Дёмина Карина : другие произведения.

Серые земли-2. Главы 10 - ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.70*21  Ваша оценка:

Глава 10. Цивильная.

   Евстафий Елисеевич вновь маялся, на сей раз не язвою, которую усмирили, накинув сеть заклятья, и даже не больничкою, невзирая на статус королевской, все ж бывшею местом донельзя скучным.
   Он маялся неизвестностью.
   Не выходил из головы давешний посетитель, махонький, вежливый... своевременный до невозможности, поелику, как объяснил штатный медикус - и объяснял он с немалым удовольствием - что, ежели б, не подоспела к Евстафию Елисеевичу своевременная помощь, то и отправился бы он через часик-другой к богам на свиданьице.
   При том медикус гаденько усмехался, и во взгляде его читалось явственное: он-де познаньского воеводу самолично упреждал. И умолял даже обследоваться. А тот упрямился.
   И доупрямился до палаты.
   Нет, палата-то хороша, на третьем, белом, этажу, предназначенном исключительно для пациентов особого статусу или особого же достатка, способным оплатить и оную палату, больше на гостиничный нумер похожую, и сиделку круглосуточную, и выводок медикусов. Последние, в отличие от того, оставшегося в управлении - квалификация его была признана недостаточною - были милы, ажно чересчур. Они улыбались, сыпали терминами, клялись, что еще немного, и будет Евстафий Елисеевич здоров... но вот доверия к этим клятвам не возникало.
   И маялся познаньский воевода.
   Лежал, как было велено, глядел в окошко, выходившее на больничный двор, считал, что грачей, которых тут было особенно много, и главное, жирных, по-профессорски важных, что пациентов... те гуляли серыми стайками под надзором сиделок в форменных черных платьях.
   От этакой благостной картины к горлу подкатывал ком.
   Когда еще выйти позволят?
   И ладно бы выйти... Евстафий Елисеевич был уж согласен и в палате работать, так нет, заместителя выставили, бумаги отобрали, а после еще нотацию читали, будто бы дитяти неразумному. Дескать, не бережет себя Евстафий Елисеевич, ему ведь покой душевный прописан... можно подумать, что, лежа, он успокоится.
   Упокоится - это куда верней.
   Он вздохнул и прижал ладонь к животу.
   Ноет... и повязки тугие. И кровать неудобная. И под одеялом душно, а коль кликнуть сиделку, та одеяло снимет, да... тогда холодно станет, зябко, особенно пяткам. Евстафий Елисеевич знал, что пятки у него зело мерзлючие.
   ...хоть бы газетенку какую принесли.
   Сиделка читала "Светские хроники", которые по мнению Евстафия Елисеевича, были куда как скучны. А ко всему совершенно безынформативны.
   Что ему за дело до помолвки князя Тышковецкого с некой панночкой Анущиковой?
   Или до слухов о разводе в семейсве Вяземских... слухи энти, небось, каждый год идут, только разводят людей разных... а вот сиделка сии благоглупости читала с вдохновением, искренне переживая за всех и разом.
   А вот про волкодлаков отказалась...
   И все ж таки, чего хотел тот человечек, вновь пробравшийся в управление? Всех гнать... сегодня они сумасшедшего прозевали, а завтра и бомбиста под самым носом не заметят... ах, был бы Евстафий Елисеевич на месте, устроил бы разгону... а помощники не справятся.
   Толковые парни, оно верно, но все одно опыту маловато.
   Авторитету...
   Евстафий Елисеевич уставился на грача, который, обнаглевши в конец, уселся на подоконник. Птица взирала на познаньского воеводу свысока. И клюв свой, блестящий, точно натертый воском, приоткрыла, верно, насмехаясь.
   А и то дело, грач - существо вольное...
   Верно, засмотрелся Евстафий Елисеевич, если не услышал, ни как дверь отворилась, ни как вошел в палату гость незваный. И лишь когда тот постучал по стеночке, исключительно, надо полагать, из вежливости, Евстафий Елисеевич вздрогнул.
   - И-извините, - сказал гость, розовея. - Я не хотел вас напугать.
   - Не напугал.
   От кому скажи, что рад будет Евстафий Елисеевич компании сущего безумца, не поверит. Однако же обрыдло за последние пару дней, что назойливое внимание медикусов, что причитания дорогой супруги, которая едва ли не вдовий наряд на себя примерять стала...
   - А к вам уже можно?
   - Можно, - солгал Евстафий Елисеевич.
   Ну как солгал... палата, чай, не карцер... хотя временами ему казалось, что в карцере оно как-то повеселей будет. Пускали родственников, что Дануту Збигневну разлюбезнейшую с ее судочками, кашками диетическими и паровыми котлетками, которые она ела сама, потому как Евстафию Елисеевичу мяса пока было неможно, что Лизаньку, без судочков, затое с бесконечными жалобами на отсутствие супруга и требованиями признать оного супруга мертвым, дабы могла она, Лизанька, заняться обустройствием своей личное жизни... пускали двоюродную тетушку, престарелую даму, преисполненную чувства собственного достоинства, а заодно поучений... в общем, всех, помимо людей действительно полезных.
   - А я вам апельсинов принес, - признался Гавриил, который долго и мучительно на сей визит решался.
   - Спасибо большое.
   Апельсины придется отдать сиделке... или супруге... нет, тогда супруга станет выяснять, кто же посмел нарушить режим... а дознавшись, скандалу устроит.
   Тогда, глядишь, у палаты вообще охрану выставят.
   Гость молчал.
   И Евстафий Елисеевич не знал, о чем с ним заговорить. Ныне паренек переоделся, и следовало признать, что простой суконный костюм сидел на нем куда как лучше. Исчезла несообразность фигуры, и плечи будто бы шире стали, и горб на спине исчез.
   - А... я... рад, что с вами все в порядке.
   - Благодаря вам.
   Гавриил покраснел. Благодарили его крайне редко, напротив, люди, которым ему случалось помогать, вовсе этой помощи не радовались, но норовили выплеснуть на Гавриила свои гнев и раздражение. Однажды и вовсе побить хотели, но он спрятался.
   Прятаться он умел очень хорошо.
   - Кто ты такой? - играть в вежливость Евстафию Елисеевичу надоело. Он поерзал, пытаясь приподняться, но понял, что предательское тело, спутанное паутиной медицинских заклятий, не послушается. Оно и вовсе не тело - бревно неошкуренное.
   И вид у познаньского воеводы для этакого вопросу несоответствующий.
   В постели.
   Простынька накрахмаленная, одеяло в цветочек, для пущей радости пациентов-с, которые от приливов радости на поправку идут со страшною силой. В пижаме полосатой, будто роба тюремная.
   - Гавриил... можно, Гаврюша, - Гавриил потупился.
   Ласково к нему и вовсе не обращались, разве что матушка, но давно, до того, как объявился в доме ее тот, о ком Гавриил старался не вспоминать.
   - Гаврюша, значит, - со странною интонацией произнес Евстафий Елисеевич. - И откуда ты, Гаврюша, взялся на мою голову?
   - С Серых земель.
   И замер.
   Люди не любили про Серые земли слушать. Боялись. Причем боялись всего и разом, не делая различий между тварями опасными и людьми обыкновенными, которых угораздило появиться на свет в этаком неподходящем месте.
   Евстафий Елисеевич, впрочем, повел себя прилично.
   Не шарахнулся.
   И крестом не поспешил осенить опасное создание. Напротив, появилось в блеклых глазах его нечто этакое, что Гавриил принял за любопытство.
   - И что ж ты так далеко от дома делаешь, Гаврюша? - произнес Евстафий Елисеевич, мысленно кляня себя за глупость.
   Сумасшедший?
   Может, слегка и не в себе, однако же паренек непрост, весьма непрост... сумел же он пробраться, что в управление, что в госпиталь... и в палату вошел так, что Евстафий Елисеевич не услышал, и в кабинете тогда...
   - На волкодлака охочусь, - признался Гавриил.
   - На волкодлака... опасное занятие... не страшно тебе?
   Гавриил покачал головой: теперь нет.
   Он знает, на что способен, а волкодлаки... не столь уж они и опасны, ежели знать, как обращаться.
   - Охотничек, выходит...
   - Ага, - Гавриил, поняв, что из палаты его гнать не станут, осмелел настолько, что взялся за стульчик, который к кровати Евстафия Елисеевича подвинул. - Охотник. На нежить. Я же говорил...
   Евстафий Елисеевич, не знал, плакать ему аль смеяться.
   - Помню-помню... болел ты часто... и вот что мне с тобою, Гаврюша, делать?
   - Не знаю.
   - От и я не знаю.
   Услать бы его.
   А еще лучше - запереть, суток этак на пятнадцать, для душевного спокойствия Евстафия Елисеевича, и собственной, Гавриила, безопасности. Но навряд ли он полицейского наряду дожидаться станет, выскочит за дверь, и ищи его по всему Познаньску, героя этакого.
   Да и была еще одна причина, которая удерживала познаньского воеводу от правильного поступку. В причине этой он стеснялся признаться и сам себе: уйдет Гавриил, недоразумение это, и останется Евстафий Елисеевич наедине с собственными тяжелыми мыслями, сиделкой да "Светскою хроникой".
   - Садись, что ли... вместе думать станем, - Евстафий Елисеевич поднял вялую руку, на кресло указав. - И не молчи, Гаврюша, не молчи... раз уж явился, то сказывай.
   - О чем?
   - А обо всем и сказывай... с самого начала.
   - С рождения, что ли?
   Евстафий Елисеевич прикинул, что время сейчас послеобеденное, а значится, по нынешним распорядкам, которые он успел изучить за последние дни, положен пациентам тихий час. И не сунется без вызова сиделка, не говоря уже о медикусах и не в меру заботливых родственниках.
   Время это следовало использовать с пользою...
   - С рождения не надо, - великодушно разрешил он, подозревая, что когда-нибудь Гавриилову историю придется выслушать, но не в этот день. - Начинай с волкодлака..
  
   -...ночь... а вдоль дороги - мертвые с косами стоят! - гулким шепотом рассказывал белобрысый паренек с серьгою. Серьга была солидной, с камнем, который весьма зловеще поблескивал в полутьме зала. - И тишина...
   Паренек сидел на полу, на циновке, котору постелил сам, аккуратненько разравнявши.
   Ноги скрестил.
   - И чё?
   - А ничё! - огрызнулся он на наглеца, посмевшего влезть в историю с вопросом. Зря что ли паузу тянул, атмосферу нагнетая.
   Нет, про атмосферу-то Баклажка, нареченный при рождении Гуцем, но имя свое потерявши вместе с полком, откудова дезертировал с полгода тому, не снеся тяжести военного бытия, ничего не знал. Затое рассказывать умел красиво, с душой.
   Привирал немного, но так для пущего драматизму.
   Впрочем, о драматизме Баклажка тоже имел весьма смутное представление.
   Он сплюнул в огонь, отер рукою рот и продолжил.
   - Ну я сразу скумекал, что покосы у них...
   - В снежне-месяце? - не унимался криворотый разбойник, внешность которого весьма соответствовала роду занятий. Был он покрыт шрамами и коростой, волохат, вонюч.
   Вонь Евдокия ощущала и на расстоянии, а те, кому случалось сесть рядышком, и вовсе кривились, морщились, да не смели делать замечаний.
   - Так то ж мертвяки! - Баклажка не собирался соступать с изначальной версии. - Им, что червень, что снежень... у них все не как у людей...
   Евдокия вздохнула.
   Сколько она тут сидит? Час? Два? Казалось, вечность целую... вон, даже пообвыклась немного. Не то, чтобы страх утратила вовсе, остался он, но прошла и немота, и дышалось уже вольно, и более того, любопытственно стало. Когда еще Евдокии случится побывать в месте столь удивительном?
   Она искренне надеялась, что никогда.
   - И чё ты?
   - А чё я? Я и говорю, так мол и так... я к вам, панове мертвяки, со всем своим уважением. Однако же телега, она не моя вовсе, а военного ведомства, об чем нам интендант напоминать не устает. И ежели я вам оную телегу соступлю, то интендантус меня живьем сожрет-с...
   - А оне?
   Баклажка вздохнул.
   Историю позорного своего дезертирства с военное службы он рассказывал не первый раз и, чуял, что не последний. Благо, слушатели попадались большею частью благодарные, а заодно и с памятью не слишком хорошей, оттого и не спешили указывать на то, что раз от разу гиштория менялась.
   - А оне... что оне... мертвяки... телегу обступили, косами машуть... воють... - Баклажка вытянул к огню растопыренные руки, пальцы скрючил и низким, замогильным голосом: - Отда-а-а-й полковое имущество!
   - Врешь ты все, Баклажка!
   - Кто? Я вру?
   Естественно, врал.
   Не было ни телеги, ни мертвяков - их-то Баклажка страшился поболе живых, он вообще натуру имел трусоватую, в чем, однако, не признался бы никому.
   - Ты, а кто? Мертвяки говорить не способныя... это все знают.
   - Кто все?!
   - Я знаю.
   - А тебя послушать, Михей, так ты у нас все знаешь... все повидал...
   - И повидал, - исчерченный шрамами разбойник был настроен на редкость благодушно. - Чей-то никто из них со мною говорить и не пытался.
   - А об чем с тобою говорить-то? - Баклажка не собирался сдаваться легко. - Ты у нас натура приземленная... неромантишная...
   - О чем беседа? - спросили на ухо, и Евдокия подпрыгнула, едва не заорала. Точнее, заорала бы самым позорным образом, когда б не рука, рот зажавшая. - Тише, Дуся, свои...
   - Ты где был?
   Себастьян руку убрал и на лавку плюхнулся.
   - Да так... на аудиенции...
   - И как оно?
   - Завтра с утра проводят... так о чем беседа?
   - О мертвяках. И покосах.
   - Актуальненько, - оценил Сигизмундус и, забрав у Евдокии плошку с недоеденною кашей, потыкал в нее пальцем. - Мясная?
   - Да.
   - Надеюсь, не с человечиной... Дуся! Я ж пошутил!
   - Я тебя за такие шуточки... - она сглотнула вязкую слюну, пытаясь понять, могла ли оная шутка быть не только шуткой. О Серых землях сказывали всякое, да и... вспомнилось вдруг крохотное село на болотах... и людишки, там обретавшиеся, серолицие, будто из глины слепленные. Они были страшны, кривозубы и, пожалуй, куда отвратительней гляделись нынешних разбойников. В селе матушка остановилась проездом.
   В доме разместили старостином.
   И сам староста, отличавшийся от прочих сельчан разве что длинною кучерявой бородой, кланялся в пол, повторяя, как он рад... а под утро пришел с тесаком. И жена его при топоре... и дети, забившись под лавку, глядели неотрывно, слюну сглатывали.
   Хорошо, матушка спала чутко.
   И с револьвером.
   Про револьверы в тех местах и не слыхивали...
   Евдокия затрясла головой, отгоняя воспоминание.
   - Слышал про Забытую деревню.
   - А то, - Себастьян кашу ел жадно, пальцами подбирая крупинки. - Кто ж не слышал?
   И вправду. Сенсация... она уже потом сенсацией стала, когда выбрались... тогда Евдокии это представлялось едва ли не чудом. Что такое револьвер против всей деревни?
   Два револьвера, потому как кучер матушкин, который не только кучером был, но человеком зело надежным, годным для всяких дел, не стеснялся стрелять.
   Но все одно сельчан было больше.
   Не полезли.
   Вышли проводить.
   Глядели...
   А потом кучер сказал, что повезло... коней ведь не тронули...
   - Я там была, когда... с мамой... когда... мы ж не знали, что они... мы думали, просто ограбить хотели... бывает, чтобы... вырвались... и всю ночь до заставы. Коней положили, а там мама заявила... и в деревню уланы пошли... и следователь. Оказалось, что... им не нужны были вещи, только мясо... вещи прятали. Там столько всего нашли... все газеты писали...
   Она коснулась горло, которое сдавила невидимая петля.
   - А нам накануне пироги подавали... мясные... Гжесь, мамин кучер, он после все твердил, что с дичиною пироги, с кабанятиною, что вкус у них такой... характерный... кабанятины... а я вот... я до сих пор...
   - Не знаешь, верить ли ему?
   - Да.
   - Верь, - Себастьян облизал пальцы. - Во-первых, у кабанятины и вправду вкус доволи характерный. Во-вторых, я читал протоколы допросов. И могу сказать точно. Человечина для них деликатесом была, с чужаками не стали б делиться.
   Он говорил так уверенно, что Евдокия кивнула.
   Пускай.
   Она про себя давно решила, что те пироги и вправду с кабанятиною были... и никак иначе...
   - А деревенька эта не просто так... проклятая. Когда-то они колдовку спалили, вот она и... иное мясо им без вкуса было, а человечина... хотя, Дуся, что нам теперь до тех дел? У нас иные имеются...
   Он встал и Евдокию потянул.
   - Панночка...
   - Яська, - обрезала Яська, которая не привыкла, чтоб ее панночкой именовали. - А будешь здекваться, я тебе язык скоренько укорочу...
   - Так кто ж издевается? - ненатурально удивился Сигизмундус. - Я вам уважение оказать хочу...
   - Ага, ага... - заржали разбойники, которым давно уже наскучили Баклажкины гиштории, а вот то, что происходило ноне в зале было новым, любопытным. - Уважь ее... глядишь, уважишь разок-другой, так и подобреет...
   - Баклажка!
   Яська схватилась за револьвер.
   - Чего? - хлопнули белесые ресницы. - Я же ж правду говорю... человек без уважения жить не может. Вот ты, Михей, меня уважаешь?
   - Еще как, - осклабился Михей.
   - Вот!
   - Идем, - Яська рванула Сигизмундуса за рукав. - Собраться надо, а эти...
   - Яслава! - этот голос донесся извне.
   Он не был оглушающе громким, однако же проникал сквозь стены, и стены дрожали.
   Сам дом дрожал.
   - О! Явился! - Михей хмыкнул. - Че, Баклажка, с тебя два сребня... казал, что не явится...
   - От упыриная морда...
   Яська покраснела.
   Побледнела.
   И вновь покраснела, густо, плотно, так, что Евдокии аж не по себе стало, вдруг да сердце Яськино станет.
   - Выгляни, о прекрасная Яслава...
   Она открыла рот.
   И закрыла.
   Открыла вновь, сделавшись похожей на огромную рыбину.
   - Одари меня мгновеньем счастья...
   - Ишь, надрывается, - сказал кто-то.
   - А красиво, - Баклажка сел, подперши кулаком подбородок. - Так бы и слушал...
   - Придется, - буркнул Михей. - Теперь точно до утра затянет... выгляни, прекрасная Яслава... и вправду, выгляни. Одари там бедолагу... глядишь, и заткнется.
   - В-вы...
   - Твой ярый взгляд стрелою Ариадны пронзил мне печень...
   - О, Яська! До печенок мужика достала!
   Гогот был ответом.
   Яська стиснула кулаки.
   - И уст твоих кораллы драгоценны...
   - Чего?
   - Губы у нее это... как корали...
   - Бусы, что ль?
   - Сам ты бусы, придурок. Камень есть такой. Кораль. Вот... - Баклажка приосанился, поглядывая на прочих свысока. Сам он себя мнил человеком образованным, даром что ли две книги прочел, букварь и еще синенькую, из тех, запретных романчиков, к которым еще карточки специательные рисуют с голыми бабами.
   Карточки Баклажке нравились куда больше.
   - Трепещут перси...
   - Чего? - Михей нахмурился.
   Упырь его раздражал. Мало того, что ходить повадился, орать, людям живым беспокойствие учиняя, так еще и словеса какие-то хитромудрые использует.
   - Сиськи у нее трясутся.
   - Да? - все взгляды обратились к Яське, которая скрестила на груди руки.
   - И ничего они не трясутся! - возмутилась она.
   - Горят ланиты... и робостью твоей моя душа смятенна, летит навстречу...
   - И-идем, - велела Яська сдавленным голосом. - А то это надолго... он... он...
   - Яська! - донеслось в спину. - Дай уже мужику! Ишь как, бедолажный мается, небось, ни о чем, окромя твоих сисек, думать не способный...
   - П-придурки...
   По лестнице она поднималась бегом. И дверь открывала ногой, и этакая вольность дому не по нраву пришлась. Он, дом, охотно избавился бы от наглой девки, которая по глупости, не иначе, решила, что и вправду хозяйкой тут, но дому запретили.
   И он ворчал.
   Скрипел.
   Ставил подножку порога, но девка через него переступила решительно, и вторую за собой втянула. А перед Сигизмундусом дверь и захлопнула.
   - Только для женщин, - сказала она, когда тот вежливо постучал.
   На его счастье - не ногой, ибо от него подобного хамства дом точно не стал бы терпеть
   - А мне что делать?
   - А что хочешь, то и делай, - мстительно произнесла Яська и ладонями по лицу провела.
   Она не села - сползла по ледяной стене, по роскошным некогда шелкам, расписанным павлиньими перьями. Они сохранились, и шелка эти бирюзового колеру, и перья, но потускнели... не выцвели, выцветают цвета иначе, но просто сделались вдруг... Евдокия поняла, что нет у нее подходящего слова.
   - Как же меня все достало...
   Сигизмундус топтался у комнаты, не решаясь уйти.
   - Все это.... - Яська пнула прехорошенький кофейный столик. И зазвенели фарфоровые чашечки, скривились пастушки на них, а у овечек, кучерявых, игрушечных овечек, выписанных по канонам давно минувшего времени, глаза полыхнули красным.
   И Евдокия поежилась: овечки явно следили за нею.
   - Так это... - Сигизмундус вновь постучался. - Мне бы...
   - Соседняя комната свободна, - устало произнесла Яська. - Если не забоишься...
   И тише, уже для Евдокии, добавила:
   - Наши наверх подниматься страсть до чего не любят. Чуют, что тут... неладно.
   Хорошее слово.
   Неладно.
   В Цветочном павильоне, помнится, тоже было неладно, но неладность эта ощущалась едва-едва. Здесь же чувство было мощным.
   Хотелось убежать.
   Немедленно И не важно, куда... главное, чтобы не видеть больше ни комнаты этой, ни овечьих красных глаз, ни пастушек, лица которых донельзя напоминают Богуславино.
   Мерещится.
   И нервы на пределе.
   - Он тебя не тронет, - Яська поднялась, опершись уже не на столик, на банкетку, которая, стоило отпустить, поспешно убралась. Она перебирала резными золочеными ножками, двигалась бочком, и было в этом движении, в самом ее облике, нечто донельзя паучье. - Он не трогает женщин.
   - Почему? - первое слово, произнесенное Евдокией.
   И понимает она, что говорить надобно с оглядкой.
   Место это... человек... человек ли?
   Зеркало огромное, круглое, глазом чудовищной птицы, затянуто тканью. Но ткань дрожит, тянется, то вспучивается пузырями, то опадает. Кто прячется по ту сторону полотняной завесы?
   Лучше не знать.
   Яська на завесу и не смотрит. Она садится на ковер, роскошнейший, першидский явно, и в прежние времена стоивший не один десяток злотней, а ныне и вовсе бесценный. Да только Яське на цену плевать.
   Она оставила на ковре грязные следы, и сапоги стянув, бросила их к кровати.
   Огромная. О четырех колоннах и пыльном балдахине, расшитом звездами. С балдахина свисают жемчужные нити.
   - Почему... просто так и не ответишь.
   Яська сидела, прислонившись к кровати, голову запрокинув.
   - Думаешь, что я убийца, да?
   - Да, - ей не стоило врать, это Евдокия чуяла.
   - Не поверишь, если я скажу, что сегодня... - Яська судорожно сглотнула. - Сегодня в первый раз... человека... не человека. Она только выглядела на человека похожей. А на самом деле - тварь... из-за нее все... и еще из-за той, которая... моего брата...
   Она сжалась в комок, обняв себя, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала худое ее тело. Яська гляделась беззащитной и напомнила вдруг Аленку... странно, не было меж ними никакого сходства, ни внешнего, ни, хотелось бы думать, внутреннего, поскольку сестрица в жизни не стала бы убивать, но вот... и Евдокия не выдержала.
   Подошла.
   Ковер гулял под ногами, что болото... того и гляди, провалится, ухнет и Евдокия, что в воду ледяную, а то и куда похуже.
   Ничего.
   Не отступила. И до кровати добралась, которая ныне представилась ей островком надежности.
   Села рядом.
   - Жалеть будешь?
   - Не буду.
   - Хорошо, - Яська мазнула ладонью по носу. - Не надо меня жалеть. Я... я сделала то, что должна была... я не мстила, не думай... месть - это... это не то... я не хотела, чтобы она дальше... с этими дурочками говорить бесполезно, не услышат... а потом поздно будет... рассказать тебе, как я сюда попала?
   - Расскажи.
   Евдокия обняла узкие плечи и удивилась, до чего хрупка эта девушка.
   А казалась грозною.
   - Я... - она вдруг выдохнула и носом в Евдокиино плечо уткнулась. - Я так устала... брат думает, что я ничего не понимаю, что... а мне просто идти некуда. И его одного не оставишь. Он сильный, только... если я уйду, он умрет. А я не хочу... но наверное, надо сначала? И про упыря... у всех женихи, как женихи... а у меня вот упырь... правда, благородный.
   - Это многое меняет, - Евдокия не сдержала усмешки. - А у меня муж - волкодлак...
   Яська шмыгнула носом и голову подняла. Уставилась круглыми глазами.
   - И... как оно?
   - Хорошо... было хорошо. Он... он внутри человеком остался, если ты понимаешь, о чем я...
   - Понимаю, - Яська вздохнула. - Мне кажется, что Влад тоже человек... больше человек, чем эти, только...
   - Ты боишься.
   - Да.
   - Это нормально. Где вы с ним... познакомились.
   - Здесь... он мне помог. А я ему и... все равно придется по порядку.

