Письма доктора
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Что знают ваши читатели о личной жизни доктора Айболита? Только то, что этот милый пожилой человек день и ночь занят лечением зверушек, а из родственников у него - одна только сестра, вредная Варвара. Думаю, что им будет интересно прочитать о другом докторе. Мой Айболит - мужчина весьма интересный и далеко еще не старый, да и доб-рым он был не всегда. Много испытаний пришлось на его долю, прежде чем пришли к нему доброта, любовь и настоящее человеческое счастье. Эта книга том, как вера в Бога, дружба, и любовь к прекрасной и нежной женщине сделали из человека, в общем - то хо-лодного и эгоистичного, настоящего доктора Айболита.
|
Автор: Евгения Карезина.
Жанр: Сентиментальная проза с элементами детектива. Повесть в письмах.
Объем: 329 Кбайт.
Целевая аудитория: женщины от 25 лет и мужчины старшего возраста, в особенности, верующие (православные христиане), а также врачи и больные.
Аннотация: Что знают ваши читатели о личной жизни доктора Айболита? Только то, что этот милый пожилой человек день и ночь занят лечением зверушек, а из родственников у него - одна только сестра, вредная Варвара. Думаю, что им будет интересно прочитать о другом докторе. Мой Айболит - мужчина весьма интересный и далеко еще не старый, да и добрым он был не всегда. Много испытаний пришлось на его долю, прежде чем пришли к нему доброта, любовь и настоящее человеческое счастье. Эта книга том, как вера в Бога, дружба, и любовь к прекрасной и нежной женщине сделали из человека, в общем - то холодного и эгоистичного, настоящего доктора Айболита.
ЕВГЕНИЯ КАРЕЗИНА
ПИСЬМА ДОКТОРА АЙБОЛИТА К ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНЕ
Оглавление
Письмо первое. Из жарких стран.
Письмо второе. О пользе несчастий и обманчивости счастья.
Письмо третье. О вреде пьянства.
Письмо четвертое. Грустная и злая сказка о Снежной Королеве.
Письмо пятое. Путешествия изгнанника.
Письмо шестое. С той минуты, как увидел я тебя.
Письмо седьмое. О грешнике, который не успел исправиться.
Письмо восьмое. К совсем посторонней женщине.
Письмо девятое. В невозвратную сторонку.
Письмо десятое. Московскому адвокату
Письмо одиннадцатое. Призраку интерната "Крутая горка".
Письмо двенадцатое. Гениальному ученому.
Письмо тринадцатое. Совсем нормальному сумашедшему.
Письмо четырнадцатое, пока последнее. Любимой жене.
Письмо первое. Из жарких стран.
Милая моя Полинька! Ты и представить не можешь, как за такой короткий срок изменилась моя жизнь. Не прошло и десяти дней, как ты провожала меня в дорогу. Мы бродили по Москве, я таскал тебя по боевым местам моей студенческой юности и болтал, не переставая, какую-то чушь. Мне казалось, что если я хоть на миг замолчу, то заплачу, как ребенок. Ты слушала мой треп с таким интересом, переспрашивала про концерты Окуджавы и Вознесенского, восхищалась, что я застал их знаменитые выступления в Политехническом. Как будто события тридцатилетней давности имели сейчас какое-нибудь значение! Я старался гнать от себя сомнения, правильно ли я поступил, согласившись на такой длительный отъезд, и оставив тебя одну со всеми твоими заботами и проблемами. Уговаривал себя, что так нужно, что я мужчина, и должен использовать этот невероятный случай заработать нам с тобой на достойную жизнь. Уговаривал, и сам себе не верил. А в Москве бушевала весна. " Еще не запыленная весенняя листва" дурманила голову сладкими запахами, на Поклонной горе работницы в одинаковых жилетках выкладывали узоры из пестрой цветочной рассады. Как немного нужно, чтобы из этой роскоши перенестись совсем в другое пространство, а иногда мне кажется, что и в иное время, лет этак на тысячу назад. Подписать контракт, собрать вещмешок, сесть в самолет, и через несколько часов приземлиться в совсем ином мире.
Дорогая моя, как хорошо, что ты не видела, как живут здесь аборигены. Для твоего чувствительного сердечка это было бы невыносимо. Все наши страдания по поводу карьеры, нехватки денег, дурного жилья - ничто по сравнению с постоянной угрозой погибели от голода и жажды, разнообразных экзотических болезней.
Кто знает, может я когда-нибудь и привыкну к виду полуобнаженных женщин, безнадежно пихающих пустую грудь заливающимся плачем младенцам с рахитичными землистыми ножками, отрешенному, безжизненному взгляду их огромных глаз, оживающему только при виде пищи. Но если я привыкну, то это буду уже не я.
Каким безобидным и даже милым кажется отсюда мой сосед по коммуналке со своей белой горячкой и грязью в туалете по сравнению со львом-людоедом, почти не боящимся обессиленных людей, вооруженных карнавальными копьями. Друг мой, какие страдания терпят здесь люди от болезней, вылечить которые при современной медицине не составляет ни малейшего труда, были бы деньги. А денег у этих несчастных нет не только на лекарства, но и на кусок хлеба.
Мы живем здесь в немыслимой по здешним местам роскоши, словно небожители, спустившиеся на землю. После изнуряющей тряски на джипе по саванне в облаках пыли, заползающей, кажется, во все складки и отверстия тела, обработки гнойных, кишащих паразитами ран, сотен инъекций в изможденную, не знающую воды и мыла плоть, я возвращаюсь в нашу миссию, обливаюсь теплой солоноватой водой из артезианской скважины. Потом валюсь в свою раскладную походную койку и наслаждаюсь жизнью так, как никогда не наслаждался в своем стерильном, обставленном антикварной мебелью и забитом современной техникой доме на взморье. На тумбочке у меня банка сока из холодильника, разогретый в микроволновке готовый ужин ( на вкус что-то вроде Whiskas), телевизор тихо бормочет по английски, кондиционер, урча, как кот, задувает прохладный воздух. Впереди часов пять полноценного отдыха, а на тумбочке твое письмо. Сейчас я закончу писать ответ, надеюсь, что мои россказни о здешней жизни заставят тебя несколько по-иному оценить то, что ты имеешь. Потом прочитаю твое письмецо еще раза два или три, поцелую пахнущую тонкими духами бумагу вместо тебя, и сладко усну, убаюканный воем песчаной бури и истерическим смехом гиен, целой стаей прибежавших на ревизию здешней помойки.
