Аннотация: Девятиклассник Ваня Щеглов не любил театр, пока не стал участником забавного инцидента на одном из спектаклей.
Девятиклассник Щеглов никогда не слыл заядлым театралом...
Обычно быт его занимали либо прогулки с такими же праздными товарищами, как и он сам, либо заковавшие его график в кандалы компьютерные игры, в коих он жил больше, чем в жизни. Мальчик мечтал стать геймером - ведь кто в наше время откажется от платы за безделье, - и так упорно и аскетично шёл к своей мечте, что порой даже забывал про пищу и сон (в высших целях, как заявлял он).
Предоставленный сам себе, Щеглов наслаждался юностью. Не было на свете никого счастливее Щеглова с его немытыми, почти чёрствыми волосами, усыпанным прыщами лицом и вечно мутными очками, которые он никогда не протирал. Сквозь толстые линзы периодически пробивался чопорный, устремлённый вдаль взгляд, в котором не читалось ровным счëтом ничего; стеклянные глаза Вани точно были зеркалом его души, ведь они были соразмерно пусты. Жизнь мальчика протекала подобно музыкальному мотиву - в соответствии с человеческой гармонией, чему он был... (Надобно бы сказать "несметно рад", да только сам он оценки своей судьбе не давал никогда за ненадобностью)
Хвала тому мудрому ветру, который однажды надул в голову матери Щеглова Алевтине Альбертовне, за то, что та решила впервые проявить меры законного принуждения и отправить своего крамольного сына в театр. Услышав эту новость, Ваня стоял, как громом поражëнный, словно осуждëнный преступник на допросе, насупившись и готовясь вступить в конфронтацию с сотрудником полиции. После нескольких минут жарких споров и угрозы лишения нарушителя привилегированного права (на пользование компьютером, очевидно) Щеглов сдал позиции и предпочёл примириться с волей буквы закона. Несмотря на то, что у матери уже откуда-то были припасены билеты на завтрашнее число, приготовления шли долго, и в основном приготовления моральные. Заставить современного мальчишку пойти в театр равносильно помещению рыбки-гуппи под палящую лампу - и то, и другое может привести к гибели. К счастью, стремление Вани отстоять свою независимость оказалось сильнее физиологического аспекта, и на следующий день выдвинулся он в дальний поход.
Алевтина Альбертовна была непреклонна и гордо рассекала столичные улочки носами сияющих туфель, яростно приминающих бывшую когда-то на месте асфальта траву, не выдержавшую силу давления катков. Ваня шёл рядом, понурый. За все путешествие не проронил он ни единого слова, лелея в мыслях одну лишь свою сокровенную мечту - "пикнуть нужного перса и затащить катку". Это желание было настолько сильным, что он был готов, наверное, даже убить за него..! В игре, разумеется. Автобус довёз унылых пассажиров до пункта их назначения и бросил на произвол судьбы в октябрьской тьме, помчавшись обратно в свой безумный общественно-транспортный цикл.
Хоть билеты и были куплены заранее чьей-то невидимой рукой, расположение указанных в них мест было весьма плачевным: матери нужно было уйти в толкучий партер, а сыну предстояло отправиться на верхотуру балкона - его сиденье находилось прямо рядом с гигантской свисающей с потолка люстрой, так и норовящей упасть и покончить со всей пошлостью бренного мира сего, но, к сожалению, вовремя осознающей, что хитрый мастеровой приделал её на чересчур крепкие саморезы.
- Только не балуйся, - произнесла Алевтина Альбертовна, прежде чем выпустить птенца из гнезда. - Досмотрим - и домой.
Отсутствие сказуемого в последнем произнесëнном предложении воодушевило спешившего поскорее покинуть ещё не начавшийся спектакль Ваню. Он был так счастлив не столько тому, что знал, что его пребывание в стенах театра не вечно, сколько осознанию наличия выхода из ситуации: его верный друг телефон. Подобный старшему брату компьютеру, был он невероятно практичен и юрок, совсем как маленькая белка. Пользоваться им удобно и просто, мозг не поломаешь, самое главное - палец не сломать. Щеглов знал, что как только прозвучат три трагичных звонка и зал окутает кровожадная тьма, он мигом вытащит из кармана своего дружка и начнёт яростно им пользоваться на радость клиповому мышлению и мелкой моторике. Мысль о возможности поиграть даже в столь сковывающей для геймера обстановке будоражила мальчика и вселяла в него уверенность в завтрашнем дне.