Глава 11. Где речь идет о тяжкой бабьей доле

   Яська всегда знала, что бабья доля - горькая. О том не уставала напоминать матушка, что словами, что жизненным примером. Сама она замуж вышла рано и рано же овдовела, оставшись одна с тремя детьми. Рассудивши, что своим умом бабе никак не выжить, и уж тем паче, с хозяйством не управиться - а от мужа ей досталось доволи-таки богатое подворье - она без особых колебаний приняла первое же предложение руки и сердца.
   Так у Яськи появился отчим, которого велено было именовать тятькой.
   Отчим притворялся добрым, приносил карамельки в кулечке и однажды подарил куклу с волосами из пакли, что вовсе было роскошью. Однако Яшке он не нравился, а Яська брату доверяла.
   И на сей раз он не ошибся.
   Стоило жениху стать мужем, как исчезли и конфеты, и слова ласковые. Супружницу свою он побил на второй день совместной жизни за лень и еще потому, что она, шалавища этакая, соседу улыбалась, небось, ко греху склоняла... матушка побои вынесла покорно, будто бы так оно и надобно было.
   И Яшке мешаться запретила.
   - Женщине надобна крепкая рука, - проговорила она, прижимая к боку распаренную картошку. - А не то Хольм сведет ее с пути истинного...
   Крепкая рука отчима распространялась не только на жену.
   Больше всего доставалось Яшке, когда за шалости, до которых он был неуемен, когда за язык острый, когда за взгляд, чересчур уж наглый, а когда и просто так. И ежели поначалу бил он с оглядкою, явно опасаясь, что женино терпение лопнет и доведет до полицейской управы, где подобную методу воспитания навряд ли оценят, то поняв, что терпение сие безгранично, потерял край.
  
   - Как-то Яшка ему в сапоги дерьма коровьего кинул... дурной он, я говорила, что не надо, что... хуже будет... только ж Яшка упертый. Если чего решил, то и сделает. Вот и... этот ногу сунул, а там... крику было! Он за ремень схватился... был у него такой, широкий, из кожи толстой. Да еще с пряжечкою... от этой пряжечки по всему телу синяки узорчатые оставались... тогда Яшку смертным боем... а тот, дурень, сбег бы... отсиделся б... нет, глядит в глаза и скалится... ни слезинки... и тем разом думали, что уже все... я кричала... по соседям побежала, потому как от мамки-то никакой помощи. Только плачет и богов поминает... где эти боги?
   Яська успокоилась.
   Почти.
   О прошлом она говорила тихим голосом, и пальцы комкали край грязной рубахи, то дергали, то гладили, то вновь дергали, будто разорвать желала Яська сукно на малюсенькие клочки.
   - Соседи его и остановили... припугнули, что ежели Яшку забьет, то точно на каторгу отправится. Он перепужался тогда. Не за Яшку, был бы радый, ежели б Яшка помер, а за каторгу. Медикуса кликнуть велел, заплатил... потом мамку этими деньгами попрекал все. Ей бы сказать, что деньги он с папкиного подворья взял, что у самого-то за душой только и было, ремень этот да сапоги драные. Нет, молчала... всегда молчала... но после того случая, как Яшка встал, так и сказал, что из дому уйдет.
   - Сколько ему было?
   - Четырнадцать... мне - девять. Будь я постарше, то с собою забрал бы, так он сказал... и забрал бы... а так... куда... тогда-то он еще меня не трогал. Ну как... когда затрещину отвесит, обзовет матерно, но я быстро приучилась не лезть... Настька, сестрица наша, та вовсе ласковой была, послушною... ее всегда примером ставили.
   Яська вздохнула.
   - Яшка с собою деньги прихватил... и ремень его, тот самый... ох, как он орал... побег в управу, заявление написал, что, дескать, обворовали его, последнее унесли... понимал, что ежель Яшку найдут, то тогда уже его на каторгу... и радовался даже. Мамку бил... а она терпела. Дите ему родила... когда с животом ходила, тогда уже не трогал... не знаю, может, совесть проснулась, а может, забоялся, что Иржена такого душегубства не простит... но он же не мог уже, чтоб никого... и меня воспитывать взялся. Я ж с Яшкой похожая... говорил, что выбьет дурную кровь... и каждый день... уже не ремнем, розгами. А мамка все про терпение...
  
   Яська не знала, почему не ушла.
   Некуда было?
   Или боялась мамку оставить, которая после Яшкиного уходу как-то разом постарела, сникла, сделалась и вовсе тихою, будто бы тень. А волосы в ночь поседели... и тот, которого Яська от души ненавидела, называл мать старухой.
   Она и верила, что стара уже.
   И больна.
   И проживет недолго... она бы с легкостью перешагнула порог, ежели бы не дочка новорожденная, которую нарекли Гражиной.
   Этот дочку не любил. И злился. Сына требовал, наследника, да только не выходило. Верно, разгневалась Иржена, а может, решила, что этакую гнилую ветвь обрезать надобно, но ходила матушка пустоцветом, о чем тот не уставал напоминать...
   Гражину отдали сестрам.
   Так и росли.
   Матушка преставилась, когда Яське пошел пятнадцатый год. Умерла тихо, сгорела в лихоманке, которую подхватила, босою по снегу пробежавшись. И Яська точно знала, кто виноват в этой смерти.
   А соседи сочувствовали.
   Остался мужик с тремя дочерьми, да две ко всему не родные... им, поди, женихов искать, приданое править... этот, знай себе, кивал, корчил скорбные мины.
   Яська его ненавидела.
   И сбежала бы, но... как бросить Настасью, что каждому слову этого урода верит? И Гражинку, совсем еще малую... никак... оставалось терпеть. Только одного дня, когда этот за поучения взялся, схватила нож да полоснула по руке.
   - Только попробуй, - сказала, глядя в ошалевшие глаза отчима. - На каторге сгнию, да только и ты жить не будешь.
   Как ни странно, помогло.
   Успокоился.
   Он по-прежнему бывал мрачен, много пил, жаловался на жизненную несправедливость, впрочем, не давая себе труда уточнять, в чем же состояла она. Ругался матерно, не делая различий меж родною дочерью и приемышами. Но с кулаками лезть остерегался.
   Трусом был.
   Это Яська уже потом поняла, а тогда она почти поверила, что жизнь, быть может, и наладится. А что? Сопьется отчим, помрет, а хозяйство останется... оно, хозяйство, еще крепкое. И хватит на троих...
   Сваха появилась в доме весной.
   Она была такой... Яське никогда прежде не случалось видеть подобных женщин. Местечковые, поселковые отличались или коровьей покорностью, прежде свойственной матушке, или же норовом столь скверным, что вязаться с ними остерегались, что мужики, что лохматые цепные кобели... а эта... эта улыбалась.
   Вот, пожалуй, что удивило Яську больше всего.
   Чему улыбаться, ежели жизня такая, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, а она... вошла шляхетною панной в платье лазоревом да с кружавчиками. На руках - перчатки, в руках - зонт полупрозрачный, легонький. И пусть немолода, но хороша собою до того, что аж отчим плечи расправил, глянул орлом.
   Это ему-то казалось - орел, а на деле - петух общипанный.
   Да только сваха ему подмигивала, и за стол себя усадить позволила, и с благодарностью приняла нехитрое угощение. А после, выставив на этот самый стол высокую стеклянную бутыль, сказала:
   - Дело у меня есть к вам важное, Ихор Матвеич...
   А он кивнул.
   Давно уж не обращались к нему этак, уважительно. И бутыль... знал Ихорка, сколько такие бутыли стоят, не один медень. И он-то сам не пробовал, но слыхал, будто бы самогон в них - и не самогон вовсе, а водица ключевая, сладкая. Пьется на раз, душу веселит... душа его настоятельно веселья требовала.
   - Какое?
   Он глядел, как сваха, полнотелая, румяная, что свежеиспеченный каравай, разливает городской самогон по стаканами. Себе на донышко плеснула, оно и верно, куда бабе больше, а ему - до краев налила.
   - Гляжу, дочери ваши подросли, заневестились... красавицы они, все в отца.
   - Не мои. Приемыши, - похвала, как ни странно, была приятна. - От жены моей... покойной...
   - Ах, горе-горе... - закивала сваха, подливая самогону, который и вправду был хорош. Не водица, конечно, водица этак кишки не опаляет, но затое и тепла от нее нету.
   И душевной радости.
   - Очень вам сочувствую... один и растите троих дочерей... их же до ума довести надо... ныне-то девицы не то, что прежде, упрямые... никого слушать не хотят... и уважения к старшим никакого... ни благодарности...
   Яську выставили еще в самом начале этое беседы, да только она не дура, чтоб и вправду уйти.
   Не понравилась ей сваха.
   С первого взгляда не понравилась, а чем - Яська понять не могла. Но на огород, как велено было, не пошла, обождут бураки неполотыми. С нею и Настасья осталась, которая, напротив, при виде свахи преисполнилась самых радужных ожиданий. И присев рядышком, на скамеечку, шептала:
   - Замуж пойдем... да не сюда, а в город... видела, какие у нее ручки? Беленькие, чистенькие...
   Собственные Яськи были красны от загара, огрубевши и с трещинами. Ногти и вовсе ребристыми росли, а под них грязюка забивалась, да так плотно, что захочешь - не выковыряешь.
   - Кому ты в городе нужна, дура?
   На сестру она злилась за пустые ее мечтания, за надежды, которым, чуяла, не суждено было сбыться. А еще за то, что болтовнею своей мешала Настька слушать.
   - Не скажи. В городе бабы какие?
   Яська не ответила.
   В городе ей бывать не доводилось, потому ничего внятного о городских бабах она сказать не могла бы, да только Настьке сестрины ответы были без надобности. Она сама себе сочиняла гишторию.
   - Городские все белоручки... а что, хозяйства нету, вот и разбаловались. Ни есть сготовить не способные, ни убраться, ни одежи сшить... только целыми днями сидят на лавах да в окошко глядят.
   Она вздохнула, хотя аккурат занималась тем же, пусть и глядела в окошко с другой стороны. Отчим же пил, кивал и глядел на сваху затуманенным взором. А когда положила она перед ним бумагу, то и подмахнул ее. И тут же раздалось:
   - Яська! Настька! Холерины девки... - он добавил пару слов покрепче, и сваха поморщилась, небось, ей этакого в ея городах слыхать не доводилось.
   Крику Яська не боялась, но на зов пошла, а мало ли, вдруг чего доброго скажет?
   Отчим же поднялся.
   Качало его. Затое на душе в кои-то веки было пречудесно. Пела эта душа сотнею свирелек, и желала сотворить добро...
   - Вы... - даже вид строптивой падчерицы благости не убавил.
   С норовом девка... и ладно... найдут кого, кто норов этот да пообломает... а то ишь, грозиться вздумала... не то, чтобы угрозы ее сильно Ихора напугали, он вовсе непужливый человек, но пожалел дуру, не тронул... а теперь вот еще и замуж отдаст.
   От собственной доброты у Ихора ажно слезы на глаза навернулись.
   И то дело... он же ж не выставил сирот за двери, хотя ж мог бы... растит, как родных, заботится, невзирая на черную их неблагодарность.
   - Вы... идите... - слова теснились в грудях, и от избытку их, от чувств, его захлестнувших, Ихор лишь всхлипнул да рукой махнул. - Будьте счастливы...
   - Ваш отец хочет сказать, - сваха сунула Ихору стакан, вновь до краев полный, - что мы с ним сговорились о вашей дальнейшей судьбе...
   Охнула Настька. А Яське подумалось, что не след с этого договору добра ждать.
   - И вы отправитесь со мной
   - Куда? - мрачно поинтересовалась Яська.
   - Яська! - гаркнул отчим, чувствуя, что сделка, весьма выгодная как по нему, сделка вот-вот расстроится из-за Яськиного упрямства.
   - Ничего, Ихор Матвеевич, - поспешила влезть сваха. Она улыбалась столь старательно, что подозрения окрепли. - Девушки имеют право знать... в город, мы отправимся в город.
   Она взяла Настасью под руку, не чинясь.
   - В городе мы приведем вас в порядок... вы удивительно красивая молодая девушка, Настасья... сколько лет работаю свахой, а никогда прежде не случалось видеть...
   Она пела и пела, про то, что Настькина красота ее и привлекла, и что на этую красоту охотников найдется множество великое. Это ж тут, в поселке, Настька - обычная девка, а в городе подобных ей, может быть, и вовсе нету...
   Сестрица слушала.
   И таяла.
   И уже примеряла чудесные наряды, которые ей подарят, а еще туфельки и перчатки, такие же, как у свахи... и зонтик кружевной ее...
   - Никуда мы не поедем, - Яська скрестила руки на груди.
   - Яська! - отчим ударил кулаком по столу и сказал тихо: - Зашибу, дуру!
   И Яська поверила.
   Зашибет. За все старые обиды, которых у него собралось превеликое множество, а еще за договор, подписанный им... за-ради женщины этой, взгляд которой потерял былую масляность, сделался вдруг жестким, цепким.
   - Деточка, - она отпустила Настасьину руку и взялась за Яську. - Подумай сама... что тебя здесь ждет?
   Яська и сама знала, что ничего хорошего.
   - Допустим, выйдешь ты замуж... но за кого? За... - она очень тихо, чтоб не услышал отчим, добавила: - За такого вот? И будешь до конца жизни терпеть побои? И на хозяйстве горбатится? Что ты теряешь? Да, ты не столь хороша, как твоя сестрица. У нее очень яркий типаж, но и тебе можно найти кого-нибудь подходящего...
   Яська ей не поверила.
   Ни на секунду не поверила, но очнулась вдруг в поезде. Стучали колеса, болтала без умолку Настасья, преисполненная уверенности, что счастье близко, руку протяни и само упадет. Молчаливо загадочно улыбалась сваха...
   Поезд прибыл в Сокулково.
   Теперь-то Яська знает, что городок этот невеликий, что и городом стал не так давно, а был прежде военным поселением да факторией заодно уж. Но тогда она, впервые позабыв о тревогах, глазела. Все-то казалось удивительным, невозможным.
   И пожалуй, она почти поверила, что жизнь и вправду сложится.
  
   - Она нас привела в дом... сняла на время... а сказала, что это ее. И мы удивились тому, какой этот дом. Из белого камня. Два этажа. А ни хлева, ни огорода даже... цветочки растут. От цветочков-то в хозяйстве какая польза, - Яська окончательно успокоилась и теперь рассказывала тихо, на Евдокию не глядя. Верно, замолчала бы, только давняя история требовала того, чтобы поделиться ею. - Нам по целой комнате дали... своей комнате. Представляешь?
   Евдокия покачала головой.
   Не представляет. У нее-то всегда имелась собственная комната...
   - И там кровати... и ванная... мы на нее глазели, как... как не знаю, на что... мы спали прежде на лавках, мылись в кадушке... а тут и служанки... помыли, волосья расчесали, намазали чем-то для блеску. И кожу намазали, и сидели мы так... Настька вовсе решила, будто она уже королевна... женихов перебирала. Мол, за старого идти не хочу... за вдового... а нужен красавец, и богатый, чтоб при доме своем, и чтоб дом этот был не хуже, чем у свахи... и не только дом. Чтоб коляска имелась на выезд... и чтоб платьев ей купил дюжину. Дурища...
   Яська вздохнула.
   - А эта слушает да кивает... потом говорит так, что, мол, есть у нее один жених подходящий весьма. Благородного происхождения... и дом огроменный, и слуг - сотни, и колясок ажно десять, а платьев так вовсе Настьке будет покупать каждый день новое.
   - Она поверила?
   - Колдовке тяжело не поверить. Но и... Настька хотела. И жениха этого, и дом, и жизнь такую, чтоб как у королевишны сказочной... вот и загорелась. Сваха-то сказала, что сначала карточку Настькину сделают, отправят жениху, а вот если понравится она, тогда и свидание устроит.
   Яська потерла глаза.
   - Режет что-то... соринка, наверное, попалась... карточки сделали. Настькину в платье таком... красивом платье... и волосы еще кудельками уложили. В волосах - цветочки... она и вправду красивой стала, глаз не отвесть. Меня же просто. Но я не в обидках была. Пускай... а потом карточку жениха показали. Красивый. Чернявый такой. Носатенький. Сразу видно - благородный... ну и Настька сразу загорелася, мол, что любовь энто... глупость какая... любовь... но вся извелась, ответа дожидаючись. Вдруг да не понравится ему Настькина карточка? А он ответ написал предлинный. Сваха читала... мы-то грамоте не обученные были... тогда... а в письме том поклоны, извинения и пожелания всякие... и значит, пишет, что карточка Настькина его очаровала, что ни есть, ни пить не будет, пока не встретится с нею. А к карточке букетик из руж, огромнющий такой... Настька от него и письма этого вовсе разума лишилась.
   А Яське было даже завидно, что сама-то она не способна вот так, безоглядки, влюбиться, довериться... и верно, исключительно из зависти шептала она Настасье, что не бывает такого.
   Не женятся баронеты на крестьянках.
   В полюбовницы взять - это еще быть может, а вот законным браком...
   - Он объявился третьего дня после письмеца своего, - Яська кусала губы, не зная, как рассказать о том, какую неприязнь, ненависть даже, испытала, увидев этого человека. И тогда-то ей неприязнь сия казалась совершенно пустою.
   Красавец?
   Отнюдь. На карточке баронет гляделся куда солидней. А тут... невысокий, какой-то иссохший весь, будто бы перекореженный непонятною болячкой. Он широко улыбался, не стесняясь желтых своих зубов.
   К ручке Яськиной припал.
   Сказал, что, мол, счастлив премного свести личное знакомство. И в глаза глянул... и дыхнул... гнильем дыхнул... тогда-то и поняла Яська, что и вправду болен баронет, а вот чем... небось, у благородных людей болячков множество превеликое, не то, что у мужичья,
   Но Настасью она упредить решила.
   А то мало ли... вдруг и она занеможет...
   Только разве ж Настасья слушала?
   - Пустое, - отмахнулась она, не спуская с баронета влюбленных очей. Верно, в них-то он всем был прекрасен, и рябым лицом, которое густо мазал белилами, да все равно оспины проглядывали, и вывернутыми губищами, что лоснились, будто намасленые. И волосами реденькими, которые зачесывал набок да смазывал бриллиантином...
   Баронет ходил аккуратненько, как-то по-бабьи и с прискоком.
   Разговаривая - слегка шепелявил.
   А порой и в словах путался. Еще он премерзенько хохотал, от смеха его Яську аж передергивало, да только... кто она такая?
   Будушая баронетова сродственница.
   - Ах, дорогая Яслава, - баронет обратился к Яське, - вам не стоит переживать. Я лично займусь вашим жизненным обустройством. Для меня важно счастие сестры моей ненаглядной Настасьи...
   Ненаглядная Настасья пунцовела, что дикая шипшина.
   А Яськина неприязнь к барону только крепла.
   Вот не верила она и все тут.
   Меж тем баронет преподнес Настасье кольцо с зеленым камнем, самолично на ручку надел да еще и добавил, что любовь его столь велика, что никаких сил ждать нету. Оттого и завтра же свадьба состоится.
   - Жреца пригласил. Мне еще подумалось, что это за свадьба такая, когда жреца в дом зовут... нормальные-то люди идут в храм, чтоб перед ликом богов клятвы принесть. А этот... нет, жрец солидным был, толстым таким, с рожей круглой. И голос громкий, хороший. Молитвы так пел, что и я заслушалась... и подумывать начала, что, может, не так все и плохо. Баронет? Пускай себе... небось, не из первых, оно и к лучшему. Главное, что видно - не бедный человек. Настасье и наряду подарил, и колечко, и бусики из розовых камушков... любит ее, ручки вон целует. А что хворый... так ведь то посочувствовать человеку надо. Ему, небось, тяжко жить, хворому-то... и не оттого ли жену он ищет простую, которая капризами кобенится не станет. Настасья вон и красавица, и умница, и хворого обиходит... хорошо бы, конечно, детки пошли, но ежель боги не дадут, тот тут уж... авось и помрет рано, тогда Настасья еще кого сыщет, такого, чтоб и вправду по сердцу...
   За эти мысли и сейчас было стыдно, хотя, боги знают, что не желала Яська баронету зла. А что думала про смерть, так ведь все люди смертны, а особенно те, у которых нутро гнилое.
   - После того, как их мужем с женою объявили, баронет заявил, что, дескать, первая ночь брачная должна состояться в фамильном его имении. Что он просто обязанный новую баронессу семье представить... Настасья разом сникла, небось, она про семью и думать не думала. А он только вьется, успокаивает, мол, такая раскрасивая раскрасавица всем по сердцу придется. Все ее уже любят, ждут... и надобно поспешить, чтоб успеть до темноты. Заложили бричку... сваха-то с нами не поехала, а мне велела за сестрицею следовать неотступно. Мол, ныне я не просто так, а компаньонка самой баронессы... Настасья мигом надулась, глядит сверху вниз, ручкой машет... я бы за нею и так поехала, куда ее, дурищу этакую, одну отпустить... знала бы, как оно будет, силком уволокла бы...
   Она замолкла, вспоминая дорогу.
   Четверик лошадей.
   И баронета, что самолично сел на козлы. Правил легко, будто бы всю жизнь только тем и занимался. Лошади же, не чета деревенским, холеные, с боками блестящими, сытыми, шли споро. Бричку покачивало, а Настасья знай себе, головою крутила.
   Любопытно ей было все.
   И город, поглядеть который так и не вышло, и дорога широченная, плоским камнем выложенная. И так ровненько, камень к камню, что будто бы и не дорога - лента девичья, шелковая. Как на нее вышли, так и засвистела плеть по-над конскими головами. И сами они приняли в галоп.
   Летела дорога.
   Уводила.
   От домов, от людей, и Яська сама не заметила, как и дорога-то исчезла, скрылась под белым моховым покровом. Тихо вдруг стало, как бывает только на погосте. Холодом повеяло. И Настасье самою сделалось зябко, если накинула на плечи вязаную шаль, мужнин подарок.
   А кони храпят.
   И несут, уже не разбирая дороги. Луна вдруг выкатилась, круглая такая, которую в народе колдовкиной кличут. Но вскоре и она исчезла. Небо же сделалось темным, но не черным, серым, в подпалинах. И было оно столь странно, что Яське захотелось немедля вернуться.
   Она вцепилась в бричку, и та захрустела, точно вот-вот рассыплется...
   Но тут из ниоткуда появился дом.
   Яська точно знала, что не бывает, чтобы дома появлялись из ниоткуда, особенно такие вот, огроменные. Он был бел, но белизна его гляделась грязною.
   - Ох, Ясенька... - а Настасья аж задохнулась от восторга. - Ты только посмотри!
   - Нравится? - баронет обернулся.
   Глаза полыхнули красным... примерещилось. Конечно, примерещилось... с перепугу. С того, что не по вкусу Яське этое место, и дом тоже.
   О дюжине тонюсеньких колонн, о крыше двускатное, на которой крутился кованый флюгер. И престранно так крутился, то в одну сторону, то в другую, хотя ж ветра и вовсе не было. Не по вкусу и лестница со ступенями широкими, да только трухлявыми, словно зубы старое колдовки.
   И холодок по хребту бежит.
   Криком бы кричать немым, да только застыл он в горле. Кони же, всхрапнув, остановились.
   - Что ж, дорогая моя супруга, - баронет ловко соскочил и ручку Настасье подал. - Прошу вас...
   Яська выбиралась сама.
   С трудом сдерживала она желание перебраться на козлы да хлестануть коней, что стояли смирнехонько, будто зачарованные. Глядишь, и вынесли бы с этого болота... не посмела.
   Выбралась кое-как из коляски.
   Уговорила, что велики у страха глаза... небось, не доводилось прежде Яське бывать в господских домах, вот и робеет. А Настасья уже по лестнице подымается, глядит токмо перед собою. И остается - догонять. И Яська бежит почти бегом, да только догнать не способна. Лестница-то на деле крутой оказалась, так и норовит ступенечку под ноги сунуть.
   Двери тяжелы.
   Скрипят.
   А в доме темень темная... нет, встречают, женщина высокая, иссохшая до того, что, кажется, дунь посильней и рассыплется. В руке ее - подсвечник, да не простой, но рогатый. И свечи стоят хорошие, белые, и огонь горит ровно, да только...
   Яська моргнула.
   - Добро пожаловать, дорогая Анастасия, - сказала женщина, передавая диковинный подсвечник баронету. Сама же обняла Настасью, расцеловала в обе щеки. - Я несказанно рада, что с вами сын мой, наконец, обрел личное свое счастье... но идемте, скорей... мои дочери желают воочию убедиться, что в жизни вы более прекрасны, чем на карточке...
   Она говорила и вела Настасью, а та шла, будто зачарованная.
   Или и вправду зачарованная? Ей-то прежде никто слов этаких, ласковых, не говаривал.
   А про Яську все и запамятовали... она шла следом, пока путь ей не заступила мрачная девка в черном платье.
   - Ты пойдешь со мной.
   - Куда?
   Оставлять Настасью одну Яська не собиралась.
   - Куда скажу, туда и пойдешь. Или думаешь, что тебя за господский стол посадят? - девка скривилась. - Хватит одну уже...
   Почему Яська и вправду с ней пошла? Который год спрашивала себя о том, но ответа не находила. Она просто вдруг оказалась в комнате, махонькой такой комнате, куда еле-еле лежак влез.
   - Отдыхай, - велела та же девка. - Завтра будет тяжкий день.
   Она оставила на лежаке поднос, серебряный, вида роскошного весьма, с сушеным мясом, с хлебом зачерствелым, покрытым белесою плесенью. Этакий хлеб дома только свиням и замачивали.
   Дверь закрылась.
   А Яська хлеб взяла, думала выкинуть, но сунула за пояс. К мясу же прикасаться не стала, и вина не тронула, верно, тем и спаслась.
   Она легла, думая, что завтра же поговорит с Настасьей, что, если уж та счастлива в этом доме и с этаким мужем, то и пускай. А Яське тут оставаться вовсе без надобности.
   Вернется она.
   И пускай не выйдет замуж, ей-то не особо охота, но устроится куда служанкою. Небось, не белоручка, все умеет, что стирать, что убирать, что готовить... с этой мыслью, почти успокоенная, Яська и уснула. А проснулась... проснулась посеред ночи.
   Было не темно.
   И не светло.
   Странно.
   Яська села на жесткой кровати... нет, ее не мучили дурные предчувствия, и опасности она более не чуяла. Ей просто захотелось до ветру.
   А в горшок ходить она непривычная, хоть бы горшок и оставили.
   Яська толкнула дверь, а та не открылась.
   Заперли.
   Она поняла это отчетливо, а следом поняла, что никто не позволит ей возвернуться в город. И надобно было стегать клятых лошадей, куда б ни завезли, а все лучше этого места.
   Тогда-то и страшно стало.
   А от страха того потемнело в глазах... и наверное, если бы не страх этот, Яська б не выбралась. Откуда только силы взялись? Видать, сама Иржена за плечами стояла, ежели удалось расковырять замок дверной шпилькою. И она же повела.
   По темным коридорам.
   Мимо пустых комнат. Яська заглянула в одну: все-то паутиною заросло, пылью, грязью. А в господской зале горели свечи, только и тут никогошечки не было. И свечу украв, Яська двинулась дальше.
   Дверь в ту комнату была открыта.
   Распахнута настежь.
   Приглашала будто бы войти. И Яська не устояла перед этим приглашением. Страшно было? Было. Так, что руки заледенели, а ноги сделались непослушными. Но ничего.
   Вошла.
   Свечи горят.
   Дюжины свечей, что на полу каменном, что на столиках, которых тут множество было и самых разных, будто бы со всей усадьбы стянули их. Высокие и низкие. Круглые. Квадратные. Один даже с дыркою, из которой поднималась многорогая канделябра.
   Пламя было белым.
   Яське никогда-то прежде не думало, что пламя может быть белым, чистым, ярким до того, что ослепило оно. Иначе как понять, что Яська, порога не переступавшая, оказалась вдруг в самом центре комнаты. Тут не было свечей, они остались за чертою, черною, выбитой в камне пола. И свет их будто бы размазывался, стекал по воздуху, точно этот воздух сам стал стеною.
   Яська потрогала.
   Пусто.
   И жутко.
   Тишина... холодок по ногам вьется, ластится, норовит забраться под тяжелую Яськину юбку. И чувствует она сквозь носки вязаные плотные, что пол - леденющий, до того леденющий, что холод этот опаляет.
   Только думалось не о холоде, но о девушке, которая сидела на полу, поджавши ноги.
   Платье белое, в розанах.
   Плечи голые.
   Руки на груди скрестила, волосы волною легли, уже не золотые - белые, инеем припорошенные.
   - Настя... - Яська как-то сразу поняла, что сестрица мертва.
   Но понять - одно, а вот поверить... ведь сегодня еще Настька наряжалась, готовилась, что ко свадьбе своей, что к поездке этой... и говорила про наряды, что про подарки жениховы... и жизнь себе придумала счастливую, до самой старости счастливую... а теперь вот сидит тут... красивая, до того красивая, что глядеть больно... и взгляд не отвесть.
   Яська глядела.
   Вглядывалась в родное лицо, звала, гладила волосы, и вправду заледенелые. Не только волосы, она сама, Настасья, вся была будто бы изо льда вылепленная.

