Глава 17. О сложностях родственных взаимоотношений
Появлению Себастьяна дорогой братец вовсе не обрадовался.
Вскочил.
Кинул картишки, правда, предусмотрительно рубашками вверх да перчатками белыми прикрыл, чтоб, значит, не возникло у кого неправильных желаний. Оно и верно, нечего добрых людей вводить во искушение.
- Тебе чего? - недружелюбно поинтересовался Велеслав, одним глазом пытаясь за партнерами по игре следить, а другим - за братцем, выглядевшим на редкость недружелюбно.
- Поговорить, - осклабился братец.
И партнеры посмурнели, верно, осознав, что сему разговору предстоит быть долгим, нудным и оттого не скоро вернется Велеслав к игре.
- Занят я, - сделал он вялую попытку отбиться от назойливого родственничка, но братец вцепился в локоть, когти выпустил, которые рукав пробили.
А китель-то, чай, не казенный.
Шит по особой мерки, из аглицкого дорого сукна, в лазоревый цвет окрашенного...
- Ничего. Подождут... хотя...
Темные глаза Себастьяна задержались на пане Узьмунчике, появившемся в клубе третьего дня. Был он невысок, румян и простоват с виду, чем сразу снискал расположение Велеслава: видно было, что пан сей - есть глубочайший провинциал, которому в приличных клабах бывать не доводилось. Вот он и стеснялся, краснел, заикался.
Проигрывал, правда, по мелочи, но ведь вечер только-только начался.
Велеслав весьма себе рассчитывал и на вечер, и на пана Узьмунчика с его кожаным пухлым портмоне, где пряталась новенькая чековая книжка.
Да и наличные имелись.
- Ба! - воскликнул Себастьян, и пан Узьмунчик покраснел густо, ровнехонько, даже очочки его потешные кругленькие и те будто бы порозовели стыдливо. - Кого я вижу! А мне тут сказали, что ты, Валет, завязал...
- Так я ж... - неожиданно хриплым баском ответил пан Узьмунчик. - Я ж пока вот... в гости зашел.
- И вышел бы. Ты, Валет, аккуратней был бы... господа офицеры - это тебе не купцы. Напорешься. Так мало, что сам помрешь дурною смертью, так еще и статистику управлению попортишь. И мне потом возись с твоим убийством, гадай, кого ж ты так прокатил-то...
Пан Узьмунчик поднялся, оставив на столе банк, где уже лежал десяток злотней, не считая прочей мелочи.
- Я... пожалуй... пойду.
- Иди-иди, - благосклонно разрешил Себастьян. - И свечку поставь за свое чудесное спасение.
- Чудесное? - пан Узьмунчик отряхнулся совершенно по-собачьи, и из фигуры его вдруг исчезла и прежняя нескладность, и суетливость, и неуловимый провинциальный флер.
- Так разве ж я не чудо?
Братец когти убрал, но Велеслав мрачно отметил, что дыры на ткани останутся, и вовсе рукав ныне выглядит подранным, а значится, чинить придется.
Деньги просить.
У дорогой жены, которую он, Велеслав, честно говоря, побаивается. И оттого тянет сделать что-либо этакое, чего людям высокого звания делать никак неможно.
К примеру ударить.
Но сразу от мыслей этаких делалось неудобственно, да и страшновато: а ну как она, колдовка, пусть бы и утверждали иное, но Велеславу лучше знать, догадается? Прочтет? И сама уже ударом на удар ответит... и донес бы, как есть донес, куда следует, но...
Нельзя.
Не время.
Она-то думает, что умна, да только все бабы - дуры, это каждому ведомо. Пускай спровадит Лихослава, небось, колдовка с волкодлаком завсегда договорятся, пускай управится с купчихою этой, которая на Велеслава смела глядеть свысока да попрекать деньгами, не прямо, нет, но взглядом одним.
- Осторожней, братец. Гляди, с кем играть садишься, - Себастьян подранный рукав погладил, - Этак не то, что без порток останешься, но и без совести... хотя о чем это я? Избытком совести ты у нас никогда не страдал...
Велеслав оторвал взгляд от банка, который ушлый крупье сгребал, дескать, раз прервана игра этаким бесчестным способом, то и банк оный принадлежит клабу, а никак иначе.
- Чего?
- Того, Велеславушка. Валет это. Известный катала. Ищет таких вот, как ты, глупых и фанфаронистых, готовых провинциального сиротинушку раздеть-разуть...
Себастьян погрозил пальцем.
И вновь коготь выпустил, черный, острый. И коготь этот вдруг уперся в Велеславов нос, напоминая о давнем неприятном происшествии, когда оный нос обрел некую кривизну. Велеслав выдавал ее за тяжкое последствие боевых ран... бабам нравилась.
Дуры. Точно дуры.
Жаль, что братец не таков... чего явился?
А понятно, чего.
- Ничего не знаю, - поспешил откреститься Велеслав, оглядываясь.
- Плохо, братец. Я бы даже сказал, неосмотрительно.
А ведь случись беда, не помогут. И крупье отвернется: не впервой ему сие делать, не мешаясь меж благородными господами, буде им приспичило выяснить, чья шпага длинней. И дружки-приятели, собутыльники дорогие, в стороночке останутся. Скажут, мол, семейное дело... частное.
Вот уж чего Велеславу совершенно не хотелось, так это приватной беседы с дорогим братцем. Но ведь не отстанет же ж... прицепился, что репейник к заднице.
- В нашем клабе есть удобные кабинеты, - поспешил заверить распорядитель, объявившийся словно из-под земли. И поклонился этак, угодничая.
В клабе распорядителя недолюбливали, почитая человечком ничтожным, суетливым безмерно да напрочь лишенным всяческого понимания об истинной сути веселья. Однако при всем том умудрялся он не допускать сурьезного ущербу, какой порой случался при предыдущем распорядителе.
Нонешний обладал воистину удивительным чутьем на неприятности, умудряясь всякий раз появляться именно там, где назревал очередной скандал. И время-то подгадывал хитро, так, что и имущество спасал, и сам бит не был, хотя многие при виде сухопарой этой фигуры, согнутой в вечном поклоне, испытывали почти непреодолимое желание отвесить распорядителю вескую затрещину.
- Кабинеты - это чудесно, - во все клыки улыбнулся Себастьян. - Кабинет нам подойдет, правда, Велечка?
Велеслав поморщился: этак, снисходительно, его именовала лишь старая нянька, на которую никакой управы не было...
Распорядитель вел, скользкий, точно угорь, и такой же лоснящийся, будто воском натертый от самой макушки до пяточек.
На них глядели.
Шептались.
И верно, пойдут слухи... нет, в клабе знали, что братец Велеславов в полициях служит, да только знание сие было абстрактным. Ныне же он, ненаследный князь и старший актор, самолично заявился смущать покой честных офицеров.
Каждый, небось, припомнил, какие за ним грешки числятся... кто-то подворовывал втихую, кто-то бутозерствовал по пьяни, были пьяные драки и разговоры, казалось, в кругу своих, надежных людей. Ан нет... Велеслав спиной ощущал настороженные взгляды сослуживцев.
Расскажет братцу про тот анекдотец о короле?
Аль сплетню, что будто бы Ее Величество... обсуждение принцессиных ножек, буде там было что обсуждать... а то случались и вовсе крамольные беседы, за которые не то, что выговора - обвинение получить можно...
- Зачем ты сюда заявился? - зашипел Велеслав, когда прикрылась беззвучна дверь.
Кабинеты при клабе имелись.
Самые, что ни на есть, приватные. И Себастьян, оглядываясь с любопытством, кажется, начинал понимать, о какой приватности речь шла.
Стены комнатушки, не сказать, чтобы большой, были оклеены красными обоями. Из мебели тут имелась круглая кровать, выставленная в центре комнаты, да столик, на котором таял в серебряном ведерке лед, охлаждая бутыль с шампанским.
Стояло блюдо с оранжерейными персиками да клубникой.
И кальян.
Имелись тут иные малые радости, но вспоминать о них было не время.
- Соскучился, - Себастьян, вывернув шею, разглядывал зеркальный потолок. - Экие вы тут затейники, однако...
В потолке отражалась и кровать, и столик, и картины, препошлейшего, надо сказать, содержания. Прежде-то Велеслав не особо на них внимание обращал, висят и висят, а вот сейчас вдруг просто-таки воспылал интересом к искусству.
- Начинаю думать, что некая часть жизни проходит мимо меня, - Себастьян попрыгал на кровати. - Может, и мне в клаб вступить?
- Рекомендации нужны.
- Неужто не замолвишь словечко за родного-то братца?
Он похлопал по атласному покрывалу, ярко-красному, отороченному черным кружевом. Местным девицам, которые, в отличие от паскуднейшего братца характером обладали легким, веселым, оное сочетание было весьма по вкусу.
И еще колготки сеточкой.
- Садись, - почти дружелюбно предложил братец. - И вправду побеседуем, что ли...
- Да я лучше постою.
И поближе к двери.
Не то, чтобы Велеслав бежать вздумал, да и куда ему бежать-то, скорее уж всем нутром своим осознавал явственную необходимость в пространстве для маневру.
К счастью, братец не настаивал, он упал на кровать, широко раскинув руки, и воззрился в собственное зеркальное отражение.
- Все ж таки странные вы люди...
- Чем?
- Да вот... просто представил... тебя и девицу какую-нибудь... такую, знаешь ли, - он очертил фигуру гипотетической девицы, и Велеслав нехотя согласился, что та вполне в его вкусе.
Вот нравились ему бабы округлые, мягкие.
Себастьян же ткнул пальцем в зеркало.
- Она-то, может, еще и ничего... девиц зеркала любят, а ты... красный, потный. Глаза выпученные. Пыхтишь...
- Я... не пыхтю... не пыхаю... не пыхчу.
- Не важно. Главное, что зрелище-то потешное донельзя... а лет этак через пять... ну или через десять, когда постареешь, то и вовсе смех смехом. Ляжки трясутся белые. Живот обвис. Задница в прыщах, а шея в складках...
- Ты... - Велеславу захотелось дать брату в морду.
Вот просто взять и... и желание это, возникавшее едва ли не при каждой встрече, к счастью, случались они редко, было вполне себе закономерно. Однако Велеслав потрогал занывшую переносицу - никак предрекала она новые беды - и с сожалением отодвинул мысль о душевном мордобое.
Не поймут-с.
- Чего я? - удивился Себастьян. - Я-то тут никаким боком. Во-первых, зеркалами не балуюсь. А во-вторых, веду активный образ жизни. Ты же, братец, дело другое...
Велеслав скрестил руки на груди: так-то оно верней.
Ведь не на зеркала же поглядеть он явился в самом-то деле! Экая невидаль, зеркало... и комнаты, подобные нынешней, небось, в каждом втором клабе имеются... и вновь темнит братец, другого ему надобно.
- Если про Лихо спросить, то я знать не знаю, где он... в монастырь ушел, - Велеслав сказал, чувствуя, как краснеют уши. В зеркале сие было особенно заметно, и главное, что он, как ни силится, не способен глаз от зеркала отвесть.
...а задница у него вовсе не прыщавая.
И живот не висит.
Да и шея без складок, а что ляжки белые, так оно и понятно, какими им еще быть, ежели ходит Велеслав в одежде? Небось, руки-шея загорают, а ляжкам тут сложней.
- В монастырь... - задумчиво протянул Себастьян. - И ты не знаешь в какой?
- Понятия не имею.
- А ведь удачно получилось, да? Он в монастырь... ты в князья... а Богуслава княгиней станет. Хорошая из нее княгиня выйдет, верно?
- Всяк лучше, чем из той... - Велеслав скривился и рукою махнул: тоже братец услужил... в клабе месяц шуточки ходили про невесту эту его... и не только шуточки, слушок один пополз, нехороший... а когда Велеслав сказал, по-родственному, упредить братца желая, тот разозлился.
До желтых волчьих глаз.
До клыков.
Нелюдь, как есть нелюдь... Велеслав-то ничего дурного не желал, едино, упредить об опасности да сберечь честь родовую. За что бить-то было?
И не извинился после.
- Экий ты... политически негибкий, - покачал головою Себастьян. - В нынешнем-то мире, если хочешь знать, взят курс на демократизацию общества. И на борьбу со стереотипами.
И вновь палец поднял.
Правда, на сей раз без когтя, но с намеком.
- Скажи еще, что она тебе нравится...
- Почему нет? - Себастьян скатился с кровати, поднялся, медленно, плавно, и эти, напрочь нечеловеческие, текучие какие-то движения заставили Велеслава попятится к двери. - Нравится.
- Раз нравится, то и женись.
- Может, и женюсь, - согласился Себастьян. Он наступал, неспешно, заставляя Велеслава вжиматься, правда, уже не в дверь - в красно-золотую стену. И затылком чувствовал княжич Вевельский узоры на обоях, а еще - острый край картины. - Раз уж Лихо в монастыре сгинул... нет, я, конечно, попробую его вернуть, но если вдруг не выйдет...
Черные у Себастьяна глаза.
Страшные.
Разве у человека бывают такие? И в горле пересохло, а сердце забилось быстро-быстро, и коленки вдруг затряслись. Велеслав не трус, конечно, не трус. Пускай на войне и не бывал, но доводилось дуэлировать... и кровь лил... и ранен был...
...и не причинит ему вреда родной братец.
Коготь уперся в шею, аккурат у натянутой, что струна, жилки.
- Сердечко пошаливает, - с укоризной произнес братец и клыки облизал. Выразительно так, отчего сердце упомянутое споткнулось, едва вовсе не стало. - Ну что ты, дорогой... выдумал себе страхов... разве ж я могу родного брата тронуть?
- Н-нет? - с надеждою произнес Велеслав.
- Конечно, нет. Я ж не изверг какой...
И коготь от горла убрал.
- Вот только, дорогой мой, хочу, чтобы ты понял... если вдруг с Лихо и вправду беда приключится... в монастыре ли, аль еще в каком интересном месте, куда вы его загнали, я костьми лягу, но сделаю все, чтобы вернуть себе право на наследство. Думаю, у меня получится.
- Ты же... ты же не хотел!
- И не хочу. Мне эта головная боль с титулом ни к чему... но видишь ли, я ж тварь такая... злопамятная, мстительная...
Знает.
Если не знает, то догадывается.
Но о чем?
- Я... я и вправду... я ничего ему не делал!
- Коня за что убил.
- Это не я! - убедительно солгал Велеслав. Во всяком случае, ему казалось, что убедительно, но растреклятое зеркало - сегодня же надо будет сказать распорядителю, пусть поснимает оные зеркала к Хельмовой матери - отразило его, дрожащего, бледного.
- Не умеешь врать, не берись, - Себастьян щелкнул по носу. - Что в выпивку подлил?
- Опий! Клянусь! Обыкновенный опий! Безвредный! Его и детям дают, чтоб спали лучше... я и влил-то немного... чтоб голова закружилась.