Письмо четвертое. Грустная и злая сказка о Снежной Королеве.
Очень хотелось написать тебе что-нибудь интересное, но, увы, дни здесь, как чернокожие близнецы, похожи друг на друга. А тут ты в последнем письме просишь рассказать что-нибудь из моей прошлой жизни. Ты и впрямь хочешь узнать, как я познакомился со Снежной королевой?. Странно, но думать об этом мне совсем не тяжело, как будто выливая на бумагу свои самые грустные воспоминания, освобождаешь от них душу. Ну, что ж, изволь.
Мне уже стукнуло тридцать пять, а я все продолжал блаженствовать в холостяках. Однако, с некоторого времени даже самые близкие друзья стали намекать, что дальнейшую мою карьеру положение неженатого мужчины может затормозить. Да и я не мог с ними спорить. Не иметь семьи после тридцати - это уже не очень нормально. К тому же вызывает не самые приятные предположения у начальства, как минимум, о легкомыслии, проблемах со здоровьем, а, может, и о чем понеприличнее...
Как-то хорошим летним вечерком ко мне заскочил добрый знакомый, недавно разведенный, но нисколько не унывающий по данному поводу латыш. Появился не просто так, а с приглашением на праздник пива в свою родную деревню. С каким аппетитом расписывал он живописную местность на берегу озера и пиво с копченой рыбешкой, а главное, всерьез уверял, что красивее девушек, чем в этой местности, по всей Латвии не сыскать, да что там Латвии, по всей Прибалтике, а то и всему Советскому Союзу! Не обманул, ой, не обманул ни в чем веселый Валдис. И село раскинулось на пологом берегу чистейшего синего озера, украшенного полосой золотистого песчаного пляжа, прихотливо обставленного крошечными остроконечными елочками. И в уютном кафе на старом дебаркадере вкусно и тепло пахло хмельным пивом, свежим хлебом. Золотились жирным блеском копченые рыбешки, подвешенные на проволочной подставке по правую руку от сумрачного бармена. Белизне рубахи и длинного фартука, надетых на нем, позавидовал бы любой врач в моем санатории.
Хор девушек расположился на небольшой сцене-плотике, сбитом из здоровенных бревен. Сильные голоса слаженно выводили напев, неспешно плыла над тихой гладью озера старинная песня. Чудо, как хороши были певицы в своих темно-зеленых сарафанах, вышитых белоснежных блузках, головных уборах, похожих на короны и перекинутых через плечо, как у античных статуй, тонких суконных накидках. Особенно приглянулась мне одна молодая блондинка с горделивой осанкой, тонкой талией и большими голубыми глазами. Я невольно отметил и точеный носик, и нежный румянец на белоснежной коже и тонкие лодыжки у края широкой юбки. Ничего не скажешь, приятная, породистая девица!
Заметив мой взгляд, Валдис тут же наклонился ко мне и сообщил, что девушку зовут Инга, и она приходится ему дальней родственницей, "кузина трехступенчатая".
Отзвучала песня, и девушка тут же была приглашена за наш столик. Держится скромно, пожалуй, даже скованно. Едва отхлебнув пива из глиняной кружки, вертит в тоненьких пальцах предложенную Валдисом сигарету, не решаясь закурить. ..
Дальше все пошло по накатанной дорожке. От "кузена" я узнал, что ей 24 года (молода, но устраивать семью самое время), что живет со старенькой теткой, а мать с отцом давно уже развелись и уехали искать счастья каждый в свою сторону. Работает бухгалтером в ближайшем рыболовецком совхозе. Ни сама Инга, ни родственничек не стали просвещать меня на тему того, что у нее уже несколько лет тянулся роман с женатым мужчиной, законная половина которого от диких скандалов начала уже переходить к рукоприкладству.
Не думаю, чтобы меня, современного мужчину, такая информация остановила, разве только, если бы узнал, кто же "герой" ее романа.
А так партия показалась мне во всех отношениях подходящей. Тем более, что хозяйка мне тогда стала особенно нужна. Дело было в том, что я купил у муниципалитета по сходной цене двухэтажный, красного кирпича особняк, предназначенный было на слом. Принадлежал он раньше некоему коммерсанту Янису-Книжнику, прозванному так за то, что в молодости много лет провел на учебе за границей. Вернувшись большим специалистом в области искусства, продолжил дело отца - торговлю антиквариатом и старинными книгами. В конце тридцатых отправился в Штаты по делам, а когда пришли русские, само собой, возвращаться не стал. В доме сначала располагалось общежитие красноармейцев, после войны-строителей, а потом и вовсе какой-то склад. Однако, сложен был дом на совесть, да черепица на крыше сохранилась в лучшем виде. Ну, а все остальное - рамы, полы, отопление и всякая там сантехника требовало замены. Я с головой окунулся во все строительные мытарства. Жена сразу стала незаменимой помощницей: выбирала материалы, твердой ручкой держала бригаду рабочих. Потом раздобывала по комиссионкам мебель, подходящую по стилю к той, что осталась мне от родителей. Оборудовала современную кухню, развела целый сад экзотических цветов на утепленной светлой террасе. Для нее же заказала в деревне плетеную мебель, привезла собственноручно вышитые разноцветной гладью льняные скатерти и салфетки, плетенные из веревок панно. Дом оживал, становился родным. В суете этих творческих дел я как-то не особенно переживал из-за того, что жена слишком тяжело переносила первую беременность, и дело закончилось выкидышем. Не слишком рассердился, и когда нашел у Инги упаковку от снадобья, спровоцировавшего аборт. В конце концов, мы оба еще молоды, и будет более подходящее для детей время. Кто бы мог подумать, что это был наш единственный ребенок!
Сдуру мне показалось, что вот теперь я имею все, о чем можно только мечтать. Настоящий собственный дом, вполне подходящая к нему хозяйка. Сам я заведовал неврологическим отделением престижного санатория. У меня поправляли здоровье резвые господа из министерств, "благородные" старцы из Политбюро, бравые соколы из КГБ со своими холеными, одетыми по каталогам супругами и боевыми подругами. В доме часто бывали гости, друзья или нужные люди. Гремела музыка из суперсовременного музыкального центра, привезенного мной из зарубежной командировки. Велись умные разговоры о медицине и литературе, приятели перекидывались шуточками и медицинскими анекдотами, от которых нормальные люди могут в обморок упасть. Неслышно скользила из кухни в гостиную Инга то с подносом деликатесов, то с прихотливо украшенными коктейлями. В дырочки платья ажурной вязки соблазнительно просвечивали белые плечи, постукивали каблучками по мраморному полу стройные ножки в модельных туфельках. И ни разу не стукнуло в мою тупую голову, что рядом со мной все эти пятнадцать лет, словно пружина, закручиваются чувства унижения, страдающего самолюбия, и что не за горами то время, когда эта пружина, распрямившись, с такой силой вышвырнет меня из этого уютного мирка!