Глава 12. О людях и нелюдях

   - Я не помню, как ушла оттуда... и почему меня отпустили... точнее, теперь знаю. Было ее время, а потому никто не смел выйти из своей комнаты... и думали, что я тоже не выйду... а я вот... - Яська погладила себя по плечам, и Евдокия не удержалась, обняла ее.
   Что еще она могла сделать?
   - Тогда-то я не понимала, как мне повезло... она занята была, а эти... я из дома выбиралась не тем ходом, которым меня привели, а через кухню. Помню уже, что очнулась перед дверью... и запах гнилой картошки, такой, знаешь, осклизлой, которую и свиньям не кидают... а тут вот... и шаги... и я в первую дверь шмыгнула, а там лестница... я и по ней... бегом кинулась... а дверь скрипит. Слышу, что идет кто-то, неспешно так... - Яську передернуло. - Я бегом... коридор, подземелье какое-то... каморки... в одной я и спряталась.
   Яська боялась дышать.
   Она прижималась к холодной осклизлой стене, поросшей плесенью. Плесень эта слабо светилась жутким зеленоватым светом, и Яська старалась не думать о том, что будет, если ее найдут.
   Она свернулась калачиком в самом темном углу, накрыла голову руками и повторяла про себя:
   - Меня здесь нет... меня здесь нет...
   По коридору скользили всполохи пламени, обыкновенного, рыжего... и тень, показавшаяся Яське ужасною. Отчего? Она не знала.
   Тень замерла на мгновенье рядом с ее убежищем, и сердце Яськино оборвалось: вот сейчас найдут и конец ей придет. Но тень дрогнула и дальше двинулась.
   Недалеко.
   - Доброй ночи тебе, дорогой кузен... - этот женский голос был мягок, что бархат. Но от звука его Яська едва не сомлела.
   - И вам доброй, дорогая кузина, - мужской же, отвечавший, показался хриплым, надсаженным. - Премного рад видеть вас в моей обители... жаль, что не могу назвать себя гостеприимным хозяином, но сие происходит единственно в силу обстоятельств непреодолимой силы...
   - Силы... - насмешливо повторила женщина. - Гляжу, силы у тебя еще остались. К чему упрямишься, Владислав? Ты же знаешь, что все одно будет по-моему.
   - Нет.
   - Гонор не дает тебе склонить голову перед женщиной?
   - Перед колдовкой.
   - А сам-то ты кто?
   - Человек.
   - Владислав, не смеши... человек... - она все же рассмеялась, и звук этого смеха был невыносим. Яська зажала уши руками, съежилась, мечтая лишь об одном - чтобы замолчала та, ужасная, колдовка.
   Ушла.
   - Все, приключившееся со мной, есть обстоятельства, - спокойно отвечал мужчина. - Но человеком я остаюсь по собственной воле и выбору.
   - Дурак.
   А теперь она злилась, и злость ее было сносить не менее тяжко, чем смех.
   - Быть может, дорогая кузина, но снова то - лишь мой выбор, за который я в ответе...
   - Владислав, - женщина не привыкла уступать, и верно, сюда являлась не в первый раз. - Сколько ты еще протянешь? Месяц? Другой? Год, быть может, но и твои силы не бесконечны... и что дальше? Что ждет тебя?
   - Смерть.
   - Ты не боишься?
   - Нет.
   - Исчезнуть, стать прахом, будто бы тебя и не было...
   - Я был, дорогая кузина. И я есть. И в том состоит различие меж нами. Мне бесконечно жаль, что жизнь вынудила вас свернуть на темные пути, но вы еще способны остановиться...
   - Не способна, Владислав, - а печаль ее была короткою, что первый снег. Мелькнула в голосе и истаяла. - Увы, не способна... да и нет у меня желания... я заслужила...
   - Не могу с вами не согласиться, дорогая кузина, вы заслужили все то, что произойдет с вами, - теперь голос Владислава был слаб, у Яськи едва-едва получалось расслышать, что говорит он.
   И звук пощечины заглушил слова.
   - Я - не моя матушка... меня наше родство не остановит, Владислав, ежели ты на него надеялся. Ты или станешь моим, или умрешь здесь. Но... мне бы не хотелось становиться причиной твоей смерти, а потому, умоляю, подумай еще раз... хорошенько подумай. Я тебе даже свечу оставлю, чтоб думалось легче.
   Сказала и ушла, на сей раз быстро, будто убегая, а может, и вправду убегая, кто их, колдовок, разберет... Яська из своего убежища высунулась не сразу.
   Страшно было.
   И любопытно.
   И поначалу любопытство со страхом боролось, а после победило.
   Не только в любопытстве дело, а еще в том, что, ежели этот Владислав пленник, как и сама Яська, то надобно помочь ему. Глядишь, он после и Яське поможет.
   Шла на свет, благо, недалеко пришлось.
   Дверь была открыта, и стоило тронуть ее, как Яська поняла причину: железо проржавело насквозь. Тронь такое и рассыплется. Солома сгнила. Пахло нечистотами и еще, пожалуй, мертвечиной, но запах этот не отвратил.
   Яська решительно шагнула за порог.
   Камера. Ей не случалось прежде видать камер, но эта ужаснула. Каменный мешок, в котором едва-едва как развернуться. Воздух тяжелый, спертый.
   Цепи на стене, и не ржавые, что дверь, а новенькие, блестят-сияют. Человек на цепях повис. Показалось даже, что не дышит, но нет, Яська пригляделась - ходят впалые бока, и шкура едва-едва не рвется на острых ребрах.
   Волосы темные повисли, закрывая лицо пленника.
   И даже когда хватило у него сил голову поднять, то Яська увидела, что лицо это - бело, мертвенно даже...
   - Не кричи, - попросила она. - Я тебе помочь хочу...
   Только как?
   Этакие цепи она не снимет, и замки на них - не чета тому, который на дверях в ее комнатушку стоял. Не управится...
   Он прикрыл глаза.
   Ничего не ответил. Верно, сил говорить не осталось.
   И как ей быть? Уйти, пока саму ее туточки не поймали? Самое оно верное, да только неправильно это как-то живого человека на лютую погибель оставлять.
   Губы пленника дрогнули.
   - Пить... - Яська скорей прочитала это, нежели услышала, до того слаб стал его голос.
   Пить?
   А у нее с собою воды нет... да только в камере стол вон поставлен, сразу видно, сверху принесли его, потому как стол солидный, огроменный, с птицами на крышке и бронзовыми харями по бокам. На столе и подсвечник со свечою стоит, и кувшин с высоким горлом... и даже кубок огроменный, как поднять, до краев наполненный красным вином.
   Тогда-то Яська подумала, что это вино.
   И кубок подняла.
   Поднесла к губам пленника.
   - Пей, - сказала она, надеясь, что сил у него хватит.
   Высоко он висел, и стоять с кубком на вытянутых руках было несподручно, тяжел все-таки... и Яська сама не знала, сколько простоит.
   Пленник же вздрогнул и потянулся.
   Зазвенели цепи.
   Яська слышала, как он пьет, глоток за глотком, от каждого - тощее, иссушенное тело его содрогалось... а потом вдруг цепь лопнула, звонко так, будто бы и не цепью была, но волосом конским. И кубок из рук вырвали.
   Тогда-то Яська и поняла, что человек этот, быть может, и не человек вовсе... да только поздно... она попятилась, не спуская взгляду с него, все еще распятого на стене, но припавшего к кубку, пившего жадно... и темные струйки вина текли по его шее, по обнаженной груди.
   Кубок опустел.
   И был отброшен в угол. А пленник потянулся, аккурат, что кошак на солнцепеке, а после вдруг сжался комком, цепи разрывая. Они же, еще недавно казавшиеся Яське неодолимым препятствием, сами рассыпались, летели обрывками заговоренного железа на пол.
   Владислав упал.
   Верно, давнехонько висел он, отвык стоять.
   Поднялся.
   Сделал первый шаг, покачиваясь, опираясь на стену, а после засмеялся и радостно так, счастливо. Он дошел до кувшина, поднял его...
   - За вас, дражайшая кузина, - сказал пустоте. - За вашу склонность к издевательствам над ближними своими...
   Теперь он пил медленно, урча от удовольствия, а комнату наполнил густой тягучий запах крови.
   Вино?
   Ох, и дура Яська, дура... какое вино... сейчас допьет, поймет, что мало - а нежити завсегда мало - и на Яську свой взор обратит.
   Так и случилось.
   Он отставил кувшин и повернулся к Яське.
   - Прошу простить меня, прекрасная панна, - сказал Владислав, кланяясь, - за мой непотребный вид и ту сцену, невольною свидетельницей которой вы стали.
   Яська сглотнула.
   И кивнула.
   Она не могла отвести взгляда от бледного этого лица с чертами острыми, с носом по-ястребиному крючковатым, с запавшими щеками, подбородком гладеньким... и ямочка еще... где это видано, чтоб у нежити да ямочка на подбородке имелась?
   И глаза его... красными должны быть, а не этакими... бледно-серыми, что вода озерная... и Яська в них, будто в озере отражается.
   А он глядит.
   Скорей бы уже убил, потому как никаких сил нет сидеть вот так и ждать смерти лютой.
   - Уверяю вас, что только обстоятельства тому виной, - смерть лютая не наступала, зато Владислав руку протянул. - И несмотря на более чем своевременную помощь прекрасной панночки, я все еще пребываю не в том состоянии, чтобы противостоять кузине, коль вздумается ей вернуться. А потому предлагаю покинуть это в высшей степени сомнительно гостеприимное место как можно скорее...
   Яська все ж таки сомлела, аккурат когда рука его, белая, аккуратная, хоть и с когтями, коснулась ее ладони. Пальцы Владислава были холодны, и этот холод окончательно убедил Яську, что тот, кто стоит перед нею, если и был человеком, то давно...
   Очнулась она уже на болотах.
   И удивилась том, что жива... хотя, может статься, не любит Владислав сомлелых девиц жрать.
   Яська приоткрыла глаза, убеждаясь, что он никуда не исчез.
   Вон, склонился над ручьем, моется, черпая ледяную воду горстями, и пьет, и фыркает, что конь на водопое... взгляд учуял, обернулся.
   - Я напугал вас, милостивая панночка?
   Мокрый.
   Волосы темные слиплись, и кожа, от крови да грязи отмытая, стала еще белей... та самая, инеем покрытая, что и у Настасьи... вспомнилось вдруг все, навалилось... и страх, и боль, и горе, с которым Яська управиться не умела, оттого и завыла она, по-волчьи, глухо...
   И выла долго, не понимая, ни где она, ни что с нею.
   А когда сил больше не осталось, то Яська просто тихо заскулила.
   - Боль проходит, - Владислав держал ее, баюкал, будто дитя малое. - Не сразу, конечно, но со временем...
   Он по-прежнему был холоден.
   И в груди его не билось сердце, зато сама грудь эта была разрисована сотнею мелких шрамов. И Яське вдруг подумалось, что это - срам полный, девке с голым мужиком в обнимку сидеть.
   Правда, если мужик - не совсем живой, то...
   То все одно, срам.
   Как ни странно, мысль эта ее успокоила.
   Почти.
   - Вижу, вам лучше, - Владислав провел пальцем по Яськиной щеке. - В слезах нет ничего стыдного, однако, возьму на себя смелость предположить, что вам все же стоит умыться.
   - Грязных не ешь?
   - Что? - его удивление было таким... настоящим.
   - Грязных, - Яська вывернулась из рук, заметив, что и их сплошь покрывают шрамы. - Говорю, не ешь?
   - И чистых тоже, - Владислав улыбнулся широкою искренней улыбкой.
   Клыки несколько ее портили.
   - Да ну?
   - Простите, прекрасная панночка, если испугал вас, - он прижал руку к груди. - Но вы, полагаю, уже поняли, что я не совсем человек. И натура моя имеет некоторые... неприятные стороны. В частности, у меня есть потребность в человеческой крови, которая, однако, не делает меня чудовищем.
   Говорил он красиво.
   Как давешняя сваха... вот только ему-то зачем Яську убеждать? Он сильный, цепи те рвал, будто нити... и быстрый... и догонит, и шею свернет. А теперь, значит, побеседовать восхотелося? Соскучился в колдовкином подземелье да по разговорам душевным?
   Яська отступала, не сводя взгляда.
   Владислав сидел, скрестивши ноги, глядя спокойно, миролюбиво даже...
   - Я обязан вам не только жизнью, но и свободой своей души.
   - А разве у нежити есть душа?
   - Хотелось бы думать, что есть, - очень серьезно ответил Владислав. - Не у всякой, конечно, но... не отбирайте у меня шанс на спасение, прекрасная панночка... и у вас нет причин доверять мне, однако честью своей, именем родовым клянусь, что никогда, ни при каких обстоятельствах не причиню вам вреда.
   Владислав был прав: Яська ему не поверила, вот не на медень не поверила!
   Душа у нежити...
   Придумал.
   Умывалась она осторожно, стараясь не спускать с Владислава взгляда. Оно, конечно, что упырь этот сильней Яськи, и быстрей, и вовсе она ему ничего-то сделать при всем своем желании не сумеет, но... так ей было спокойней. Владислав же сидел смирнехонько.
   И когда Яська, умывшись, переступила через ручей, произнес с укоризной:
   - Прекрасная панна, должно быть, не до конца осознает, где находится. Серые земли - не лучшее место для прогулок.
   Яська сглотнула.
   Серые земли?
   Она слышала... многое слышала... байки всякие про ведьмаковские эти пустоши, про мертвяков, которые туточки разгуливают, будто бы живые... про двухголовых волков, про одичалых людей, каковые иных людей за добычу держат.
   Про упырей вот.
   Про упырей, выходит, правда... нет, Яське до того дня с упырями встречаться не доводилось, но вон, сидит, улыбается, клыки выставивши... весело ему... а Яське-то что делать?
   - Разве вы сами не чувствуете? - он провел рукой по ковру мха. - Это особенное место... пожалуй, его можно назвать домом для таких, как я...
   Он поднял руку.
   Обыкновенная рука.
   Разве что с когтями. И со шрамами...
   Яська сглотнула.
   И вот как быть? С этим упырем остаться или новых поискать? Оба варианта не радовали, но рассудивши здраво, Яська решила, что этот упырь ей сколько-нибудь да обязанный. И вежливый он ко всему... а иные, поди узнай, каковы они будут.
   - Что ж, я рад, что прекрасная панночка осознала...
   - Яслава, - перебила Яська, потому как надоело ей слушать про прекрасную панну... издевкою звучало. Она, да в платье, которое не особо чисто, растрепанная, грязная... не удивительно, что такую и жрать-то неохота.
   Упырь поднялся и поклоном ответил.
   - Владислав Дракулис, володарь всея Валахии... был некогда. Ныне от моих владений остался лишь замок... и эти вот земли.
   Он обвел рукой окрест.
   Земли не особо впечатляли... болото... болото - оно болото и есть. Мох да мох кругом, березки гнилые из него торчат. Небо низкое, неправильное какое-то... Яська пригляделась и только тогда поняла, что солнца-то и нету...
   А разве возможно такое?
   - Я ваш должник, прекрасная Яслава...
   Вот прицепился!
   Прекрасная.
   Выдумал себе... Яслава шмыгнула носом, пытаясь понять, хорошо это или плохо... вот то, что она босая да по болоту ходит - это плохо. В болоте и на гадюку наступить недолго, да и просто холодно. И что солнца нет, тоже плохо. Нежить всякая солнечного свету стережется, а тут, значит, ходит смело.
   Ну или не ходит - стоит...
   Ждет чего-то.
   Чего?
   И вообще, об чем с ним разговаривать? Яська никогда-то с володарями не встречалася...
   - Прошу вас, прекрасная Яслава, - он провел ладонью над моховым ковром, - присядьте. Вам нужен отдых.
   Мох под его ладонью поднялся, и уже не мхом выглядел, но периной... и потянуло присесть, а лучше - прилечь, зарыться в него с головой, закрыть глаза, позволяя себе стать частью болота.
   Упырь нахмурился.
   А после зарычал.
   И наваждение схлынуло, а из-под моховой перины выбралась тварюка, мелкая, на клок конского волоса похожая... выбралась и угодила в когтистую руку.
   Дыхнул Владислав, и не стало волоса, горсточка пепла полетела по ветру.
   - Прошу прощения за этот неприятный инцидент. Похоже, слишком долго я был в плену, вот и забыли, кто здесь истинный хозяин...
   - Как вы... угодили...
   Перина изо мха больше не выглядела притягательной, напротив, Яська не могла отделаться от мысли, что в ней этаких тварей еще обретается, как блох на старом кобеле.
   Владислав вздохнул.
   И поднялся.
   - Вам действительно нужен отдых, но здесь, пожалуй, не лучшее место... закройте глаза, Яслава.
   Ага... вот сейчас и закроет, и ляжет ровнехонько... ничего-то она сделать не успела.
   - Не надо меня бояться, - это было последнее, что Яслава услышала.
   Она очнулась в кровати.
   В огромное кровати, в которую десятерых уложить можно... а она одна... лежит на простынях белых, шелковых... под одеялом пуховым... на перине... лежит и вспомнить пытается, как ее угораздило-то... над головою - полог тканный, расшитый звездами.
   Кровать - в комнате.
   В этакую комнату, пожалуй, вся б мамкина изба влезла и еще б для курятника место осталося.
   Камин в полстены.
   Огонь горит, к счастью, самого обыкновенного свойства, Яслава ощущала жар, от него исходящий. Она села.
   Потрогала шею, убеждаясь, что та цела... положила ладонь на грудь: сердце стучало, быстро, всполошенно.
   Значит, живая.
   Яська в это не сразу поверила, сидела на постели и трогала себя... руки, ноги, голову вот... волосы грязные, и сама она не особо чиста, а на простынях развалилась... и платье от грязи задубело... и надо бы подняться, воды найти... или хозяина этого места.
   Но Яслава сидела.
   Глядела.
   На камин вот, на огонь... на стены побеленные ровнехонько, на потолок расписной, на шандалы со свечами... щедро оставили, дюжины две, а то и три.
   На ковры, на столик низенький... креслица...
   Она сидела бы так, верно, долго, но в дверь постучали.
   - Д-да... - Яслава на всякий случай встала.
   Огляделась, заприметив, что на стенах, помимо подносов узорчатых да ковров висят и ножи... один и прихватила. Самый большой, грозного виду... с ножом ей как-то спокойней.
   Владислав вошел и поклонился:
   - Доброго утра, прекрасная Яслава. Я рад, что вы очнулись...
   Сам-то уже и помыться успел, и одежу сменить. Волосы длинные вымыл, в хвост собрал, и лицо его оттого сделалось строже, старше будто бы. Рубашка черная подчеркивала неестественную белизну кожи. А серебряная цепка с амулетой вовсе гляделась издевкою над всеми Яськиными потугами.
   Упырям серебра остерегаться следует, а этот вон носит... прям таки нарочно надел, чтоб Яське показать, что не страшен ему ни кинжал ее, ни поднос даже, коль хватит у нее сил поднос со стены сорвать.
   - Вижу, вы все еще не доверяете мне, - Владислав усмехнулся. - И не могу упрекнуть вас в том. Но надеюсь, что ваше недоверие не помешает вам принять ванну. В купальнях все готова. К сожалению, милостивая сударыня Яслава, за время моего отсутствия человеческая прислуга оставила замок. Те же, кто остался, полагаю, смутят вас.
   Показалось, что хотел он сказать иное, но не пожелал обидеть... какой учтивый упырь!
   - Позволите проводить вас?
   - В купальни? - мрачно поинтересовалась Яська.
   Владислав кивнул.
   В купальни... или в жуткое подземелье, в котором стоит гроб... или не гроб, но алтарь... или попросту стол обеденный, Яслава точно не знала, что должно стоять в подземелье упыря, особенно этакого... не по-упыриному обходительного.
   Но помыться хотелось.
   Грязь прилипла к коже, отчего сама кожа эта свербела невмочно. А упырь... что упырь... хотел бы сожрать, давно бы... или в подземелье сразу снес бы.
   - Как я здесь оказалась? - Яська почти уже решилась.
   - Я принес.
   Не понятно.
   - К-куда?
   - Замок рода... хотя, - он печально улыбнулся, - я ныне единственный представитель оного рода. Но то - история давняя... так милостивая сударыня желает искупаться?
   И глянул так, хитровато.
   От же ж... холера ясная! И что Яське делать?
   - Нож не отдам.
   - Это ятаган, - поправил Владислав. - Я снял его с тела Макшин-паши... это было давно, милостивая сударыня... так давно, что я уже не помню лица этого человека, хотя некогда поклялся, что не забуду его до самой смерти. С другой стороны, нельзя утверждать, что я в полной мере жив, а потому клятву свою я считаю исполненной. Но если вам по вкусу кинжал, то владейте им... однако я предложил бы вам иное оружие, куда более удобное для женской руки.
   Он вдруг оказался рядом.
   Одно движение, едва различимое взглядом, и вот уже Владислав с поклоном протягивает стилет:
   - Византийская работа... некогда принадлежал моей матери. Она была удивительной женщиной... пожалуй, вы бы ей понравились.
   В этом Яська крепко сомневалась.
   Но стилет приняла.
   И вправду удобен, аккурат по руке лег. Правда, Яська понимала отчетливо, что со стилетом аль нет, но Владиславу она не соперник. Коль захочет убить - убьет, Яська и глазом моргнуть не успеет.
   - А теперь, прошу вас, - Владислав указал на дверь. - Купальни в замке отменные... здесь открываются горячие ключи. Целебные источники... конечно, запах имеют не самый приятный...
   Он вел Яську по узкому коридору.
   Говорил.
   Про источники свои, про воды какие-то... а она шла, стараясь не больно-то по сторонам глазеть.
   Сумрачно.
   Факелы горят, но света их не хватает. И чудится, что коридор этот бесконечен, а портреты на стенах - живы... или почти живы... вот кривится уродливый старик...
   - Мой прапрадед... занимательной личностью был, прославился своей любовью к алхимическим опытам. Через нее и погиб, уверовал, что создал эликсир вечной жизни, но оказалось - яд, хоть и отсроченного действия... уникальная вещь.
   Носатая женщина в белых одеяниях, которые должны были бы смягчить ее обличье, но напротив, женщина казалась еше более жесткой.
   - Тетушка моя... говорят, была жрицей Хельма, при том им же отмеченною... жертвы приносила щедро, большею частью тхурок, но после и за крестьян своих взялась. А те бунт учинили, подняли на вилы... Хельм не помог. Он никогда не помогает слабым.
   - Почему?
   - Слабому помощь богов лишь во вред. А сильный... как правило, сильный сам управляется. Мой дядя...
   Этот человек похож на плутоватого приказчика, круглолицый, полноватый, смешной в этом наряде с круглым воротничком...
   - Вел тихую жизнь... пока моему отцу не пришли с челобитной. В округе дети пропадали, мальчики... оказалось, дядюшка имел дурные склонности... отцу пришлось устроить казнь.
   - Зачем вы...
   - Рассказываю? - Владислав остановился. - Все эти люди - действительно были людьми... не знаю, гордились они тем или же нет, но... вы боитесь меня, Яслава, и ваш страх мне крайне неприятен.
   - Я не хотела вас обидеть!
   Не хватало еще обижать упыря, во власти которого ты пребываешь.
   - Не сомневаюсь, что вы не властны над своими чувствами, однако... я пытаюсь сказать, что принадлежность к роду человеческому еще не делает человеком.
   - А что делает?
   Владислав остановился перед портретом женщины удивительной красоты.
   - Не знаю. Моя тетушка... Эржбета Надашди, урожденная Баторова... из-за нее я оказался в том... неудобном положении, в котором ныне пребываю.
   Она была не просто красива... Яська смотрела на эту женщину, понимая, что сама-то не стоит и мизинчика на холеной ее ручке... воистину панна шляхетная, ежели не сказать - королевна... только вот глаза у нее мертвые.
   Странно как.
   У Владислава живые, а у нее - мертвые... и платье это, красное, поначалу показавшееся чудесным, ныне глядится отвратительно. Цвет такой... кровяной...
   - А это - кузина моя...
   Второй портрет.
   Не дочь, но скорее сестрица младшая... но до чего похожа! И выражением лица, и позой... и рука писала одна, но... портрет Эржбеты Яську пугал, а второй... второй был хорош и только.
   - ...пожелавшая стать законною владычицей, что моего замка, что всех владений. Но благодаря вам, я свободен, - Владислав коснулся губами Яськиной руки.
   Холодные какие...
   И сам он... пожалуй, больше не пугает... глупая Яська, упырю верит, хочет верить и верит, что не причинит он вреда...
   - Идемте, милостивая сударыня...
   - Не надо меня так называть.
   - А как надо?
   - Яська... я же сказала...
   - Яслава, - он был серьезен. - Я помню.
   А купальни оказались хороши, хотя по-первости Яська аж растерялась. Вот в банях ей бывать доводилось... или еще в лохани мыться, но вот чтобы этак... лохани каменные, огроменные, плиточкою махонькой выложены, синенькою и зелененькой, а на дне и желтою, да хитро, узорами, будто бы рыбки плавают помеж водорослей.
   Серебряные же рыбы из стен выглядывают.
   Нажмешь на такую и вода льется, горячая, ажно паром обдает.
   Потолки куполами.
   Свечи повсюду... у купален - скамьи, на скамьях - наряды разложены, один другого краше. Этакие только королевнам и носить.
   - Мне подумалось, что вам захочется сменить платье. Я подобрал то, что должно подойти вам по размеру, но... - Владислав несколько замялся. - Как я говорил, служанок не осталось. Тех, которые... если вы не испугаетесь иметь дело с водяницей, то позвоните в колокольчик.
   Он указал на ленту, что свисала с самого потолка.
   - Если же вдруг... если получится, что вы испугаетесь чего-то... или просто покажется, что что-то не так, то позовите меня.
   - Как?
   - По имени. Просто позовите. Я услышу.
   И снял цепку с шеи, ту самую, с амулетом.
   - Прошу. И любой из обитателей замка будет знать, что вы - моя гостья...
   Гостья...
   Упырева гостья... и смех, и страх... но лучше уж Владислав, чем та, которая... о тени ее даже вспоминать не хотелось... и коли сумела с упырем управиться, значит, и вправду нечеловеческой силы колдовка... а Яслава ей поперек дороги стала...
   О том думалось.
   И еще о Настасье, которой не помочь... о свахе... об отчиме, продавшем их... теперь-то Яська была в том уверена... и о Владиславе тоже думалось, однако эти мысли Яська от себя гнала. Не хватало еще...
   Мылась она долго, наслаждаясь горячей водой, которая и вправду пахла странно. И пускай себе, зато грязь отходила... и мыло Владислав оставил духмяное, такое, которого и у Настасьи не было.
   Стоило подумать о сестре, как слезы накатили.
   И Яська руку закусила, приказывая себе не плакать... и успокоилась. Почти. Вылезла из воды, волосы вытерла, расчесала кое-как... водяницу в помощь? Обойдется... конечно, платья такие, что Яська знать не знает, как к этакой красоте подойти, но... рубаху вот нижнюю надела, из тонюсенького сукна. И в платье влезла, темно-зеленое, бархатное, жемчугом расшитое... шнуровку вот затянуть не смогла, но решила, что и так сойдет.
   Чулки.
   Башмачки сафьяновые, с золочеными носами...
   И неудобно от этакой красоты, и сама Яська себя самозванкою ощущает...
   Владислав ждал за дверью, и отчего-то сие обстоятельство Яську нисколько не удивило.
   - Вы выглядите чудесно, Яслава...
   Хоть без милостивой сударыни обошлося! Не сударыня она, не панна и не панночка... обыкновенная девка, каких в селе множество великое.
  
