеркалом, освещенным свечами. Поначалу было смешно, и мы все время переговаривались шутками. Потом это прискучило, и я сонно пялилась в мутное от жара свечи старое зеркало, когда во дворе завыла собака. Я сидела на кухне, дверь которой выходила во двор. В мгновение вой усилился троекратно, и все собаки с округи залились пронзительным страшным воплем. Потом по окнам прошелся скрип и скрежет, и дверь затряслась так, что казалось, будто ее сейчас с петель сорвет. Я закричала, сбежались подруги и бабушка. Внезапно треск прекратился. Бабушка перекрестилась, и прошептала, указывая на крестик над дверным косяком:
Мы с девчонками переглянулись, и спросили, что это значит.
- А то и значит, ответила она, что одной из вас на роду покойник написан. Вот он и пришел, а явиться в дом не смог, потому как дом освещен и крест на двери. Покойник-то отпетый, ему дверь на тот свет открыта, а на этот - заказана.
На мгновение я обмерла. Постаралась разузнать, кто из подруг видел ли что в этом проклятом зеркале. В ответ обе только пожали плечами и покачали головой. Перепугавшись бабушкиных слов, мы уже не смогли усидеть в одиночку и решили взяться за другие формы предсказания будущего. Мы собрались в большой комнате, расселись вокруг стола, разложили на нем карты и свечи, включили свет. Бабушка рассказывала нам забавные случаи из молодости, и мы постепенно повеселели. Каждую из нас она просила посидеть на картах, и каждый раз лихо спрашивала: "Ты ж не топтана еще? Сядь-ка на картишки". Мы над этим очень смеялись. Все трое из нас еще не дружили с мальчиками, и потому целомудренно присаживались на колоду. Когда мы попытались вызнать у нее, зачем это надо, бабушка только ухмылялась и принималась ругать нас, что мы, лиходейки, ее путаем и с толка сбиваем. Наташе бабушка нагадала военного. Будто будет он в чине, и будет у него жилье казенное, государственное. Лене она предсказала два брака. Один с человеком беспутным, сказала, пить будет. Второй с человеком творческим. Художником или писателем, но не очень известным, жизнь которого большей частью пройдет где-то на западе, далеко от родных мест. Когда подошла моя очередь, бабушка долго и тщательно тасовала колоду. Взявшись за мой расклад, она недовольно цокнула языком, и ткнула корявым пальцем в одну из карт: "Видишь аркан Смерти и валет пиковый перевернутый рядом? Это мертвый человек. Это к тебе он приходил. Тебе на роду покойник написан". Все веселье разом испарилось. Я потеряла дар речи и с минуту ничего вымолвить не могла. Когда, наконец, я взяла себя в руки, то спросила:
- Что ж мне теперь одиноко жить?
- Погоди, сейчас посмотрим, - успокоила меня бабушка, тасуя карты. - Она выложила их забавной фигурой вроде креста, и стала пророчествовать. - Ушел он недавно, и насильственно. А ты, как вырвана из судьбы получилась. Ничего не пойму. Тут тебе письма любовные выходят, а тут вроде как разговор его с интересом. И все в настоящем и будущем. Слез не вижу. Скорби нет. Либо ты не знаешь о его смерти, либо не веришь, что он мертв.
- Это что, письма от покойного? С того света что ли? - удивилась Лена, и обернулась ко мне. - Ты знаешь, о ком она говорит? - я испугалась и отрицательно покачала головой.
- Погоди, не сбивай, - одернула ее бабушка. - Сейчас мы его как живого положим, и на тебя разложим как на червонную, как на замужнюю, может, что о нем и узнаем, - она снова долго тасовала карты, и, сжав с морщинистой ладошке, что-то прошептала в кулачок. Потом разложила карты в два больших полукруга, и стала читать. - Значит так. Знала ты его давно, с детства. Выпадает он мне блондином, высоким. Гражданский, характер мягкий. И любовь у него к тебе лежит очень сильная. Тебя он считает своей. На руках носил бы. Только смотри, лет через восемь вроде как горе какое-то, и переход. Аркан Колеса Фартуны и Смерть рядом, как изменение судьбы. Как переход в другой мир.
- Это что значит, были бы мы вместе, то умерли бы через восемь лет?
- Этого я не знаю. Бросьте вы это все. Карты врут иногда. Давайте воск польем. Тут уж каждая из вас сама себе все расшифрует, и сама себе судьбу свою расскажет.