Я жил в Латвии почти всю свою жизнь, кроме самого раннего детства в Германии, да учебы в столице СССР, и никогда не задумывался о своей национальности. После смерти родителей редко наезжал в Москву, каждый раз удивляясь грязи и бестолковщине столичной жизни. В просторной дедушкиной квартире, как две тени, скользили по старому паркету постаревшая мамина сестра и совсем уже древняя нянюшка.
Застелив для меня льняной простыней широкую кровать со спинкой, увитой резными виноградными гроздьями с пылью между ягод, тетушка присаживалась на пуфик, обшитый ветхой парчой и, вздыхая, допытывалась:
-Егорушка, не обижают ли тебя там в Латвии? По телевизору чуть не каждый день показывают, как там русских притесняют. Перебирался бы к нам, квартира для двух старушек слишком велика. С уборкой уже не справляемся, квартплата все растет.
-Да какой я русский, только что по паспорту.
Я и вправду чувствовал себя скорее латышом, мои натура и воспитание не хотели принимать русской расхлябанности. От отца я вполне унаследовал и сдержанность, и любовь к порядку, да и внешность типичного прибалта. Я привык к подтянутым, культурным латышам и чувствовал себя одним из них, искренне считая, что и они относятся ко мне точно так же. А между тем, кто-то уже бросил в землю семена моих бед, и они потихоньку прорастали, набирая силу, чтобы свалиться на мою голову всей кучей.
Началось все очень просто. Главврач, с которым я проработал уже лет двадцать, вызвал меня к себе в кабинет и, отводя в сторону взгляд, сообщил, что санаторий наш приватизируется.
-Ну, и кто будет иметь основную долю? - все еще не чуя беды, спросил я.
-Да несколько наших высокопоставленных пациентов. Только они теперь не члены Политбюро и коммунисты, а лидеры национальных движений и учредители совместных предприятий.
-Да нам-то какая разница. Или лечить больных они доверят только стопроцентным латышам? Тогда у вас будут проблемы с кадрами!
-Да, будут, и первая - как найти замену тебе.
- И за что же так? - все еще не веря в самое плохое, я продолжал расспрашивать и получил ответ:
-Тебя не хотят здесь видеть. По матери ты русский, а отец твой хоть и латыш, но Герой Советского Союза, а значит самый злостный пособник оккупантов.
-Эдгар, это серьезно? Ты что, стал поклонником Адольфа Гитлера?
-Да причем тут я, - досадливо сморщился главный, - это приказ новых хозяев.
Не помню, как я сел за руль своего жигуленка и очутился возле своего особняка. Никогда раньше не делился я с Ингой своими неприятностями, да и были ли они раньше у меня? А сейчас вдруг захотелось уткнуться головой ей в плечо, услышать слова утешения, что все это пройдет, что эти дураки опомнятся и позовут меня обратно. А потом мы ляжем в постель, будем ласкать друг друга, и она скажет:
-Не бойся, все наладится, главное, что мы с тобой вместе!
Жена была не одна. В нашем госте, приземистом, сутулом и лысоватом мужике я с трудом узнал Якоба, бармена из того самого деревенского трактира, где когда-то пела Инга. Как странно было видеть на наборном паркете нашей гостиной его лапти грубой кожи и его самого, не в обычном длинном фартуке, а в щегольском джинсовом костюме, криво сидевшем на нескладной фигуре.
-Как некстати этот гость, - с досадой подумал я и, попросив Ингу выйти на кухню, прошептал:
-Что здесь делает этот монстр? У меня неприятности, не могла бы ты отправить его поскорее?
Инга вдруг улыбнулась ослепительной, холодно-торжествующей улыбкой Снежной королевы.
-Да, у тебя большие неприятности, а монстр, как ты его называешь, теперь хозяин этого дома.
-Что ты несешь! Какой хозяин? Янис-книжник еще до войны уехал в Америку, да так там и остался. Говорят, что умер там еще в пятидесятых.
-Ты что, никогда не слышал, что сейчас дома, конфискованные при Советах , возвращают законным владельцам или их наследникам? Таким, как Якоб.
-Ой, я сейчас умру от смеха! Какой наследник, да он из своей деревни в первый раз в город кода выбрался лет тридцати от роду! Да Янис был из семьи банкира, изучал искусство и коммерцию в Лондоне и Париже. Он и в этом-то доме нечасто бывал, а уж про вашу деревушку вряд ли вообще слышал. Тоже мне, родственничек нашелся! Но ты не волнуйся, я эту шитую белыми нитками аферу живо прекращу.
-А я и не волнуюсь. Ничего ты не прекратишь, а уберешься отсюда по-хорошему. А я останусь жить здесь с Якобом, потому что он наконец-то развелся со своей женой.
Не знаю, откуда у меня нашлись силы разговаривать с ними спокойно.
-Убить бы вас, гадюки болотные. Но такого удовольствия вашей сраной полиции я не доставлю. Завтра же беру адвоката и подаю на вас в суд!
-Давай, давай! Бумаги у нас в порядке, а кто тебя слушать будет, оккупант проклятый!
-Ну, ты и идиотка! Ты хоть помнишь, с какого я года, и когда война закончилась?
-Если и не оккупант, так сын оккупанта !
-Да, про оккупантов ты знаешь, а что вся советская власть с латышских стрелков началась, не слыхала? Так что, не известно, кто кому больше должен, Россия Латвии, или наоборот!
В васильковых глазах Инги плескались злоба и недоумение. В истории она была не сильна, впрочем, как и в других науках.
Я закрылся в своем кабинете и позвонил знакомому адвокату, еврею, прожившему в этом городе всю свою сознательную жизнь.
-Боюсь, что ничем не смогу тебе помочь, - ответил он, внимательно выслушав меня.
-Да ты понимаешь, что все их бумаги - полная липа!
-Прекрасно понимаю, но дело не в бумагах, а в политике выдавливания из республики русских!
-Да какой же я русский ! Столько лет здесь живу, язык знаю лучше любого латыша.
