Букет доставили в четверть шестого. Гвоздики белые, красные и розовые, числом пять. И карточка, на которой кривоватым почерком было выведено "Дорогой моей племяннице Тиане Белопольской от любимого ея дяди с найсердечнейшими пожеланиями".
Следовало сказать, что гвоздики были не первой свежести, лепестки их потемнели, а тонкие листочки скукожились. И сам букет, щедро обернутый пятью слоями золотистой бумаги и перевязанный широкою атласною лентой, имел непередаваемо провинциальный вид.
- Какое убожество, - воскликнула Эржбета, отвлекшись от записей. - Видно, что ваш дядя вас очень любит.
- Ага, - Тиана букет приняла и цветочки пересчитала трижды. - Еще как любит! Он мне так и говорит, мол, только на тебя, Тианушка, одна надежа. Я за тобой, малой, глядел, а ты за мною, когда старым стану, немощным, приглядишь. Буду лежать на смертном одре, так хоть водицы поднесешь... знает, что супружница его, еще та змеюка, от нее не то, что воды - зимой снега не допросишься!
Письмо она разве что на зуб не попробовала.
Впрочем, еще немного и попробует, и письмо, и цветочки... есть хотелось неимоверно. Во снах Себастьяну являлись окорока в сетки, розовая ветчина, копченая грудинка с нежно-розовой мясной прослойкой, шпикачки и колбасы копченые, вяленые... по сметанным морям плыли осетра и севрюги...
Как работать?
Никак.
И оставалось лишь надеяться, что связной внемлет жалобному призыву и помимо инструкций от любимого начальства принесет нормальной человеческой еды.
Часы пробили полночь.
И час... и два... заснуть Себастьян не боялся. Не то в силу некоторых особенностей метаморфов, не то просто по давней, еще казарменной привычке, он обрел удивительную и весьма полезную способность просыпаться в назначенное им самим время.
Однако сейчас сон не шел.
Себастьян расхаживал по комнате, глядя на увядающие гвоздики, и кусал мизинец. Привычка сия дурная, над искоренением которой тщетно бился гувернер, а потом и учителя, явно демонстрировала, что пребывает ненаследный князь в смятении и даже растерянности.
Три дня.
А он выяснил лишь, что вышивает прекрасная Ядзита кладбищенский пейзаж... и конечно, сие весьма странно, но законом не запрещено. Ежели панночке по нраву мавзолеи да памятные стелы, над которыми повисло бельмо луны, то это исключительно вопрос личных, панночки, предпочтений.
...Эржбета пишет любовный роман, причем от руки и кривоватым почерком, то и дело черкая, правя и переправляя...
...Лизанька под стопкою белых ночных рубашек хранит тряпичную носатую куклу, черноволосую и с черными же глазами-пуговками. На шее куклы повязан белый платок, который, как Себастьяну думалось, он еще в прошлым годе потерял, а нарисованное красное сердце иглою проткнуто. И хоть не было в сих занятиях ни крупицы магии, но все одно сделалось жутко.
...Богуслава обладает еще более дурным нравом, чем Себастьяну представлялось прежде, и при малейшей оплошности спешит иную конкурсантку высмеять, и слова-то находит злые, язвительные. Пожалуй, трогать опасается лишь Габрисию, а та демонстративно княжну Ястрежемскую не замечает.
И видится в этом перемирии своя тайна.
Какая?
Иоланта бледнеет, на головные боли жалуется и сторонится зеркал...
Габрисия изводит горничных капризами... не то все, пустое, мелкое. И хоть опыт Себастьянов утверждал, что в мелочах многое сокрыто, ныне он оказался бесполезен. Чутье тоже молчало, точнее, оно требовало немедля весь этот балаган прекратить, девиц сдать особой канцелярии, а Цветочный павильон - королевским ведьмакам... и само замолкало.
Ведь сдавали же.
Не могло такого быть, чтобы место это, как и иные, в которых доводилось бывать особом королевской крови, не проверялось. Тогда как вышло, что не почуяли? Или то, безымянное, извратившее саму суть дома, уже почти очнувшееся от векового сна, умело прятаться?
Когда далекие часы, голос которых по некой странности был слышен по всему дому, пробили четыре, Себастьян поднялся. Накинув шелковый халат, в нынешнем, исконном Себастьяна обличье изрядно в плечах узковатый, он открыл окно.
Летняя ночь была тепла.
