Карнишин Александр Геннадьевич : другие произведения.

Старичьё

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  -- Не так
  
   Ровно в пять часов пятьдесят девять минут утра он просыпался. Минуту лежал, глядя в потолок, а потом отключал будильник, который каждый вечер заводил и проверял, что стрелка стоит ровно на шести.
   Ровно двадцать пять минут утренней зарядки, пятнадцать минут туалета и умывания. Кофе он пил растворимый, не понимая тех, кто морщился от одного запаха. Кофе, он кофе и есть - какая разница? Зато времени совсем не отнимает.
   Пятнадцать минут на завтрак, в ходе которого просматривал на кухне новости Интернета.
   Помыть чашку, поставить её на место. Надеть туфли, накинуть куртку. Ровно в семь он открывал дверь квартиры, крикнув в теплоту спальной:
   - Я ухожу!
   - Спасибо, Кира! - сонно отзывалась жена.
   Ей на работу на час позже. Она одна звала его Кирой. Все остальные - только Кириллом Ивановичем.
   От подъезда до остановки автобуса - пять минут размеренным шагом, посматривая на небо и тучи, на ветки каштанов. Теперь ждать автобуса. Он приходит обычно по расписанию ровно в семь пятнадцать. И можно было, наверное, выйти на пять-десять минут позже. Но Кирилл Иванович никогда не опаздывал на работу - в том числе и потому что выходил раньше.
   В семь пятнадцать, минутой позже или минутой раньше, подкатывал автобус.
   Кирилл Иванович заходил, окидывал взглядом всех внутри, садился, если было свободное место. Он всегда удивлялся тем, кто не садился. Если есть место, если оплачен билет - почему не сесть? В ногах правды нет.
   Примерно полчаса автобус шёл по прямой от его дома до большого офисного центра. Все это время Кирилл Иванович не думал о работе. Смотрел бездумно в окно, отмечая признаки смены времени года. Не нервничал, если вдруг случалась небольшая утренняя пробка. Потому что начало рабочего дня у них было с восьми тридцати. Просто он выезжал всегда с небольшим запасом времени. Вернее, не с небольшим, а с таким, чтобы не нервничать в любой пробке.
   Пропустив каких-то работяг в спецовках, спешащих к восьми, спускался по ступенькам на чисто вымытый асфальт. Поворачивал направо и спокойно шагал к офису.
   Ровно в семь пятьдесят навстречу всегда проносился велосипедист, согнувшийся в седле серебристого байка, в одном и том же чёрном шлеме. Кирилл Иванович даже думал, что пора уже здороваться с ним при встрече, как со знакомым. Но тот пролетал с жужжанием мимо. А навстречу выходила уборщица, отработавшая свою смену. Вот с ней он здоровался, вежливо кивая и говоря:
   - Здравствуйте.
   - Доброе утро, - кивала она и пробегала мимо.
   Тут он поворачивал налево, ещё пять минут до зеркальных дверей, а там уже и привычная работа.
   Размеренно. Спокойно. Регулярно. Из года в год.
   Он и не болел никогда, Кирилл Иванович.
   ...
   Сегодня он проснулся по будильнику. Жена заворочалась недовольно, когда тот затрезвонил, подпрыгивая на тумбочке.
   За окном было ещё темно.
   Кирилл Иванович помахал для вида руками. Что-то было не так. Какое-то не такое было настроение. Непривычное и от того неприятное, что непривычное. Не как всегда.
   Душ и все прочее.
   Кофе.
   А кофе в банке закончился. Кирилл Иванович всегда клал в свою чашку две ложки кофе. А сейчас наскрёб остатки - всего пол ложки. И высыпал обратно. Налил себе чая.
   - Я ушёл!
   - Иди уже, иди...
   Вот и жена ответила не так, как обычно. Определённо - день сегодня не задался.
   Автобус пришёл на пять минут раньше. Пробок не было, поэтому он пронёсся по привычному маршруту всего за двадцать пять минут - Кирилл Иванович специально проследил по своим часам.
   Велосипедиста не было.
   Кирилл Иванович ещё посмотрел на часы, постоял в некотором недоумении возле автобусной остановки. Велосипедиста на серебристом космическом велосипеде не было.
   Зато уборщица была. Но какая-то совсем другая. На его приветствие она шарахнулась в сторону и быстро-быстро куда-то побежала.
   Кирилл Иванович остановился, искоса посматривая на зеркальные двери офисного центра. Подумал ещё минуту, посмотрел снова на часы. Велосипедиста - не было. Уборщица не та...
   И повернул назад.
   ...
   Ещё через час он входил домой.
   - Что, Кира, погулял? - спросила с кухни жена. - Ведро вынесешь?
   - Кофе кончился, - сказал он.
   - Так тебе же нельзя! Как на пенсию вышел, так вот и нельзя.
   Она была права. Врачи запретили.
   Значит, всё было правильно? Но как же - велосипедист? И уборщица не та?
   И вообще все было как-то не так в эти первые месяцы после официального ухода на пенсию.
  
  -- Дело на миллион
  
   - Шеф! Свободен? Дело на миллион рублей!
   В приоткрытую дверцу старой "шахи" заглядывал растрепанный и слегка запыхавшийся молодой парень. Хотя, приглядевшись-то, не очень он и молодой. Просто есть такая природа людей, которые в детстве выглядят солидно и немного старше своего возраста, а чем старше становятся, тем моложе выглядит. Как будто настоящий возраст все время где-то около тридцати - тридцати пяти. А этому... Кузьмич оценивающе окинул его взглядом: пожалуй, даже за сорок будет. Не парень давно.
   - Ну, садись, раз на миллион...
   Кузьмич давно уже вышел на пенсию. У него льготная была - подземный стаж, горячий цех, "севера" всяко. Как только возраст подошел, и стаж совпал - сразу и ушел с работы. Не сильно-то, кстати, уговаривали его остаться.
   Бывают такие люди, что вроде работают, работают, тянут свои обязанности, выполняют все чисто и аккуратно, так что не к чему прицепиться, а вот вздумай уйти - с радостью провожают. И не то чтобы склочный какой или там с начальством ругался, или вовсе - пьяница. Просто - не удерживают таких.
   А выйдя на пенсию и посидев пару месяцев дома, Кузьмич вдруг заболел. Молодой врач, приехавший по вызову, не стал колоть лекарства и выписывать рецепты. Он просто объяснил, что все болезни - это психосоматика. Вот такое умное слово он выучил на последнем курсе, видать. И все от этой самой психосоматики. Нет-нет, вы не псих, это совсем о другом! Организм, мол, привыкает к режиму, даже к самому жесткому и неудобному. И внезапная смена режима вызывает срыв. Психосоматика, ясно? Надо опять рано вставать, делать зарядку, выходить и работать. Режим нужен. График.
   Вот Кузьмич, подумав, и начал "таксовать". Не так даже деньги были нужны, как занятость. Да еще такая, чтобы ни от кого не зависеть.
   Он нашел - даже и не слишком старался, чтобы найти, в сущности - старшего на точке, заплатил взнос, поставил мужикам "после работы". И влился, таким образом. Точка у него была на Калужской, недалеко от метро. Как раз там, где стоял народ у автобусной остановки, а позади нее кипели жиром вечно горячие куры на гриле.
   - Куда ехать-то?
   Пауза затянулась. Пассажир уже уселся, обстоятельно поворочался в кресле, огляделся и пристегнулся ремнем, подергав его для проверки.
   - На вокзал!
   Хм... На вокзал. Не местный, похоже. Не москвич.
   - На какой вокзал?
   - А мне все равно, - радостно улыбнулся тот всем своим молодым розовым лицом.
   Похоже, все же парень, не мужик. Вон, розовый и гладкий какой. И зубы на зависть, как в кино...
   Кузьмич потерял зубы на Чукотке. Там работал за неплохие деньги и за хороший стаж. Вроде и питания всегда хватало, и всякие деликатесы вроде икры и красной рыбы - вволю, а зубы пришлось прямо там, на месте, менять на золотые. Можно было пластмассу белую, но пластмасса была слишком уж нестойкая - народ жаловался. Это теперь вон керамику ставят, так она крепче даже обычного зуба.
   Денег на желтое хватило, и теперь по улыбке Кузьмича сразу вычисляли "свои". За своего он был и у цыган, и у каких-то кавказцев, сразу пытавшихся заговорить с ним по-своему. Кузьмич хмуро такие разговоры сразу прекращал и молвил сурово:
   - По-русски говори!
   - Ай, маладец! Правильно! Язык знать надо! - тут же кричали чернявые "свои" с полным ртом рыжевья. - Где зубы ставил? Э?
   - Чукотка.
   - Ай, маладец! Земляк! - и даже накидывали "земляку" чуть сверху. "На машину" - смеялись.
   А что с машиной? Купил еще по открытке, заработав за долгие полярные ночи. Шестерка была тогда лучшей. Да она и сейчас среди тех, что с ручной коробкой передач - не худшая. И надежность опять же. Все, что могло поломаться, ломалось в первый год эксплуатации, пока была гарантия. А потом уж Кузьмич и сам мог, где приварить, а где и просто на проволоку посадить. Машина ходит, кресла не дырявые, пороги не проржавели. Чего еще надо?
   - Говори точнее, куда везти. Я так не умею - на любой.
   - Ну, давай тогда... Давай на самый дальний, что ли. Вот отсюда, какой самый дальний - туда и давай, - широко улыбался пассажир.
   Обкуренный, что ли? Или еще что... А хотя - какая разница? Слева под сиденьем у Кузьмича лежала большая отвертка. А под левой ногой - монтировка. Он давно никого не боялся и опасался только за машину. Купить новую даже на свою не саму маленькую пенсию он бы уже просто не смог. А залезать в кредиты не считал возможным при своем возрасте.
   На дальний? Это значит, на Савеловский, если ехать правой стороной. Раз о цене не спрашивает, значит, заплатит, сколько скажешь. Ну, поехали тогда.
   - А что такой хмурый? - скалился пассажир.
   - Чего?
   - Ну, недовольный вы какой-то. Случилось у вас что? Или просто так?
   - Просто так, - процедил Кузьмич.
   - Или здоровье? - не унимался пассажир. - Почки и печень? Или спина? Угадал? Спина, да? Это от вождения.
   - От старости это, - буркнул недовольно.
   - Да какая же старость в шестьдесят? В шестьдесят только жизнь начинается! Свобода, воля и покой. И никаких обязанностей.
   - Шестьдесят пять! - выпрямился гордо Кузьмич.
   Все-таки еще нормально выглядит, раз меньше дают. Да и сам не забывает рекомендаций врача, соблюдает режим и порядок, бреется регулярно и в парикмахерскую - раз в месяц, как по расписанию. Хотя, да - глянул он в зеркальце - седина не молодит.
   - Шестьдесят пять! - уважительно присвистнул молодой. - Хотел бы я вот так, как вы, в шестьдесят пять-то!
   - Все еще будет. И шестьдесят пять - будет.
   - Правда? - обрадовался чему-то пассажир и даже засмеялся от радости.
   Когда смеются от радости - это совсем другое дело, чем когда от щекотки или просто из вежливости, чтобы начальству потрафить, старый анекдот вдруг вспомнившему.
   Нет, все же надо его побыстрее довезти. Нефиг кататься по городу. Вон, поговорить хочет, а Кузьмичу сейчас как-то больше тишина милее. А если побыстрее, то вот сюда... Потом по-во-рот, а тут чуть подрезать под истеричный гудок блестящей свежим лаком дамской машинки, свернуть во двор и выехать к арке.
   - Ну, вот. Тут три вокзала - выбирай, какой хочешь.
   - Да ну? Вот тут - целых три вокзала? - опять заулыбался пассажир. - Это хорошо. Это просто здорово. Сел - и пое-ехал! - пропел он мелодично, отстегивая ремень и открывая дверцу.
   - Э! Э! - очнулся Кузьмич. - А деньги?
   - Ах, деньги! - хлопнул себя по лбу, уже выйдя, розовощекий. - Да, я же обещал! Ну, вот, держи.
   И кинул на сиденье черный дешевенький дипломат с обтрепанными до желтого картона углами, хлопнув тут же дверцей и растворяясь в сером потоке куда-то вечно спешащих вокзальных людей.
   Бомба!
   Кузьмич замер. Сердце дало перебой. Но, вроде, обошлось? И никаких звуков из чемоданчика. И запахов химических. Да нет, не бомба это. Тьфу! Просто денег не было у мужика, наверное. Вот и скинул ненужную вещь вместо оплаты. Сколько такая рухлядь может стоить? И куда его теперь девать? Под инструменты если только?
   Вздохнув, Кузьмич развернул дипломат к себе, щелкнул замками, откинул крышку.
   - Ё!
   Кино снимают, что ли? Под крышкой аккуратно оплетенные цветными банковскими бумажками лежали деньги. Много денег. Очень много. Под крышку.
   Ага. Как же, знаем мы такие дела. Он прикрыл чемоданчик и вырулил со стоянки, направляясь домой, на Калужскую. Ехал и чертыхался про себя всю дорогу. Точно ведь - либо телевидение эксперименты проводит, либо ментовка разгулялась, и чемодан фальшака ему кинули, чтобы проверить, как оно расходиться будет. О! Или еще хуже! Пробрало вдруг Кузьмича, и он стал внимательно следить в зеркало заднего вида за теми машинами, что сзади. Ведь это парень такой, как в кино. Улыбчивый, да ласковый. А сам-то - убийца, небось. Убил, да непростого. Такого, что теперь денег не считает. Что ему рубли? Тут доллары у него и евры разные миллионами за дело. А рубли - можно таксисту. И ответственность потом - ему же.
   Кузьмич быстро вырулил с Профсоюзной, подкатил к старшему, который по вечерам сам сидел в черном небогатом, но мощном форде.
   - Сан Саныч! Тут такое дело. Вот, - распахнул чемоданчик.
   - Оба-на! Это как же? Потеряли, что ли?
   - Сан Саныч, нельзя ли проверить - может, грязные они? Может, вляпался я тут по самое некуда сам не пойму, во что? Ну, вы ж меня знаете - я же за порядок. И вообще...
   - Да-а-а, - протянул широкий, как два сиденья своего форда Сан Саныч. - Порядок - это главное. Ты это, Кузьмич, оставляй все у меня и не беспокойся больше. Я, значит, сам разберусь, с правильными людьми посоветуюсь. А ты не бойся ничего. Если что - возьму на себя. Ты ж подо мной ходишь.
   Кузьмич вытер лоб и медленно-медленно, осторожно, поехал домой. Нет уж, пусть те разбираются, кому это по рангу положено. А ему, пенсионеру, главное - распорядок дня. Чтобы жить долго и спокойно.
   ...
   Все-таки деньги были именно грязными, похоже.
   Сан Саныч пропал. То есть, просто исчез с того дня.
   Неделю никого у них не было за старшего. А потом подъехал на потрепанном фольксе худой мужик тоже с золотыми зубами, сказал, что теперь он на этой точке смотрит. Звать его, сказал, Петром. Просто Петром, без отчества. Но на "выканье" вежливое снисходительно дернул уголком рта и смолчал. Значит, так и надо, выходит.
   Жизнь покатилась дальше. Редко-редко задумывался Кузьмич, как бы дело пошло, если бы попробовал утаить тот дипломат. Наверное, пропал бы так же, как Сан Саныч. И народ бы сначала перешептывался, сплетничал о причинах, а потом вовсе забыл бы его. А так - сытное место, спокойная работа, режим и график. И Петр этот - солидно дело поставил. Сам иногда подсаживал в "свои" машины хороших клиентов. А если кто пытался тут же постоять, "побомбить", так быстро их отучал. И с ментами местными навел контакты, и с бомжами объяснился - хороший старший этот Петр.
   ...
   По зиме отвез Кузьмич от Ленинского проспекта до Комсомольской пожилую пару. Без запроса, за нормальные двести. Это дневной тариф был. Ночью-то пятьсот без разговоров.
   Там, на Комсомольской, пока они высаживались, глядел по сторонам, прикидывая, успеет взять кого обратно или сразу погонят местные. Нехорошие стояли у вокзалов. Злые до денег и злые к "чужим". Но тут в приоткрытую дверцу наклонилось знакомое розовое лицо:
   - О! Шеф! Как дела? Как спина? Подвезешь? Дело у меня есть на миллион рублей!
   - Пошел ты со своим лимоном! - крикнул в сердцах Кузьмич и дернул с места, чуть не въехав в зад неспешному солидному мерседесу.
   Крутнулся туда-сюда, прошмыгнул, повернул и ударил по газам. Нет уж, хватит. Не надо ему такого пассажира. Пусть от него головы у местной братвы болят.
   А Кузьмичу всего и надо: режим, здоровое питание, крепкий сон и ненапряжный ежедневный труд.
   А с миллионом этим - нафиг-нафиг!
  
  -- Расскажи мне про войну
  
   - Ба! А ты войну помнишь?
   Она вообще-то ему не бабушка, а прабабушка, но Димка называет ее просто - ба. Бабушка всю его маленькую жизнь всегда была где-то рядом. Когда он ходил в детский сад, и его поднимали темным зимним утром с ревом и полным нежеланием двигаться, ба была рядом, и как-то быстро успокаивала его. По голове погладит, в мокрую от слез щеку поцелует, что-то расскажет смешным щекотным шепотом прямо в ухо о своих волшебных снах, потом покажет, как завязывать шнурки разными способами, затормошит всего. Он и не заметит, а уже у двери стоит, собранный полностью, одетый и с пластиковой лопаткой в руке.
   Когда Димка пошел в школу, то по утрам всегда встречал его теплый свет на кухне, горячее вкусное какао, горячие оладушки, посыпанные сахарным песком или сладкая рисовая каша. И бабушка, сидящая в уголке и вяжущая крючком бесконечные половички или салфетки.
   А вечером, когда он, нагулявшись, прибегал замерзший с улицы, его ждал вкусный ужин и долгий неторопливый уютный разговор. Бабушка никогда не допрашивала, как некоторые взрослые. Она сама рассказывала что-то, но так, что он тут же перебивал и начинал взахлеб рассказывать свое, свежее, сегодняшнее, пока не забыл.
   Димка знал, что бабушка - на самом деле прабабушка. Она бабушка папы. А папа с мамой сейчас в командировке. Димка уже большой, и родители снова стали ездить в командировки. Еще у него есть другая бабушка, которая мама папы, но она живет в другом городе, далеко, и приезжает только в гости. Поэтому ба - главная в их доме.
   - Ба! Про войну! Расскажи мне про войну!
   У них в школе по истории сегодня рассказывали о войне. Учительница по истории совсем молодая и очень красивая. Только скучно она рассказывала. Ей самой это было не интересно, наверное. Женщинам вообще не интересно такое. А мальчишкам - наоборот.
   Мальчишки любят играть в войну. Только не по дворам с деревянными автоматами, как их отцы, а на компьютерах. Там по экрану ползут танки, летят самолеты и крошечные люди стреляют и неслышно кричат, идя в атаку. А если покрутить колесико мышки, можно даже в лицо рассмотреть каждого.
   - Ба, ну, ба...
   - Не ной!
   Голос бабушки был неожиданно строг.
   - Ты мужчина или все еще дите неразумное?
   Димка подумал, что он, конечно, мужчина. Но еще маленький. Вернее, не очень большой. Пятый класс всего.
   - ...Нам по истории. Ты же войну помнишь, ба? Как это - на войне? Как у меня в игре?
   Детские впечатления - самые яркие. Все можно забыть, даже собственная девичья фамилия под старость вспоминается с трудом. А вот детство...
  

***

  
   Нюрке сегодня исполнилось десять лет.
   Анной ее назвали в честь прабабушки. Нюрка ее помнила: высокая, худая, всегда в черном, с черными жгучими глазами под низко надвинутым на лоб платком. Говорили, что она была самой настоящей таборной цыганкой, и прадедушка буквально украл ее в таборе и привез сюда, в Городище.
   Десять лет - это уже много. День рождения у нее в самый длинный день в году. Так объясняла мама. С папой об этом разговаривать было некогда. Он работал на заводе в Сталинграде, уходя туда каждое утро и возвращаясь уже под вечер. А когда у него был выходной, тогда он работал в саду и в огороде. Или что-то ремонтировал в их большом доме, в котором они жили все вместе с бабушкой и дедушкой, и со старшим братом Колей, и с дядей Толей, который тогда еще не женился.
   Мама подняла ее сегодня утром, хоть и было воскресенье. Надо было помогать поливать огород. Воду поднимали из колодца, который был вырыт в углу двора. А для еды воду брали из общего, поселкового, который возле бани. Тот был такой глубокий, что детей к нему не подпускали. Свой же, домашний, кроме полива использовали еще летом как холодильник.
   Дядя Толя с папой поднимали воду ведро за ведром, а мама, бабушка, дедушка и Аня носили ее и выливали под каждую яблоню. А лейкой поливали грядки с зеленью и овощами.
   Брат с друзьями сегодня ушел в поход. Он закончил семилетку, и папа разрешил ему прогуляться. Он и так много работал, брат. И сторожем в саду подрабатывал, и на помощника комбайнера специально учился, чтобы летом пойти в МТС.
   А Нюрку с собой не взял.
   Она везде бегала хвостом за ним, и дружила со всеми его друзьями. В таких же черных ситцевых трусах, как у всех, дочерна загорелая, она, как мелкий и подвижный пацан, вертелась летом целыми днями в мальчишеской компании. И на заборы с ними лазила, и в балку кубарем скатывалась, и в омут ныряла - не боялась.
   А в этот раз брат ее с собой не взял. Теперь вот он гуляет где-то с друзьями, а она таскает тут тяжелую лейку и поливает грядки.
   Надо пролить, - говорит мама. Надо было так хорошенько пролить, чтобы до вечера земля была влажная. В летнюю жару иначе все высохнет и станет как камень.
   Тут хлопнула калитка, вбежал потный красный Коля и закричал, чтобы все слушали радио. У них тогда уже был радиоприемник. Настоящий, большой, ламповый. Назывался он Колхозник. Самый первый на всей улице. На него даже другие страны можно было ловить. И к ним в гости по выходным приходил народ - радио послушать и поговорить с дедушкой.
   - Ура! Война! - кричали на улице соседские мальчишки, братья Петька и Сашка. Играли, наверное. Мальчишки всегда в войну играют.
   А в селе вдруг стало как-то тихо-тихо.
   ...День рождения вечером так и не праздновали. Обидно.
  

***

  
   - ...Маленькая была тогда еще, глупая...
   - Ба, так ты в войну, выходит, даже меньше меня была, да?
   - Меньше. Третий класс только закончила. У нас тогда семилетка в селе была.
   - А я уже в пятом!
   - Вот Коля, брат мой старший, тогда как раз седьмой закончил.
   - А на фронте ты была? Немцев видела?
   - Была, выходит. И немцев видела.
   - А кто тебя взял на фронт? Ты же маленькая тогда была?
   - Меня никто и не брал. Это фронт сам к нам пришел. Прямо домой к нам, прямо во двор.
   - Сам пришел? Как в компьютере, что ли? Как в сказке?
  

***

  
   Папа ушел на войну. Провожали его только Нюрка с мамой. Бабушка была уже старенькая, и в Сталинград ей было добраться тяжело, дедушка возился в огороде и смотрел за домом, дядя Толя работал на заводе, а Коля как раз тогда пошел на курсы трактористов. Он хотел вообще-то записаться на курсы водителей, но туда принимали только после девятого класса.
   На площади у военкомата было много пьяных. Женщины плакали. Папа обнял маму, потом подкинул Нюрку вверх, поцеловал и побежал в строй.
   Домой он пришел только в сорок шестом, под осень уже. И потом почти ничего не рассказывал про войну. Почти ничего...
   Лето в тот первый год было жаркое. Днем мама с Нюркой занимались разными огородными делами.
   От папы пришло одно письмо, свернутое треугольником. С синим штампом сбоку. А потом писем больше не стало. Мама плакала ночью, а днем работала, потому что надо было много продуктов на зиму заготовить, чтобы всю семью кормить. С рабочей карточкой остался один дядя Толя. Он вставал рано утром и уходил на завод. А приходил, уже когда темнело. Коля тоже работал - на комбайне в колхозе. На трактор его пока не пускали самостоятельно. Он возвращался домой поздно и очень грязный - весь в пыли и соломе. Мылся у колодца и сразу ложился спать. Он тогда хорошо поработал. Осенью к дому он приехал на телеге с мешками - это выдали зерно в колхозе за работу.
   Одна, получается, Нюрка оставалась с мамой. Поэтому ей было скучно и трудно. Бабушка просто сидела на кухне или на солнышке, выставив стул, а мама все время что-то копала, окучивала, подвязывала, поливала.
   И тогда Аня придумала себе друга. Вернее, он сам как-то так вдруг придумался. Когда она забилась за курятник, обиженная на весь свет и даже на маму, которая не отпускала играть на улицу, он сам вдруг взял и придумался. Или появился, что ли. Как будто есть такой мальчишка, почти как старший брат. Не как Коля, а помладше, чтобы с ним можно было играть, и чтобы он все же был чуть-чуть старше. Старший брат - это такое... Когда он есть - это здорово.
   Коли же сейчас не было дома. Он целыми днями работал. Потому что папа ушел на фронт, а семью надо кормить. Вот он и придумался - друг. Почти как брат, такой близкий и очень умный.
  

***

   - И его звали Димкой, как меня?
   - А ты это откуда знаешь? А-а-а... Я ж рассказывала уже тебе не раз. Выучил, небось, все бабкины слова?
   - И ничего я не выучивал. Не хватало еще мне такое учить. Ты вспоминай, вспоминай. Мне потом сочинение писать про войну.
   - Я вспоминаю. Я помню. А этот Димка мне помог тогда. Очень помог. С ним я была не одна. В одиночку же на войне выжить нельзя.
  

