Он очень сильно гордился собой. Он так гордился, что чуть не лопался от такой явной своей гордости. Гордиться помогало то, что ему внимали. Внимать, если кому не понятно умное слово, это слушать со всем вниманием, ни на что иное не отвлекаясь. Если бы он был тут каким-то начальником или командиром, как в армии, то мог бы еще сказать, что его "ели глазами". Да только какой он здесь начальник, откуда бы?
- Опять расселся тут, бездельник, - прошипел над его ухом хриплый голос.
Прошипел, потому что с уважением. Понимать надо - не в словах смысл, а в форме. Чтобы не все слышали, значит. Лично, то есть, прямо в самое ухо и со всем уважением. А хриплый голос от того, что двери здесь практически все время настежь. Так и машут крылом, загоняя в уютный тесный, пропитанный пивом и запахами кислой капусты и жареного мяса, теплый и душный зал холодный ветер с улицы. Вот и хрипит почти всю зиму кабатчик хромой Михей. Охромел же он еще пять лет назад, когда по такой же вот примерно погоде сверзился, поскользнувшись на разлитом да замерзшем потом пиве. В собственный же погреб слетел, пересчитав все ступеньки. Болел тогда долго. Потом еще полгода ходил по кабаку с палкой подмышкой. Теперь вот хромает и косится сердито на очередного посетителя, медлящего закрыть дверь.
- Ну? - снова захрипел он в самое ухо.
Кунц даже не поморщился, только повернул чуть в сторону голову, приподняв гордо жидкую бороденку, будто только сейчас заметил Михея, человеком-горой возвышающегося сзади в своем коричневом кожаном фартуке, пропитанном жиром.
- А, да это же ты, дружище Михей! Извини, не сразу заметил. Рад тебя видеть, старина. Как твоя нога? Что обещает, какую погоду? Как торговля идет? Ну, неси, неси нам еще на всю честную компанию. Так ведь, мужики?
Мужики, внемлющие до того, раскрыв рты, закивали согласно головами.
Время было вечернее, морозное. Дверь вся промерзла и закрывалась от этого неплотно, как и всегда. А по самому низу, где Михей прибил ржавую железяку, чтобы ногами пинать можно было, уже висел плотный слой льда. И тянуло от двери так, что снимать кожух совсем не хотелось. Но даже этого ледяного сквозняка не хватало, чтобы разбавить хлынувший из кухни запах от только что вскрытого бочонка с кислой капустой.
На запах этот, правда, никто особого внимания не обращал, нос не кривил, потому что знали все, что нет ничего лучше, чем вот такая кислятина, слегка промытая, а потом выложенная в огромную сковороду, в старый же свиной жир, расплавленный и плюющийся по сторонам. И туда же хозяин прикажет покрошить пару колбас, что зависелись у дымохода над печью аж с серпеня, как кололи свинью у Франка, который вовсе и не Франк на самом деле, а просто так - Франтишек. Раньше он был Франтишек. Да только после службы в армии загордился он невесть отчего и велел всем называть его коротко, но с уважением, как иноземца какого. Вот с той самой свиньи две колбасы еще оставались, но никто их уже не брал, потому что зимой свежатинка всегда есть. А в кислую капусту если такую вот старую-то покрошить - самое оно и получится.
Когда все в сковороде покоричневеет, просолится, проперчится, прожарится - вывалит Михей-кабатчик горкой, не жалея продукта, на деревянное блюдо, принесет мужикам, бросит на стол деревянные же ложки тем из них, кто свои заранее не приготовил.
Правильный-то мужик ножик и ложку всегда с собой носит. Летом - за обмоткой онучевой, а зимой - за голенищем высокого валяного сапога. Валенки, да кожухи, да штаны на вате - это же самая лучшая по зиме одежда. А запаха этого от валенок, что как псина мокрая, его и не слышно вовсе, потому что капуста перебивает все. А еще, по запаху, что с кухни потек, в сало Михей щедро покрошил старого луку да чеснока.
- Ты пока нам выпить неси, Михей! - крикнул вдогонку кабатчику тщедушный Кунц, довольный новыми слушателями, и опять согласно закивали проезжие мужики, ожидая продолжения рассказа.
