Аннотация: На конкурсе "Мертвые цивилизации" рассказ огреб второе место!!! Ай да я!
Черная пантера - ночь легла на землю. Накрыла теплым бархатным брюхом всю степь, сдавила воздух, заглушила звуки. Прижала к земле ковыль, распугала дневную живность, призвала к ночному песнопению своих любимцев - цикад. Поворочалась немного, устраиваясь на жесткой земле, и, наконец, убедившись, что ее царство уже не нарушится до утра, замерла в сладкой истоме.
Ночь темна, а степь широка, и на много стадий вокруг ни человечка. Так чего бояться? Уютно потрескивает в костерке хворост, и конек мой неподалеку мягко переступает копытами, разыскивая кустик повкусней. Вот поднял голову. Смотрит куда-то в темень, настороженно прядает ушами. Кого ты почуял, пегий? Не бойся, шакал не подойдет к огню. Змея запутается в твоей мохнатой шерсти. Скорпион не сможет пронзить ядовитым жалом твердые копыта. Так чего бояться?
Однако ж, нет, не скорпион это, не шакал и не змея. Уже и мои старые уши слышат неспешную конскую поступь. Всадник еще далеко. Есть время скрыться, но зачем? Я стара и одинока, кто захочет меня убивать? Что забирать у меня? Ветхую завшивленную кошму? Никому она не нужна. Так чего бояться?
Сыплю в костер щепоть священной травы. Великая Умай, если ты шлешь мне встречу с человеком в эту ночь, подари мне завтра встречу с солнцем... Боги путей, коли вам угодно привести к моему костру путника в эту ночь, сохраните для меня завтрашнюю дорогу... Эйе, сильный степной хозяин, возьми вкусную траву, а мою старую кровь оставь мне...
Трава зашипела и сгорела, к небу поднялась тонкая струйка душистого дыма. Вот и все. Теперь небесная царица Умай не обидит свою дочь. Мне нечего бояться.
Не спешит всадник, тихо едет. Может, сам боится? Меня нечего бояться, я стара и одинока. Увидит, приблизится.
Увидел. Остановился, наверно, рассматривает. Пусть смотрит. Я не смотрю на него, смотрю в огонь.
Спешился, приблизился. Меня нечего бояться.
--
Хэйа сас, кириа!..
Ох ты, какой вежливый...
--
Калиспэра кириос.
Молодой. Грек. Удивился, наверно.
--
Госпожа знает греческий?
--
Знает, юноша.
--
Госпожа, позвольте мне посидеть немного здесь, у костра. Я с самого утра в седле, весьма спешил, но темнота застала меня в пути. Разрешите переждать ночь здесь, с вами.
--
Прошу, молодой господин. Ночь коротка, если рядом собеседник. Кажется, так говорят греки?
--
Так говорят, наверное, во всей Ойкумене.
Улыбнулся. Красивый. Главное - молодой.
--
Кто ты? Грека не часто встретишь в степи, а ты, я вижу, совсем не воин. Что выгнало тебя из твоего города в степь?
--
Я, госпожа, поэт. Радую сердца песнями, тем и живу. Только мало теперь празднуют люди, вот и приходится таким как я бродить от города к городу, от села к селу в поисках куска хлеба. Говорят, в Ольвии наместник выдает замуж дочь, так вот, хочу успеть на свадьбу. Там-то, думаю, мое искусство придется кстати.
Красивые зубы у него. У меня никогда таких не было.
--
Песни и веселье - это всегда хорошо. Если не брезгаешь грязной старухой, юноша, спой и мне одну из своих песен. А я заплачу тебе глотком хорошего вина.
--
Вино? У тебя есть вино, матушка? За глоток вина я спою тебе лучшую из своих песен!
Ишь ты... Обрадовался. Другой бы, прослышав, что у меня что-то есть, просто отнял бы, и все. А этот - смотри-ка, петь будет. Ну-ну, пусть поет.
И юноша запел. Высокий звонкий голос разлился над степью. Юноша пел, подыгрывая себе на багламе, мелодично выводя длинные греческие строфы.
Старуха закрыла глаза и слушала так, иногда тихонько покачивая седой головой во след музыке.