***

  
   Теперь таскать лейку было не так тяжело. Казалось, что они вдвоем с новым другом тащат и на ходу еще переговариваются тихонько.
   - Чего ты там бормочешь? - спрашивала мама. - Ругаешься, что ли?
   Она всегда и все замечала.
   - Не ругаюсь. Книжки повторяю.
   - Это хорошо. Это ты правильно. Учиться надо, чтобы не быть неучеными, как родители.
   У мамы было всего четыре класса. Она даже писала с ошибками, как первоклассник. А Нюрка уже сама в четвертом классе числилась.
   Осенью в их школу въехал военный госпиталь. Поэтому учились в старом здании начальной школы, где было тесно и холодно, потому что как-то сразу не стало угля для отопления. К зиме детей даже стали отпускать раньше домой или просто распускать, вроде как на каникулы.
   Сообщили о победе под Москвой. Все радовались. Но писем от папы все равно так и не было.
   За селом на пустыре стали учить красноармейцев. Тут был большой пункт сбора, и перед отъездом на фронт они маршировали, кидали учебные гранаты и ходили в атаку, примкнув к винтовкам штыки. Коля говорил, что они в полной боевой амуниции и с грузом. Им было тяжело, и они лишний груз выкидывали. Противогазы выкидывали, даже иногда сухой паек, потому что жили в домах, на квартирах, и их тут кормили неплохо. Коля бегал туда и подбирал, что выкинули. Сухая гороховая каша в брикетах была вкусная, ее даже просто так можно было грызть. Солененькая.
   Когда начались морозы, много красноармейцев поморозились, потому что они были в летних ботинках и обмотках, а на головах буденовки. Говорили, что это - вредительство.
   Вечером они сидели на кухне, те, кого к ним поселили, и ели свою солдатскую кашу с салом и тушенкой. Нюрке нравилась такая каша. Она могла потом еще долго отскребать остатки из большого котла.
   Возле Разгуляевки сошел с рельсов и загорелся состав с военным имуществом. Говорили, что это тоже сделали вредители. Или даже диверсанты. Потом ходили всей семьей, оставив дома только бабушку, вырубали изо льда недогоревшие обмотки и подшлемники. Потом все женщины, и Нюрка с ними, распускали принесенное на нитки, а бабушка вязала теплые чулки, носки и варежки.
   Этой же зимой из военкомата пришло официальное известие, что папа пропал без вести. Мама опять плакала.
   А Нюрке было не так скучно - у нее был свой друг. Димка появлялся, как только ей было страшно или просто скучно, и они тогда долго разговаривали. Он не смеялся над ее страхами. И даже над ее самодельными куклами не смеялся. Можно было сесть с ним в уголке и потихоньку шептаться, играясь.
   Начиная с весны всех, кто был здоров и молод, всех старших школьников и всех женщин стали гонять в степь на рытье противотанковых рвов. Мама тоже там была два раза. Дедушку и бабушку не гоняли. И дядя Толя не ходил на рвы - он теперь домой приходил только в воскресенье, а всю неделю работал на заводе, там и спал в общежитии. Они делали танки.
   Как только потеплело, все стали копать во дворах убежища. Красноармейцы, которые ночевали у них перед отправкой дальше на фронт, рассказывали, что в погребе прятаться нельзя. Там можно задохнуться, если бомба разрушит дом. И тогда дедушка и Коля, а по воскресеньям и дядя Толя выкопали большое убежище на огороде. Мама сначала очень жалела место, потому что можно было посадить там разные овощи. Но красноармейцы сказали, чтобы сильно не жалела. Будет ли урожай на той земле - еще неизвестно. А жизнь надо беречь.
   А потом начались бомбежки.
  

***

  
   - Ба! А бомбежки - страшно? Как в кино?
   - Никакое кино не передаст этого страха, внучек. Это так страшно, что ничего страшнее просто не знаю. Вот представь, что откуда-то сверху летят бомбы. Летят и воют. И ты не можешь уклониться или угадать, в какую сторону бежать. Попадет? Не попадет? Лежишь и только молишься. Мы тогда все молились. Все до одного. И молитвы писали на бумажках, сворачивали, вешали на грудь в кисетах специальных. Привязывали к крестикам, у кого они были.
   - Разве бумажка может спасти от бомбы?
   - Вот, в меня же не попали. И во всю нашу семью...
  

***

  
   Казалось, гудело все небо. Большие тяжелые самолеты шли волнами в окружении быстрых истребителей. Шли низко, ничего не боясь. Первые бомбы посыпались на Городище.
   Нюрка была в доме, когда все вокруг задрожало и затряслось, а потом вдруг стало тихо, а окна бесшумно посыпались мелким стеклом внутрь. Она так испугалась, что залезла под кровать. И когда снесло крышу, а буфет со всей посудой рухнул на пол, ее не задело.
   Когда первая бомбежка прошла, мама кинулась в дом и вытащила Аню из-под кровати. Та молчала и не могла стоять - подгибались ноги. На все вопросы только кивала или мотала головой. Ясно было только, что ничего не болит. Но и ходить не могла. Дедушка понес ее на руках к фельдшеру, но не застал того на месте. Бомба попала в баню, в которой в это время мылись девушки-зенитчицы. Все, кто носил белый халат, были сейчас там.
   Прибежал с бахчей Коля. Он подменял дедушку, сидел в шалаше и караулил. Со стороны, говорит, было очень страшно: над Городищем стояли сплошные разрывы, плыл дым.
   С этого дня вся семья переселилась в убежище на огороде. Там жили, там питались. И только за едой и водой выходили наружу.
   Очень было страшно, когда во двор въехала катюша. Вернее, двора как такового уже не было. Забор давно был повален и растащен на топливо. Дом стоял полуразрушенным. Даже у сараев не было крыши. Машина въехала, бойцы быстро расчехлили ее, еще минута, и страшный вой раздался над убежищем. Все сидели, согнувшись, заткнув руками уши, кто-то кричал от испуга, но почти ничего не было слышно. А катюша дала залп и тут же уехала.
   С самолетов, а теперь днем летали только немецкие, кроме бомб сыпались листовки. Их собирали на растопку. Однажды почти рядом с убежищем упал целый тюк, который просто не развалился в воздухе. Хорошо, что это была не бомба.
   Закончились спички. Дедушка смастерил себе кресало и подобрал кремень. Долго делал фитиль. Он вываривал туго свернутый жгут ваты, потом сушил, втирал в него золу и сажу, распушивал и снова свертывал. Но теперь от первой искры фитиль начинал тлеть. От фитиля прикуривали курильщики и от него же зажигали огонь.
   Продуктов почти совсем не оставалось. Никто не думал раньше о запасах, а теперь не было даже и просто еды на каждый день. Магазин стоял закрытый. До города было не дойти. Питались овощами, собранными на огородах. У мамы оставалось чуть-чуть пшенки, пшеницы и кулечек манки на всякий случай. Постоянно хотелось есть.
   И постоянно было страшно. Очень страшно.
   Соседние дома опустели. Соседи как-то смогли уехать.
  

***

  
   - ...А у нас не было папы. Дядя Толя - в Сталинграде. Дедушка занимался с Колей поиском продовольствия по заброшенным огородам. Мама кормила всю семью. Некому было заняться нашей эвакуацией.
   - А Димка как же?
   - А что - Димка? Его видела только я. Фельдшер сказал, что ничего у меня не поломано, просто такое сильное нервное потрясение. А ноги ведь не держали. Меня выносили на бруствер и сажали там. Потом сносили вниз, под землю. И там, в углу, на своей постели, я болтала с Димкой. Он же ничего не понимал в той нашей жизни. Был старше меня, умнее, но иногда вел себя, как маленький. Говорил, что надо просто пойти в магазин и купить молоко. Или мясо. И сварить вкусную еду. Где у нас был тот магазин? Откуда мясо? Тут просто выйти из убежища было страшно. То бомбежка, то минометные обстрелы.
   - Ну, откуда бы Димка знал про это? Он же только с тобой общался. Погоди, ба! Я сейчас только закончу этап, немцев остановлю, и потом снова будешь рассказывать.
   Правнук убежал в свою комнату, откуда сразу послышалась стрельба и взрывы. Он играл в Сталинград.
   Вот такие у них игры, вздохнула бабушка. Но с тем Димкой, с придуманным, тогда ей было легче. Он помогал просто одним своим присутствием.
  

***

  
   Бомбежки и обстрелы сразу прекратились в тот день, когда пришли немцы. Никакого боя за село не было. Наши ночью ушли за балку и дальше, за Мамаев курган. А немцы вошли в Городище. Спокойно, как хозяева. Одни прошли дальше, а другие остались здесь. Тут же поставили везде своих часовых.
   Утром Коля пошел за водой, а у колодца уже стоял немецкий солдат. Даже к цепи было привязано другое ведро, немецкое, большое. Часовой с автоматом просто стоял и смотрел, как подходили люди и набирали воду.
   Дедушка с Колей прошли по балке, где были раньше позиции наших, брошенные теперь. Там были окопы по самому краю, были землянки. И много брошенного добра. Даже нашли место, где была полевая кухня. Там была свалка, и повар выкидывал банки от американской тушенки. Дедушка взял одну банку и стал собирать в нее ложкой жир и сало из остальных. Так по чуть-чуть наскреб почти две жестянки. Мама сварила кашу, почти как настоящую солдатскую. Это, кажется, был последний раз, когда в убежище ели нормальную еду.
   Нюрка с удовольствием съела все, что ей дали. Но ноги так и оставались слабыми, подгибались, не позволяли сделать самой ни шагу.
   В убежище все было волглым от постоянной сырости, которая тянулась из земли. В солнечный день все вытаскивали на просушку. Одеяла, матрацы расстилали между стеной сарая и входом в убежище. И на них усаживали Нюрку. Она сидела на солнце, смотря по сторонам карими глазами, потом опять начинала что-то бормотать, не отвечая на вопросы взрослых.
   - Эх, испортили девку, - сокрушался дедушка и все твердил, что вот наступит мир, и все болезни тогда сами собой пройдут. И можно будет жить долго-долго.
   Когда в селе останавливались свежие немецкие войска перед последним броском к Сталинграду, то немцы часто ночевали в убежище, выгоняя всю семью на улицу. Было лето и было не холодно. Немцы спали на этих же матрацах, но покрывали их сверху бумагой и газетами. После них в убежище оставался запах одеколона и чужого табака.
   Фронт остановился. Грохотало за Мамаевым курганом. А над Городищем по ночам стали летать наши кукурузники и бомбить немцев. Днем бывали артиллерийские обстрелы. А еще появились снайперы. Немцы даже останавливали движение на какое-то время. Стоял регулировщик и всех поворачивал, пока обстрел не прекращался. Они очень боялись снайперов.
   По балке из города пришел дядя Толя. Оказывается, он уже два дня пробирается домой. Его тут сразу чуть не застрелили немцы, потому что у него была татуировка на правой руке возле большого пальца. Там была синяя пятиконечная звездочка. Мальчишки многие делали себе татуировки.
   - Комиссар! - кричали на него немцы.
   И только выбежавшая на крики мама и выкарабкавшаяся наверх бабушка отбили его, показывая руками, что он еще вот такой, что маленький он еще, то есть кляйн. Дяде Толе было тогда семнадцать лет.
   В убежище постоянно заглядывали немцы, и поэтому дядя Толя поселился отдельно. Они с Колей выкопали другое убежище, попроще и поменьше, в овраге, прямо в стенке. И Коля тоже стал там ночевать. Там был свежий воздух и не так душно.
   Уже никто не боялся мин и снарядов, узнавая издали, кто стреляет и чем.
   Самым же страшным был голод.
   Ели один раз в день. Очень редко, когда два. И этот второй обычно был чаем - пустым кипятком, заправленным сушеной морковкой. Голод был мучительным. И мучительнее всего было ждать с утра, что же найдут Коля с дядей Толей по старым огородам. Дедушка уже не мог ходить далеко, у него начали опухать ноги.
   Очень боялись мародеров, потому что они могли не только взять, что угодно, но и убить. Мама была совсем еще молодой, всего тридцать пять. Она одевалась под старуху, повязывала низко платок и мазала лицо сажей.
   Поток беженцев со стороны Сталинграда не уменьшался. Каждый день мимо развалин дома по улице люди шли группами и по одиночке куда-то дальше в степь. Говорили, что кажется в Гумраке есть специальное место, где кормят, а потом отправляют дальше, туда, где есть еда и жилье.
   Несколько раз и правда приходили мародеры, причем явно не немцы. Немцы, заглянув в убежище и поморщив носы, видя нищету, уходили. А эти, другие, протыкали узлы с барахлом тонкими прутьями, похожими на велосипедные спицы. Видимо, думали, что там прячут какие-нибудь драгоценности. Один в немецкой форме, скорее всего не немец, а русский или украинец, бесцеремонно вытолкнул всех из убежища и начал выбрасывать узлы и узелки и разбрасывать одежду. Узелки с остатками манки, пшена и крупы развязывал и все высыпал на пол убежища, не обращая внимания на плач мамы и укоры бабушки.
   Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.
   - Ты, видно, и не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!
   Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат плюнул и выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.
  

***

  
   - И ты кричала, бабушка?
   - Да. Просто а-а-а тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. Очень. До судорог. У него винтовка - мог ведь и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок...
   - А потом что?
   - А потом мы переехали. Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды уже от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут - как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали совершенно спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.
   - Погоди, ба! Я сейчас наше наступление подготовлю, - снова убежал Димка.
   У него уже было наступление.
   А у нас тогда до наступления было еще очень далеко
  

***

  
   ...Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.
   А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе - он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.
   Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.
   Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была - этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших - оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить тогда будет просто некому. Всю семью фельдшера завалило бомбой в погребе. Никто не спасся.
   Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и очень медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей, потянули разом. Мама с дедушкой толкнули сзади.
   По натоптанной дороге они двинулись через степь. И тут же стали падать первые медленные снежинки.
   К Нюрке часто приходил ее Димка. Никто из взрослых его так и не видел. А он старался веселить ее, тормошил. Иногда говорил, присмотревшись:
   - Эй, а ты ведь замерзаешь! Ну-ка, марш-марш с повозки! Походи немного, помоги остальным!
   Она сползала без возражения и шла какое-то время рядом, держась рукой. А он шел рядом и повторял:
   - Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю - все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой обязательно вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!
   Дедушка делал большие глаза маме, подмигивал потом и улыбался. Выправляется ведь девка! Выздоравливает!
   В степи было очень холодно. Путешествие запомнилось на всю жизнь этим постоянным нутряным каким-то холодом. Сыростью. Запахами. Никто не раздевался и не разувался. Спали прямо на земле, нарубив камыша, а сверху накидав тряпок. Укрывались одним большим тяжелым ватным одеялом и прижимались друг к другу. Кто был с краю - замерзал. Чаще всего там были Коля и дядя Толя. Они вставали среди ночи, отходили в сторону, чтобы не шуметь, прыгали на месте, пока кровь снова не начинала бегать по жилам. Устав, ложились. И снова мерзли.
   И еще больше мерзли от голода. Съели все свои небольшие запасы. Все мамины крупы, с таким трудом спасенные от мародеров, были брошены в котел. По дороге обследовали поля. Иногда находилась картошка или морковь. Мама не давала их запечь в костре. Обязательно варила, кидала какие-то травки для вкуса и заставляла не только овощи есть, но и хлебать горячую жижу. Не было соли. Не было хлеба. Не было совсем ничего.
   Прямо на дороге лежали лицом вниз трупы. Было даже не страшно уже. Устали бояться. Сильнее донимал холод и голод. Холодно было до боли.
   Дедушка с дядей Толей сталкивали трупы в канаву, Коля присыпал землей. На полях она еще не замерзла до каменного состояния. А дорога как раз подмерзла, и стало легче идти.
   Однажды утром не проснулась бабушка. Она ни разу не пожаловалась ни на что. Ей было очень всех жалко. Сидела на тележке и потихоньку молилась. И вот не проснулась после ночевки в степи. Наступило какое-то полное отупение. Нюрка даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И ее Димка стоял рядом и смотрел. И в этот раз молчал.
   Мама хотела везти бабушку с собой до ближайшей церкви. Но где та церковь? А тащить - очень тяжело. Дедушка шел уже совсем плохо. У него распухли ноги, и пришлось разрезать старые валенки. Теперь он не толкал тележку, а держался за нее.
   Бабушку закопали тут же у дороги, где провели ночь, поставив небольшой крест из прихваченных с собой обломков досок. В костре раскалили гвоздь, и Коля написал...
  

***

  
   - Ба, ну ты что? Чего ты? Это уже прошло все давно! Чего ты теперь-то плачешь?
   - Понимаешь, Димка, бабушка, она была такая добрая... Она меня очень любила - я же первая внучка у нее была.
   - А я - твой первый внук, да?
   - Ты у меня первый правнук.
  

***

  
   Потом они дошли до казачьей станицы.
   Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.
   Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, христарадничать. Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы и все сидели в убежище. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.
   - Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!
   Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.
   Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.
   Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские вы? Вот к своим русским и идите.
   Они шли еще два дня.
   И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.
   Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб - тяжелые черные буханки.
   Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!
   Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.
   В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот - совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.
   В том селе они похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.
   А однажды ночью раздался осторожный стук в дверь и голос:
   - Русские есть?
   - Есть, есть, - зашумели все. - Мы - русские!
   За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.
   Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.
  

***

  
   - И война закончилась?
   - Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было еще голодно, но не так, как в оккупацию. Нам всем выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени - фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.
   - А... Димка?
   Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:
   - Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было уже просто некогда - помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а... Ты же знаешь, так?
   - Что знаю?
   - Все, что тогда было со мной - ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?
   - Да ты что, ба! Это же фантастика! Так не бывает...
   - Никогда не ври старшим! - строго погрозила пальцем бабушка.
   - Да я не и вру вовсе. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, когда родился, что тогда вот...
   Наутро Димка не встал с кровати. Он весь горел от высокой температуры, метался по кровати в бреду, скидывая одеяло. Скорая помощь увезла его в больницу. Крупозное воспаление легких, - качал головой врач.
   Приехавшие срочно по вызову родители не находили себе места.
   - Моя вина, моя вина, - качала горестно головой бабка. - В степи зимой было так холодно. А он же совсем без зимней одежды!
   - Слушай, скажи своей бабке, чтобы успокоилась, наконец, а? - кричала на кухне мать. - Какая тут степь? Какая зима? Она совсем с у тебя ума сошла от старости? Пусть она лучше расскажет мне, чем таким умудрилась напоить ребенка, что у него воспаление легких. Или во льду купала? Откуда у ребенка летом - воспаление легких?
   Бабушка пробилась через главврача, через заведующую отделением, сидела теперь по ночам у постели Димки, клала ему на лоб холодные компрессы, и тихонько плакала, слушая его жаркий шепот:
   - Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю - все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!
  
  -- Курортный роман
  
   Понимать сразу надо - никогда бы я туда за свои деньги не поехала! Никогда! Просто потому что нет у меня таких денег. Не накопила за всю свою жизнь. Но тут уже дочка помогла. Она у меня умница, работает в хорошем месте, им еще и бонусы какие-то выплатили. Вот она и сказала: мать, мол, надо хоть раз прикоснуться и понять, как люди живут. И вообще, мать, ты у меня еще - ого-го. И нечего тут себя закапывать раньше времени.
   Готовили меня все подруги. Потому что такое место - там просто так в халатике домашнем не походишь. Так что два чемодана платьев, костюмчики брючные, блузки разные, чтобы комбинировать чтобы один день, скажем, светлый верх, темный низ, другой день - наоборот, к вечеру - платье, а наутро что-то в шахматку. Мне еще и духи подарили импортные. И сережки новые специально под такое дело. И вручили к парикмахеру купон подарочный. Чтобы выглядеть, как нормальная, а не как будто из глухой провинции.
   Ну, по правде если, да, мы - провинция. Не поспоришь. Но не глухая! Вон, по каким местам ездим!
   А там, читаем на их сайте, и СПА, и обертывания разные, и массаж, и бассейн, и сауна, и концерты постоянно - это все в стоимость входит, потому и так безумно дорого. Но зато, раз дорого, значит, не для всех. Не для тупого алкогольно-пляжного отдыха, то есть. Можно, конечно, и пляжным отдыхом - там же море. Но это летом, естественно. Летом там вообще цены неподъемные.
   Ну и вот... Приехала.
   Встречали на машине, не на автобусе. Везли одну от аэропорта до гостиницы, как звезду какую-то. Чемоданы тащили - ни разу не прикоснулась к ним. Вся регистрация - минутное дело, потому что только проверка документов: уже оплачено, и все данные в форму мы сами вбивали через Интернет. Лифт сверкает. Взлетает бесшумно и высоко - и вот номер. Не номер - номерище! Зал такой, а в углу кровать. Зал огромный, и кровать тоже огромная. Все удобства там, естественно. И холодильник полный, и кондиционер бесшумный, и телевизор во всю стену. А за окном - море. И оно не внизу, под окнами. Оно поднимается до самого горизонта, а там сливается с небом.
   В общем, если не вспоминать про уплаченные деньги, то просто рай. И тут не только отдых! Тут ведь и полечиться можно. И совершенно бесплатно, потому что уже дофигища уплачено. То есть, выбираешь себе врача - и посещаешь, и лечишься. Совершенно бесплатно, но качественно.
   Так и началось. Утром встаю, костюмчик выбираю. На обед - блузку меняю. На ужин - обязательно платье. Не у них обязаловка такая, а я так решила и так делала. Чтобы видели, чтобы понимали. Да и самой так - лучше.
   Если погода хорошая, вдоль моря гуляю. Море шумит, чайки кричат, камушки-ракушки разные под ногами. Воздух этот. Хорошо.
   А сама по сторонам смотрю. Да там много таких, что по сторонам смотрят. Мужиков как-то мало оказалось. Зато девчонок длинноногих с ресницами в локоть, да с косами до задницы... Или вот еще с бритой головой и татуировкой. Или крашеные разноцветно. Яркие такие, подтянутые, спортивные. Как инопланетянки какие-то среди меня.
   Да ладно, что я, в зеркало не смотрюсь по утрам и вечерам? Понимаю же. Не молодая, давно не молодая.
   Но вот раз зацепилась взглядом, два... Проходит регулярно мимо мужик такой здоровенный, но уже в возрасте. И всегда один, что интересно, без пары. Костюм на нем отличный, но видно, что ему в нем неловко. А как идет, как смотрит, как голову поворачивает, как на этих вот разноцветных и лысых... Тут-то я и поняла - военный! Точно! Потому и костюм ему неловок. И повадки все - ну, просто настоящий полковник!
   Раз пути пересеклись, два... На третий я уже поскользнулась - там полы гладкие, мраморные, да еще и моют из постоянно. Вот, и чуть не упала. Как раз на него. Как он подхватил! Как под руку отвел к креслу! Как усадил! Ух! И в глаза смотрит, и спрашивает, понимаешь, все ли у меня хорошо. А я уже и сама не понимаю. У него глаза синие, представь! И - все. Я опять готова упасть, и чтобы он меня этой ручищей здоровенной, а потом - в кресло, и чтобы в глаза, в глаза!
   Случай, получается, сблизил. Теперь у нас была одна тема, и я могла ему подмигнуть или посмеяться, сделав вид, что вот-вот опять упаду. И он, вроде, отмякать стал. Но все равно - постоит рядом, поулыбается, а потом куда-то исчезает. Ну, там мест очень много, где можно потеряться. Бары-рестораны, сауны разные, бани, массажные кабинеты, бассейн, наконец. Он чаще в сторону бассейна как раз ходил. А я же в платье! Пока в номер, пока в купальник, пока вниз, пока к бассейну - нет его! Ну, хоть убей - нет его. Или не узнаю, что ли, без костюма. А на другой день - вот он опять. И глаза эти синие.
   В общем, прижала я его однажды в угол и заставила знакомиться. А что? Мы тут, в провинции нашей, люди простые. Вот так и знакомимся. Я ему, мол, меня, кстати, Маргаритой зовут. А вас, спрашиваю, как? Тут уже никуда ему было не сбежать. Признался, что Сергей. Ну, и пошло - поехало. Там словечко, тут улыбка. Тут он меня под ручку, там я его пальчиками за ладошку цепляю. А вечером гляну в зеркало - а ведь я еще ничего себе! Такая, знаешь, кровь во мне забродила! В общем - всё. Но не тащить же мужика прямо вот самой в номер? Или уж надо было, что ли. Хотя...
   Вот мне дочка потом так и говорила: какая, мол, тебе разница. Ну, не полковник, да. Так, лишь бы человек хороший был. А у меня уже тур закончился. И даже не повидалась перед отъездом. Позвонить? Так и телефонами еще не обменялись. Даже и тему такую не поднимали. В номер позвонить? В какой номер, что ты? Он местный оказался. Сантехник, представь. Обслуживал системы бассейновые. Такой, знаешь, генералистый сантехник. И глаза синие. А костюм - это потому что дресскод там очень строгий. Ему же неудобно в костюме, но иначе на работу просто не попадешь - такие правила в этом санатории. Люксовые такие правила. За бассейном он и переодевался в комбинезон.
   Это я уже потом узнала. Когда чемоданы спускать стали. Когда машину ждала внизу и в книге отзывов писала, как у них там все хорошо и мне понравилось. Ну и спросила случайно совершенно у девчонок, а вот Сергей, мол, такой, он тут как, кто и где. Мне все и рассказали.
   Так я ехала потом и все думала: это надо было выкинуть такие огромные деньги, приехать в люксовое место к морю и найти там себе, блин, не полковника даже - сантехника!
   Эх, вот такой был у меня курортный роман.
   Написать ему на гостиницу? А зачем? Курортное мое время прошло. Да и зачем я ему со своей глухой провинцией? Он там каждый день таких видит, что хоть стой, хоть падай. Столичные штучки, что ты!
   Но хорош. Здоровенный. И глаза, ты прикинь, синие-синие.
  