-Понимаешь, новая власть играет беспроигрышно. Вот жил такой Яков в своей глуши, ни ума, не образования, так мелкая хитрость. Сидел в своем трактире, пускал слюни на вас, гостей из города - образованных, преуспевающих, приехавших на собственных жигулях отдохнуть в его заведение. И вдруг добрая половина из них стали людьми второго сорта, потому что, в отличие от него не чистокровные латыши. Зато он теперь сверхчеловек, можно и развернуться! Ничего тебе это не напоминает?
-Еще бы! Только уроки истории мало кому идут впрок.
После разговора с адвокатом меня охватило чувство, что все происшедшее было предопределено всей моей прежней жизнью, что эта самая жизнь внезапно так грубо оборвалась, и я ничего уже не в силах изменить.
Сам удивляясь своему спокойствию, я позвал Ингу и бросил ей:
-Я уезжаю. Живи со своим кабатчиком, если, конечно, он тебя не кинет. Как оказалась, Якоб и в самом деле развелся со своей законной половиной. На Инге он женится, но этот мой дом скоро заполнят его подрастающие дети. А на все протесты новой жены кабатчик будет отвечать, что детей он не бросит, и если бы она имела своих, то поняла бы его.
А пока я поставил бывшей супруге условие, что уеду по-хорошему, но пока собираюсь, чтобы этого проходимца здесь не было.
В состоянии какого-то душевного окаменения я стал собираться в дорогу. Увольнение с работы, выписка в паспортном столе, все произошло в немыслимо короткие сроки. В глазах моих бывших сограждан, даже тех, кого считал своими друзьями, я видел только одно чувство - глубокого облегчения от того, что чужак убирается подобру-поздорову. После того, как даже веселый Валдис, помаячив за неплотной шторой в оконном проеме, не открыл дверь на мой звонок я бросил попытки попрощаться с кем-либо из приятелей. Продав за бесценок новенькие "Жигули" соседу (ну, кто же откажется воспользоваться случаем!), я стал загружать в багажник раритетного "Виллиса" самое необходимое. Похоже, что это авто на ближайшее время останется самым ценным моим имуществом. Отец привез его из Германии, где служил после войны. Не знаю, правда или семейное предание то, что принадлежал автомобиль знаменитому асу, любимцу самого Геринга, которого мой папа сбил в воздушном бою, за что и получил потом эту самую машину. Она была великолепна от никелированных колес до откидывающегося кожаного верха, и работала, как часы, не требуя больших ремонтов.
Собираюсь, почти как в отпуск, подумал я, укладывая в чемодан два деловых костюма, джинсовый и легкий полотняный, обувь и белье. Из комода, набитого постельным бельем, взял два комплекта попроще. Надувной матрас, спальник для ночевки в машине, дорожный несессер, из посуды - две фарфоровые пиалы и любимая чашка отца, большая, из саксонского фарфора. Инга, стоя на пороге гостиной, с жадностью наблюдала за мной, вздох облегчения вырвался из ее груди, когда я закрыл сервант, не тронув ничего из немецких сервизов и богемского хрусталя, которые когда-то так любовно собирала моя мама.
Теперь в кабинет. Вынул из сейфа необходимые документы, сберкнижку с окончательно обесценившимся рублевым вкладом, немного валюты- остатки от зарубежных командировочных.
А вот при виде книжных полок на душе у меня стало тоскливо. Отец любил читать, научил меня немецкому, а мама - французскому. На стеллажах кроме художественной литературы стояло множество редких книг по медицине. Увязав в тяжелую пачку самые необходимые в работе, а еще любимый мамин томик Бунина и отцовские "Воспоминания и размышления" великого полководца, вспомнил об одном человеке, кому можно было бы пристроить книги. Это был школьный учитель, когда-то преподававший историю в нашей школе. Местный уроженец, чистокровный латыш, он был великим поклонником русской и западной литературы и настоящим, из последних могикан, интеллигентом. Жил он на хуторе, не сильно удаленном от города, читал, записывал старинные песни и выращивал цветочки. Увязав в пачки самые ценные экземпляры, я решил попытаться навестить добрейшего Альгиса Эдуардовича. Когда, подъехав к его утопающему в зелени домику, я раздвинул ветки жасмина у калитки и ступил на дорожку, выложенную крупной речной галькой, то увидел, как навстречу мне спешит старенький учитель с улыбкой на морщинистом, обрамленном серебряной редкой бородкой лице. Впервые за эти несколько дней на душе у меня потеплело. Выслушав мою просьбу, он закивал белокурой головой:
-Конечно, конечно, мой мальчик. Даже с удовольствием. Я помню библиотеку твоего отца, частенько одалживал почитать. А неприятности, да какие у меня могут быть неприятности от общения с тобой? В политике я никогда не участвовал, живу почти что натуральным хозяйством. Все мое достояние-эта хижина, а из близких - старушка Рута да кошка Васса.
-Перезовите кошку, Альгис Эдуардович, хотя бы Вией, от греха подальше!
И мы оба рассмеялись.
Вернувшись домой слегка ободренным, я решил последний раз помыться в моей (или чьей теперь?) роскошной, утопленной в полу глубокой ванной. Глядя на себя в большое, обрамленное кованой медью зеркало, невольно усмехнулся.
- Хорош экземпляр! Светлые волосы с идеальным проборчиком, голубые глаза в белых бровях и ресницах, твердый бритый подбородок с ямочкой. Ну, прямо Гунар Цилинский в известном фильме про легендарного разведчика. Да еще этот "милый" прибалтийский акцент! Рассказывай теперь всем, что ты русский.
Вспомнился анекдот про еврейский погром, где Моню бьют не по паспорту, а по морде. Ну, да ладно, в Москве народ каких только кровей не пробавляется, авось и мне найдется местечко.
Последний взгляд из окна машины на дом, увитый хмелем и лимонником, на июньскую роскошь ирисов и гардений посреди зеленой лужайки, последний вдох свежего морского ветерка. Вряд ли у меня будет когда-нибудь такой дом, да и будет ли вообще? Прощай, моя вероломная снежная королева. Не такой я великодушный, чтобы желать тебе счастья с этим недомерком. Только впервые за эти дни в голове у меня начала пробиваться смутная мысль, что во всем случившимся виноват и я сам.
Письмо пятое. Путешествия изгнанника.