Выпить вечером субботы после тяжкой трудовой недели не находил для себя зазорным никто. Говорят, даже герцоги разные и графы - и те по субботам себе позволяли. В кабаке у хромого Михея подавали по холодному времени казенную палинку, которую проверяли, поджигая и нюхая запах от нее. Да еще наливали густое черное зимнее пиво, валившее с ног непривычных к нему, да, пожалуй, посильнее той палинки. Честно говоря, то же самое подавали и летом, в самое пекло. Ну, не умел Михей варить правильное светлое. Выходило оно у него всегда какое-то мутное, с запашком, как будто дрожжевым. Он его называл "живым", и с проезжих за такое пиво брал в полтора раза больше. А проезжим - что? Им лишь бы диковину какую распробовать. Заезжие эти про "живое" пиво от Михея и разнесли по всей дороге. Вот только местные, свои, пили тут только темное. Темное пиво у Михея было правильным, с настоящим хлебным вкусом, с квасным запахом, бьющее в голову и в ноги, греющее зимой и охлаждающее, утоляющее жажду и даже голод летом. Пиво - оно же хлебное. Тот же ячмень и в хлебушек кладут - пшеничка-то дорога, ее лучше продать на рынке.
- Дак, чо дальше-то? Ты, значит, давай, говори, говори, - бормотали мужики наперебой, обхватывая большими корявыми ладонями выставленные перед ними грубые тяжелые глиняные кружки.
И Кунц продолжил свой рассказ:
- В столице, говорю вам, девки-то все спят в специальных костюмах из прозрачного шелку. Называют его "пэжам". Слово иностранное, а сами эти пэжамы - донельзя смешные. Но вовсе не стыдные. Меня тоже учила одна красавица-купчиха, чтобы ночью - только в пэжаме. Но я такого дела не выдержал и сбежал, хоть и просила она остаться и обещала мне купить не простой кабак, как у нашего Михея, а самый настоящий трактир, с комнатами и конюшней. Обещала поставить трактир на хорошем перекрестке. А еще, чтоб вы знали, в столице моются постоянно.
Он обвел мужиков горящим от вдохновения взглядом и добавил для крепости:
- Не меньше двух раз в неделю! Во как!
- Ну, положим, два-то раза в неделю я выдержу, - пожевал губами самый здоровый и бородатый мужик. - Противно это, конечно, но ежели бы за трактир - дак можно и потерпеть.
- Это ты. Ты же вон какой, - захихикал мелко Кунц. - Большой, здоровый. А глянь-ка на меня? Ась?
- Это да, - прогудел добродушно мужичище, пошевелив богатырскими плечами. - Тебя, дак, вовсе смылить можно. Ежели еще и по два-то раза в неделю...
- Это еще что! - не унимался Кунц. - А вот был я еще в южной стране Юразии, так там бабы в постелях спят вовсе без всего! Совсем, то есть, голые!
- Как же это? - засомневался кто-то, засопел, запуская пятерню в затылок.
- А вот так! Жарко там у них. Они даже не прикрываются вовсе ничем. А мужчина там может иметь три и даже больше жен. Если, конечно, прокормить может - так и все семь можно. Чисто по закону тамошнему. И вот, представьте себе, все семь спят нагишом! У меня там, правда, всего одна была, но красивая такая, заводная - эх! Она не так просто с улицы - целая дочка князя ихнего. Дворец, понимаешь, все дела, как положено, в общем. Она и меня научила спать безо всего. А что?
Кунц поднял кверху палец, обвел вокруг себя, потом сложил кукиш и ткнул им в темный угол.
- Да вот, а что тут такого-то? Нормально, когда жарко! И нечего ржать! А вот ежели еще вдвоем, так и вовсе даже приятно! Эх, любила она меня страстно. Предлагала остаться у них навсегда. Но не могу я, не могу на одном месте. И однажды просто сбёг. Как был, в чем был - сбёг. Была, конечно, погоня, но мой конь был быстрее. А стрелять-то они не стали, потому что не убить меня хотели, а женить. На самой, стало быть, ихней княгине.
- Ух, ты-ы-ы...