- И как?
- Закружилась, - признался Велеслав. Идея, прежде самому ему представлявшаяся в высшей степени удачною, ныне казалась глупой.
- А ты на свежий воздух вывел?
Велеслав кивнул.
- Добрый какой! От это я бы сказал, по-братски! - Себастьян хлопнул по плечу, и вроде ж так легонько хлопнул, а колени Велеславовы подкосились самым позорным образом, и сам он по стеночке сполз.
- Я... я просто хотел... мы с отцом разговаривали...
- Надо же, он и говорить способный?
- Неправильно это, чтобы Лихо наследовал! Не по-человечески!
- Вот оно как даже...
- Он ведь волкодлак! А где это видано, чтобы волкодлак титул получил... и место в Совете... и вообще!
- Вообще - это да, - Себастьян присел рядышком и вполне серьезно так произнес: - Вот "вообще" волкодлакам отдавать никак неможно!
Глумится.
А ведь дело-то серьезное! И Лихо сам должен был бы понимать... отказаться... его папенька просил, только вот Лихо к просьбе отнесся безо всякого понимания. Оно и ясно, нелюдь же ж. А и был бы человеком, тоже не отдал бы...
- Вдвоем придумали?
- Вдвоем. Папенька сказал, что он у нас совестливый очень... коняку увидит, решит, будто бы задрал... спужается. Сегодня коняку, а завтра, глядишь, и человека какого... и в газетах про волкодлака писали... нет, папенька не собирался его выдавать!
- Да ты что...
- Чтоб мне сдохнуть! - не очень убедительно поклялся Велеслав.
- Не хотелось бы тебя разочаровать, но рано или поздно это случится... - Себастьян похлопал брата по плечу. - Поэтому не могу сказать, что твоя клятва меня впечатлила... да и зная папеньку... ладно, сдавать не собирались. Рассчитывали в монастырь спровадить, верно? Кто должен был шум поднять?
- Я.
Велеслав ударил себя кулаком в грудь.
- Я раскаиваюсь!
- Что-то слабо верится... ладно, план идиотский, так и у вас мозгов немного... но расскажи-ка мне, братец, лучше о женушке твоей ненаглядной.
- Чего рассказать?
- Всего рассказать, - Себастьянов хвост хлопнул по мягкому ковру. - А то, знаешь, в последние дни, куда ни сунешься, всюду она... прям-таки вездесущая.
Велеслав закусил губу: всего рассказывать было нельзя.
Рано.
И пускай бы ушел Лихо - Велеслав старательно твердил про себя, что как есть, в монастырь, ушел, куда ж еще ему податься - но купчиха осталась.
Себастьян опять же.
С него станется угрозу исполнить, написать кляузу... а королевич-то, как поговаривают, братцу благоволит... нет, нельзя ему пока перечить.
- Она... она хорошая женщина. Набожная, - он говорил осторожно, еще и оттого, что знал: не удастся утаить от Богуславы эту беседу. И ошибись Велеслав, разозлится женушка его, отцовскою милостью навязанная.
- Набожная, значит...
- Каждый день в храме бывает. И благотворительностью ведает. Сиротам там вспомоществление оказывает...
- Просто святая.
- Почти, - сказал Велеслав, изо всех стараясь не покраснеть. Он и на брата смотреть опасался, устремив взгляд на картину, благо, была она большой, затейливой, с нимфами, сатирами и прочими мифическими личностями, занимавшимися делами куда более приятными, нежели нынешние Велеславовы. - Она... она радеет о семье.
- Того и гляди, совсем зарадеется.
Себастьян поднялся.
- Жаль. Знаешь, братец, я-то понадеялся, что, может, чудо случится...
- Какое?
- Рождения совести в отдельно взятом организме.
Велеслав промолчал.
Совесть?
С совестью он сам разберется. После. И в конце-то концов, он же ничего не делал... да, та задумка была нехорошей... шутка дурного пошибу.
Именно, что шутка.
Не более.
А остальное - это так... отмолится... и ставши князем, Велеслав самолично позаботится, чтоб братцу красивый памятник поставили.
Или еще чего придумает.
- Но видно зря надеялся, - Себастьян смотрел сверху вниз и было во взгляде его что-то этакое, заставившее Велеслава вновь покраснеть. - Твое дело, конечно, только... знаешь, даже если меня не станет, то князем тебе не быть.
Кулаки стиснул.
Бить будет?
- А тебе, дорогой братец, советую все ж подумать хоть раз в жизни. Ей титул нужен, а не ты... и потому в живых тебя она точно не оставит. Наверное, в чем-то это и справедливо.
Вышли вдвоем. И Себастьян, переступивши порог, преобразился. Улыбкой сверкнул. За руку схватил. И тряс ее, тряс... а после сказал да громко так, чтоб все слышали:
- Спасибо! Спасибо, братец! Ты очень нам помог.
Сверкнул черным глазом хитро и добавил:
- Родина тебя не забудет!
И сгинул.
А Велеслав остался. Один на один с приятелями, которые смотрели мрачно, со смыслом.
И подумалось: теперь точно будут бить. Абы не до смерти.
Глава 18. Все еще о родственниках старых и новых
Себастьян был в ярости. И лохматая караковая лошаденка, чуя эту ярость, без кнута извозчичьего резво перебирала коротенькими ногами, всхрапывала, вскидывала голову, жалуясь толстым познаньским голубям на судьбу свою, на жару, мошкару и хозяина, который намедни вновь перебрал сивухи, а ныне дремал на козлах, только и способный, что поводья из рук не выпустить.
Голуби кланялись, спеша убраться из-под копыт, ворковали, успокаивая: не все так уж плохо.
Может, и не все.
Но лошаденка косила лиловым глазом на человека, который в коляске сидел прямо, и только хвост - эка невидаль! - подергивался... и внушал ей этот хвост превеликое подозрение.
- Тут останови, - тихо произнес человек, и лошаденка встала, а извозчик, очнувшись лишь затем, чтоб руку протянуть - в нее упала пара монет, сипло произнес:
- Благодарствую, господине... благодарствую...
Монеты были серебряными, и значит, вновь загуляет, отмечая этакую нежданную удачу. Глядишь, с нее и лошаденке перепадет овсу торба да хорошего сена, мягкого, клеверного... за это она готова была простить человеку многое.
Вот только он уже скрылся в парадной.
Дом нынешний был выстроен лет этак десять тому. О семи этажах, мраморной лестнице да выводке химер, что водились под самою крышей и ныне выползли, расправили куцые крылья, греясь на жарком летнем солнце, был он роскошен.
Себастьян походя отметил и роскошный алый палас с зеленою каймой, и кадки с пальмами, и клетки с канарейками, и лоснящегося, чем-то неуловимо схожего с толстым зеркальным карпом, швейцара. Оный, завидев гостя, поспешил навстречу.
- Пан Себастьян! Безмерно рады вашему визиту... - швейцар угодливо кланялся, однако взгляд его оставался цепким, холодным. От взгляда этого не укрылся ни некоторый беспорядок в одежде ненаследного князя, ни то, что пребывает Себастьян не в самом лучшем расположении духа. - Позвольте доложить?
- Нет.
- Простите, но без докладу никак не можно-с! Правила!
Швейцар продолжал кланяться, что цианьский болванчик, и вился вокруг, к счастью, за рукава не хватал. При доме пан Грубер состоял с самого первого дня, до того служивши распорядителем в клабе, о былых временах вспоминал с превеликой неохотой, хотя и оделили они его не только сединою, но и бесценным опытом, что позволял управляться и с прислугою, и с капризными жильцами, и с этакими вот неуступчивыми гостями.
Пан Грубер был неизменно вежлив, почтителен, порой чрезмерно, но при том - удивительно неуступчив. И Себастьян, осознав, что к белой лестнице, украшенной парочкою пальм и статуей, его не пустят, остановился.
- По служебной надобности...
- С судейским предписанием? - осведомился пан Грубер и лорнет из кармашка извлек. - Позволите взглянуть?
- Нет.
- Пан Себастьян, - швейцар сбросил маску угодливости. - Не знаю, что произошло, но всяко вам сочувствую... однако прошу понять меня верно. Я поставлен тут следить за тем, чтобы жильцам нашим не чинили пустого беспокойства... чтобы блюсти их интересы... но и с полицией мне ссориться резону нет...
Он говорил тихо, проникновенно, и ярость отступала.
В конце концов, не виновен этот человек в том, что родной Себастьянов братец оказался изрядною сволочью... в батюшку пошел, не иначе... и злость надобно вымещать на тех, кто и вправду виновен.
- Вы ведь к панне Богуславе...
- Дома?
- А как же... как заявились с вечера, так более не выходили... обычно-то иначе, или до театру, или на вечер какой. Медикуса велели звать-с. Мигрень у них.
- А вы все знаете?
- Работа такая-с... и хоть я не имею права рассказывать о жильцах, но, ежели, кто из родственников озаботится хрупким здоровьем...
- Считайте, что я озаботился, - оскалился Себастьян. - Очень озаботился. И стою тут, с ног до головы озабоченный.
И злотень протянул, который пан Грубер принял с достоинством. Нет, он не вымогал деньги, благо, постояльцы и гости их были людьми опытными, с пониманием неких древних традиций, каковые велели людей любезных благодарить. Однако нынешнюю беседу швейцар завел вовсе не из-за злотня, но из-за самой жилицы, пусть себе дамы состоятельной и пригожей, но беспокойной и весьма. И в последние дни, беспокойство, ею чинимое, стало ощущаться не только швейцаром.
Горничные жаловались.
И не только они...
Сам дом, который пан Грубер уже наловчился слышать, порой догадываясь о потребностях того прежде, чем сам он подаст явный знак, относился к жиличке из третьей квартиры с преогромной неприязнью. И чувство это пан Грубер, старавшийся со всеми постояльцами, пусть бы и весьма капризными, а порой и вовсе невыносимыми, быть одинаково любезным, разделял вполне.
Было в панне Богуславе нечто этакое... недоброе, заставлявшее отступать, отводить взгляд, хотя ж бы на панночку ее возраста и достоинств, казалось бы, только и глазеть.
Но этого пан Грубер вслух не скажет.
Опытен слишком.
Осторожен.
И ежели о чем и заговорит, то исключительно о фактах.
- Медикус частенько к ней заходит... мигрени-с... бедняжечке б здоровье поправить-с... на море-с.
- Разве что на Северном, - задумчиво произнес Себастьян. - Частенько, значит... а что прописал-то? Не знаете, случайно?
Естественно, пан Грубер знал.
Рецепт медикус оставлял горничной, а та, подчиняясь негласным традициям, докладывала пану Груберу и о рецепте, и о том, что лекарство панна Богуслава потребляет втрое против прописанного.
Оно, конечно, какой спрос с барышни, да вот... мелочишка к мелочишке, глядишь, и соберется чего важного.
- Валиум-с... и радиоактивную воду.
- Даже так?
- Давече доставили кувшин-с из особое глины. Говорят, зело пользительная вещица. С ночи воду наливаешь, а утречком она уже и готова, с радиацией-с... два стакана в день и проживешь до двухсот лет безо всяких ведьмаков!
Честно говоря, швейцар и сам подумывал над тем, чтобы приобресть себе подобный кувшин. Стоил он двести злотней, зато в рекламной прокламации, которую оставили вместе с десятком флакончиков уже заряженной воды, очень уж убедительно расписывалось и про эксперименты, и про ученых, и про мыша, что живет уже пятый десяток лет... мышь был на снимке, седой, толстый и важный. Он ныне снился пану Груберу по ночам, шевелил усами и хихикал, что, дескать, жадность до добра не доводит. И он, мыш, пана Грубера переживет, на радиоактивной-то воде.
Была, конечно, подлая мыслишка пользоваться тем, что стоял в комнате панны Богуславы, да только не привычен был Грубер постояльцев обворовывать, хоть бы и на воду...
- Валиум-с потребляет с вином. Красное. Крепленое. Три бокала ежедневно... к вину берет-с сыр. Завтракать не завтракает, полдничает скудно, зато на ужин берет-с стейк с кровью. Барышни-то все больше рыбку жалуют-с... семгу у нас на диво до чего готовят... или вот перепелов. А панна Богуслава уж третий месяц кряду все стейки и стейки... как ей не приелось-то?
- Всенепременно спрошу, - пообещал Себастьян, которого этакие кулинарные пристрастия дорогой родственницы несколько удивили.
- Значит, докладывать? - со вздохом поинтересовался пан Грубер.
- Если без доклада никак...
Никак.
- И зарегистрировать вас надобно... правила-с, - он развел руками, извиняясь еще и за этакое неудобство. Но веско добавил: - Правила, они для всех.
Себастьян мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал.
Успеется.
И пан Грубер, мысленно перекрестившись - все ж таки надеялся он, что нынешний день минет без скандалу, каковой дому был вовсе ненадобен - снял телефонный рожок.
- Панна Богуслава готова принять вас, - сказал он... и обнаружил, что гость уже исчез.
Нетерпеливый какой.
Богуслава встречала в неглиже.
Черный халат из цианьского шелка. Рыжие волосы россыпью по плечам. Кожа бледная, болезненно-бледная. И губы Богуславины - вишня давленая.
Она их прикусывает, то верхнюю, то нижнюю.
Дышит глубоко, часто, будто после бега. И пахнет от нее... тягучий сладкий аромат, от которого голова кружится.
- И что ты встал? - Богуслава полулежала, выставив точеную ножку. - Входи.
Повторять приглашение не пришлось.
Себастьян вошел.
И дверь притворил, на всякий случай.
- Ты одна?
- А что, разве похоже, чтобы я была не одна? - она запрокинула голову и провела пальцем по шее.
Тонкой такой шее.
Перечеркнутой алой ленточкой.
И бантик сбоку.
Крошечный бантик с розовой жемчужиной, которую так и тянет потрогать.
- Не боишься, - поинтересовался Себастьян.
Богуслава рассмеялась.
- Тебя?
- Меня.
Комната в темноте.
И пара свечей в канделябре - диво в доме, где стоят новейшие лампы - не справляются с темнотой. Эти свечи не для того поставлены.
Оставлены.
Они нужны, чтобы отсветы огня легли на кожу, согрели ее, такую нежную...
- С чего мне тебя бояться?
Богуслава облизывает губы, и тянется, томно, по-кошачьи...
- Разве ты обидишь женщину?
- А ты женщина?
- Разве нет?
Столик.
Статуэтки. Множество самых разных, поставленных в попытке придать этому месту хоть какое-то подобие жизни. Но статуэтки чужды Богуславе.
И разновеликие подушки, что лежат на ковре. Путаются под ногами. А одна, жесткая, золотом шитая, и вовсе в руках оказывается, Себастьян же не помнит, как...
- Колдовка...
- Неправда.
- Колдовка, - Себастьян стискивает подушку, и тонкие нити рвутся под его пальцами. - Я пока не доказал... но докажу, непременно.