   - А дальше что было? - вся эта история Евдокии представлялась удивительной. Невозможной ли? Возможной... стоит ли говорить о невозможном той, у кого супруг волкодлак?
   - Ничего. Ужин он устроил... оказалось, что в замке еда имеется и человеческая... то есть, имелась прежде, а так ели, что сохранилось... кашу на воде... он и сказал, как угодил в полон. Тетушка его в гости зазвала... он ее опасался, но и верил... некогда она его в упыря и обратила, как я поняла, но про то Владислав говорить отказался. А я... сама понимаешь, - Яська передернула плечами. - Жутко мне было со всего этого... как-то не до расспросов.
   Евдокия кивнула. Она попыталась представить себя на Яськином месте, но к счастью, воображение подвело.
   - Он предлагал остаться... гостьей... и вновь поклялся, что не тронет, что... что крови ему надобно не так уж и много, и убивает он редко... только мне и того хватило... криком кричать хотелось, выбраться. Не важно как, лишь бы выбраться... я идти готова была до самой до границы. Владислав и понял.
   Яська вновь вздохнула, глаза потерла, сухие, но все одно виделись Евдокии в этих глазах слезы непролитые.
   - Владислав сказал, что если будет на то моя воля, то он меня проводит к людям. Из Серых земель ему ходу нет... то есть, он может, но отвык уже от городов. И мир поменялся. Ему в нем неудобственно. То есть, он такого не говорил, это я уже сама поняла. Теперь. Владислав сказал, что эти люди... что у него с ними договор заключен. И меня не тронут. Помогут... а мне было все равно, куда, лишь бы... замок этот... свечи, факелы... то скрипит что-то, то вздыхает... и он сам еще... упырь благородный.
   Яська все же всхлипнула.
   - Проводил... не просто проводил, на руках нес. Мол, негоже милостивой сударыне ножки пачкать... башмачки... подарил мне и башмачки эти растреклятые, и платье... и еще дал целую шкатулку со всяким... у меня такого в жизни не было.
   Она потрясла головой.
   - И радоваться бы дуре, да...
   - Не получалось? - тихо спросила Евдокия.
   Драгоценности? У нее вон в Познаньске множество драгоценностей осталось, в том числе и фамильных, княжестких, да только радости с них мало.
   - Я... я смотрела и... и Настасью вспоминала... ей бы понравилось... она была бы... не знаю, на своем месте, что ли? - Яська дернула себя за рыжую прядь. - И не стала бы... ну, я думаю, что не испугалась бы, что он... упырь.
   - А ты?
   - Я не боюсь. Уже не боюсь... насмотрелась тут... упырь, а... он человечней многих. Не знаю, может, со мной только, но... я ж не знала, что он тут будет, Янек... и он не знал... оба удивились. Он меня сразу... признал сразу... а я его... помню другим, а он вот, - Яська встала. - Он не рассказывал, что с ним приключилось, только... отправлял меня прочь, особенно, когда Владислав ходить повадился. Сперва-то просто в гости... цветы принес... болотные лилии... и сказал, что рад, что я не ушла... а я думала уйти, только как они тут без меня?
   - Ты его любишь?
   - Брата? - Яська отвернулась, наклонилась, и рыжие волосы упали завесой.
   - Владислава.
   - Не знаю. Я... я думала, что нет, но... он как-то исчез. Недели на две, я... я вся извелась, боялась, что снова его... что она... она меня ненавидит. Я ведь поломала все планы, а убить не может... местные твари меня не трогают. Она же сама не любит руки марать. А может, тоже не смеет... люди вот братовы - другое... и когда его не станет.
   Яська прислушалась к чему-то.
   - Скоро его не станет. Нам бы к этому времени убраться... сегодня убраться... только, - Яська по-прежнему избегала смотреть на Евдокию. - Ты... уверена?
   - В чем?
   - Что хочешь найти своего мужа?
   - Конечно.
   - Нет, не так... ты найдешь, если она... позволит... или Владислав поможет... если попросить, то поможет, но... мне стыдно, понимаешь?
   Евдокия кивнула.
   - Он... он приходил, а я прогнала... он снова приходил, и я опять... он ведь упырь, а я человек... я так себе говорила, что человек. Дура была... а он отступился... я поехала домой, знаешь, хотела на сестренку посмотреть, убедиться, что с нею все ладно... и забрать... здесь не самое лучшее место, но притерпеться можно... или вот деньги у нас были, хватило б, чтоб в городе обустроиться. А она... она замуж вышла.
   Тени расползались.
   Надоело им слушать слезливую женскую историю, которая перестала походить на сказку о бедной сиротке и благородном упыре. Тени к сказкам относились снисходительно, зная, сколь причудлива порой бывает жизнь. Но только порой, во многих же своих проявлениях жизнь эта обыкновенна и даже скучна.
   - За такого же, как этот... сынок мельника... третий... ему-то от батькиного хозяйства ничего не перепадет, вот и нашел... отчим мой спился, видать, колдовкин самогон не пошел на пользу. Утоп в корыте свином. Так ему и надобно, - она выдохнула, судорожно, тяжко, и тени, подобравшиеся было к ногам - сейчас их манил не рассказ, но Яськин гнев, который был сладок, словно мед. - А она решила, что одна не справится, вот и выскочила за первого же... он ее бьет... я сразу поняла, что бьет. И предложила уехать.
   - Не согласилась.
   Яська покачала головой.
   - Уперлась, что раз бьет, то, стало быть, любит... и вообще куда ей от мужа? А меня гулящей обозвала... раз в мужское ряжусь... много тут по болотах в женском-то находишь? И я вот... я на ее муженька глянула, краснорожего, уродливого, и подумалось, что вот это - истинная нелюдь... она брюхатая мечется, а он на лавке лежит и покрикивает... сапогом в нее кинул... я тогда-то и не стерпела. Знаю, нельзя было мешаться, да только не смогла устоять... побила его... револьвером... он плакался, клялся, что на него дурное нашло, что добрый он. Моя сестрица выла, в ногах валялась, чтоб дитя ее нерожденное не сиротила. По мне так лучше сиротой, чем при таком-то батьке... но не убила. Я не убийца... нет, выходит, что убийца, но та колдовка заслужила... я уехала, сказала ему, что, коль сестрицу мою учить вздумает, то я его пристрелю, как собаку. Не знаю, надолго ли хватит... грозилась навещать, да он жалобу подал. И меня в розыск... за разбой... полиция и горазда, все, что имели, на мою душеньку повесили. Была девкой, стала разбойницей, Яська Руда... звучит?
   - Звучит, - согласилась Евдокия, через тени переступив. Благо, ее они обтекали, обходили стороной.
   - Вот и... и колдовка эта... я ее поначалу найти хотела, только выяснилось, что дом, в котором мы с Настасьей жили, съемный... а про нее ничего-то и не помнят... не то вдова, не то чья-то сродственница. Была и в воду канула. А тут вдруг... я как ее увидела, то сдержалась едва. Но убивать не хотела. Веришь?
   - Верю.
   Не то, чтобы у веры этой имелось какое-то основание, напротив, разум подсказывал, что Евдокия сама видела, как Яська стреляла. А значит, убийца она.
   Хладнокровная.
   Или не хладнокровная, но все одно убийца.
   - Я... я не знала, как мне быть... а потом... просто посмотрела на девчонок этих... если бы оставила их, она бы... в ту усадьбу... и сейчас, небось, никому бы не позволили сбежать. И значит, для них все бы... как для Настасьи... сказать? Предупредить? А кто бы меня послушал. Да и... теперь я больше понимаю про колдовок. Не услышали бы. Они умеют... не заставить, нет, но так словами окрутят, захочешь - не выберешься. А эти... эти не хотели. И может, кто другой нашел бы, как сделать, а я... я ее... убила.
   Это слово Яська произнесла дрожащим голосом. И Евдокии на мгновенье показалось, что она расплачется.
   Показалось.
   И тени с сожалением отползли. Они-то умели оценить вкус женских слез.
   Слабости.
   - Убила, - Яська вскинула голову. - И я знаю, что изменилась, что уже не такая, как прежде... а какой еще стану... и братец мой тоже... и все-то здесь меняются. И твой муж. Ты, Евдокия, готова увидеть его таким, каков он?
   На этот вопрос Евдокия давно себе ответила:
   - Да.
   - И ты не боишься?
   - Его? Нет. Лихо... не чудовище. Волкодлак, но не чудовище. А вот за него боюсь. И очень. А потому, Яслава, пожалуйста... помоги.