Спасибо, моя дорогая, за то, что ты так высоко оценила мои литературные способности. Я бы загордился от похвалы такого тонкого знатока, можно сказать, профессионала. Но должен признаться, что в этом нет моей большой заслуги. В детстве я подолгу гостил с матерью у деда, а он был известным московским литературоведом, там же я провел свои студенческие годы, не забывая и о сокурсниках в общежитии института. В общаге я неплохо изучил диалекты народов СССР и студенческий фольклор, а в "дурке", где подрабатывал санитаром, самую изощренную ненормативную лексику. До кучи, тетушка моя служила редактором в литературном журнале, а мама никогда не пропадала целыми днями на работе, и имела достаточно времени заниматься со мной чтением и языками. Единственное, чему она меня не смогла выучить, так это музыка. Вроде бы слух у меня есть, и музыку слушать всегда любил, но при виде пианино руки у меня всегда немели, а сам я сразу впадал в какой-то ступор. Даже подростком гитару никогда в руки не брал. До сих пор, глядя, как твои пальчики порхают по фортепианной клавиатуре, я испытываю чувство какого-то благоговения перед этим чудом. Когда-то дедушка мой говаривал, что умение писать всегда было отличительной чертой образованного человека. Будем считать, что тест на образованность я благополучно прошел. Но ты, моя милая, нечаянно разбудила во мне графомана. В однообразии африканских будней я вдруг почувствовал удовольствие от возможности разговаривать с тобой хотя бы на бумаге. Так, что теперь держись, продолжаю свои сочинения.
*********
Путь мой лежал в Москву, где дорогая тетушка после смерти няньки совсем, наверное, заскучала в просторной профессорской квартире на Пресне. Тетя моя, младшая сестра мамы, совсем не была похожа на нее. Родители назвали ее в честь какой-то родственницы странным для уха именем -Милица. Но вот уже шестьдесят с гаком лет все от мала до велика звали ее Милашей. В одежде, манерах, девичьей восторженности она словно застыла во временах своей студенческой юности. Бедняжка вечно была влюблена то в папиных студентов, то в женатых сослуживцев, но, как положено воспитанной девушке, держала при себе свои нежные чувства. Последней ее любовью был недотепа-аспирант, старый холостяк, помешанный на Гумилеве и Ахматовой. Не знаю, что больше влекло его в квартиру на Пресне, дедушкина библиотека или милашины пироги, но стал он там частым гостем и даже начал проявлять к профессорской дочке робкие знаки внимания. Все надеялись, что дело близится к свадьбе, но на скромного преподавателя положила глаз бойкая хохлушка- студентка. Утверждать не буду, но, возможно, понравились ей московская прописка и просторная, хоть и захламленная комната в коммунальной московской квартире. Увы, робкая нежность оказалась неконкурентоспособной против грубой сексуальности и откровенного заигрывания. Аспирант был окольцован, а бедная Милаша осталась, как казалось, навек с разбитым сердцем.
Возможно, что все события последнего времени я пережил относительно спокойно потому, что, с одной стороны, не было у нас с Ингой настоящей семьи, а с другой подсознательно чувствовал я за спиной запасной аэродром под крылом любящей тетушки. Как же горько я ошибался!
Когда , припарковав свое чудо германского машиностроения на просторной площадке возле сталинской высотки, я поднялся по слегка потертым мраморным ступеням и позвонил в тяжеленную дубовую дверь, дверь мне открыла незнакомая женщина. Неужели это моя дорогая тетушка Милаша? Густые волосы, раньше уложенные в старомодный пучок с выбивающимися седыми колечками, были подкрашены в темный каштановый цвет, подстрижены до плеч и завиты в тугие локоны. Прическа Милаше была к лицу, но кроме парикмахера ей явно не помешал бы и визажист. На увядшем личике грубо намалеваны были иссиня-черные широкие брови, на скулах цвел густой бордовый румянец, а на обычно бледных тоненьких губах неоновым блеском сияет ярко-розовая помада. Ничего себе, потрясающая женщина двойного бальзаковского возраста! В бледно-голубых, подведенных тушью глазах тетушки плескались легкое смущение и беспокойство.
-Егорушка, неужели ты! - всплеснула она своими пухлыми детскими ручками. Но радость встречи испарилась у меня в один миг. В сумраке длинного коридора в проеме высокой двери появилась причина столь необычной метаморфозы, происшедшей с моей тетушкой. Она представляла из себя мужскую фигуру, показавшуюся мне чрезвычайно большой.
-Познакомься, Егорушка, это мой муж Мирон!
-Как я понимаю, Мирон недавно прибыл из ближнего зарубежья?
-Правильно понимаете -, ухмыльнулся мужчина-, а что же в этом зазорного? Большая часть москвичей когда-то откуда-то приехала.
Объективно говоря, этот Мирон был не так уж плох, не касайся дело моей тетушки. Лицо, не лишенное интеллекта, пристальный взгляд серо-голубых глаз. Длинноногий, пропорционально сложенный. Если бы не тяжелые, в черепашьих складочках веки, да съеденные передние зубы, говорящие о дурном питании и недоступности нормальной медицины, ему можно было бы дать лет 45, а со все этим, ну, 52-53 максимум.
Как только Милаша отбыла на кухню ставить чай, Мирон совершил на меня основательный наезд.
-Вы надолго к нам в Москву? - стараясь быть вежливым, поинтересовался он.
-Хотел навсегда, но вижу, что теперь это проблематично.
-Правильно понимаете. Милица Сергеевна добрая женщина, но мы с Вами вряд ли уживемся. Вы ведь считаете, что вот явился хохол охмурить и обобрать старую женщину и захватить московскую квартиру?
-А что, дело обстоит по-другому? У Вас вспыхнула страсть к шестидесятисемилетней даме?
-Может быть, и не страсть, но определенные чувства у меня к ней есть - симпатии, уважения, благодарности, наконец. Когда я появился здесь после заварушки в родных Бендерах, чудом избежав смерти, немного нашлось желающих мне помочь. Все друзья и знакомые сторонились меня, будто я прибыл из чумного края. По специальности я компьютерщик, а здесь пришлось заняться ремонтом квартир. Знаете, наверное, как здесь к нам относятся? Какая-нибудь тетя Тоня с восемью классами образования, всю жизнь в овощном ларьке гнилой морковью торговала, а куда там, коренная москвичка:
-Понаехали тут, лимита проклятая!
У Милы мы ремонт делали. Она сразу мне понравилась - добрая, чуткая, наивная, как дитя. Ко всем моим мазилам не просто вежливо, а со всей душой отнеслась, поила, кормила, одежку кое-какую по знакомым собрала. Ну, и мы постарались, работали на совесть, материалов со стройки натырили, чтобы не так накладно получилось. А потом почувствовал, что хорошо мне с ней, да и она ко мне привязалась...