Юноша пел про великого царя варваров, грозу и бич мира и тысячелетнего Рима. Про его грозные походы и войны с Империей, про его страшное войско, подобное саранче, что уничтожает все живое на своем пути.
Пел об ужасе, с которым ромейские города ожидали прихода владыки гуннов. О смертях, о слезах. О черных головнях на белом снегу. О разграбленном, разрушенном, опустошенном городе, в котором не осталось ничего, кроме повешенников на городской площади, да растоптанных дикими конями младенцев.
Скорбно, слезно пел он об этом, и струны багламы вторили ему, словно хор плакальщиц.
Вдруг юноша резко ударил по струнам, так что кони в удивлении обернулись на певца, и старуха слегка приподняла давно не существующие брови.
Мотив резко изменился, превратившись в страстный, горячий, почти победный марш.
Юноша запел о великой битве народов, когда в смертельном бою под Каталауном сшиблись все племена Европы - половина под рукой славного защитника Рима, полководца Аэция, и столько же - в диком войске короля варваров Аттилы.
И в сраженьи этом дрогнул прежде непобедимый Аттила! Великое сражение увенчалось победой Аэция, победой Рима! Сто тысяч храбрецов остались навечно на Каталаунских полях, но бич, терзающий землю, был надломлен тогда!!!
И теперь уж недолго осталось миру страдать, а Аттиле властвовать.
Музыка снова изменилась. Теперь она стала легкой, игривой. Казалось, звуки сплетаются в тонкое кружево, танцуют в ночном воздухе. Казалось, под эту музыку споется о чем-то веселом, забавном, о таком, над чем смеются мужчины за кубком вина.
И спелось. О смерти Атиллы. О том, что взял он в жены на старости лет молодую прекрасную Ильдихо, дочь покоренного вождя. О том, что перепил на свадьбе крепкого вина, и, наслаждаясь в спальне молодой женой, скончался прямо на брачном ложе. Любовная скачка доконала старого наездника!
Песня окончилась. Дозвенел в темноте последний аккорд, и наступила тишина. Цикады, примолкнувшие во время песни, не спешили возобновлять свой стрекот, как будто надеялись на продолжение. Юноша вопросительно глядел на старуху, ожидая похвал и обещанной награды.
Наконец старуха пошевелилась и открыла глаза. Вздохнула.
--
Ты хороший музыкант, юноша. Что ж, ты заработал вино... - старуха протянула руку, покопошилась немного где-то в своих лохмотьях и извлекла небольшую баклагу. Бросила через костер на колени юноше.
- Держи.
Тот поспешно выдернул пробку, сделал жадный глоток, поперхнулся и закашлялся.
--
Какое крепкое... И горькое... Что это, госпожа?
Старуха кивнула.
--
Да. Русы варят крепкое вино. Из зерна. Не бойся, это не отрава.
Помолчав немного, старуха добавила:
--
Пожалуй, ты заслужил еще и кусок мяса. У меня есть немного, - старуха поднялась и ковыляющй походкой направилась к своей лошади. Вернулась со свертком.
--
Вот, возьми, - она развернула грязную тряпицу и подала кусок вяленого мяса.
--
А как же ты, госпожа?
--
Я старая. Мне не надо много есть. Пожалуйста, бери. Не бойся.
--
Неужели тебе так понравилось мое пение, госпожа? - спросил юноша, с явным удовольствием принимая подарок.
--
Ты хороший певец. Только... Скажи, разрешается ли поэтам лгать в своих песнях?
--
Ах, госпожа, да есть ли разница? Я развлекаю людей, мне платят... А правда ли в моих песнях или вымысел - разве в этом дело? Главное - чтобы нравилось... Чтобы платили...
Молодой человек с аппетитом поглощал еду, охотно запивая крепким горьким зельем. Старуха молча наблюдала.
--
Дай-ка мне твой саз.
--
Что, госпожа?
--
Твой музыкальный инструмент.
--
Это баглама, госпожа...
--
Дай мне ее.
--
Но зачем?
--
Хочу тоже спеть об Атиле.
--
Ты и об Аттиле знаешь, госпожа?
Легкая усмешка впервые за все время тронула губы старухи.