  -- Старики
  
   Квартиру Петр Ефимович Комаров получил от муниципалитета. По закону. И обслуживание, и питание там разное, когда сумки прямо к порогу приносят - тоже. По договору: сдаешь свою квартиру, стоимость ее пересчитывают, тебе дают муниципальное пенсионерское жилье и обеспечивают всем необходимым. То есть, не на одну пенсию все-таки живешь, а можешь себе иногда позволить.
   Правда, квартира, конечно, маленькая. Ну, так он же и был теперь всего один. Давно уже был один. Вот поэтому квартира была малогабаритная однушка, как положено по нормативу. Сразу при входе слева такая конурка, в которой мойка, маленький холодильник под ней и электрическая плита рядом. В таких домах газ не проводили, хотя он был дешевле. Боялись, что забудет кто из стариков - и полыхнет тогда до неба. В шаге за прихожей - комната с одним окном - на площадь. И из той же прихожей дверь в санузел. Вот это - самый настоящий и именно санузел. Там все вместе и рядом: тесная душевая кабинка, вплотную стоящий унитаз и раковина с краном в самом углу. Места много не занимает, а все есть, что нужно.
   В комнате по одной стене - встроенные шкафы. По другой - убиралась в стену односпальная кровать. Если не убирать, то тесновато, конечно. А когда поднимешь и защелкнешь - как в тюрьме, смеялся он - то вполне себе просторно. Даже можно упражнения всякие делать. Ну, и стол возле окна. Так, чтобы свет слева - как положено по всем правилам.
   Нормальное жилье. Одному-то больше и не надо.
   Тем, кто еще по двое в своем возрасте, в соседнем подъезде давали двухкомнатные. То есть, двуспальные. Или двухкабинетные, если кровати убрать. У них там было две такие же комнатки и кухня - отдельно, чтобы вдвоем можно было посидеть. А так-то все и у всех самое стандартное.
   За окном была площадь. А за площадью сверкающий огнями супермаркет. Если бы он был прямо возле дома, наверное, было бы шумно. А так даже хорошо. И самому можно сходить: с одной стороны, не очень далеко, а с другой - все-таки ходить полезно и даже нужно по медицинским показаниям.
   Петр Ефимович доел свой дежурный утренний йогурт, стоя у плиты, выбросил мусор в мусоропровод и подсел к столу. В правом верхнем ящике у него лежала толстая тетрадь, полистав которую, он взял в руку шариковую ручку - самую простую, которую не жалко - и задумался, бездумно глядя за окно.
   Он с детства любил детективы. А теперь, когда наконец-то стало много свободного времени, решил и сам что-нибудь такое написать.
   А что? Сейчас ведь все пишут. В этих, в Интернетах разных выкладывают. Им там какие-то лайки дают. Интернета у него тут не было, но увидеть книжку в ярком переплете с роковой красоткой и обязательным черным пистолетом на желтом фоне - кто бы этого не хотел? Да еще могут денег немного дать. Это уже будет сверх всех лимитов. Хотя, куда ему эти деньги? Когда и так все почти желания исполняются...
   Петр Ефимович вздохнул, мизинцем почесал лысую голову, близоруко прищурился на клетки в тетради. Вывел крупно: Восьмое мая. И снова отвлекся, засмотревшись на происходящее за окном. В глазах была какая-то муть, как ни щурься, и он, выругавшись, достал из того же ящика стола большой старый бинокль. Уперся двумя локтями в стол и стал наблюдать.
   В его детективном романе или большой повести - это уж как получится - главным героем был такой же пенсионер, сидящий на своем пятом этаже и наблюдающий за тем, что делается вокруг его дома. Он просто смотрит и записывает, вот и Петр Ефимович регулярно делал такие записи, как его герой. Или это герой - как он. Иногда он уже путал, где детектив, а где дневник, где герой, а где он сам - пенсионер по возрасту шестидесятипятилетний Петр Ефимович Комаров. Беспартийный. Не привлекался. Холост. То есть, разведен.
   После наблюдения Джек - так он назвал своего героя - долго анализировал свои записи, делал разные таблицы, указывая время, место события и в отдельном столбце - почему записал. То есть, что именно заинтересовало.
   Вот сейчас как раз Петр Ефимович - не Джек, нет, он же пока нормальный - занес в свою тетрадь:
   Девять сорок. Черный автомобиль. В номере видны ноль и семерка. Вижу уже третий раз именно в это время. Ездит за продуктами? Или...
   На этом запись прерывалась, потому что Петр Ефимович начинал придумывать, зачем тут ездит эта черная богатая машина. В их микрорайоне она выглядела как-то не по месту, вызывала внимание.
   Джек, например, думал, что все дело в мафии. Мафия - она везде. Вот эта черная машина как раз принадлежала мафии. И тогда, получается, это кто-то собирал с магазинов свои бандитские налоги. Но надо еще посмотреть, последить. Если машина долго стоит у входа, то все еще серьезнее. Тогда тут, в этом супермаркете, самая настоящая мафиозная штаб-квартира! Но для доказательства требуется больше фактов. А для фактов - больше наблюдения.
   Петр Ефимович опять поднял бинокль к глазам.
   Джеку для его анализа было важно все: какая была погода, сколько человек вошло и сколько вышло за определенный период времени, когда приезжают машины с продуктами, когда - мусорщики. Интересно, кто из пенсионеров регулярно ходит в супермаркет, а не заказывает положенную им по закону доставку. И почему ходят, а не заказывает - это тоже интересно. Какие машины стоят на стоянке перед входом. Как они меняются местами. Какие из них - регулярно, а какие - разовые посетители. И если разовые, то - что они тут делают? Ведь дальше дороги нет. Площадь - это самый конец бульварного аппендикса, ведущего к спальному микрорайону. На площади кольцо, как говорили раньше - и выезд только обратно по тому же бульвару.
   Вот, кстати, подумал Петр Ефимович. Гулять бы надо еще и по тому бульвару. А то ноги совсем ослабнут. И костям это надо, чтобы была постоянная нагрузка. Медленно, спокойно гулять, поглядывая по сторонам, а потом все-все записывая. Это полезно. И это интересно, в конце концов!
   На схеме автостоянки крутились одни и те же номера, выстраиваясь в какие-то фигуры. Наверное, это у них - он еще не придумал, у кого это у них - специальный шифр. Если не сидеть месяцами у окна, то и не поймешь ничего. А так Джек мог уже даже предсказать, что завтра, например, синий нисан встанет на пятое парковочное место, хотя будут свободны и другие, перед ним. А черный мерседес - что он тут делает, в нашем районе? - заедет так, что займет сразу два места - седьмое и восьмое. А...
   Петр Ефимович записывал мысли Джека и удивлялся, что сам не мог заметить никакой упорядоченности в броуновском движении покупателей и автомобилей.
   А вон же все как увлекательно и загадочно!
   То вошедших в супермаркет больше, чем вышедших. То, через неделю, вдруг вышедших становится больше, чем вошедших. Это требовало внимания и точных подсчетов. Он ставил палочки, перечеркивая каждые девять десятой чертой. Потом считал эти десятки и записывал в тетрадь день, время и количество вошедших и вышедших. Информация накапливалась. Наблюдатель постепенно становился аналитиком.
   Джек уже думал звонить в полицию.
   Петр Ефимович думал, что так ведь и книжка получится. Надо только почистить, поправить. Хорошо бы распечатать. Он пошел в супермаркет и спросил по дороге у крепкого консьержа, сидящего перед целым выводком мониторов, не согласился бы он распечатать и оформить его книгу - там же техника разная у них есть. Консьерж с фирменным беджиком на груди, где было написано, что его фамилия Найкращий, сказал, что он не может во время работы. Но он поговорит со знакомыми, может, кто возьмется.
   - Сколько заплатите? Предлагать сколько? - спросил он, не отрывая взгляда от своих мониторов, показывающих и двор, и крыльцо, и самый зад этого дома, и даже крышу зачем-то.
   Петр Ефимович сказал, что он подумает об этом. Ему надо посчитать страницы и посчитать деньги.
   Он пошел через площадь, слегка приволакивая правую ногу. Он так-то не хромал, но вот слегка немного отказывала в последнее время именно правая. Приходилось делать дополнительное усилие, чтобы она шла наравне с левой.
   Странно, - подумал Петр Ефимович. - Суставы болят одинаково. Артрит и прочее один и тот же. А вот же - правая слабее....
   В супермаркете он купил маленькую бутылку водки. А еще, подумав, взял десяток свежих яиц. И полбуханки свежего хлеба. Он так вкусно пах, что Петр Ефимович не удержался и несколько раз откусил с краю. Но так, чтобы не было слишком заметно. Остальное, что нужно, принесут на дом.
   На кассе он расплатился карточкой, изучил внимательно чек и положил его в карман, аккуратно свернув в четыре раза. Надо будет потом в тетрадь записать расходы, чтобы не вылезти за лимит.
   Уже на выходе, посмотрев на автостоянку, он спросил у скучающего на крыльце охранника, чья это черная машина. Не хозяина ли местного?
   Хозяин, сказал тот, у нас армянин. Тут почти и не бывает никогда. У него целая сеть таких супермаркетов в спальных районах. Армяне в этом вопросе хороши. Вон, всегда есть свежий лаваш, зелень всякая, травки их специальные. И мясо. Рекомендую мясо, сказал охранник, а потом насторожился: а что не так с этой машиной?
   - Да вот, - сказал Петр Ефимович. - Я в том доме живу, напротив. И пописываю немного. Ну, типа, детектив такой сочиняю. А сам все смотрю и смотрю на улицу. И вижу - такая богатая машина возле нашего супермаркета. Ну, подумал, что хозяин, наверное.
   - А в полицию не звонили?
   Петр Ефимович хотел сказать, что Джек вот тоже советовал - в полицию, но потом вспомнил, что охранник же не в курсе насчет Джека, и может подумать что-нибудь плохое.
   - Нет, не звонил, - просто сказал он.
   - А где вы живете? - поинтересовался охранник, окидывая взглядом серо-голубую громаду муниципального муравейника.
   - А вон мое окно, на пятом, - показал Петр Ефимович и зачем-то добавил. - Двадцать девятая квартира.
   - Хм... Оттуда действительно все, как на ладони. Хоть пулемет ставь. Или снайпера.
   Они посмеялись, и Петр Ефимович медленно отправился домой. Джек дергал его, что вот же, даже совсем посторонние тоже насчет полиции говорят. Но Петр Ефимович сказал себе твердо, что фактов пока не хватает. Будут еще над ним смеяться молодые разные. Надо еще понаблюдать. Все же из них двоих наблюдателем был именно он.
   Возле консьержа в подъезде стоял полный человек в серой форме. Второй маячил у лифта.
   - Петр Ефимович? Комаров? Квартира двадцать девять? - строго спросил тот, что старше. - Пройдемте.
   Они поднялись в лифте, теснясь в его узком пространстве. Вошли, стуча тяжелыми ботинками, сразу за Петром Ефимовичем, быстро осмотрели квартиру - чего тут смотреть-то? Старший посмотрел из окна.
   - Отсюда смотрите?
   - Да, вот, - развел руками Петр Ефимович.
   - Ну, и зрение у вас, - уважительно сказал тот, что помоложе, тоже выглянув в окно.
   Они были похожи, как родные братья. Старший и младший. Или как моложавый отец с потрепанным жизнью сыном. Как близкие родственники. Только один чуть старше, а другой младше.
   - А у меня бинокль есть, - показал Петр Ефимович.
   - Это у них тут специальное стекло? - спросил в воздух старший. - С антибликовым покрытием?
   - Нет, самое обычное оконное, - тут же вытянулся младший.
   - И кто тогда у нас за внешний периметр отвечает? Наказать, - скучно и непонятно сказал старший.
   А потом повернулся к Петру Ефимовичу:
   - Ну, рассказывайте. Все рассказывайте, о чем думаете.
   И Петр Ефимович рассказал. Слюна запекалась в углах рта, и он вытирал ее привычно двумя пальцами. Когда устал говорить, младший принес от чайника стакан воды. Они слушали очень внимательно. Даже переспрашивали - и то всегда по делу. Петр Ефимович все больше убеждался, что Джек был прав. Давно надо было в полицию позвонить.
   - Так, говорите, тетрадь?
   - Вот, - предъявил тетрадь Петр Ефимович. - Там все записано и сразу все видно. Например, посмотрите на позавчерашний день. Вот посмотрите. У меня все строго!
   Он проследил, как чужие пальцы перелистывали его почти настоящую книгу.
   - Вот тут. Вот число вверху, видите? То самое число! Читайте!
   - Три мухи... Это что?
   - А-а-а... Это я просто для себя. Мои личные заметки. Ну, как дневник, понимаете? У меня же кости, суставы. Я не могу быстро двигаться. Да и просто двигаться, не быстро - все равно больно. А тут мухи стали снизу долетать. Вот в прошлом году, помню, их почти не было. А теперь есть. Обнаглели. Как бороться? А? Полотенцем? Бесполезно. У меня кости и суставы. Я могу прогнать, но попасть и убить муху - это как завоевать кубок. Так я же нашел способ! И вот, записываю иногда для себя. Вы не догадываетесь, правда? Освежитель воздуха! Простой освежитель воздуха! Если струю направить на муху, она падает, и тут я могу ее раздавить. Опытным путем я нашел, что лучше всего - Хвойный. Вон, у меня сколько разных баллонов, видите? Это я экспериментировал, подбирал. Они не дорогие, то есть в лимит-то я укладываюсь. У меня, понимаете, не очень большой лимит. Надо постоянно считать... А там дальше - как раз об этом, что только что вам рассказывал.
   - Угу, - сказал старший. - Все, значит, сходится.
   А младший спросил:
   - Так, освежитель воздуха, говорите? Хех! Здорово придумали. Никогда бы не догадался!
   - Тетрадь мы изымаем. Вот вам расписка. Держите ее на столе. Если кто спросит о тетради - всех гоните к нам.
   - А как вас найти? - спросил Петр Ефимович и сам сконфузился от глупости вопроса.
   - Ну, Петр Ефимович... Ну, что вы! Единый номер службы спасения не знаете? Там нам и передадут. Так и скажите, мол, звонит такой-то по такому-то делу. И все.
   Они извинились за вторжение, потопали еще в коридоре. Потом младший, пока старший говорил, чтобы и дверь закрывали, и в глазок чтобы смотрели, сбегал, умыл лицо - очень жарко.
   И они ушли. А Петр Ефимович с чувством выполненного долга сел за свой стол. Было непривычно пусто на столе. Только бинокль - его не изъяли. А ведь могли! Джек возмущался, что он даже документы не проверил и фамилии не записал. Но это он так просто, потому что ему положено возмущаться. Он же - почти самый настоящий детектив.
   ...
   Пожар в двадцать девятой был вызван перегревом баллона с освежителем воздуха, который покойный поставил на плиту, забыв ее выключить. От первого взрыва занялись обои, а потом от жара начали рваться остальные баллоны. В квартире выгорело абсолютно все. Хорошо еще, переборки огнеупорные, пожар не пошел дальше. Судмедэксперты сказали, что покойный задохнулся во сне. Выпил мерзавчик водки и спокойно спал. Он даже не успел испугаться. И боли никакой не чувствовал. Ну, и вообще - старый ведь уже человек. О чем тут говорить?
   Уже через месяц о нелюдимом жильце забыли.
   А еще через два, когда был сделан капитальный ремонт, и обновлена встроенная мебель, в квартиру въехал новый муниципальный жилец.
   ...
   Евгений Константинович Поморник был толст и одутловат. Врачи рекомендовали ему долгие медленные прогулки. Но, приходя с улицы, он сразу садился к столу и открывал свою тетрадь, в которую заносил мысли и разные разрозненные случаи из местной жизни. В окно он смотрел, не щурясь. У него была сильная дальнозоркость.
   Уже через месяц он обратил внимание на повторяющиеся факты окружающей повседневности. Когда просто повтор - это повтор. Трижды... ну, совпадение, может быть. А если больше? Закономерность?
   Он стал наблюдать.
   Евгений Константинович - для друзей просто Жека или даже Джек для самых близких и давних - писал самый настоящий фантастический роман о пришельцах.
   Это было мечтой его жизни - увидеть на полках книжного магазина свой роман. И чтобы его читали, и обязательно чтобы хвалили. Но чтобы действительно хвалили, говорили ему друзья, фантастика должна быть достоверной. Вот такой казус: фантастика - но достоверной. На мелочах, узнаваемых мелочах держится все повествование. На этих мелочах срубается пафос некоторых книг. Мелочи могут убить всю книгу. Но зато из правильных мелочей можно создать плотную ткань почти настоящей жизни.
   Фантастический роман писался уверенно. Вон она, фантастика - за окном! Просто надо уметь смотреть! Смотреть, считать, рисовать таблицы, придумывать объяснение фактам.
   По ночам иногда он вдруг чувствовал резкий запах гари.
   И этот запах он тоже вписал в свою тетрадь.
   Ха! Пришельцы... Они уже здесь. Вон там, через площадь, их штаб-квартира. А тут хорошая точка для наблюдения. Да хоть даже и пулемет поставить, усмехался он, смотря на странные передвижения автомобилей на стоянке у супермаркета. А еще можно вычислить их из посетителей. Надо сначала просто посчитать, сколько вошло, сколько вышло. А потом глядеть, кто и что.
  
  -- Аномалия
  
   - Деда, а расскажи чего-нибудь...
   - Вот, как время отдыха, так все тебе чего-то не спится... Да что же я тебе такого расскажу? Ты теперь, поди, больше меня знаешь.
   - Ага, знаю. Сеть все расскажет и покажет. Сегодня, говорят аномальное похолодание. Самый холодный день за последние годы - всего восемьдесят градусов!
   - Ого! Стоит записать в твою тетрадь, правда?
   - Я уже записал. А восемьдесят - это как?
   - Ну, как... Восемьдесят - это пузыри по коже и мутная жидкость в них. Щиплет, но протыкать пузыри нельзя. Надо помазать заживляющей мазью вокруг, а когда подсохнет немного, аккуратно срезать...
   - Да это я знаю! Этому нас учили А у вас было восемьдесят, деда?
   - Нет, восемьдесят у нас не было. У нас рекордом было сорок пять.
   - А сорок пять - это как?
   - Сорок пять, это когда двигаешься медленно-медленно только в тени, а на солнечную сторону не выходишь, потому что..
   - Помереть можно, ага.
   - Ну, помереть-то - не помереть, конечно. Хотя, некоторые все же умирали. Если сердце слабое.
   - Так еще бы! У нас вон восемьдесят - уже говорят, что аномально холодно! А если сорок пять - это ж просто смертельно, наверное! А что ты еще помнишь из старого?
   - Ну, что... Вот, помню, трава зеленая была, а потом она желтела и стояла такая желтая до самой осени.
   - А как это вы траву видели ночью? Разве зеленый цвет ночью не черный?
   - Э-э-э... Зеленый ночью черный - это несомненно. Но если днем смотреть, на свету, он зеленый.
   - Как это - днем? Вы что, жалюзи открывали днем, что ли?
   - У нас этих жалюзей тогда и не было вовсе, помнится...
   - Вот нам правильно говорят, что жили раньше плохо. Как без жалюзи? Без них нельзя! Без них помереть же можно! А еще обязательно замкнутое кондиционирование! Деда! У вас было замкнутое кондиционирование и фильтрование?
   - Кондиционеры были, помню. Только они воздух засасывали с улицы, даже дырки специально долбили в стенах, чтобы воздуховод такой пропустить.
   - Вот! Так у вас и кондиционирования правильного не было. Кто же будет тянуть с улицы? На улицу можно только выбрасывать! Или ты просто смеешься надо мной? А? Деда!
   - Нет-нет! Я рассказываю, как помню. Вот утром я всегда завтракал, когда на работу еще ходил. Потом одевался специально по-уличному и выходил на улицу. И шел на остановку автобуса, чтобы доехать до работы.
   - Ух, ты-ы... А тоннелем почему не пользовался? По улице... Трудно вы жили, деда. Просто странно, как выжили еще.
   - Говорят, мы тогда крепкие были. Генетика такая, понимаешь.
   - Да тут не в крепости дело, не в генетике! Это ж додуматься было надо: по улице ходить!
   - Ну, так все тогда так ходили...
   - Беднота. Жалко мне тебя, деда. Вот сейчас-то лучше жить, правда?
   - Лучше, да. Только иногда хочется на воздух. На небо взглянуть, на солнце...
   - Ты что, дед! Мы же тебя любим и уважаем! Рано тебе еще под небо выходить! Не спеши! Ты мне еще не все рассказал, как у вас что было! Это ж просто аномалия была какая-то: температура сорок пять, без жалюзи, по улице ходят!
  
