Глава 5. Где случается разное, но явно недоброго толку
Отец Себастьяну не обрадовался. Тадеуш Вевельский на приветствие ответил взмахом руки, и, отломив столбик пепла с сигары, вяло произнес:
- Мог бы и предупредить о своем визите...
- Ну что ты, батюшка, и узнать, что ты или болен, или в отъезде? - Себастьян вдохнул горький дым. В курительной комнате ничего-то не изменилось.
Кофейного колера обои.
И старая мебель с бронзовыми вставками.
Низкий столик, карты россыпью и стопка фишек перед отцовским местом. Выиграл? Пусть не на деньги игра, но и этот малый успех весьма радовал Тадеуша Вевельского, приводя его в преблагостное расположение духа.
Правда, появление старшего отпрыска благости поубавило, но...
- Мне кажется, дорогой мой папа, - Себастьян произнес слово с ударом на последнем слоге, - что вы меня избегаете.
- Кажется, - не моргнув глазом, ответил Тадеуш.
И с радостью немалой продолжил бы избегать.
- Я рад это слышать! - воскликнул Себастьян и пнул низкое кресло, в котором устроился Велеслав. - Уступи место старшим...
Велеслав побагровел, но поднялся.
- Вы же представить себе не можете, как я мучился!
Он вытянул тощие ноги, и треклятый хвост, от самого вида которого князя Вевельского передергивало, устроил на коленях. При том, что кисточку пышную, несколько растрепанную, Себастьян поглаживал.
Извращенец.
- Как? - высунулся со своего угла Яцек. И темные глаза блеснули.
- Страшно, Яцек. Страшно! Я даже начал подозревать, что папа меня не любит!
Князь Вевельский почувствовал, что краснеет.
- Но теперь я уже склоняюсь к мысли, что ошибся...
- Ошибся, - подтвердил князь, пытаясь сообразить, что именно привело Себастьяна в отчий дом. Он надеялся, что дело вовсе не в клубных делах... и не в той певичке, которая одарила его своей благосклонностью... не даром, естественно...
Следовало признать, что чем старше он становился, тем дороже эта самая женская благосклонность обходилась... и ведь пришлось занимать...
...а все почему?
Потому что Лихо, бестолочь, контракт подписал... честный он больно.
И что с этой честностью делать?
На векселя ее не изведешь.
- Я несказанно рад, дорогой мой папа! - Себастьян сидел вальяжно, и ногой покачивал, и выглядел до отвращения довольным собой. - Раскол в семье - дело дурное... а скажи-ка, будь так ласкав, где же братец мой разлюбимый...
- Который? - Тадеуш с трудом сдерживал внезапно нахлынувшее раздражение. Он и сам не мог бы сказать, что же именно было истинной его причиной. То ли, что сын его старший не спешил подчиняться родительской воле, но глядел на отца сверху вниз, с этакой насмешечкой, а то и вовсе - презрением, то ли, что он не поспешил отречься от Ангелины, которая в своем втором замужестве посмела быть счастливой, о чем и писала пространные письма, верно, из желания позлить бывшего супруга, то ли просто сам по себе.
Чужой он.
Непонятный.
- Это который? - поинтересовался Велеслав.
Он успел выпить и оттого чувствовал себя престранно. С одной стороны старшего братца Велеслав не то, чтобы боялся - он не боялся никого и ничего, как и подобает королевскому улану - разумно опасался, с другой - Себастьянов наглый вид и, особенно, хвост его вызывали вполне естественное в Велеславовом понимании желание дать братцу в морду.
Может, конечно, хвост и не самый лучший повод для мордобития, но и не худший.
- Лихослав, - Себастьян развернулся к братцу, на круглой физии которого была написана вся палитра испытываемых им чувств.
И раздражение.
И отвращение.
И вовсе нехарактерная для Велеслава задумчивость.
- Так это... он ушел, - наконец, соизволил сказать он, и Тадеуш кивнул, подтверждая слова сына.
- И давно ушел?