--
Об Атиле известно всей Ойкумене.
Юноша пожал плечами.
--
Ну, изволь...
Старуха двумя руками приняла инструмент, внимательно осмотрела его, прилаживая на коленях. Потрогала узловатыми пальцами туго натянутые струны. Привычным жестом поддернула подол, обнажив худую старческую ногу, отстегнула от сапога шпору.
И этой шпорой внезапно и резко ударила по струнам.
Степняки не умеют слагать такие длинные стихи, как греки. Приставлять слово к слову, выбирать подходящие, добиваясь в конце концов того, что они называют поэзией.
В моей песне не было благозвучности, не было и рифмы. Зато в ней была правда.
Давно - давно, - пела я, - когда земля была молода, и великий Тенгри только - только достиг седьмого престола, жило на земле, возле большого болота сильное племя.
Однажды, - так судило небо, - умер вождь племени, оставив двоих сыновей. Тогда сыновья стали спорить о том, кому быть вождем.
Один сказал: Я буду ханом. Соберу большое войско и установлю свои владения от этого моря до этих гор.
Другой же сказал: Я буду зваться хуном. Уйду. Соберу войско и установлю свой каганат от этих гор до последнего моря.
Взял он лучших воинов и ушел за горы.
И дошел до моря. Но земля простиралась дальше, и дальше пошел хун. И дошел до другого моря. Вода в нем была вонючая и грязная, словно гнилая. Тогда сказал хун: наверно, все отбросы мира стекают сюда, на край земли. Значит, это последнее море. Вот до этих пределов простираются мои владения!
И народы все и племена покорились сильной руке. А хуны владели и свободно кочевали по огромной степи от моря до моря.
Но прошло время, и однажды - так захотело небо - охотники затравили оленя. Загнали его в воды гнилого моря и уже считали добычу своею, как вдруг с удивлением увидели, что ушел от них олень в море, до самого горизонта не погрузившись выше колен.
Понял тогда хун, что рано он остановился. За морем есть земля и другое море, значит, надо двигаться дальше.
Так, от моря к морю, от одной бескрайней степи к другой двигались хуны, и племена все и народы склоняли головы. А кто не хотел склониться перед желто-орлиным знаменем , тот умирал. Нет и не было у хуна жалости к другим народам, как у лошади нет жалости к траве.
До прекрасной Паннонии протянулись владения хуна. И только здесь, на жирном душистом боку Дуная, встретил хунский меч прежде неизвестное ему сопротивление. Здесь стояли римские латники, охраняя северные границы Империи.
Ох, если бы мои старые глаза могли видеть удивление и гнев на лице того кагана, что первым столкнулся с Римом!
Но я его не знаю. Моя жизнь началась во время Ругила, и в те годы он был уже стар.
Молодой грек давно не слушает, спит. У русов крепкое вино. Спи, грек, не бойся. Я стану петь просто так, для себя. Ибо воспоминания наполнили сердце и хотят выйти на волю.
Меня тогда, как и еще два десятка других восьми, и девяти, и десятилетних, словно рыбок, нанизали на веревку и, давши вволю насмотреться на растерзанных матерей, погнали в каганат.
С визгом, свистом и хохотом гнал молодой хун своего конька, волоча за собой веревку. А мы бежали за ним следом. Один за другим, как бусины на нитке.
Долго бежали. У кого не хватало сил, тот падал и волочился по земле, оставляя лоскуты кожи на острых камнях. Молодой хун оборачивался тогда, и одним сабельным ударом рассекал веревку. Или руки привязанного.
Всех срезал он с веревки. Только я добежала.
Потом меня, словно тряпку, бросили позади шатра, и я долго лежала там, и собаки слизывали кровь с моих ног.
Потом наступила ночь, и я встала и пошла. Тот молодой хун спал прямо на лошади. Я привязала его за шею к седлу и больно хлестнула коня.
Хуны плохо бегают. И когда лошадь остановилась, на веревке болтался только кровавый кусок мяса, собачий корм.
Тогда меня повели к Ругилу. Повели убивать.
Ругил поцеловал меня в щеки и подарил коня. Того, который стал свободным.
И я стала хуном.