  -- Осень
  
   Осень на море - это совсем не то же самое, что осень в далеком отсюда северном городе. Там осень черная, темная, угрюмая, тяжелая. Постоянный дождь вызывает раздражение и общее утомление организма. Начинаются всякие простудные и нервные заболевания. И головная боль, наверное, тоже от этого.
   Тут, на Юге, осень - это вечная жесткая, как жестяная, зелень, тучи над горами. Иногда освежающий дождь. Освежающий, потому что смывает пыль и жару. Тут ведь и осенью бывает жарко. И даже можно купаться в море. Хотя, местные уже надевают куртки.
   Он местным не был, поэтому в первый же день зашел в море. Всего по колено зашел, засучив брюки и сняв туфли и носки. Побродил по самому краю, уворачиваясь от мелких волн и отбегая, когда шла слишком высокая. Выбрал на берегу пару камешков в коллекцию. Красиво и гладко окатанных блестящих камешков. Попробовал воду на вкус и выплюнул - все, как полагается в самый первый день на море. Пусть даже осенью.
   Осень на море - это еще и определенный статус. Сразу понятно, что человек не из самых верхних и богатых слоев. Он не в высокий сезон приехал, а когда уже практически все заканчивается. Вот уже и лотков с товарами становится все меньше и меньше вдоль центральной улицы. И рестораны начинают потихоньку закрывать свои летние открытые веранды и разбирать на будущее всяческие легкие сборно-разборные конструкции. На местном рынке тоже - через одного. Вот место занятое, тут еще устало торгуют, еще ждут своего покупателя. А вот - уже пустое. И уже давно пустое - по пыли на жестяном столе можно писать. И пишут - никто на это не ругается, потому что всем наплевать. Сезон заканчивается. Все успокоились.
   Рука потянулась, как сама собой, палец нарисовал косой крест. Или букву "Х". Это уже от контекста. Сергей Павлович посмотрел по сторонам, улыбнулся неуверенно сам себе, написал мелко на зеленом пыльном металле прилавка:
   "Теперь у меня грязный палец".
   Он зашел на этот рынок просто так. Ничего ему тут было не нужно. В принципе, давно уже ничего не нужно. И сюда, на море, он приехал только после долгих уговоров друзей. Мол, съезди, проветрись, развейся хоть немного. Подцепи, наконец, девчонку какую-нибудь местную. Будь же ты мужиком, в конце концов!
   Вот он и приехал.
   Городок, как городок. Как почти все такие городки на крымском побережье. В сезон шумит и сверкает. Не спит по ночам. Гуляет и празднует. Просто вот самый настоящий Лисс и Гель-Гью из книжек Грина. И еще немножко Зурбаган. А потом тут все начинает медленно засыпать. Вот вроде и зелень яркая. Еще и море такое синее. Еще тепло и даже бывает жарко днем. Еще есть приезжие. Но - уже осень. И уже кончился настоящий (местные называли его уважительно и с большой буквы - Высокий) сезон.
   Скука. Медленное движение. Тишина. Маета сердечная.
   Обедать и ужинать Сергей Павлович заходил в выбранный после недолгих поисков маленький ресторанчик. Тут его называли "кафе". Но это просто такая местная фишка. Может, налоги с них другие, может, требования по внутреннему устройству и по удобствам для посетителей. В общем, местное кафе. Зато в нем был хороший выбор. Можно было на первое взять настоящую шурпу из баранины, остро перченую и с обязательным большим куском мяса. Или вот харчо. Перченое острое горячее харчо. Или, к примеру, лагман. Да много всего там было. И все было свежее, только что приготовленное, жирное, острое и вкусное. А жир этот перебивался водкой. В самом кафе водку не продавали - вот, наверное, почему не ресторан! Или из-за веры, как сначала подумал Сергей Павлович. Но официантка и хозяйка из-за стойки спокойно объясняли, что вон напротив магазин, так там можно купить. И прямо из холодильника, да. А они и стопочки поднесут, и фужеры, если кому надо.
   - А разве можно в заведение - с чужим? - удивлялся Сергей Павлович.
   - У нас можно, - смеялись местные. - Да, Мурат и не чужой нам вовсе. Тоже родственник.
   Тут все и всем были родственниками. А приезжие - все или почти все - были туристами, отдыхающими.
   ...
   Тамара встречала этого мужика уже в третий раз.
   Он опять сел за тот же самый столик - все места были свободными, сезон-то уже закончился. Сегодня опять пытался внимательно читать меню, выбирать из него что-то новое, пробовать. Но Тамара предложила взять вот это и еще вот то. Это - потому что самое свежее, а вон то, потому что сегодня на гриле Миша, и он трезвый сегодня, а у него это получается лучше всех в городе.
   Он заказал, а она специально спросила насчет водки - приезжие всегда пьют водку. А потом даже сама же сбегала в магазин через дорогу и принесла ему маленькую бутылку из холодильника, выставив на стол светлого дерева старинную хрустальную тяжелую стопку.
   Это называется - обслуживание. Так она объяснила девчонкам на кухне, когда они стали смеяться, что Тамарка, мол, опять влюбилась. И ничего она не влюбилась. Ей просто вдруг стало жалко этого мужика.
   Приехал поздно, не в сезон. Ни с кем он тут не познакомится. Не позагорает и не покупается. Одиночка. Седой вон уже. Лет под пятьдесят, наверное. И кольца на пальце нет - она специально посмотрела. Бледный - с самого севера откуда-то. Придет на обед и сидит, сидит, смотрит в окно, смотрит вокруг, будто удивляется: как это он здесь? Откуда? Почему? Зачем?
   А за окном-то - ничего.
   Ну, на что тут смотреть? Вон площадь асфальтовая. Серая от пыли. Тут машины паркуются сразу за торговым центром. Вон сам торговый центр. Он уже сократил свой рабочий день. И по ночам не работает больше. Потому что не сезон. А с этой стороны - крытый рынок. Самые его зады, куда в сезон с самого утра стоят грузовики на разгрузку. И все. И больше там нет ничего за окном. Пустая площадь. Серый асфальт. Стена магазина, да стена рынка. Чего он туда смотрит? Что такое особенное видит?
   А еще девчонки говорят, что пьют в одиночку только алкоголики. Но разве это называется - пить? Что он там, с маленькой, да под горячее и жирное? Это даже смешно. Вот когда приезжают большегрузы и остаются на ночь - вот тогда пьют. Мужики по ноль семь на грудь принимают - и хоть бы что! Ну, подерутся, бывает. Это же для разгрузки. Чтобы немного нервы успокоить, в себя прийти. А тут - маленькая... Можно сказать, что этот - вовсе не пьющий. Да, можно так и сказать.
   Тамара глянула, что он уже доедает первое, наклоняя к себе тарелку, и побежала к Мише за мясом на гриле, которое щедро посыпала зеленью. Все равно выкидывать эту траву. Все уже, не сезон.
   ...
   Сергей Павлович смотрел на седую от пыли площадь за окном и ждал дождя. Дождя не было. А было такое, как будто кто-то дернул за тонкую струну где-то глубоко в организме, за сердцем где-то, и она звенит, звенит, ноет, тянет какую-то ноту.
   На стол мягко легла тарелка с мясом. Официантка так же мягко и бесшумно отвинтила крышку у бутылки и налила полную стопку водки. А бутылку забрала. Это он, выходит, опять выпил свои двести пятьдесят.
   Сергей Павлович подумал, не купить ли еще. Потом подумал, что пить в одиночку - не алкоголизм ли? Но понюхал мясо, отрезал кусочек, прожевал... Нет, никакой это не алкоголизм. И потом, это же только на отдыхе. Дома-то он практически не пьет.
   ...
   На пятый день он уже улыбался знакомой официантке и звал ее по имени. А она смущалась, немного краснела крепкими щеками, но летала по пустому залу не мухой, а просто балериной какой-то. И даже за водкой летала.
   Почти неделю уже провел на этом самом юге. Стоял на набережной. Смотрел вдаль, гулял под пальмами парка, что за высоким бетонным забором. В сезон, чтобы пройти в парк или на пляж местного старинного санатория, надо было платить деньги. А когда нет никого чужих, то ворота просто открыты настежь. Чужие здесь не ходят. Вот и он теперь тут - почти как свой. Знает все пути и дороги. Выучил, до какого времени работает магазин. Два раза сыграл в шахматы на небольшом рыночке, что прямо под его балконом. Там всегда в самом конце, когда уже грузить можно нераспроданный товар, местные черные мужики с глубоко морщинистыми лицами, играли не в домино какое-нибудь или там в эту, как ее, ну, когда кричат разные непонятные "шиш-беш"...- нарды! Они серьезно и неторопливо играли в шахматы. И Сергей Павлович уже раз выиграл, а другой - проиграл. И они звали подходить вечером, сыграть еще, пообщаться. Новый человек. Им интересно. Тем более, когда нет никого больше.
   Постепенно становилось в душе пусто и спокойно. Такое особое чувство, что можно вот так медленно и спокойно жить и жить. Долго-долго. Потому что легко, без всяких обязанностей и без лишнего спроса откуда-то сверху. Даже и не думалось тут ни о чем. Это тоже было хорошо.
   Можно было просто смотреть - и не думать. Ни о чем.
   ...
   - Тамара, твой пришел!
   Девки - язвы. Но она даже не ругалась. Вышла с улыбкой:
   - Сережа, вам как всегда?
   Да, она уже знала, как зовут приезжего. И знала, откуда он приехал. И что один - тоже знала. То есть, почти все уже знала про него. Жалела. Такой мужик - и один. Рассказывала девчонкам. Они тоже жалели, но отбивать не пытались. Потому что Тамара была первой. А это уж такое дело - кто первый, того и тапки. Только иногда смотрели с некоторой завистью.
   Потому что они с Сережей уже и в кино ходили, и гуляли под ручку по набережной... И даже - смешное дело - он ее приглашал вечером в ресторан и поил местным вином. Местную - местным вином. Смешно. Но ей нравилось. Он очень красиво ухаживал и очень смешно стеснялся своего возраста.
   В первую их ночь, это уже после второго раза в ресторане, он так и стал ей шептать, что, мол, стар для нее, что уже давно никого у него не было, что...
   Смешной.
   Хороший.
   И практически не пьющий. Она даже больше него вина выпила в тот раз. А он - потому что на отдыхе. Так-то он почти не пьет. Вот и это она уже знала.
   - Сережа, меня сегодня подменили... Пойдем ко мне?
   Он смутился, посмотрел по сторонам - да нет тут никого, нет - потом посмотрел на нее, покраснел даже:
   - А ты, правда, этого хочешь?
   Вот дурачок. Старый, а дурной. Нет, она просто не могла - такая нежность во всем организме, такая сладкая слабость. Как поглядит на него, так и хочется погладить по голове, поцеловать в щеку, приголубить, обнять, дать забыться...
   ...
   - Тамара, у меня заканчивается отпуск...
   - Дак, понятное же дело.
   - Но я, кажется, совсем с тобой голову потерял. Я так тебя люблю, Тамарочка...
   - А я-то, я-то! Совсем дура становлюсь, как тебя вижу! Так тебя люблю!
   - В общем, так, значит... Я поеду домой.
   "Ага," - кивала она.
   - Там все быстренько оформлю...
   "Ага".
   - Продам квартиру - и к тебе...
   "Тьфу!"
   - Что? Куда это - ко мне?
   - Ну, сюда, к тебе...
   ...
   - Тамара, что решили-то?
   - Да ну, на хрен этого мудака. Видала дебилов... Нет, девчонки, представьте, значит. Он говорит - квартиру там продам, сюда приеду, тут же просто рай на земле, тут же море и пальмы, тут же ты, Тамарочка..., - она изобразила зло и очень похоже, а все рассмеялись.
   Смеялись тоже зло.
   - Как, блин, спать с нами - так им тут рай. А как увезти отсюда, так ни одна ведь сволочь... Да ты не расстраивайся, Томка! Все еще может получиться! Вот погоди, настанет новый сезон, соберется снова народ - может, кого и ухватишь. А представь, если и правда приедет, а?
   - Сдохнет ведь. Они все у нас тут зимой дохнут. Физиология у них не та.
   - Девчонки, а ведь еще год, считай, прошел...
   Замолчали.
   Только как будто дернули где-то внутри гитарную струну, зазвенела она так, что аж зубы зачесались, затянула свою тонкую мерзкую ноту.
   Скоро зима.
   ...
   - Что вы долбитесь, мужчина? Нет там никого! Закрыто, видите?
   - Но как же...
   Сергей Павлович был в растерянности. Полный сумбур в голове. Тяжесть на сердце. Он ведь все сделал, как обещал. Продал квартиру, приехал. А где Тамара? Он заходил в кафе... То есть, он пытался зайти в кафе. Но там большой черный замок на ржавом засове поперек двери. Он ходил по набережной, заглядывал во все углы, где когда-то целовался с местной смешной девчонкой. Он раз за разом возвращался к двери ее квартиры, стучал, звал.
   - Так они всегда уплывают, когда дело к зиме. Зимой им тут не жизнь.
   - Кто уплывает? Почему?
   - Да эти, так их... Русалки местные.
   - Какие еще русалки?
   - А вы думали, русалки - это как в мультфильме, с хвостом? Как в сказке, молчаливые? Ну-ну...
   Он ничего не понимал. А его уже тащили за руку в соседнюю квартиру. Показывали комнату, показывали кровать и всякие сантехнические удобства. Он уже и деньги платил за три месяца вперед.
   - Вы тут пока подождете, а весной как раз ее и встретите. Весной, как сезон приближается, так они все сразу возвращаются.
   Теперь он днями сидел у окна и смотрел на море. Струна, которая за сердцем, натягивалась все туже и туже. Ныла.
   Скоро зима.
  
  -- Сын
  
   Телефон в сумке стал громко вибрировать, а потом заиграл какую-то протяжную восточную мелодию.
   - Ну, и где ты? - раздался в трубке веселый голос. - Я тут, значит, жму на кнопку домофона, жму, а никого дома нет...
   - Да как же это? Я же не знала, что ты приедешь!
   - Все ты знала. Давай, двигай уже к дому. Жду.
   Она покивала погасшему экрану, показала телефон сидящим рядом подружкам, каждая из которых давно уже отпраздновала свое семидесятилетие.
   - Вот, сын приехал. Ко мне, на день рождения. Издалека. Занят, ведь, а все равно приехал. Помнит.
   Гордо сказала. И радостно заодно.
   И сразу побежала. То есть, пошла почти быстро, прихрамывая сразу на обе ноги. Суставы болели давно. Врачи рекомендовали меньше есть и больше двигаться. Но как двигаться, если суставы болят? А меньше есть... Поздно менять привычки: четыре раза в день за стол. Полноценные завтраки и обеды. Обязательный вечерний поздний ужин. Ну, да. Давление, вес, суставы. Но - поздно, поздно меняться! Вот и сын всегда ругается, но он - любя...
   - Опять хромаешь? Сколько раз тебе говорить, что надо гимнастику утреннюю легкую, что питаться надо нормально... Ты за своим весом следишь? Давление меряешь? Я тебе зачем весы и тонометр купил? Кто у нас долгожителем быть обязался? А?
   Вон с чего начинает. Не с объятий и поцелуев, а сразу ворчать и ругать. Но - любя. Она же слышит в его голосе настоящую любовь. Кто еще так скажет, что и не обидишься, и только покиваешь седой головой...
   Ой. Покраситься ведь забыла. Надо же к своему дню рождения голову покрасить, чтобы выглядеть красиво и почти молодо. И обязательное - новое платье. Чтобы все подружки обзавидовались.
   Да, а вот обниматься и целоваться, кстати, не любит. Мужчина. Мужик. Самый настоящий. Уклоняется со смехом. Никогда не обнимается и не дает себя поцеловать - а так хочется. Это же свое, родное, теплое. Я же помню его вот такусеньким...
   - Но-но! Без этих твоих телячьих нежностей! Открывай скорее дверь, пока твои подружки не налетели!
   Смеется. Не хочет со старыми разговаривать. Ну, пошли домой, сынок.
   ...
   Мы в этом подъезде давно живем, уже лет десять. Так что никакого сына у нее вовсе нет. Точно, точно! Была автокатастрофа. Он где-то далеко работал, и там что-то у них случилось тогда. Она еще плакала так, фотографию всем показывала. Год в черном ходила. Целый год. Да что вы! Я же помню все это отлично. Мы на первом этаже живем в ее подъезде, она - на третьем. Так что - погиб у нее сын. Давно погиб. Одна она. А это все - так, игры разума. Поведенческие шаблоны, так сказать. Если уж старая, так ребенок просто обязан быть. Вот и играет сама с собой в сына. И с нами заодно. А мы вроде как подыгрываем. Лучше уж так, чем депрессия и психозы всякие. Сама-то я работала психиатром, так что разбираюсь. Это как делирий, понимаете? Взять и отнять алкоголь у настоящего запойного. Может и умереть - сердце просто не выдержит. А если выдержит, так такая депрессия начнется... Вот и у курящих так. Мой-то, хоть и нельзя о покойниках плохо, курил, как паровоз. До двух пачек в день скуривал, бывало. Вся квартира прокурена. У меня волосы до сих пор пахнут, хоть уже прошло столько лет. А как прижало его, как сказали врачи, что курить - смерть быстрая, а бросить, так и помучиться еще можно... Вот тогда, помню, какая депрессия у него была. Мы же с ней так и не справились до самого конца. Ну, болел еще он, да. Вот поэтому я вам скажу так: хочет человек, чтобы все верили в ее сына - так и пусть себе. Зато в остальном-то практически нормальная старушка. Да, старушка. На три года меня старше - как еще сказать?
   ...
   - Может, сходим, погуляем, сынок? Ты меня проводишь до парка, я там посижу на скамеечке...
   - Ага. Сейчас, уже разбежался. Похвастаться хочешь? Нет уж. Дай мне спокойно отдохнуть. Я только тут в тишине и сижу - все время там суета какая-то, шум... Нет. Иди ты одна, как обычно. Там у вас свой кружок. Там и поболтаете сами без меня.
   Конечно, похвастаться. А как же иначе? Сын приехал! Пройтись с ним под ручку. С красивым и высоким. Ему уже тоже немало лет, скоро и на пенсию уже... Это сколько же ему, получается? Это если ей уже будет... Ага. А ему тогда, выходит... Ну, точно. Скоро на пенсию. А сам такой стройный, высокий, крепкий такой и подтянутый. Красивый. Родной.
   Ну, не хочет выйти - что делать? Конечно, ему не интересно с нами, старыми. Схожу, погуляю одна. Куплю по дороге тортик к чаю. Легкий тортик, с фруктами и ягодами и всяким йогуртом. Или вот еще можно мороженого купить. Он научил кофе пить с мороженым. Так-то она кофе не пьет, но когда сын приезжает - всегда кофе. Хорошее мороженое можно прямо в чашку положить, и пить, пока этот ледяной комок тает, распуская сливочные сладкие следы по всей черной кофейной поверхности. И тогда можно без сахара. А то что-то вот и сахар стал барахлить. А сын говорит, что дело не в том, сколько ты съедаешь сахара, а в том, как организм его перерабатывает. Смеется, что не в мороженом дело, а просто меньше жрать надо. И больше двигаться. Да как же больше двигаться, когда старая уже совсем?
   - А ты ведь сам говорил, что больше двигаться надо...
   - Так это я тебе говорил. А мне-то - зачем? Ты на меня глянь!
   - Какой же ты у меня красивый!
   Надо быстро сходить в парк и похвастаться подружкам, поговорить с ними обо всем. И о политике - сын такой умный, все разъяснил. И об экономике, и что с пенсиями будет, и как оно там с коммуналкой. И о продуктах он все объяснил тоже.
   - Я - быстро!
   - Да не спеши так, поосторожнее ходи. Я же никуда не денусь до среды. Почитаю тут пока в тишине. Телевизор твой посмотрю.
   ...
   Да мы с ней с самого детства знакомы. У нее все время какие-то тараканы в голове были. То она всех кошек в округе подкармливала, то вдруг увлекалась рыбками - ей тогда родители аквариум купили. Ни у кого тогда аквариумов не было - только у нее. И вот так у нее - всю жизнь. На двенадцать лет, точно ведь помню, ей подарили микроскоп. Представьте, да? Ни у кого не было. И сейчас-то - вы видели у кого-нибудь в квартире микроскоп? А у нее был. Все подряд там рассматривали. И слюну собственную, и паучков разных. И вот так она постоянно. Все время так, чтобы не как все. А замуж потому и не вышла. Что? Сын? Да не было никогда никакого сына у нее. Это, знаете, как в том кино, когда там артистка такая американская, что ли, так она писала сама себе письма, а потом сама на них отвечала. Рассылала, получала обратно, перечитывала... Даже подружкам давала читать - хвасталась, типа. Вот и эта - всю жизнь хвастается. Платьишко простецкое купит сама себе на день рождения - обязательно скажет, что сын купил. Ну, простое ведь платье, потому что лето, да еще и старая она - кто в наши годы хорошее-то носит? Так, пустяк. Дешевка. Но все равно хвастается. А я ведь знаю, что никакого сына у нее нет. Но что я скажу, когда все ее поддерживают, ахают восхищенно, кивают, щупают рукава и подол, рассматривают цвета... ну, подыгрывают все, понятно. Вот и я подыгрываю. Но точно знаю - нет у нее никакого сына. И не было никогда. Выдумщица она. Это все - чтобы зависть была. Чтобы ей завидовали. И больше ни для чего.
   ...
   - Ну, все, мать... Полетел я обратно. Пора уже мне на работу.
   - Так быстро все. Даже не наговорилась.
   - А надо было разговаривать со мной, а не с подружками твоими. Сама же на полдня уходила.
   - Надо же было и похвастаться, да. И ты же сам говорил, чтобы гуляла больше. Вот я и гуляла. Но ты хоть позвони, когда доедешь...
   - Вот звонить точно не буду. Ненавижу телефоны. Телефон - он для экстренной связи. Это как тревога. От телефона инфаркт может быть. Лучше уж я сам приеду на следующий день рождения, тогда и поговорим.
   И опять увернулся. Ни поцеловать не дает себя, ни обнять. Мужик. Самый настоящий.
   Теперь опять целый год ждать. И сама звонить тоже не будет - он же тогда ругаться станет. Нет, лучше не надо его сердить. Надо готовиться заранее к приезду. Диету придумать правильную. Гулять много по свежему воздуху. Чтобы приехал и похвалил. А если похвалит, тогда, может, согласится и прогуляться под ручку. Что ему, жалко? А ей как приятно было бы пройтись медленно до парка по центральной улице. Под ручку с молодым человеком, да. И пусть он уже не совсем молодой по годам. Но на вид-то - совсем еще кавалер. Вот пройтись с ним, похвастаться. И пусть подружки завидуют...
   ...
   - Кому звонить, если что? - спросил врач скорой помощи, укладывая блестящие приборы и лекарства в ящик с красным крестом. - Какой телефон записать?
   - Ой, вы знаете, лучше не надо никому. Я сама сыну позвоню, если что. А еще лучше - не надо ничего совсем. Я постараюсь. Буду пить таблетки. Режим буду соблюдать. Гулять потихоньку. Правда-правда. Не надо никому звонить! Соседки мне помогут, если что. Вон, с первого этажа... Или, если что совсем... Лучшей подружке позвоните. С детства мы с ней вместе. Вот ее телефон. А сыну не надо. Он все равно далеко.
  
  -- Сбыча мечт
  
   Жизнь на пенсии проста и этим легка. Раз в месяц приходят деньги, которых хватает на коммунальные платежи, еду и всякое питье. Очень даже всякое. А обувь и одежда - они есть. В принципе есть. Так-то, конечно, старое уже всё, но всё же...
   А и нормально же! Вот зачем бы ему деньги? Миллион, скажем, да?
   Петр Николаевич Воробьев, уже давно пенсионер, присел на скамеечку на платформе электрички.
   Платформа была даже без кассовой будки. Просто серый бетон и несколько лавок. Тут останавливались не все, а когда дождешься своей, надо запрыгнуть в вагон и там дождаться строгой контролерши с кассовым терминалом на ремне. Она и наличку могла взять, но там надо было всегда искать мелочь, считать сдачу - не любили они такого. Вот - карточкой махнул. Пискнуло, мигнуло. Ваш билетик!.
   Петр Николаевич не ездил на электричке, потому что на автобусе был бесплатный проезд. Пусть дольше по времени и с остановками на светофорах - но бесплатно! Куда угодно, хоть в самый центр и там круги наворачивать!
   Зато он ходил пешком. Упорно и регулярно. Иногда даже каждую неделю.
   Маршрут был прост: выйти из дома, пройти короткую улицу со старыми послевоенными домами, подняться на насыпь, посидеть на скамеечке у железнодорожных путей, отдышаться, дойти до развалин старинной крепости, постоять там, и - домой. После такой прогулки поднимался аппетит, в глазах становилось ярче и в голове яснее. И мысли разные, да.
   Вот, скажем, миллион.
   Если бы миллиона три, конечно, то можно было бы разделить между детьми и разослать им как бы в подарок и напоминание о себе. И еще осталось бы на новую красивую и крепкую одежду. И на обувь. Летнюю обувь и осеннюю. А зимней тут не надо. Тут, на Югах, тепло. А если вдруг выпадет снег, так можно просто посидеть дома, глядя в белое заоконье. Никто же не заставляет выходить на улицу! Пенсионер - сам себе командир, сам себе начальник, сам себе подчиненный. Как решит, так и будет. А решит - как левая нога захочет.
   Ну да, левая. Колено поскрипывает. Если резко присесть - щелкает. И немного больно. А если так делать много раз - будет больно не немного.
   Конечно, можно сходить в больницу. Там теперь всем пенсионерам - бесплатная диспансеризация. То есть, прийти рано утром, без завтрака, сдать кровь. Еще кардиограмма у них. Потом флюорография. И осмотры у всех врачей.
   Нет, подумал Петр Николаевич. Знает он эти больницы. Сразу найдут кучу болезней, выпишут рецепты... И пусть некоторые из таблеток будут бесплатно - что он, больной, что ли? Вот посидит, посмотрит на окружающее строгим взором, пойдет дальше, вверх, к развалинам.
   Глаз зацепился за небольшой чемоданчик, стоящий на соседней лавочке. Дипломатами их называли в далекой молодости. Сегодня молодежь говорит - кейс. Смешное и странное слово. Но не портфель. Кожа, медные заклепки, желтые замки под бронзу. То ли оставил кто-то специально - сейчас подойдет. То ли забыл, что ли...
   Петр Николаевич наклонился, посмотрел налево и направо на уходящие вдаль рельсы. Встал, прошелся, прислушиваясь и присматриваясь.
   Ну, чемоданчик и чемоданчик... Ну и пусть.
   И пошел по маршруту. Он давно не гулял тут, ноги начали уставать буквально сразу, как вышел из подъезда. А гулять надо. Воздух, понимаешь. Физические усилия. Хочешь жить - двигайся!
   Раз-два, раз-два, раз-два...
   Платок достал, вытер лысину, промокнул уголки рта. Вроде и медленно, а все равно тяжело. Надо, наверное, не раз в неделю, а хотя бы в два дня, что ли. Для пользы организма и ясности ума.
   Наверху у развалин дул ветер, колыхался ковыль. Стая черных ворон гоняла в небе какого-то пернатого хищника. Что тут у нас? Не коршун, нет - мелкое. Дома надо будет поглядеть в Интернете, что за птицы летают. А то столько лет уже тут, а всё ни цветов не выучил, ни животных местных.
   Петр Николаевич переселился сюда сразу, как вышел на пенсию. Купил комнату в коммуналке, и теперь жил тут, как самый настоящий местный.
   Ну а что? Когда на море ездили и снимали не комнату - койку, так даже радовались, что место есть! А теперь - комната. Большая, просторная. Балкон. Море вдалеке. С другой стороны как бы горы. Не очень и высокие - но горы. И воздух. Говорят, именно в таком климате живет больше всего долгожителей. И на диспансеризацию, подумал Петр Николаевич, настоящие долгожители никогда не ходят. Они пьют сухое красное вино, едят жареное мясо и всякие фрукты с овощами. И еще рыбу.
   Домой. Надо возвращаться.
   Вот если бы автобус тут был - доехал бы на нем. Но - нет.
   И снова раз-два, раз-два, раз-два...
   Сколько он уже гуляет? Да больше часа! Он просто молодец!
   На скамейке на платформе электрички стоял кожаный чемоданчик. И никого вокруг!
   Петр Николаевич присел возле него, отдышался. Посмотрел налево и направо. Назад обернулся и даже поднял голову на столбы. И камер тут нет. А то понаставили их везде. Вон недавно какого-то дурака поймали, он в магазинах воровал. А там же камеры! В тот же день повязали.
   - Камер нет. Камер нет. Камер нет-нет! - пропел баритоном Петр Николаевич на мотив какой-то оперетты.
   А больше - никаких звуков.
   Это выходит, уже прошла электричка, а то и две, пока он гулял. И кейс этот - да, кейс - так и стоит.
   Петр Николаевич протянул руку и ткнул пальцем. Твердое и тяжелое. Пошевелил рукой. Очень тяжелое. А потом как-то само получилось Просто как бы случайно нажал сильнее, чемоданчик (кейс!) наклонился, вывернулся из-под руки, перевернулся и рухнул громко за лавочку.
   На шум никто не откликнулся. Никто не высунулся из-за угла, не закричал что-нибудь идиотское, типа, идет съемка и сделайте лицо. Тишина. Пустота. Кожаный кейс в пыльных кустах.
   Петр Николаевич еще посмотрел вокруг, прислушался и пошел домой. Медленно пошел, глубоко и часто дыша.
   Синее небо. Яркое солнце. Зелень. Хорошо. А вон в ту сторону - море. Меньше километра, если по карте считать. Просто курорт. Курорт и полное оздоровление.
   Дома Петр Николаевич принял душ. Пообедал, выпив рюмку водки перед горячим. А потом прилег подремать. Он почти всегда после обеда, да еще нагулявшись, ложился. Вроде как с книжкой, но обычно просыпался с ней на груди.
   Послеобеденный кейф - так это называли на Востоке.
   Когда проснулся, болела голова - переспал. Тяжесть в груди и головная боль - это еще и кислородное отравление, понятное дело. Просто давно не гулял. А за окном, кстати, уже был вечер, и опускалось солнце.
   Тут, кстати, очень быстрые восходы и закаты были. Яркие, красивые и быстрые. Вот только совсем светло - бац! И уже почти ночь.
   Петр Николаевич постоял посреди комнаты ни о чем не думая, а потом вдруг сунул ноги в разбитые летние туфли, накинул ветровку на плечи и вышел из дома. Пока шел к платформе, навалились сумерки. Народа на улицах не было. Но уже по другой причине. Днем все на работе или в школе, а вечер - время семейных ужинов. Ближе к ночи вывалит на волю молодежь, обсядет все лавки, будет жужжать-гудеть о своем, молодежном...
   Электричку никто не ждал. На платформе привычно пустынно. В кустах - кожаный кейс.
   Петр Николаевич осмотрелся вокруг, потоптался на месте, а потом взялся за ручку и потащил, потащил... Тяжело! Это как ведро воды в детстве! То есть, выходит, раз он уже не деть, то еще больше, выходит! Хорошо, что ручка мягкая и толстая. Держать удобно.
   И все же раз пять пришлось остановиться.
   На свой второй этаж поднимался, уже хрипя сквозь зубы. Поковырялся в замке, зашел тихонько, прислушиваясь, кто и где. Соседи ужинали на кухне. Помахал им из темного коридора.
   - Гуляли, дядь Петь?
   - Да прошелся тут немного, - оскалил в улыбке зубы.
   - Ну и правильно.
   Занес в свою комнату. Постоял у двери, прислушался. Нет, ничего не обсуждают, ни о чем таком не говорят. Закрылся на ключ, сел на ковер возле этого самого кейса, положил пальцы на замки... А вдруг закрыто? А вдруг тяжелое - потому что кейс под кожей - стальной? А...
   Замки мягко щелкнули. Крышка поднялась... И сразу опустилась.
   Петр Николаевич задохнулся. Потом лег на спину, стал успокаивать себе. Посмотрел на ключ в дверном замке. Нет, там в порядке - все закрыто.
   Сел, снова откинул крышку и стал смотреть на желтые слитки с ладонь размером. Достал один, читал слова, вдумывался. Считал.
   Потом кинулся к компьютеру.
   Вот она, сбыча мечт! Вот!
   Килограмм желтого метала - это пять миллионов рублей! Вот этот слиток - пять миллионов! А их двадцать. Вон почему так тяжело было. Двадцать на пять... Пять на двадцать... Сто миллионов!
   Навалилась головная боль.
   Нормально-нормально! Это просто физические нагрузки, да две прогулки! Таблетку. Запить. Полежать.
   Нет!
   Петр Николаевич вскочил и потянул чемоданчик за стол. В самый темный угол, к паукам, в паутину, куда даже пылесос не всякий раз дотягивался!
   Лег без ужина. Есть не хотелось. В ушах звенело. Головная боль ушла, но стучало тревожно сердце. А весь сон был посвящен расчетам.
   Дом купить, чтобы всех в гости звать. По десять миллионов - детям. Пусть тоже с жильем себе условия улучшат. Одеться всяко. Компьютер новейший, телефон, ноутбук и планшет - пусть будут! Еще можно выкупить всю эту квартиру. А пусть будет! Опять же - соседям облегчение. Заплатить, не жмотясь. Жить одному в квартире. И еще дом! Машину купить. И нанять водителя. И пусть возит. Еще...
   Сон был светел и фантастичен. Деньги, деньги, деньги... Они не были проблемой или вопросом. Вот чего хочешь? Этого? На!
   И проснулся, как советуют все психологи, с улыбкой. Жить - хорошо! Мечты - сбываются!
   Дождавшись, когда все ушли на работу, вытащил чемоданчик, достал один слиток, положил в рюкзак, поехал в центр. Долго ходил вокруг банков, приглядываясь и прислушиваясь. А никто золото не продавал! И не покупал - никто! И еще надо было документы предъявлять. То есть, его сразу запомнят. Моментально. А уж движение золота... Вот ты пенсионер, пьешь дешевую водку. А у тебя - золото. Нашел, да? А делиться? С государством делиться, если клад. А если чужое - это уже совсем другой коленкор.
   Нагулявшись, вернулся домой, положил слиток на место, закрылся. Опять долго считал и рассчитывал. Опять смотрел в Интернете цены и предложения.
   Вдруг рассмеялся собственным мыслям: а представь, легкий был бы чемоданчик, а нем - наркотики! Вот скажи, куда бы ты дел килограммов десять наркотиков? А?
   На стук в квартирную дверь задергался, засуетился. Кинулся в коридор, смотрел в глазок. Люди в форме!
   Ладони вспотели. Сердце застучало с перебором.
   Открыл, жалобно улыбаясь.
   - Здравствуйте, такой-то тут живет?
   - Нет-нет! Я такого даже и не знаю!
   - Извините.
   Что приходили? Ошиблись? Как могли ошибиться? Специально? Показывают, что знают? Но тогда почему не изъяли? Слово изъяли само проявилось, само засверкало в голове.
   А надо не так, вдруг и сразу понял Петр Николаевич. Надо просто посидеть дома дней десять. Вот пусть все лежит, а пока никак не показывать, что - ты. Что - у тебя. Искать же все равно будут! Первым делом по тому, кто тратить стал много. Или вот по слитку, сданному в банк. Пройдут сетью по всему городку. Каждого опросят. Каждого! Найдут.
   Поэтому надо выжидать. Куда девать - это вопрос десятый. Деньги на пропитание есть? Есть. А это полежит.
   Каждое утро Петр Николаевич проверял свой чемоданчик. Пересчитывал слитки. А потом ходил от окна к окну, всматриваясь в происходящее на улице. Вон те, вроде, не местные? А вон - патруль. Что у нас тут патруль делает? Чего они алкашей опрашивают? Мальчишки шмыгают вокруг дома... Чего они тут?
   Еда была. Он как раз накануне устроил большую готовку. Еды хватало. Еще была тушенка на всякий случай и несколько Дошираков.
   Ничего-ничего! Пусть ищут! А он - в домике. Он просто пенсионер.
   Через пять дней все же вышел на улицу. Сходил на рынок, купил, чего хотел. Прислушивался к разговорам. Нет, ничего такого. И это было странно.
   Уже спокойнее вернулся домой. Разжаривал лук-чеснок, делал большую кастрюлю плова. Плов естся долго - можно опять сидеть дома. Успокаивался внутренне и внешне.
   И вроде - всё. Снова пришло время выходить за продуктами. И уже совершенно спокойно одевшись, открыл дверь квартиры.
   Они ждали.
   Толкнули. Провели по темному коридору. Завели в комнату. Изъяли. Изъяли! Даже и не искали - сразу как-то. Один из них похлопал по плечу:
   - Молодец, старик! На вот тебе, выпей за сбычу мечт!
   Ткнул в руки бутылку дорогой водки.
   - И не говори никому, не надо...
   Вышли.
   Стукнула дверь
   Сел Петр Николаевич, где стоял.
   Долго и мучительно думал. Вот же, вроде, всё - как было раньше. Пенсия раз в месяц. Хватает на всё, в принципе. И вот - даже бутылка дорогой водки на столе. Очень дорогой.
   Но как же...
   И правда, не расскажешь никому.
  