Вопрос Себастьяна прозвучал тихо, но услышали его все, и Яцек из своего угла дернулся было, чтобы ответить, но был остановлен ленивым взмахом княжеской руки.
- Давно, - Тадеуш сгреб фишки.
- Ага, - подтвердил Велеслав. - Гордый он... и пить не захотел, и играть не захотел... сказал, что, мол, дела у него неотложные...
Врет.
- Вот так взял и ушел? Невежливо как... и жену свою оставил...
Яцек вновь открыл было рот, но Велеслав поспешил с ответом:
- Так... сказал, чтоб, мол, приглядели... он вернется...
- И ты не стал спрашивать, куда он ушел?
Не стал, потому как знал, но Себастьяну не скажет... или... Велеслав с отцом обменялись быстрыми взглядами. И Тадеуш, тасуя карты, лениво произнес:
- Мало ли куда надобно уйти мужчине так, чтобы жена о том не ведала?
- Мало.
Себастьян поднялся.
- Видите ли, дорогой папа, Лихослав, к счастью, не в вас пошел...
Тадеуш лишь плечами пожал.
Ему было все равно.
Или казалось, что ему было все равно?
Яцек вышел следом за Себастьяном и дверь придержал, прикрыл аккуратно. Выглядел младший братец донельзя виноватым.
- Ну? - Себастьян чувствовал, что вот-вот сорвется.
Он устал.
И голова болела.
И не только голова, но и желудок, который с утра ничего-то, помимо овсянки на воде сваренной, не видел. А овсянка на воде еще никому хорошего настроения не прибавляла.
Дом злил.
Отец.
Велеслав, который что-то задумал, и не сам, потому как сам он категорически думать не способен. Богуслава... она не колдовка, ведь проверяли и не единожды, но уже и не человек в полном на то смысле.
Еще и Яцек мнется, краснеет...
- Мне кажется, я знаю, где Лихослав...
Он покраснел еще сильней.
Уши и вовсе пунцовыми сделались, а на щеках проступили белые пятна. И Яцек волнуется, потому как не привык до сих пор к этой скрытой семейной войне, и знать не знает, под чьи стяги становится.
Ему хочется мира.
Только и он уже понимает, что мир невозможен.
А Себастьяну надо бы мягче... брат все-таки...
- Я... я видел его у конюшен... подошел спросить... думал, что может ему плохо... а он зарычал и... и велел убираться.
Яцек вздохнул.
- Я бы не ушел. Только там Велеслав появился... и сказал, что приглядит, что... Лихо... он на порошок счастья подсел... еще там, на Серых землях... он борется, только не выходит. Об этом никто не знает и знать не должен... и мне тоже молчать надо. Велеслав посидит рядом, пока ему... пока лучше не станет. А меня отец заждался уже...
- А он заждался?
- Не знаю... ругался, что я поздно... а так больше ничего...
...если бы Яцек не появился вовсе, его отсутствие вряд ли бы заметили. Но его беда в том, что он появился весьма не вовремя.
- Мне не надо было уходить?
- Идем, - решился Себастьян. - Покажешь, где...
И Яцек коротко кивнул. Он чувствовал себя виноватым, пусть и внятно не мог бы сказать, в чем же именно его вина состоит.
В том что ушел?
Или в том, что не сохранил чужую тайну?
Но Себастьяну было не до размышлений.
Порошок, значит... в том, что Лихо порошок сей пробовал, Себастьян не сомневался. Но пробовать - одно, а сидеть - другое. Он бы заметил... точно заметил.
Или не он, но Евдокия... те, которые на порошке сидят, меняются... а она сказала, что за последние месяцы Лихо крепко переменился...
...или он не сам, но его подсадили? Подсыпали раз, другой, а потом...
Нет, с выводами спешить не следовало.
Яцек вел окольной тропой, тоже спешил.
Тощий.
И высокий, едва ли не выше Себастьяна. И уланский мундир на нем висит, а штаны и вовсе мешком, пусть и затягивает Яцек ремень до последней дырочки.
Ничего, пройдет.
Себастьян себя таким вот помнит, только, пожалуй, наглости в нем было куда побольше, и самоуверенности...