Эйе, как рассказать о сладости битвы, когда веселье смешано с кровью? Как мне спеть о пьянящем запахе пожара, о безумных воплях, о звоне мечей, о нежном свисте стрел, летящих в сердце врага? О диком лошадином визге?
О том, как весело нестись галопом по степи, волоча за собой веревку с живой добычей? И как смешно падают пленные в пыль с разорванным от бега сердцем! И как красиво сверкает на солнце клинок в удалом взмахе!
И как горячо любит батыр в ночь после боя, когда запах любви смешан с запахом пота и свежей крови...
И как щекотно шевелится в животе младенец, когда скачешь верхом...
Двое сыновей было у меня. Может быть, кто-то из них Ругилин... Не знаю. Темно в шатре ночью, и надо ли разбирать, кто дарит тебе жаркую любовь? Любовь простого всадника ничуть не хуже, чем любовь вождя.
Все равно, таких детей каган признает своими. Всех.
Смелые были воины, сильные. Погибли под Шалоном. Там, на Каталаунских полях, где Атиль бился с Эцой.
Ах, этот Эца! Я помню его еще мальчиком, когда отдал его отец заложником в орду.
Тогда я не сражалась уже. Старая была уже. Раны врачевала, зубы вынимала. Камлала иногда.
Эца красивый был. Курчавый такой. Большой. Рядом с Эцой Атиль казался совсем карликом.
Но дружили они. На крови братались даже.
А встретились в битве, как враги. Вот как решило небо.
Там, под Шалоном, перед самой битвой велел Атиль камлать всем, кто умеет в лагере. Я умею.
Духи сказали мне правду тогда. Сказали больше, чем я хотела знать. Духи очень откровенны перед боем. А этот бой был самый великий в мире.
Тогда узнала я, что наступает закат для хуна. Что хочет римская принцесса Атиля, и он хочет ее. Но великий Тенгри этого не хочет. Поэтому умрет Атиль, и смерть начнется завтра.
Еще подарит небо прощальный подарок - несколько городов, несколько рабов. Но Рим не подарит, и римскую принцессу не подарит, и не подарит последнего моря. Разорвет Эцина стрела горло Атилю, и никогда эта рана не зарастет. А через два года, в этот же самый день хлынет из раны кровь, и задушит Атиля.
Так все и случилось, правду сказали духи.
Вот почему я была у него в шатре той ночью! Не свадьба, и не любовь была той ночью! Я хотела выпросить у богов жизнь для вождя. Хотела умолить Атиля отказаться от римской жены.
И тогда Тенгри мог бы отказаться тоже.
Но нельзя остановить хуна. И нельзя остановить великое Небо.
Поэтому, когда утром стражники вошли в шатер вождя, они обнаружили, что Атиль захлебнулся собственной кровью. Еще они увидели рядом плачущую Ильдар-хатун. Но не прекрасную девушку, как ты пел, грек, а седую престарелую сарматку Ильдар-хатун.
Длинная песня получилась у меня. Ночь почти кончилась; воздух посветлел, стал пепельным. Скоро взойдет солнце, и можно двигаться дальше.
Грек оказался сильным, но я сильнее. Впрочем, он не слишком долго боролся - у русов крепкое вино.
Самое вкусное - шею и нежные щеки - я уложила на круп лошади и накрыла кошмой. К вечеру мясо подвялится, и можно будет поесть. Еды мне хватит надолго. Я старая, мне не надо много есть.
А сладкие бубенцы юноши ненадолго вернут мне молодость.
Саз тоже возьму. Хороший саз, звонкий. Под его звуки легко будет камлать.
Шлепнула коня по красивой шее. Пусть идет. Может быть, успеет на свадьбу в Ольвии. Такой красивый конь придется там кстати.
Вот и солнце.
Здравствуй, богиня. Я оставила для тебя здесь молодую кровь, вкусную. Возьми ее, а мясо оставь для доброго Эйе.
Еду. Куда я еду? Не знаю. Мне все равно.
Может быть, уйду туда, за гнилое море. Может быть, там живут еще последние племена сарматов или хунов.
И, может быть, там придется кстати камлание старой Ильдар-хатун?