Тише, дети, спать пора.
Закройте глазки до утра.
Ваши глазки спать хотят.
А я спою вам басню про утят и про цыплят.

В тихой деревне, в сарае из бревен,
Под кудахтанье кур и шипение утки,
Сидела наседка среди плевел и зерен,
Почти без еды и питья двадцатые сутки.

Инстинкт материнства не давал ей свободы,
Чтоб ее детям замерзнуть не дать.
Из белка и желтка она и природа
Делали то, что другим не понять.

И когда двадцать первый день наступил,
Один из тех, кто был в скорлупе,
Своим клювом ее несмело пробил,
И тихим писком заявил о себе.

Его братья и сестры словно этого ждали,
И стали один за другим появляться на свет.
И весело хором все вместе пищали,
Еще не зная в этом мире не страха не бед.

И к утру уже двадцать цыплят под наседкой сидели,
А она старалась к себе их покрепче прижать.
Они друг на друга, прищурив глаза, с удивлением смотрели
И на два яйца, что продолжали молча лежать.

В одном из них жизни не было в самом начале.
Во втором искорка жизни еще пока тлела.
Наседка смотрела на них без особой печали,
Но встать и бросить их все же не смела.

И лишь только на двадцать третье сутки,
Когда первый цыпленок уже смело из блюдечка пил,
Из второго яйца раздались слабые звуки,
Кто-то пытался пробиться, но не было сил.

Но люди, которые были для птиц словно боги,
Которые каждый день приносили им пищу и воду,
Которые построили этот сарай и эти дороги,
Сами пробили стенки яйца и дали крошке свободу.

Но никто его здесь не хотел и не ждал.
Цыпленок был так слаб, что не мог взять еду.
Болезненно сжавшись, он молча лежал,
Всем маленьким телом своим ощущая беду.

Но боги решили ему не дать умереть,
И цыпленка с земли приподняли сильной  рукой.
И в свой дом отнесли, чтоб его накормить и согреть.
И ночью ему мать заменила бутылка с горячей водой.

И боги смогли спасти от смерти его,
Кормя его свежим желтком, а взрослых кур - ряской.
Но эти люди при этом не испытывали к ним почти ничего:
Им от кур было нужно яйцо и жирное мясо.

У смерти украденный, жизнью согретый,
Он на других цыплят был совсем не похож.
Сжавшись в комочек, словно мерз в это жаркое лето,
Он был так не ловок и совсем не пригож.

Он рос без любви, он не жил, а страдал.
К кормушке с едой он всегда был в конце.
И каждый петух и птенец его бил и клевал.
И он все чаще жалел, что не умер в яйце.

Зато его сестры и братья были жизнью довольны вполне,
Весь день что-то важно клюя своим клювом твердым.
А тот, что когда-то первым пробил дырку в своей скорлупе,
Уже стал петухом: крепким, красивым и гордым.

И Петух на цыпленка смотрел свысока,
А тот на него снизу вверх взглядом пугливым.
И в глазах его застыла мольба и тоска:
Почему же и он не мог быть таким же счастливым ? . .

В довершении бед, однажды, когда цыпленок стоял у порога сарая,
Внезапный ветра порыв захлопнул дверь вдруг,
Ударив цыпленка ее словно громадной сваей,
Едва не выбив последний в нем дух.

Цыпленок с трудом приподнялся разбитый,
В угол сарая дополз и на бок упал.
Жадно дыша, он лежал там всеми забытый,
И больше в этот день уже не вставал.

А утром в сарай Хозяин зашел
И увидел цыпленка, который не спал от боли все ночь,
И молча к другим богам совещаться ушел,
И они решили, что теперь ему не смогут помочь.

И цыпленок услышал, как ударил колокол где-то в дали,
И нашел в себе силы выйти, хромая, во двор.
И увидел Хозяина, лежа в серой пыли,
Который нес в руках тяжелый топор.

И цыпленок представил, как затрещат от удара его слабые кости,
И от боли на небе диск солнца потух.
Но к богам сегодня приехали гости,
И им был нужен другой - жирный петух.

И того петуха, что был когда-то первым птенцом,
А сейчас кто смотрел важно на всех свысока,
Крепко схватили и потащили куда-то за дом,
Где лежала в засохшей крови большая доска.

А цыпленок весь день без еды и без сил пролежал,
Забыв про сарай и забыв про врагов.
Он словно огарок свечи в пыли затухал
Под веселые песни пьяных богов.

И он понял то, с чем жить так легко и понятно зачем умирать:
Что в этом мире мы все - чьи-то безвольные гости,
Когда Хозяин бросил с крыльца собаке пожрать
Чьи-то куриные свежие кости.