- Какой ты злой...
Она качнула ножкой, и полы халатика разъехались.
Немного.
- Какой есть.
Подушка в руках.
На лицо если... и придавить, чтоб не дергалась, ведь будет выворачиваться... и змеи хотят жить, только она - хуже змеи. Те хоть не трогают, если их не тревожить.
- Страстный...
- Лихо где?
Глаза огромные, черные из-за расплывшихся зрачков. И губу закусила... так закусила, что губа эта лопнула... и на ней темною ягодиной вспухла капля крови.
- Откуда ж мне знать... - она слизнула кровь и зажмурилась от удовольствия. - Или, может, я знала... но забыла... с женщинами случается забывать... ты же понимашь, Себастьянушка, что память наша хрупка...
Вялые белые руки касаются шеи, и как дотянулась только.
- Но я постараюсь вспомнить... ради тебя... - она говорит все тише и тише, отчего приходится наклоняться, к самым губам этим, на которых вновь кровь, и Богуслава облизывает ее жадно, бусину за бусиной, только крови слишком много.
Или напротив, мало? Недостаточно, чтобы напоить досыта.
От нее пахнет цианьской опиумной, и отнюдь не той, которая прячется за вывескою приличного клаба. Нет, в той все почти прилично, и даже шлюхи похожи на дам.
А эта... эта припортовая, грязная, приютившаяся не то в развалинах грязного дома, не то вовсе в древних катакомбах. Здесь крыс больше, чем людей, но люди, пребывая в мире грез, не видят их.
Они в раю.
Грязном.
Провонявшем испражнениями и мочой. Темном до того, что, выбираясь на поверхность, они слепнут от солнечного света и спешат вернуться. И готовы платить за возвращение всем, хотя на деле нет у них ничего...
От нее воняло прогорклым жиром, которым цианьские блудливые девки, узкоглазые и притворно-покорные, смазывали желтую свою кожу для блеска. От нее несло кислотой блевотины и почти приличным среди иных запахов, кладбищенским духом.
- Попроси, Себастьян, - Богуслава почти коснулась губами губ, изогнулась, сбросила шелковую кожу халатика, но странное дело, и нагота ее не вызывала чувств иных, помимо омерзения. - Хорошенько попроси и, глядишь, я вспомню... постараюсь вспомнить...
Ее влажноватая ладонь прижалась к Себастьяновой щеке, и он отшатнулся.
- Что же ты так, Себастьянушка?
След остался.
Нет, в темном зеркале, перекошенном, будто бы поставленном исключительно ради того, чтобы поиздеваться над гостем, щека была чиста. Но Себастьян чувствовал грязь.
И вытер ее рукавом.
- Не нравлюсь?
То же зеркало, в тяжелой золоченой раме, роскошное и перечеркнутое шрамом-трещиной, отражало и ее, но почти совершенством.
Зеркала всегда любили колдовок.
- Я или все женщины? - она запрокинула руки за голову, выгнулась, не спуская внимательного шального взгляда.
- Ты.
- Жаль... а мне показалось, мы могли бы договориться...
- И часто ты так... договариваешься?
- Случается, - она не стеснялась своей наготы, напротив, казалось, гордилась ею.
Рисовалась.
- Велеслав знает?
- Возможно... а может, и нет... какая разница? Мы ведь не о нем говорим... о тебе...
Она повернулась на бок, и рыжие пряди, тугие, точно залитые воском, скользнули по груди.
- Не замерзнешь?
- А ты согрей.
- Воздержусь.
- Из любви к брату? - Богуслава села и, поддев ножкой халатик, отбросила его.
- Из любви к себе...
- Будь добр, подай.
- Сама возьми.
Рассмеялась, и вновь губы облизала.
- Значит, ты за Лихославом явился... с чего ты взял, что я знаю, где он? Хотя... - она рассмеялась и дернула себя за прядку. - Знаю... в монастыре. Ты же читал то письмецо.
- Подделка.
Ножка поднялась, потянулась, пытаясь добраться до Себастьяна, и он сделал шаг назад, что весьма развеселило Богуславу.
- Надо же, какой ты трепетный... а мне-то казалось, Сёбушка, что ты своего не упустишь.
- Своего - не упущу.
Поднялась.
- Гру-у-бый... пришел... оскорбляет... - она поднялась. - И зачем я тебя вообще впустила? Наверное, из жалости... ты такой... неприкаянный, Себастьян. Вечно играешь, притворяешься кем-то... я ведь понимаю, каково это. Сложно... если долго притворятся, то можно и себя потерять. Ты не потерял?
Она подходила на цыпочках, и запах - уже не опиума, но белых болотных лилий, запретной волшбы и пролитой крови, становился все более явным, плотным.
- Скажи, Себастьян... кто ты на самом-то деле?
Богуслава стала близко.
И руки положила на плечи, еще немного - обнимет, вопьется красными, измазанными не помадой, но кровью, губами, присосется и не отпустит, пока не высосет жизнь до капли.
- Тот, кто шею тебе свернет.
А шея белая.
Тонкая.
Такая, которую легко сломать.
И пальцы стискивают ее, когти смыкаются под копною рыжих волос. Медленно, осторожно передавливая гортань. Только Богуслава не боится, она улыбается счастливо, и безумна в этом счастьи.
- Ты заигралась, Славушка... - искушение огромно.
Сдавить посильней.
И держать.
Не отпускать, пока в этом совершенном еще теле остается хоть капля жизни.
Нельзя.
И рука разжимается, а Себастьян тянется к губам, касается осторожно, сдерживая тошноту. Не поцелуй. Прикосновение, которое длится чересчур уж долго.
- Какой ты непостоянный, - Богуслава разочарованно кривится. - И неопределенный... убивал бы, раз пришел...
- Если бы это было так просто.
- А ты проверь, - она наклоняет голову и гладит свою шею, на которой явственно проступают лиловые отметины Себастьяновых пальцев. - Чего тебе стоит?
Многого, как подозревал Себастьян.
- Извини. Заболтался.
Он повернулся к Богуславе спиной.
- И про братца своего не спросишь?
- Ты же не помнишь.
- Но я могу...
- Ничего ты не можешь, - Себастьян достал из кармана платок и аккуратно промокнул губы. - Я хотя бы выбираю, кем мне быть. А ты... ты как была марионеткой, так и осталась. До свиданья, куколка.
В спину полетела подушка, к счастью, мягкая.
- Стой!
Себастьян подушку отбросил пинком.
- Марионетка?! Я хотя бы человек... а твой братец - волкодлак! И станет им! Зверем! А ты будешь следующий, Себастьян! Слышишь?
Дверь он прикрыл осторожно, и поморщился, когда изнутри что-то ударило. Ваза? Канделябр? Главное, чтобы пожару не устроила... надо будет предупредить швейцара.
Себастьян убрал платок в карман.
Капля крови?
И по капле можно сказать многое... глядишь, Аврелию Яковлевичу и хватит.
По ступенькам он сбегал быстро, насвистывая развеселую песенку и стараясь не думать о том, что возможно уже опоздал.
Спустя полчаса панна Богуслава громко и безутешно рыдала на груди полицейского, который от этакой чести и вовсе растерялся. Он и прежде-то плачущих панночек не умел утешать, а нынешняя, мало того, что была урожденною княжною, так еще и прекрасною. И горькие слезы не лишили ее и толики красоты.
- Ах, это было ужасно... - она вскидывала очи, темно-зеленые, колдовские, и очередной важный вопрос застревал в горле, а руки полицейского, обыкновенные такие руки, которым случалось держать вещи куда более грубые, нежели трепетная княжна, немели.
- Успокойтесь, - лепетал полицейский, в тайне надеясь, что на этот вызов - отправили его, решив, будто бы блажит княжна, что с дамочками благородными случается частенько - приедет еще кто-нибудь, чином повыше и нервами покрепше. - Успокойтесь, пожалуйста...
Княжна разразилась новым потоком слез и, видно, в поисках защиты, приникла к изрядно промоченному уже мундиру.
Она дрожала.
Трепетала.
Что лист на ветру, и с каждою секундой положеньице становилось все более неудобственным. Вспомнилось вдруг, что у княжны этой и супруг имеется, пусть бы ныне отсутствующий, но как знать, сколько сие отсутствие продлится?
Супругам свойственно объявляться в моменты самые неподходящие.
И этот навряд ли станет исключением.
Нет, никаких таких действий супротив чести и достоинства потерпевшей полицейский предпринимать не собирался, однако же будет ли оный супруг разбираться?
Аль просто голову снесет?
Нехорошо...
- И что здесь происходит? - Евстафий Елисеевич появился в квартире не иначе, как молитвами да милостью богов.
- Ужасное! - всхлипнула княжна, выпустив полицейского, который с немалым облегчением отстранился от панночки.
Правда, оная тотчас решила сомлеть.
Пришлось ловить.
Укладывать на диванчик. Медикуса звать, высокого и моложавого, с журчащим голосом, от которого и самого полицейского в сон потянуло. Оттого и обрадовался он неимоверно, когда познаньский воевода, наблюдавший за княжною с престранным выражением лица, велел:
- Свободен. Хотя нет... иди, опроси швейцара.
- Да что он может знать?! - со сдавленным стоном произнесла княжна и вновь очи закатила.
Полицейский поспешно ретировался. Что там швейцар знает, а чего нет - дело третье, главное, что ни рыдать, ни за руки хватать, ни тем паче обмороки устраивать он не станет.
- Вы тоже можете быть свободны, - Евстафию Елисеевичу медикус не понравился.
Уж больно лощеный.
Из тех, которые обретаются при ось таких нервических дамочках, кормясь с их нервозности.
- Я не могу оставить мою пациентку! - патетично воскликнул медикус, оправдывая самые мрачные предчувствия.
И княжна тоненько всхлипнула.
- После всего, что довелось ей пережить...
Евстафий Елисеевич с трудом сдержался, чтобы не выругаться. Он мог бы сказать, что дражайшая панна переживала и не такое... и что все ее переживания нынешние - суть актерство среднее руки, веры которому у познаньского воеводы ни на грош.
- Ах, идите... идите... - она вяло взмахнула ручкой. - Я справлюсь... я буду сильной...
- И примете лекарство.
- И приму лекарство.
- И все же, панна Богуслава, вам следует себя поберечь...
- Непременно... - кажется, он с суматошною этой заботой, исключительно показною, злил и саму пациентку, оттого и поблескивали зеленые ее глаза недобро, вовсе даже не от слез поблескивали.
- Значит, - Евстафий Елисеевич дождался, когда закроется дверь, - вы, панна Богуслава, утверждаете, будто бы мой старший актор напал на вас?
Дрожащие ресницы... и одета-то так, что каждому остолопу ясно, что панночка сия есть жертва... платьице светленькое, простенькое, с кружевным воротничком. Ключицы остренькие, шея светленькая.
Волосы в косу растрепанную собраны и рыжий завиток этак романтишно к шейке льнет.
А на шейке той - синюшные пятна от пальцев, которые панночка вроде бы как платочком шелковым прикрывает, да только прикрывает неловко весьма, и платочек съезжает, пятна проглядывают...
- Моя честь, - степенно ответила панна Богуслава и покраснеть изволила, - осталась со мною.
- Рад за вас.
- Вы... вы мне не верите!
- Ну что вы, как можно? Я лишь пытаюсь выяснить, как все было. Значит, Себастьян явился сюда. И вы позволили ему подняться?
- Д-да... он ведь родственник... я не ждала... подобного не ждала... у нас, конечно, сложились непростые отношения...
- Интересно, с чего бы?
- Он ревновал, - панна Богуслава произнесла это, вновь платочек на шее поправляя, отчего синяки стали видны еще более отчетливо. - Он ухаживал за мной... думал сделать предложение, но я выбрала Велеслава. И Себастьян разозлился... я не предполагала даже, что он настолько разозлился. Знаете, он ведь был нетрезв и... и кажется, совершенно не в себе!
Пальчики задрожали и платочек соскользнул с белой шеи.
- Простите... - Богуслава вспыхнула и неловко попыталась накрыть синяки.
- Это вас...
- Мне так стыдно... ведь могут подумать, что я дала повод...
- А вы не давали?
Не верил ей Евстафий Елисеевич. Ни единому ее слову, да что там, слова, не верил он и слезам хрустальным, и вздохам этим, и дрожащему голоску... а особенно - глазам, в которых нет-нет да проскальзывало что-то этакое, колдовское.
- Конечно, нет! - оскорбленно воскликнула княжна. - Вы... вы мне не верите!
Прозорлива.
И зла, пусть бы злость свою скрывает, но дернулась верхняя губка, а прехорошенькое личико исказила гримаса... презрения?
- Да как вы смеете? - Богуслава поднялась и гордо вздернула подбородок. - Вы... кто вы такой?
- Мне казалось, я представлялся, - Евстафий Елисеевич остался сидеть, пусть бы и было сие вящим нарушением этикету. Познаньский воевода поерзал, устраиваясь в креслице поудобней, откинулся, благо, спинка была мягкою, позволявшей принять позу ленивую, каковая плеснула маслица в огонь княжьего гнева. Он закинул ногу за ногу, пусть и далось это нелегко - может, и права Дануточка со своими диетами? Штаны вон натянулися, задрались, да так, что видны не только белые в полоску носки - под новомодные ботинки иные носить не полагалося - но и подвязки с квадратными пуговицами. Руки Евстафий Елисеевич сцепил на животе, который выпятился, натянул пиджачишко.
- Вы... вы ничтожество, - Богуслав побелела. - Вы... все знают, что вы своим местом обязаны исключительно протекции князей Вевельских...
Это Евстафию Елисеевичу слышать уже доводилось. Но мешать панночке он не стал, пускай говорит, пускай выговорит все, что на душеньке ее накипело, глядишь, и обмолвится о чем, и вправду полезном.
- Вы использовали связи Себастьяна! И покрывали его... взаимовыгодное сотрудничество, верно? - она, позабыв о том, что еще недавно лежала вовсе без сил, металась по комнате, и в зеркале отражалась скособоченная черная тень, на которую Евстафий Елисеевич старался не глядеть.
Прямо.
А вот на лакированный столик, гладкий, блестящий, так пялился неотрывно...
- Он ведь не первый раз подобное сотворяет? - княжеская ручка метнулась к шее, а на столике тень кувыркнулась, перерождаясь, не то в птицу, не то вовсе в тварь престранную, черную, косматую. - Не в первый... он и прежде с женщинами поступал низко... с простыми женщинами, за которых некому заступиться!
- Осторожней, панна Богуслава, - Евстафий Елисеевич потрогал костяную пуговицу. - Такими обвинениями нельзя кидаться вот так... я ж и за клевету вас привлечь способный.
- За клевету?! И в чем клевета? В этом? - она дернула воротничок платьица, обнажая не только шею, но и плечо, на котором алели длинные царапины. - Он меня искромсал! А вы... вы собираетесь выставить все так, будто бы я сама виновата...