Конюшни были старыми, построенными еще в те далекие времена, когда и сам Познаньск, и Княжий посад только-только появились. И если дом не единожды перестраивали, то конюшни так и остались - длинными приземистыми строениями из серого булыжника. Помнится, в прежние времена Себастьяну казалось, что строения эти достоят до самой гибели мира, а может, и после останутся, уж больно надежны.
Правда, коней здесь ныне держали не сотню, а всего-то с дюжину. Оттого и переделали левое здание под хранилище. Держали в нем, что сено, что тюки золотой соломы для лошадок простых, что опилки, которые сыпали в денники господским жеребцам. Нашлось местечко и для старое упряжи.
А под крышей, вместе с голубями, поселились мальчишки-конюхи.
- Да... отец сказал. Я в университет поступить хотел, - признался Яцек, остановившись. - На правоведа... а он сказал, что среди князей Вевельских никогда крючкотворов не было и не будет... я все равно хотел, но как без содержания? Мне стипендия не положена... и жилье тоже не положено... и вот...
- А ко мне почему не пришел?
Яцек вздохнул.
Понятно.
Потому и не пришел, что стыдился этакого своего выбора. И денег, в отличие от Велеслава, просить не умел.
- Послушай, - Себастьян редко испытывал угрызения совести, - если не передумаешь, то я помогу...
- Но...
- Если действительно хочешь. Отца не особо слушай, он много о княжеской чести говорит, да только мало делает. Уже взрослый, сам понимать должен.
Яцек тяжко вздохнул.
Понимает.
Небось, доходили сплетни всякие да разные, и злили, и обижали... сам-то Себастьян к батюшке завсегда с немалым подозрением относился и ничего-то хорошего от него не ждал, но Яцек - дело иное.
- Так вот, жизнь твоя и тебе решать, какой она будет. А как решишь, то скажи... с деньгами я вопрос решу. И Лихо, думаю, не откажется... да и Евдокия против не будет. Семейный законник - человек в высшей степени пользительный...
- Он тут сидел, - Яцек указал на старую бочку у дверей конюшни.
Над бочкой висел старый же масляный фонарь. Под закопченным колпаком трепетало пламя, и отсветы его ложились, что на бугристую стену, что на жухлую траву.
Пахло сладко, но не розами.
Себастьян присел.
Трава жесткая, будто бы одревесневшая, и ломается под пальцами, а острое былье так и норовит впиться в кожу.
А земля мягкая, что пирог непропеченный.
И больная словно бы, цепляется за когти белесыми корнями, а может и не корнями вовсе, но паутиной... откуда паутина под землею?
Себастьян аккуратно вытер пальцы платочком, который сложил и убрал в карман. Аврелий Яковлевич разберется... хотелось бы верить, что Аврелий Яковлевич во всем разберется.
Пальцы жгло.
Себастьян поднес их к фонарю: красные, точно опаленные, и мелкая чешуя пробивается, спешит защитить... от чего?
- Ты что? - Яцек посторонился, когда Себастьян вскочил на бочку.
- Ничего...
Керосина в фонаре оставалось на две трети.
Себастьян плескал его щедро, горстями. Яцек не спешил помогать, но и не мешал, верно, рассудив, что ежели старший брат вдруг обезумел, то это исключительно его личное дело. Этакую позицию Себастьян всецело одобрял.
- А теперь отойди...
Полыхнуло знатно.
И пламя поползло по керосиновому пятну, изначально рыжее, оно как-то быстро сменило окрас, сделавшись темным, черным почти. И спешило, растекалось, грозя добраться до Себастьяна.
- Что это...
- Понятия не имею, - Себастьян на всякий случай снял ботинки, в отличие от прошлых, эти ему нравились, однако обстоятельства требовали жертв.
Платок с остатками странной паутины он вытащил двумя пальцами и сунул в ботинок.
Меж тем пламя отыграло, и побелело, и белым, оно гляделось ненастоящим. Не пламя - марево. Но стоило поднести руку, и жар ощущался, да такой, что того и гляди - вспыхнет не только попорченная паутиной трава, земля больная, но и камень конюшен.