Глава 13. О литературном творчестве

   Себастьян прислушался. За запертою дверью было тихо. Нет, конечно, можно было вообразить, что коварная разбойница сыскала способ избавиться от Евдокии, не учиняя при том шума, но сию мысль Себастьян отбросил.
   Огляделся.
   Тронул ближнюю дверь, из которой пахнуло сыростью, тленом и покойниками. Заглянул.
   Пусто.
   Окошко приоткрыто, тянет из него холодком. Или это ознобом по хребту? А комната-то обыкновенная... почти обыкновенная... по моде позапрошлого века обставлена. Тогда-то, ежели память не изменяет, падки были люди на цианьский штиль.
   Вот и вьются по стенах не то змеи, не то драконы с мордами хитрющими, поглядывают на Себастьяна желтыми глазами, мол, все-то мы о тебе знаем, даже то, что ты сам, дурачок, ведать не ведаешь или не желаешь. Краснотою отливают когти на драконьих лапах, и в них-то, изогнутых, нету ничего декоративного, забавного.
   Золоченые клетки свисают с потолка.
   Канарейки мертвы, Себастьян подозревал, что давно мертвы, но то и дело желтенькие тельца, не тронутые временем, вздрагивали, всхлопывали крыльями, будто бы птаха вдруг оживала, пыталась взлететь да тотчас вспоминала, что мертвые птахи не летают.
   Козетка.
   Вазы преогромные, ведра на три каждая.
   Розы... лепестки почернели, скукожились, но стоят, холера их задери!
   Из комнаты Себастьян вышел и дверь прикрыл. Нет, уж лучше остаток ночи в коридоре провести, чем в этаком престранном уюте. Не отпускало ощущение, что, стоит присесть на низенькую козетку, которая едва ли сама под ноги не бросилась, и Себастьян уже не встанет.
   - Жуть, да? - в коридоре сидел тот самый рыжий парень, что встретил их на болотах. - Янек я...
   - Следишь? - поинтересовался Себастьян не столько с подозрением - было бы странно, ежели б никого к чужакам не приставили - сколько с облегчением. Вдвоем оно как-то легче.
   - Неа... я так... - Янек замялся и ущипнул себя за ухо, сделавшись похожим вдруг на младшенького братца. И тоска скрутила.
   Бросил ведь... не специально, закружился, замотался, а все одно бросил.
   И вернется ли?
   Надо было хоть письмецо да оставить, распоряжение, чтоб, ежели вдруг приключится неладное, то денег ему... глядишь, и хватило бы тогда у Яцека духу оставить полк, ибо улан из него - что из Себастьяна прачка, старательная, да все одно бестолковая. Законник, глядишь, и вышел бы.
   - Пьют, - прислушавшись к голосам, что доносились снизу, заключил Янек. - Тепериче до утра... как Шаман слег, так и все... загуляли... там Хлызень... он все кричит, что надобно другого атаману... бунт поднять, как на каторге... они на Барнульской три недели бунтовали... всех надзирателей порезали... и других тоже...
   Не только надзирателей.
   Себастьян про тот бунт, приключившийся два года тому, слышал. Да и все Королевство тогда содрогнулось от ужаса, вновь заговорили про то, что мягкие ныне законы, что надобно возвертать и кандалы, и плети, а то и вовсе, как при Миндовге, вешать поболе, глядишь, тогда и закон чтить станут с неимоверною силой.
   Про закон Себастьян не знал, но отчеты читать пришлось.
   Вспыхнул бунт, как то бывает, по малости, из драки помеж двумя каторжанами. Что уж там они не поделили, выяснить не удалось. И для чего надзиратель, молоденький паренек, решивший, что лучше на Барнауле за каторжанами приглядывать, нежели там же землю сухую подымать без надежды на урожай, полез в драку, тоже не понятно. На нож его подняли оба.
   А потом испугались, что за этакое дело повесят.
   Верно, повесили бы, другим в назидание.
   Тогда-то и раздался крик:
   - Бей синих!
   И пронесся по забоям пожаром лесным.
   Били.
   Ножами самодельными, каковые держать строго-настрого запрещено было... и кайлом, и молотком, и просто каменьями. Били, уже не разбирая меж ненавистными надзирателями да людьми штатными.
   Медикуса подняли на колья.
   Поварих растерзали, пусть и были они бабами немолодыми, некрасивыми, а все одно... и звериная эта жестокость, кровь пролитая, которой стало вдруг много, выплеснулась с Барнаула, захлестнула окрестные поселки. В них-то зачастую те же каторжане и жили, из тех, кому возвертаться некуда. Многие обустроились, семьями обзавелись, детей народили...
   ...Барнаул зачищали три королевские полка. Мелкою гребенкой прошлись, каждый камушек перевернули. Кого с ходу посекли, а тех, что уцелевшие, казнили.
   И не на виселице.
   Королевскою волей четвертовали... и выходит, не всех нашли.
   - Слыхал, стало быть, - Янек вздохнул. - Я еще тогда Шаману говорил, что нельзя его... туточки люди всякие есть, да только чтоб совсем уж душегубы... а он наплел, что, дескать, по навету на каторгу спровадили, а тамочки буча началася, он и сбег... ага, по навету... и клеймили за нежную душу.
   Янек присел у стены, ноги высунул меж столбиками балюстрады.
   - Шаман у нас добрый, верит людям... а ныне-то, небось, Хлызень иначе запел. Послушаешь, он самолично бунту и поднял, и надзирателей сам резал... начальника каторги и вовсе спалил.
   - Может, и так.
   Сожгли пана Бискувецкого, а с ним сожгли и сына его, к отцу прибывшего. Парню только-только семнадцать исполнилось.
   - Уйду я отсюдова, - признался Янек.
   - Куда?
   - К людям... вот, веришь, тянет меня к людям со страшною силой, - он прижал руку к груди и камзольчик свой, явно снятый с кого-то, к кому Янека в недобрый час притянуло, одернул. - В писатели пойду...
   - Прям так сразу и пойдешь?
   Себастьян присел рядом. С беседой, глядишь, и ночь скорее минет.
   - А чего? Думаешь, не смогу?
   - Я такого не говорил.
   - Ага, затое подумал. Небось, раз разбойник, то и все! А я в разбойниках временно! По жизненным обстоятельствам, можно сказать. А так-то я писатель...
   - И чего ты написал?
   Янек зарозовелся.
   - Пока ничего... но напишу всенепременно. У меня знаешь какая идея есть? Озолочуся!
   Он приосанился.
   - Я даже письмецо издателю написал, что, мол, так и так, хочу написать для вас книгу. И не просто там книгу, навроде тех, что выпускаете, потому как они мутотень же ж! А настоящую! Ее все покупать станут.
   - Почему?
   Янек поглядел на Себастьяна снисходительно.
   - Потому, что это - литература! - слово он произнес по слогам, с придыханием. - А не бабьи сказки... у меня уже все продумано! Надобно только сесть и записать. Это ж нетяжко. Туточки попросту времени нема, то одно, то другое... и вдохновение. От скажи мне, какое в этакой жути вдохновение?
   - Никакого.
   - От и я говорю, что никакого... а выберусь, так оно враз и появится. Запишу... отправлю... стану знаменитым... - Янек зажмурился, верно, представляя себе грядушую славу и толпы поклонниц.
   Или поклонников.
   Все ж таки новый знакомый не был так уж хорошо знаком Себастьяну.
   - А что издатель? - поинтересовался Себастьян во поддержание беседы.
   За дверью по-прежнему было тихо. Себастьян надеялся, что у Евдокии получится отдохнуть, завтрашний день грозил быть еще более насыщенным.
   - А ничего, - Янек махнул рукой. - Отписался, чтоб я рукопись ему выслал... думает, что раз Янек не столичный, то и дурить его можно...
   - Как дурить?
   Требование издателя представлялось Себастьяну вполне логичным.
   - Обыкновенно, - у Янека определенно имелось на сей счет свое мнение. - Сам подумай, я ему рукопись пришлю, а он ее издаст.
   - И что?
   - Да не под моим именем! Себе присвоит. И имя другое поставит... и деньги будет грести лопатою. А мне что останется? Локти кусать? Э нет... Янека так просто не проведешь... у меня таланта имеется! И с талантой я не пропаду! Так что, пущай сначала договор мне пришлет, на десять тысяч злотней, а уж там...
   - На десять? - Себастьян подавил смешок, а Янек нахмурился пуще прежнего.
   - Думаешь, мало?
   - Двадцать проси. Если что, то еще поторгуешься... и процент с продаж.
   - Да?
   - А то, вот смотри, издадут книгу... а потом еще раз и еще... и тебе уже с того ничего платить не станут. Разве справедливо?
   На лице Янека одна за другой менялись эмоции.
   Удивление.
   Обида: он вдруг явно осознал, что его, наивного провинциала, едва не обманул столичный издатель.
   Решимость.
   - Спасибо! - Янек от души хлопнул Себастьяна по плечу, поскольку плечо было Сигизмундусовым, для этакого бурного проявления эмоций не предназначенным, то враз заныло. - Я этого не забуду! Слушай, а сколько просить-то? Процентов двадцать пять?
   - Лучше сразу пятьдесят. Или семьдесят. Книга-то твоя. А интеллектуальный труд - самый сложный. Ему-то что? Взять готовю рукопись да на печать отдать.
   - Твоя правда! - Янек восхитился простотой и очевидностью мысли. - Я ж все сделаю... сам... ну, голова, студиозус!
   Себастьян заранее посочувствовал тому, неизвестному издателю, которого судьба сведет с Янеком. Он же, премного возбужденный открывающимися перспективами, желал поделиться радостью с единственным человеком, пониманию которого, как оказалось, были доступны столь тонкие материи.
   - А хочешь... хочешь, я тебе про книгу свою расскажу?!
   Себастьян не хотел, но с другой стороны, лучше уж слушать о книге, которая, к счастью, существовала пока исключительно в Янековом воображении, нежели прислушиваться к шорохам дома, гадая, мыши то или нечто иное, неживого свойства.
   - Не боишься, что украду?
   Янек задумался, но потом головой потряс:
   - Ты ж студиозус... на кой тебе моя книга? Свою придумаешь, вона какая голова!
   - Какая?
   - Большая! И вообще, небось, у тебя моего таланту нету... так что, слушай.
   Себастьян хмыкнул, а Сигизмундус возмутился до глубины своей души, поелику полагал, что талантов у него множество, а помимо талантов и образование имеется, почти оконченное. Янек же, небось, и пишет с ошибками...
   - В общем, короче так... жил в одном селе простой парень... кузнецов сын. И звали его Физдамокл!
   - Как? - имя главного героя несколько озадачило Себастьяна.
   - Физдамокл, - с гордостью повторил Янек. - Ну не Янеком же его называть!
   - Почему бы и нет?
   - Эх ты, студиозус... сразу видно, что не понимаешь ты желаний аудитории. Герой должен выделяться средь всех!
   Себастьян, подумав, согласился, что в обычном селе парень по имени Физдамокл однозначно бы выделялся.
   - Вот... и жил он себе... жил... в кузне работал... а по вечерам книги читал.
   - Какие?
   - Философские!
   - З-зачем?
   - А потому что он был умным! Герой должен быть умным, - Янек поднял палец. А Себастьян живо представил себе обыкновенного сельского кузнеца с тайною, по местным меркам почти извращенною страстью ко чтению философских трактатов.
   Он буквально увидел дебелого детинушку, пропахшего кузней и селом, конопатого, слегка прыщавого, но солидного в плечах. У детинушки были засаленные волосы, перехваченные кожаным шнурком, и пудовые кулаки. Он вообще до драки охоч был, что с детства повелось: даденое маменькою имя приносило детинушке множество огорчений, оттого и характер его сделался мрачен, нелюдим. Оный детинушка, про себя неистово ненавидевший имя и матушкину придурь, облизал пальцы, подумав, что сего явно будет недостаточно, вытер их о холщовую, изрядно заношенную рубаху.
   Подвинул к себе медянку с лучиною.
   А после достал из-под печи сверток, правда, не с философским трактатом - их Физдамокл честно пробовал читать, но ничегошеньки не понял, затое запомнил с десяток словесей, и ныне до холеры ладно материться выходило, экзистенциальностью бытия. В свертке обнаружилась книжица попроще, из тех, что продают из-под полы, поперек королевского эдикту о нравственности.
   - И вот, жил себе Физдамокл... жениться думал... на Мане, дочке старостиной...
   Маня про страсть жениха к книгам не знала, да и вовсе не желала замуж за него идти, но больше к Мане никто не сватался, поелику была она огромна, грузна и кулаки имела мало меньше Физдамокловых.
   - Он ее очень любил... - всхлипнул Янек от избытка чувств и предупредил. - Сейчас случится трагедия.
   Маня найдет тайник с книжкою? Аль те карточки, которые Физдамокл берег пуще книги, прятал под половицею, где некогда матушка его покойная держала от батьки самогон.
   - На деревню налетели вороги...
   - Какие? - Себастьян моргнул, прогоняя видение: краснолицую Маню, до глубины души пораженную развратною натурой жениха. Девки на карточках сплошь были сисястые да задастые, а уж позы принимали такие, что и думать срамно.
   - Ну... сначала-то я думал, что просто вороги, а потом понял, что для сюжету надобна интрига... в общем, это потом уже станет ясно, что они за Физдамоклом охотились, а так он-то тоже сперва подумает, что они просто так...
   ...мимо проезжали и решили, а с чегой-то нам не налететь на деревню.
   Нет, случалось гулять лихим людям по дорогам, и на хутора заглядывать, но деревеньки трогать и они остерегались. В деревеньке-то в каждой второй хате обрез, и в каждой первой - вилы, и управляются с ними мужики славно, едва ль не как уланы с саблею.
   Но замечание этакое Себастьян оставил при себе, Сигизмундус вовсе от него отмахнулся: мало ли... всякое в жизни бывает.
   - А вообще, - заерзал Янек. - Я ж тебе не сказал... все это будет ну как бы историею... ну, то есть, не взаправду, конечно, а будто бы в древние времена...
   Магкарточки сменились на рисованные картинки, на которых развратные девицы сделались еще более задастыми и сисястыми, а заодно уж повеяло от их облика чем-то этаким, классическим, с духом Королевской картинной галереи.
   - Вот! Вороги, значит, налетели, а Физдамокла дома не было.
   - Экая незадача...
   - А то. Он на поле сидел. Думал.
   - Об чем?
   - О судьбе мира!
   Сигизмундус проникся к герою большим уважением, поелику человек пустой о судьбах мира думать не станет, человеку пустому на мир наплевать. Себастьяново же неугомонное воображение мигом нарисовало, что поле с колосьями перезревшее пшеницы, что заросли лопухов по краю его, весьма подходящие для всякоего думанья. И Физдамокла нарисовало, все в той же холщовой рубахе, изрядно замызганной от частого ношения. Физдамокл сидел в лопухах, пучил глаза от натуги и, прислушиваясь к бурлению в животе, думал, что жениться все ж пора пришла.
   Хоть бы и на Мане.
   А то ж этак, на своей-то готовке не то, что в лопухи, к Богам попасть можно.
   - Ну они-то взяли и все пожгли.
   - Зачем?
   - Для порядку.
   - Экие... порядочные вороги.
   - Ну еще от злости. Они ж Физдамокла искали...
   ...и странно, что не нашли, на поле-то, посеред лопухов и мыслей о высоком. С другое стороны Сигизмундус верно заметил, что неизвестные вороги, чьи лица прямо таки просились на плакаты "Их разыскивает полиция", отнюдь не главные герои, потому и ума от них требовать грешно.
   И вообще, нечего придираться.
   Давно ж все было, вот и запамятовались детали, повылетели из головы Янековой.
   - И вот, - дрожащим голосом продолжил Янек. - Физдамокл возвращается домой... и видит, что нету деревни. Сгорела...
   Себастьян прикинул, что на поле несчастный Физдамокл провел не один час, верно, судьба мира все никак не складывалась, ну или живот не унимался.
   А может, умаялся думать несчастный кузнец? Вот и прикорнул, не заметил ни пожару, ни криков... бывает.
   - И Маню зарубили... поглумились сначала, а потом зарубили...
   Янек тоненько всхлипнул и признался:
   - Очень трагично выйти должно...
   Сигизмундус тоже всхлипнул, ему было нечеловечески жаль несчастную Маню, которая так и не дожила ни до счастливого замужества, ни до первой семейной свары, ни до первой оплеухи...
   - И Физдамокл решил мстить! - Янек ударил себя в грудь кулачком. - Я книгу так и назову "Месть Физдамокла".
   - Удачно. А лучше "Кровавая месть Физдамокла".
   Янек задумался, впрочем, не на пару часов.
   - Точно! Звучит, а? "Кровавая месть Физдамокла"... он откопает свой меч.
   - Меч?
   - Ну да...
   - Откуда у кузнеца меч?
   - Ай, какая разница? Пускай от матери егоной остался... точно! - Янек аж подпрыгнул. - Меч и еще перстень с гербом! Она у Физдамокла не просто так была, а княжною... ну, когда-то она из дому сбегла по большой любви...
   ...прихватив с собой, надо полагать, шкатулку-другую золотишка и еще, по некой одной ей ведомой княжеской надобности меч. Полуторник. Аль вовсе двуручный, чтоб уж оно совсем солидно гляделось.
   - И вот, он откопает меч и перстень и пойдет мстить...
   - А...
   - Я знаю, - Янек не позволил вопрос задать. - У них в селе совершенно случайно поселился великий мастер по мечному бою, который и разглядел в Физдамокле талант.
   Физия Физдамоклова сделалась озадаченною. До сей поры он в себе два таланта знал, к питию хмельной браги, которую мог усвоить и перебродившую, чем снискал немалое мужиков уважение, и к битию морд. Последнее обходилось без высокого фехтовального умения, по-простому, кулаками.
   - Разглядел и взялся учить... и научил всему, что сам знал. А мастер был тот не простой, а цианьский... я как-то видел, как один цианец пятерых уложил. Главное, что сам махонький, сухонький. Тут скокнет, там скокнет... а здоровые мужики и падают.
   Себастьян почти увидел несчастное лицо цианьского мастера-мечника, каковой узрел нового своего ученика. И удивленное - оного ученика, пытавшегося понять, на кой ляд ему куда-то там скокать с мечом, когда одного удара кулака в харю довольно, чтоб привести противника в состояние безоговорочной капитуляции.
   - В общем, был у него меч. И мечом он махал так, как никто в княжестве! - упрямо повторил Янек и покосился, будет ли Себастьян спорить, но слушатель оказался на редкость благодарным, кивнул рассеянно, мол, так и надо.
   И правильно.
   История-то Янекова, а значится, он полное право имеет придумывать, как оно там было. Кому не нравится, пущай свою выдумает.
   - И взял Физдамокл свой меч! И воздел над головой, и принес клятву всем богам, что не будет он знать ни сна, ни покоя, пока не отомстит за Маню!
   ...за спаленную кузню, дом и книжку, что в этом доме осталась врагам на поругание, не говоря уже о картинках со срамными бабами. За такое и вправду стоило в морду дать.
   - И пошел он разбойников искать...
   - И как?
   - Нашел, - уверенно заявил Янек. - И всех убил.
   - Кровожадный какой.
   - Так он за Маню мстил!
   - Тогда ладно, - Себастьян признал, что причины для кровожадности у Физдамокла имелись, а к разбойникам он в силу профессиональной деформации сочувствия не испытывает. Напротив, коль их сельский кузнец отыскал, то стало быть, недолгою была бы их карьера.
   И Янек, ощутив этакое сомнение, поспешно добавил:
   - Физдамокл по следу прошел. А он был знатным следопытом... у него отец из охотников.
   - Ты ж говорил, что кузнецом он был.
   - Кузнецом. А в свободное время - охотником.
   Действительно, почему бы и нет?
   - Физдамокл отыскал их логово в самой гуще леса... и всех убил.
   - Ты уже говорил?
   - Да? Тогда извини... то есть, он всех простых убил, а главаря ранил смертельно, и тот перед смертью признался, что они деревню не просто так сожгли, а с умыслом!
   Себастьян кивнул: понятно. Преступный умысел всегда является обстоятельством отягчающим, способствующим увеличению срока на каторге.
   - Они хотели Физдамокла убить, потому как он не просто-так кузнец, а княжич! Во! - Янек пальцем ткнул в потолок, и от движения этого шарахнулись в сторону тени. - Ну, у него ж мать княжной была, значит, княжич... а старый князь, который Физдамоклу дедом был, помирать решил. А наследников у него нет. Ну и его советник решил, что сам станет князем. Только Физдамокла убьет.
   - А чего он раньше-то?
   - Ну... не знал... а тут вдруг тайна вскрылась... случайно... ай, какая разница? Главное, что тут Физдамокл осознал.
   - Что осознал?
   - Как что? Предназначение свое! Он должен добраться до старого князя и открыться ему, а потом взойти на трон... ты не подумай, власть ему не нужна, он благородный герой. Он желает, чтоб люди в княжестве хорошо жили, все до единого...
   - Задача...
   - А то! Он же ж не зазря трактаты читал! У него и план имелся, как все по уму сделать, по справедливости, - Янек шмыгнул носом. - Он и пошел... ну там приключения всякие... он там ведьмака спасет одного, сильно могутного, и тот Физдамоклу в верности поклянется. И еще королевну эльфийскую...
   - И она тоже в верности поклянется?
   - Ты что! Она ж баба... она влюбится...
   Себастьян потряс головой, отгоняя образ утонченной эльфийки, которая вдруг, не иначе с помутнения рассудку, прониклась чувствами к сельскому кузнецу, пускай и княжеских кровей. Образ не отгонялся.
   Эльфийка вздыхала утонченно, на разные лады, согласно свитку "Тридцать три лукавых взгляда или Высокое искусство бессловесной беседы сердец". И ресницами трепетала, создавая тайное послание в технике "последнего луча заката, что, в прощальном вздохе, касается лепестка белой лилии", доступного лишь эльфам. Но Физдамокл эльфов до сих пор не видал, техникою не владел и оттого подобные признания, пожалуй, чересчур уж откровенные для девицы королевского дома, оставались по-за его пониманием.
   Напротив, эльфийку он от души жалел.
   Тощая.
   И без сисек. А баба без сисек - что конь без гривы, глядеть на этакое паскудство больно. Он и не глядел, но эльфийку норовил подкормить, сальцем там чеснокового посолу, аль мясцом, брагу совал вновь же, потому как брага, со сметаною свежей мешаная, для бабьего тела пользительна...
   - В кузнеца? - уточнил на всякий случай Себастьян, поелику не имел он опыта этакого литературного творчества, все ж таки в стихах все куда проще.
   - В князя. Ну и да... в кузнеца.
   А еще следопыта и лучшего мечника в королевстве... и спасителя могутных ведьмаков. Страшным он человеком вырисовывался, этот Физдамокл.
   - А он?
   - Ну... он же ж не баба, чтоб сопли разводить. И вообще, он по Мане горюет...
   ...вспоминая о ней с трогательной нежностью, особенно стати, до которых эльфийке несчастной, воспитанной на принципах умеренности и утонченности, пить и пить.
   - Но после ничего... присмотрится. Она же ж королевна, самое оно для браку... этого... как его...
   - Династического?
   - Вот-вот. Он потом еще и короля эльфского спасет...
   - И королеву...
   - Думаешь?
   - Чем больше Физдамокл спасет народу, тем оно правдивей. Он же ж не просто так, - Сигизмундус решился поучаствовать в процессе творческом. - Он - заступник простых людей... и надежда... и реформатор... и значится, спасать должен всех.
   Взгляд Физдамоклов погрустнел. Все же отличался он некоторым здравомыслием или даже приземленностью, свойственной людям простым, а потому на вещи смотрел реалистично: всех не спасешь. И вообще, на кой ляд с какими-то спасениями возюкаться, когда ему-то самому довольно, что кузни новой, что картинок срамных.
   Бабу опосля он и сам себе сыщет.
   - Точно! - Янек заерзал, не сиделось ему. Да и как тут усидеть, когда шедевра сама в руки идет! - Потом он князем станет... ну, дед его помрет на руках. И еще заплачет.
   Себастьян согласился, что на месте Физдамоклова деда, княжиих кровей и воспитания особы, он бы тоже плакал горько, оставляя державу на этакого наследничка.
   - Очень трогательно выйдет... а злодею Физдамокл самолично голову оторвет!
   - Руками?
   Янек вновь задумался, но после головой покачал, признаваясь:
   - Мечом... ну у него ж есть меч!
   И верно, Физдамоклов меч, аки воплощение возмездия и справедливости.
   - Вот... и править начнет мудро... воров всех перевешает. И разбойников. И вообще, тех, кто по закону жить не хотит, - Янек поскреб голову, не задумываясь, что и сам-то он не больно с законом в ладах. - И будет править, значится...
   - И всех спасать.
   - А то!
   - Хорошая история... жизненная...
   Янек зарозовелся, похвала была ему приятна.
   - А хочешь... - в голову пришла удивительная мысль. - Хочешь, я тебя в соавторы возьму? Вдвоем, оно писать сподручней! Смотри, ты одну главу, я другую... этак вдвое быстрей и напишем!
   - Спасибо, - Себастьяну подумалось, что этакой чести он еще не удостаивался. - Но... у меня таланту нету... не хватит... точно не хватит.
   Физдамокл глядел с упреком.
   Мир взывал о спасении, а огроменный меч, чем-то смутно напоминавший дрын, явно свидетельствовал, что спасение грядет, вне зависимости, что думают о том спасаемые...
   Себастьян потряс головой.
   Нет уж... он как-нибудь сам обойдется... без гениальных творений... правда, Сигизмундус был с ним категорически не согласен. Он, открыв для себя чудесный мир ненаучной литературы, вдруг осознал, что способен сотворить многое... или хотя бы историю про одного студиозуса, у которого никогда и ничего не получалось, потому как был он, пусть и умен, но слаб телом, и всякие недобрые, лишенные душевной тонкости люди, тем пользовались, причиняя студиозусу немалый ущерб.
   - Прекрати, - шепнул Себастьян.
   - Чего?
   - Это я не тебе...
   Сигизмундус прекращать не желал. История о студиозусе, который совершенно случайно нашел кольцо огроменной силы и стал подчинять демонов, рисовалась воображением во всем его великолепии.
   - Ты демона хоть раз видел? - поинтересовался Себастьян, но вторая часть его натуры резонно возразила, что демонов мало кто видел, а потому и нужды нет писать о них достоверно, главное, чтоб, подчиненные Сигизмундусом Великим, демоны выглядели правдоподобными. А уж тут Сигизмундус постарается, даром что ли он по нежити специалист?
   Себастьяну оставалось надеяться, что этакая дурь - ненадолго...