  -- Пещера
  
   Сашка плёлся еле-еле. Бабушка называла такое нога-за-ногу. Поход, конечно, дело хорошее, и он даже любил походы. В принципе любил. Вот в пионерлагере однажды всем отрядом ходили в двухдневный поход с ночёвкой. Были брезентовые палатки, была еда, приготовленная на костре в большом ведре - странная и очень вкусная походная еда. Страшные истории, рассказанные на ночь. Битва с комарами.
   Но тут - совсем другое дело. Тут его караулили и подгоняли Ленка и Ольга - двоюродные сестры. То есть, просто в поход - это Сашка всегда был готов. Но почему его привязали к девчонкам? И мало ли, что они старше и опытнее? Он, может, тоже в походы ходил. Вон, в пионерлагере в позапрошлом году!
   - Давай-давай, - говорила Ленка. - Шевели рычагами! Нам этот маршрут с тобой - два раза проходить, что ли? Пробежим сейчас - и домой. Что тебе тут не нравится? Нет, ты посмотри!
   Ну, вокруг красиво, конечно. Тут не поспоришь. Горы, каменные осыпи, внезапно яркие цветы на камнях, лишайник, рисующий странное, мелкие ящерицы, греющиеся на солнце, шум водопада, пересыхающие на лето речки. Сейчас они выглядят просто как дорога, усыпанная камнями. А на самом деле - это русло бурных горных рек. Каждую весну они оживают. И наверное, осенью тоже.
   Но красота красотой, а быстро ходить по горам - замаешься. Даже при всем чистом и полезном воздухе.
   А вот Ольга молчала и ничего не спрашивала. Она просто шла сзади и подталкивала, если Сашка останавливался. Вроде как под конвоем получается. И какой тут тогда отдых? И что это за поход?
   И вообще - Сашка приехал сюда, чтобы в море купаться и на пляже загорать. Ультрафиолет очень полезен - так в школе объясняли. И загар полезен. Он позволяет больше глюкозы разной в организме задержать и витаминов. Выносливость повышается и иммунитет от разных болезней.
   Ну и что, что море сегодня холодное после шторма? Мало ли чем можно на берегу заняться? Камни вот, к примеру, пособирать. Просто сидеть и смотреть на волны и корабли на горизонте - уже хорошо!
   Но Ленка с Ольгой давно ходили в туристический кружок при Доме детского творчества, который раньше назывался Дворцом пионеров. Они уже какую-то там категорию имели. Или степень, что ли. В общем, опытные туристки были. И маршруты всякие знали. Вот тут, говорили - совсем немного. Надо от одного села до другого по хорошо пробитой тропе - марш-марш! Тем более, сегодня рабочий день, и на тропе никого не было. Никто, получается, не мешался.
   - Вот видишь цветок? - подтолкнула сзади Ольга, заговорила, наконец. - Вот тот, фиолетовый? Его не рви никогда. Обжечься можно. Ядовитый.
   Да Сашка и не думал ничего рвать! Вот ещё - рвать цветы! Что он, девчонка, что ли?
   И вообще - надоело.
   Он присел на корточки, завозился в шнурках летних кроссовок. Кивнул Ольге:
   - Ты иди, я сейчас догоню.
   Она обошла вокруг, посмотрела сверху, прошла чуть вперёд, оглянулась ещё пару раз, скрылась за поворотом. А Сашка прямо с приседа своего прыгнул в сторону - в кусты. Хорошо, что не роза и не шиповник. Не колючие. А там, за кустами - тёмная тесная пещерка в сплошной стене известняка. Прилёг туда и затаился.
   - Саш! Сашка! - раздалось буквально через минуту. - Оль, может, он домой сбежал?
   Протопали мимо бегом. Пронеслись, как бегуны на дистанции.
   А Сашка остался на месте. Чего дёргаться? Они сейчас на прямом отрезке увидят, что его там нет - снова сюда вернутся. Искать и шуметь будут. Это ещё долго. Потом решат, что он над ними посмеяться решил и уже далеко впереди, к концу маршрута подходит. Рванут туда. То есть, сидеть надо, пока они не убегут вперёд по маршруту..
   Кусты были нагреты солнцем и вкусно пахли. Стена была нагрета солнцем. И даже в пещерке было не прохладно и влажно, а сухо и тепло. Это сухое тепло разморило, Сашка заснул.
   Бывает так. Особенно, если устанешь, надышишься свежего воздуха, приляжешь. Или даже сидя бывает. Откинулся на спинку стула - раз, и уже спишь. И видишь сны.
   ...
   Ленка с Ольгой поругались насмерть и навсегда. Ещё там, на тропе.
   Потом им было страшно и очень обидно. Причем, больше именно страшно. Искали с двух сторон. Подняли добровольцев. Был вертолёт и хмурые люди в форме. В ночи светили прожекторами и шумели, звали. Проверили внизу - может, свалился парень? Проверили вверху - ну, мало ли. Был ещё кинолог с собакой, которая тоже ничего не нашла. Вот тут все и закончилось - вот тут, перед самым поворотом. То есть, был Сашка, а теперь просто нет Сашки.
   Ленка сразу сказала Ольге, что все - из-за неё. Потому что шли группой, и она была замыкающей. Вот и не уследила за братом, выходит.
   Дома тоже был скандал.
   Но то - дома. А как теперь сообщать его родителям? Как вообще объяснить, с какого такого они вдруг кинулись в горы, когда Сашка приехал на море - купаться и загорать?
   Больше они в походы не ходили. Ленка после школы уехала поступать, не поступила, но все равно не вернулась, а осталась где-то там, в столицах. Ольга сидела с матерью, когда та заболела. Работала везде. То продавцом в овощном, когда на руках перчатки, а все равно по локоть в грязи. То на вещевом рынке. То по знакомству в небольшой чистой фирмочке по обналичке. Там было страшно иногда - такие суммы проходили. Ещё в детском саду работала. Но оттуда сама быстро ушла. Во-первых, денег мало. А во-вторых, с детьми у неё не получалось никак. Все время пыталась их строить и кричать. Нельзя так с маленькими.
   Увиделись сестры только на похоронах матери. Переглянулись, как чужие. И опять разъехались. Разошлись. Даже не переписывались ни разу.
   До конца жизни будут помнить, как потеряли в горах на простейшем маршруте своего двоюродного брата. Помнить и казнить себя.
   ...
   Сашка проснулся, как по будильнику. Когда спишь спокойно, и вдруг над ухом начинается трезвон. Но тут не было никаких будильников. И не было шума. Стоял ещё ясный яркий день. Было тепло и лениво.
   Он поднялся, отряхнулся и спокойно пошёл назад, домой.
   Наутро все же решил сходить и помириться с сёстрами. Они, небось, всю ночь его искали. Нехорошо.
   - Здрасьте, тёть Тань, - бодро прокричал от калитки.
   - Ой, - встрепенулась тётя Таня, копавшаяся с чем-то на огороде. - Это кто у нас там? Сашка, что ли? Давно ли приехал, племянник дорогой? Заходи, заходи, у меня как раз клубничка свежая. Своя, сладкая-сладкая!
   - Тёть Тань, а Ленки с Ольгой нет?
   - А кто их знает? Это чьих такие? Не соседские? Вроде, по нашей улице не было таких...
   Холодом окатило. Мурашки побежали по спине. Волосы зашевелились под зелёной тюбетейкой, шитой золотой ниткой.
   - Так я лучше потом, потом, - промямлил Сашка.
   И сбежал. Позорно сбежал.
   Позже наводил в разговорах с пацанами на девчонок. Не было никаких Ленки и Ольги! Никогда не было! И никто их не помнил.
   А с кем же он в поход ходил? С кем на море собирался? С кем ругался, наконец? И потом - а как же тётка? Она-то - есть. И вот тут, у деда, все, как обычно.
   Лето кончилось. Сашка уехал к себе на севера. Больше в детском возрасте он на море не приезжал. Даже когда умирали дед с бабкой. Тогда он просто не мог - в армии служил. А уже потом, после армии, после долгой работы в провинции, после такой же долгой работы в столице... Мать как-то, рассказывая о чем-то своём, сказала, что вот Танька-то ведь моложе её была, да и жила на курорте, почитай, а все одно ушла раньше. А все потому что детей у неё не было. Дети, настоящая семья - вот что держит родителей на земле. И даже всплакнула, радуясь, что вот есть у неё Сашка, и это главное в жизни.
   А Сашка слушал и вспоминал детство и последнюю поездку на море.
   ...
   Он всё-таки приехал к морю.
   Однажды собрался - и приехал. Купил сарающку-развалюшку в селе. Восстановил до приемлемого уровня. Ездил, как все местные, на рынок за продуктами. Торговался, искал подешевле. Запасал дрова на зиму. Копался в огороде - все же покупать зелень было непристойным, когда она тут просто так росла, как сорняк какой. Пенсии хватало на то, чтобы жить спокойно и неторопливо.
   А как становилось не жарко и не холодно, обязательно надевал шляпу и шёл по старой тропе в горы. Вот тут раньше был водопад. Теперь уже все размыто и развалено. Так, ручеёк слабый. Здесь стоял навес и стол для привалов. Да кто теперь ходит в походы? Теперь - Интернет! И навес тот развалился, и стол из хорошей доски двадцатки кто-то из сельских давно приспособил у себя во дворе.
   Дальше была тропа. На той тропе он не суетился - поздно уже. Да и возраст не тот, чтобы суетиться. Просто ходил туда и сюда. Считал шаги. Закрывал глаза и поднимал лицо к солнцу, пытаясь определиться с местом. Иногда, кряхтя, опираясь на колени, влезал в кусты и шуршал там, шурудил, пытаясь найти ту пещерку. Никто ему не мешал. Туристов этих, которые по маршруту - почти не стало. Народ приезжал на море. Приезжал купаться, загорать, смотреть на волны, мерно накатывающиеся на берег, пить по вечерам местные сладкие вина.
   На кладбище он тоже не ходил. Туда, где в одном углу тетя Таня, а в другом - дед с бабкой.
   А вот в горы...
   Там его и нашли однажды. В кустах. В маленькой пещерке. Скрючившегося, чтобы забраться туда. С улыбкой на застывшем лице.
   Инфаркт - записали в свидетельстве. Хоронили за счёт государства. Родных никого не осталось.
   ...
   - Сашка! Сашка, блин, вот вылезешь - огребёшь же по самое не балуй!
   - Лен, ты прости. И ты прости, Оль. Я просто пошутил неудачно, - Сашка неуклюже вылезал из кустов. - Я больше не буду. Давай, командуй дальше, что ли... Пошли по маршруту.
  
  -- Разжижение мозга
  
   Нет, все же придётся выходить на кухню. Ничего не поделать, ничего не придумать. Холодильник все равно стоит там. И чайник тоже там включается. Надо было, наверное, перетащить всё к себе - но это уже было бы явным признаком паранойи или какой другой мозговой болезни. Главное, идти надо спокойно, ни на что не обращать внимания, не дёргаться. Подумаешь, видения тут какие-то у него! Мало ли у кого и какие бывают видения. В таком возрасте у некоторых наступает полное разжижение мозга. А он все же худо-бедно сам себя обслуживает. Никому не жалуется. Только иногда - себе, да и то молча.
   Старик с кряхтением поднялся из такого же старого, как он, продавленного кресла, откинув на подлокотник сине-зелёный шерстяной плед, которым накрывался до шеи.
   Старая кровь не греет. Старые кости мёрзнут. Зябнет всё. Что с холодной старостью можно сделать? Хорошо ещё, что понимает собственное состояние. Осознает.
   Теперь - ноги в валенки. Раньше-то, в далёкой юности, смеялся над старым преподавателем в университете, который даже летом приходил в аудиторию в коротких валенках. А теперь сам почти такой. Конечно, можно и просто в носках ходить по своей квартире. Но мало ли, что там рассыпано по полу. Или только кажется, что рассыпано. Но мало ли. А ещё в одних носках - просто холодно. Как ни убеждает родное государство, что на самом деле на улице тепло, а пол-то - он все равно холодный. Сквозит все время откуда-то. Морозит. Здоровья осталось совсем мало. Его надо беречь. Поэтому - лучше уж в валенках.
   Он подошёл к двери своей комнаты, постоял, набираясь духу.
   Сейчас выйду. Вот сейчас выйду. Никого там нет. Это все мне просто кажется. Никого нет.
   Вышел. На кухню - сразу налево. Не надо заглядывать в большую комнату. Нечего задерживаться в коридоре. Сразу на кухню, там щёлкнуть кнопкой чайника, не поднимая головы. Он ещё тёплый - это с утра, наверное. Но хочется горячего чая, а не тёплого. Вот, забулькал, зашумел. А теперь осторожно, боком, ни на что не смотря - к холодильнику.
   А как вот ни на что не смотреть? Глаза закрыть, что ли? Тогда ведь и холодильник не найти. Это ещё когда - в прошлом месяце, что ли? Пытался он тогда с закрытыми глазами. И что? Сразу головокружение. Сразу - с курса. Сразу башкой о стену. Старой пустой больной башкой - в стену. Так ведь последние шарики повыкатываются...
   Кстати, если просто смотреть вниз, не поднимая глаз, тоже ничего хорошего не даёт. Всё равно что-то видно. Вот эти тёмные пятна на полу. Почти чёрные, такие красные. И блестят. Это что? Или опять всякая хня и бня видится? Вот как принимать такую аберрацию зрения? То ли полы мыть пора, то ли...
   Но если полы мыть, то есть признать существование грязи, так что это и откуда тогда? Он же здесь один!
   И ещё гильзы.
   Вот что за голова дурацкая? Откуда только такое набралось? Книжек приключенческих и военных в детстве перечитал?
   Хорошо всё-таки, что в валенках. В носках бы наверняка почувствовал всякую неприятность, когда наступаешь на золотистую свежую гильзу. Можно даже поднять, понюхать. Но зачем? Все равно все это - собственный внутренний мир. Никто больше этого не увидит. Более того, расскажешь кому такое - сдадут в больницу. И будешь тогда до конца жизни - да и что там её осталось - манную кашку больничную по утрам перетирать беззубым ртом.
   Холодильник был загорожен чем-то тёмным. Придётся смотреть.
   Старик поднял глаза, посмотрел вокруг. Все привычно. Все, как всегда. Заложенный толстыми старыми книгами оконный проем. Чёрный пулемёт торчит сквозь неаккуратно выбитое стекло. Вот потому и сквозит, значит. К прицелу прильнул здоровенный мужик в чёрном. Вот он-то и загораживает проход к холодильнику.
   Придётся применить силу. Ходить сквозь свои видения старик пока ещё не научился. Хотя, если хорошенько вдуматься, должно получаться.
   Он слегка потолкал мужика в бок. Тот ругнулся, потом начал оглушительно стрелять куда-то вниз и в сторону. Гильзы потекли на пол, рассыпаясь со звоном, сталкиваясь и отлетая. Одна стукнула по валенку. Отскочила в тёмный угол.
   - Позвольте, - еле слышно пробормотал старик, и ещё раз толкнул.
   Мужик в форме ещё раз выругался и чуть подвинулся в сторону.
   Теперь можно открывать холодильник. Что там ещё осталось? Вот, кусок масла сливочного можно взять. Отрезать хлеба горбушку, на него - масла. И с горячим сладким чаем. Нормально будет. И тепло, и сытно. Ещё в холодильнике стояли ряды банок с тушёнкой. Но тушёнки не хотелось - она жирная и холодная. Кроме того старик просто не помнил, чтобы ставил тушёнку в холодильник. Значит, это могут быть опять видения. Кто же наедается с видений? Разве на таком прожить можно?
   С куском масла на куске хлеба он повернулся к столу. За столом сидел невысокий толстый офицер. Тоже весь в чёрном. Он молча рассматривал старика через очки в золотой оправе. В стёклах очков его глаза казались большими, чёрными, как его форма.
   Главное, не обращать внимания. Не хватало ещё начать здороваться или разговаривать с собственным стариковским бредом.
   Старость, старость...
   Вот и отец, помнится, все ругался с кем-то, видимым только ему, рвался куда-то перед смертью. А не надо было ругаться. Они же его не трогают. Нет их тут никого. Просто нет их. И звуков никаких нет. И запахов. Потому что, откуда бы ему знать, как пахнет настоящая пороховая гарь? Опять по книжкам, да по фильмам? Нет. Ничего этого нет. Он один в своей квартире.
   Старик налил в кружку кипятка, сыпанул туда же пригоршню заварки. А вот сахара-то и нет, оказывается. Совсем нет сахара. Придётся так. Но главное - кипяток.
   Осторожно переступая валенками, стараясь не смотреть по сторонам, он проследовал обратно к своей двери. Дверь в комнату оказалась открытой настежь. Забыл закрыть, что ли? Вот уже и внутренняя самодисциплина всякая пропала. Надо же делать всегда так, чтобы помнить, что сделано: закрывать за собой двери, выключать свет, смывать воду...
   И вовсе это не смешно. Ещё не хватает до такого дожить, чтобы воду за собой смывать забывать. Тьфу!
   Старик зашёл в комнату, прошелестел валенками к креслу, поставил на столик справа кружку, положил бутерброд. Теперь - закрыть дверь.
   - Дверь не закрывай! - раздалось от окна.
   Вот только внимания не надо обращать. Мало ли, что слышится и что видится. Он опять двинулся к двери.
   - Слышь, ты, старый! Я же сказал - дверь не закрывай!
   Говорят, если человеку снятся кошмары - это просто у него что-то в организме не так. Это, наверное, какая-то болезнь уже точит его, но ещё не больно, не заметно. А мозг уже выдаёт предупреждение. Вот этими самыми кошмарами. А если такие кошмары наяву? Наверное, это тоже говорит о здоровье. Вот подсказывает мозг, что нельзя закрывать дверь. Почему? Может быть, потому что будет душно? Может, мозгу просто не хватает кислорода?
   Старик вернулся к креслу, закутался в плед, не вынимая ног из валенок. Всё-таки с открытой дверью сквозит сильнее. С кухни опять раздался грохот длинной пулемётной очереди. А от окна отозвалось, как эхом. Два хлёстких выстрела и ругань вполголоса.
   Старик взял кружку, подул на неё, отхлебнул. Горячий крепкий чай пробежал в желудок, грея пищевод и поднимая тонус. Теперь - бутерброд.
   - Нет, ты видишь, какие суки, а? Они уже по жилью стреляют! - у окна пошевелилась тень.
   На миг показалось, что это снайпер в маскхалате, делающем его большим, бесформенным пятном на фоне светлых обоев. Шторы остались задёрнутыми - старик сам закрыл все щели с вечера. А этот, наверное, просто разбил стекло и выставил ствол на улицу. Это он неправильно делает. На самом деле настоящие снайперы стреляют не с подоконника, а из глубины комнаты - старик что-то такое читал в детстве. Хотя... Что тут объяснять собственным кошмарам? Главное - всё опять затихло. Замерло. Притаилось.
   Бутерброд и горячий чай. Вот - реальность. Все остальное - кошмар. Просто выдумка воспалённого старого отмирающего мозга.
   Но мы ещё поживем, поживем...
   - Мы ещё поживем, старый! Мы продержимся! - раздалось от окна.
   Главное, не отвечать вслух. Это просто свои собственные мысли. Просто мысли.
  