- Телефон отдашь мне! - звонко обрубила мать. - Тебе он всë равно не понадобится, в театре им пользоваться нельзя.
Второй раз поразило школьника метафорическим громом. Все его столь возвышенные и достойные лиры Орфея мечты пошли прахом: Ваня был убит. Мать, подобно беспощадному палачу, только что лишила его самого ценного в его жизни и осталась довольна собой. Как же обижен был наш герой, как оскорблëн бесчинным фатумом, как снег, свалившимся на голову! Он был вне себя от ярости! - но, не в силах противостоять всë той же букве закона, Щеглов отправился наверх. Сел - и заскучал.
- Это будут самые скучные три часа в моей жизни... - последняя мысль промелькнула в его пустой голове и испарилась, уступив место зияющей тьме.
Спектакль начался, и зрительный зал затих. На сцену попеременно выходили то гусары в нелепых и смешных одеждах, то драгуны со ржавыми эполетами, то озарённый светом прожектора император, при виде которого все недостойные падали на пол и кланялись. Он отдавал приказы подчинённым, которые те беспрекословно выполняли, бегая по сцене и с отторжением произнося заранее заученный и отложившийся в памяти текст. Для них это была работа - деньги, приносящие хлеб. Их ремесло - притворяться, и притворяются они на "ура". Толпа охает и ахает, зрители гогочут в смешные моменты действия и плачут в трагичные, даже дети, оторванные от материнской груди, время от времени тихо повизгивают - это ли не эмоции?
Высшая награда для всех этих императоров, гусаров и драгунов - аплодисменты. Удары одной ладони о другую, сопровождаемые гулом восторженных голосов людей, олицетворяют истинную оценку происходящего. Любой актёр, выходящий на прощальный поклон, будет рад парочке даже самых негромких, жидких оваций, ведь что, кроме них, в лучшей мере может доказать, что все эти долгие часы он выплëвывал свои реплики из-под усов не зря: он творил искусство, получившее отклик у масс, а значит заслужил любовь публики и рюмочку спиртного на выходных.
Но как же зрители, вся эта отара разночинных джентльменов и леди, дяденек и тëтенек в деловых костюмах, понимают, когда им хлопать, дабы ублажить ушные перепонки исполнителей ролей, а когда смирно молчать, дожидаясь антракта? Как толпа может единовременно выполнять одно и то же действие столь организованно, чтобы оно не привело к дебошу? Ответ прост - под воздействием одного. Любые рукоплескания всегда имеют свой эпицентр: какой-то чудак вдруг ни с того ни с сего решает выразить своё отношение к происходящему на сцене жестом щедрой души - и так рождаются аплодисменты. Цепная реакция, подобно атомной, разносит звуки шлепков по залу: каждый считает своим долгом поддержать того первого выскочку и продолжить его дело, в свою очередь передав его потомкам. Со временем стук сухих ручек становится настолько невыносимо притягательным и патетическим, что вызывает некое чувство патриотизма у оставшихся равнодушными - и они тоже встают и продлевают овациям жизнь бурным тремоло литавр. Вскоре ходуном ходит всë: стены, актëры с их смешными костюмами, тоскливо лицезревший пьесу режиссёр в амфитеатре, строптивая люстра, норовящая заглушить толпу, и, казалось бы, весь мир содрогается в минуту общего восторга народа.
Ваня всегда присоединялся к торжеству в самую последнюю очередь. Прежде чем поддержать аплодисменты, он извечно смерял своим пустым взглядом воодушевлëнный люд и недоумевал: "чë это они все хлопают? Интересно им что ли?" Плеск его рук, хоть и был произведён явно не по доброй воле, был звонкой ре первой октавы, дополняющей театральную рукавную сонату и совершенно не звучащей отдельно от неё.