- Как знать...
Царапины были свежими... и выглядели впечатляюще. На первый взгляд.
- Позволите?
Не без труда Евстафий Елисеевич поднялся. Сердце ухнуло, голова кругом пошла... он так и замер, вцепившись в кресло, пытаясь справиться со внезапною слабостью.
- Вам дурно? - с раздражением поинтересовалась княжна.
- Пройдет, - Евстафий Елисеевич привычно отмахнулся от дурноты. - Медикус твердит, будто бы все из-за...
Он хлопнул себя по животу.
- Дескать, надобно худеть и есть овсянку. В ней пользы много... а я, панна Богуслава, овсянку так от души ненавижу...
Головокружение прошло.
И Евстафий Елисеевич который уж раз дал себе зарок: сядет он на диету. И от пирогов откажется, ото всех, даже тех, с кислою капустой и белыми грибами... будет есть, что овсянку, что спаржу, что иные невозможные вещи, от которых на душе становится грустно, зато телу великая польза.
- Двигаться больше надо, - княжна скривилась, больше не было злости, но лишь легкое презрение, каковое зачастую испытывают люди худые по отношению к толстым, не способным управиться с низменными своими страстями. - А есть - меньше.
- Ваша правда, панна Богуслава... ваша правда... и все ж... вам надобно освидетельствование пройти... у полицейского медикуса, чтобы все было зафиксировано. По протоколу. Разумеете?
Она позволила прикоснуться к плечику, но с отвращением своим не сумела справиться.
Неприятно.
И Евстафий Елисеевич, прикоснувшись к коже ее, по-змеиному холодной и сухой, вдруг увидел себя словно бы со стороны: нелепый толстяк, слишком старый, слишком глупый, чтобы представлять хоть какую-то угрозу.
- Ай, какая незадача, панна Богуслава... болит?
- А вы как думаете?
Она дернула платье, прикрывая раны.
Уродливые, но не глубокие... не настолько глубокие, чтобы на совершенной этой коже остались шрамы. Узкие.
Слишком узкие для мужской руки.
- Простите, панна Богуслава, - Евстафий Елисеевич вытер лоб. - Сами понимаете... Себастьян ведь из наших... и знаем мы его давненько... ничего... этакого за ним не водилось прежде. Тут я могу поклясться да... да хоть на Вотановом камне.
Она всхлипнула, вспомнив, верно, что является жертвою.
- Говорите, не в себе был?
- Бешеный! Совсем бешеный! Глаза черные... я умоляла оставить его... а он... клыки... крылья...
- Совсем страх потерял, - покачал головою Евстафий Елисеевич. - На людях крылья выпускать.
- И... и потом душить начал...
Странно, что не додушил.
Упущеньице однако. Вяло подумалось, что, хоть бы и наделал труп панны Богуславы шуму, однако же вреда от него было б куда как меньше...
- А потом перестал?
- Душить? - уточнила панна Богуслава, явно разрываясь между желанием закатить скандал, поелику злил ее познаньский воевода, что медлительностью своею, что непередаваемо провинциальным, каким-то убогим видом своим.
- Душить.
- Душить перестал, - она потрогала шею.
- А что не перестал? - тут же уточнил Евстафий Елисеевич и, вытащив из кармана замусоленную книжицу, попросил. - У вас тут карандашика не найдется?
Карандашик нашелся и, чиркнув по заляпанному листочку, был отправлен за ухо.
- Все перестал... - Богуслава вновь прикусила губу. - Отбросил меня и... и сказал, что я все равно стану его! Представляете?
- Нет, - Евстафий Елисеевич был в высшей степени искренен, предполагая, что старший актор его, пусть и порой ведший себя вовсе не так, как надлежит вести старшему актору, князю и лицу познаньской полиции, все ж оставался в своем уме. А ума оного хватало, чтобы сообразить, сколь многими бедами чреват этакий романчик в театральном духе.
- И я не представляю, - панна Богуслава без сил опустилась на козетку. - Как мне теперь жить?
- С чувством выполненного долга.
И Евстафий Елисеевич, видя, что слова сии рискуют быть понятыми превратно, пояснил:
- Вы же исполните свой долг перед обществом? Заявите в полицию...
Панна Богуслава нерешительно кивнула.
- И освидетельствование пройдете...
- А это обязательно?
Евстафий Елисеевич нахмурился и, вытащив карандашик, вновь черканул на бумажке. Отчего-то на людей, с работой в полиции не знакомых, вид полицейского, который что-то этакое, в высшей степени загадочное, помечает, производил неизгладимое впечатление. И панна Богуслава глядела, что на карандаш, что на воеводины толстые пальцы, весьма ловко с карандашом управлявшиеся, внимательно, приоткрыв ротик.
- Обязательно, - спустя минуту соизволил ответить Евстафий Елисеевич. И ткнув карандашом в потолок, добавил с видом важным: - Протокол!
- Но...
- Без протоколу заявление не примут.
И карандаш он вновь за ухо отправил, а блокнотик - в карман.
- А если вам, панна Богуслава, вздумается искать справедливости в другом месте... скажем, передать сию душещипательную историю "Охальнику" или какой иной газетенке, которая горазда на вымыслы...
Он сделал паузу, глядя прямо в зеленые глаза панны Богуславы.
И взгляд она не отвела, усмехнулась этак, недобро:
- Скажете, не буду иметь права?
- Будете. Да только познаньская полиция в свою очередь будет иметь право и газетенку прикрыть... до выяснения обстоятельств, спасибо новому закону... и вам встречное обвинение выдвинуть.
- Мне?!
Сколько праведного возмущения.
И гнева.
- Да что вы себе позволяете?!
- Я позволяю себе предупредить вас, что, ежели будет доказан факт клеветы, то вы, панна Богуслава, рискуете предстать перед королевским судом. А он, в свете недавних событий, к клеветникам весьма строг... а потому, повторю, действуйте по протоколу.
- Я княжна!
- Рад за вас.
- Я... я не обязана! Ваши протоколы... вы все заодно! Вы... вы... вы куда?
- В Управление, - Евстафий Елисеевич поклонился. - Вы уж простите старика, у вас тут весьма себе... любопытственно, но работа... работа...
- К-какая?
- Всякая. Рутинная. Воры там. Душегубцы... мошенники всякие... развелось в последнее время, прям спасу нет. Так вы, панна Богуслава, сами к нам заглянете, аль прислать кого? Для протоколу?
Ответа Евстафий Елисеевич не дождался.
И выйдя за дверь, дверь прикрыл.
- Звать как? - поманил он давешнего полицейского.
- Андрейкой, - пробасил тот, отчаянно робея перед этаким высоким начальством.
- Слушай меня, Андрейка. Стой тут. И никого не пускай.
- Никого? - в голосе несчастного послышалась обреченность, вновь он подумал о муже, который, явившись домой, навряд ли обрадуется, что его в собственную квартиру, за которую он по пятьсот злотней в месяц платит, не пущают.
- Никого.
- И княжича?
- Особенно княжича, - Евстафий Елисееви ободряюще похлопал Андрейку по плечу, для чего пришлось встать на цыпочки, ибо боги наделили Андрейку немалым ростом да и силушки, судя по виду, не пожалели. - Не переживай. У него, сколь знаю, иные заботы. До завтрешнего дня не явится. А тебе часик-другой перетерпеть. Я смену пришлю. И Старика. Пускай эту красавицу под протокол опросит.
- А если, - Андрейка покосился на дверь. - Если она... ну того...
В этом познаньский воевода нисколько не сомневался.
Глава 19. Где речь идет о женщинах, мужчинах и варварах
Курсы свои пан Зусек проводил в гостинице "Познаньска роза", каковая была не то, чтобы вовсе дорогой - до того же Метрополя, на который Гавриил глядел издали, исключительно любопытства ради, ей было далеко, однако же выглядела она много пристойней пансиона.
- Билет покупать будете? - осведомилась полная дама с вытравленными до синевы волосами, из которых торчали яркие фазаньи перышки. Облачена дама была в парчовый балахон темно-винного колеру, перетянутый под грудью золотым шнуром.
- Меня пан Зусек пригласил.
Гавриил вытягивал шею, силясь разглядеть хоть что-то, помимо двери в залу. К слову, дверь была вида превнушительного, убранная ко всему театральною портьерой.
- Без билету неможно, - отозвалась дама, подвигая очочки к переносице. - Пять злотней за разовый. Двадцать - за абонементу...
Пять злотней у Гавриила имелись, и даже двадцать, и куда больше двадцати, однако же провинциальный пан, которым он ныне являлся, не мог вот так запросто расстаться с этакою непомерною суммой. Костюмчик его и то обошелся в семь... так-то костюмчик, хотя ж и неудобственный, зато из хорошего сукна скроенный.
Он прошелся по холлу гостиницы, будто бы в раздумьях, подступился к двери, запертой и перетянутой витым шелковым шнуром.
Вздохнул.
Потыкал пальцем в мохнатые стволы пальм, пощупал плотные накрахмаленные листья их. Подивился на лепнину и позолоту... дама, сперва следившая за перемещениями Гавриила зорко - верно, подозревала в нем непристойное желание задарма проникнуть в святая святых гостиницы - вскоре интерес утратила. Гостиница заполнялась людьми.
К столику подходили мужчины.
Высокие и низкие. Толстые и худые. Одетые солидно, и кое-как... были и студентики, что выкладывали на столике дамы целые башни из медней, изредка разбавляя их серебром. Были и те, кто, не глядя кидал горсти золота...
Со всеми панна билетер держалась одинаково. Она окидывала посетителя придирчивым взглядом, поправляла очочки и широкой ладонью накрывала монеты.
Пересчитывала их старательно, иные не стеснялась пробовать на зуб, после чего монеты отправлялись в ящик кассового аппарата. Дама с силой дергала за ручку, и аппарат вздрагивал. Проворачивался моток синей ленты, на который с глухим звуком падала печать, щелкали ножницы, и вожделенный билет передавался клиенту.
- Дайте билетик, - решился Гавриил и протянул монеты.
Кусочек влажноватой синей бумаги с плохо пропечатанным нумером, Гавриил сжал в кулаке. Но ничего-то, ни озарений, ни предчувствий, вожделенный билетик не вызвал.
В залу стали пускать в четверть пополудни.
Входили молча, старательно не глядя друг на друга и изо всех сил делая вид, будто бы оказались в сем месте исключительно случайным образом.
Рассаживались по местам.
И Гавриил оказался зажат между полным одышливым господином в сером сюртуке и узколицым субьектом вида преподозрительного.
- Жуть, - сказал субьект, мазнув взглядом по Гавриилу. - Деньгу дерут бесстыдно.
Он стащил мятый котелок и, поплевав на ладонь, пригладил рыжеватые волосы.
- Не хотите, не платите, - господин поерзал в кресле, чересчур тесном для его габаритов. - А меблю могли б и получше поставить.
- Не нравится, идите в "Метрополь".
- Пойду, милейший, уж не сумлевайтесь, - господин вытащил из внутреннего кармана пакет из промасленной бумаги и платок. Платок он расстелил на коленях, а уж потом и пакет развернул.
Запахло колбасой.
Вяленой. Чесночной.
Она лежала рядом, тоненькая, нарезанная полупрозрачными ломтиками. И господин неспешно обирал темные зерна горчицы, белые квадраты чеснока.
- Не могу я науку постигать без еды, - пояснил он беззлобно. И из другого карману извлек пакет с хлебом. Черным. Свежим.
Субьект нервически вздохнул и заерзал.
- Много жрать вредно!
- Так то много... - возразил господин, выкладывая на куске хлеба узор из колбасных ломтиков. - Я ж в меру...
И пальцы облизал.
- Ваша мера треснет скоро, - субьект, перегнувшись через Гавриила, ткнул пальцем в объемный живот господина.
- А вам что за беда?
От дальнейшего спора Гавриила уберег протяжный сиплый звук, который заставил субьекта вернуться на место, а господина - сунуть хлеб с колбасою в рот. Жевал он поспешно, стараясь не косить глазом на соседа, который смотрел уже не на господина - на сцену, сокрытую алым бархатным занавесом.
Первым поднялся антрепренёр в черном фраке.
Усевшись за рояль, надо сказать, инструмент показался Гавриилу донельзя солидным, куда солидней антрепренера, он заиграл веселенькую мелодию.
Вновь засипел рожок.
Дрогнул занавес.
А господин, дожевав хлеб, прошептал:
- Чичас начнут-с...
Субьект сполз ниже, так, что над креслом виднелась лишь лысоватая его макушка. Он смотрел на сцену жадно и, пусть бы ничего не происходило, шевелил губами, не то спрашивая, не то возражая.
На третий раз рожок сипел очень уж долго, так, что у Гавриила в ушах зазвенело. Занавес заело, что, однако, не испортило торжественности момента, тем паче, что толстенький служитель, вынырнувший из бархатных складок, скоренько устранил проблему.
Следовало сказать, что развалины сии были не просто так, обыкновенными, навроде замшелого склада аль сгнившего сарая, но очень даже возвышенными, высокохудожественного исполнения.
Низко нависало темное небо с дюжиной крупных блискучих звезд. Покачивался полумесяц на тонкой лесочке, а из самой пышной тучи выглядывало острие желтой молнии.
- Они в прошлым годе греческую трагедию ставили, - поделился господин, вытирая пальцы о спинку сиденья, не своего, естественно, но того, которое виднелось перед ним. - Красиво вышло. Правда, в конце умерли все...
- Трагедия же ж, - возразил субъект.
- Так-то оно так, но все одно печально было...
Виднелись руины белоснежного храма, намалеванного на простынях. И сквознячок сии простыни тревожил, отчего руины приходили в волнение.
Живописно лежали картонные колонны.
И на выбеленных ступенях, которые будто бы к храму вели, стоял человек в позе горделивой. Гавриил сперва и не узнал в нем своего знакомца.
- Братья! - произнес он, и голос наполнил залу. - К вам обращаюсь!
Стоял он боком, отставив мосластую голую ногу.
- К вам взываю, желая одного - поделиться!
Сегодня, верно, нарочно для лекции-с, пан Зусек сменил скучный черный костюм свой на иное облачение: алую римскую тогу. На голове его возлежал венец из лавровых листьев. И тень профиля, горбоносого, сухого, чудилась Гавриилу знакомой.
После он вспомнил, что видел подобный горбоносый профиль в учебнике гиштории...
- Избавьтесь от оков, братья! - пан Зусек повернулся к залу и простер тощие руки. - Отриньте все, что знали до того момента...
Говорил он красиво, правда, не совсем понятно. И субьект пренеприятным шепоточком произнес:
- Ежели все отринуть, то чего останется?
- Это образно! - ответил господин.
- Забудьте... оглянитесь...
Люди в зале послушно завертели головами, оглядываясь.