Стрекотали в траве кузнечики. Воздух, напоенный ароматом роз, остывал. Луна светила ярко, и Себастьян с неудовольствием подумал, что халат его, молочно-белый, виден распрекрасно. Но иной одежды, хоть как-то подходящей для ночных прогулок, в гардеробе панночки Белопольской не нашлось. Домашние туфли оказались тесны и норовили с ноги слететь.
- Проклятье, - буркнул Себастьян, когда в пятки впился острый камушек. - На такое я точно не подписывался...
У старого фонтана, почти скрывшегося в зарослях чубушника, ждал Аврелий Яковлевич.
Следовало сказать, что выглядел Аврелий Яковлевич несколько непривычно: в темных парусиновых штанах с заплатами на коленях, в просторной рубахе, перехваченной красным кушаком, с парой лопат, прислоненных к фонтану и сигарой во рту.
- Доброй, доброй, Себастьянушка, - ведьмак отломил столбик пепла и растер его в пальцах. - Эк ты... вырядился... прямо как на свиданьице.
- Издеваетесь?
Себастьян поплотнее запахнул полы халатика, который норовил разъехаться.
- И в мыслях не было. Приметная одежка...
- Какую выдали.
- Ну да, ну да... надо было... как-то вот не подумал, - недокуренную цигарку ведьмак утопил в фонтане. - Ничего, и так сойдет. Что, мил друг, готов к подвигу?
- Да всегда готов, - Себастьян поскреб ступней о мраморную чашу. Ступня зудела, а чаша была приятно прохладна.
- Вот и ладно, тогда пошли...
- Куда?
- Для начала - к дому, а там ты мне скажешь, куда именно... историйка-то дрянная вырисовывается, Себастьянушка, - Аврелий Яковлевич протянул лопату. - На вот, орудие труда...
Лопата была хорошей, с отполированною до блеска ручкой, с блестящей, острой, как лезвие ножа, кромкой. От нее пахло кладбищем и еще храмовыми свечами. И Себастьяну меньше всего хотелось прикасаться к сему зловещему инструменту черное волшбы и некромантии.
- Бери-бери, - свою лопату Аврелий Яковлевич привычно пристроил на плече. - Руками землю копать, оно вовсе несподручно... и пойдем, часа два есть, чтоб управиться.
Пришлось брать.
И идти, шлепая босыми пятками по траве. Лужайки, радовавшие глаз приятной своей зеленью, в ближайшем рассмотрении оказались коварны, мало того, что росы ныне выпали щедрые, так и в босые ноги Себастьяна норовили впиться то острые камушки, то сучки какие-то, каковых в королевском парке не должно было бы быть.
Аврелию-то Яковлевичу хорошо, он в высоких сапогах с лаковыми галошами, ему что трава, что кусты ежевики, - не помеха. Идет себе, говорит.
Рассказывает.
- Миндовг Криворотый был презанятнейшей личностью... помнится, я в те годы только-только начал дар свой осваивать, а дело сие долгое, неблагодарное, не до королей было, все больше собою занимался... но про него слышал... да и кто не слышал-то? Сейчас-то в школах учат, дескать, народный просветитель... школы открывал... приюты для бедных... так-то оно так, открывал, и школы, и приюты, и академию вот для девиц неимущих, с тем, чтобы балету их учить... или на актрисок... нет, и учили, конечно, тоже. Королевский театр не только у нас славился, по всей Эуропе гремел.
Аврелий Яковлевич остановился у границы кустов.
- Но это - только малая часть... в те-то годы Миндовга все больше Охотником называли... что до баб он слабость великую имел, тебе, думаю, объяснять не надобно, - сбросив лопату с плеча, Аврелий Яковлевич воткнул ее в землю. - По первости его забавы были... обыкновенными, скажем так. И девок он не обижал, вона, целую домину отгрохал... ее в народе так и именовали, Цветником. Свозили девок со всего королевства, больше из крестьянства, ну или второго сословия, того, которое победней. И рады были родители, платили-то с казны за красавиц полновесным золотом. Да и то, знали, что в Цветнике и обуют, и оденут, и спать на шелка уложат, а как надоест красавица, то и мужа ей подыщут... охотников хватало на королевские милости... тогда аккурат с Хольмом очередная война закончилась, и к нам Вислянка отошла, да Бахтичья волость, была землица, чтоб раздавать.