  
  
  
  -- Поселок
  
   Взять такси у вокзала не получилось. Никто не соглашался ехать в этот поселок. Ничем не объясняли. Не пытались объяснять, что не будет, мол, обратного заказа, а потому надо бы двойной тариф. Не предлагали довезти за какие-нибудь непомерные деньги, да еще не в местной валюте. Просто отворачивались в сторону, махали рукой - мол, вон тот поедет. Может быть. А тот тоже отмахивался. Так и не удалось взять такси у вокзала.
   Солнце жгло сквозь редкую осеннюю листву. Аккуратные дворники в оранжевых куртках и белых фартуках скребли пожухлые газоны легкими проволочными граблями, похожими на пауков. Художники в Аллее искусств не ждали покупателей, не кидались навстречу, предлагая посмотреть, сравнить, купить, а собирались кружком и пили что-то из термосов, негромко обсуждая уходящий сезон.
   Сезоном тут называли период с начала мая по октябрь, когда города и поселки вдруг сразу наполнялись приезжими с их смешным говором, когда на каждом углу жарилась на открытых мангалах местная рыба и только что выловленные чуть ли не прямо с причала, с поросших зелеными водорослями столбов, ракушки. В сезон местные лихорадочно двигались, потно суетились, пытаясь ухватить за хвост птицу-удачу, заработать как можно больше на услугах понаехавшим из мест, не знающих теплого моря. Сдавались посуточно квартиры, этажи, дома, отдельные кровати, сараи и даже просто раскладушки под буйной зеленью лета. Фрукты и вино, рыба и овощи - внезапно дорожали в разы. Но и эта цена не казалась приезжающим запредельной. Она была такой... Обычной, что ли. То есть, не выше, чем у них в светлых насквозь северных городах.
   Виктор Пе приезжал сюда уже в третий раз.
   Ему нравились платаны, почти не закрывающие от солнца. Нравилось море, бьющее в причал и волнующееся вдали, пускающее солнечные зайчики или развлекающее наблюдателя лунной дорожкой. Люди местные нравились. Такие простые и вместе с тем немножко хитрые, то есть, хитроватые, скорее, как в книжках. Еще нравилась вся местная природа и горы. И то, что все улицы то поднимали дома вверх, к самому небу, то вдруг опускали почти к брызгам и пене морского прибоя. Вино местное нравилось. Хотя, друзья всегда говорили, что это не классическое вино, не правильное. А ему - нравилось. Нравилось сидеть на террасе какого-нибудь кафе, придерживать рукой салфетки, чтобы не унесло свежим морским ветром, ковырять вилкой горячую камбалу с овощами и пить неторопливо холодное белое вино. Или пить густое красное под соте с мидиями. Или даже просто, как дома, водку из запотевшей бутылки наливать в тяжелую стопку, и употреблять ее под горячую наваристую душистую уху. Он любил, когда вкусно и красиво, но не считал себя эстетом. Вот это вино, самое простое, соломенного оттенка, кислое, с какими-то фруктовыми тонами, холодное - вот оно ему именно тут у моря нравилось.
   Еще после первого приезда сюда Виктор говорил всем, что очень понравилось. Так понравилось, что готов даже тут жить. К тому же, он не был связан никакими обязательствами личного или служебного характера, и даже ни с каким постоянным местом службы. Виктор Пе был писателем. Как он сам объяснял друзьям: "я писатель, не потому что пишу книги, а наоборот - я пишу книги, потому что писатель". И вот тут, в первый же приезд, он сразу сказал: да, тут мог бы жить. А после второго так и вовсе говорил, что хотел бы. То есть, уже не возможности, а именно желания. Да, хотел бы жить тут у моря с этими людьми, с этим вином, этой рыбой. С этим морем, в конце концов.
   Недавно у него вышло сразу три романа в популярной серии, и теперь он мог подумать об исполнении давней мечты: жить у моря, жить над морем - и писать. Творить, глядя на бескрайнюю стихию и на медленно проплывающие вдали по кромке горизонта огромные корабли. И пусть знакомые завидуют - он будет жить у моря!
   Все эти поездки, размышления, как было бы хорошо вставать рано утром, спускаться по крутой тропинке к морю, прогуливаться перед завтраком вдоль кромки прибоя, смотря на волны и слушая чаек, возвращаться к кружке крепкого черного кофе, писать до полудня, а потом снова гулять... Это могло длиться еще не один год. Потому что покажите мне человека, который не хочет жить у теплого южного моря? Ну, где он, где? Нет такого. Но что-то вот никто не рвется туда, не толкается локтями в очередях к нотариусам, не несет свои деньги местным жителям, прокопченным солнцем и просоленным морским ветром. Только желания, только пустые слова.
   - Слова, слова, слова..., - шептал Виктор, прощаясь с друзьями после очередной творческой попойки. - А на самом деле, все держатся за то, что есть. Все боятся перемен. Все - и любых.
   И сам писатель Виктор Пе, известный в узких кругах любителей жанра, тоже боялся резких перемен. Но в этот приезд к морю, в этот его отпуск, совсем даже не творческий, а самый настоящий, перемены все же произошли.
   Как-то и где-то, совершенно случайно, он увидел объявление о продающемся в недалеком поселке доме. Случайность, если вдуматься, была не такой уж и случайной. Мозги работали, желание поселиться у моря укреплялось. Вот и зацепился глазом. А там, на простом листке в клетку, была выведена химическим карандашом, уже слегка поползшим от влаги утренних туманов, какая-то совершенно несуразная смешная цена. Такая вот несуразная, что или просто обманывают тебя, как последнего дурака, или - надо срочно брать. Да еще кричать: заверните два!
   А таксисты от вокзала туда не едут...
   Виктор Пе сделал все, как надо. Он нашел нотариуса. Он заплатил денег. Он договорился об условиях. Он заказал заранее встречу и поездку. И он еще успел съездить домой, и привез два больших черных чемодана, туго обмотанных ремнями. В чемоданах были рукописи и портативная пишущая машинка. А еще запас бумаги. И еще ручки и карандаши. Ну, и немного белья, пара рубашек, запасной костюм - писателю, в сущности, много в жизни не надо. Писатель будет жить, как все. Писатель переезжает к теплому морю. Писатель будет жить на курорте.
   Нотариус привез Виктора в поселок на своей машине. Хотя тоже сначала отнекивался. Но сделка есть сделка, и деньги все же многое решают.
   Они заехали сначала к старосте, чтобы удостоверить сделку. Дом оказался ничейным. То есть, у него когда-то был хозяин, но потом он умер, а наследников, кроме "общества", не осталось. Вот это самое общество - население поселка в лице старосты - и продавало дом, чтобы он не развалился от времени и погоды. То есть, от непогоды, конечно. В доме просто надо жить. Это все знают. Дом, в котором не живут, быстро ветшает и превращается в развалины. Они, конечно, живописно украшают берег, но жить в развалинах почему-то никто не хочет.
   - Виктор Пе, писатель, - представился Виктор старосте.
   Тот кивнул, но почтения никакого не выказал. Как будто он писателей всяких видел много в своей жизни. Или просто не понимает? Народ местный - он же такой простой: сельское хозяйство, рыбалка, обслуживание туристов... Что им книги? Что им писатели? Что им вообще культура?
   Нотариус собрал подписанные обеими сторонами бумаги, произнес нужные слова, стукнул где надо печатью, и как-то очень быстро укатил на своем автомобиле, поднимая легкую белую пыль. А Виктор потащил свои чемоданы за старостой, который широко пошагал по поселку, на ходу успевая показывать рукой и объяснять, что тут у них и как.
   Тут была столовая. Хотя, столовая - это название из старых времен, когда был тут рыбхоз. Теперь-то это бар, не столовая. Но там и кормят, если что. Еще была одна улица, всего одна, спускающаяся к морю.
   Улица несколько раз поворачивала влево и вправо, скрывая за домами перспективу, и вдруг открылся простор, от которого захватило дух. У моря, у кромки прибоя, стоял древний на вид, но еще крепкий длинный деревянный причал. Раньше-то, говорил староста, тут вот лодки рыбачьи стояли, когда рыбхоз-то еще был, а теперь - вот, значит. Для прогулок вдоль моря и просто так. Для пейзажа и удобства, то есть.
   С моря дул легкий прохладный ветер, и нести чемоданы сразу стало легче. Но староста уже остановился у крайнего дома:
   - Вот, - сказал он. - Ваш теперь, значит. Владейте.
   И Виктор замер, восхищенно глядя. Вот это - его собственность. Все документы у него в порядке. Деньги уплачены. Вот - его собственный дом. Дом у моря.
   Дом стоял на крутом склоне. Поэтому он выглядел с одной стороны почти как двухэтажный, а с другой маленькое подслеповатое окошко единственного этажа смотрело прямо в кусты чего-то яркого с черно-красными ягодами. Там, где было будто два этажа, на каменных столбах, обвитых табаком и диким виноградом, стояла небольшая терраса. И это все было просто великолепно. А под ней виднелась маленькая дверца - там были инструменты и всякая нужная мелочь по хозяйству. Дом был небольшой, всего в две комнаты - ну, так Виктору больше и незачем.
   - Вот, - опять сказал староста. - Тут вот, значит. Живите. По вечерам мы в столовой собираемся, так вы, значит, если что...
   - Конечно, конечно, - сказал Виктор. - А ключи?
   - Какие ключи? - удивился староста. - У нас тут все без ключей. У нас тут чужих не бывает.
   И это тоже было так хорошо, что просто замирала душа, и что-то сосало под ложечкой, и сердце билось, как в детстве на качелях. Виктор Пе понял, что он нашел свое место. То самое, о котором мечтают все. Не все даже и понимают, о чем они мечтают на самом деле. А мечтают все и всегда о своем месте. Чтобы идти домой - и самому себе завидовать. Чтобы выходить из дома и завидовать себе же, как все вокруг хорошо и правильно устроено, и что вот еще немного, и ты опять вернешься сюда же, в свое место, в свой собственный дом.
   Староста потоптался еще возле него, вздохнул каким-то своим мыслям и ушел.
   А Виктор стоял с чемоданами у ног и смотрел на свой дом. Дом был каменным, оштукатуренным и побеленным. А по белому общему фону, светящемуся на солнце, заставляющему щуриться, ярко-синим были выделены панели примерно по колено. Двери в доме были почти черные, старые, крепкие. Окна блестели чистотой и белыми занавесками за стеклом. Виктор вспомнил, что староста хвастался: всем обществом, мол, порядок поддерживали.
   - Ну, вот, - сказал Виктор. - Вот, выходит, и сбылась мечта. Так бывает, оказывается.
   Хотелось просто сесть на чемоданы и смотреть. И дышать.
   Вечером, устроившись и найдя бытовые условия просто великолепными, Виктор неспешно прогулялся по единственной улице поселка и дошел до бывшей столовой. То есть, по сегодняшнему, конечно, бара. Внутри царил приятный теплый сумрак. За столами тихо сидели местные жители, а за стойкой натирал стаканы чистым полотенцем молодой человек яркой южной наружности.
   - Вот, - поднялся в темном углу староста. - Это вот Виктор Пе. Он, значит, писатель. Теперь, значит, живет у нас в первом доме.
   Все сразу оживились, стали двигать шумно стульями, вставать, радостно поздравлять Виктора с приездом, с удачным приобретением, подходить знакомиться. И так их было мало, что Виктор сразу всех и запомнил: и в лицо, и по имени. Тем более, что большинство говорило на знакомом северном говоре, имена носило тоже привычные, да и на вид, как говаривала бабушка в детстве Виктора - бледня-бледнёй. То есть, свои.
   Вечер прошел в разговорах. Вернее, Виктор рассказывал им столичные новости, называл небрежно известные фамилии, радовался, видя в глазах уважение и понимание. А местные жители гудели нестройно, кивали головами, иногда задавали правильные вопросы. Правильный вопрос - это половина дела. Если вопрос задан правильно, так и отвечать легко и просто. К ночи Виктор уже стал похрипывать, да и язык стал заплетаться. Но это, наверное, не только от разговоров, а еще немного от выпитого. Ну, и воздух еще местный пьянил - это уж конечно.
   - Это да, воздух у нас тут такой - просто даже и не объяснить, какой. А вот по весне-то, когда все цветет и пахнет, и тут вдруг дунет с моря - такой плотный аромат выходит, - говорил неспешно сосед, живущий через улицу, представившийся дядей Мишей.
   - Дядя Миша, - кричали ему через два стола. - Что там весной! А зимой-то у нас как, а? Зимой-то! У нас тут снег идет, а море не замерзает. Оно совсем черное становится, волнуется, штормит. В самый сильный шторм достает брызгами до крайних домой. И тогда пахнет солью и морозом одновременно. Вот откуда бы парфюмерам свои духи делать! Вот!
   В общем, день прошел на удивление хорошо. И спалось в первую ночь без снов - мертво.
   На второй день обсуждали всякие литературные вопросы. Раз Виктор писатель, так и карты ему в руки - вот он и говорил.
   На третий вдруг кто-то спросил, а что же именно пишет писатель Виктор Пе? То есть, никто даже и не читал ничего у него. Правда оправдывало народ отсутствие здесь книжного магазина. И Виктор стал рассказывать свои романы.
   Постепенно осень заканчивалась. Море штормило. Ветер сдул всю пыль и готовил поселок к зимним снегопадам. В столовой, то есть, в баре горел камин, потрескивая смолистым деревом, негромко разговаривали приятные улыбчивые люди. Под разговоры пили местное вино, удивительно вкусное в любую погоду. И если бы не бармен, черноволосый южанин Марат, так хоть и не уходи отсюда целыми днями.
   - Понимаете, - объяснял Марат Виктору. - Во-первых, надо же после вас убраться. Потом, надо подготовить зал к следующему вечеру. Наконец, надо сделать заявку на продукты и напитки. А еще мне - домой. Я тут быстро, на мотоцикле-то...
   Когда праздновали Новый год, Виктор поймал себя на мысли, что ни разу не позвонил в столицу, не переговорил ни с кем из старых друзей. Не поздравил никого даже простой открыткой. Но тут оказалось, что телефона здесь ни у кого нет. И как-то он все это из головы быстро выкинул - ну, нет, так нет - и стал обсуждать со старостой и дядей Мишей, как было бы здорово сделать такие вот резные воротца в начале улицы и в самом конце, и пустить по ним вот этак вот лозу. Поселок тогда совсем сказочным станет на вид, пойдут тогда туристы, откроются всякие магазины и рестораны, станет тут еще интереснее и лучше.
   ...
   Сегодня Виктора остановил какой-то непонятный запах. Он повертелся на месте, шумно внюхиваясь и оглядываясь по сторонам. И увидел незнакомые белые цветки. И еще незнакомые розовые цветки. И вообще - все кусты и деревья цвели. То есть, пришла весна.
   - Опять весна? - удивлялся и радовался дядя Миша. - Виктор! Вы видите, да? Опять весна! Смотрите, какая же у нас тут красота!
   А Виктор пошел к столовой-бару, чтобы обсудить кое-что с Маратом.
   Только ничего в обсуждении не вышло. Марат криво усмехнулся и сказал, что его мотоцикл - одноместный. И никого он местных отсюда возить не будет. А что, спросил Марат, случилось у вас что-то? Так это надо полицию вызывать... Или просто - бежите?
   Виктор еще подумал, что вот так говорили в кино со строителями великих заводов и гидроэлектростанций. Но он-то не строитель. Он - писатель. И должен писать книгу. Или журнальную повесть. Или хотя бы просто рассказ. Он должен писать - иначе, какой он писатель?
   - Кстати, - сказал Виктор вслух. - Я же должен писать книгу! Почему же я не пишу книгу?
   - Так ведь некогда вам, - ответил Марат. - Вы же теперь у нас местный. А местным писать книги просто некогда. То путина, и надо с удочкой стоять на причале, вылавливая вкусную жирную ставридку. То вот вдруг начинается весна, и надо радоваться окончанию зимы. То, наоборот, наступает лето. Жаркое, плавящее мозги и кости, лето. В жару-то - какие могут быть книги? В жару хочется в тень, и чтобы стакан вина, и разговор медленный-медленный... Ну, а зимой тут писать книги просто нельзя. Не то настроение. Вот в баре с народом посидеть - это совсем другое дело.
   - Так, понятно, - сказал Виктор. - Только непонятно, а чем здесь другие-то живут? Вот эти самые местные которые, здешние - они-то чем живут? Я, скажем, писатель...
   - А вот вами и живут, - спокойно отвечал Марат, просматривая на свет выставленные на барную стойку стаканы. - Вами вот, приезжими, и живут, как и в городе почти. До тех пор, пока приезжий не становится тоже местным. Тогда он, как все, сидит тут по вечерам и ждет новых приезжих. В этот раз здесь один дом освободился. А говорят старики, в эпидемии в давние - так ведь весь поселок обновлялся. Вот им была забава-то! Вот интересно было!
   - Но как же? - удивлялся и вроде бы не удивлялся одновременно Виктор. - Я ведь, правда, настоящий писатель. Я приехал именно, что писать. Точно, у меня же дома даже есть бумага и пишущая машинка! Я же все помню!
   Он вспоминал о пишущей машинке и бумаге, шагал широко и размашисто к себе домой, но потом вдруг останавливался у одного забора, у другого. Перекинуться словечком с соседями, похвалить погоду, спросить о видах на рыбалку. Да и со старостой надо было обсудить идею создания парка лодок, чтобы катать туристов. Но только лодки должны быть с мотором, потому что местные все - слабые, старые. Виктор и себя стал чувствовать каким-то... Ну, не старым еще, наверное, но - пожилым. Появилась какая-то лень, слабость. Медленность и плавность в движениях. И только вечерние общие посиделки в столовой-баре как-то поднимали настроение. Там было хорошо. Там его уважали и даже, как ему казалось, любили.
   Но вот однажды он рассказал свой последний роман. А больше того он ничего написать не успел. И рассказов никаких больше не было. И сюжетов. Дома в не распакованных с самого дня приезда чемоданах лежали черновики, и бумага, и ручки с карандашами. Медленно ржавела от морского воздуха портативная пишущая машинка.
   - А вы, - спросил как-то вечером Виктор. - Вот вы, Марат, вы же не местный? Вы-то здесь - как?
   - Я приезжий. Я из города. Вот я и уезжаю каждый день домой, в город. Вот тут у меня внизу магнитофон стоит, так я на него все записываю. Тут столько интересного можно услышать! У меня уже двести катушек на малой скорости! Эх... Вот, знаете, о чем я мечтаю? Когда-нибудь я уеду отсюда навсегда, куплю себе домик где-нибудь на побережье в маленьком рыбачьем поселке, где нет шума и туристов, поставлю магнитофон на стол, машинку пишущую куплю, расшифрую все... Эх, какая же книга у меня получится! Буду гулять вдоль бухты, дышать морем и писать роман. Про самую настоящую жизнь. Про людей. Вот про вас, про старосту нашего - он дольше всех тут... Вот только дождусь еще одного приезжего. Ну, двух или трех, ладно... Приедут же еще. Вон, скоро дом должен освободиться снова. Не ваш, не ваш, вы не волнуйтесь так! Вам-то еще долго здесь...
  
  -- Рыцари моря
  
   Местные предложили кататься на велосипедах. А на слова, что у них же с собой нет ничего, ответили, что найдут. И покатили все вместе.
   Село стояло на круче над морем. Не над самим морем - так не строятся, а возле балочки, тропинка по которой и уходила вниз. Здесь наверху была степь, звенящая цикадами и жаворонками, среди зелени садов - дома и сараи, обязательно штукатуренные и крашенные белой известью, ярко-синие наличники и ставни, которые по летней жаре в некоторых домах вовсе не открывали. А внизу под обрывом был узкий пляж от горизонта до горизонта и синее-синее море.
   Покатавшись по селу и показав приезжему, где и что тут у них расположено, повернули к морю. По тропе, по двое в ряд, аккуратно, привставая на педалях и постоянно поттормаживая, спускались по балке к пляжу, от которого в море отходил перпендикуляр старого пирса из ржавых труб и черных от солнца и воды досок.
   Спускаясь, расходились в стороны, клали велосипеды, скидывали рубашки.
   Андрей захотел показать класс. Он шел последним, и когда перед ним раскрылось пространство, не стал тормозить, а наоборот, нажал раз-другой, довернул руль, подпрыгнул, протарахтел по доскам пирса и вылетел в море, как в кино, с медленно вращающимися колесами, пускающими солнечные зайчики, с полощущей за спиной расстегнутой летней рубахой...
   - Ш-ш-шух-х-х! - сказало море.
   В ушах сразу зашумело, в глазах потемнело, велосипед потянул вниз. Тут оказалось неожиданно глубоко.
   Андрей бывал на море. И обычно там, где пляж, до настоящей глубины надо было идти и идти. А тут снизу темнело, где-то уже далеко вверху светило солнце...
   - Ах-х-х... Тьфу! - вынырнул он, крутнул головой, отбрасывая волосы, успел вдохнуть.
   Велосипед же! Он же не свой!
   И снова нырнул.
   Догнал, прихватил за раму, дернул вверх. Тянул, ожесточенно работая ногами и одной рукой. Когда прорвался сквозь последний слой, море дало дружеский подзатыльник, подталкивая к берегу. А когда Андрей уже обрадовался, что вот же, шагов двадцать, не больше - на плечи легли тяжелые ласковые лапы, и потянуло назад.
   Высунуть голову. Вдох. Нырок под волну. Вперед, вперед, вперед... Берег как будто не приближается. А волна, шлепнув сердито по берегу, тянет обратно, в глубину.
   И тут как бы прорвав тишину и шум воды - крик в ушах, общий крик:
   - Руку! Давай руку!
   Все распластались по пирсу и тянули руки к нему - и это не двадцать шагов. Это же совсем близко!
   Рывок. Еще один. Кончики пальцев, потом ладонь в ладонь. Кто-то уже за локоть тянет.
   Но велосипед Андрей не бросил. Так с ним и вытащили.
   - Ну, ты крутой... Хоть и городской.
   И тут Наташка увидела набухающую темной кровью глубокую царапину и первые капли, падающие на доски.
   - Ага! - сказала она и ткнула пальцем. - Он, выходит, кровь пролил за ваш сраный велосипед! Лечите теперь!
   Платком перехватили, повели велосипеды обок, потащили городского в медпункт. А Степка с Петькой - у них тут имена были самые простые, как в старые времена - поглядели друг другу в глаза со значением, кивнули чему-то им понятному, мыслям общим каким-то.
   Вместо медсестры была веселая кудрявая очень симпатичная девчонка года всего на два старше их. Такая симпатичная, что даже неудобно. Она весело всех отругала, потом так же весело и энергично промыла царапину, рассмотрела ее хорошенько и сказала, что зашивать не будет. Посыпала порошком каким-то, забинтовала туго. Дала еще таблетку выпить. Посмотрела на старинную укладку со стеклянным шприцем, но потом махнула рукой. Море - оно само лекарство. Нет в нем заразы. Но все равно - не мочить пока.
   И был вечер.
   А как стемнело совсем, когда уже легли все спать - ложились там рано, но и вставали рано, иногда и до свету - в окошко в маленькой комнате, которую всю отдали Андрею, легонько побарабанили. Под стеной, сливаясь с тенями стояли беловолосые от солнца и моря Степка с Петькой.
   - Вылазь, - было сказано полушепотом.
   Вот тебе пятнадцать лет, и лето. И еще не настоящая ночь, а так - темно просто, и небо черное, и звезды. И вот ты выберешь приключения и товарищей или кровать и сон?
   А потом был костер над самой кручей, ветер, кидающий дым в лицо, как бы ты ни сел, море далеко внизу, тяжело ворочающееся, дышащее, как огромный единый организм. И мальчишки - одни мальчишки.
   - Вот, смотри, - сказал один и потащил вверх штанину. - Вот, видишь? Это я на скалах купался и море приласкало, толкнуло сзади. Пошутило так.
   - А у меня - вот, - сказал другой. - Вот тут, видишь? Рыбу ловил, а лесу голыми руками держал. Кто же знал, что так рванет? Руку располосовало, шрам теперь на всю жизнь. Но снасть все равно не упустил!
   Каждый по очереди хвалился своими шрамами, как старые солдаты в перерыве между боями обсуждают раны. И некоторые были - ого-го, другие - так себе. Были и совсем по дури. Были как-то еще. Но все они пролили кровь в море. А потом к ним море приходило во сне. И теперь они все - Рыцари моря. Нет, никакого там клуба! И не общество никакое. Но вот просто - Рыцари. Да.
   Они пекли в костре молодую кукурузу, обрывали черные сгоревшие листья и вгрызались в сочное и сладкое. Кто-то сбегал за балку на бахчи и принес маленький еще арбуз. Ножи были у всех. А ты как думал? Вот намотал на руку снасть, а ее вдруг зацепит? И тюкнешься в море, и останешься - кто тебя там искать будет, что ты! А нож - вот он. Вжик, и все. Резали арбуз, ели все, перемазываясь сажей от той полуобгорелой кукурузы и сладким соком раннего арбуза...
   А потом при свете костра, отворачиваясь от других, писали на бумажках свои тайные имена и кидали в огонь.
   Это имя - тайное. Оно только между тобой и морем. Понял, да? Не говори никому! Море само позовет, когда будет надо.
   Андрей не понимал ничего, но все было таинственно и здорово до трепетания в животе и мурашек по спине. И его бумажка сгорела, а пепел унесло ветром.
   ...
   - Ну, кто приходил? - спросил утром Степка, подойдя сбоку и прилаживаясь к шагу.
   - В смысле?
   - Ну, ночью, во сне, помнишь? Кто у тебя был?
   Андрей задумался, ответил неуверенно:
   - Мужик. Такой, знаешь, богатырский, огромный. И веселый.
   - Блин. А ко мне - тетка!
   - Все в игрушки играетесь? - бросила, проходя, та кудрявая.
   Она уже закончила школу и совхоз отправлял ее в училище - на медсестру. С возвратом. Так что она была, получается, совсем почти взрослая. Звали ее Ольгой. Андрей просто так узнал, просто в разговоре, случайно совсем, не специально.
   ...
   Ему повезло в жизни: он повидал всю страну. То армия, то работа... Окунал руки в Белое море, в Балтийское, в Охотское... Да везде был, почитай. И море было добрым к нему.
   ...
   Андрей Васильевич звонко шлепнул губами, резко проснулся и сел, глядя в темноту комнаты.
   - Что? - спросила Ольга. - Что?
   - Что-то на море, - быстро собираясь, объяснял он. - Что-то плохое случилось. Слышишь, какой ветер?
   - Тогда я соберу медицинскую сумку, - ответила она.
   Андрей Васильевич шел вдоль улицы села, опираясь на трость. Так-то он мог нормально ходить, когда расходится. Но с утра или наоборот, под вечер, колено отказывало. Старость - не радость.
   Он постукивал по заборам, и за спиной начиналось шевеление: включался свет, выбегали маленькие фигуры во двор, потом потянулись за ним, стали обгонять, сбегая вниз, к морю.
   Мишка греб из последних сил. Он был самым младшим в команде, и гордился, что его тоже взяли. В этот раз они готовились к шлюпочным соревнованиям. И их команда под руководством пожилого уже Алексея Михайловича отрабатывала на глубине:
   - Раз, - говорил тренер. - Два. Раз, два. Не как кому удобнее и проще, а в ритме, по моей команде. Ясно? Раз, два.
   Навалившись на весло всем телом, вытягиваешь его из воды, потом проносишь назад - сам-то уезжаешь вперед, чуть повернуть, чтобы без лишних брызг, а потом - как тянешь штангу. Упереться в переднюю банку, тянуть, чтобы все весла шли ровно и одновременно.
   Но тут вдруг солнце сменилось откуда-то прилетевшими тучами, и ветер стал завывать, а шлюпку резко потащило от берега. Тренер опустил лодочный мотор, дернул за шнур раз, два... Снял крышку, подкрутил, снова дернул. И дергал, дергал, дергал, шипя сквозь зубы. А потом они все вместе стали грести к берегу - мотор так и не заработал.
   И это вовсе не странно на море, когда ветер с берега, а волны, вроде, навстречу ему. И шлюпка идет по волне. Только никак не приближается резко очерченный утес. Они гребут, выбиваясь из сил, а море играет - тянет обратно. А они гребут...
   Мишка сбил мозоли. Руки щипало, от боли становилось жарко. Но бросать весла было нельзя. Можно было только кинуть взгляд через плечо - далеко еще?
   Бросить весло нельзя, мы - команда. Пацаны упирались до слез. А Алексей Михайлович кричал, считал, задавал ритм, уговаривал, говорил что еще же немного, парни, ну, наддайте!
   Наддали уже из последних сил, тренер вдруг выпрыгнул в воду - ему было по грудь, стал толкать, помогая. С передних банок тоже посыпались - там же ближе к берегу. Все разом тянули, толкали, гребли. Последняя волна позволила вытащить шлюпку на песчаный пляж под кручей, подтолкнула, рассыпалась пеной.
   Откуда-то вдруг набежали местные, стали помогать. Седая кудрявая косматая бабка, не зло ругаясь, раздавала большие белые таблетки глюкозы.
   Местный незнакомый дед остановил Мишку, разжал его руки - по обеим ладоням багровые полосы до мяса.
   - Степка, Петька, - строго крикнул. - Гляньте-ка, что тут!
   Подскочили два белобрысых пацана, чуть старше Мишки. Глянули, перемигнулись как-то, отвели к старухе. Та ругалась уже совсем не по-доброму, мазала прохладной мазью, заматывала белым бинтом. Всех повели в гору, придерживая за плечи - договорились разобрать по домам на ночь.
   Возле шлюпки позади остались два старика. Местный тыкал в море, тыкал в небо, замахивался тростью. Алексей Михайлович только ежился и, похоже, совсем не отвечал, хотя умел. Потом уже с горы мальчишки оборачивались, видели, как стоят двое плечом к плечу и смотрят на волны.
   Степка с Петькой отвели Мишку в один из крайних домов. Сказали странное, чтобы ложился прямо в одежде и ждал. Через пару часов село затихло и снова уснуло. А в Мишкино окно мягко стукнули раз и другой. Махнули из палисадника - выходи, мол.
   Потом был костер на круче, куча местных, неспешные разговоры, бумажки, тайное имя, сгоревшее в огне, как порох, даже без пепла, кажется.
   - Никому! Особенно - девчонкам!
   Говорили: если задержатся они здесь, так сводят их в балку - там абрикосы и вишня. И на бахчи еще. А если наломать кукурузы и напечь ее в костре! Сами-то откуда будете? Ого! Далеко вас занесло.
   А дома старая, но все такая же синеглазая Ольга сурово смотрела на Андрея:
   - Все в свои игрушки играешься? Ох, старый, доиграешься так! Море - оно ведь игр не любит. Оно всерьез.
   - Ты видела? Какие еще игрушки? Людей, считай, спасли.
   Она вышла на двор, пошла на кручу, смотрела в море, просила. Ну, не понимают они, мальчишки эти. Для них - это как игра, что ли. Вся жизнь - игра.
   А Андрею приснилось, что кто-то назвал его тайное имя. Женщина. То есть, девушка - девчонка совсем. В выцветшем сарафане, со спутанными от ветра волосами, сквозь которые ярко синели глаза.
   - Идем, - сказала она и протянула руку.
   Утром за командой прислали автобус. В автобусе были и настоящие матросы - они пошли разбираться со шлюпкой. Алексей Михайлович с ними остался. Сказал, что доберется по морю - надо же сдать судно.
   Андрей Васильевич умер ночью. Улыбался во сне - так с улыбкой и умер.
   Ольга сидела на круче и плакала, а ветер сушил слезы.
   А местные мальчишки, плотной группой провожая приезжих, со значением кивали Мишке, говорили, чтобы приезжал, что он - как свой теперь. И только один из белобрысых - Степка, что ли - спросил, уже прощаясь:
   - Кто приходил-то? Ну, ночью, во сне - кто к тебе приходил?
  