После пары залпов аплодисментов Щеглов подумал: "а что, если я хочу хлопать сейчас, а не потом? Какая вообще разница, когда это делать, если толку всë равно нет?" Недолго думая, мальчик начал яростно колотить в ладоши, стараясь привлечь как можно больше внимания к своей особе - ради шутки, само собой. Он не рассчитывал на успех, его желание провести эксперимент было удовлетворено одним этим выступлением, коим он остался доволен. Но каково же было его удивление, когда люди - все эти взрослые дяденьки и тëтеньки с их фраками, брюками и платьями, вдруг ни с того ни с сего поддержали его юмореску и разнесли по залу бурную волну оваций, сопровождаемых восторженным гвалтом, местами переходящим в свист. Невольно для себя, Щеглов стал тем самым эпицентром, породившим рукоплескательную бурю - толпа не просто смиренно прислушалась к нему, но и осталась довольна этим своим решением, поставив вступивших в диалог господ-актеров, не ожидавших похвалы своему творчеству именно в этом месте, в неудобное положение. Один из них (исполнитель роли императора) подбежал к другому (драгуну) за кулисой и шепнул на ухо:
- Ай да Семён Владимирович! Так вжился в роль, что мама не горюй! Небось, Шишкин премию потом выпишет! Ну, Семён, ну, молодец! Кто ж тебя поймëт, актëрище!
На что драгун робко отвечал:
- Да я, то есть, даже не хотел...
Зал потонул в аплодисментах; дамы визжали, господа топали ногами и дули в усы, режиссёр в амфитеатре, довольный своей работой, блистал от восхищения - все были счастливы. Даже сами актëры, опешив от внезапного успеха, тут же бросили свои мгновенно потерявшие смысл действия и явления и пустились хлопать в такт, стирая руки в порошок. Толпа смеялась, веселилась и пьянела от всеобщей атмосферы тупой преданности единому идеалу - хлопкам. Ничего не было в тот момент в театре, кроме хлопков: хлопки декламировали со сцены, хлопки сидели в зале, хлопки мыли полы в буфете и сидели за стойкой в гардеробе, хлопки хлопали, хлопки хлопотали, хлопки, хлопки, хлопки...
И только один человек во всëм этом безумии не давал волю ладоням - Ваня Щеглов. Испугавшись столь бурной реакции на свой невинный розыгрыш, он мигом одумался и остановился, и первое время сидел в преддверии наказания, крепко вцепившись в кресло, думая, что к нему вот-вот подойдёт капельдинер и ка-а-ак треснет по рукам! Но этого не происходило: люди аплодировали и были счастливы своим аплодисментам. Посчастливел и Ваня. В нём что-то изменилось: пропали прежние робость с сестрицею скукою и братом унынием; на смену им пришли жадность и жажда власти. Мальчик больше не дрожал от ужаса и не стеснялся содеянного; напротив, - он гордился этим. Гордился тем, что именно он дал стаду импульс и побудил его к благому действию, заставил кучку трудяг, сидящих без дела, обрести работу - можно сказать, даже помог им, направил их хиреющую зря энергию в нужное русло. Даже взгляд его изменился: сквозь мутные очки на мгновение промелькнула яркая искра, со временем разгоревшаяся в полноценное пламя, уже не угасавшее. Осознав весь героизм своего подвига, Ваня претенциозно наблюдал за его последствиями с высоты птичьего полëта и торжествовал в душе.
- Нет, я теперь не просто Ваня Щеглов: я же Великий, Величайший! Они слушаются меня, они все подвластны моей воле! С этих пор Я больше не собираюсь пресмыкаться перед мамой и её жалкими прихотями! Никто Мне не указ! Закон с этих пор составляю Я и только Я: до государственных дел не допущу никого! А тот, кто осмелится перечить Величайшему, будет немедленно казнён, а после чего повешен на городской площади на потеху зевакам! Мы заново отстроим города, покрыв все дома белоснежными баннерами с Моим лицом! Мы отловим всех инакомыслящих и заставим их работать в карьерах на благо нашей общей цели - почитания Моего величия и благоговения перед ним!
Все эти мысли так быстро проносились в голове Вани, что он сам не успевал следить за ходом их протекания. В те роковые секунды он подумал о многом, разнообразные вещи наполнили его извечно пустую голову, но главными из них точно были две: первая: что компьютер теперь навеки в его пользовании, и вторая: теперь он будет намного чаще посещать театр!