От павильона тянуло гнилью. Сейчас, в предрассветном черном часу запах этот сделался отчетливым, материальным. Он расползался из-под дома, плетями, нитями, карабкаясь по ступеням, заглядывая в темные окна.
- Как оно все переменилось и отчего... одни говорят, что будто бы королеве надоели этакие мужнины шалости, вот и нашла она колдовку, которая безумие на Миндовга наслала... другие - что будто бы Хельмовы жрецы, которых Миндовг разогнал, отомстили... третьи - что снасильничал он красавицу, а та возьми и с даром окажись, прокляла его кровью... четвертые, те думают, что не в колдовстве дело, а во вседозволенности. Оно ведь как бывает, Себастьянушка, когда человеку мнится, что никого-то над ним нету, что един он во власти, а прочие все - это так, песок под ногами, тогда-то и начинает он играть, да чаще все - в жестокие игры. Скрывали долго, да все одно поползли слухи о том, что в Цветочном павильоне не только Миндовг веселится, но и дружки его... и так веселятся, что девки от этого веселья кровавыми слезами плачут... что чем дальше, тем хуже... что красавиц больше не выдают замуж, а пропадают они. Куда? Как знать...
- Не искали?
- Тогда-то? Нет, Себастьянушка. Кто ж рискнет с королем-то спорить? Слухи пресекали. Говорунов вешали без суда и следствия, а с девками и того хуже. Люди-то своих прятать стали, от золота отказываться... но король разве примет отказа? Именем его хватали девок прямо с улиц, в карету и... почитай, не увидишь больше. Он чем дальше, тем безумней становился. Дом стал тюрьмою, а парк - охотничьими угодьями... и не бонтонно охотились, а как на иную дичь, с собаками, с соколами...
Дико было слышать этакое. И еще более дико оттого, что Аврелий Яковлевич и вправду рассказывал о том, что помнил.
Сколько живут ведьмаки?
Долго...
- Бунт зрел, думаю, полыхнуло бы крепко, на все королевство, да сынок-то Миндовга, Яровит, первым успел. Поднял мятеж, объявил отца безумным и запер в Северной башне. Дружки-то отцовы на плаху пошли, они-то, небось, не королевской крови, вот все игры с Цветочным павильоном на их совести и... громкий был процесс... и казнь прилюдная, народ, чтоб, значит, успокоить... успокоили. Павильон закрыли, снести хотели, да потом что-то там не заладилось... или пожалели, работа-то мастера знатного...
...италиец Роселли работал. И видится в изящных чертах его рука. Оно, быть может, и верно, но... все одно жутко. Живой дом.
Яростный.
Пусть и пребывающий в полудреме, но...
- Чистили-то место старательно. Благословляли не единожды... и поверь, Себастьянушка, я сам бываю в нем регулярно. Последний раз - месяц тому, - Аврелий Яковлевич стоял, опираясь на черенок лопаты. - И ничего-то не почуял...
- А сейчас?
- Сейчас чую... но смутно очень. Таится?
Похоже на то, и запах слабеет, и прячется, словно бы сам дом впитывает его белыми стенами своими, барельефами и горельефами, прячет в мраморных виньетках, под портиками и в тени колонн.
- Оно старое... опытное... и если живое, то не только своею силой. Я ведь, как твою записочку получил, проверил прошлых конкурсанток.
- И что?
- Одна из десятки... каждый год одна из десятки не доживает до конца осени. И всякий раз смерть-то обыкновенная... одна в пруду утопла. С другой лихорадка приключилась. Третья удавилась... четвертая вены вскрыла... нехорошо это, Себастьянушка, неправильно.
Аврелий Яковлевич покрепче взялся за лопату.
- И главное, что тех девиц Миндовговых, огнем хоронили. Знаешь, что сие значит?
- Допросить их не выйдет.
- Верно, Себастьянушка. Не выйдет. Правда, имеется у меня подозрение, что схоронили лишь тех, которые последними были, прочие тут лежат...
- Где?
- Тут, Себастьянушка, тут, - Аврелий Яковлевич обвел рукой зеленую лужайку. - Иначе не было бы оно таким сильным... а раз так, то придется тебе, мил мой друг, поработать ныне...
- Как в том доме?
- Верно.
- А если...
- А ты постарайся, Себастьянушка... постарайся... - Аврелий Яковлевич вытащил из сумки сверток, бечевой перевязанный. На полотне проступили жирные пятна, а мясной сытный дух тотчас перебил ароматы роз. - Ребра свиные в меду. Ну что, Себастьянушка, сменяем косточки на косточки?