-Все это понятно, Мирон. Но я ведь тоже в положении беженца оказался. Здесь дом моих предков, я рассчитывал пожить здесь хотя бы некоторое время. У меня здесь даже своя комната была.
-Комната занята. У меня там вроде мастерской, чиню компьютеры, детали закупаю для продажи в свое зарубежье. Но дело не в этом. Я первый, кто к ней в жизни, как к женщине, отнесся, и она мне поверила. А ты не веришь, и скрывать это не станешь. И она начнет сомневаться, мучиться начнет. Всю жизнь вы считали ее недотепой, так, бесплатным приложением к вашей семье, а ведь у нее теперь своя жизнь.
Этот Мирон был неплохой психолог. Возразить ему мне было нечего.
Спать мне тетушка постелила в зале, отделенной от ее комнаты застекленной тонкой дверью. Долго пришлось мне слушать скрип старинной кровати и любовные вздохи Милаши. Мирон честно отрабатывал свой долг.
На следующий день я решил навестить подругу нашей семьи, потомственного адвоката Любовь Моисеевну. Отец ее, Моисей Израилевич назвал дочку в честь любимой актрисы Любови Орловой. Ей не пришлось много рассказывать, поскольку она была в курсе милашиных дел.
-Должна огорчить тебя, Георг, дела твои плохи. Милочка влюблена в этого черепашку-нинзя по самые ушки. Они расписаны, квартира с мебелью завещана ему, тебе только книги и картины, да еще драгоценности твоей матери принесла ко мне, можешь их взять. Правда, она не знала, что ты бездомный. Я с ней попробую поговорить, но для этого нужен подходящий случай. А пока ночная кукушка дневную перекукует!
- Что же мне делать, Любочка? Квартиру снять и попытаться устроиться в какую-нибудь клинику?
-На высокооплачиваемую работу попасть можно только по великому блату. В противном случае тебе денег не хватит, чтобы даже комнату снять.
-И что ж теперь придумать, Люб?
-Ну, разве что на мне жениться, - хохотнула адвокат.
-Да я бы с удовольствием, но, думаю, твой Зяма тебя за меня не отдаст!
-Не скажи, дорогой, за последнее время в нашей семье многое изменилось!
-Не знаю, что там у вас изменилось, но рыбу по-еврейски лучше тебя вряд ли кто научился готовить!
-Ха-ха, на том и стоим. А знаешь что, Георгий, попробуй пристроиться в провинции. Там и народ так не избалован медицинским обслуживанием, и жилье снимать намного дешевле.
Пара звонков по Москве старым студенческим приятелям вполне подтвердила правоту Любы. Зато первый же звонок в большой провинциальный город принес мне удачу. Ответил однокурсник, заместитель главного врача областной больницы.
-Конечно, приезжай, нам как раз нужен "Доктор Айболит", то есть заведующий детским неврологическим отделением. Зарплата невелика, но есть возможность хорошо подработать, мой начальник зарегистрировал клинику семейного врача. С твоим-то европейским имиджем от богатых клиентов отбоя не будет! Ну, не сразу, конечно, не за один месяц, но со временем - наверняка. Вот с жильем не обещаю. Поживешь пока у меня, а там что-нибудь придумаем.
Выбирать мне было не из чего, потому на следующий же день я пустился в дорогу. Прощаясь с тетушкой, отчего-то почувствовал смутную тревогу, в голове мелькнула мысль, что вряд ли мы когда еще увидимся. Выгнать бы вон этого Мирона, но прав у меня нет вмешиваться в ее жизнь. Бедная моя Милаша утирала с нарумяненной щеки слезы и виновато улыбалась.
Чем дальше от Москвы, тем раздолбанней становились дорога и живописнее окрестности. Хороводы белоствольных березок сменяли то дурманные облака цветущих лип и диких яблонь, то геометрически четкие треугольники высоких темных елей. Ближе к месту назначения стало попадаться много погибших деревьев, скелеты их белели посреди ржавых болот, но дорога стала намного глаже. Во многих местах пыхтели дорожно-строительные машины, укатывая дымящийся свежий асфальт.
Провинциальное гостеприимство пролилось бальзамом на мою порядком потрепанную душу. Удивительно, но не только мой однокашник, но и все его домашние встретили меня, как родного. Мальчишки-подростки показывали город, с удовольствием катаясь со мной на автомобиле, жена и теща закармливали домашними разносолами, советовались по медицинским делам (мало, видно, своего доктора!). В считанные дни решился вопрос с работой. Вот только с жильем дело было туго. В общежитии медиков мне предложили только койку в комнате на троих, а занимать гостиную в трехкомнатной квартире моего приятеля было уже неудобно. Поэтому, когда медсестра моего отделения сказала, что в их доме, совсем недалеко от больницы сдается комната, я сразу же после ночного дежурства поспешил туда.
А что касается твоей просьбы... Милая моя, да ты у меня большая затейница! Одно дело, рассказывать человеку о себе, а другое - о нем самом, да еще и откровенно. Ты уверена, что тебе это надо?
Письмо шестое. С той минуты, как увидел я тебя.
Ну, что ж, если тебе это действительно нужно, то изволь.
Квартира, в которую привела меня медсестра, приятно удивила чистотой и тишиной, царившей вокруг. Возле подъезда выстроились рядком настоящие лесные ели в окружении густых зарослей дикого шиповника. По близости не наблюдалось дорог, под окнами на просторной площадке не было ни одного автомобиля. Вот только хозяйки мы не застали. Шустрый черноглазый мальчуган в джинсиках, явно пошитых из старых отцовских, охотно объяснил мне:
-А библиотекарша здесь не живет, но к ней на работу можно зайти, это рядом. Только она откроетcя в десять часов. Хотите, покажу?
До десяти оставалось еще больше часа, но я согласился.
Мальчишка в восхищении прилип к моей машине.
-Ух, ты, как в кино у Геринга! Откуда она у Вас?
-Геринг подарил !
-Смеетесь, думаете, я не знаю, что его после войны расстреляли!
- Молодец, с патриотическим воспитанием у вас, видно, все в порядке. Не обижайся, будет время, расскажу.
-А порулить дадите?
-Обязательно, как только на права сдашь, а вот покатать - пожалуйста.