- Кого вы видите? Я скажу вам! Вы видите собратьев своих по несчастью! Тех, кому тесно в оковах общества! Тех, кто в тайне ли, явно ли, но мечтает о личном своем счастье... тех, кто страдал, как вы... как я...
Он прижал руки к сердцу и заодно уж поправил складки на плече. Тогда была театральною, взятою на прокат, шилась она на Цезаря, каковой портному представлялся личностью великой не только в душевном плане.
- И что было причиной наших страданий?!
Антрепренер оставил в покое рояль и повернулся к залу, с трудом подавив зевок. Сию пламенную речь он слышал не в первый раз, полагал, что и не в последний, оттого и было ему тоскливо.
- Женщины! - воскликнул пан Зусек, вновь простирая руку над залом. Второю же он придерживал тогу, что подло норовила сползти. А это было никак невозможно, ибо нельзя удерживать воистину горделивый и сильный образ, оставшись в сатиновых подштанниках.
Он ныне клял свою стыдливость, не позволившую подштанники снять, а тако же криворукость прислуги, которая пропалила собственную, пана Зусека, тогу, поставив его тем самым в почти безвыходное положение. Без тоги речь не шла.
- О! Женщины! Коварство - ваше имя! Лживые подлые создания... с младенческих лет они порабощают наш разум... лишают воли...
- Эк поет-с, - восхитился субъект.
- Они заставляют нас забывать о том, кто мы. Кто мы?
Ответом пану Зусеку было молчание.
- Мужчины! - воскликнул он. - Ну же! Не бойтесь...
Он тряскою рысцой, придерживая тогу, спустился со сцены, схватил за руку парня из первого ряда.
- Кто ты?
- М-мужчина... - слегка заикаясь, ответил тот.
- Громче!
- Мужчина!
- Мужик! - рявкнул пан Зусек. - Ты не просто мужчина! Ты - мужик.
- Я мужик, - паренек густо покраснел, но решил не спорить.
- Самец!
- Самец...
- Варвар!
- В-вар... вар...
Пан Зусек выпустил жертву, которая бессильно плюхнулась в кресло и подняла тощенькую папочку, не то в попытке спрятаться от собратьев по несчастью, не то защищаясь от пана Зусека. Тот же, тыча пальцем в дебеловатого приказчика, который и в зале не снял картуз, верно, стесняясь лысины, повторял.
- Ты мужик! Он мужик! Слышите?
Приказчик меленько кивал, и щеки его полыхали багрянцем.
- Нет! - неистовствовал пан Зусек. - Скажи им всем! Скажи, чтобы услышали! Чтобы поверили!
Гавриил приказчику не поверил, но старания бедолаги оценил. Пан Зусек же, поднимаясь по лесничке, рыскал взором.
- Гавриил! - воскликнул он. - Ты! Я верю в тебя! Спускайся! И я открою в тебе внутренние силы!
- А чего это он? - влез субъект и руку Гавриилову перехватил, когда тот собирался встать. - Сговорились, небось.
- Ложь! - пан Зусек махнул рукой, позабывши про тогу, и та едва не слетела, но была вовремя подхвачена. - Спускайтесь сами, если хотите. Я раскрою ваш потенциал!
- А и хочу! - субъект поспешно вскочил и, указав на толстяка, велел. - Пускай он тоже...
- Не пойду, - господин вцепился в ручки кресла и так, что они затрещали.
- Почему? - нехорошо прищурился пан Зусек, который испытывал несказанный прилив вдохновения и желал немедля, сей же час, изменить чью-либо жизнь.
- Больно будет.
- Не будет, - отмахнулся пан Зусек. - И вообще, вы только представьте, какие перед вами откроются перспективы...
- К-какие?
- Замечательные. Встать!
И толстяк подчинился.
Он был по натуре человеком мягким, не привычным к крику, а оттого робел, что перед паном Зусеком, каковой виделся ему личностью грозной, авторитарной, что перед супругой, но пуще всего - пред тещею своей, Аглаей Венедиктовной.
- Идите туда, - пан Зусек указал на сцену.
- А может...
- Иди, - субъект выбрался в проход, не отказав себе в удовольствии потоптаться по Гаврииловым ботинкам, к которым он и сам успел проникнуться тихой, но лютой ненавистью.
- И ты, Гавриил, - милостиво велел пан Зусек. - Взойди к вершинам осознания...
- Куда?
- Туда!
Антрепренер, очнувшись от дремы, заиграл превеселенький марш, на который зал отозвался жиденькими овациями. Кому аплодировали - антрепренеру, Гавриилу со товарищами, пану Зусеку ли, ныне как никогда еще походившему на Цезаря. Правда, навряд ли Цезарь носил лакированные ботинки вкупе с белыми носками, но кого и когда волновали подобные мелочи?
Пан Зусек на овации отвечал благосклонными кивками, от которых лавровый венец, исполненный из самого настоящего лавра, а после покрытый золотой краской - и дешево, и правдоподобно - съезжал к левому уху. И к тому моменту, когда пан Зусек вновь взошел на сцену, Цезарь в его исполнении приобрел вид лихой, слегка разбойничий.
- Вы все, пришедшие сюда, дабы изменить свою жизнь... к вам обращаюсь, братья! - пан Зусек венок поправил, дав себе зарок, что на следующее выступление - а пока проводились они ежедневно, принося неплохой доход - воспользуется жениными шпильками. - Слушайте же! Внемлите! Отриньте оковы ложного стыда и страха! Поднимитесь с колен! Вы... каждый из вас в этой жизни сталкивался с женщиной! С первых мгновений жизни они порабощают нас, лишая воли и разума...
- А то, - произнес субъект в стороночку, - вот как сейчас помню. Родился, я значит... открываю глаза и вижу...
Он сделал театральную паузу.
- Кого? - не выдержал господин, который на сцене, в окружении колонн и рисованных развалин чувствовал себя крайне неудобственно.
- Женщину... мамку мою, значится... лежит вся такая... смотрит... думает, как волю поработить.
- И как?
- Сиськой, - субъект ткнул пальцем в картонную колонну, которая этакого обращения не выдержала и хрустнула, к счастью, ни хруста, ни дыры аккуратненькой никто не заметили. Субъект же, тяжко вздохнув, продолжил:
- От с той поры и повелось. Куда не сунешься, там женщина...
- Лежит? - уточнил Гавриил, которому было тяжеловато слушать одновременно и субъекта, и пана Зусека, вещавшего о том, как женщины хитры.
- Ну почему лежит? Иногда сидит... а порой, скажу больше, стоит или вот ходит. Но порабощает однозначно, - субъект покачал головой и, поплевав на ладонь, пригладил реденькие рыжеватые волосы.
- Чем?
- Сиськой же! Как увижу, так сразу лишаюсь и воли, и разума, - на Гавриила поглядели с упреком, мол, как можно этакие глупые вопросы задавать. - Если хотите знать, молодой человек, то сиськи правят миром...
Возразить было сложно, и Гавриил промолчал.
- И вы все, а иные - не единожды оказывались беспомощны пред ними... они, в коварстве своем, называя себя слабыми, слабостью этой пользуются беззастенчиво.
- А у меня жена, - пожаловался господин, переминаясь с ноги на ногу.
- Сочувствую, - субъект повел плечами, будто бы дрянной его пиджачишко вдруг стал ему тесен. - Я бы сказал даже, соболезную.
- Спасибо.
- И сколько раз случалось вам с замиранием сердца, со страхом, ждать ответа? Сколько раз вы изводили себя тщетной надеждой, что однажды она, та, которая запала вам в душу, взглянет на вас с интересом? Или же вовсе одарит вас благосклонностью.
Господин вздохнул.
Субъект, казалось бы, утративший всякий интерес к беседе, озирался. Гавриил слушал.
- Я же скажу вам так! - пан Зусек в приливе вдохновения, источником которого была не только уверенность в собственной правоте, но тако же неплохой коньяк, купленный исключительно для успокоения нервов, простер руки над залом. - Не стоит ждать милости от женщины! Надо пойти и взять ее!
- Ежели просто пойти и взять, - под нос произнес субъект, - то это статья будет... от десяти лет каторги до пожизненного...
Господин крякнул, видать, впечатлился.
Пан Зусек смолк, и антрепренер торопливо забренчал на рояле мелодию, под которую в иных пьесах помирали героини. Мелодия сия долженствовала звучать грозно, тревожно и одновременно с трепетом, однако рояль после многих недель труда оказался не способен воспроизвести ея с должным пафосом. Он тренькал, поскрипывал, а порой и вовсе издавал звуки престранные, заставлявшие антрепренера сбиваться и замолкать.
- Вот! - за свою карьеру пану Зусеку случалось выступать в местах, куда менее годных для великого действа, каковым являлась его лекция. Потому и к расстроенному роялю, и к дырявой короне, и к венку, что упрямо съезжал с макушки, он относился с философским спокойствием. Куда сильней его волновали люди, что стояли на сцене. - Вот те, кто ныне преобразится. Вы!
Начал он с толстяка, который был красен и несчастен, он тер лоб и щеки мятым платком, пыхтел и щупал пуговицы на жилете.
- Скажите им, - пан Зусек провел рукой, охватывая зал. - Скажите, что вы мужчина!
- Я... мужчина, - без особой уверенности в голосе повторил толстяк. - Мужчина я... в метрике так записано.
Голос его сделался вдруг тоненьким, а рояль, измученный мелодией, неожиданно рявкнул, заставив толстяка отступиться от края сцены.
- Мужчина... но поглядите, до чего вы себя довели! - пан Зусек безжалостно ткнул пальцами в живот. Пальцы были жесткими, а живот - так напротив. - Где ваша гордость? Где ваша стать?
- Где-то там... - прокомментировал субъект, разглядывая пана Зусека с немалым интересом. Особенно субъекта заинтересовал венок, который сидел набекрень, прикрывая левое ухо. Над правым же торчала обскубанная лавровая веточка.
- В каждом из нас, - пан Зусек сменил тон, - живет варвар! Первобытный. Дикий. Яростный. Он желает одного: сразиться и победить! Ясно?
Толстяк помотал головой.
- Варвар не преклоняется пред женщиной! Он ее завоевывает! И не цветочками-стишатами, но лишь аурой грубой силы... своего превосходства. Ты женат?
Толстяк кивнул.
- Женат. Жена тебя не уважает?
Вздохнул тяжко.
- Небось, говорит, что ты не мужчина... что она растратила на тебя лучшие годы своей жизни, - теперь голос пана Зусека звучал едко. И от каждого слова толстяк вздрагивал. - Она смеется над тобой. Унижает! А еще...
Он наклонился ближе, заставив толстяка попятится.
- Еще у нее есть мама!
Пан Зусек резко отвернулся.
- О да... мать жены... дражайшая теща... существо, сотворенное самим Хельмом, чтобы отравить всякую радость, которую только можно получить от брака. Она или живет с вами, или незримо присутствует в вашей жизни! Она везде! Ее портретами полнится ваш дом. Ее письма жена хранит в вашем секретере! А ныне... ныне теща может звонить! И вы, всего-то сняв трубку, услышите ее голос столь же явно, как если бы она сама явилась пред вами... как знать, быть может, недалеко то время, когда наука пронзит пространство и сделает возможным мгновенное перемещение. И тогда... тогда, даже живя в другом городе, вы не спасетесь от тещи...
По залу прокатился тяжкий вздох, а антрепренер заиграл что-то в высшей степени печальное, верно, воображением он обладал живым, богатым.
- Но пришла пора положить конец диктатуре тещ! - тяжкая ладонь легла на плечо толстяка. А пан Зусек из складок тоги вытащил часы. Часы сии были весьма обыкновенными и куда более подходили к ботинкам, нежели к тоге и венку. - Сегодня. Сейчас ты станешь другим человеком. Ты явишься домой. И заглянешь в ее глаза. Ты скажешь ей, чтобы убиралась из твоего дома! Из твоей жизни!
Часы повисли на серебряной цепочке.
- Смотри! Внимательно смотри и слушай мой голос... считай со мной... десять...
- Д-десять...
- Девять... твое тело становится легким...
Гавриил отвел взгляд.
Гипноз.
И всего-то? Нет, Гавриил знал, что загипнотизировать человека не так-то и просто, что надобен талант и умение немалое, но... он ждал чего-то иного.
Толстяк стоял, широко расставив ноги, плечи опустив. Руки его безвольно повисли, и в левой потной ладони поблескивала перламутром оторванная пуговица.
- Его разум спит, - сказал пан Зусек залу. - Сознательное уступает дорогу бессознательному!
Взмах руки.
И венок из золоченых лавровых листьев-таки не удержался на макушке, упал. Поднимать его пан Зусек воздержался, раздраженно подпихнул ногой за ближайшую колонну, чтоб лавр глаза не мозолил.
- Ты... ты забудешь свой страх.
- Я забуду свой страх.
- Интересная метода, - субъект поскреб ноготком крашеную простынь. - Слышал я, что от собак так заговаривают... но чтоб от тещи... с другой стороны, если подумать, то против тещи все средства хороши.
Гавриил кивнул.
Просто так, для поддержания беседы.
У него тещи не было.
- Сегодня ты вернешься домой... - пан Зусек говорил низким хриплым голосом, от которого у Гавриила по шкуре бежали муражки.
А может, не от голоса, но от зловещего дребезжания роялю.
Или просто, сами по себе.
В груди крепло недоброе предчувствие.
- Вернусь...
- И смело посмотришь в их глаза. Прямо в глаза. Слышишь меня?
Голос пана Зусека толстяк слышал будто бы издали. И голос этот был подобен грому, а еще прекрасен, как храм Вотана перед праздниками.
Толстяк был готов сделать все, лишь бы голос этот не замолкал. А он замолкать и не думал, говорил и говорил, описывая новую чудесную жизнь, избавленному от диктата женщины. И мрачный образ Аглаи Венедиктовны блек, таял, пока не истаял вовсе, выпуская из грудей нечто этакое, чему названия толстяк не имел. Ему враз захотелось совершить подвиг, перекроить мир или, хотя бы, доесть колбаску, честно уворовонную на кухне собственного дома.
- Иди и будь свободен! - велел голос, и толстяк очнулся.
- Ты свободен! - повторил ему пан Зусек и по плечу хлопнул. - Повтори.
- Я свободен! - с хмельным восторгом отозвался толстяк.
- Ты мужик?!
- Я мужик! - обрело название то, что теснилось в груди. Оно было столь огромным, что было ему тесно даже в груди столь объемной. И от избытка чувств толстяк ударил себя по оной груди кулаком.
Внутрях загудело.
- Ты скажешь им?
- Скажу! - он обернулся к залу и вцепился в штруксовый свой жилет, поднесенный дражайшею тещенькой, небось, исключительно из зловредности, ибо был мал и тесен, а потому нехорошо сдавливал не только грудь, но и живот. - Я им скажу!
Штрукс затрещал. Посыпались круглые пуговки.
- Я все им скажу!