- Аврелий Яковлевич!
- Что?
- Вы... вы... ведьмак вы, чтоб вам...
- Ага... это ты еще с моей супружницей бывшей не знакомый... от там-то чистая колдовка была... потомственная... - Аврелий Яковлевич со вздохом убрал сверток в сумку и прикрикнул. - Что стоишь? Ищи давай, время-то идет.
Себастьян сделал глубокий вдох, велев себе не отвлекаться на зловредного ведьмака, который вытащил очередную цигаретку, судя по запаху, самым дешевым табаком набитую.
- Привык, - сказал Аврелий Яковлевич, - я-то два десятка лет по морям, по окиянам... а привычка, дорогой мой Себастьянушка, она не вторая натура, а самая что ни на есть первая...
Тьфу ты... и на него, и на его привычки...
Себастьян повернулся спиной и закрыл глаза. Сосредоточиться надо, а как сосредоточишься, когда халат, в плечах жмущий, норовит мокрым шелком ноги облепить, и ноги эти расцарапаны... еще комарье гудит, звенит, мешается...
...запах ребрышек... в меду если... а небось, в бездонной сумке Аврелия Яковлевича не только ребрам место нашлось. Его-то повариха знатная, чего одни только севрюжьи бока под чесночным соусом стоили...
Себастьян потянул носом.
Травой пахнет... и еще землею, весенней, свежей, которая только-только напилась снежное талой воды... розами... камнем... запахи переплетаются в черно-зеленый ковер, удивительным узором, гляди, ненаследный князь, любуйся.
И ведь вправду глаз не отвесть, переливаются нити этого ковра то малахитовой лаковой зеленью, то глубиной изумрудной, то жемчужной струной поблескивают, ведут взгляд, морочат... и все-таки есть некая неправильность, несуразность даже.
Себастьян смотрит.
Ищет. Идет, какой-то частью своего, человеческого сознания, отмечая хлысты ежевики, что лезут под ноги, хватают за подол, длинного халата... и ступни пробивают, сыплется брусвяника-кровь, поит землю. А боли нет.
Несуразность только.
Тонок ковер, легок. И расползаются нити, трещат, а под ними проглядывает чернота, но иная, нежели в доходном доме. Нынешняя - хрустальная, ежели бы имелся черный хрусталь. Из нее же смотрят на Себастьяна глаза с поволокою, со слезой...
- Тут, - он остановился и стряхнул наваждение.
Ноги полоснуло болью.
Ишь, разодрал... ничего, к утру зарастет.
- Да уж, - пробормотал Аврелий Яковлевич, - менее приметного местечка не нашлось?
Себастьян оглянулся, понимая, что стоит аккурат посередине зеленого аглицкого газона.
- Не нравится, - буркнул он, почесывая ногу, - не копайте.
- Будут тебе, ребрышки, Себастьянушка... будут... вот как косточки выкопаем, так сразу и...
- Знаете, - Себастьян взвесил лопату в руке, - как-то вот нехорошо вы это говорите...
- Как есть, Себастьянушка, так и говорю. А ты не стесняйся, начинай...
Клинок лопаты пробил тонкий травяной полог, и хрустальная тьма зазвенела...
...следовало признать, что новое место пришлось Гавелу весьма по душе. Сторожа в Гданьской королевской резиденции требовались всегда. Естественно, к самому замку Гавела и близко не подпустили, да и он сам, чай, не дурак, чтобы вот так на рожон переть. Нет, Гавелу и малости хватит.
Хорошо ночью в Королевском парке.
Покойно.
Идешь себе с колотушкой-тревожницей в одной руке, с волчьим фонарем в другой. Прохладцею дышишь, цветами любуешься... луна опять же, звезды. И всей работы - не спать, да глядеть, чтоб не страдал парк от королевских гостей, чтоб оные гости в фонтаны не плевали или, упаси Боги, не мочилися, чтобы дуэлей не устраивали... да и всего-то надобно - непотребство завидя, в колотушку ударить. Разом стража объявится.
Хорошая работа.