Мне стало совсем жутко, и я сидела, съежившись под пристальными сочувствующими взглядами подруг. И мне очень хотелось уйти тогда. Так все это было неприятно и страшно. Все это время я жила снами и никогда даже не задавалась вопросом, что толкало неупокоенный дух Антона на общение со мной. Да и он никогда не казался мне мертвым, я общалась с ним как с живым. Неужели эти предсказания, все это было правдой?
С воском мне повезло еще меньше, чем с картами. У меня из свечи отлился крест. Когда я достала его из воды, бабушка рявкнула: "Нехороший он. Смерть это. Брось его, брось!" и, выхватив его у меня, выскочила во двор.
Я не выдержала, расплакалась и ушла спать. От слез и мыслей у меня очень разболелась голова. Я много думала в ту ночь, лежа на чужой кровати, и смотрела в непроницаемую тьму. Я пыталась понять и осознать все, что мне только что сказали. Предположим, что бабушка говорила об Антоне, предположим, что он испытывал ко мне чувства при жизни, и они могли бы иметь реальный отклик. Предположим, что мы могли бы полюбить друг друга и начать встречаться. И может быть, даже поженились бы. Но ведь этого не произошло. Он умер. Его судьба распорядилась иначе. А у меня тогда тоже должна была быть другая судьба. Ведь не может быть, чтоб это был единственный вариант в моей жизни.
В тот момент мне было очень жутко и одиноко. И я никому не могла рассказать обо всем этом, ни с кем не могла поделиться страхами и сомнениями. Был только один человек, который выслушал бы и понял. Антон. Он предсказывал уже несколько раз события из жизни своих друзей. И мне показалось, что он мог бы объяснить мне, чего бояться и чего ждать от этой жизни. Но я ворочалась и никак не могла уснуть. Тогда я вспомнила, как он следовал за мной шорохом, и подумала, что он и в этот момент мог быть там, рядом со мной. И тогда я решилась на нечто безумное. Я вытащила руку из-под одеяла, закрыла глаза и мысленно попросила его, если он был там и если он меня слышал, сжать мою руку. Я тысячу раз повторила его имя и свою просьбу, и когда мое сознание уже начало проваливаться в сон, я ощутила легкое, но отчетливое пожатие широкой ладони. Ту ночь я спала без снов.
Весь следующий день я ходила сама не своя. Мне было крайне сложно сосредоточиться на чем-либо. Подруги решили, что я так расстроилась из-за гадания, и пытались утешить. На самом деле, мне не терпелось вернуться домой. Я хотела поговорить с ним, узнать, задать самый важный вопрос. В ту ночь я поняла, какие чувства родились в моем сердце за это время. Я страшилась их и одновременно благоговела. Я знала, что это самообман, но не хотела отдавать себе отчет в несостоятельности такой любви. Все закончилось тем, что я собралась и уже в обед была дома. Тогда я совершила первый неправильный поступок - я выпила снотворного. Много. Не помню, сколько.
Я увидела его сразу, еще не успела глаз закрыть, а его образ уже всплыл перед глазами в плывущей в мутной пелене комнате. Он метнулся ко мне, и плотина чувств, что жила в груди все это время, прорвалась. Это не было похоже на сон. Я ощущала все слишком остро. Я видела, слышала, чувствовала все в десять раз мощнее, чем в реальности. И те эмоции, что испытывала я, тоже были раз в десять сильнее. Я еле дышала, и от волнения не могла говорить. А он был так красив, так любим. Я не сдержалась, и горькие слезы покатились по моим щекам.
- Не плачь, я с тобой. И всегда теперь буду, - успокаивал он меня, обнимая и притягивая к себе. Он был живой, горячий, я чувствовала биение его сердца, его срывающийся голос, его дыхание.
- Как? Как это возможно? - сквозь следы спросила я.
- Просто, ты многого не знаешь. Ты знаешь, что у каждого из нас есть судьба. Мы приходим и в нас заложена последовательность основных этапов, которые мы должны осуществить. Если что-то меняется, меняется последовательность, меняется судьба. Но наша судьба перешла на другой этап, в тот день, в ту последнюю встречу. И когда я оказался в коме, на границе, я понял, как многое я могу потерять. Я так сильно этого хотел при жизни, и так страстно возжелал, выйдя из тела. Но оно уже было безнадежно испорчено. Мне ничего не оставалось, кроме как покинуть его. Прости, я должен был уйти, но не смог. Моя привязанность была настолько сильна, что я не смог выйти даже из шестого тела. И тогда я решил, что не дам твоей судьбе измениться, не позволю тебе прожить эту жизнь без меня. Прости меня...