Зал взвыл, надо полагать, всецело одобряя этакое смертоубийственное с точки зрения многих, намерение. Пан Зусек, хлопнув смельчака по плечу, на что тот отозвался сдавленным рыком, велел:
- Не медли. Иди... и скажи!
От толстяка несло зверем, и кончик Гавриилова носа непроизвольно дернулся, что привлекло внимание субъекта, которого чудесная метаморфоза, случившаяся прямо на глазах, нисколько не заинтересовала.
...тем же вечером пан Бельчуковский, слывший меж соседей человеком на редкость благодушным, неконфликтным, устроил первый в своей жизни семейный скандал. До того дня он почитал за лучшее соглашаться и с супругою, дамой, в противовес пану Бельчуковскому, весьма нервической и, что хуже, громогласной.
Сим вечером панна Бельчуковская изволила пребывать в расстройстве, вызванном лучшею подругой, вернее новым ея манто из щипаной норки, каковым подруга просто-таки непристойно хвасталась, потому как иначе объяснить факт, что надела она его в червеньскую жару... у панны Бельчуковской тоже манто имелось, и даже три, однако ни одного нового, тем паче, из щипаной норки.
И данное обстоятельство смущало трепетную душу ея.
Ко всему дорогая матушка авторитарно заявила, что отсутствие манто из щипаной норки, лучше всяких слов показывает, что панна Бельчуковская в свое время сделала крайне неудачный жизненный выбор. Говорила матушка о том, полулежа на гобеленовом диванчике, обложенная кружевными подушечками и вооруженная, что веером, что нюхательными солями, что справочником "Дамского недуга", где подробно расписывались симптомы всяческих недугов, в которых матушка находила немалое утешение... в общем, супруга панна Бельчуковская встретила обильными слезами и не менее обильными упреками, средь которых нашлось место и упоминанию о загубленной своей молодости.
Вместо того чтобы, как то бывало обыкновенно, смутиться, растеряться и вымаливать прощение - в этом действе пан Бельчуковский за десять лет совместного бытия преуспел весьма - он вдруг покраснел до того, что панна Бельчуковская испугалась: не случилось бы с супругом удару.
- Молчать! - рявкнул он да так, что люстра, посеребренная, с подвесами "под хрусталь", покачнулась и эти самые подвесы, стоившие панне Бельчуковской двухнедельной истерики, задребезжали.
- Ты тоже молчи! - велел пан Бельчуковский теще, которая неосторожно выглянула, удивленная криком. - Р-развели тут!
- Что, дорогой? - признаться, панна Бельчуковская испытала столь огромное удивление, что даже образ злосчастного манто поблек.
- Полы не метены! Пыль... - мазнул пальцами по комоду и пальцы эти в лицо супруге ткнул. - Не вытерта! Ужин... подавай!
- Да в своем ли ты уме... - начала было Аглая Венедиктовна, но была остановлена ударом кулака по стене:
- Молчать!
Этот вечер к преогромному удовольствию пана Бельчуковского закончился в тишине и покое... панна Бельчуковская, пораженная этакой эскападой дражайшего супруга была тиха и задумчива, а единственный раз, когда она в тщетное попытке вернуть утраченную власть заголосила, бунт был подавлен одним словом:
Опрокинул рюмочку травяного настою, потребление которого до сего вечера было под запретом, ибо и супруга, и ея матушка полагали, что алкоголь дурно влияет на слабый мужской мозг...
- Я... я... - глядя, как исчезают один за другим, что грибочки, что капусточка, что иные, неполезные для хрупкого здоровья пана Бельчуковского, продукты, панна Бельчуковская всхлипнула, не то от жалости к мужу, у которого к утру, как пить дать, случатся желудочные рези, не то от жалости к себе, оставшейся без манто...
- Тише, - шикнула матушка. - А то и вправду разведется... блажь-то, она пройдет... пройдет блажь.
Блажь длилась две недели, за которые в жизни пана Бельчуковского многое переменилось. И это были самые счастливые недели на его памяти...
Гавриил, проводив взглядом толстяка, который тряскою рысцой бежал к выходу из залы, подумал, что все ныне идет не по плану. Правда, плана как такового у него не было, но... вот если бы был, то не было бы в этом плане места ни сцене этой, ни раздавленному венку, ни субъекту, что сунул руки в карманы и, покачиваясь, переваливаясь с пятки на носок, бормотал:
- Эк оно... разбудили мужика... берегись, кто может.
Пан Зусек, донельзя довольный произведенным эффектом, повернулся к субъекту.
- А вы?
- Что я? - субъект передернул плечами и попятился. - Я ж ничего... стою... смотрю... душевно радуюсь за собрата.
Субъект повернулся к залу и потряс кулаком:
- Даешь свободу!
Зал отозвался восторженным ревом.
- Долой брачные оковы!
- Долой!
Кажется, кто-то вскочил.
- Вот, - из кармана субъекта появилось золотое кольцо. - Вот он! Символ порабощения!
- Что вы творите? - прошипел пан Зусек, вцепившись в рукав субъекта.
- А что я творю? - он держал кольцо высоко и сам притоптывал, точно намереваясь пуститься в пляс. - Мне кажется, я действую в рамках вашего творческого замысла.
И вывернувшись из захвата пана Зусека, он подпрыгнул.
- Долой!
Золотое - или все же золоченое? - кольцо блеснуло и, звякнув - звук вышел очень уж громким - покатилось по сцене.
- Долой! - завизжал кто-то в зале. И кажется, особы особо впечатлительные последовали примеру.
- И да наступят счастливые времена безбрачия! - субъект ловко скакал по сцене, умудряясь всякий раз избежать настойчивых, наверняка дружеских, объятий пана Зусека. - И да будут изгнаны тещи из дома вашего! Ибо сказано в Вотановой книге...
Субьект ловко, по-козлиному, перескочил через колонну, чтобы оказаться в руках молчаливого парня, служившего при гостинице и лакеем, и охраной, и при случае, театральным рабочим.
- Свободу! - дернулся было субъект, но как-то сразу сник.
- Убери! - прошипел пан Зусек и, для полноты внушения, сунул субъекту под нос кулак. - Чтоб я его не видел!
- Беззаконие... полное беззаконие... - субъект обвис в руках охраны. - Я на вас жалобу подам!
- Неприятная личность, - произнес пан Зусек, пригладив волосы. Именно теперь он вдруг остро осознал, что вид имеет преглупейший. Мало того, что образ Цезаря самым печальным образом был лишен лаврового венка, так и злосчастная пурпурная тога преподлейше съехала, обнажив узкое плечо с синей полустертою татуировкой.
Гавриил шею вытянул, силясь разглядеть, да только пан Зусек торопливо тогу дернул, складки мятые расправил.
- Прошу прощения, братья мои, - он поклонился.
И все ж на плече его изображен был зверь.
Волк?
Рысь?
Иной какой зверь о четырех лапах... нет, сие лишь малая странность, но странность к странности, глядишь, и сыщется правильный ответ.
- Средь нас встречаются люди, разумом скорбные... - в голосе его звучала хорошо отрепетированная печаль. - Их следует пожалеть, ибо обделены они милостью богов.
Пан Зусек осенил себя крестом.
- Пусть человек этот идет с миром. Мы же... мы же продолжим то, ради чего собрались. Гавриил, подойди сюда.
Подходить к краю сцены Гавриилу совершенно не хотелось, он оглянулся, но за спиной колыхалась простынь с развалинами, белели картонные колонны и хмуро, с подозрением взирал пан Зусек, верно, ждал подвоха. Отказаться? Сосед этакого позору не простит.
И хорошо, ежели просто обидой все обойдется.
А коль и вправду волкодлак?
Нет, нельзя отступаться... сблизиться надобно, сдружиться... Гавриил помнит, как наставники рассказывали, что дружба - это дар божий...
И Гавриил решительно шагнул к краю.
Зажмурился.
- Не бойся, - на плечо легла горячая ладонь. - Открой глаза.
Гавриил, подавив тяжкий вздох, подчинился.
Зал был темен.
Многолюден.
И все, собравшиеся в нем - смешно думать, что еще недавно Гавриилу мнилось, будто бы людей немного - глядели на него. Он вдруг почувствовал, как нехорошо слабеют колени, сердце сбоит, чего отродясь не случалось, а по спине катится пот.
- Смотри на них, мальчик мой, - голос пана Зусека звучал громко. - Смотри... все эти люди - твои друзья.
Друзей у Гавриила никогда-то не было. Еще в приюте он много страдал по-за своего нелюдимого характеру, неспособности сблизиться с кем-либо.
За характер его не любили.
За слабость видимую пытались бить. Гавриил давал сдачи, отчего его не любили пуще прежнего...
- Откройся им! - продолжал пан Зусек, к счастью не убирая руки, потому как, ежели бы отнял ее, Гавриил вовсе потерялся бы, один перед тысячеглазым Аргусом залы. - Скажи им...
- Что сказать? - просипел Гавриил.
- Правду!
Вот так сразу говорить правду Гавриил настроен не был.
- А может...
- Нет! - пан Зусек руку убрал. - Ты должен перешагнуть через это! Измениться... смотри...
И перед глазами Гавриила закачался кругляш золотых часов.
- Смотри... считай...
Гавриил хотел сказать, что гипноз на него не действует, впрочем, как и волшба, однако застеснялся и послушно досчитал до десяти.
- Ты слышишь меня?
- Слышу, - отозвался Гавриил, стараясь вести себя, как полагается приличному подопытному. Благо, опыт подобный у него имелся, да и надежда, что ничего-то сверхъестественного пан Зусек не потребует.
- Ты откроешься нам?
- Откроюсь.
- Ты расскажешь нам о своем страхе?
- Расскажу, - Гавриилу было неудобственно, поскольку страх его имел природу весьма специфическую, и пусть те же наставники убеждали, будто бы нет в том стыда, но...
- Скажи же... - взвыл пан Зусек над самым ухом, и Гавриилу стоило немалого труда остаться на месте. - Скажи, кого ты боишься?!
И Гавриил, подавив очередной вздох - не стоило сюда приходить - признался:
- Скоморох.
- Кого? - пан Зусек явно был не готов услышать этакое признание.
- Скоморох, - послушно повторил Гавриил. - Боюсь. Очень. У них... эти... колпаки с бубенцами... и рожи размалеванные... жуть.
- Скоморох... ты боишься скоморох?!
- Очень, - Гавриил потупился и, спохватившись, признался. - А гипноз на меня вовсе не действует...
Под ногой пана Зусека печально захрустели остатки лавра...
Глава 20. О разуме и женском упрямстве, которое всяко разума сильней
Себастьян растирал в пальцах золоченый лавровый лист и выглядел всецело сосредоточенным на этом, по сути, бесполезном занятии. Он вздыхал, подносил пальцы к носу, нюхал лаврово-золотую пыль... вновь вздыхал.
Евдокия молчала.
И молчание это давалось нелегко.
- Скажи уже, - Себастьян вытер руки о занавеску. - Что? Они пыльные. Будет повод постирать. А ты, Дуся, скоро лопнешь от злости.
- Это не злость... это... это беспокойство! Я не понимаю!
- Случается.
- Ты просто сидишь и... Лихо пропал, а ты... ты единственный, кто... кто хоть что-то можешь сделать!
Она металась по гостиной, весьма, следовало сказать, роскошной гостиной, не способная справиться с собой. И в зеркалах ловила свое отражение - растрепанной, краснолицей женщины с безумными глазами.
- Но не делаешь ничего!
- Дусенька, - Себастьян забросил ноги на низенький столик, сделанный лет этак триста тому, и сохранившийся в прекрасном состоянии. К подобному Евдокия примерялась на аукционе, да так и не решилась, потому что просили за столик полторы тысячи злотней... непомерно! - Отрада глаз моих...
Евдокия запустила в него подушкой, но Себастьян уклонился.
- Скажи мне, что должен я сделать?
- Найти Лихо.
- Я ищу, - Себастьян пошевелил пальцами.
Был он бессовестно бос, и ко всему вельветовые домашние штаны закатал до колен, оттого и вид приобрел в высшей степени бездельный.
- Здесь?!
- А где?
- Его здесь нет, - силы вдруг иссякли и Евдокия упала, не на столик, на разлапистое креслице, прикрытое кружевною накидкой. От накидки пахло ванилью и еще корицею, и запахи эти представлялись странными, несоответствующими месту.
В доме ведьмаков должно было пахнуть иначе.
К примеру, как в аптекарской лавке... или же на кладбище... или в аптекарской лавке, которая расположена при кладбище, хотя, если подумать, то зачем она там?
- Я знаю.
- Тогда почему...
- Евдокия, - он поднялся, запахнул полы цветастого домашнего халата, в котором расхаживал, чувствуя себя в чужом доме свободно, будто бы был сей дом его собственным, - послушай меня, пожалуйста. Я понимаю, насколько это тяжело - сидеть и ждать. И тоже беспокоюсь за брата.
Поверить?
Он больше не улыбается. И выглядит серьезным, а еще усталым... где он был? Не скажет, и спрашивать бессмысленно, отшутится только.
- Лихо сильный...
- Успокаиваешь?
Нельзя ее успокаивать, иначе она расплачется, а это... это глупо плакать без повода! Нет, повод, конечно, есть и очень веский, однако же слезы Евдокиины ничем-то не помогут.
- Успокаиваю, - согласился Себастьян. - А еще пытаюсь объяснить. Ты же выслушаешь?
Будто бы у нее имеется выбор.
Выслушает.
Она сделает, что угодно, если это поможет... только чем помогает ее, Евдокиино, сидение в чужом доме? Второй день, а она... они...
...второй день.
И теперь Евдокия чувствует время остро. То, как уходит оно, минута за минутой. Больше не тянет в сон, напротив, мучит бессонница, от которой не спасает травяной успокаивающий отвар.
У нее не хватает сил даже на любопытство.
Это заговор виноват.
Кто сделал? Для чего?
Ей не сказали. Аврелий Яковлевич отвар вот дал и еще ниточку, на которой сухая щепка болталась, а в ней - будто бы искра серебряная застряла. Стоило надеть, как разом полегчало, будто бы разжалось стальное кольцо в груди.
Поблагодарить бы, да... беспокоить не велено.
Занят хозяин.
И говоря о том, лакей, паренек молодой, очи закатывал, бледнел выразительно. Боялся. И Евдокия, нет, не боялась, скорей опасалась, потому как ведьмаков положено опасаться разумным людям. А она себя разумной мнила до недавнего времени.
Ведьмак многое знает.
И живет давно. И верно, сумел бы объяснить, но... не велено.
В подвалах он. С волосами Евдокии, которые самолично состриг, с платочком, Себастьяном принесенным. И ясно, что на платочек тот он большие надежды возлагал, а как спросила - отшутился.
Мол, всему свое время.
Да только время это вышло почти. Евдокия чувствует. И злится, что на Себастьяна с его тайнами ненужными, что на ведьмака, в подвалах своих запершегося, что на себя саму... на мужа...