Глава 14. Столичная и почти приличная

   Пан Вильческий на цыпочках крался по коридору.
   Коридор был в меру темен, довольно мрачен, в основном из-за плотных гардин, которыми пан Вильчевский еще года три тому завесил окна. Решение сие далось ему нелегко. Он не один листок бумаги извел, подсчитывая, в чем же меньший убыток будет - в замене окон, давших трещины или же в свечах, кои придется тратить, ежели кому из постояльцев вздумается устроить вечернюю променаду.
   И ныне, со вздохом, вынужден был признать он, что решение принял не самое верное. Из окон дуло... невзирая на паклю, белый мох и газетные листы, мучным клеем прилепленные плотненько... и значит, рамы вовсе рассохлись, а по стеклу поползли новые трещины.
   Летом-то еще ничего, а вот к зиме через этакие окна все тепло выдует... и значит, менять придется.
   Настроение, и без того в последние дни бывшее отвратительным, вовсе испортилось. Это ж какие траты ждут-с? И подумать-то страшно.
   Пан Вильчевский не то вздохнул, не то всхлипнул.
   И свечечку, слепленную самолично им из огарков, которыми постояльцы уже брезговали, поправил. Кособоченькою получилась, затое горела хорошо... почти и не дымила.
   Он остановился.
   Прислушался.
   За дверью было тихо... этак тихо, что аж боязно стало, но жадность и праведный гнев оказались сильнее страху и из карману халату пан Вильчевский извлек ключи.
   Конечно, нехорошо в чужой нумер без спросу входить.
   Да только... воровать тоже нехорошо!
   Замок поддался не сразу, со скрипом, заставляя думать еще и об этаких тратах... но дверь все ж отворилась. В комнату пан Вильчевский входил с опаскою. И на пороге остановившись, долго вертел головой, щурился, принюхивался.
   Пахло духами панны Каролины.
   И муженька ейного, который пану Вильчевскому был крепко не по вкусу... сердечными каплями, пожалуй. Валерьяновым настоем. Неужто шалят у красавицы нервы? Но баба... с бабы спросу немного.
   Он все же вошел и дверь за собою прикрыл.
   И полотенчико, которое на плече нес, положил на столик, решивши, что, если вдруг возвернется пан Зусек со своим семейством - а пан Зусек самолично всю троицу ко дверям проводил и кланялся еще, но за учтивость ни меднем не пожаловали - то скажет, будто бы уборку затеял.
   Конечно.
   И рядом с полотенчиком легла метелка из гусиных перьев, изрядно потрепанная, кое-где и молью побитая, но в целом весьма даже неплохая.
   Пан Вильчевский запалил газовые рожки.
   И скривился.
   От же... сразу видно, что нет у людей уважения к вещам, вон, платье на полу валяется... чулки... а раз свое не берегут, то что тут о чужом говорить?
   - Отвратительно, - натура пана Вильчевского требовала немедленных действий, и чулки он поднял. А после поднял и платье, пощупал ткань - хороший, качественный бархат, этакий при грамотном уходе сносу знать не будет - и покачал головой. Слов не нашлось: платье было испорчено.
   Ножницами его резали?
   Ножом?
   Вот же... пан Вильчевский потрогал длинные дыры... не резаные, скорее уж драные и вновь покачал головою. Разве ж можно так с одежею? Не по нраву пришлась, так старьевщику снеси, хоть какая копеечка в доме будет... а то и перешей, там кружавчики добавь, там брошку.
   Вон, матушка десять лет в одном платье проходила.
   В нем и схоронили.
   Экономно получилось.
   С Каролиною так не выйдет... нет, супруга пана Зусека - женщина, вне всяких сомнений, привлекательная, обворожительная даже, однако... растратная. Впрочем, не она одна... вон, кто-то на столешницу полированную кружку поставил, мало того, что горячую, так еще и не отер ее, и подставочкой побрезговал, оттого и случилось на столешнице круглое пятно... капли же воска, обнаруженные на ковре, пана Вильчевского и вовсе расстроили.
   Если воск, то значится, свечами пользуются.
   А при неаккуратном пользовании - покои же не оставляли ни малейших сомнений, что аккуратность семейству Зусек была не свойственна - этак и до пожару далеко.
   Пан Вильчевский поджал губенки, дав себе зарок всенепременно с жильцами побеседовать, пригрозить выселением... он в своем праве будет... и плату, каковую внесли аж за три месяца вперед, возвращать не станет, поелику имуществу ущерб причинен.
   А еще и окорок исчез.
   Теперь пан Вильчевский почти не сомневался, что в пропаже его виновен пан Зусек. Спроси бы кто, откуда возникла подобная уверенность, пан Вильчевский не нашелся бы с ответом.
   Вот знал он...
   Знал.
   И комнату осматривал внимательно, подмечая все новые и новые признаки того, что с жильцами неладно.
   Курячьи кости под кроватью в маленькой комнатушке... откудова взялись? И перья тут же, будто бы блажная сестрица Каролины курицу самолично душила. Пятна на паркете неясного происхождения... а коврик кто-то скатал да в шкаф убрал, меж тем коврик лежал не просто украшения ради, но затем, чтоб паркет оборонить... от таких от глубоких царапин и оборонить!
   Пан Вильчевский не сумел сдержать стона. Присев на корточки, он провел по царапине рукой, убеждаясь, что не только на вид она глубока и длинна... этакую не заполируешь... надобно воском заливать... и главное, не понятно, что туточки творили... граблями пол драли?
   Он успел подивиться и перевернутой кровати.
   И цепи, которая шла от вбитого в стену крюка. Вспомнилось, что в прежние времена в комнатушке этой стоял аглицкий шкап со столовым фарфором, и к стене он аккурат на крюки крепился, для пущее устойчивости. Шкап пришлось продать... и фарфору...
   - А что это вы тут делаете? - раздалось вдруг над самым ухом.
   - Ок-корок ищу... - сумел выдавить пан Вильчевский, которому вдруг стало страшно.
   Нет, не так... очень страшно.
   Он и оборачиваться не желал, однако же пришлось.
   - Окорок... тот, который с кухни пропал?
   - Д-да...
   Обернуться пришлось, верней, пана Вильчевского развернули, и сухие пальцы вцепились в подбородок, вздернули, заставляя запрокинуть голову.
   - Так вы ж сами его выкинули...
   - Я? - возмущение было сильней страха. Когда это пан Вильчевский выкидывал вещи? Или продукты... да, в прошлым годе случилось молоку прокиснуть, так он и на прокисшем оладушков напек. Знатные получились... правда, потом кто-то там животом маялся, но пан Вильчевский не виновный, что ноне люд пошел слабосильный, от оладушек в расстройство приходящий.
   - Конечно, вы... вы же хозяин... только у вас ключ от кладовой имеется...
   Он кивнул.
   Конечно, именно пан Вильчевский и хозяин... и ключ у него имеется... вот он стоит, ключ этот в руке и сжимает...
   - И окорок этот дрянной был... с душком уже... вот вы и побоялись, что кто-нибудь отравится...
   Этому утверждению вся натура пана Вильчевского противилась. С душком? Не было никакого такого душка... разве что самую-самую малость... а малость - не в счет... с окорока еще неделю супы варил бы... ежели с чесночком, с лучком да поперчить крепко, никто б...
   - Экий вы упрямый, - упрекнул кто-то, кто знал, как оно было на самом-то деле. - Вы бы, конечно, не стали его выбрасывать...
   Конечно, не стал бы. Пан Вильчевский в жизни не вверг бы себя в этакие растраты.
   - ...но новый жилец... он вас заставил... - голос обволакивал, и хотелось ему верить, так хотелось верить... и пан Вильчевский поверил.
   Новый жилец сразу пришелся ему не по вкусу.
   И не только ему!
   Король его тоже не одобрил. А короли, небось, знают толк в людях.
   - Он пригрозил вам жалобой в полицию... и еще санитарного инспектора вызвать... а те-то и рады с честных людей деньги брать...
   Верно.
   Санитарный инспектор в пансионе появлялся дважды в год, и к каждому его визиту пан Вильчевский готовился загодя, а после долго страдал бессонницей и расстроенными нервами, ибо с каждым годом визиты эти обходились все дороже.
   А внеурочный и вовсе встал бы в безумную сумму.
   Тут уж и вправду дешевше с окороком расстаться было.
   - Вот так лучше... - сказал тот самый мягкий голос. - А теперь вы вернетесь к себе и ляжете... вы нуждаетесь в отдыхе... вы очень устали, убирая этот нумер...
   Пан Вильчевский кивнул. Конечно, устал... этакий беспорядок.
   - Вы забудете о том, что видели здесь... и о том, кого встречали...
   Как забудет?
   Но память уже плавилась свечным воском, тем самым, пятна от которого оставались на ковре и мебели... надо будет все одно побеседовать с паном Зусеком. Это ж ни в какие рамки не вписывается - свечи в нумере держать! А на что газовые рожки тогда? Или вот лампы масляные, зря что ли на них пан Вильчевский тратился.
   - И чем тебе малыш не угодил? - это пан Вильчевский услышал, когда шел к двери, всецело сосредоточенный на мыслях о свечах, безалаберности жильцов и новом, потенциальном, ущербе. - Этот от него теперь не отстанет...
   - Пускай не отстает. Мне какое дело?
   Протяжно заскрипела кровать.
   - И ко всему он мне не нравится.
   - А по мне - забавный.
   - Охотник.
   - Это недоразумение? Брось... тебе повсюду охотники мерещатся...
   - От него пахнет... иначе.
   - В каком смысле?
   - Не знаю. Просто иначе. Не человеком... держись от него подальше. Мальчишка не так прост, как хочет казаться...
   Мальчишка.
   Наглый мальчишка, который покусился на святое - на доходы пана Вильчевского! А ведь было же, было предчувствие, что ждать от этого мальчишки следует исключительно неприятностей. И вот, не послушал себя же... и что теперь? Выселить? Так побежит, наглец этакий, жалобы писать... и пан Вильчевский жалобщиков не боится, но вот пойдут же проверять... заявятся чинуши... и каждому поклонись, каждому поднеси... Боги милосердные...
   Он остановился в коридоре, прижав руку к сердцу, которое колотилось как-то совсем уж быстро. Этак, в волнениях, остатки здоровья и растеряются... нет, надобно прилечь... подумать... не выгонять наглеца, но... потерпеть. Верно матушка покойная говорила, что терпение есть величайшая из добродетелей... мудрою женщиною была...
   У пана Вильчевского почти получилось дойти до своих покоев. Не хватило малости. Он уже поднимался по лестнице, когда увидел Гавриила.
   В новом костюмчике.
   Светленьком, двубортном пиджаке с розаном в петлице, в штанах фильдеперсовых, в шляпе соломенной... и сам вид его, развеселого, знать не знающего о душевных метаниях пана Вильчевского, вверг последнего в полнейшее душевное расстройство.
   Ишь... собрался куда-то.
   А куда?
   Вечер уже, девятый час. Приличные люди в этакое время дома сидят, ко сну собираются, а этот... не на свидание ли часом? Аль еще куда?
   И вдруг пана Вильчевского осенила удивительная в кристальной ясности своей мысль: надобно пойти за подозрительным жильцом и выяснить, где он бывает. Там, глядишь, и вскроется что-нибудь этакое, что позволит пану Вильчевскому на законных основаниях контракту расторгнуть.
   Меж тем Гавриил вертелся в холле перед огроменным зеркалом, которое осталось непроданным единственно потому, что не нашлось желающих на этакую бандурину. Он поворачивался к зеркалу то одним боком, то другим, то корчил рожи, каковые представлялись пану Вильчевскому преотвратительными.
   Конечно, ему-то невдомек было, что сии выражения лица были изображены в чудесной книге пана Зусека, где имелись и рекомендации, когда и какое выражение бывает уместно.
   Однако, к превеликому огорчению Гавриила, давалась ему лишь физия за номером три, "задумчивость", тогда как надобны были первая - "глубокая отрешенность" и пятая, "искреннее удивление". С удивлением было особенно тяжко, ибо Гаврииловы брови не желали взметываться, как сие было описано, а рот - аккуратно округляться.
   Нет, он округлялся, но как-то так, что сразу за губами тянулись щеки, и подбородок, и само лицо делалось донельзя уродливым.
   Конечно, пан Зусек указывал, что для овладения мастерством прикладного физеогномики требуется время и немалые усилия, но времени у Гавриила не было, а вот усилия он прикладывал.
   Не помогало.
   Вздохнув, он поправил розан, тросточку, поставленную к зеркалу, купленную единственно для полноты образу, поднял.
   Панна Эржбета имела дурное для женщины обыкновение прогуливаться по вечерам. И для прогулок, словно нарочно, выбирала места уединенные... и ныне своим привычкам не изменила.
   Она покинула квартиру в четверть девятого, и пусть бы на улице было еще светло - червеньское солнце долго висело над горизонтом, но фонари уже зажигали.
   А улицы - опустели.
   Панночка Эржбета шла неспешным шагом, пребывая в той самой глубокой задумчивости, которая Гавриилу никак не удавалась.
   Она свернула на боковую улочку... и еще на одну, которая выводила к парку.
   Что за беспечность!
   Но гнев, прежде Гавриилу несвойственный, он сдержал... и держал до того моменту, когда путь панночки заступили.
   Заступил.
   Она сама-то сперва не поняла, откуда возник этот мужчина, огромный, косматый, виду предикого. Сразу вспомнилась гиштория о благородном варваре и прекрасной княжне, что обрела истинную любовь в его объятьях... но в книге не говорилось, пахло ли от варвара конским потом, немытым телом и одеколоном, призванном, верно, перебить иные, ароматы.
   Получалось не очень.
   И Эржбета, зажав нос, отступила.
   - Извините, - сказала она, сделав попытку обойти человека, однако он, хохотнув, вновь дорогу заступил.
   - Здравствуй, невестушка! - он протянул к Эржбете руки, наверняка намереваясь заключить ее в объятья, быть может, даже страсти. Но Эржбета вдруг ясно осознала, сколь разительно сия страсть будет отличаться и от книжной, и от воображаемой.
   - Вы кто?
   - Как кто? - он икнул. - Жених твой! Че, мамашка не написала? Говорила, что от... отпиш... ну ты поняла...
   Эржбета кивнула.
   Поняла.
   - Правда, она сказала, что ты кобенится станешь. Но ничего, я норовливых баб страсть до чего люблю...
   Жених... баронет... тот самый баронет, который... а предыдущий тогда, пострадавший от Эржбетиной ярости, тогда кто?
   - Отпустите, - жалобно пискнула Эржбета, как никогда прежде ощущая свою неготовность к счастливой семейной жизни.
   Баронет отпускать и не подумал.
   Зазря он, что ли, в Познаньск перся? Нет, он был преисполнен намерений, которые сам полагал весьма благородными. В конце концов, не на сеновал же девку тянет, что в его жизни случалось, но замуж.
   Жениться ему не особо хотелось, будь его воля, он бы и вправду ограничился сеновалом или вот кустами, которые выглядели вполне густенько, но батька баронетов страсть до чего этой женитьбы искал. И резоны свои изложил доходчиво, старым ремнем из турьей шкуры, которым еще самый первый из баронетов вразумлял своего наследника... нет, батька говорил что-то этакое, про долг, про выгоду, про титул, который отойдет к Эржбетиным детям, позволив им подняться еще выше, но сии резоны в голове баронетовой не укладывались. В этой голове, говоря по правде, мало что укладывалось.
   Но баба пришлась по вкусу.
   А что носом крутит, так то от не понимания, какое ей счастие привалило... ничего, стерпится - слюбится. Ежели вдруг нет, то сеновал, он завсегда будет.
   - Я... я не пойду за вас замуж! - Эржбета, в последние дни пребывавшая в состоянии задумчивости, вызванной, что творческим кризисом, что визитом, как ей казалось, жениха, дернула руку.
   Бесполезно.
   Настоящий жених держал крепко.
   И тянул куда-то... в парк тянул.
   - Я кричать буду!
   - От, баба... - возмутился баронет. - Чего кричать? Сейчас быстренько в храму, там все договорено, а после к тебе...
   - З-зачем?
   - Жениться! - хохотнул он.
   Сему плану, пусть не самому гениальному, но имевшему все шансы на успех, не суждено было сбыться. Баронет так и не понял, откуда вдруг взялся этот задохлик в костюмчике.
   Баронет таких на дух не выносил, что задохликов, что костюмчиков. При том, первых он бил, а вторых игнорировал.
   - Будьте д-добры, - слегка заикаясь, произнес Гавриил. Он все еще не был уверен, что имеет право вмешиваться в личную жизнь панночки Эржбеты, как-никак она дала ясно понять, что в этаком прямом вмешательстве не нуждается.
   Но ныне панночка гляделась расстроенною.
   А типус, завладевший хрупкою ее рученькой, раздражал Гавриила самим фактом своего существования. И конечно, недозволительной близостью к панночке... отсутствием почтения... в общем, хотелось вырвать типусу глотку.
   Или хотя бы руку сломать.
   - Чего? - спросил типус и ручку выпустил.
   А панночку Эржбету с тропинки спихнул, по собственному его мнению, сделавши это мягко, почти с любовью. Правда, баронет не знал, была ли то любовь к будущей супруге или же к драке, в которой бабы, как известно, первейшая помеха. Но незнание жизнь ему не отравляло.
   Пускай себе.
   - Будьте добры, оставить панночку в покое. Она явно тяготится вашим обществом, - Гавриил отложил тросточку и шляпу снял.
   Тросточкой человека покалечить можно, а то и вовсе до смертоубийства опуститься, а шляпа ему просто нравилась. Нехорошо будет, если попортят.
   Эржбета замерла.
   Надо было бежать... собирать вещи и менять адрес... город... может, податься в Подкозельск... или же Богуславе отписаться, она примет... или хотя бы полицию позвать... ее ведь мало не похитили. Но вместо этих, вполне, казалось бы, разумных действий, Эржбета просто стояла.
   Глядела.
   Никогда-то из-за нее мужчины не дрались... это, конечно, не славная дуэль графа Брежинского с подлым совратителем в "Благословении небес", но все же... все же...
   - Я тебе в рожу дам, - благородно предупредил баронет и пальцами пошевелил, разминаясь.
   - Попробуй...
   Прежде Гавриил не чувствовал подобного азарта. Напротив, он всегда-то старался помнить о том, что надлежит сохранять спокойствие, но... спокойствие не сохранялось.
   Напротив, всю его сущность переполняло незнакомое доселе чувство азарта.
   И когда баронет замахнулся - а замахивался он широко, от души, полагая, что раз соперник предупрежден, то остальное и не важно - Гавриил легко ушел от удара.
   Люди были медлительны.
   Пожалуй, именно в такие моменты он чувствовал ту, другую, проклятую свою природу.
   - Т-ты... - возмущению баронета не было предела.
   Приличные люди так не поступают!
   Приличные люди, уж если в драку лезут, то честно предоставляют сопернику собственную физию для бития... а после и сами бьют. Так, в честном поединке, и выясняется, кто из мужиков крепче. А этот...
   Он вдруг возник где-то сбоку.
   И ткнул пальцами в подмышку. Твердыми пальцами! Больно!
   - С-скотина!
   Второй тычок, уже в живот, заставил баронета согнуться пополам от боли и внезапной слабости. Он с трудом на ногах удержался. Изо рта вдруг слюна потекла, и дышать получалось с трудом, через раз. Горло же сдавила железная рука.
   - Не надо! - взвизгнула Эржбета самым позорным образом.
   Ей вдруг показалось, что случится непоправимое...
   И давешний ее гость, за которого она, признаться, переживала, потому как рядом с баронетом он казался совсем уж худеньким, беззащитным, вздрогнул.
   Но руки не разжал.
   - Этот человек... - собственный голос показался Гавриилу чужим, надтреснутым. Да и тело было неудобно... и все, что произошло, и то, что не произошло, но могло бы случиться, пугало.
   Он чувствовал чужое горло в своей руке.
   Мягкую кожу. Острый кадык, который сломается, если Гавриил руку сожмет. Безумный какой-то захлебывающийся ритм сердца. Сладкий запах чужого страха.
   Стыд.
   Как он, человек, едва не опустился до...
   - Пусть уходит. Уезжает... я... не хочу его больше видеть.
   Выходит, прав был наставник, когда говорил, что Гавриилу не место среди людей. Он должен вернуться. Смириться...
   - Уходи, - Гавриил руку разжал, пусть и получилось это с трудом. Вся натура его, вернее не его, но того существа, которое спало столько лет, требовало руку эту сжать, ощутить, как ломается под пальцами чужое горло, как течет по его, Гавриила, ладони чужая горячая кровь. - Уезжай...
   Другим разом баронет, быть может, и не послушал бы.
   Встал бы.
   Двинул хорошенько... или отступил бы, да не отступился от своего. Небось, задохлик не всегда рядом с невестушкою будет, всего-то и надо, что погодить, подгадать моменту, когда дорогая невестушка одна останется, но... то, что глядело из глаз задохлика не поняло бы подобной шутки.
   Оно не было человеком.
   Баронет потрогал горло, удивленный даже, что цело оно, и попятился.
   - Извиняйте, - сказал он, отступивши в кусты, те самые, которые уже не казались ему сколь бы то ни было надежным укрытием.
   Подумалось, что на ночной поезд с Познаньску он успевает... конечно, батька радый не будет несостоявшейся женитьбе, но ежели ему так родниться надо, то пущай сам в столицу едет и с девкой этой, с хахалем ейным, и разбирается.
   Когда баронет исчез - а уходил он медленно, спиною вперед, и кусты бересклета перед этой спиной раздвигались - Эржбета вздохнула с немалым облегчением.
   - Спасибо, - сказала она нежданному спасителю, который просто стоял и ничего не делал.
   И она не знала, что ей делать.
   Кинуться на шею и одарить поцелуем, как спасенная княжна в "Тайных желаниях" или же лишиться чувств, как героиня "Нежной обманщицы"...
   - Это... мой жених...
   - Жених? - Гавриил вздрогнул.
   - Он так думал... и мои родители. Мама написала, что... впрочем, не важно. Я лучше старой девой останусь, чем за такого замуж пойду. А вы... вы за мной следили? - Эржбета взяла спасителя за руку, которая показалась ей невероятно холодной.
   - Следил. Вы злитесь?
   Сейчас она руку отпустит. Или не сейчас, а когда в глаза заглянет... люди всегда боялись смотреть Гавриилу в глаза. Нет, обычно-то они нормальные, но вот порой...
   - Наверное, я должна бы, - от Эржбеты пахло мятными карамельками. - Но если бы вы за мной не следили, то... не помогли бы. И тогда я...
   Ее голос дрогнул.
   Она вдруг представила себя замужней женщиной, и супруга своего, в котором, конечно, что-то этакое было от варвара, но отнюдь не благородство...
   - Вам плохо? - Гавриил решился оторвать взгляд от дорожки.
   - Это... это я из-за него... сейчас пройдет, - Эржбета обняла себя, пытаясь справиться с дрожью. - Со мной случается, когда переволнуюсь...
   - Присядьте.
   Он довел Эржбету до лавочки.
   - Я... я... уже успокоилась... а зачем вы за мной следите? - всхлипнув, поинтересовалась Эржбета.
   Еще немного и она действительно в слезы удариться, что будет совершенно недостойно, хотя и вполне в образе... правда, героини книг и, в слезах, оставались прекрасны, а Эржбета грозила предстать сопливою, красноносой и с опухшими глазами.
   Этакий вариант ее совершенно не устраивал.
   - Я думаю, что вас хотят убить, - честно признался Гавриил и замер.
   Он никогда-то не отличался ни тактом, ни душевной тонкостью, а потому ведать не ведал, как отнесется к этакому признанию хрупкая панночка. Она же тоненько носом шмыгнула и поинтересовалась:
   - Кто?
   - Волкодлак.
   - Думаете... думаете, он обиделся за то, что я про него написала? - Эржбета нахмурилась. Ей и прежде случалось встречать людей, которые не принимали и не понимали ее творчества, но вот чтобы убить... это впервые. Перед этакой новостью даже недавнее происшествие поблекло. В конце концов, что жених... баронет... волкодлак - это куда как интересней. - Я ведь не специально... это подход такой... творческое переосмысление образа...
   Она замолчала, прикусив губу, пытаясь понять, насколько вся иная нежить, с каковой ей, вернее, ее героиням приходилось иметь дело, была против переосмысления своего образа.
   - У... у моих читательниц ожидания... и я не могу их не оправдать. Тогда со мной не продлят контракт, - Эржбете вдруг стало невыносимо жаль себя. - И куда я денусь?
   - Не знаю, - Гавриил решился и присел рядом.
   Эта странная девушка его не боялась.
   Она вовсе будто бы не замечала тех странностей, которые женщины чувствовали, даже когда Гавриил сам себе казался нормальным человеком.
   Она вдруг подняла голову.
   Нахмурилась, поймав Гавриилов взгляд.
   Спросила:
   - А почему у вас глаза такие?
   - Какие?
   - Не знаю... не такие, как у человека...
   - Наследственность, - вздохнул Гавриил и сжался, предчувствуя, как прекрасное личико панночки Эржбеты исказит гримаса отвращения.
   - Понимаю... - она вновь вздохнула и тихонечко поинтересовалась: - Вы ведь проводите меня до дому?
   Предложение сие было столь неожиданным, что Гавриил кивнул.
   Проводит.
   Как иначе...
   - А заодно уж расскажете про волкодлаков... - Эржбета окончательно успокоилась. И осмелев, пристроила руку на локоток нового знакомца. - Почему-то мне кажется, что вы очень много про волкодлаков знаете...