Правда, платили за нее сущие гроши. Самому Гавелу и этого хватило бы, он не избалованный, но есть же старуха... и вновь письмо накатала в редакцию жалобное, длинное, дескать, забросил ее единственный сын, сироту несчастную, всю из себя хворую-прехворую, знать не желает, ведать не ведает, ни медня на прожитие не оставил. А что половину гонорара за те снимочки с Аврелием Яковлевичем полученного в три дня спустила, так то нормально...
Гавел вздохнул и покрепче вцепился в рукоять волчьего фонаря: удобно, самого тебя не видать, а ты-то в зеленом зыбком свете все видишь, все чуешь...
...старуха не отступится, а деньги тают... и на конкурсе тишь да гладь... почти тишь, почти гладь, но с тех несчастий многого не поимеешь, да и велено высочайше факту убыли конкурсанток внимания не придавать...
...и Лизанька, светлая мечта, от себя прогнала... и странное дело, в сей момент сделалась она так похожа на старуху, что Гавел содрогнулся.
Любовь? Была любовь, да закончилася вся... а Лизаньку он все ж таки заснял, просто порядку ради и по привычке своей, которая зело Гавела успокаивала...
...а все одно, окромя нее с приказчиком Краковельским под ручку гуляющей, снимать нечего.
...тишь на конкурсе.
...конкурсанки оставшиеся ведут себя прилично, чужие грязные тайны не спешат раскапывать, пакостей соперницам не чинят...
Тьфу.
И может статься, что ошиблась дочь познаньского воеводы? Нет никаких секретов, но есть лишь естественное беспокойствие Евстафия Елисеевича за кровиночку? Вот и послал старшего актора приглядывать?
...сперва Гавел увидел размытую белесую тень, которая медленно двигалась вокруг Цветочного павильона. Тень остановилась посеред газона и, взмахнув руками, исчезла.
Призрак?
Гавел отступил к кустам. В призраков он не верил, а вот в то, что на газоне творится нечто непотребное - так это само собой... и несколько секунд Гавел раздумывал, как ему быть. Поднять ли тревогу? Или же активировать амулет, полученный от главного редактора.
Победило любопытство.
Опыт потребовал продолжить путь, ежели те, кто прячется под пологом невидимости, следят за ним. И добравшись до развилки, Гавел осторожно отступил в кусты. Колотушку он сунул за пояс, фонарь перехватил. И двинулся осторожненько, стараясь не шуметь, к границе кустов. Розы цвели буйно. И колючки цеплялись за плотную Гавелову одежу. Он устроился на самом краю и, вытащив из воротника заговоренную булавку, сломал его.
В первое мгновенье ничего не происходило... а потом в воздухе нарисовался мерцающий полог, который поблек, сделавшись похожим на яичную скорлупу. Та обретала прозрачность медленно, а когда растворилась, то...
...посеред газона чернела яма.
Снимок.
И две лопаты отдельным кадром... и высокие сапоги, изгвазданные землей... и горб ее, что вырос над зеленой травой... лунную дорожку, росой преломленную.
И еще снимок... второй и третий, запечатлевая все.
...кости, разложенные на полотнище... оскаленный побуревший череп с длинными волосами... руку скукоженную... ребра...
Камера щелкала, запечатлевая все в мельчайших деталях.
Ненаследный князь Вевельский удобно устроился на краю ямы, свесив в нее ноги. Он был одет в белый шелковый халат с кружевною отделкой, который разошелся, давая понять, что иной одежды на Себастьяне нет. Халат был измазан грязью и еще, кажется, кровью...
Но не это было самым отвратительным: ненаследный князь с утробным звериным каким-то урчанием, глодал кость. Кость была полукруглой, с черными кусочками мясца...
- Вкусно тебе, Себастьянушка? - с умилением поинтересовался Аврелий Яковлевич.
Он стоял на траве, босой и без рубахи, с сигареткою в руке. И курил смачно, выпуская из ноздрей терпкий дым.
- Кушай, дорогой мой, кушай вдоволь... а будет мало, я еще...
Полог вернулся в одночасье, и Гавел отер ладонью слезящиеся глаза, стараясь отрешиться и от вони разрытой могилы, и от увиденного. Пожалуй, впервые за долгую свою карьеру Гавел Пантелеймончик, штатный репортер "Охальника" пребывал в полнейшей растерянности.
Впрочем, статью главный редактор получил уже под утро, и пробежавшись взглядом по строкам, глянув на магоснимки и запись кристалла, поскреб щеку.
Сенсация была и...