Злость эта тоже кажется чужой, и надо ее одолеть, пока она не одолела Евдокию. Тут уж оберег не спасет.
- Мало просто найти Лихослава, - Себастьян сел на пол, подсунув под зад еще одну подушку, которых в доме было множество. - Надобно сделать так, чтобы он вернулся. Я имею в виду не только Познаньск. А для этого я должен понять, кто и что с ним сделал. И как это, сделанное, можно переменить. Понимаешь?
- Я не дура... не совсем дура... я просто нервничаю, - Евдокия потерла глаза.
Сухие, к счастью.
Невыносима была сама мысль о том, что она разревется при нем... вот так, просто по-бабьи, с причитаниями и подвываниями, со слезами, которые градом из глаз сыплются, и с соплями, с носом распухшим красным...
- Ты умница.
- Льстишь?
- И это тоже, - Себастьян улыбнулся, и эта улыбка была вполне искренней. - Извини, если я... она права в том, что когда часто меняешь лица, легко потерять свое. Я привык быть шутом. И порой за собой не замечаю, когда это не уместно.
- Прости, - Евдокия обняла себя. - Он ведь... там... к ней отправился... к... хозяйке?
Это слово далось с трудом.
- К ней.
- Она...
- Колдовка. Просто колдовка. Сильная, это верно, но не всесильная. А раз так, то и ее можно переиграть.
- Опять утешаешь...
- Не без того, - он улыбнулся еще шире. - А на деле... мой братец, конечно, парень видный, но не настолько, чтоб ради него этакие игры затевать. Значит, все сложней, много сложней... смотри, волкодлак, который в Познаньске объявился... сваха эта... и сводня, которая... у нее в списке Лихо значится, но это ж ерунда... я братца знаю, как облупленного. Он в жизни не стал бы связываться с... не стал бы...
Себастьян замолчал и молчал несколько минут, которые показались Евдокии вечностью.
- Разве что... - черные глаза потемнели. - Разве что пытался кого-то вытащить... выкупить... ну конечно!
Он вскочил, едва не запутавшись в полах халата, который стал вдруг мешать. И Себастьян содрал его, скомкал, отправив в пустой камин.
- Нужен список... дело или семейное, или приятели... Дуся, вспоминай, в последние дни не появлялся ли кто из старых друзей?
- Нет.
- Ты уверена?
Евдокия закусила губу. Как все было? Странно. Вроде бы и по прежнему, жизнь кое-как наладилась, а она, Евдокия, увязла меж модных лавок, салонов, магазина и старого поместья, куда Лихослав наведывался частенько...
Приемы.
Визиты к его отцу, которые давались тяжело.
Ее собственные страхи и сомнения, которые теперь казались нелепыми... сколько же она времени потратила на них? Сколько всего упустила?
- Я... я не уверена, - вынуждена была признать Евдокия. - В последние месяцы мы... мы были вместе, но...
- Порознь, - догадался Себастьян.
- Да.
- Он ни о чем таком не упоминал?
- Нет... он... он несколько раз оставался на ночь в клубе... и я... я...
- Решила, что это из-за тебя?
- Да.
- А поговорить...
Евдокия отвернулась.
- Мне было... страшно.
- Почему?
Как ему объяснить? Она и себе-то не может. Страх? Быть брошенной? Или нет, не брошенной, Лихослав слишком порядочен, чтобы избавиться от надоевшей жены. Скорее уж оказаться ненужной.
Подведшей.
Ошибкой, которую уже не исправить.
- Ладно, опустим этот душещипательный момент, - Себастьян кончиком хвоста поскреб ступню. - Итак, мой дорогой братец, похоже, ввязался в авантюру... или его ввязали в авантюру, что куда верней.
Себастьян прикрыл глаза, вид у него сделался донельзя довольным.
- И ведь промолчал, когда я спрашивал... солгал, паскудина этакая, чтоб ему икалось... ничего, найду - выскажусь...
- Если найдешь.
- Найду. Запомни, Дуся, - Себастьян ткнул пальцем в нос. - От меня еще никто не уходил!
Прозвучало в высшей степени самонадеянно, но Евдокии очень хотелось поверить.
- Итак... допустим... допустим, к Лихо обратился некто с некой просьбой весьма деликатного характера... и не просто деликатной, но... клятва! Именно!
Себастьян кружил по комнате, сцепив руки за спиной.
- Клятва объясняет, почему он не сказал мне... или тебе... но первому попавшемуся человеку клясться кровью не станешь. Следовательно, что? Следовательно, человек этот был Лихо хорошо знаком. Настолько хорошо, что просьба подозрения не вызвала...
Себастьян резко остановился перед зеркалом, окинул себя придирчивым взглядом, пригладил волосы, шею вытянул, разглядывая что-то, Евдокии невидимое.
- Хорош, безусловно, хорош, - пробормотал он. - Итак... в Познаньске Лихо всего год. И настолько дорогих сердцу приятелей у него здесь не завелось. Значит, это человек из прошлого... и вновь сие привязывает нас к Серым землям.
- Надо ехать.
- Надо, - согласился Себастьян. - И я поеду...
- Мы.
- Я.
- Мы, - Евдокия шмыгнула носом. - Если ты думаешь, что я останусь в Познаньске...
- Думаю, - Себастьян таки нашел в себе силы повернуться к зеркалу спиной, хотя со спины он был не менее хорош. - Более того, я надеюсь, Дуся, что в тебе есть хоть капля благоразумия.
- Нету.
- Дуся!
- Послушай, - принятое решение согревало душу. - Ты можешь, конечно, уехать один. Оставить меня здесь... и я сделаю вид, что останусь. На время. Но лишь подвернется возможность, и я отправлюсь за своим мужем.
- А может, в монастырь пока... - Себастьян склонил голову набок. - Там тихо. Спокойно. Безопасно.
- Только попробуй.
Евдокия не сомневалась, что с дорогого родственничка станется попробовать, но сдаваться она не была намерена. Хватит. И без того она ждала... слишком долго ждала.
Неоправданно долго.
- Сядь, - приказал Себастьян. - И послушай. Там не место для женщины. Там не место для людей вообще... Серые земли - это...
- Знаю. Лихо рассказывал.
- Мало рассказывал. Дуся...
- Нет, - она покачала головой. - Я сказала и... и поеду или с тобой. Или без тебя.
У нее, в конце концов, револьвер имеется. И людей Евдокия наймет, из вольных охотников, благо, денег у нее хватит...
- Вот я знал! - Себастьян поднял палец. - Знал, что от женщин одни проблемы... от родной жены и на каторге не спрячешься! Отправится следом и непременно всю каторгу испоганит...
Евдокия подняла подушку.
- Сдаюсь! - он подушку отнял и зашвырнул в тот же камин. - Порой мне начинает казаться, Дуся, что ты меня недолюбливаешь...
- Неправда!
- Вот и я так думаю... ведь если разобраться, с чего бы тебе меня недолюбливать? Я же кругом прекрасный...
- Особенно в профиль, - пробормотала Евдокия.
Себастьян величественно кивнул: его профиль ему очень даже нравился, впрочем, как и анфас, и все прочие ракурсы.
- Вот... а ты подушкой. Дуся, нельзя так с людьми! Люди ведь и оскорбится способны до глубины их души... в глубинах же души человеческой порой такое дерьмо зреет... - он менялся слишком быстро, чтобы Евдокия могла уследить за этими переменами, не говоря уже о том, чтобы привыкнуть к ним. - Отправляемся в понедельник.
- Почему? - Евдокия готова была отправиться немедля.
- Потому что поезд отходит в понедельник. В семнадцать часов пятнадцать минут. Восточный вокзал... третий вагон.
- Можно нанять...
- Можно, Дуся, и нанять, и купить, и целый полк отправить, да только этакие маневры нам скорей во вред. Нет... нам надобен именно этот поезд, который в семнадцать часов пятнадцать минут. С Восточного вокзалу... третий вагон... и еще, Дусенька, ты же понимаешь, что мы не на вакации отправляемся? И не на променад по королевским садам?
- Понимаю.
- Вот и ладненько, - Себастьян улыбнулся, обнажив длинные клыки, и лицо его потекло, теряя черты, проглянуло за ним, человеческим, нечто такое, заставившее Евдокию отпрянуть. - И потому ты будешь меня слушаться. Будешь ведь?
Будет.
Во всяком случае постарается.
- Умница моя, - Себастьян по-собачьи отряхнулся, и лицо его стало прежним. - И почему я нисколько в тебе не сомневался?
- До понедельника еще два дня...
Целых два дня.
Евдокия с ума сойдет от ожидания.
- Всего два дня, - возразил Себастьян. - А сделать нужно многое... и Дусенька, раз уж мы решили работать вместе, то будет у меня к тебе просьба одна... заглянуть в монастырь.
- Что?!
- Не волнуйся. С благою целью. Ты же запомнила тех добрых сестер, которые так желали с тобою... скажем так, породниться?
- Да, но...
- Дуся, - Себастьян взял за руку и наклонился, заглянул в глаза, - понимаю твои опасения, но поверь мне на слово, ныне не темные века... нет, будь ты особой королевской крови, которая чего-то там измыслила недоброго, то века значения не имели, но ты у нас, к счастью, честная купчиха... поэтому просто поверь, что не принято в нынешние просвещенные времена постригать людей в монахи без горячего на то их желания.
Евдокия поверила.
Почти.
Сия гостья явилась заполночь.
Вошла она с черного ходу, что было несвойственно особе ее положения и родовитости, однако же характер, урожденная осторожность были сильней шляхетской гордости.
- Доброй ночи, панна Мазена, - Себастьян поприветствовал гостью поклоном. - Не могу сказать, что рад вас видеть...
- Ночи и вам, - усмехнулась она. - Радость мне не надобна. Хватит и приватное беседы.
- Надеюсь, вы не собираетесь вручить мне... некий приказ?
- Помилуйте, приказы пусть разносят адъютанты... у моего дражайшего супруга их трое. Не буду же я перебивать у бедолаг работу?
Темный, простой ткани плащ соскользнул с плеч панны Радомил - а Себастьян не сомневался, что, сменивши фамилию, любезнейшая Мазена не сменила сути своей. Но плащ принял, и простую полумаску, и с вежливым поклоном руку предложил.
- Панна желает чаю?
- Панна не отказалась бы и от коньяку...
Темная гостиная, пятерка свечей в серебряном канделябре, пустой камин за цветастою ширмой. Гардины, которые панна задернула самолично... следят ли за ней?
Несомненно, следят.
Генерал-губернатор, поговаривают, супругу уважает... а еще побаивается, поскольку человек он в высшей степени разумный, а разумным людям свойственно испытывать определенные опасения, ежели в ближайшем их окружении находится человек, сведущий в ядах.
Во всяком случае, коньяк Себастьян разливал сам.
- Все еще обижаетесь на меня? - поинтересовалась Мазена, принимая бокал. В темном платье, пожалуй, чересчур уж строгом, лишенном всяких украшений, она выглядела старше, нежели год тому.
И жестче.
- Мне представляется, причины на то есть...
- Есть, - Мазена не спешила сесть, оглядывалась с немалым любопытством. - В этой комнате прежде не бывала... Аврелий Яковлевич не любит гостей, но тот обряд...
- Обряд?
- Свадебный.
- Мне казалось, свадебные обряды проводят в храмах.
- И в храме был, конечно... вы же присутствовали.
- Пришлось. По долгу службы.
- Конечно, - она держала коньячный бокал в ладонях, подносила к носу, вдыхала аромат напитка. - Но храма недостаточно... иные браки по сути своей являются сделкой. А нет сделок более прочных, нежели заключенные на крови. Вам ли не знать, сколь прочен этот поводок.
Полуулыбка.
И тоска в темных глазах, но взгляд Мазена не отводит.
Значит, клятва на крови... и верно, странно было бы думать, что генерал-губернатор согласился бы на меньшее. Он желает союза, но не верит союзнику. Что потребовал взамен?
Верность?
Не ту, супружескую, которая нужна многим. Себастьян подозревал, что этакой верности генерал-губернатору будет мало... да и Мазена достаточно разумна, чтобы не угодить в скандал. Значит, речь о другой... верности короне?
Пожалуй.
- Вы здесь...
- Потому, что мне кажется, что вы способны меня понять... видите ли, мой дед... многие полагают его человеком специфического толка... неуживчивым. Злопамятным. Жестоким до крайности. И это правда.
Себастьян кивнул. Со стариком Радомилом он был знаком, не сказать, чтобы знакомство сие было давним и доставлявшим удовольствие, но... Радомилы замолвили слово за Лихослава.
Честью поручились.
- Однако он справедлив. Это первое. А второе - он не забывает долгов. Всех долгов, - подчеркнула Мазена.
- И чего он хочет?
Значит, явилась она сюда не по приказу супруга. Радомилы... во зло или благо?
Мазена молчит.
- Прекратите, - Себастьян демонстративно сел первым, и хвост на колено закинул. Бокал поднял, глядя, как искажается в коньячно-хрустальной линзе комната и сама Мазена. - Вы ведь пришли сюда напомнить, что я должен Радомилам. Должен. И не отступлюсь от этого. Потому прекратите играть. Я уже устал от всех этих... недомолвок, гишторий, из пальца высосанных. Скажите прямо, что вам от меня надо.
- Скажу. Вы слишком эмоциональны.
- Это врожденное.
- Врожденные недостатки исправляются.
- Вас, вижу, в свое время хорошо исправляли.
Она вздрогнула и коньяк выпила, не по-дамски, одним глотком, занюхала платочком и усмехнулась:
- А еще вы частенько говорите то, о чем следовало бы промолчать. Вы не игрок.
- Почему же. Но предпочитаю другие игры...
- Прямо... Радомилы вам не враги.
- Но и не друзья.
- Почему? - Мазена поставила бокал на столик и все же присела. - Все зависит от вас и только от вас... но у меня и вправду не так много времени, чтобы тратить его попусту. Мы с вами на одной стороне. Радомилы поручились за вашего брата.
- И я им за это благодарен.
- Хорошо. Чужая благодарность никогда не бывает лишней, - она отвернулась. Взрослая маленькая женщина, которая слишком рано заглянула на изнанку власти. И видать не зря шепчутся, что каменный венец Радомилов со смертью старика к ней отойдет. Удержит ли?
Удержит.
- Если вашего брата обвинят... вернее, его уже обвиняют, но пока все это, - Мазена взмахнула рукой. - Голословно. Но как только у обвинения появятся доказательства... хоть какие-то доказательства, найдутся те, кто вспомнит Радомилам их неосторожность. Это огорчает дедушку.
- Мне жаль.
- Жалости мало, Себастьян. Найдите вашего брата.
- Его нет в городе.
- Знаю.
- Откуда?
Мазена коснулась виска.
- Когда все это началось, дедушка решил, что... за Лихославом стоит приглядывать.
