Белой тряпице метаться в небе потерянно. Неразумной девочке зарываться трепетным телом в не менее трепетное нареченного ей в утешение ветра. Венцом бездомья плестись плечом к плечу, миловаться вечность, но все же синими вечерами вспоминать свое сиротство. Презирать, презирать чуждую волю злодейскую оторвавшую, отодравшую, отрубившую. Стремительными ручейками-нитями истекать в минувшее и не находить там ни праха, ни тлена, обращаться к грядущему и уходить в землю. Искалеченной плоти ее помнить ушедшее единосущие, духу невзгоды метаться округ. Белой чайке, не ведающей своего гнезда, вздыматься в седое небо. Белым чаянием кружить беспрерывно, клубиться отчаянно, что кружеву моей печали, что крупицам моей тоски. В небе искать истово одного единения с безбрежным, на крыльях нести мольбу свою. Чадом беззаветной надежды разноситься над полями блаженных. Во славу минувшего сжигать лучшее благовоние - жизнь свою, горемычную жизнь свою, и ввек отдавать первейшее и не уметь иначе белой чайке. Белой чайке вздыматься белым чаянием отыскать себя в безбрежном, черным отчаянием кануть однажды. На деле наталкиваться телом на трепетное тело бездомного ветра. Конечность свою лишь за миг до беды одолеть. Извечно желанная девочка моя, ведаешь ли, что тянется за тобою беспрерывная вереница белоруких дев севера. Распрекрасные девы неугасным светом сквозь глубины ночи сияют, величавые девы первородным цветком после долгой зимы восстают. Словно свита избрАнная за своей королевной да в чинном безмолвии. Все они мастерицы отменные, испрядшие кожи твоей полотно. Родительницы твои, и от каждой да по чуть-чуть в неземных чертах твоих. Словно бесценный дар, тебе одной уготованный, словно священная реликвия, в великой тайне хранимая, каждая сберегла-схоронила всю свою суть в тебе. Девы мудрые, познавшие в жизни своей земной и горесть всечасную и радость бескрайнюю, познавшие также, что ни кручины настой, ни веселья отвар не древнее земли, не древнее небес, шли в луга заповедные, чтоб услышать самим вековую тоску, что полынные травы отмаливают, чтоб увидеть самим, как в безвинной слезе вековая тоска та расходится. Собирали слезу, ледяную росу, да вплетали в узор, ибо знали, что в счастьи и горести слезы льются одни, ибо знали первейшую мученицу. Девы статные, скоро исторгшие в свет в гортани вскипавшую гордость да изгнавшие в мир неумерную прыть одичалых очей, также скоро познавшие грубую плоть до безумства преданной плети, от неволи своей уходили дорогами древними, в глухие места ,под кромешную темень косматых дерев неутешную боль отговаривать, да упавших птенцов подбирать. Согревать да выхаживать. Своей лютой гордыней откармливать. Подбирали все хилых синиц - вырастали все белые девицы.Когда срок наступал,заплетали в узор запах первых девичьих кровей, ибо знали, что без него оборвется наш гордый род, ибо знали, что вырвемся все равно. Девы грустные, познавшие шепот безносой карги в иссушении рек, в зарастании дорог, познавшие также - чем сильнее огонь, тем страшнее грядущая ночь, своей волей во тьму уходили, да гасили костры свои, свои рдеющие костры. И последний дымок, что душа из костра исходивший, заплетали в узор, ибо знали, что там, где избудет извечный страх, будет слава сиять, ибо знали - отваги должно хватить... Где теперь взять мочи такой, чтобы забыть узор, волшебной кожи твоей узор, ты достойная их наследница. Чем теперь оплатить их труд, их извечный усердный труд?... Горячим слезам не литься, буйному волосу не виться, румянцу на щеках не рдеть... Что такое есть грудь моя пред громадой великого храма? - мельче самого мелкого, хрупче самого хрупкого, но осталась одна, и храм мой лишь прах и тлен! В миг единый осыпался весь. Крылья серые к темной земле придавил. Не вздыматься теперь к безбрежному. Но тряпице моей на развалинах храма недолго ютиться. Безвинно-виновной святое место чернить да порочить, на ласки знакомца своего отвечать трепетно-трепетно, долго-долго. Ему на вихреватые руки ее подхватывать, кружить, кружить. Пляской бродяжною свадебный вальс подменять! Зачем же песня его такая тоска! Доля босяцкая, сам слезами лейся, да девочку мою не печаль. Выдай, выдай всю удаль далеких степей! На руках твоих прелестница моя, выйдет срок станет белою птицею, гордою птицею, плотью истлевшею да обрастет. От горячих ласк твоих белыми крыльями отобьется, криком, криком ославит тебя, тебя милого, тебя первого. В крике том сольются все горести да все радости, сладостные чаяния да горькие отчаяния, тихие молитвы да громкие проклятья великого рода белоруких птиц, белокрылых дев. Крику тому дна своего не изведать. Крику тому плоть ее в мелкие тряпицы рвать. Им,моим наследницам, сирым да жалким,
пО миру разлетаться. Белым платьем не творить свет кроткий да ясный в доме торжественном. Белой простынью под желанным своим не стелиться, шелками его не обнимать на ложе венчальном. Белой скатертью довольство и мир не вкушать на престолах царственных. Только серой сумой юриться. Да и этому не бывать. Их грядущее в землю ушло... Что же я, глупая, вредная! Тихомирю, тихомирю девочку мою, и сушенную солому в помощь зову, и к синему морю обращаюсь. Не печалься напрасно, ласковая моя, робкая моя. Сберегу-схороню, в белую тряпицу оберну, в места далекие спрячу, не найдет никто. Спрячу там, где двеннадцать лун канут в печали, исполнившись плоти своей и не умеючи вынести дитя свое,спрячу в долине извечного страха, в долине извечной красоты. Белым чадом взовьешься в небо, белой чайкою станешь клубиться! Вечность буду смотреть на тебя. Никогда не оставлю.