Он поднял мое лицо за подбородок и коснулся меня губами. Я никогда не целовалась в жизни, и не знаю ни вкуса, ни ощущений, но то, чем был тот поцелуй, невозможно описать. Таких острых чувств, такие сильные эмоции я не испытывала до того еще никогда.
- Мы будем следовать судьбе до конца, и когда все кончится, я буду ждать тебя здесь, чтобы мы вместе могли уйти, - его слова укутывали меня теплой пеленой любви и нежности, и я поверила, не могла не согласиться. Я так сильно любила, и для меня он был настолько живым, что я не могла думать о другом выборе. - Сегодня должно было быть наше с тобой свидание, и первый поцелуй. Я никому не дам вмешиваться, никому не дам забрать тебя у меня. Я поклялся, что завоюю тебя, твое сердце. И я сдержу свое слово. Только обещай, что ты сама никогда не будешь торопить положенного срока. Ты не знаешь, как здесь страдают самоубийцы. Мы будем навек с тобой разделены, и больше никогда не увидимся. Ты же этого не хочешь, правда?
- Не покидай меня. Я так устала, - вцепившись в его руки, сквозь слезы молила я, - пожалуйста, я так устала, и так спать хочу...
- Спи, родная, я с тобой, - он убаюкивал меня своим теплом, и мне было так хорошо и спокойно, как еще никогда в жизни не было. Я быстро уснула, и проспала почти сутки. Когда я проснулась, я еще чувствовала тепло его прикосновений.
- Как же вы выдержали такой груз правды и неоправданных надежд? Ведь это должно быть очень больно, любить безнадежно, только во снах, - в оцепенении от такого поворота событий, спросила я.
- Это очень сложно. Порой мне казалось, что я сошла с ума. Я любила. Моя любовь была взаимной. И все же это была любовь к человеку, которого в этом мире все считали умершим. Я не могла рассказать о нем никому, и жила от сна до сна, только чтобы не чувствовать всю тоску и отчаяние, что рвали мне душу. В них все было красочно и красиво, эмоционально и счастливо. Мои сны превратились в романтические встречи, во время которых мы были счастливы. Только во снах я не была одинока, в то время как моя повседневная жизнь в бодрствовании превратилась в серую рутину.
Однажды, не выдержав неизвестности, я попросила его как можно чаще давать знаки о его присутствии. Видя мое отчаяние, он согласился. Он стал чаще касаться меня, гладил по голове или щеке, ловил под локоть, если я поскальзывалась на гололеде. Это помогало мне продолжать жить. При всем при этом, изначально, влюбившись в призрака, и признавшись самой себе в этих чувствах, я воспринимала их как нечто фантастическое и временное, что-то, что я смогу остановить, как временная мера, как замена настоящего живого возлюбленного, которым, а я в этом не сомневалась, я однажды обзаведусь. Не знаю, знал ли Антон об этом, но он никогда не делал вида, что его что-то беспокоит. Напротив, он всегда был мягок и снисходителен до проявлений моих простых человеческих слабостей.
Однажды в институте в конце второго семестра на семинаре по теории культуры случилось то, что полностью перевернуло мое понимание ситуации. Я уже не помню точно, какую тему мы изучали. Наш преподаватель дал нам задание придумать свои схемы вероятных процессов развития цивилизаций. Когда я вышла к доске отвечать свой проект, учитель сказал, что я в точности пересказала теорию Льва Николаевича Гумилева, и даже назвал меня его реинкарнацией, перерождением его души в новом теле. Он, конечно, не хотел меня обидеть. Но я все равно пришла в бешенство. Этот вопрос был слишком болезнен для меня. Я уже сломала голову над тем, как вернуть Антона назад. Я была одержима этой идеей. И, перебрав тысячи вариантов, я поняла, что это невозможно. Душа во всех семи оболочках рождалась в момент зачатия, и восстановить эту целостность не представлялось возможным. Для человека, как и для всего в этом мире, не было возможности восстановить утраченную седьмую оболочку, или тело, и переродиться. Об этом я и сообщила своему преподавателю в довольно резком тоне.