...и пожалуй с завтрашнего дня он снова возьмет отпуск по состоянию здоровья, недельки этак на две... газетой он приноровился управлять и на расстоянии.
Сутки спустя, Ее Величество, просматривая прессу, сказала:
- Боги милосердные... - и выказывая высочайшую степень обеспокоенности, прижала руку к сердцу. Обе принцессы замолчали, отвлекшись от обсуждения новых модных веяний, каковые нынешнему сезону пророчили цвета палевые и бирюзоовые.
- Дорогой, неужели это правда?
- Что именно? - Его Величество после завтрака предпочитал дремать, полагая, будто бы пресса, вне зависимости от цвета ее, дурно сказывается на пищеварении.
- Твои подчиненные едят человечину!
- Где? - заинтересовавшись новостью столь необычайной, король приоткрыл левый глаз.
- Здесь! - Ее Величество газету развернула и хорошо поставленным голосом продекламировала. - Десятого червеня года... нет, это не интересно... ага... стал свидетелем ужасающей по своей циничности картины...
Его Величество открыл и второй глаз. К газетным ужасам он относился с легкой снисходительностью человека, которому в жизни случалось видеть и вправду жуткие вещи. О них, естественно, Его Величество рассказывать избегал, повторяя лишь, что прав был прадед, разогнав Хельмовых жрецов...
- ...на краю разрытой ямы...
Следовало признать, что слогом неизвестный репортеришка обладал отменным, а Его Величество читали с интонацией, надрывом в нужных местах. И принцессы слаженно охали, разом позабыв о лентах и вставках из хранцузской парчи... Его Величество и то увлекся.
- Какая презабавная ересь, - сказал он с сожалением, когда королева дочитала.
- Здесь и снимки имеются.
- Ах, дорогая, вам ли верить этим снимкам?
...Ее Величество поджали губы, вспоминая историю прошлогоднюю, курортную, когда выяснилось, что она была не столь осторожна, как ей казалось. К счастью, Его Величество к этому роману отнесся с пониманием, во услышание объявив снимки - грязною газетной инсинуацией...
Впрочем, нынешние он просмотрел, брезгливо скривился - напомнили они ему подвиги молодости на Серых землях...
...и следовало признать, что ракурс взят весьма выразительный. Аврелий Яковлевич возвышается черною зловещей фигурой, руки на могучей груди скрестив. И рядом с ним лучший актор познаньского воеводства смотрится жалко: грязный, измученный, облаченный в белую какую-то тряпку, не то саван, не то жертвенное одеяние.
...а если... прадед писал, что порой и штатные, проверенные ведьмаки ступали на хельмовы дороги. Прадед таких прямиком на костер спроваживал, и дед традицию перенял, правда, велел перед сожжением душить, потому как сильно кричали, пугали народ, внушая ненужные мысли о чрезмерной жестокости королевского правосудия.
Себастьян Вевельский, то ли сообщник, то ли все-таки жертва, обеими руками держал обглоданное ребро... и выражение лица его было таким, что короля передернуло.
Впрочем, пробежавшись по статейке, Его Величество успокоился.
- Определенно, - медленно произнес король, складывая газетенку. - Ересь... подумайте, дорогая, если бы им нужен был труп, они отправились бы на кладбище. У Аврелия Яковлевича и лицензия имеется, выбрали бы кого посвежей... а оне возле Цветочного павильона раскопки устроили...
...и лужайку попортили. Хотелось бы думать, что не из ведьмачьей блажи, а по делу...
...признаться, на Цветочный павильон принцессы давно жаловались, дескать, неспокойно в нем, то шорохи, то шумы... ведьмаки, правда, в голос утверждали, что шорохи сии с шумами вкупе - исключительно материального происхождения, мышами рожденные, и благословляли павильон каждые полгода, а принцессы все одно жаловались... и мышей они не боятся... у старшенькой вон кошмары случались...
...нет, пусть разбираются и с конкурсом этим, и с конкурсантками, и с павильоном.
...но жалованье акторам поднять придется, а то ж пойдут бродить в народе слухи, что, дескать, едино от скупости королевской и голода дошли оне до жизни этакой...
Его Величество, приняв решение, закрыл глаза. И на странности, и в принципе, продолжая прерванную полудрему. Снилась ему очаровательная конкурсанточка в белой кружевной пене. Она вздыхала, розовела, притворно смущаясь, и лепетала, что счастлива служить своему королю...
...сны сии были куда приятней сплетен о разрытых могилах.