- Лошади волнуются, - Яцек на огонь смотрел вполглаза.
И нервное надсадное ржание, в котором слышится не то крик, не то плач. И грохот копыт по дощатым стенам денника. И сдавленный хрип...
В конюшне пахло кровью.
Остро.
И запах этот тягучий обволакивал.
- Стой, - велел Себастьян, но Яцек мотнул головой: не останется он на пороге, следом пойдет. И руку на палаш положил, с которым он, конечно, управляться умеет, да только не знает, что дуэли - это одно, а жизнь - совсем иное...
Темно.
Окна тут маленькие, круглые, под самой крышей.
И луна в них не заглядывает. А фонарь в руке Себастьяновой еле-еле дышит, керосину в нем капля осталась.
- Яцек...
- Я тебя одного не оставлю.
Вот же холера... упертый...
- Не оставляй. Сходи за керосином. Должен быть где-то там...
- А ты?
- А я тут постою.
- И не полезешь?
Дите дитём... такому и врать стыдно.
Немного.
- Что я, дурень, в темень этакую лезть?
Дурень. Как есть дурень, потому что темнота живая... она прячет... кого?
Кого-то, кто пролил кровь.
...пусть это будет животное...
...кошка...
...или даже лошадь... лошадь, конечно, жаль, но... лошадь - все ж не человек... пусть это будет всего лишь животное...
Яцек сопел.
И значит, не отступит...
- Тут свечи есть, - сказал он, наконец. - У дверей лежат.
- Неси.
Принес. Толстые сальные, перевязанные черной ниткой, с острыми фитилями и оплавленными боками. Свечи хранились в холстине, которую Яцек держал во второй руке, явно не зная, что с ней сделать: выкинуть или погодить.
- Дай сюда, - Себастьян нить разрезал когтем. - Держи в руке. Да оставь ты палаш в покое, тоже мне, грозный воитель выискался...
...и не поможет палаш.
...если вдруг Лихо, то не поможет... напротив, только хуже будет.
- Оставь его здесь, - попросил Себастьян.
- Но...
- Или оставь, или убирайся!
Все ж таки сорвался, не со зла, единственно - от страха, и за него, молодого, не способного поверить, что и молодые умирают. Небось, кажется, вся жизнь впереди и ничего-то плохого с ним, с Яцеком Вевельским произойти не может... и за Лихо, с которым плохое уже произошло, а Себастьян сие пропустил.
Решил, что будто бы прошлогодние игры закончились.
Яцек прислонил палаш к деннику.
А лошади-то успокоились, не то устали бояться, не то почуяли людей. Груцают копытами по настилу, всхрапывают тревожно... и вздыхает кто-то совсем рядом, да так, что волосы на затылке шевелятся.
- Яцек, - Себастьян переложил свечу в левую руку, - ежели ты мне этак в шею дышать будешь, то вскоре одним братом у тебя меньше станет.
- Почему?
- Потому что сердце у меня не железное... а нервы и подавно.
Узкий проход.
Темные двери с латунными табличками.
И отцовский Вулкан пытается просунуть морду сквозь прутья. В темноте глаза его влажно поблескивают, будто бы жеребец то ли плакал, то ли вот-вот заплачет...
...тяжеловоз Каштан бьет копытом по настилу. Мерно. Глухо.
И вновь звук искажается, мерещится, будто бы не Каштан это, но некто идет по Себастьяновому следу, переступает коваными ногами.
Догоняет.
Нервишки шалят.
Этак и сомлеть недолго, как оно нервической барышне подобает, а ведь говорил Евстафий Елисеевич, любимый начальник, что следует Себастьяну отпуск взять. И не только он...
А все работа-работа... как ее оставишь, когда кажется, что никто-то другой с этою работой и не управится... тщеславие все, тщеславие... боком выходит.
Запах крови сделался резким, на него желудок Себастьянов отозвался ноющей болью, а рот слюной переполнился. Пришлось сплевывать.
Некрасиво-то как...