- Это ваша личная точка зрения. Существуют и другие, - упрямо воззрился на меня преподаватель.
- Это единственно правильная точка зрения. И нет других вариантов, - огрызнулась я. - Все остальное - самообман.
- Вы лишком радикальны для будущего культуролога.
- А вы слишком уперты для преподавателя.
- Не будьте столь самонадеянны. Вы не сможете одна выступить против существующих религиозных доктрин, даже если создадите свою секту и наберете целую армию последователей.
- Но это ложь. Люди верят в то, чего нет. Почему же они не хотят услышать истину?
- А кто или что станет для них источником этой истины? Вы?
- Нет, кто-то, кто уже перешел эту черту и видел все своими глазами.
У профессора глаза с очками поехали на лоб.
- Вы предлагаете нам вступить в контакт с мертвыми? И что нам для этого понадобится? Спиритический сеанс или доска Уинджи? Вам нужно немного позаботиться о своем психическом здоровье.
Меня даже затрясло от гнева.
- Отлично, - не выдержала я. - Один из тех, кто знает правду, сейчас даст нам знать о том, что я говорю единственно возможную истину, - выпалила я, а сама мысленно умоляла Антона сделать хоть что-то, чтобы этот жуткий сноб наконец подавился своим снобизмом. Что-то грохотнуло, и со стен посыпалась штукатурка. Все студенты подняли глаза на доску, преподаватель оглянулся, рискуя вывернуть шею. По аудитории прокатилась волна рокота - на доске появился меловой отпечаток человеческой ладони.
- А? Что это было? - воскликнул учитель, оглядывая класс.
- Гумилев, - сострил кто-то с задней парты.
Я чуть не заплакала от счастья. Я готова была признать себя сумасшедшей в этой полемике с преподавателем, но, теперь получила очередное доказательство здравости моего ума. Я закрыла лицо руками, пытаясь сдержать смех и слезы. В это мгновение я почувствовала дуновение ветра на затылке и мягкое касание на щеке. Обернувшись, я на мгновение заметила сбоку от себя любимый профиль сквозь пелену слез.
В тот день я видела его в этом мире во второй раз со дня похорон.
С тех пор его стали видеть и другие люди, не только я. Друзья из университета стали спрашивать меня, с кем я встречаюсь. Я была в недоумении. Тогда они мне говорили, что проезжая мимо, или видя меня на расстоянии, часто замечали рядом со мной высокого парня в черном. В ответ я могла только улыбаться и пожимать плечами. И вопрос моего безумия отодвигался еще на пару дней.
Но у меня появился еще один повод для уныния. Я знала, что он, не смотря на парадоксальность всей ситуации, был мертв. Но я была живая, и как любая живая девушка, я захотела любви материальной, настоящих человеческих физических отношений, простого девчачьего счастья - держаться за руки, ходить в кино, жить полноценной жизнью. И придя к этому открытию, я снова встала в тупик. Я понимала, насколько это невозможно, и оттого все больше поддавалась депрессии.
Тогда я познакомилась с Витей. Это было в начале третьего семестра. Он учился в параллельном потоке, и чем-то приглянулся мне. Конечно, его нельзя было поставить в один ряд с Антоном, но он был материален, из плоти и крови, и он был единственным, кто не вызывал во мне чувства отвращения. Он проявлял ко мне настойчивый интерес, я согласилась принять его ухаживания. Мы стали чаще разговаривать в институте, и он даже порывался позвать меня на свидание.
Ухаживал Витька смешно. Как собачонка ждал каждый раз после пар внизу лестницы на первом этаже университета, преданно заглядывал в глаза и улыбался. Меня поразила эта улыбка, такая яркая и солнечная, такая счастливая. Этим он мне напомнил Антона в детстве, и, разрываясь между идеальным, но нереальным парнем и простым смертным, но живым, я оказалась перед очень сложным выбором.
Мы познакомились, в основном по его инициативе. Витя был юморным, немного наивным, если не недалеким, но в целом положительным. Не могу сказать, что мое сердце питало к нему сильные чувства. Главное, что не отвращение, как ко всем стальным. Он ловил меня на переменах, вытаскивал на парах, и мы часами болтали о музыке, об университете. Он был в курсе всех событий, часто смешил забавными историями. Меня это возвращало в реальность.