В свою комнату Себастьян вернулся на рассвете. Изгвазданный халат пришлось отдать Аврелию Яковлевичу, который весьма издевательским тоном пообещал халат сей хранить у самого сердца.
Зато снеди принес.
Помимо ребрышек в заговоренной сумке его обнаружилась вяленая грудинка, щедро пересыпанная толченым барбарисом и зернами тмина, холодная осетрина, сушеное мясо и пирожки с луком и яйцами. Себастьян раз за разом открывал заветную сумку, вдыхал аромат снеди и блаженно жмурился.
Прекрасного настроения его не испортила ни почти ледяная вода - Клементина пребывала в святой уверенности, что конкурсанток необходимо закаливать, пусть и принудительно - ни ранняя побудка. Рог прохрипел в половине седьмого, и тотчас дверь попытались открыть.
Панночка Белопольска потянулась в постели и томным голосом поинтересовалась:
Следует сказать, что прислуга в Цветочном павильоне была престранною, горничные все как одна молчаливы, некрасивы и одинаковы, будто бы разные отражения одного и того же человека. Обязанности свои они исполняли старательно, пожалуй, излишне даже старательно, но вот...
- Сейчас, - Тиана босиком прошла к двери и вытащила стул, подпиравший ручку. - Рано сегодня... я-то рано вставать не люблю... дома-то, бывало, засидимся с дядечкой за картами... вы не подумайте, что я сильно играю, но ему-то скучно, вот и за компанию-с. Он мне всякого интересного рассказывает, а я сижу, слушаю... кто его еще, кроме меня послушает? Его жена, еще та змеюка! Он на ней ради приданого женился... дурное это дело, приданое потратилось, а жена осталася...
Горничная ничего не ответила. Она привычно помогла одеться, а если и удивилась тому, что волосы панночки Белопольской были влажноваты, то виду не подала.
Слушала разговор? Ой, вряд ли... зачарованная будто бы... Аврелий Яковлевич выяснит. Допросит косточки ночные, а там дальше и видно будет... но все одно подозрительно.
- Панночка, - горничная все-таки заговорила. - Нельзя закрывать дверь.
- Почему?
- А вдруг пожар?
- Так я тогда открою, - резонно возразила панночка Белопольска, позволяя обвязать себя широким поясом, расшитым аквамаринами и янтарем. - Но я не привыкшая, чтоб ко мне в команту да двери нараспашку. Ходи, кто хочет, бери, что видит... вы не подумайте, что я про вас... да и... у меня репутация! А тут мужики шастают...
- Что, простите? - горничная от удивления обронила щетку.
- Мужики, говорю, шастают. Мне ночью не спалось... решила прогуляться... я-то хорошо дом знаю, не заблужуся, у меня на новые места память ой до чего хорошая! Дядечка завсегда говорил, что мне только разочек пройти надобно...
...а с чего это серая девица посерела пуще прежнего?
Любопытно.
- Ну я и решила пройтись, чтоб сон нагулять. Дома-то мне б принесли молочка с медом. После молочка с медом спится славно, а тут... только гулять. Ну и выглянула я...
- И что?
- И ничего. Темень такая, что хоть глаз выколи! И еще зеркала эти! Жуть! Я-то зеркал не боюся, но такое от... будто бы глядит кто на меня с той стороны...
Горничная вздрогнула и губу прикусила, словно велела себе молчать.
- Но я не из пугливых, я-то во всякую этакую чушь не верю ни на мизинчик! И пошла себе... шла-шла... а там гляжу - мужик!
- Где?
- Да в коридоре!
- Здесь?!
- А где ж еще?! Стоит, головой крутит... смотрит... и так не по-доброму смотрит... я тихонько и отступила. Оно ведь нематериальное - чушь, а материальный мужик - это очень даже сила. И как знать, чего у него на уме?
- Как? - зачарованно переспросила горничная.
- А никак! Вдруг бы он на мою честь девичью покусился бы? Я к себе и кинулась... дверь заперла... и сидела тихонько, только потом заснула. Я ж говорю, моцион - он для сна весьма себе пользительный, - и панночка Белопольска выразительно зевнула.
- Вы... - тихо сказала горничная, покосившись на зеркало, так и прикрытое покрывалом. Странно, но никто ни словом не упрекнул Тиану в этакой вольности. - Вы... все придумали...
- Что я на фантазерку похожая? - возмутилась панночка Белопольска.