Глава 15. О пользительности некоторых знакомств

   Евдокия все же задремала. Она изо всех сил старалась не спать, и даже уверена была, что, появись у нее вдруг престранное желание уснуть в этаком месте, она все одно не сможет. В голове крутилось всякое.
   О себе.
   И Лихославе, который уже давно здесь... и верно говорит Яська, что стал иным. Кем? И узнает ли он, иной, Евдокию? А голос разума вовсе нашептывал, что Евдокии ли мериться силой с колдовкою? Кто она, обыкновенная женщина, не так уж молода, не сказать, чтобы красива... и сил у нее нет никаких... а любовь, которая все побеждает, она из сказок родом. Евдокия же слишком взрослая уже, чтобы в сказки верить. И тогда зачем?
   Не проще ли вернуться.
   Ее отпустят. Она знала это, чуяла всею своею сутью.
   А в Познаньске... там просто... или развод оформить, или признать Лихослава безвременно погибшим... с семейством Вевельских разойтись, то-то они обрадуются. Кроме, разве что, Себастьяна. Да он и откажется возвращаться, пройдет по проложенною колдовкой дорожке до самого, до конца... а конец его, да и собственный Евдокиин, коль вздумается ей упрямиться, будет скор и незавиден.
   Дома же... дома она найдет себе другого мужа, попроще, чтоб без князей в сродственниках. Быть может, с тем мужем и детей приживет... и будет жить долго, иногда даже счастливо, когда сумеет заставить себя позабыть. Многие ведь умеют, чем Евдокия хуже?
   Она провалилась в сон, в котором ласковый голос уговаривал, рассказывал ей о будущей, ее, Евдокии, жизни. И так хорошо рассказывал, что хотелось поверить.
   А Лихо... его все одно в Познаньске не примут.
   Суд оправдает?
   Оправдает... но людям рты не заткнешь... вновь говорить станут, что волкодлак, что опасен... смерти требовать... а найдутся такие, кто и самолично придут с возмездием, которое им справедливым покажется... и хорошо, если только Лихо тронут. А коль Евдокию?
   - Дуся, - шепнули на ухо.
   И она очнулась.
   Вынырнула из паутины сна. Вдохнула спертый воздух. Глаза протерла, которые были сухими, болезненными, точно сыпанули в них даже не песку, стекла мелкого.
   Встала.
   Вернуться? Нет уж.
   Счастье?
   Какое счастье, когда душу страхом свело, за того, в любви к которому клялась...
   - Ты как? - Яська затянула кожаный пояс.
   - Жива.
   - От и ладно... ну что, идем, что ли?
   Сейчас?
   За окном темень непроглядная. И вновь оживший разум, а может не он, но тень, которой случилось подобраться чересчур уж близко, нашептывает: неразумно это.
   Выходить из дома.
   Какое ни есть, а все убежище. Там же, за стенами каменными ветер воет... или не ветер, но навьи волки, что, сбившись в стаю, рыщут, ищут поживы. Холодно им в ночи, тянет к людям, к живой крови... то-то порадуются девкам глупым... или же одной... у Яськи амулет имеется.
   Да и вообще, стоит ли ей, рыжей разбойнице, верить?
   Она убила там, в поезде, и пусть клянется, что убийство это - единственное на совести ее, да только стоят ли эти клятвы веры? Небось, поклясться в чем угодно, легко... заведет, закружит и бросит, волкам на поживу. А коль не им, то полюбовнику своему, который упырь.
   И надо ли рисковать?
   - Шепчет? - спросила Яська, косу переплетая. - Он всем шепчет. Зловредный, погань... брату совсем худо... может статься, что и не дотянет до утра.
   - Откуда ты...
   - Слышу. Я... - она затянула косу кожаным шнурочком. - Я теперь многое слышу... и не хочу, а все одно... притворяюсь вот, будто... но ты не верь... нет мне нужды тебя заводить. Братца не станет, обеих нас отведут. А уж она-то своего не выпустит...
   ...и к чему тогда рисковать?
   Если уж Евдокия сама встречи желает, то всего-то и надобно, подождать денек-другой. Умрет Яськин братец. Жаль его? Наверное, жаль, хотя жалость оставалась для теней чем-то непознанным, непонятным. Они шептали - и Евдокия уже четко различала этот шепот - что Хозяйка, истинная Хозяйка, не позволит навредить Евдокии... встретится... побеседует.
   Две разумные женщины всегда сумеют договориться. И коль Евдокии так уж нужен супруг, как знать, вдруг да и вернут.
   - Нет.
   - Что? - Яська косу перекинула.
   - Это я не тебе... говорят, что она, быть может, мужа моего вернет...
   - Не вернет, - Яська произнесла это уверенно. - Не слушай. Врут. Она никогда и ничего не возвращает... да и... ты, конечно, можешь тут посидеть, подождать, когда... когда все переменится... Хлызень под ее рукой ходит, только вот... женщины ей нужны. А твой сродственник - ни к чему.
   ...и что с того?
   Себастьян, если разобраться, чужой человек... почти случайный в Евдокииной жизни. И он шел, осознавая риск... а значит, не Евдокии о нем беспокоиться.
   Уйдет.
   Вывернется, как выворачивался всегда. Евдокия о себе думать должна, о семействе своем, о счастье...
   - Кыш, - она махнула рукой, отгоняя тени. И те прыснули в стороны, растеклись по углам заклятой чернотой.
   - Ишь ты, что-то больно разговорчивые стали. Я вам! - Яська погрозила теням пальцем, и те зашипели. - А мне все шептали, чтобы бросала братца... брала казну, они бы показали, где держит, да и уходила. Он бы, небось, не стал по следу идти. А с деньгами его я бы хорошо устроилась, да помеж людей. Иногда вот... знаешь, иногда хотелось. Плюнуть на все. Взять... хоть бы половиночку от тое казны. Мне бы надолго хватило... пожила бы панной, да...
   Яська плечами повела.
   - Не хочу их слушать. Тени до добра не доведут.
   И Евдокия всецело с ней согласилась.
   Дом же был оскорблен этаким равнодушием - разве желал он зла? Желал, несомненно, но в том состояла натура его, чужою волшбой искалеченная. И возмущение, гнев даже, вызванный обидой и бессилием - не смел он чинить вреда той, что была отмечена Печатью - выказал скрипом половиц, скрежетом двери, которая отворялась медленно, протяжно.
   - Не спится? - мрачно поинтересовался Себастьян, которому поспать удалось, пусть и на коврике у двери, но случались в его жизни места и куда менее удобные. А коврик, хоть и запыленный, был мягок. Вот только сны снились какие-то чересчур уж героические, не то про Физдамоклов меч карающий, не то про Физдамоклову книгу, тоже карающую, но уже с выдумкой...
   - Пора, - Яслава прижала палец к губам.
   Прислушалась.
   За собой поманила. И сама-то ступала тихо, не шла - плыла по-над древними половицами, но дом все равно кричал, немым голосом, рождая кошмары.
   И люди ворочались.
   Стонали.
   Кто-то убегал, не способный убежать, потому как воздух вокруг него становился вязким, оборачивался душным коконом, пеленая по рукам и ногам. Кто-то цеплялся руками за веревку, что обвивала шею, и чувствовал ее, жесткую, конопляную, готовую вот-вот затянуться, ломая шею. Кто-то тонул в луже собственной крови, полз, но не умел выползти, и кровью же захлебывался.
   Дом звал.
   Не дозывался. И от злости звенел колоколом.
   Себастьян слышал и крик, и зов, и остановился у лестницы, не зная, хватит ли сил у него, оглушенного, спуститься. Ступеньки качались... он понимал, что ему лишь мерещится, что на самом-то деле неподвижны они, однако вот... ступи и вывернется, выскользнет из-под ноги, обрекая на падение. И тогда-то уж точно дом не упустит своей жертвы.
   Ему так давно не приносили жертв.
   - С тобой все ладно? - теплые пальцы перехватили запястье. - Бес?
   Лихо так называл... Лихо потерялся.
   С младшими братьями вечно так... то влезут куда, то вот потеряются... то волкодлаками вообще становятся, хотя все знают, что в приличных семьях волкодлаки не заводятся.
   Дом хихикнул.
   Он знал, что в приличных с виду семьях творится многое из того, о чем людям иным, постороннего свойства, знать не надобно.
   - Дуся, я...
   - Держись за меня, - она обняла.
   Теплая.
   Какая же теплая... а Себастьян замерз на своем коврике у двери. И колени не гнутся. Ноги, что палки, идет, ковыляет, самому смешно, только смех этот нервический.
   Впору соли нюхательные просить для прояснения разума.
   - Дуся... поговори со мной.
   Дом шепчет.
   Дом предлагает остаться. Хозяйке нужны люди с особыми свойствами... а Себастьян особый... и что ему в Познаньске делать? Служить? Ловить одержимых да маниаков? И так до самое до старости? Карьеру сделать... и кем стать? Воеводою, когда Евстафий Елисеевич в отставку подаст на старости лет?
   Смешно.
   Здесь, на Серых землях, ему откроются перспективы иные.
   Власть.
   Сила.
   Разве не желает он власти и силы? Не желает... только дом не готов поверить этому не желанию... все его хозяева хотело одного.
   Власти.
   И силы.
   У них даже почти получилось...
   - О чем?
   - Обо всем... вот найдем мы Лихо... мы ведь найдем?
   - Конечно, найдем...
   Говорить приходится шепотом, пусть Яська и не взывает больше к тишине. Да и смешно взывать, когда на каждый их шаг дом отзывается многоголосицей скрипов.
   - Найдем и вернемся в Познаньск... остаться там навряд ли выйдет...
   ...а если просто вернуться?
   Отступить.
   Лихо стал волкодлаком, быть может, убивал... и не Себастьянова ли работа состоит в том, чтобы ограждать людей от тварей, подобных Лихославу? Он же ищет... зачем? Чтобы вернуть в столицу?
   А дальше что?
   Люди не примут Лихослава... и он будет несчастен среди них, поскольку в натуре его навряд ли осталось много человеческого... и Евдокия будет несчастна.
   А разве Себастьяну не хочется сделать ее счастливой?
   Чего уж проще... забрать отсюда... Серые земли - не место для женщин, пусть бы и решительны они не в меру. Уговорить. А коль не поддастся, то и силою увезти. Сперва, конечно, будет зла, но потом поймет.
   Простит.
   И примет.
   - ...будем жить в Краковеле. Или вот на границе обустроимся. Тут людей немного, а возможностей, так напротив...
   Себастьян потряс головой, стряхивая шепоток, чужой, но такой понятный, близкий. И дом рассмеялся. Чужой? А разве Себастьян сам о том не думал?
   Ему ведь нравится Евдокия.
   Красивая женщина.
   Сильная.
   И верная... кто бы пошел за Себастьяном, случись с ним подобное несчастье? И разве заслуживает она, Евдокия, смерти? Или же иной, печальной, судьбы, которая неизбежна... кто он, Себастьян, против старой колдовки? В прошлый-то раз управились, но тогда за спиною стоял Аврелий Яковлевич со своим учеником... а ныне что?
   Разбойница рыжая, которой самой веры нет. Себастьяну ли не знать, сколь охотно подобные девицы берутся подсоблять злодеям... заведет, закружит...
   Бросит.
   Уходить надобно, к границе, туда пропустят... и Евдокию уводить. Солгать, что окольным путем, а на деле... на деле надобно признаться себе самому, что хороша Евдокия.
   Чужая жена.
   Чужая вдова - звучит куда как лучше...
   - Замолчи, - попросил Себастьян, уши затыкая, хотя и знал: не поможет.
   - Не слушай его, - Евдокия была рядом. - Слушай меня... я давно извинится хотела... за то, что тогда тебя... канделябром.
   - Да ничего страшного... канделябр, если разобраться, это так, мелочи жизни...
   - Чуть не убила...
   - Не убила же...
   Если говорить, то шепоток замолкает, но вот смех слышен. Смех-то безумный совершенно, а безумцев Себастьян на своем веку повидал немало.
   И одержимых.
   Дом застонал.
   Он не считал себя одержимым, впрочем, как и все, с кем случалось подобная напасть. И тени, свившие гнездо в его подвалах, спешили уверить Себастьяна, что не желают зла.
   Почти не желают.
   Разве что самую-самую малость, но такова натура их... разве собственная Себастьянова так уж отлична? Разве никогда не хотелось ему совершить нечто, что выходит за рамки закона? Да и разве сам этот закон справедлив? Коль было бы так, разве ж минули бы иные преступники каторги? А то и эшафота... нет, ныне закон - игрушка для законников... иные так все повернут, перекрутят, что вот уж и жертва мнит себя преступником, а преступник в глазах судейских становится бел да чист...
   Разве не хотелось Себастьяну исправить?
   Он может.
   Задержаться. Принять дар той, с которой сам ищет встречи. Она будет милостива к Себастьяну. И не попросит многого, лишь голову склонить, признать ее власть.
   И взамен одарит силой.
   Позволит вернуться... и уже там, в Познаньске, Себастьян сможет вершить собственный суд... разве это будет не замечательно?
   - Совсем не замечательно, - ответил Себастьян теням и губы облизал.
   Скрипнула дверь, и в лицо дыхнуло волглой ночью.
   Ветер с запахом болота.
   Погоста.
   Хриплый протяжный ворона стон, но все одно лучше, чем там. И рядом стояла, впившись обеими руками в плечо Себастьяна, Евдокия.
   Стояла.
   Дышала. Жадно хватала этот, гнилой воздух, губами, и улыбалась... и в этот момент она показалась Себастьяну такой красивой, что...
   Нет.
   Никогда.
   Хватит с него игр.
   - Ну, идем, что ли? - Яська неторопливо переминалась с ноги на ногу. Она выглядела до странности обыкновенно. И это было подозрительно. - Что? Да я привыкшая уже... поначалу тоже... некоторые не выдерживают...
   - Идем, - чужим голосом произнес Себастьян.
   И ноги-то дрожали, да что там ноги, хвост, который вывалился из широкой штанины, и тот мелко трясся, а обличье поплыло... этак и вовсе лицо потерять недолго.
   Ну и местечко...
   Себастьян головой потряс, скидывая остатки чужой воли. Ничего. Вот доберется он до дорогого братца, там уже и выскажет все, что об этаких сомнительных местах для прогулок думает.
  
   Она снова пришла.
   Лихо ощутил ее присутствие задолго до того, как сия надоедливая женщина выступила из тени.
   Тени лживы.
   Услужливы. Ложатся ей под ноги дорожкой, ластятся, норовят прикоснуться к белой ее коже, а она отзывается на ласку их, будто бы и не замечая, что тени тянут силу... лживые... и Лихо мог бы сказать, если бы помнил, как говорить.
   И если бы хотел.
   - Здравствуй, - она остановилась в нескольких шагах. И рук больше не тянула, ждала чего-то... чего? Это оставалось непонятным, как и то, зачем она вовсе ходит сюда.
   Без нее было лучше.
   Лихо лежал.
   Пил воду, потому что помнил, что должен пить, хотя тело нынешнее его не испытывало ни жажды, ни голода... вспоминал...
   Иногда у него почти получалось.
   Память - озеро, в котором утонула луна. Лихо знает, что она есть, там, на дне, и силится дотянуться, но озеро глубоко, а луна выскальзывает.
   Намасленная точно.
   Что такое масло?
   - Не понимаю я твоего упрямства... - она благоразумно не приближалась, но волки Лихославовой стаи не сводили с нее желтых глаз. - Чего ты пытаешься добиться?
   Лихо зевнул.
   - Ты ведь не человек... прими это...
   Всегда говорит одно и то же.
   От нее плохо пахнет... а после ухода ему снятся странные сны, в которых есть другая женщина. И той, другой, Лихо позволил бы прикоснуться к себе...
   Она прикасалась.
   Прежде.
   И не испытывала страха. А эта боится... она изо всех сил старается спрятать этот страх, но Лихо видит ее истинную суть.
   Гнилая.
   И волки согласны. Они бы растерзали женщину, если бы Лихо позволил.
   Позволить несложно... и стало бы легче, наверное... но он слушает.
   Смотрит.
   Там, в прошлой жизни, он бы счел ее красивой. Белокожа, темноволоса... и глаза черные, будто из гагата вырезанные. Что такое гагат? Слово есть, а то, скрыто за ним, ускользает.
   Снова.
   Как луна в озере.
   - Ты все равно будешь моим, - сказала женщина.
   И ушла.
   Лихо прикрыл глаза. Это не сон... его сны о зиме и охоте, о дороге из еловых колючих вершин. Его сны - о тенях на земле, о людях дрожаших... о грохоте копыт, небесной тверди, руке карающей и сбруе ледяной... о сонме душ, что поют хвалу, не способные сорваться с поводка...
   Те сны Лихо не нравились.
   А вот о женщине... с запахом хлеба, с глазами яркими, в которых отражался он сам... и если Лихо сумеет разглядеть отражение, вспомнить имя, то... вернется.
   Ему ведь хочется вернуться?
   Или уже нет?
  
   Шаман поднялся.
   Сердце еще билось, пусть и в нем прорастал камень.
   Больно.
   Он и не думал, что это будет настолько больно... и уже казалось, что с эшафотом, оно было бы как-то полегче... петля на шею, люк под ногами, один шаг в пустоту, и конец... бывай, старый грешник, лети к Вотанову престолу на суд справедливый, кайся.
   И сейчас бы покаяться.
   Не выходит.
   То ли глуп, то ли горделив, то ли просто понимает, что не поможет покаяние. Не спасет. А если так, то и зачем?
   Вот спуститься - это надо.
   Дом скрежещет.
   Зол.
   И счастлив.
   Он догадывается, что готов сделать Шаман. Вот только не верит, что хватит у него сил... и сам Шаман не верит, потому как глупое задумал, дурное... одну смерть на другую сменять... только первая, нынешняя его, конечна, а другая - как знать.
   Небось, княжич и по сей день жив.
   И муку испытывает великую... муки великие - это для святых людей, а Шаман не свят. Вор он. Мошенник. Душегуб... и сколько крови на руках?
   Меньше, чем у нее...
   А с нею Шаману не справится. У княжича, глядишь, и выйдет. Добраться бы. Каждый шаг, что последний, и дом спешит помочь.
   Кается?
   Он не хотел убивать... и не убил... до конца не убил, не то не смог, не то сдержался...
   - Не знаю, выйдет ли из этого толк, - Шаман остановился у темное двери, что вела в подвал. Заколотили... и верно, он сам приказал заколотить, чтоб никто не сунулся по дури. Но ныне гвозди рассыпались ржавой пылью, и доски точила гниль, пока вовсе они не истлели.
   Дверь отворилась.
   Воздух застоявшийся.
   Старый.
   И ступени каменные. Ступни босые шоркают о камень, искры высекая... гранит о гранит. Сердце едва не останавливается, потому как больше почти не осталось живого.
   Ничего, Шаману и малости хватит.
   Даром, что ли, упрямый он?
   И во все горло, сколько сил оставалось, заорал:
  
   Как по морюшку, морю синему,
   Бросил якори воровской корабль...
  
   Дом содрогнулся. А Шаман закашлялся. От кашля ломило грудь, и камни внутри грозили расколоться. Ничего.
   И хуже бывало, небось... в тот раз, когда его, молодого да лихого, под плети подвели... казалось, что живьем шкуру снимут. Не сняли.
   И тут дойдет.
  
   На кораблике муравен чердак,
   В чердаке стоит золотой бунчук...
  
   Голос его наполнял и переполнял подвал, стены которого мелко дрожали. И боль в груди отступала, сердце и то забилось ровней. Значит, и вправду дойдет.
   Сумеет.
   Не святой, нет... разбойник обыкновенный, имя которого, небось, только полицейские архивы и сохранят. А для прочих он - Шаман... был Шаманом и помрет также... или не помрет, но сгинет таинственным образом, станет одною из разбойничьих гишторий.
  
   С бунчуком рядом -- царски знамечки
   А у знамечков часовой стоит,
   Молодой паренек разудаленький
  
   Спустился.
   Все как прежде, как в тот, самый первый раз, опосля которого Шаман в подвал-то и не заглядывал. А ведь помнит, холера этакая... все помнит распрекрасно. И стены эти красные, будто и не гранитные, но из плоти живой, и факелы, которые горят, горят, да огнем бездымным. От него жару нет, а света хватает... и не погаснут, хельмова сила, никак... верно, до скончания мира или места сего, проклятого, гореть станут.
   Пол белый, будто мукой посыпанный.
   Шаг ступи и поднимется облачко, а после осядет, сотрет твой след.
   Пара шагов, и вот уж сам не знаешь, куда идти: скрылась за пологом тьмы дверь. В тот раз Шаман решил было, что не выберется. А ноне и выбираться не хотел.
   Вытер губы рукой.
   Голос вдруг исчез.
   Ничего, и без голоса справится.
   Дойдет, переступая черту за чертой... знаков на полу множество, бурые, кровью черченные, а чьею, о том думать не надобно. Главное, что сильна та кровь, ежели проступают знаки сквозь белую порошу. Она-то пытается затянуть, наползает на линии, да только одни скроет, и другие проступают.
   Вот же ж... хозяева давно ушли, а сила осталась.
   Шаман добрался до каменных низких столов.
   Первый обошел.
   Старик, на нем лежавший, был уродлив. Крючконос, желтокож. Рот раскрыл в немом крике, и видны, что глотка его побелевшая, что распухший язык. Глаза раскрыты, и веки слабо подрагивают.
   Жив.
   Пронизан каменными шипами, а все одно жив. И грудь слабо вздымается. И пальцы скукоженные, обтянутые тонкою пергаментной кожей, подрагивают. Того и гляди, вцепятся в гранитное неудобное ложе.
   Нет. Не этот...
   А вот и второй... княжич? Князь? Имени Шаман не знал. Ежели б захотел, то мог бы. В доме осталось множество вещей, но он... боялся?
   Боялся.
   Как будто уже тогда знал, что придется сделать. И вот теперь стыдно было.
   - Я... только один... на всех... не смогу... - слова давались с трудом. И слышал ли их мужчина, распростертый на шипастом ложе?
   Слышал.
   Смежил веки.
   Вздохнул будто бы. И губы дрогнули. Прислушайся, Шаман, и услышишь...
   И вправду услышал, пусть бы единственное это слово далось с немалым трудом:
   - Зигфрид...
   Это паренек, тот, которого приковали к последнему алтарю. И бился он, пока силы были.
   Были да ушли.
   А лицо хорошее... чистое лицо, с мягкими, несколько девичьими чертами... небось, смеялись над ним... над Щаманом тоже смеялись, пока не поняли, что за этакий смех кровавою юшкой платить приходится.
   Дышит?
   Дышит. Часто. И слышно даже, как клокочет в горле крик. Сам-то выгнулся, точно и ноне не оставил дурное мысли о свободе...
   - Зигфрид, значит, - Шаман провел пальцами по бледному лицу, и понял, что больше не чувствует прикосновений.
   И лица этого.
   А значит, пора.
   - Вставай, Зигфрид, - он взял паренька за бледные руки, потянул. - А ты отпусти... я за него полежу.
   И дом послушал.
   - А ты... ты найди эту тварюку... у тебя получится.
   Мигнули факелы, показались, что погаснут вот-вот... ан нет, вновь вспыхнули, ярче прежнего. И таким жестким вдруг сделалось княжеское ложе. Но о том Шаман подумать не успел, поскольку накрыло его волною горячей боли...
   ...шкуру сняли?
   ...не самое это худшее, когда шкуру снимают... бывает, что и больней.
   Он не видел, как корчится на полу молодой князь Стриковский, зажимая себе рот, чтобы не кричать, и все же кричит, и давится криком, который вязнет в красном граните стен.
   Он катается по полу, оставляя на камне и кровь, и клочья шкуры.
   И когда, наконец, затихает, то лежит долго, мертвым кажется.
   Но Зигфрид жив.
   Он дышит, удивляясь этой своей способности, и тому, что сердце в груди бьется неровно... и что пальцы шевелятся, а под ними ощущается прах.
   Зигфрид знает, что белый порошок, покрывший пол, выглядящий столь похожим на муку, мука и есть.
   Костяная.
   И он пробует ее на вкус.
   Смеется.
   И вновь захлебывается, но уже смехом.
   Встает на четвереньки.
   - Я... - первое слово дается с немалым трудом. И Зигфрид заходится в кашле. Его выворачивает, на костяную муку, что держит тенета чужого заклятья, на пол, расчерченный еще прадедом его, выворачивает слизью и черной свернувшейся кровью.
   - Я... ее... найду.
   Он встает.
   Он чувствует, как где-то там, за стенами дома, занимается рассвет. И жаждет увидеть его, первый рассвет за прошедшие годы. Зигфрид даже не знает, сколько их минуло.
   Много.
   И он прожил каждый день, каждый миг, в агонии, которая длилась и длилась... и продлилась бы еще вечность, если бы не тот, кто заменил его на жертвенном ложе.
   Хорошо.
   Князья Стриковские помнят свои долги.