Однажды я пришла домой после очередного учебного дня, и мама заметила эти перемены.
- Ты прямо светишься вся, - сказала она мне. - Что-то хорошее случилось? У тебя даже глазки блестят. Это из-за мальчика, да?
- С чего ты взяла, мам? - спросила я.
- Да ты с прошлой весны прямо сама не своя! Я все ждала, думала, когда это закончится, и ты повеселеешь. И вот, наконец, это мальчик, да?
- Да, - широко улыбнулась я. Именно в тот момент в душе народилась надежда, что и моя жизнь может стать стабильной и нормальной. Пусть среднячок, пусть даже не фонтан и не блеск, но мечта о простом человеческом счастье грела мне душу. Конечно, где-то в глубине сердца меня кольнула совесть, но я запретила себе даже думать об этом. Я была жива, я хотела жить, думать и чувствовать свободно.
Постепенно моя уверенность в Вите стала возрастать, росло доверие. Вокруг него я создала в своей фантазии романтичный ореол, и постепенно он стал мне нравиться все больше и больше. На все требовалось время, и я терпеливо ждала, когда же в нас созреют теплый чувства друг к другу, которые смогут наполнить мою жизнь счастьем.
Зимой мы стали видеться с Витей в институте часто. Мы прогуливали пары, и часами сидели на подоконнике, шутили и смеялись. Тот декабрь стал зеркалом, через которое мне дано было заглянуть в иной мир, ныне закрытый для меня.
Ночами я по-прежнему видела Антона, и он всегда был очень нежен и добр ко мне. Он ни разу не спросил меня о Вите, и ничем, ни словом, ни намеком, не дал понять, что мои действия можно было расценить как предательство. Он топил меня в своей любви, как в лучах солнца. Мы часами сидели, обнявшись, и слушали стук наших сердец, то бешено ускоряющийся, то дрожащий, замирающий в звенящей тишине. После этого я не могла думать ни о чем. Все остальное теряло смысл, казалось тусклым и унылым.
А Витя почему-то все тянул и откладывал, то бегал, как собачонка, то шарахался, как ужаленный. Однажды, в начале января, накануне экзамена, мы долго переписывались ночью. Он вел себя странно, говорил, что ему нравится другая девочка, а потом бросил мне в лицо море гадостей, о том, что я больная, и что мне нужно тщательнее выбирать себе друзей. Я была настолько шокирована, что чуть не провалила тот экзамен. Весь день я не могла ни на чем сосредоточиться, и на экзамене меня спасло только то, что в самый последний момент преподаватель решил вдруг перенести оставшихся студентов, в числе которых была и я, на следующий день.
В тот день Витя все виновато ходил вокруг да около, словно искал момента, чтобы извиниться. Но я не могла его простить. Даже если нет чувств, даже если я ему все это время оставалась безразлична, но хоть капля уважения ко мне у него была? Почему же он не посовестился наговорить мне столько всего, что могло меня обидеть, даже не подумав, как при этом буду чувствовать себя я.
Ночью я долго плакала во сне, и единственным утешением моим был тот, кого я так бессердечно готова была предать. И даже тогда он не спросил, а просто мягко баюкал меня на руках, помогая пережить боль унижения. Он не говорил слов утешения, не пытался отвлечь от боли. Просто во тьме моей комнаты он стал материальнее, и окружил меня теплом, вселяя чувство надежности и спокойствия.
Недоумение мое сменилось досадой, когда я, наконец, поняла, что сподвигло Витю на такие подвиги. Одна наша общая знакомая рассказала мне, что с недавних пор Витю стали мучить странные сообщения по телефону с несуществующего номера и ночные кошмары, и в них он видел нечто настолько страшное, и недвусмысленные намеки на то, чтобы он держался от меня подальше, что он решил отступить.
Тогда я все поняла, ребус сложился у меня в голове. Меня терзали стыд и обида. И еще страх перед тем, кто имеет силу влиять на мою судьбу. Я страшилась предстоящего разговора, и еще больше боялась посмотреть ему в глаза и увидеть в них боль, гнев, разочарование, и что еще я могла в них увидеть. Я решила устроить бойкот, и не ложилась спать ни в ту ночь, ни в последующие две.