  -- Старикан
  
   Утром Марк приходил к Гранд-отелю, который сверкал на поднимающемся солнце стеклянными гранями. Пять дней в неделю, как на работу, он приходил к Гранд-отелю. Внизу, в тени под раскидистым деревом, он садился на чугунную хитро кованную скамейку и начинал ждать, крутя в руках футляр с фотокамерой. К нему давно привыкли и не гнали от дверей. Он был безобидный и достаточно опрятный - не отпугивал своим видом и запахом, как какой-нибудь нищий или бездомный.
   Сначала его даже принимали за своего, за местного жильца. Но потом поселяться в Гранд-отеле стало модным и престижным среди самой богатой части приезжающих. Потом, это когда понастроили новых гостиниц, а Гранд-отель остался как будто символом прошлого, напоминанием: вот так оно здесь было. И вот тогда уже сразу стало видно, что он, приходящий к высокому крыльцу каждые пять дней в неделю, не из этих, не из тех, кто занимал номера на всех пяти этажах.
   Пять этажей! Когда-то Гранд-отель был именно грандом. Он торчал над окружающими его домами, как настоящий американский небоскреб. С плоской крыши, где был лучший ресторан в городе, открывался вид, ради которого и приезжали сюда многочисленные туристы. Теперь этих пяти этажей почти не видно за разросшейся зеленью и стоящими вокруг громадами новых зданий. Но в нем, в отеле, остался свой стиль. Вкус остался, запах, аромат эпохи. Поэтому Гранд-отель оставался популярным местом отдыха для приезжающих в их город у моря.
   Марк дожидался появления огромных экскурсионных автобусов.
   Бело-голубые лайнеры мягко подкатывали и аккуратно разворачивались на площади. Если посмотреть на часы, то должно быть ровно девять часов утра. Но у Марка не было часов. Зато у него был фотоаппарат. Старый, даже можно уже говорить теперь - старинный пленочный фотоаппарат с чуть голубоватым выпуклым объективом и двумя глазками видоискателя. По углам хром облез с металлических частей, желтела медь и бронза, и выглядел аппарат очень древне и даже как-то немного по музейному. И одновременно - очень богато. Такую технику мог себе позволить только очень богатый человек. Или, наоборот, бедный, который просто не мог купить ничего другого. Или еще так: бедный и дурной, который не мог продать свою старую рухлядь за немалые деньги на аукционе, а потом купить себе новую современную камеру.
   Часов у Марка не было. А вот камера довоенного класса Люкс была.
   Еще у него был костюм. Даже два. В промозглую сырую местную зиму он носил шерстяной темно-серый костюм в почти незаметную синюю полоску. Летом костюм был тоже серый, но светлый, льняной. Из натурального льна. То есть, очень дорогой по сегодняшним меркам. Вернее, он был бы очень дорогим, если бы не был таким старым.
   Костюмы были чистыми. Оба. Дырок на них не было. Или их просто не было видно - но это ведь практически то же самое.
   Примерно в девять двадцать на широкое мраморное крыльцо, отдуваясь после обильного завтрака, начинали выходить постояльцы отеля. Те, для кого подогнали красивые и вместительные туристические автобусы. Они закуривали местные сигары, которых не купить нигде в мире, и которые до сих пор скручивают только вручную. Спускались медленно, лениво перебрасываясь словами, шли к автобусам, возле которых уже стояли экскурсоводы с табличками. На табличках крупно на двух языках был написан будущий маршрут. Исторических мест вокруг столицы хватало - экскурсионные бюро не бедствовали даже в период межсезонья, когда море штормило, а небо сыпало что-то мерзко-холодное, не то дождь, превращающийся в снег, не то снег, тающий на лету в дождь.
   Марк поднимался, вешал фотоаппарат на шею и подходил к автобусам. Внимательно всматривался в лица, пропуская группу мимо себя. Некоторые обращали на него внимание, вежливо кивали, здоровались. Он кивал в ответ. Наконец, пропустив последнего в автобус, он молча кивал экскурсоводу, заходил сам, устраиваясь на свободном месте, махал рукой водителю, посматривающему в зеркало. И экскурсия начиналась.
   Места в экскурсионных автобусах были всегда. Маленьких автобусов просто не было, да и кто поехал бы на мелком транспорте без кондиционера? А группа всегда не набиралась. Гости города любили погулять ночь напролет и после этого поспать днем. А еще они могли просто пройти двести метров вниз по крутым ступенькам, и оказаться на одном из красивейших пляжей. Чистом, безлюдном, огороженном металлической сеткой с двух сторон.
   Марк знал это, поэтому ни разу не было никаких конфликтов из-за мест. Он вообще старался сесть так, чтобы видеть большинство приезжих и экскурсовода одновременно. То есть, всегда сзади. А все, как раз наоборот, пытались сесть поближе к огромному выпуклому куполу ветрового стекла, чтобы смотреть на дорогу и хорошо слышать. Как будто сзади экскурсовода не было слышно!
   Все было слышно и все было видно. И всех было видно. Марк внимательно слушал и так же внимательно рассматривал всех и всё вокруг.
   Экскурсоводы принимали его за работника гостиницы, сопровождающего гостей.
   Гости считали его агентом вездесущих местных спецслужб. Они потом говорили вполголоса на веранде, посматривая по сторонам, что не зря, не зря писали в газетах, что тут каждый третий - агент. Вот, даже в наше время, когда свобода и демократия, казалось бы, а все равно - кругом следят и за всеми следят. И этот, что сидит в автобусе сзади - следит. А иначе - ну, кто бы его пустил с ними в автобус?
   На улице, когда всех водили от памятника к памятнику, Марк пристраивался чуть сзади и немного сбоку. Как будто бы и с ними, но и вроде отдельно, сам по себе. Он опять очень внимательно слушал экскурсовода. Иногда щелкал фотоаппаратом, нацелившись на туристов. Снимал он только лица. Лица это чувствовали. Гости ежились, но не протестовали - мало ли какие тут порядки, в этой недавно еще совсем дикой стране.
   Потом туристов везли обратно в гостиницу. Марк стоял у крыльца и опять очень внимательно на них смотрел, как бы считая в уме, проверяя, все ли вернулись к обеду после экскурсии. Сам он на обед не ходил. Да и вряд ли он мог пойти на такой обед. Ни костюм его, ни фотоаппарат, висящий на груди, права на бесплатный обед не давал. А обедать в Гранд-отеле за деньги могли позволить себе только богатые приезжие. Вот интересно, кстати, это действительно в других местах живут настолько богаче, что они все приезжают оттуда такие многоденежные?
   Домой он шел медленно, останавливаясь через каждые двести метров, чтобы отдышаться. Инвалидность, присвоенная ему официально, вовсе не было бумажной. Война закончилась для тех, кто погиб. И еще для тех, кто остался жив и здоров. А вот инвалиды продолжали воевать. Теперь уже - за свою жизнь. За те дни и годы жизни, что еще остались. Врачи ничего хорошего ему не говорили. Предлагали только поместить в стационар или отправить в специальный санаторий для ветеранов войны. Их ведь всех и правда официально признали ветеранами. Все-таки они воевали за свою страну, за свой народ. Но Марк просто не мог себе такого позволить. Это означало бы, что он уже сдался.
   Вот теперь он шел, преодолевая одышку, медленно и тщательно считая шаги. Шаги стали короче. Значит, нужно сделать ровно триста шагов. Вот и будет двести метров. Потом можно постоять, стараясь отдышаться и успокоить сердце. Потом - снова триста шагов. Если идти в гору - то шаги становятся еще короче. Но в гору и идти тяжелее. Поэтому все равно - ровно триста шагов.
   - Марек, Маречек! - встречала его криком из своей комнаты больная старуха-мать. - Марек, это ведь ты там пришел? Да? Кто там?
   Она могла долго кричать его имя, зовя сына к себе на помощь. Или даже не на помощь, а просто, чтобы поговорить, пообщаться. Потому что она, в отличие от него, сама передвигаться не могла. И выйти на улицу, посидеть на лавочке, поболтать с соседями - это все давно осталось лишь в фантазиях, в воспоминаниях, да иногда в снах.
   Марк шел в свою комнату, привычно не обращая внимания на ее крик. Потом долго и аккуратно проявлял пленку, делал большие фотографии, отвлекаясь только на то, чтобы переодеться по-домашнему.
   Уже вечером он приходил к матери. Посещающая их от государственной больницы медсестра к тому времени сделала необходимые уколы. Приходящая от службы обеспечения стариков женщина предпенсионного возраста накормила и напоила мать, сменила огромные взрослые памперсы.
   И вот тут заходил Марк.
   - Марек! - искренне радовалась мать. - Ты уже пришел! Где ты был? Что слышал? Ты был на экскурсии? Кто сегодня вел? Как тебе?
   Марк подробно рассказывал о погоде, о тучах над морем, обещающих непременный ночной дождь, о новых гостях Гранд-отеля, об экскурсии и экскурсоводах - кстати, появились среди них новые, совсем молодые. Иногда они даже ошибаются в тексте. А сегодня и более того - совершенно не о том рассказывал молодой паренек, ну, совсем уже студенческой наружности.
   Мать раньше сама водила летом группы туристов, ей это было интересно и понятно.
   Потом Марк выкладывал на белое покрывало свои свежие фотографии и спрашивал:
   - Не этот? Точно - не он? А вот, посмотри так. Он ведь блондин, хоть и седой уже. Вот еще один. Этот тоже мог по возрасту.
   Мать дрожащими пальцами брала большие снимки, всматривалась. Иногда даже доставала с близкой тумбочки большую лупу, рассматривая в упор глаза и губы, кончики носов и уши. Потом отбрасывала - устала.
   - Нет, - говорила. - Нет их тут.
   - Ничего, - отвечал Марк. - Ты только не волнуйся. Они точно приедут рано или поздно. Их не может не тянуть сюда. Они обязательно приедут. Я их сфотографирую. А ты - узнаешь. Вот тогда и будет хорошо. Вот и будет тогда правильно.
   Мать не отвечала, потому что уже спала, утомившись.
   Марк шел к себе, доставал из сундука под кроватью свою старую винтовку и в который раз медленно и аккуратно чистил, смазывал ее, перетирал и перебирал патроны, рассматривая внимательно донца гильз и прикидывая, сколько еще лет продержится капсюль, да на какой процент осечек нужно заранее заложиться.
   ...
   - А ты куда, дед? - грубо толкнул его в грудь незнакомый новый экскурсовод. - Эта экскурсия только для проживающих в Гранде. У тебя есть карточка гостя? Нет? Вот и катись отсюда.
   Марк молча снова попытался войти в автобус.
   Его снова оттолкнули. Из окна смотрели на него испуганные туристы. Кто-то показывал пальцем.
   - У тебя, что, мест в автобусе нет? - спросил подошедший от крыльца охранник в черном костюме с ярким бэджиком на кармане.
   - Местов полно - бомжей нет, - хмыкнул молодой экскурсовод.
   - Это нормальный дед. Он чистый. И он всегда ездит с нашими, как сувенир такой, понятно? Он безвредный.
   - Я безвредный, - кивнул Маркс. - Я инвалид. Вот удостоверение.
   - Видишь? И еще участник и инвалид. Так что...
   На экскурсии сегодня он сфотографировал не только туристов, но и этого экскурсовода.
   Вечером опять чистил оружие и рассчитывал, сколько патронов сработает, сколько будет попаданий, сколько из них могут быть смертельными. Стрелять ведь надо наверняка. Лучше всего в упор, но с винтовкой так не выйдет. Значит, придется подойти вот оттуда, от кустов. А винтовку придется нести в чехле для удочек. И выйти тогда надо будет раньше, чем обычно, чтобы успеть на месте отдышаться, и чтобы не дрожали руки.
   Да, и еще он не собирался стрелять в невиновных. В тех, кто просто приехал сюда отдохнуть. В тех, для кого в этом городе нет ничего из прошлого. Из их прошлого, военного. Для них он был совершенно безвредный старикан. Сувенир отеля. Символ прошедшей эпохи.
  
  -- Старый сад
  
   Дни стали длинными и скучными.
   Уже давно дни стали длинными и скучными. Иван Петрович, встав с утра с кровати и выполнив весь набор мелких движений, которые положено выполнять по утрам, садился на старый стул на крыльце и смотрел на свой сад. Крыльцо было маленькое. Стул был очень старый. Если шел дождь, и его обивка промокала, Иван Петрович не ждал, пока просохнет, а медленно и осторожно оттаскивал его за сарай - сушиться, а потом на дрова. Из дома выносил следующий, ставил аккуратно, чтобы ножки не попали в дыры рассохшегося пола, снова усаживался на весь длинный скучный день.
   Смотрел на сад.
   В саду росли сливы и абрикосы, персики и груши. Стояли и две огромные старые яблони, пережившие все на свете бури и катаклизмы. Вот и эти, последние - пережившие. Вишня была. Еще были грядки с зеленью, растущей уже по грудь Ивану Петровичу. Надо было выкашивать, вырывать и перекапывать, но не было сил. И не было желания.
   Сил хватало только на то, чтобы весь день сидеть на стуле и смотреть на сад, слушая влажные шлепки, когда падал на землю перезревший плод.
   Когда солнце наполовину скрывалось за краем высокого забора, Иван Петрович подхватывался и начинал недолгую процедуру подготовки к ночи. Он проходил вдоль забора, иногда толкая доски руками и раздвигая их в стороны, проверяя, что не забито, что можно протиснуться. Потом он каждый день смазывал калитку, чтобы старые ржавые петли не скрипели. Проверял, покачивая туда и сюда, оставлял приоткрытой, чтобы издали было видно, что открыто, не заперто. Точно так же и с калиткой на задах. Оттуда к саду даже дальше, там сплошной огород, но - мало ли.
   Когда темнело, он запирал изнутри дверь дома на старинный засов, пил вечерний чай и укладывался спать, проверив, что и ставни закрыты, и дверь не болтается. Засыпал долго и натужно. Спать не хотелось. Мучила бессонница. Но нужно было именно спать.
   Во сне снова и снова повторялось, как постепенно пустел поселок. Как второпях уезжали соседи, погрузив в свои машины все, что вместилось. А что не вместилось - клали сверху и привязывали. Потом медленно и осторожно ехали по улице, но все равно что-нибудь да вываливалось из тюков. Так и лежало потом вдоль пыльной дороги - игрушки, какие-то тряпки, даже подушки и свертки одеял. Детский трехколесный велосипед упал у кого-то с машины прямо под забор Ивана Петровича. Так и лежит, ржавея, в высокой траве.
   Еще снится серый экран телевизора. Серая муть и шум на всех каналах. Но это было не долго. Потом просто не стало света. У Ивана Петровича в старой кухне стояла печь, и теперь он грел свой чайник на ней. Заодно чуть теплело в доме. В большом доме даже в самую жару, если никто не живет, если не топится печь, не греет плита, не готовится еда, не толпится народ, не бегают дети - сразу становится промозгло и холодно. А так, с живым огнем, все же веселее.
   Радиоприемник не снился. Он еще работал, потому что Иван Петрович, как смеялись родственники, шибко запасливый, однако. Батареек хватит надолго. Особенно с такой работой. Иван Петрович включал маленький приемник, выкручивал регулятор громкости на полную, до упора, а потом медленно крутил колесико на лицевой панели, вслушиваясь в треск и хрипы. По радио тоже давно ничего не было. Совсем ничего и совсем ниоткуда. Раньше-то можно было и Свободу слушать, аж из самой Германии. И британскую БиБиСи. И всякое другое, не считая отечественных Маяков и первых-вторых-третьих программ.
   Так и не заснув, Иван Петрович долго лежал, глядя в темный потолок. Вспоминал.
   Нет, жилось совсем не плохо. Даже где-то и хорошо. Пенсию приносили ежемесячно. Магазинчик, в котором можно было купить хлеб и консервы - рядом. И кроме хлеба с консервами там тоже было в ассортименте. И не дорого. Дорогое все равно бы никто не купил. Проще выгнать самим. Тем более, аппараты фабричного производства практически в каждом доме стояли. У Ивана Петровича - в сарае. Куда еще переработать все то, что нарастает в саду за лето?
   Пока его навещала немногочисленная родня, раздавал абрикосы-вишню ведрами им. И сами, пока гостевали, варили разные варенья и компоты. А если приезжала сестра, так она и овощи закручивала и спускала в погреб, чтобы Петрович тут не голодал. Она всегда говорила Петрович. А он ее звал, соответственно, Петровной.
   Потом родни стало меньше. Или поразъехались в разные края, да так далеко, что навещать старика стало слишком накладно. И абрикосы с яблоками, слива с грушами, вишня и смородина - все это теперь шло в переработку, в долгую выгонку, потом в настаивание на разных интересных добавках. И в бутылки. И тоже прохладу, в подвал.
   Очень мешали соседи.
   Они ругались на запах - а как брага, а потом барда без запаха будет? Тут же не завод и не герметичные баки, в конце концов. А Иван Петрович в ответ напоминал им о необходимости воспитывать подрастающее поколение. Чтобы, значит, не лазили ночами в сад и огород, чтобы не рвали без спросу абрикосы и яблоки, грушу и сливы.
   - Вот мы, - говорил он скрипуче, задирая кверху жесткий палец. - В наше-то время в их возрасте...
   В то время, которое было у него детством, летом было жарко и весело. Дорога была не асфальтирована. Грунтовка - разбита в тонкую серую пыль, в которую ноги утопали чуть не по щиколотку. Пыль теплая и мягкая. Бежишь по ней, а за тобой, как за автомобилем - целый хвост. Вечером собирались с ребятней у костра на задах. Рассказывали наперебой страшные сказки. Потом договаривались и невидимками расходились по огородам. Через забор. Или через специально оборудованный лаз. Или даже совсем внаглую, через калитку. Особенно если знаешь точно, что никто не выйдет.
   Еще доходили до бахчей, что на самом дальнем краю. На бахчи ходить было - самое опасное и самое геройское. Сторож мог и стрельнуть крупной солью из короткого старого ружья. Это щекотало нервы.
   Набрав втихую еще зеленых маленьких арбузов, теплых после жаркого дня, несли их к костру. Остальные приносили абрикосы и груши, редиску и огурцы - кто что достал. И тут уже был настоящий пир.
   - Хм..., - говорил Иван Петрович соседям. - В общем, поглядывайте за своими-то... Поглядывайте. Мало ли что.
   И строго шевелил седыми бровями.
   Ноги вспомнили теплоту той серой пыли. Мягкость ее.
   Тут он спохватился, слез с кровати, пошел через темную комнату к двери. Послушал - нет ли кого - вышел на двор. Осторожно прошел до калитки, а потом прощупал руками весь путь до самых яблонь и персиковых деревьев, подбирая и отбрасывая в сторону мелкие ветки, сучки и прочий мусор. Так же прощупал и дорожку от задней калитки. И от дыр, что в заборе. Потом вернулся в дом, долго мыл руки, опять прислушивался у двери.
   Наконец, уже поздней ночью в полной тишине и темноте засыпал, опять видя сны.
   А утром, после всех утренних процедур, долго ходил, вздыхая, между деревьями, осматривал грядки, трогал калитки...
   Ну, должны же оставаться следы? Хоть где-то пятка детская вдавится или пальцы ткнутся в сырую землю. Или просто - наступит кто-нибудь на валяющиеся там и сям гниющие фрукты и ягоды.
   Он давно уже не собирал ничего. И не гнал самогонку. В погребе ее хватало, запасы были сделаны немалые. И хватит теперь надолго. И огурцы с помидорами есть свежие, с грядки, а можно еще из банок доставать.
   Еда, выходит, была. И вода была. Колодец не пересыхал.
   Но уж больно скучно было Ивану Петровичу. Так скучно, что хоть и сам иди по соседям, приглашай в гости на рюмочку...
   Так ведь нет их, соседей. Ни с той стороны, ни с этой, ни напротив.
   И пацанвы шебутной нет.
   Нет никого. Совсем никого.
   Скучно и долго длится день.
  