- А в северных странах еще смешнее - мужики спят так, как и бабы. То есть, в длинных, прямо в пол, толстых рубахах. С рукавами, - добавил он, подумав какое-то мгновение. - И на голову перед сном надевают колпаки специальные теплые. Потому что мороз у них такой, что лед не только на двери, как вон у Михея, но и по всему полу лежит. Красиво там, все такое гладкое, белое и блестит.
- А ходить-то как? По льду?
- А они так и вовсе не ходют. Катаются они все на коньках. Маленькие такие конёчки, железные, блестящие. Я там совсем недолго жил, потому что морозов сильно боюсь. Я ж худой, сразу кости мерзнуть начинают. А вот толстым там очень даже хорошо. Не жарко. Да, и женщины, что интересно, у них очень даже красивые. Белые, высокие такие, волосы чуть не до полу...
- Они-то высокие, а ты, знать, маленький, - засмеялся сбоку и закашлялся, подавившись, кто-то из приезжих. - Небось, там-то, на северах, никто тебя такого не любил, да?
- Отчего же, - приосанился Кунц, задрав свою бороденку чуть не к потолку, масляно блестевшему в слабом свете лучин. - Очень даже любили. Прынцесса местная была в меня просто чуть не насмерть влюблена. Был бы я сейчас не кто-то там, а настоящим северным прынцем. Да только вот не сложилось у нас. Война там у них началась, и пошел я за них воевать. За них и за прынцессу эту, значит.
- Ну, ну? И что там дальше было? Как воевал-то?
- Что дальше, что дальше... В плен я попал. Раненый, - со значением поднял он снова палец. - За героизм и лютость в бою меня враги величали багадуром.
- Это каким дуром-то? Насмешничали, что ли?
- Багадуром, балда! Это богатырь и герой по-ихнему. А когда я выздоровел, то положила на меня глаз сама их цариня. У них там женщины правят, потому что мужики все время в деле - на войне, али в походе...
- Ну, это, пожалуй, правильно... Это ведь и у нас почти так, - закивали, переглядываясь, мужики.
- ...Да опять сбежал я, - продолжал заливаться Кунц. - Не выдержал в плену быть. Ненавижу, когда притесняют или несвобода какая. За мной гнались, да. Но я пробился в степи, а там мне каждый кустик - товарищ. Я же маленький. Меня-то и не видно. Сошелся с племенами кочевыми. Там у меня тоже была любовь. Такая любовь... Вам, мужики, этого просто даже не понять и не представить. У них девки, понимаешь, на конях скачут во весь опор - прямо без седла. И без порток, - добавил он, заметив, что отсутствие седла не вызвало оживления.
- Да-а... Ух, ты-ы... Ляжки такие, знать... Как зажмет...
Опять хлопнула дверь, впустив волну морозного воздуха, заколебавшего пламя над поставцами.
- Кунц! Ты где тут опять? А ну, пошли домой! Хватит тут из пустого в порожнее с понаехавшими. Делом заняться пора! - сурово пробасила от порога высокая дородная женщина в богатой шубе и в восточной шапке с ушами, завязанными под подбородком.
Кунц тяжело вздохнул. Еще вздохнул - уже со значением: мол, как же он устал от этих женщин. Даже ойкнул немного от излишнего старания. Потом медленно поднялся, чтобы не терять солидности перед слушателями, поклонился всему обществу и молча вышел.
- Это кто же был-то? - дернул кто-то за фартук пробегающего мимо Михея.
- Кто, кто... Баба его. Не видно, что ли? Жена законная, как есть. И в церкви и перед властями - законная. Королева, значит, евонная и наша, как там ее, Феодора ...э-э-э... восьмая, что ли.... А он, стало быть, наш подлинный король Кунц. Вот как есть - король. Так и живем с ними, королями, - прохрипел сквозь внезапно напавший кашель Михей.
Откашлявшись, смахнул рукой слезы, выступившие от натуги на глазах, и быстренько скрылся на кухне.
- А хороший у них тут король-то, мужики!
- Да-а... Нам бы такого! Все, слышь, повидал, везде был, все знает. И женщины его любят. Сразу видно - справный король!