В первую ночь было относительно легко. В институте были каникулы. Я притворилась, что выспалась днем, и просидела всю ночь за компьютером. Я пересмотрела много фильмов, прочла один роман, и просто просмотрела все новости, какие только могла придумать. Когда наступило утро, мои уставшие глаза слипались, и мне стоило больших трудов не дать им сомкнуться. Я пила кофе, плескала себе в лицо водой и заставила себя выйти из дома и просто ходить бродить по магазинам, пока, наконец, не наступил вечер, и не пришлось возвращаться.
Вторая ночь далась труднее. В голове был туман, мысли ползали, тянулись, путались. Я двадцать раз выходила на балкон и высовывала голову из окна навстречу мокрому снегу, который тяжелыми хлопьями облеплял мне лицо. Включенный компьютер гудел, и от его гула у меня сильно разболелась голова, но я боялась отключить его и прилечь, потому что так я не могла бы уйти от того, чего так сильно страшилась. Я и сама не могла себе объяснить, почему я так боялась разговора с ним. Но этот страх как воронка, чем дальше, тем все сильнее затягивает, и по мере того, как моя усталость наваливалась на меня все сильнее и сильнее, страх мой переходил в неконтролируемый ужас.
К концу второго дня я походила на привидение. Мне жутко хотелось спать, и я устроила в своей комнате настоящий ледник, чтобы сгонять волны сонливости, накатывающие на меня. Родные в тот день уехали к дальним родственникам, а я, ввиду своего упаднического состояния, предпочла остаться дома одна и бороться со своими демонами. С приходом бархатного вечера сил моих совсем не осталось, и я утомленно и сонно рухнула на постель. Я сжимала подушку и роняла горошины слез, когда свет в моей спальне замигал и потух. Я сжалась в комочек и закрыла глаза.
Я слышала, как он вошел, как мягко зашуршал ковер под его ногами, как краешек кровати прогнулся под его весом. Но он не коснулся меня, и ничего не сказал. Повисла долгая мучительная пауза. И в миг, все волнение и страх прошли. Я открыла глаза. Моя комната осталась прежней, а значит, я не спала. Во тьме я различила его профиль в отблеске фар проезжающей мимо машины. Антон отрешенно смотрел куда-то вдаль, и мне стало невыносимо грустно. Я виновато всхлипнула, он обернулся.
- Прости меня, - сдавленно попросила я. - Прости, что чуть было, не променяла тебя на это ничтожество. Прости.
По его серебристо-синей во тьме щеке скатилась бисеринка света.
- Я не буду тебя мучить. Я приду, только когда ты захочешь меня видеть теперь.
- Нет, не уходи.
- Тебя гнетет это чувство. Я не хочу быть в тягость. Я всегда рядом, но покажусь, только если ты попросишь. А теперь спи.
- Нет, подожди, - я попыталась взять его за руку, как много раз делала во сне, но мои пальцы поймали только воздух. Словно воздушная подушка опустилась на лицо. Воздух сгустился и стал плотным и вязким как песок. Я практически не могла дышать, все поглотила мутная пелена тумана. И я провалилась в подобие пространства без воспоминаний и чувств.
Вокруг все было белым. Не было времени, пространства, только бесконечная молочная густота и отчаяние. Я кричала, звала его, но его там не было. Не знаю, что это было за место. Я словно погрузилась на дно безысходности и отчаяния. Тяжелая густота как плотный белый туман, не осязаемый и звуконепроницаемый, окружал меня как кокон.
Я попыталась встать, но под ногами не было твердой основы. Мои руки и ноги проваливались вниз без опоры. И только тело поддерживало горизонтальное положение. И страх, всепоглощающий страх пустоты. Я боялась кануть в небытие, боялась забвения и вечного заточения в этом страшном безвоздушном пространстве.
Я вспоминала самые страшные моменты своей жизни. Детство, лет девять, когда я шла домой одна темными улицами и боялась, что что-то случится и никто никогда не найдет меня, не поможет, и даже не узнает, где я. Юношество, когда водоворот воды, образованный подводным течением, утягивал меня под воду, и я думала, что никогда не выплыву.