Глава 16. Где повествуется о новых знакомствах и гостеприимных хозяевах

   Евдокия ждала ужаса, а его все не было и не было...
   Зато были болота.
   Бескрайние.
   И не такие... ей случалось бывать на болотах, и помнит распрекрасно, что дух их тяжелый, что моховое разноцветье... выцветшие кочки, низкие гряды, будто борозды, оставленные огромным плугом, быть может, того самого Вевельского цмока, которого вдовий сын заместо коня запряг, окна трясины, затянутые зеленою травкой.
   Так и манят подойти.
   Но и эта зелень какая-то грязная, будто бы купюра, во многих руках побывавшая, заросшая, что потом, что грязью...
   И глядеть неприятно.
   Глядеть нужды не было. Яська уверенно шла по одною ей видимой тропинке, и песенку напевала, а какую - не различить. Евдокия прислушалась интереса ради и еще для того, чтобы не слышать болота.
   Оно играло с нею.
   Со звуками.
   Вот вздохнет кто-то, рядышком совсем, за спиною даже. Обернешься - никого... а это не вздох, это поднялся, потревожив лживую зелень, пузырь газа... или вот шаги... издали, и быстро так, ни дать, ни взять - бежит кто, нагоняет.
   Но глянешь - и снова пустота.
   Сигизмундус то бредет, ногу за ногу цепляет, бормочет под нос, не то ругается, не то окрестные красоты изучает. Остановился, сунул руку в кочку и жука вытащил.
   Дохлого.
   - Чудесный экземпляр! - возвестил он громко, так громко, что и Яська обернулась.
   - Брось, - велела она, и Евдокия кивнула, присоединяясь к этой, несомненно, разумной просьбе.
   - Как можно? Вы только посмотрите... редчайший экземпляр...
   Экземпляр вдруг задергался и извернулся, норовя сомкнуть на Сигизмундусовом пальце острые жвалы. А потому был немедля отброшен с неподобающим для ученого мужа визгом. Впрочем, жертвовать членами тела за-ради науки не был готов ни Себастьян, ни Сигизмундус при всей его любови к изысканиям.
   - Здесь лучше ничего не трогать, - Яська руки в карманы сунула. - Из живого только кабаны да вороны... но и те... нехорошие.
   Она и воротник куртки подняла.
   Издали донесся волчий вой, заставивший Евдокию вздрогнуть.
   - Да они в последнее время попритихли, - Яська к волкам отнеслась без особого страху. - Прежде-то, бывало, порой из дому и носу не высунешь... кружат... приглядываются... на самом деле еще те твари... говорят, что людьми некогда были...
   - И вы верите? - Сигизмундус последовал Яськиному примеру и руки в карманы спрятал.
   Так оно надежней.
   Ему, если подумать, эти руки в ближайшей перспективе очень нужны. Ему ими научный труд писать. Или книгу. Он еще не решил, главное, что и то, и другое обязано прославить Сигизмундуса настолько, чтобы имя его попало в анналы человеческой истории.
   Себастьян хмыкнул, но комментировать сие желание не стал.
   Пускай себе.
   - Ну... не знаю... - Яська шаг замедлила. - Как-то... мы в деревеньку пришли одну... не подумайте, брат мой людей не трогал. Ему и тут добычи хватало.
   - Тогда зачем пришли?
   - Одною добычей жив не будешь. Зерно нужно. Мясо. Мыло. Масло... да много чего нужно. Нет, нам с большего присылали всякое, да мелочевки разное проще было на селе купить. Мы и ходили. И просто... к людям охота. Когда целыми днями только вот... - она обвела рукой болото, - то и начинает мерещится всякое-разное. Вот и... выходили.
   Сигизмундус слушал в полуха, ему сельские радости местных разбойников были мало интересны. А вот Себастьян понимал распрекрасно, о чем она говорит.
   Таится - самое тяжкое.
   Когда от людей, когда рядом они и такая недоступная обыкновенная жизнь. Сельская ли, городская, главное, что руку протяни, и вот она, рядышком совсем. Да только тебе в нее нельзя, потому как где-то там петля и плаха, и листовка о том, что господина этакого разыскивает полиция королевская по совокупности злодеяний, совершенных... и стоит из укрытия нос высунуть, как найдется добропорядочный гражданин, который оный нос опознает.
   И надо бы сидеть.
   Ждать.
   Да не у всех сил хватает, потому как, чем дальше, тем сильней тяга эта.
   - Вот... у нас со старостою тем сговорено было, что, когда из военных никого рядом нету, тогда он нам сигналу давал... мы приходили... и в тот раз пришли... - Яська остановилась у мертвой березы. От дерева остался ствол в потрепанной чешуе белое коры, да пара ветвей, вытянувшихся к небу, будто бы она, береза, молила о пощаде. Только вот Серые земли никого не щадили. - Пришли, а там... стая первая заглянула... в дома входили... не через крышу... не через окна... туточки крепкие дома ставят, чтобы, если что, можно было отсидеться. А у них не вышло.
   - Всех убили? - поинтересовался Сигизмундус, не из любопытства, точнее, аккурат из него, но не обыкновенного, обывательского, а научного.
   - В том и дело, что не всех. Вдову одну, про которую баили, будто бы колдовка она. И мужика, который... из пришлых... он там недавно поселился, а как вещи его разбирать стали, то нашли... всякого...
   Вой стих.
   И все одно Евдокия прислушивалась, уже к тишине. Чудилось - рядом они.
   Он.
   И если Лихо... узнает ли?
   А коли не узнает, то... убьет? Страшная смерть, лютая, и боязно, до слабости в коленях боязно, потому как нет в Евдокии ничего героического. Да только все одно не отступится.
   Пойдет.
   Шаг за шагом.
   Главное, встретится, а там уж как-нибудь...
   - Семерых они взяли. И за каждым что-то да нашлось... недоброе. Тут на границе добрых людей вовсе немного. Сюда те идут, которым терять нечего. И тогда-то мне сказали, что люди те... ну, которых волки... они сами виноваты. Меру грехов своих перебрали.
   - Какую? - Сигизмундус остановился и, выпрямившись во весь рост, обвел пустоши взглядом. Вид у него при том сделался героическим донельзя. - То есть, объективно говоря, хотелось бы понять, в чем именно меряют грехи...
   - У Пастух спросишь, - усмехнулась Яська. - Если встретится доведет. Он волкам говорит, кого можно брать, а кого нет... прежде его частенько видывали. И тем разом староста говорил, что Пастух был... в деревню вошел и стал у колодца. Стоял. Читал из книги своей... а они, как закончили, то посели и слушали...
   Волчий вой донесся уже с другой стороны и, как показалось Евдокии, волки подошли ближе. Но Яська на то внимания не обратила, и значит, не след ждать беды...
   Да и то, какие за Евдокией грехи?
   Стяжательства?
   Или гордыни? Или еще какие, мало ли, что человек за собою не видит? И как знать, может, в глазах Волчьего пастыря, ежели у него глаза имеются, оные грехи куда тяжелей иных, обыкновенных?
   - Правда, поговаривают, что сгинул он... а волки с той поры и присмирели, будто ждут чего...
   - Кого, - поправила Евдокия.
   - Что?
   - Ничего... это я...
   Они появились из ниоткуда, серые тени, мелькнули и вновь исчезли. И не понять, совсем ли ушли, либо же прячутся в туманах, идут по следу почетным сопровождением. Яське тоже неуютно сделалась. Зашагала быстрей. И болото под ногами ее захлюпало.
   Евдокиины ботинки промокли.
   И носки шерстяные.
   И холодно в ноги, а голове жарко. Воздух спертый, будто бы не на болоте они, но в преогромной стеклянной банке, будто лягухи заперты... но лягухам легче.
   - Стой, - Яська выкинула руку и огляделась. - Недолго уже... наверное. Тут никогда не угадаешь, сколько идти надобно. Но со мной они, обычно, не шутят...
   Дорога появилась из болота.
   Шаг, и уже не расползается под ногами гнилая шуба мхов, но каблук ударяетя о камень. Крепкий камень. Гладкий. Наезжанный.
   И дорога не выглядит старой, напротив...
   - Интересный феномен, - Сигизмундус присел и камень пальцем поскреб. - Обратите внимание, кузина... ей лет триста, а выглядит...
   - Тут время иначе идет, - Яську дорога нисколько не удивила. Только ногой постучала, стряхивая с сапог грязь. - Бывает, что день пролетит, а если снаружи, то и неделя вся. А бывает, что и наоборот. Но поспешить стоит. До дому верст пять осталось... в лучшем случае.
   Пять верст это много?
   Или мало?
   Если пешком, то довольно... особенно, по жаре. И главное, что идешь, идешь, а будто бы на месте стоишь. Дорога протянулась стрелою, прямая, хорошая. И вроде бы по такой идти в удовольствие должно бы, но никакого удовольствия Евдокия не испытывает.
   Усталость только.
   Желание отдохнуть. Это же нормально. Она ведь женщина, а женщины устают... и что плохого в том, чтобы остановиться хоть ненадолго? Минута... другая... или пять. Пяти минут ей бы хватило.
   - Дуся, соберись, - Себастьян не позволил остановиться. - Не знаю, что с тобой происходит, но это надо прекращать.
   Евдокия и сама не знает.
   Ей не хватает воздуха. И горло будто петлей сдавило... дерни чуть и вовсе передавит. Она горло щупает, а петли не находит. Только тяжело идти.
   Невероятно тяжело идти.
   - Давай, дорогая... левую ножку, а потом правую... и снова левую... Дусенька, коль не знал бы, подумал, что ты княжеских кровей...
   - Почему?
   Эти слова Евдокию обидели, хотя и понимала она, что нет для обиды причин.
   - Трепетная такая... еще немного и сомлеешь...
   Она фыркнула.
   - А я, за между прочим, и сам нежной конституции... я, за между прочим, к переноске женщин на большие расстояния морально не готовый...
   Евдокия мотнула головой: не надо ее нести.
   Пусть себе уходят... она догонит. Посидит немного и догонит.
   - Дуся, радость моя, - Себастьянов тон неуловимо изменился. - А давай-ка ты глазки свои распрекрасные откроешь... и голову включишь, ежели подобное возможно.
   - Почему нет?
   - Это ты мне скажи, почему нет...
   Говорить было тяжело, пожалуй, еще тяжелей, чем идти.
   Каждый шаг отдавался головной острой болью. И Евдокия чувствовала, как каблук ее ботинка касается камня, как скрежещет стальная подковка набойки, бессильная высечь искру, и скрежет этот вновь же порождал боль.
   - Ты же помнишь, что это за место такое...
   - Помню.
   Слова даются нелегко. Она бы замолчала, но существо, которое шло рядом, и за руку держало - а прикосновение его было до невозможности неприятно - не отстанет. Оно, не то Сигизмундус, не то Себастьян, не то вовсе некто, незнакомый, прикидывающийся другом.
   Обманет.
   Серые земли... и верить никому нельзя.
   А Евдокия вот поверила. И ему, и той рыжей девке, которая споро шагает по дороге. А дорога перед нею стелется платком шелковым... куда ведет?
   Куда заведет?
   - Спокойно, - пальцы Себастьяна стиснули предплечье. - Дусенька, сделай вдох и выдох, а после возьми и хорошенько подумай, насколько нормально то, что с тобой происходит?
   Ненормально.
   Евдокия это и сама распрекрасно понимала.
   Тяжело идти? И прежде случалось ходить, вон, когда коляска сломалась за городом, так с маменькою семь верст отмахали, да не порожними, а с сумкой, в которой бухгалтерские книги... как их Евдокия тогда кляла... и ноги стерла, и плохо было, но чтоб вот так.
   Она все же остановилась и головой потрясла.
   Не помогло.
   Хуже стало. Больней. И Евдокия пальцами виски сдавила, пытаясь с этой болью справиться. Ну уж нет. Она дойдет. Пусть каждый шаг дается с боем... через себя переступать приходится... переступит. И раз, и другой, и третий... только вот смахнет с лица незримую паутину.
   Вдохнет.
   И выдохнет.
   - Полегчало? - поинтересовался Себастьян.
   Заботливый...
   - Полегчало.
   Евдокия вытерла руку о юбки.
   - Советую поторопиться, - Яська остановилась, прислушиваясь к чему-то, - гроза будет...
   - Гроза? - Себастьян голову поднял.
   Небо обыкновенное. Для этих мест аккурат обыкновенное, потому как от нормального неба в нем ничегошеньки... и не небо даже - лист свинцовый, местами потемневший до сроку. А по нему расползаются ржавые облака.
   Гроза?
   Себастьян не чувствовал ничего такого... разве что шкура чесалась, но она с самого первого дня зудела, а значится, и зудение сие можно было счесть нормою.
   - Будет, будет... - Яська ущипнула себя за ухо и тихо добавила. - А местные грозы лучше пересидеть за стеною... придется в гости заглянуть... хотя... может, оно и лучше. Если вы взаправду с нею встретиться хотите.
  
   Дом этот в отличие от особняка, не прятался.
   Он появлялся постепенно, выплывая из серое мглы, которая становилась все более плотною, тяжелой. Свинцовое небо давило на землю, и Евдокии начинало казаться, что еще немного, и само оно не удержится, рухнет, раздавит и ее, и примолкшего Себастьяна.
   И Яську, крепко поутратившую былой задор.
   Ныне она шла молча, сосредоточенно.
   Сгорбилась.
   Подбородок прижала к шее, будто опасаясь, что на шею эту вот-вот ляжет петля... а как знать, вдруг да и ляжет. Евдокия помнила распрекрасно липкую паутину на собственном лице.
   Но помнила ли?
   Иль примерещилось ей от нервов? Здесь явь от мари не отличить.
   Под ногами камень.
   Над головой - свинец.
   Впереди - дорога и мертвые клены по бокам ее. Стоят стражею. Ветви распростерли, переплелись. И сквозь них, драное кружево, свет ложится криво, отчего сама дорога глядится прикрытою коврами, но тоже драными.
   Замызганными.
   Меж деревами статуи скрываются. Обнаженные девы в позах неестественных, изломанных. И Себастьян отворачивается, видится ему в этих статуях нечто, а что - разберешь, если приглядеться. Но он понимает: нельзя приглядываться.
   И слушать нельзя.
   И кажется, всего-то навсего кажется, что статуи эти оживают, что, стоит пройти мимо, как поворачиваются вслед Себастьяну мраморные головы, покрытые седоватой пылью. Распахиваются веки. И в белесых, выточенных из камня глазах, вспыхивает ярость.
   Обида.
   Боль.
   Камню не бывает больно, но...
   Себастьян идет.
   Спешит к дому, тень которого видна в отдалении. Классические формы. И зеленеет насмешливо газон перед парадною лестницей. Ее охраняют не обнаженные девицы, но крылатые львы с выщербленными мордами.
   А вслед несется шепоток:
   - Отпусти...
   Когда б он мог... или отпустить, или хотя бы не слышать.
   Евдокия, позабвыши про усталость, едва ли не бежит, да и Яська с трудом сдерживается, чтобы не полететь скорей к дверям... небо же, посеревшее пуще прежнего, трещит, распускает белесые ветви молний. И далеко, тяжко, ударяет гром.
   - Скорей, - это Яська.
   Или Евдокия, которая подобрала юбки. Каблучки ее звонко цокают по камням.
   Скорее.
   Уже запряжены громовые кони, и колесницы, молний переполненные, вот-вот понесутся по небу... и горе тому, кто не укроется.
   Взвоют гурцаки, хлопнут опаленными небесным огнем крылами, да поднимуться высоко, выше людей, дерев и самого небосвода. Понесутся, поднимут пыльные вихри, подхватят все, до чего только дотянуться сумеют...
   Скорей.
   А дом далек.
   Вспыхивают одно за другим окна призрачным подложным огнем. Манят.
   Нельзя идти.
   Дверь раскрывается беззвучно, и женщина в черном вдовьем платье выходит на порог.
   - Скорей! Скорее же! - кричит она.
   В ее руке - фонарь, который раскачивается на ветру. Вот диво, Евдокия не чувствует ветра вовсе, а фонарь крутится, вертится. И волосы женщины растрепались, растянулись черным покрывалом.
   Хороши.
   - Скорее же! - она оставляет фонарь на пороге.
   И юбки подбирает.
   И бежит... так медленно, смешно бежит... Евдокия и сама, верно, выглядит преглупо, воздух-то вязким стал, словно кисель. А она - муха, в него попавшая. Себастьян вот управляется легче, тянет Евдокию за собой... и во вторую руку впиваются когти.
   Не когти - пальцы женщины.
   - Скорее же... гроза - не лучшее время для прогулок, - произносит она с упреком.
   И сама взлетает по ступеням.
   - Возьми лампу, - кидает Яславе. И та подчиняется.
   Берет.
   Входит.
   В доме пыльно и пусто. Гулко. Звук захлопнувшейся двери множит эхо, зато Евдокия, наконец, получает способность дышать. Сипло, сбито, через боль в боку, но эта боль, обыкновенная, перетруженного долгим бегом тела, в радость.
   - Вы очень рисковали, - с упреком произносит женщина, принимая фонарь из рук Яськи. - Гроза, как я уже говорила, не лучшее время для прогулок.
   - Извините, - Себастьян скривился, а после вовсе на пол сел. - Давненько я уже так не бегал... не те, знаете ли, годы...
   - Ах, молодой человек, что вы знаете о "не тех" годах, - фыркнула женщина и волосы отбросила. Странно, но в доме грива ее не гляделась больше роскошною, скорее уж париком, да и то неудачным, сотворенным неумелым мастером из конского волоса да мочала. - Но раз уж вы оказались в моем доме, то не будете ли столь любезны, представиться?
   - Сигизмундус, - несколько горделиво произнес Сигизмундус и волосы растрепанные пригладил. В его глазах, мягко говоря, женскими прелестями не избалованных, хозяйка дома гляделась вполне себе приятною дамой.
   Не юных лет, конечно, но...
   Возраст ее выдавало не лицо. Напротив, то было гладко и приятно, пожалуй, слишком уж гладко, отчего черты оного лица ускользали от взгляда. Седина не тронула темные волосы. А черное платье с кринолинами подчеркивало девичью стройность фигуры.
   Но вот глаза... Евдокия заглянула в них и онемела.
   Старушечьи.
   И старухи недоброе, этакая не станет нянчится с геранями аль внуками, изводить остаток дней на вишневые варенья, кошек и прочие глупости. Нет, она найдет способ продлить дни.
   И все же не получит от продленной этой жизни ни толики радости.
   Она давным-давно забыла про то, что есть радость.
   - И кто вы, Сигизмундус? - пропела она низким голосом, от которого по спине Себастьяновой мурашки побежали. Нехорошо так побежали, стройными колоннами.
   - Студиозус, - потупивши взор, признался он. - Но мыслю, что в скором будущем диссертацию защитю... защищу, то есть... по упырям...
   - Как интересно...
   А Евдокию дама словно и не заметила, не говоря уже про Яську, которая в доме чувствовала себя на редкость неуютно. И на дверь поглядывала с немалою надеждой. Только вот за дверью той громыхало, грохотало...
   Сизизмундус поднялся и изобразил неуклюжий поклон.
   - Если хотите знать, то проблема упыризма в современном обществе абсолютно не освещена! - с жаром воскликнул Сигизмундус и покосился на ручку.
   Белую такую ручку
   Нежную.
   Прилегшую на локоток его, словно бы невзначай.
   Себастьяну оную ручку хотелось стряхнуть, а лучше сломать. И желание это, для него весьма странное, прежде за Себастьяном не водилось подобных, мягко говоря, кровожадных желаний - его несколько смущало.
   - Да что вы говорите? - в голосе женщины прорезались ноты удивления. - Такая животрепещущая тема...
   - И актуальная!
   - Нисколько не сомневаюсь...
   - Панна...
   - Вильгельмина... можете называть меня Миной...
   - Ах, дорогая Мина... вы меня понимаете! - Сигизмундус часто заморгал и, сняв очки, протер синие их стекла.
   - Без очков вам лучше, - тут же произнесла Мина. - Лицо становится таким... мужественным... скулы видны... у вас такие замечательные скулы... мужественные... а нос... никогда прежде не видела столь выразительного носа...
   И тоненький пальчик скользнул по переносице.
   Сигизмундус сперва смутился, а после потребовал, чтобы Себастьян немедля очки убрал. Но требование сие ненаследный князь счел неразумным.
   - Извините. Ничего без них не вижу.
   - Какая жалость... в них вы выглядите несколько... смешно, уж не обижайтесь.
   Сигизмундус, естественно, обиделся, хотя и не на Вильгельмину с ее откровенностью, но на Себастьяна, который упорно не желал расставаться со столь незначительной, ненужною даже деталью туалета. Себастьян обиду проигнорировал.
   Лучше уж быть смешным, но живым.
   - А эти девушки... - Вильгельмина обернулась, одарив Евдокию рассеянным взглядом. - Они вам...
   - Кузины. То есть, вот это, - он указал на Евдокию, - моя кузина. А вторая - подопечная.
   Яська, собиравшаяся ответить нечто резкое, раздраженное, под взглядом Себастьяновым смешалась.
   - И что вы с вашими... подопечными тут делаете? - Минино внимание было неприятным.
   Евдокия чувствовала его кожей, пусть и прежде полагала себя в достаточной степени толстокожею, дабы не тяготиться чужими взглядами. Но нынешний... внимательный, пусть и внимательность сия подернута пологом ленцы, этаким, который бывает у человека, что изо всех сил притворяется равнодушным.
   - Собираю материал для диссертации, - Сигизмундус расправил плечи и грудь выпятил. - Я не какой-нибудь там... чтобы выдавать теорию, не имеющую весомого фактического подтверждения. А в Познаньску с упырями плохо...
   - Неужели?
   Евдокия могла бы поклясться, что слушают Сигизмундуса вполуха, если вовсе слушают. Мина смотрела на Яську.
   Узнала?
   Несомненно.
   Дернулись уголки тонких губ. И брови начерненные дугою выгнулись. И сама хозяйка особняка превратилась вдруг в уродливую старуху.
   На мгновенье.
   Меньше, чем на мгновенье.
   Евдокия моргнула, и видение исчезло.
   Обыкновенная женщина, не молодая уже, но молодящаяся. Говорливая... гостеприимная... и это тоже подозрительно, поскольку в Серых землях сложно рассчитывать на гостеприимство.
   ...к чему эта подозрительность?
   Разве дом сей не выглядит обыкновенным? Старый, что объяснимо. И паркет скрипит, ходит под ногами. Сквозь побелку же проступают влажные пятна, преуродливые, но на болотах сыро, и Евдокии ли не знать, до чего сложное это дело - с сыростью бороться.
   В зеркалах отражается она.
   Тоже немолодая, но отнюдь не молодящаяся, в платье запыленном, с мокрым подолом, которых хлещет по ногам. И за Евдокией на ковре грязном остается цепочка влажных следов.
   Не тает.
   Это хорошо, что не тает, это значит, что по следам своим Евдокия вполне выберется из дому. Правда, там, снаружи, ярится гроза. Дом и тот дрожит, принимая удары ветра. А по крыше и вовсе будто призрачный табун пляшет.
   А может, и пляшет.
   Как знать?
   Никак.
   Главное, что нельзя оставаться здесь одной, и Евдокия, найдя руку Яськи, сжала ее.
   - Не бойся, - прошептала она.
   - Не боюсь, - Яська ответила одними губами. - Она не посмеет меня тронуть.
   И потрогала цепочку, на которой амулет висел.
   И верно, правду сказала, если Вильгельмина вновь обернулась, и маска ее лица вновь треснула, выпуская наружу откровенную ненависть...
   - Ах, у нас так редко бывают гости, - с ненавистью она управилась быстро. И ручкой Сигизмундусовой завладела прочно. И держалась. И держала. И поглаживала предплечье. Глядела сквозь ресница этак, многообещающе. - А вы как раз к ужину...
   Острый язычок скользнул по верхней губе.
   И Себастьян с трудом удержался, чтобы не отпрыгнуть. Вот не покидало его ощущение, что на нынешнем ужине он будет не столько гостем, сколько десертом...
   - Мы бы...
   - Отказ не принимается, - робкие возражения Сигизмундуса, Мина оборвала взмахом руки. - Мои дочери будут так рады видеть вас... а мой сын... ваша кузина довольно мила.
   Это Мина произнесла на ухо и громким шепотом.
   - Мне кажется, они понравятся друг другу...
   - Не уверен, что моя кузина готова... к ужину...
   - Глупости.
   А дамочка спешила.
   И выглядела одновременно и обеспокоенною, и довольной.
   - Молодой девушке достаточно естественной красоты, а все эти долгие приготовления, поверьте опыту, удел тех, чья молодость осталась позади...
   ...и как Себастьян предполагал, собственная молодость Вильгельмины осталась настолько позади, что и воспоминания о ней стерлись.
   Но к чему спешка?
   И подозрительно... нет, не более подозрительно, нежели все, вокруг происходящее, но вот... могла бы позволить помыться с дороги. Хотя, как знать, может, нынешние обитатели дома особою брезгливостью не отличаются, глядишь, и грязных сожрут, не моргнувши и глазом.
   Меж тем коридор, который был слишком уж длинен для обыкновенного коридора, а заодно уж петлял, что бешеный заяц, вывел к солидного вида дверям. Стоило прикоснуться к ним, и по дому разнесся гулкий протяжный звук.
   - Видите, как раз к ужину и успели... Гарольд терпеть не может, когда кто-то опаздывает, - доверительно произнесла Мина, и ручку свою убрала.
   Двери распахнулись.
   Впрочем, распахивались они доволи-так неспешно, потому Себастьян и успел разглядеть резные створки их.
   - Интересненько... - он ткнул пальцем в кривобокую фигуру человека, которого демон пытался насадить на вертел. При том вид у демона был не столько грозный, сколько задумчивый, оно и верно, человек растопыривал руки и ноги, и вовсе выглядел чересчур уж тощим, чтобы являть собою хоть сколь бы то ни было приличный ужин. - Любопытная тема...
   Чуть ниже пара грешников выплясывали на сковородке под присмотром очередной хельмовой твари...
   - Ах, это все Гарольд... он у нас несколько... как бы это выразиться... увлечен темой Хельмова царства...
   ...и хотелось бы знать, с чего вдруг этакое нестандартное увлечение возникло. А в том, что тема сия всецело завладела хозяином особняка, Себастьян не сомневался.
   Обеденная зала гляделась несколько экстравагантно.
   Стены, расписанные пламенем.
   И грешниками, которые горели, плясали, убегали от демонов, сбивались в стада... их искаженные, лишенные пропорций фигурки, были гротескны, нелепы, но вместе с тем внушали ужас.
   Охнула за спиной Яська.
   Хмыкнула Евдокия, которая показала редкостную невосприимчивость к прекрасному. А следовало признать, что при всем своем уродстве, нынешние картины были прекрасны.
   Себастьян замер, разглядывая их.
   Хельмовы твари во всем своем многообразии. Криворотые, криворогие, с непомерно длинными конечностями, с рогами и шипами, покрытые чешуею ли, рыбьею ли шкурой, или же иною, бугристою, темную. Раззявленные пасти с рядами зубов.
   Когти.
   Клыки.
   Хвосты мантикорьи... кто бы ни сотворил это, он явно знал, о чем пишет.
   - А почему они безлики? - к слову, Сигизмундус при всей тонкости своей натуры также остался равнодушен к содержанию полотен, его скорее интересовала внешняя форма, которую он нашел излишне детализированной, но в общем плане чересчур схематичной.
   - Потому что истинный грех всегда безлик, - этот человек выступил из тени.
  
  
  
   Н.Г. Мякушин. Сборник Уральских казачьих песен. 1890 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.70*21  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"