- Чем это пахнет так? - поинтересовался Яцек и свечу поднял.
Бледное его лицо выглядело совсем уж детским, и пушок над верхней губой лишь подчеркивал эту самую детскость.
Дверь в предпоследний денник была распахнута. И Себастьян вдруг вспомнил, что некогда в этом самом деннике держали толстого мерина, ленивого и благодушного...
...давно это было...
...тот мерин, соловый, вечно пребывающий в какой-то полудреме, давно уже помер, небось...
- Не ори, ладно, - сказал Себастьян, и Яцек обиженно ответил:
- Я и не собирался.
- Вот и ладно...
Не было мерина, но была толстая коротконогая лошадка вороной масти. Лежала на боку, на соломе некогда золотистой, а ныне - побуревшей.
- Лихо... - тихонько позвал Себастьян.
Разодранное горло.
И на боку глубокие раны, их не сразу получается разглядеть, черное на черном... но Себастьян смотреть умеет, а потому подмечает и кровь спекшуюся, и толстых мясных мух, которые над лужей вились.
И сгорбленную тень в дальнем углу.
- Лишек, это я... Бес...
Он переступает порог, и под ногою влажно чавкает... кровь?
Не только...
Стоит наклониться, поднести свечу, и огонь отражается в глянцевом зеркале кровяной лужи...
Яцека стошнило.
Себастьян отметил это походя, с сожалением - теперь станет думать... всякое.
- Лишек, ты давно тут сидишь?
Над кровью поднимался белый пушок паутины. Легкие волоконца ее оплели мертвую лошадь, затянули глаза ее, будто третье веко.
- Лишек, я за тобой пришел, искал... а мне сказали, что ты исчез куда-то.
Тень вздрогнула.
- Н-не... н-не подходи...
- Как это не подойти? А обняться?
Он бы сбежал, если бы было куда бежать.
- Я ж за тобой пришел.
- Ар-р-рестовать? - глухой голос, и рычащие ноты перекатываются на Лихославовом языке. Вот только рычание это Себастьяна не пугает, молчание - оно куда как страшней.
А раз заговорил, то и думать способен.
- За что тебя арестовывать?
Хорошо, Яцек не лезет, сообразил держаться по ту сторону порога.
- Я... не помню, - тень покачнулась и поднялась. - Я ничего не помню...
- Случается. Перебрал?
- Н-нет...
- Принимал что?
- Нет! - резкий злой ответ, и тут же виноватое: - Извини... запах этот... мне от него дурно...
- Тогда выйдем.
Предложение это Лихославу не понравилось. Он стоял, покачиваясь, переваливаясь с ноги на ногу, не способный все ж решиться.
- Выйдем, выйдем, - Себастьян взял брата за руку.
Влажная.
И липкая... в крови... да он весь, с головы до ног в крови...
- Я... - лицо искаженное, а пальцы вцепились в серебряную ленту ошейника, не то пытаясь избавиться от этакого украшения, не то, напротив, боясь, что оно вдруг исчезнет. - Я здесь... и лошадь... я ее?
И сам себе ответил:
- Я... кто еще... лошадь... хорошо, что лошадь, правда?
- Замечательно, - Себастьян старался дышать ртом.
Запах дурманил.
Отуплял.
И надо выбираться, а там уже, вне конюшен, Себастьян подумает... обо всем хорошенько подумает. А подумать есть над чем.
- И плохо... я не должен был убивать... я не должен был оставаться среди людей... ошибка, которую...
- Которую кому-то очень хочется исправить.
- Что?
Яцек держался позади, безмолвной тенью. И только когда до двери дошли, он скользнул вперед:
- Погодите, я гляну, чтобы... нехорошо, если его таким увидят.
Правильно.
Слухи пойдут, а вкупе с убийством, то и не слухи...
Отсутствовал Яцек недолго, вернулся без свечей, но и ладно, лунного света хватало.
Белое пламя уже погасло, оставив круг темной спекшейся земли, будто и не земли даже, но живой корки над раной. Лихо дернулся было, зарычал глухо.