Постепенно я смогла обуздать свои страхи. Я ничего не могла видеть, но здесь хотя бы было светло. И мягко. И мне, по всей видимости ничто не угрожало, кроме вечного пребывания в небытии. Я стала себя спрашивать: что это? И как я здесь оказалась? Кто-нибудь дома должно быть, ищет меня. Ведь если я вдруг пропала, они должны же искать. Мысли о доме навеяли воспоминания из детства: мои дни рождения, на которые я непременно плакала. Мне всегда было грустно и неловко в свой день рождения. Я всегда его ненавидела, и не любила праздновать. Люди приходили ко мне с подарками, а я чувствовала неловкость и стыд, а иногда и вину за все происходящее, как будто я принуждала их бросить все свои дела и обратить свое внимание на нечто столь незначимое и недостойное их доброты и внимания, как я. Ни одного светлого праздника не было в моей жизни. Это чувство вины и стыда преследовало меня всю мою жизнь, словно само мое существование приносило окружающим одно беспокойство. И каждый раз столкновение с искренним добрым отношением ко мне вызывало у меня слезы. Я не могла поверить, что они действительно искренне рады мне. И мне было еще больше неловко и неприятно. Я не верила, что кому-то, кроме родителей, могу быть нужна, что обо мне вспомнили не потому, что ситуация обязывает, а потому, что им не безразлично.
Сама себя я осознавала как сорняк, выросший на дороге. Маленький уродец, колючий пыльный облезлый кустик, недостойный внимания. Мне всегда казалось, что другие смотрят на меня с нескрываемой жалостью. Ни в чьих глазах я не видела восхищения или уважения, и чужая доброта ранила больнее, чем презрение. Я была не нужна. Это осознание своей ненужности разрывало мне душу, вся боль отчуждения и унижения: бедная родственница, сестра, на которую смотрели с нескрываемым презрением. У меня не было мечты, я ничего не чувствовала и у меня даже не было собственного мнения. Люди видели во мне пустышку, марионетку с большими глазами, в которой, как в зеркале, отражалась банальная уродливость этого мира.
Я плакала. За все эти годы искореженного детства, за годы пустоты, которые должны были быть яркими и насыщенными радостью. Для меня эти годы стали годами мрака. И поэтому я так страшилась смерти, потому что знала, что после нее меня не ждет ничего хорошего, только боль и отчаяние, и никакой перемены.
Осознав свои страхи, я задалась самым главным вопросом. Что именно заставляло меня вновь и вновь переживать все это? Быть может, я умерла. А где тогда ад и рай? Или это и есть мой личный ад, в котором меня заставляют снова и снова переживать отчаяние непонятой и отвергнутой обществом потерянной в себе девочке. Передо мной вставали лица родственников, одноклассников и тех, кого я называла своими друзьями. И все они смеялись мне в лицо, отворачивались от меня, презирали меня.
Хаос в моей душе достиг высшей точки, и я кричала, давилась рыданиями, и никто не слышал. И когда сил во мне не осталось, ни на крик, ни на вздох, теплые невидимые руки обняли меня, окутали теплом заботы. Я вспомнила маму, которая часами слушала меня, когда больше никто не мог выслушать, вспомнила строгого отца, который редко, гораздо реже, чем мне того хотелось, находил доброе слово похвалы, единственного одобрения, которое я получала от кого-то еще кроме матери. И оттого она была еще ценнее. Я так боялась разочаровать его, сделать что-нибудь не так. Для меня папа был высшим судьей, одно слово которого могло сделать меня счастливой или глубоко несчастной.
Я вспомнила природу. Дачный домик, босоногое детство, малинник и клубничные грядки, песочную кучу в глуши в отдалении, где я часами играла одна, и бескрайнюю степь, в которой был бесконечный мир кузнечиков, зайцев, змей и ежиков. Этот мир был тих и спокоен, честен и справедлив. Этот мир дарил мне радость успокоения, как тепло невидимых рук, обнимающих меня.
Я успокоилась, и смирилась с таким существованием. Я перестала считать минуты и вздохи, все потеряло свое значение. Я просто перестала быть, и только часть меня, которая еще отвечала за остатки личностного сознания, где-то на грани воспринимала факт моего продолжающегося существования. Я ничего уже не ждала, ничего не чувствовала, не следила за тем, что происходит вокруг и во мне. Меня покинули все человеческие чувства и эмоции. Наступила тишина и пустота. Она тянулась, бесконечно.
Иногда я словно просыпалась, выходила из оцепенения и забытья, только для того, чтобы через мгновение вновь в него погрузиться. Так продолжалось долго. Должно быть долго, потому что, когда, наконец, что-то изменилось, я настолько забыла обо всем, что уже все во мне воспротивилось той перемене.