- Нет, конечно, нет, но... мужчинам нельзя бывать в Цветочном павильоне... мужчины... это... это неправильно...
...а ведь она в самом деле напугана этой Себастьяновой фантазией.
- Почему неправильно? - Себастьян взял девицу за руку и усадил на кровать. - Нет, мужчины - это очень даже правильно, но после свадебки. Мне и дядечка мой так говорил, мол, дорогая моя племянница, ты мужчинов слушай, да не слушайся... будут тебе горы золотые обещать, так ты им так и скажи, что, мол, на все согласная, но только после свадьбы. Так оно по чести будет, по справедливости...
От девицы пахло пылью.
И не обыкновенной, домашнею, а пылью древней, дрянной... и гниловатой...
- Неправильно, - произнесла горничная, стискивая щетку. И пальцы побелели, и ногти посинели. - Здесь... мужчина... неправильно... она будет злиться.
- Панна Клементина? Тьфу, да я не скажу...
- Она... вы не понимаете... она...
- Эва! - этот голос заставил девицу очнуться и подскочить. - Эва, что случилось?
Панна Клементина стояла в дверях, скрестив руки на груди, и выглядела донельзя раздраженною. Горничная тотчас спохватилась, вскочила, засуетилась, щетку выронив...
- Нам голова закружилась, - доверительно произнесла Тиана, глядя на панну Клементину снизу вверх. - Вот сидели-сидели, а она как закружится. Это, небось, к дождю. Вот у нас в городе - примета верная, ежели начинает голова кружится, то погода всенепременно переменится...
- Я жду вас внизу, панночка Тиана.
Клементина развернулась и, подобрав юбки, зашагала прочь.
- Так что там...
Бесполезно, упущен момент, и горничная нацепила прежнее безучастное выражение лица. Она споро собрала волосы в хвост, перевязав его желтою лентой, подала зонт и перчатки, шепнув:
- Вас ждут.
И вправду ждут... все красавицы и панночка Мазена, которая выглядела весьма бледной, но по-прежнему прекрасной.
Живой.
- У вас в городе принято опаздывать? - ехидно поинтересовалась Богуслава.
- Только по уважительной причине...
Мазена держалась в стороне...
...откуда взялась?
...и Аврелий Яковлевич не предупредил об этаком повороте... не знал?
Похоже на то.
- Дорогие панночки, сегодня мы отправляемся на пикник, где...
Панночки ревниво поглядывали друг на друга.
- ...общение в тесном кругу с членами королевской фамилии...
Ничего против пикников и королевской фамилии Себастьян не имел, но лишь надеялся, что у Аврелия Яковлевича день пойдет более плодотворно...
Аврелий Яковлевич заподозрил неладное по пригоревшим блинцам, каковые подали ко всему с задержкой. И лакей, и без того после приноспамятной статейки косившийся недобро, ныне выглядел бледным, напуганным.
- Что с тобою? - спросил Аврелий Яковлевич, позевывая.
Все ж таки преклонный возраст сказывался. Не на третьей сотне лет по ночным погостам шастать... для того молодняк имеется, у которого удаль в одном месте свербит, желание выслужиться... и в другом каком случае Аврелий Яковлевич нашел бы кого в Гданьск отправить, да неможно...
- Ничего, - прошелестел Лукьяшка, лицом зеленея. И глаз его левый нервически задергался.
- Врешь, - Аврелий Яковлевич смерил холопа внимательным взглядом, отмечая, что и губы у него трясутся, и руки... и сам он, того и гляди, Богам душу отдаст. - Иди уже...
...и блинец подпаленный, с темными пятнышками сажи, чего отродясь с кухаркою местной гостиницы не случалось, взял, свернул трубочкой да в рот сунул.
Тут-то его и подловили.
- С чем блинцы? - нагло поинтересовался "крысятник", бочком протискиваясь в дверь. А ведь место, как утверждали, о трех коронах, сиречь достойное, способное покой постояльцев обеспечить.
Гусей тут в чулках держали, откармливая фундуком и черносливом, оттого и разрасталась печенка, обретала чудесную мягкость.
- Значит, - "крысятник" проводил кусок взглядом, - вы не отрицаете?
- Не отрицаю... - и рукой махнул, скручивая пальцы определенным образом. Проклятье слетело легко, прилипло к крысятнику, опутав незримыми нитями, а тот и не заметил.