Относительно новые кирпичные пятиэтажки, такие же, в каком находилось мое будущее пристанище, быстро закончились. Мы спустились с горки в район двухэтажных, желто-серых облупленных домов, окруженных высокими пыльными тополями. На одном из таких, над окном, расположенном почти что на уровне земли, красовалась небольшая вывеска "Библиотека им. Мичурина". Хохотнув про себя, что здесь, видимо, выводят новые породы книголюбов, я присел на скамейку, грубо сколоченную из двух обрезков неструганных бревен и широкой доски. Мальчишка умчался покупать себе эскимо на полученный от меня гонорар, а я сидел, курил и думал, как бы мне убить время до открытия библиотеки. Надумал прогуляться по поселку, и это решение, как оказалось, круто изменило всю мою жизнь.
Я миновал угрюмые двухэтажки, вышел к частному сектору. В отличие от моих родных краев, дома здесь были, в основном, одноэтажными и неухоженными, на многих от времени и дождей выгорела и облупилась краска, кое-где в палисадниках вместо цветов рос бурьян.
Вдруг дома закончились, и я как-то разом очутился перед старинной каменной изгородью, окружающей большой храм. В чистое утреннее небо устремилась высокая колокольня, ярко сверкали на солнце белоснежные колонны и золоченые купола. В каменной стене была широко открыта чугунная витая дверь. Какая сила заставила тогда меня, человека к вере вполне равнодушного, зайти в эту калитку? Скука, любопытство или, все-таки, желание успокоить душу? Не знаю, но очень ей благодарен. Во дворе было чисто выметено, на зеленых лужайках пестрели цветы и деловито жужжали пчелы. Тут же располагалось небольшое кладбище с тяжелыми плитами, сплошь покрытыми славянской вязью. Я неумело перекрестился и вошел в открытую дверь храма. В этот непраздничный день народу в церкви было совсем немного. Несколько старушек молились перед старинными иконами, одна переставляла свечи. Мужчина в обычной одежде нараспев монотонно читал толстую книгу. Священник в длинной черной рясе встряхивал перед иконами кадилом, наполняя храм нездешним волнующим запахом. Внезапно он повернулся и увидел меня. Как ты поняла, это была моя первая встреча с отцом Виктором.
-Какой молодой,- мелькнуло у меня в голове,- лет тридцати пяти, не более, на вид простоватый, неужели в его силах спасти душу, снять грех, приобщить к бессмертию?
И тут молодой священник подошел ко мне и позвал следовать за ним за колонну храма, где стояла невысокая, покрытая парчой кафедра.
-Вижу, что в храм Вас привели какие-то жизненные переживания. Крещены ли Вы в православную веру?
Я ответил, что да, моя московская бабушка в свое время позаботилась об этом.( К слову сказать, доблестный ас и коммунист Карл Арвидович ничего об этом не знал). Однако, в церковь никогда не ходил, разве что только на экскурсии.
-Не могу предложить Вам исповедоваться, так как это таинство требует особой подготовки, но выслушаю, если пожелаете рассказать о своих невзгодах, а может быть, и смогу дать совет.
Слушал он меня внимательно, не переспрашивая и не перебивая. Потом задумчиво промолвил:
-Да, Господь Бог послал Вам нелегкие испытания. Но, поверьте мне, в них заложен глубокий смысл. К тому же беды Ваши хоть и тяжелы, но вполне преодолимы для человека трудолюбивого, образованного и довольно молодого. А чтобы переживания по поводу собственных невзгод не были бы столь тяжки, могу посоветовать Вам одно очень действенное средство.
-Какое же?
-Помочь тем, кому гораздо хуже вашего. Поверьте, таких людей много, а с вашей профессией это сделать просто. Вы свободны в эту субботу? Приходите сюда к храму к 10-ти часам, будет возможность поучаствовать в богоугодном деле.
-Я постараюсь.
На том мы и расстались с отцом Виктором, и я поспешил в библиотеку. Она была уже открыта, и я толкнул обитую грубым дерматином дверь. Неожиданно над ней бойко тренькнул колокольчик, очевидно, возвещая о моем приходе, а я очутился в большой сумрачной комнате, заставленной стеллажами с книгами. Навстречу мне из соседней комнаты спешила худенькая женщина. Рассказываю свое первое впечатление так, как ты просила, как будто, о незнакомой женщине. Неопределенного возраста, невзрачной внешности:
прозрачно- карие, удивленно выпуклые глаза, бледно-розовые, едва тронутые помадой губы широковатого рта, тоненький птичий носик, слегка обрызнутый конопушками. Вьющиеся рыжеватые волосы заколоты сзади в небрежный хвост кожаной заколкой. Длинная юбка, темная, в мелкий цветочек. Белоснежная блузка с кружевным воротничком. На черной вязаной кофте ярко пылают вышитые многоцветной гладью цветы. При взгляде на их плавно переходящие от ярко-малиновых к нежно-розовым цвета, сердце мое сладко заныло. Уж больно похож был этот наряд на повседневную одежду все еще дорогих моему сердцу латышек.
-Ничего себе наряд, - подумал я ,- скромненький и со вкусом. Вот только белые носочки, не по возрасту наивные, старомодного фасона с отворотом, какие носили маленькие девочки во времена моего детства, несколько портили общее впечатление. Зато кулон из эмали, висевший на кожаном ремешке на тоненькой шейке, был настоящим произведением искусства. На фоне серо-голубого неба с розовой полоской заката сплетались ветвями крошечный дуб и совсем уж миниатюрная стройная рябинка. Что-то в этой женщине напоминало птичку, робко присевшую на веточку и готовую вспорхнуть и улететь при первом же неосторожном движении человека. Эта робость, некоторая сутуловатость худых плечиков навевали мысли о старой деве и синем чулке.
Услышав мою просьбу, женщина заметно оживилась:
-Сейчас придет заведующая, я отпрошусь у нее и покажу Вам комнату.
Минут через десять мы шагали к уже знакомому мне дому. Библиотекарша вынула из плетенной из веревки вместительной сумки связку ключей и открыла сначала крошечный, отгороженный от общего коридора тамбур, а потом и дверь в комнату. Комнатка была очень недурна. На бежевых обоях с тисненым рисунком прекрасно смотрелись несколько написанных маслом пейзажей и керамические кашпо с причудливо вьющимися растениями. Ровный деревянный пол покрашен краской в тон обоев, только немного потемнее. Обставлено жилище было румынской мебелью, модной в начале семидесятых- сервант с небольшим количеством посуды, деревянная неширокая кровать, узкий платяной шкаф и круглый стол в окружении стульев с гнутыми спинками. Необычным было только пианино - старинный инструмент в прекрасном состоянии.