А изменился воздух. Повеяло легким холодком, как ветерком, тоненькой струечкой свежего воздуха. Туман не поредел, но дышать стало легче. Потом повеяло холодом. Он вырвал меня из забытья. Я словно стала просыпаться от долгого сна, и мне очень не хотелось просыпаться. Сознанием я цеплялась за тишину и пустоту, в которой отсутствовали все проблемы и тревоги. Но нечто меня оттуда вырвало.
Очнулась я в больнице. Как потом выяснилось, меня нашли дома без сознания. Врачи диагностировали нервное истощение, вызванное переутомлением и экзаменами.
Я лежала в палате, печальной и необжитой, с крашенными затертыми стенами и жесткими простынями, которые неприятно пахли от бесконечных дезинфекций и стерилизаций. Мне было бесконечно больно возвращаться в эту реальность. Но я никому ничего не сказала, о том, что видела. Во мне словно вскрыли рану моего пустого как белое пятно детства, которая только успела зарубцеваться за последние несколько лет. В те далекие годы я была потеряна, как былинка в пыли. Я вспомнила ту безысходность бедности, серость и отсутствие надежд. В детстве я ни о чем не мечтала и ничего не хотела. Я видела, что другие дети жили иначе, что у них было то, чего никогда не могло быть у меня, и от этого даже не пыталась мечтать о несбыточном. И только когда финансовая ситуация в нашей семье чуточку изменилась, а было это уже в средней школе, я осознала, что и у меня может быть будущее. Тогда я впервые осмелилась представить себе то, о чем раньше даже помыслить боялась.
Начался период депрессии. Я ничего не хотела, мне была безразлична учеба, на которую я ходила только потому, что того требовали в семье. Я словно застряла в болоте своей памяти. День за днем я просыпалась с тяжелым чувством безысходности, проводила день в тоске, исполняя просьбы других. Во мне не оставалось сил даже что-то пожелать самой. Оставаясь одна, я часами сидела в одном положении, рассматривая без интереса все, что окружает меня, или лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок. Не было сил делать что-то, не было сил даже захотеть сделать хоть что-то. Я забывала поесть и в результате сильно сбросила вес. Окружающие говорили, что я стала походить на драную кошку. Но мне было все равно. Меня грызла тоска, как собака грызет кость. И я постепенно истончалась внутри себя.
Есть такое понятие - печальная красота. Возможно это что-то, что проявляется во взгляде надломленного человека на грани отчаяния. Не знаю, насколько это верно, и насколько эта черта была присуща мне тогда, но я часто слышала, как обо мне так говорили. Стоило мне задуматься, погрузиться в мои мысли, как рядом тут же появлялись люди, которые говорили, как я прекрасна была в тот момент. Возможно, именно это особенно привлекало мужчин, но в тот период в моем окружении появилось сразу несколько, и все они проявляли немало внимания к моей скромной персоне.
Один из них был человек обеспеченный, значительно старше меня, звали его Александром. Он занимал хорошую должность, обладал деньгами и всеми радостями жизни. Он не был умен или особенно интересен, и не было в нем ничего, кроме богатства. Он приезжал в институт, иногда подвозил меня. Но не было у меня в нем уверенности, как и доверия к нему. Мне было с ним скучно.
Второй, чуть старше меня, человек пустой и глупый. Миша, так его звали, был музыкантом, играл на установке в некоем малоизвестном даже в рамках нашего города коммерческом проекте. Он был человеком творческим и, как все творческие люди, непостоянным. Увлекался фотографией, и снимал главным образом поезда, серые посредственные фотографии с претензией на оригинальность. Миша носил странную бороду, много смеялся и считал, что если он приглашал девушку на свидание, то он заслуживал хотя бы поцелуя. Я так не считала, и наши пути быстро разошлись.
Были еще юноши и мужчины, но их я не помню. Я всех сторонилась, все были мне пусты и противны. Я знала, что если от простого пожатия руки по коже не запрыгают мурашки, ничего волшебного от поцелуя ждать не приходится. Их общество, как и их прикосновения, были мне как касания песка, сухие и неприятные.
- И что же, вы так и остались одна? - не удержавшись, спросила я.
- Все они быстро исчезли из моей жизни, ушли, как осенний туман, - пожала плечами она.