- Вы за ним следили?!
- Только не говорите, что вас это возмущает.
Себастьян возмущаться не собирался. Напротив... если Радомилы следили, а Лихо не убивал... нет, он не убивал, потому что не был убийцей, но теперь появится свидетель, который...
- Ваш брат и вправду покинул город. Более того, не совсем в... человеческом обличье... более того, у дедушки имеются основания полагать, что вскоре его обвинят еще в одном убийстве. Поэтому важно, чтобы ваш брат вернулся и лично ответил на эти обвинения.
Она не спешила заговаривать вновь, разглядывая холеные свои руки.
Случалось ли ей убивать?
Помимо тех конфет, которые не идут из головы... ведь и вправду, был бы человеком... интересно, цветы на могилу прислала бы? Прислала... хоронили бы с помпой, старший актор сложил голову на государевой службе... и не прислать букет было бы моветонно.
- Мне кажется, вы снова думаете не о том...
- Лихо не убивал, - Себастьян пригубил коньяк, который показался не в меру горьким. - Есть ваш свидетель. Есть показания Аврелия Яковлевича...
- Который тоже заинтересован в том, чтобы вашего брата оправдали. Как и вы. Правда, интересно выходит? Убери одну фигуру, и еще минимум три исчезнут с доски. Хороший ход...и вам, быть может, будет печально слышать сие, но ваш брат в этой игре - пешка.
- Как и я.
- Что вы, вы себя, Себастьян, недооцениваете. Вы никак не пешка. Конь, а быть может, и ферзь...
- Ферзем скорее ваш дед является.
- Он будет рад услышать, - Мазена склонила голову. Пустой жест показной благодарности. - А теперь, пожалуйста, послушайте. Я рассчитываю, что вашей благодарности Радомилам хватит, чтобы... не распространяться о том, что вы сейчас услышите.
Она поднялась.
Обошла комнату кругом, остановилась у столика.
Сняла сумочку, в которых дамы веера носят, только в этой лежали куда более полезные вещи.
Платок, завязанный на три узла. И клубок черных спутанных волос, сперва показавшихся Себастьяну конскими.
- Не стоит прикасаться, - Мазена остановила его руку. - Чревато.
Пятерка ржавых, уродливого вида гвоздей. И золотая сеточка, которую Мазена поднесла к свече. Сеточка вспыхнула белым пламенем, поднялась к потолку, развернулась...
- Это сделает нашу беседу еще более приватной, - очаровательно улыбнулась Мазена.
Пламя свечей изменило цвет на темно-зеленый.
Запахло болотом.
И холодно стало, при том, что холод этот был неправильным, будто бы кто-то незримый встал за спиной, и стоял, и дышал в затылок.
Себастьян обернулся.
- Привычка нужна, - Мазена разложила гвозди на столе. И платочек расправила.
- Я уж как-нибудь...
- Руку.
Себастьян руки убрал за спину, отступил бы, но то, что стояло за его спиной, беззвучно рыкнуло, и ноги заледенели.
- Бросьте, Себастьян. Если бы я желала от вас избавиться, поверьте, вы были бы мертвы. Моему супругу достаточно отдать соответствующий приказ.
И на шее затянулась петля кровной клятвы.
- Или мне, - добавила Мазена, глядя в глаза. - Но предпочитаю иметь вас союзником. Поэтому не капризничайте, дайте руку...
Себастьян руку протянул, надеясь, что та не будет позорно дрожать.
Темный волос обвил мизинец. А Мазена, не дрогнув, царапнула ладонь гвоздем.
- То что сказано, сказано здесь и для двоих, - темная капля крови упала на волос, который ожил и сжался. В какой-то момент показалось, что сейчас Себастьян останется без пальца, но нет, мизинец уцелел, только волос остался под кожей.
- То есть, если мне вздумается... поделиться информацией...
- Вы заболеете, - Мазена раскрыла ладонь.
Белая кожа.
Тонкая.
Истончившаяся даже, и под нею плывут, извиваются тончайшие волосы. Смотреть на это отвратительно до тошноты.
- У Радомилов множество тайн...
- И похоже, их они даже себе доверить не способны.
- Доверие... слишком дорого, чтобы тратить его вот так, - Мазена провела ладонью над пламенем, и оно, коснувшись нежной ее кожи, едва не погасло. - Но вас не это должно заботить. Некогда мой прапрадед был отлучен от двора и сослан на границу. Шла война... та самая, что породила Серые земли. В хрониках рода остались его воспоминания. А тако же документы, которые подтверждают права Радомилов на некоторые земли. Серые земли появились не в один день. Поначалу это был старый храм... после - деревенька у храма... две деревеньки и городок... зараза расползалась, люди бежали.
- А ваш предок совершал сделки.
- Он вовремя понял, что Серые земли - это не только безусловное зло...
- И стал торговать?
- Стал перекупщиком. Всегда находились люди, которые золото ценили больше, чем собственную жизнь. А еще свято верили в удачу.
Пламя соскальзывало с ладоней Мазены. Волосы под кожей ее исчезли, но Себастьян чувствовал их присутствие, как чувствовал незримую удавку на мизинце.
- Радомилам принадлежит две трети пустоши. И всего, что на этой пустоши существует. Мы содержим приграничные крепости. Приглядываем за купцами и не только... вы не представляете, сколько людей желают поживиться за счет казны, отправив на границу негодный товар... легко ведь списать, что на пожары, что на нечисть... в прошлым году вот нашелся умелец, пытавшийся убедить, будто бы навьи волк сожрали обоз с зерном... - Мазена фыркнула. - Он сидит. Во многом благодаря Радомилам на границе порядок.
- Какие вершины гражданской сознательности.
- Отнюдь. Мы вкладываемся в свой бизнес. Мы способствуем возвышению нужных людей. Убираем тех, кто не нужен или даже опасен.
- А взамен?
- Контролируем рынок. В крепостях... во всей округе работают наши перекупщики, которые назначают наши цены...
- И если кто-то вздумает их перебить...
- Ему объяснят правила. Не смотрите с такой укоризной, Себастьян. Радомилы заботятся о тех, кто служит им. Отчасти потому я вам и рассказываю об... этой части семейного дела.
- Несказанно польщен этаким доверием, - Себастьян поскреб мизинец, и хоть бы черный волос исчез, но ненаследный князь не мог отделаться от препоганейшего ощущения, что внутри него поселилась некая, несомненно, в высшей степени зловредная тварь.
- За последний год погибли семеро перекупщиков. И если один - новичок, то остальные шестеро - люди опытные, не один год на границе проведшие. А в Познаньске появились товары... скажем так, неучтенные. Нас это не может не волновать.
- Доходы падают.
- И это тоже. Однако взгляните на проблему шире... - она позволила пламени осесть на ладони. - Радомилы века посвятили изучению Серых земель и того, что они дают. Эликсир здоровья, зелье вечной молодости...
- Вечной молодости не бывает.
- Но название звучит, согласитесь... мы научились использовать то, что все полагали бесполезным, если не сказать хуже, опасным. Мы аккуратно дотошно исследовали все, от игошиных игл до обыкновенной травы... хотя на Серых землях нет ничего обыкновенного... мы знаем много. И несоизмеримо мало. Но знание позволяет нам... скажем так, контролировать не только цены. Те же "бурштыновы слезы" можно получать куда более простым способом, нежели принято... и представьте, что этот способ станет известен. Что сам яд появится по эту сторону границы. Что стоить будет он не тысячи злотней, но, скажем, десятки... не такая и великая сумма для того, кто желает избавиться, скажем, от надоевшей тещи... или богатого дядюшки. Жены. Мужа...
Себастьян представил.
Он никогда не испытывал особых иллюзий по поводу человеческого благородства.
- Яд, который обычному человеку не обнаружить... если, конечно, у него нет средств на создание королевского оберега... а этот яд - один из многих... представьте, что в Познаньске появятся торговцы мхом... или порошком из него. Если смешать пыльцу с опием, то получится замечательное средство, которое подарит чудесные видения... а тот, кто попробовал его единожды, захочет попробовать вновь и вновь. И желание это будет столь сильным, что человек сделает все, лишь бы исполнить его... предать, убить... представьте, что здесь, не только ведьмаки, но обыкновенные горожане, смогут купить маровый туман или темный безымянник, который пробуждает скрытые силы... отомстить обидчику долгою болезнью. Бросить конкуренту камень-манок, что привлечет мелкую нечисть. Спалить склад или дом того, кто ненавистен... всего-то и надо, что перо золотого петушка... не такая уж и великая редкость. А если кто, по случайности, по незнанию, выпустит Моровую деву? Что тогда?
Себастьян представил, во что превращается Познаньск. И стало вдруг невыносимо жаль, что себя, что Евстафия Елисеевича, которому придется и дневать, и ночевать в Управлении, пытаясь хоть как-то, хоть что-то переменить.
- Радомилы знают, что такое ответственность.
- Я рад за них, - голос предательски дрогнул.
- Не верите? Что ж... нельзя быть богатым в разоренной стране. Вернее, можно, но богатство это будет недолгим. Радомилы - древний род... столь же древний, что и королевский. Мы помним обо всех, кто был до нас. И заботимся о тех, кто еще будет.
Она верила в каждое, произнесенное ею слово, и наверное, стоило бы порадоваться, да только не выходило, потому как уверенность ее в правоте Радомилов была... страшна.
Ради этой самой правоты Мазена сама и солжет, и убьет.
И предаст.
И за Моровою девой дело не станет, если будет сие в интересах ее рода, столь же древнего, сколь и королевский.
- Боитесь? - она смотрела с холодным интересом. - В страхе вашем нет стыдного. И пожалуй, вы правы, что ради спасения рода я не только на замужество соглашусь... но если вам станет легче, то... у моего супруга есть свои тайны, как и у короля... как и у всех, кто хоть что-то из себя представляет.
- Отрадно знать, что я ничего из себя не представляю, - пробормотал Себастьян.
- Вам лишь кажется. Князья Вевельские - древний род...
- Не столь древний, как Радомилы. Но чего вы ждете от меня? Полагаете, что я в одиночку сумею остановить эту... интервенцию, скажем так?
- С интервенцией здесь уже разбираются наши люди, - Мазена вытерла пылающую ладонь о платье. - Я надеюсь, что вы сумеете установить источник... и преподнести ему наш небольшой подарок.
- Это какой?
Подарки от Радомилов ныне представлялись Себастьяну преподозрительнейшими.
- Тот, который вы уже носите...
- Так это...
- Не для того, чтобы заставить вас молчать, - она умела улыбаться искренне, вот только от этой улыбки Себастьяна передернуло. - Помилуйте, я верю в вашу разумность, во-первых, а во-вторых, если вы решите вдруг эту веру поколебать, то... найдутся куда более простые и верные меры, чем волосяник.
Тварь все-таки была живой.
- Найдите колдовку. Избавьтесь от нее.
- Ради Радомилов, - Себастьян потер палец.
- Ради вашего брата, если хотите получить его обратно... или вы полагаете, что она просто так его отпустит?
Себастьян не был настолько наивен. Говоря по правде, он старательно не думал о том, что произойдет после встречи с колдовкой, поскольку более-менее здравых идей по ее устранению не имел.
До сего момента.
- Достаточно прикосновения, желательно, к коже... на худой конец, к тонкой ткани.
- И что будет?
- Вы и вправду хотите знать? - Мазена склонила голову.
Себастьян не хотел, здраво предположив, что знание сие не добавит ему спокойствия. Однако незнание было куда худшим вариантом.
- Волос проникнет в кровь. Разделится... и снова разделится... и будет делиться, прорастая в тело. Не стоит трогать, - Мазена перехватила руку. - И не думайте, что если отрежете мизинец, то избавитесь от волоса.
- Не думал даже, - покривил душой Себастьян, который аккурат и обдумывал, что ему дороже, мизинец или здоровье, так сказать, в целом. - Но вы не думали, что помимо колдовки, до которой еще добраться надобно, на пути моем встретятся иные люди... не знаю, как вам, но мне в целом претит мысль, что ваш чудесный волос прорастет...
- Не прорастет, - оборвала Мазена. - Чтобы что-то случилось, вы должны четко и ясно произнести кодовую фразу.
Она протянула сложенную вчетверо бумажку.
- Надеюсь, у вас хватит ума запомнить...
- Уж постараюсь. Произнести, значит?
- Четко и ясно. Впрочем, проблем с дикцией у вас не наблюдалось...
Фраза была нелепой.
Пять слов, которые в сумме своей напрочь лишены смысла, и пожалуй, если и существовала вероятность, что кто-то произнесет эту фразу вслух, то была она почти ничтожна.
- Замечательно, - Мазена завернула остатки волосяного клубка в платок. - Я знала, что мы с вами найдем общий язык.
Бумажка вспыхнула.
Зато из широкого рукава появился тонкий свиток.
- Это вам. Своего рода доверенность.
Все одно Себастьян к свитку прикасаться не спешил. Мало ли, чего от этакой доверенности ожидать можно.
- Не волнуйтесь. Всего-навсего кожа. Навьего волка. Не горит. Не тонет. Не рвется. Потерять сию грамоту тоже сложно, - свиток развернулся. - Положите ладонь.
Кожа была теплой, шероховатой.
- Замечательно, теперь воспользоваться этой доверенностью никто, помимо вас, не сможет.
- Чудесно.
- Вам пригодится, - Мазена ловко свернула свиток, перехватив его кожаной петелькой. - На Серых землях имя и доверенность нашего рода многое значат... значили, во всяком случае. Вам понадобится проводник. Лучше, из вольных охотников... пожалуй, советовала бы найти Шамана, да от него давненько не было вестей.
Исчез платок. И ржавые гвозди, которые стали, пожалуй, еще более ржавыми.
Свечи мигнули, и пламя сменило цвет.
- Что ж, пожалуй, была рада с вами повидаться, - совершенный реверанс, и светская фраза.
- Погодите. Ваш супруг...
- Я не делаю ничего, что может навредить ему или королевскому роду...
Конечно, Радомилы, заключая договор, не могли не оставить для себя лазейки.
- Мы многим рискуем, - маска-домину скрыла лицо Мазены, голос и тот стал словно бы ниже, глуше. Наверняка, сия маска была непростой. - Но мы надеемся, что вы оправдаете наше доверие.
- Постараюсь.
- Конечно, постараетесь, - плащ изменил фигуру.
Женщина, стоявшая перед Себастьяном, никак не могла быть супругой генерал-губернатора.
Ниже.
Явно толще. И появилось в облике ее нечто такое, донельзя простецкое... за кого ее примут на улице? Состоятельную купчиху? Или обыкновенную горожанку, которая спешит по собственным делам... или вовсе не заметят, скользнут взглядом да забудут, подчиняясь древней волшбе, творить которую способен не только ведьмак...
- Вы ведь любите своего брата, - сказала Мазена, набросив на голову широкий капюшон. - И признаюсь, что я вам завидую.