-Комнату я сдаю с мебелью, и пианино мне забрать некуда, - подала голос хозяйка.
-Обещаю инструмент не трогать и собачьих вальсов не играть!
- Я еще должна Вас предупредить, что сосед слева примерно раз в квартал напивается и буянит. А так он тихий, на кухне и в ванной почти не бывает.
-Ну, это не страшно. Я умею успокаивать таких субъектов, все-таки студентом подрабатывал санитаром в психушке.
На бледном лице женщины отразилась неподдельная радость. Я спросил цену, она оказалась существенно ниже, чем я рассчитывал.
-Завтра я заберу свои вещи, и можете переезжать. Кстати, меня зовут Полина.
Возле двери стояли небольшой чемодан и дорожная сумка.
-Георгий. А можно мне переехать прямо сегодня? А вещи я Вам отвезу, когда освободитесь. Мне на работу только завтра.
-Хорошо, - пожала плечами Полина, - вот ключи.
Обо всем договорились, за комнату заплачено за месяц вперед. Самое время съездить за вещами, остаться, наконец, одному, завалиться на кровать, да и отоспаться после ночного дежурства. Но почему-то не хотелось, чтобы женщина сейчас ушла. И я чтобы поддержать разговор, спросил:
-А это Вы играете на таком прекрасном инструменте?
-Да, и даже давала уроки музыки и пения. А сейчас у меня серьезно заболела мама, и мне пришлось переехать к ней. Потому и комнату сдаю.
Неожиданно для себя я попросил:
-А сыграйте что-нибудь и спойте!
-Прямо сейчас? А что именно? У меня ведь обширный репертуар, я, как чукча, могу петь обо всем, что вижу.
-А спойте об этой розе! - и я показал на большой цветок, красовавшийся своими винно-бархатными лепестками в вазочке посреди стола.
-Пожалуйста, хоть о двух сразу!
Женщина открыла крышку фортепиано, привычно пробежалась по клавишам.
-Какие у нее красивые руки, большие, с длинными, чуть узловатыми пальцами! А голос, профессионально поставленный, звучный, грудной. Да ведь это же романс о двух розах, который когда-то в Москве пели моя мама с Милицей! Милаша так чувствительно, а мама с этакой легкой усмешкой. В самом деле, нельзя же всерьез воспринимать песенку, где о розах поется, как о двух женщинах.
Одна из них алая-алая
Была, как мечта небывалая,
Другая же белая-белая
Была, как надежда несмелая
***
И обе манили и звали
И обе увяли.
-Боже мой, она даже улыбается в том же месте, где моя мама! Глаза с заметной косинкой, бледные щечки разрумянились. Пожалуй, насчет синего чулка я погорячился.
-Вы поете эту песенку с некоторым юмором, розочек-то не жаль?
-Что же делать, у красоты всегда недолгий век. А что касается юмора...Мне кажется автор песни, известный сочинитель патриотических маршей, просто не мог написать это всерьез. Однако, мне уже пора, начальница обо мне уже, наверное, скучает. Работу я заканчиваю в семь.
Вот уже четвертый день я живу на новом месте. И хотя времени провожу здесь не так уж много, в те часы, когда я отсыпаюсь между дежурствами и подработками, или готовлю себе нехитрый ужин на пустынной обычно коммунальной кухне, чувствую себя превосходно. Сегодня воскресенье, день у меня свободный, и я вспомнил о приглашении отца Виктора. Быстро умылся, побрился, и, с наслаждением постояв под холодным душем, отправился на кухню завтракать. Овсяная кашка, яйцо всмятку, кусочек постного бекона. Чашка кофе, черного, крепкого. Ну вот, теперь любые богоугодные дела мне по плечу.
В назначенный час я уже слушал деловитое жужжание пчел в залитом утренним солнцем церковном дворике. А где же отец Виктор? В раскрытые ажурные ворота лихо зарулил канареечного цвета потрепанный "москвичок", притормозил рядом со мной, и в распахнутой дверце возникло простоватое, обрамленное реденькой бородкой лицо моего знакомого священника.
-Загружайтесь, Георгий Карлович, сейчас заедем еще за одной помощницей, и за дело.
Минут десять мы ехали среди отделанных осыпающимися мелкими камушками серых хрущеб, таких одинаковых, что казалось, машина кружит на одном и том же месте. Когда отец Виктор посигналил возле одной из таких пятиэтажек, и из дверей подъезда возникла Полина с огромной джинсовой сумкой в руках, я даже и не очень удивился. Только подумал, что шитье из старых джинсов, похоже, является здесь самым популярным видом рукоделия.
Промчавшись через большой мост над непомерной ширины и глубины оврагом, по склону которого лепились все те же деревенские дома с огородами, мы заехали во двор старого пятиэтажного дома, зашли в подъезд, изрядно загаженный кошками и поднялись по лестнице на пятый этаж. Полина открыла дверь своим ключом, и из квартиры потянуло запахом старости и болезни.
-Анна Васильевна, это мы, - крикнула Полина в глубину квартиры. Сама она прошла на кухню, очевидно, разгружать свою необъятную джинсовую сумку. А мы зашли в комнату и поздоровались с хозяйкой - лежащей на диване старушкой, сразу же с любопытством уставившейся на меня ясным взглядом голубых глаз.
-Вот доктора к Вам привез, - показал на меня отец Виктор, - расскажите ему, что у Вас болит.
-Ох, батюшка, да вся старушка уже болит. От старости да смерти лекарства еще не придумано! Да грех жаловаться, все терпимо, слава Богу. На телегу свою еще забираюсь, и до туалета доезжаю, и поесть себе сготовить еще в силах. Вот только на балкон боюсь выезжать, как бы дверь не захлопнулась, а как погулять хочется.
Возле дивана стояла примитивная инвалидная коляска.
-Сейчас доктор Вас осмотрит, и погуляете.
Паралич обеих ног, последствия травмы позвоночника, ревматоидный артрит, небольшая аритмия. Никаких проблем с головой, здоровая психика на редкость добродушного человека.
-Я привезу Вам витамины, обезболивающие, нужно бы еще уколы и капельницы, но кто их поставит?
-Не беспокойтесь, доктор. Уколы я себе сама делаю, а капельницу медсестра из соцзащиты поставит. Она ко мне все время заходит. Я сама почти что сорок лет в райсобесе проработала, все людям помогала, и меня теперь не забывают, вот и отец Виктор с Полинушкой навещают, дай им Господь здоровья и близким их.
-Племянник-то появляется?