  -- Гордость
  
   Перед тем, как зайти в дом, Олег долго чистил сапоги о решетку, вросшую в тропинку. Потом еще топал ногами на первой ступеньке, тщательно вытрясал на веранде штормовку. Настоящую штормовку, тонкого брезента, почти непромокаемую. Какое-то время непромокаемую. Потом все равно начинается: сначала по швам, потом вдруг протекает на спину. И только голова остается сухой. Потому что капюшон почти совсем не потерся. И даже местами цвет, как у новой штормовки. Везде уже зеленое превратилось в серое, а тут, на капюшоне - просто как старая солдатская форма. Хаки, да? Так это называлось раньше.
   Штормовку он повесил на большой гвоздь возле двери, чтобы проветрилась. Это настоящий самодельный гвоздь черного железа. Его ковал дед, а потом вбил сюда, справа от двери. Говорит, что раньше на этом гвозде у него всегда висело ружье. Но это он, конечно, привирает. Сказки рассказывает. Хотя, такой гвоздь, конечно, ружье бы выдержал. Но кто же будет держать оружие на виду? Да и с патронами теперь трудности...
   - Ну, долго еще там будешь менжеваться? - раздалось из открытого по летнему времени окна. - Сколько мне тебя еще ждать?
   Олег посмотрел на красное солнце, зацепившееся за самый краешек леса вдали, вздохнул и открыл дверь, лязгнув висящим на дверной ручке тяжелым замком.
   Раньше - это опять дед рассказывал - замков в деревне вовсе не знали. Дома стояли просто так, незапертые. А калитку закрывали на ветку или на пучок травы, чтобы было видно - нет никого дома. И чтобы никакие чужие животные во двор и в огород не пролезли. А людей чужих тогда не боялись, потому что их просто не было - чужих.
   Ага, сейчас вот сделай такое объявление для всех, что нет никого. Сразу ведь налетят! Ну, так время совсем другое, а дед все никак этого не поймет.
   Короткий темный тамбур. Свет в нем лишь из маленького - даже голову не просунуть - окошка рядом с дверью. Из того окошка видно все крыльцо и калитку. Тоже ведь из древности пришло. Раньше, наверное, такие окошки специально ставили, как амбразуры. А дом был - настоящая крепость. И никак иначе. Но дед не такой древний. И дом тоже. Сколько ему, дому этому? Вроде, говорили, что ставить стали на старом фундаменте перед самой войной. Значит, дому уже лет восемьдесят. А фундаменту и погребу - так и вовсе за сто лет.
   - Олежка! - это опять дед. - Ну, чего застыл? Давай, хвастайся!
   - Гордись, дед! - громко сказал Олег, пригнулся и зашел в дом.
   Дверь была маленькая, низенькая. Опять же отбиваться можно, если что. Хотя, от кого тут отбиваться? Подожгут - сам выскочишь.
   - И ты гордись, внук!
   Это у них такая игра с самого детства Олега пошла. Только он сначала начал, как в книжках про древних греков "радуйся" говорить. А дед, выслушав странное приветствие, расспросив, поняв смысл, обдумав хорошенько - он ведь всегда и все обдумывает... Самый умный на деревне. Да в деревне той осталось всего пять жилых домов. Уходит деревня. В общем, обдумав, сказал дед, что радоваться в жизни - это, конечно, правильно. И древние греки были нормальные мужики. Одиссей тот же, например. Или вот еще Александр. Хотя, он немного под подозрением. Вроде, не совсем грек. И лицом не очень греческой породы. Но тоже так всегда приветствовал друзей. Но то - греки. Они жили у Средиземного моря и вино разбавляли ключевой водой. А нам, сказал дед, радоваться еще рано. Ну, или уже поздно - это смотря как посмотреть и прикинуть. Поэтому мы должны так приветствовать друг друга, чтобы поднимать собственную самооценку. И заодно чтобы обдумывать, а что такого сделано сегодня, чтобы можно было эту самооценку поднять?
   Вот он тогда первый ответил на "радуйся" от Олега - "Гордись, внук!". И когда внук не понял, подробно рассказал, чем и как сегодня занимался, чем он может гордиться, потому что, сказал, любому человеку всегда есть, чем гордиться. Только надо понять это. И тогда жизнь покажется совсем другой - лучше, чище, живее, что ли. Если ты нормальный человек, конечно.
   "Прямо вот - любой человек?" - пытался его поймать Олег. - "И даже вор?".
   "Ну, а что же", - отвечал дед. - "Вор тебе - не человек, что ли? И ему есть чем гордиться".
   Вот, например, разъяснял он, вор, как в том фильме, что недавно смотрели, влез в богатый особняк, обманул всю охрану, усыпил собак, а потом унес какую-то драгоценность. Ну, разве нет ему повода для гордости? Разве не поднимает его в собственных глазах ощущение, что никто - кроме него? А?
   Что, убийца? И он найдет, чем гордиться.
   Обязательно. Каждый человек, понятно? Каждый.
   Вот мерзкий тип. Даже не знаю, что он там делает. Ну, скажем, разрабатывает бактериологическое оружие каждый день с самого утра и до вечера. Такое, чтобы всю планету можно было заразить. Понимаешь? Но он же - человек! Он идет домой, и с дороги звонит жене, и заходит по пути в магазин, и приносит домой две большие сумки всякой еды. Это ли не повод? Пусть хоть этим гордится! Он помог своей жене, он облегчил ей жизнь. Он - мужик. Понимаешь?
   Олег, вроде, понимал. Но как-то было это все... Ну, по-детски, что ли. Не по-настоящему.
   "А твое радуйся - не по-детски, что ли?" - хмыкал дед. - "Так уж лучше я гордиться буду. А уже от той гордости за тебя, скажем, радоваться!"
   "А бомжи? Грязные вонючие бомжи?" - хитро спрашивал Олег.
   "А он баночку нашел - вот уже и гордится перед другими такими же", - отвечал дед, так же хитро прищуриваясь. - "Хотя, я им не скажу, конечно, такого слова - гордись. Вот тебе - скажу".
   И сказал. И в тот же день разъяснил, чем он конкретно гордится.
   Вот и сейчас.
   - Я, Олежка, сегодня дочитал ту книгу. И знаешь, что я скажу? Автор-то прав. Хоть он, может и преувеличивал там где-то - но это специально, чтобы подчеркнуть, выделить то, что его тревожит. В общем, можно ему гордиться такой книгой, можно. Еще принесешь такого, хорошо?
   Вот так. Дед, старик. А фантастику читает.
   - Ну, а ты, внучек? Чем гордишься сегодня? Чем меня порадуешь?
   Сам он уже давно не выходит на улицу. Днем сидит в кресле у стола. Может в окно посмотреть, воздухом подышать.
   Так теперь вот рассказывай ему, доказывай повод для гордости.
   - По грибы ходил, - ляпнул Олег.
   Вот, чего он про грибы, когда ясно же - не время.
   - Ну, ну?
   - Нету сейчас никаких грибов.
   - Гордись внук! Теперь у тебя появился опыт. Теперь ты знаешь, что есть грибной сезон и есть не сезон! - захохотал дед и закашлялся.
   Да так закашлялся, что Олег уже его и поддерживал, и стакан к губам подносил. В общем, забыл тему. Хотя, вроде и ответил. Вроде, как в детстве и сказал, что есть все равно повод для гордости.
   Как в самом тогда начале, в давнем теплом детстве, Олег пожаловался, что опять в футбол проиграли, и повода для гордости или радости просто нет теперь. Он тогда, правда, чуть не плакал. Маленький еще был.
   - Гордись, внук! - сказал тогда строго дед. - Сегодня у тебя особый день. Ты понял, что отрицательный опыт - тоже опыт. А еще, ты теперь знаешь, как горько бывает в жизни. И это - тоже опыт. И в будущем поэтому тебе будет легче.
   А на самом деле Олег гордился. Вот им, дедом своим, гордился. Столько лет, а ведь голова ясная, речь чистая. Книжки читает даже без очков. Это потому что у него старческая дальнозоркость легла на усиливающуюся старческую же близорукость. И осталось нормальное зрение. Ну, более или менее нормальное.
   Поэтому, уложив деда спать, выходя уже, он оглянулся и прошептал:
   - Гордись дед, ты у меня - лучше всех!
  
  -- Пенсионный возраст
  
   В отделе кадров девушки немного смущённо и очень вежливо предложили заполнить ни с того, ни с сего целую кучу каких-то анкет и опросов.
   - И для чего это ещё? - удивился Тимофей Анатольевич, любивший, когда его называли просто Тимом.
   - Так ведь у вас возраст подходит, Тимофей Анатольевич! Пора уже, знаете ли, пора..., - прощебетала, пробегая мимо, вечно куда-то торопящаяся кадровая начальница.
   Тимофей Анатольевич помнил её ещё простым секретарём и помощником, а потом постепенно специалистом, главным, завслужбой, а теперь вот она - большой человек. Занятой человек. Начальник отдела кадров, Мария Ивановна.
   - Чего это у вас Маша такая взмыленная? - спросил он у девушек.
   Девушки ещё больше засмущались. Отвечать явно не хотели. Не отвечать - невежливо. Они крутили головами, пожимали плечами, "делали лица", показывали глазами на потолок... Ну, что тут не понятного? Ясно ведь: раз бегает начальник отдела, значит по начальству бегает. По делам.
   Анкеты были длинные и скучные. Тимофей Анатольевич быстро расставил кресты в полях, подписался возле своей фамилии.
   - Можно идти? Все уже?
   - Вот вам ещё направление.
   Направление на медосмотр. Когда это такое было, чтобы у них людей гоняли на медосмотр? Ну, если только ты не водитель? А Тимофей Анатольевич водителем не был. Он был главным специалистом, и выше подниматься не спешил. Всегда пропускал мимо тех, кто моложе, энергичнее, "пробойнее" и "пробивнее". А ему - что? Годы уже под пенсию. Зарплаты хватает. Уважения - побольше, чем у некоторых, между прочим! А тут вот - медосмотр ни с того, ни с сего.
   - Да что случилось?
   - Это плановый, государственный. Как время приходит - всех сразу на медосмотр. Вам специально для того даётся один день.
   - Без оплаты опять, что ли?
   - Нет-нет! Все официально. Направляет вас организация, значит, вы ничего в зарплате не потеряете. В табеле будет стоять рабочее время. И медосмотр оплачен.
   Ничего не понятно. Зачем? Почему?
   Но день дали, значит, можно сходить в поликлинику. Вреда большого от того не будет.
   И сходил. Все оказалось быстро и аккуратно. И очередь электронная, и проход по кабинетам, и проверки всякие. Только у эндокринолога задержали и долго мяли горло и смотрели в документы. Хотели уже послать на анализы разные, но узнав возраст, отпустили, поставив в карточке фиолетовый штампик.
   Потом как-то все забываться стало, потому что работа, работа, работа. Командировки, опять же. Помнилось только, что в день рождения наступает пенсионный возраст.
   И вот он настал. Тот день рождения, после которого ты уже официально старый. То есть, пожилой.
   Тимофей Анатольевич принёс большой торт. Ещё принёс бутылку водки и закуску разную. Выпивать на работе было нельзя, и он сам лет пять назад подписывался под специальным приказом. Но теперь ему было можно всё. Ещё и премию дали в размере месячного оклада. Так что - настоящий праздник.
   Но, оторвав от девушек, пьющих чай с тортом, от мужиков, которые чокались водкой и аппетитно хрустели маринованными огурчиками, постучав вежливо в дверь, чтобы успели убрать непозволенное с самого вида, его вызвала в коридор Маша, которая теперь была Марией Ивановной.
   - С днём рождения! - энергично сказала она.
   - Спасибо, - сказал он и улыбнулся чуть смущённо и немного пьяно.
   - К нам зайдёте? Прямо сейчас, ага?
   Он подумал. Минуту подумал, наверное. С одной стороны, там все же мужики ждут, и налито. И девушки уже пьют чай с тортом. С другой - если он сначала к мужикам, а потом в кадры, может быть неудобно. Так что лучше сразу все дела сделать, а потом уж спокойно праздновать.
   В отделе кадров дали ещё кучу каких-то документов. Просили прочитать внимательно, а если где и что не понятно - спросить. Но не подписывать так просто и сразу.
   Выходило по тем документам, что сегодня у него самый настоящий последний рабочий день. И завтра - пенсия. Маленькая, конечно, но все же... Правда, без работы. Потому что - или работа, или пенсия. Тут уж никак не получается, чтобы и то, и другое. Ну, это всем понятно. В своё время уже обсуждали на всех уровнях: чем работающий пенсионер лучше молодого работника? Да ничем! А почему он получает больше? Вот вопрос. Должность одна, объёмы одни, только одного ещё на счёт пенсия капает... За что? За возраст? За то, что старый и не может полноценно работать? Ну, так не работай тогда, раз не можешь. И получай свою пенсию на здоровье. Это Тимофей Анатольевич прекрасно помнил. Сам тогда активистом был. Подписи собирал за референдум. Вот, теперь оно его и коснулось.
   - Так меня уволили, что ли? - тяжело роились мысли.
   - Вы не понимаете... Это приказ. Но он начинает действовать только в том случае, если вы выходите на пенсию. А если вы не выходите на пенсию, то вы остаётесь на своей работе. Только ваш оклад уменьшается.
   - Вот тут я не пойму что-то... За что же...
   - А что тут понимать? Неужели вы в своём пенсионном возрасте работаете лучше молодого и энергичного работника? А? Конечно, вы скажете - опыт у вас. Скажете, что одной левой сделаете больше, чем он обеими руками. Но все же. Признайтесь сами себе. Уже выносливость не та. Глаза не те. Память совсем не та. Можете и ошибиться. Вон, государство вам пенсию даёт по такой причине. Не зря же так сделано все.
   - Так пенсия ж маленькая...
   - И что? Все пенсионеры на неё живут! Не у всех же в стране была такая зарплата, как у вас!
   Тимофей Анатольевич думал тяжело и мутно. Ему не хотелось терять в зарплате. И уходить тоже не хотелось. Потому что пенсия - это такая штука... Конечно, можно не работать, не подниматься рано утром, не ждать пятницы и выходных... Но ведь денег-то сколько! И ведь как подгадали! Это раньше, лет десять назад, его пытались сманить в конкурирующую фирму. А теперь... Кому он нужен теперь?
   - И ещё, - продолжала разъяснять совсем молодая девушка, показывая на пункты в договоре. - Вы теперь имеете право на неполную рабочую неделю или даже неполный рабочий день. Это как раз вам в виде компенсации такой, и ещё чтобы не переутомлялись.
   - Да я ещё, вроде бы...
   - Ой, да не надо, не надо! Вон, в своём блоге, всегда ведь радовались пятнице и выходным дням. И если предпраздничный день, и на час раньше домой - тоже радовались. Вот вам и дают такую радостную, можно сказать, возможность.
   Он молчал, прикидывая.
   - А если вы все же выходите на пенсию, так тогда ещё придётся переезжать. Вы об этом думали?
   - Как - переезжать?
   - Ну, у нас же тут считается город высокой стоимости жизни. А вы - пенсионер. Вас, значит, будут переселять в сельскую местность. Там много жилья свободного. Вот будете жить на природе, ходить на речку, в лес по грибы и ягоды. И уровень жизни... То есть, стоимость жизни, конечно, там совсем другая!
   - Маш, это по закону - так вот? - слабо спросил он Марию Ивановну, прислушивающуюся к разговору из-за высокой полупрозрачной стеклянной перегородки.
   - Ой, Тим! Подписывай ты, наконец, новое соглашение, да иди пить свою водку, в самом деле! Мужики, небось, заждались. На тебе ещё пахать и пахать можно! Какие тебе переезды? Какие пенсии? Что ты! Ну, будешь на час раньше с работы уходить. Так ведь это даже к лучшему, да?
   Вздохнул Тим, подписал.
   И пошёл пить водку. Мужики кричали ура, узнав, что он остаётся. Завидовали, что он будет теперь раньше с работы уходить. Или дополнительный выходной день среди недели - это он ещё решит на трезвую голову. Про деньги как-то никто не спросил. Что им деньги - молодые, здоровые. Им до пенсии ещё работать и работать.
  
  -- Спазм
  
   В аэропорте Николаю Михайловичу сразу понравилось. Все такие уважительные, улыбчивые. Ты еще даже ничего не спрашиваешь, просто осматриваешься в растерянности...
   В растерянности, потому что тут все такое большое: высоченные потолки, огромные залы, в которых от их размера даже не слышно людского гула. А людей-то, людей-то! Но только остановишься в полной своей непонятливости, как тут же подходит симпатичная девушка в форме и спрашивает, чем может помочь, все ли в порядке. И не собирался ведь никого спрашивать, чтобы не посчитали старым дураком, а сам уже начинаешь улыбаться и разговаривать. Оказывается всё сразу простым и легким. Даже там, где положено быть сложным и непонятным - в зоне досмотра. И там улыбались, подсказывая насчет часов и ремня. Никто ни разу не посмеялся над старым.
   Ну, а что? Старый и есть. Пенсия давно, внуки взрослые...
   К внукам и собирался в этот раз. Они пошли в родителей, то есть, в его, Николая Михайловича, сына - такие же самостоятельные и деловые. Живут теперь на Севере, в полутора тысячах километров. А когда спрашиваешь насчет их "северов", насчет морозов, снегов, тундры и всякого такого, начинают смеяться. У них там от Гольфстрима, говорят, тепло и влажно. Не субтропики, в море сильно-то не покупаешься, но зелени полно, воздух свежий морской, народ душевный. В провинции народ всегда душевнее - это точно.
   Теперь Николай Михайлович сидел в кресле возле своего выхода и ждал объявления о посадке. За высоким стеклом по широченному бетонному полю передвигались обманчиво неторопливые огромные лайнеры с разноцветным "оперением". Иногда один разбегался и вдруг взлетал, на какое-то мгновение как будто зависнув в воздухе. И все вокруг как будто замирало, а потом снова начиналось беспорядочное на вид движение.
   Николай Михайлович немного боялся, но старался выглядеть уверенным и все повидавшим путешественником. Подумаешь, многотонная махина в прозрачном легком воздухе. Подумаешь, в самом деле, десять километров над поверхностью Земли. И невообразимая скорость - в десять раз быстрее его старого автомобиля. Не на десять километров в час быстрее и даже не на пятьдесят - в десять раз!
   Но вот уже объявили его рейс. Сразу выстроилась очередь. А на Север-то летит не меньше народа, чем на южные курорты - отметил про себя Николай Михайлович, поглядывая на другие выходы.
   Внизу их ждал автобус. Тоже огромный. Широкий, высокий, просторный. Двери закрылись раньше, чем началась толкучка. Сзади уже помигивал фарами второй - на всех мест хватит.
   И поехали.
   Сначала неторопливо, пропуская тележки с багажом и какие-то машины с разноцветными мигалками на кабинах. Потом вырвались на простор и прибавили скорости.
   Справа оказалась целая очередь самолетов, готовящихся к взлету.
   "Рулежка", - вспомнил Николай Михайлович умное слово. - "А там дальше - взлетно-посадочная полоса".
   Вспоминать эти слова было легко и приятно - голова занималась почти тем же, как при разгадывании кроссвордов. Привычное дело успокаивало.
   Дома он всегда покупал на неделю газет и разных сборников с кроссвордами. И новости там можно почитать, и кроссворд разгадать. Мозги должны трудиться! Хотя бы так.
   Потом очередь гигантов закончилась, автобус резво летел дальше, чуть потряхивая на стыках бетонных плит. В сухой траве бродили суровые черные птицы, не обращающие внимание на рев двигателей. Вроде, не вороны. На скворцов больше похожи. Но почему черные?
   Автобус обогнул поле с птицами, проехал мимо длинного бетонного забора, перевалился, притормозив через какие-то колдобины, снова прибавил. Ехать было удобно. Кондиционер гнал прохладный свежий воздух. Панорамные стекла позволяли смотреть во все стороны.
   Все ехали и ехали. Им, наверное, привычно.
   Николай Михайлович снова разволновался. Почему так долго? Но оглянулся, не увидел недовольства или растерянности на окружающих лицах, сделал и сам лицо спокойное и уверенное. Хотя, казалось ему, раньше, когда он еще часто летал, все было как-то ближе и все было не так.
   Вот автобус еще раз повернул, проехал через березовую аллею и остановился перед невысоким зданием из голубого стекла и серого бетона. Все оживились, подхватили свои вещи и начали выходить в открывшиеся двери. Выходили - и сразу заходили в это здание, и шли куда-то вперед.
   А Николай Михайлович вышел и замер на минуту, складывая в слова большие синие буквы, тянущиеся над козырьком здания: "Аэропорт", "Добро пожаловать". Это как же это?
   И сразу возле него оказалась очередная симпатичная девушка:
   - У вас затруднения? - спросила она.
   И очень красиво улыбнулась. А Николай Михайлович посмотрел вперед, посмотрел назад и только и сказал в ответ:
   - А-а-а... где же самолет?
   - У-у-у, - непонятно сказала девушка и предложила пройти туда, где ответят на все вопросы.
   Доктор в белом халате мерял давление, смотрел в глаза и зачем-то в уши. При этом все время что-то рассказывал. Мол, что значит та или другая проверка, что бывает в таком возрасте, конечно. А время не то, так это у вас просто часы механические - их надо вручную переводить. Вот на телефоне наверняка время уже правильное, проверьте, проверьте. Наконец, сказал уверенно:
   - У вас просто был спазм. Типичная картина. Давайте я вам - укольчик легкий для снятия последствий.
   Быстро кольнул. А симпатичная девушка - не та, уже другая - под руку довела Николая Михайловича до самого выхода.
   - Ну, ты даешь, дед! - сказал внук. - Мы уже думали, ты потерялся где-то по дороге.
   - А у меня спазм был, - беспомощно сказал Николай Михайлович, чувствуя странную слабость и непонятную обиду на что-то.
   - Так это ты просто с голода, - уверенно сказал внук и повез на своей большой блестящей машине ужинать и отдыхать.
   Глубокой ночью Николай Михайлович проснулся в связи с острой необходимостью. Чуть потерпел, ленясь и одновременно немного стесняясь, но потом встал, натянул в темноте брюки и тихонько выбрался в туалет. А потом в ванной, включив свет и пустив теплую воду, уперся в зеркало, рассматривая седой венчик волос вокруг розовой лысины, мешки под глазами, слегка отвисший живот...
   - Вот так, приятель, - сказал негромко, кивая сам себе. - Спазм - так это у них называется теперь. А ты всё фантастику читал в детстве, выдумывал что-то... А тут, раз - спазм. И ты на месте. Ты уже в будущем, старина...
   Во сне, в теплом добром сне, он видел детство и пыльную дорогу, уходящую за горизонт, и маленький горбатый синий автобус, карабкающийся к этому горизонту. В этом автобусе уезжала в далекий город его старшая сестра. А он был тогда еще совсем мелкий. И даже о фантастике он тогда еще ничего не знал.
   Знал только, что в будущем будет хорошо.
   Так и проснулся - с улыбкой.
   - Ишь, - сказал вслух сам себе. - Спазм, понимаешь. Такая, понимаешь, штука.
   И вдруг понял, что совершенно не боится полетов, и что надо бы и к другим внукам и внучкам съездить. Раз уж все стало так близко и так быстро.
  
  -- Ссылка
  
   - Нет, - сказала мама. - Больше ты меня не обманешь. Я сегодня звонила твоим друзьям. А вчера я была в университете...
   Мишка с выражением мировой скорби на лице закатил глаза, а потом посмотрел на папу, слегка ему подмигнув - мол, женщины, они такие нудные, правда? Но папа смотрел строго и одновременно грустно. Он как будто поддерживал все сказанное. И еще будто прощался. Такое было странное ощущение.
   - В общем, чтобы порвать все эти связи и хоть немного заставить тебя трудиться - вот.
   На стол шлепнулся конверт.
   - Тут билет. Поедешь к дедушке. Ему все равно нужна сиделка, так вот ты и поработаешь до лета. А то здесь тебе, оказывается, нигде мест нет.
   - Но, мам, - попытался возразить Мишка. - Я же ходил к тебе на работу. Но там и правда нет мест. Совсем нет.
   - Сынок, - сказал папа. - Ты и ко мне на работу ходил, я узнавал. А что, в городе нет других мест? Только с родителями? Только с их авторитетом? Тебе уже не десять лет, за руку водить тебя просто некому. И потом, деньги потрачены, билет куплен, дедушка предупрежден. Помнишь дедушку?
   Мишка дедушку практически не помнил. Помнил только, что городок там небольшой. Что у деда - большая белая борода. И еще сад помнил и яблоки, которые можно было рвать прямо с веток.
   Впереди была унылая осень и такая же унылая зима, когда каждый день родители будут спрашивать, нашел ли он себе работу, ищет ли он работу вообще, есть ли какие-то подвижки... Ну, раз не сдал сессию, раз выкинули из университета, так надо же работать! Ага, а родители тогда - зачем? Ну, это так, для смеха, конечно. Мишка и сам понимал, что просто нужны деньги. Без денег в современном мире - никак. Даже просто играть в правильные игры стоило денег. А если ставить на футбол, или еще можно в карты играть... Или вот, скажем, лотерея - но лотерейные билеты опять же стоили денег. А денег, сказала мама, давать не будут. Сколько заработает, столько и получит.
   И так - до самой весны. Или даже дольше. Тогда, выходит, лучше уехать. Лучше еще и тем, что в провинции он, Мишка, будет просто как король - столичный житель, а не всякий там деревенский.
   Поэтому он еще поломался для виду, одновременно обдумывая, что и как взять с собой, кого предупредить, что связь только в Интернете, с кем созвониться. А потом взял конверт, достал билет...
   - Это как? Завтра? Завтра утром?
   - А ты бы хотел через месяц? Или, может, через два?
   - Но у меня могут быть свои дела...
   - Какие у тебя могут быть дела? Из университета выгнали. Книги ты сдал - я проверяла. На работу не устроился, то есть отрабатывать две недели не надо. Какие еще у тебя дела?
   Мишка мог бы, конечно, порассказать о делах. Но лучше не надо. Не поймут они, что надо появиться в тусовке. Надо всех заранее предупредить. Надо сделать суровый вид уезжающего в далекую Тьмутаракань. Надо, чтобы девчонки жалели, а пацаны жали руку и наливали пиво и вино и водку, и вообще всякие разные вкусные напитки. И это, конечно, не две недели, но...
   - Ну, ладно, ладно, - примиряюще забормотал папа. - Сегодня у тебя еще половина дня целая. Позвони, напиши, наконец, предупреди как-то. А утром я тебя сам провожу. Завтра же суббота.
   Завтра была суббота. Был поезд. И почти сутки неторопливой езды среди серых унылых своим однообразием полей и желтеющих рощ. Потом темный лес. И еще лес. И снова лес. Редкие полустанки и переезды, на которых стояло просто смехотворное количество автомобилей. Они, наверное, это называют тут пробками. Какие-то босоногие мальчишки, бегущие вдоль насыпи и машущие руками. Дачники на высоких асфальтированных платформах, ожидающие своей электрички. Рыбаки в неизменных грязных брезентовых плащах и с удочками разного размера. Скучные дома чуть в стороне. Иногда вдруг яркий купол церкви на пригорке. И снова лес, лес, лес.
   Мишка засыпал и снова просыпался. Делать в поезде было совершенно нечего. Интернета тут не было. Есть не хотелось. Хотелось лежать и дремать под монотонный перестук колес, иногда прислушиваясь к разговорам внизу.
   Вдруг мужики, соседи снизу, обсудившие уже все подряд, от стран и политики до мест, кто и где бывал, переключились на США.
   И там - наши! Нет, представь, их штрафанули в первый же день! Стояли на разгрузке в порту. Отошли за гаражи - чисто перекурить. Ага. Гаражи - контейнеры. Вот, отошли, откинулись - полиция летит. А там у них сверху летает вертолет и всех вот таким (показывает руками) объективом снимает. И их, выходит, сняли, как они там закурили на солнышке. Полиция приехала и молча всем штраф выписала. Всем сразу. Это в первый же день, представь!
   Но это только поначалу. Потом была, считай, настоящая уже встреча, все такое. Сели они пить водку. А водка у них не как у нас - по пол-литра или по ноль-семь. Там литр с чем-то в каждой бутылке. Ну, мужики у нас крепкие - все, что было, выпили. И стали собираться еще за водкой. А как? Пешком, что ли? Ну, взяли ключи у нашего переводчика. Тот пытался что-то сказать, что нельзя и что всем хватит уже. Но ребята - они же такие могутные, шо ты - его усадили, налили, а ключи силком забрали. Сели в его древний фордик и помчали. Почти ночь на дворе, дальний загород. Движения практически никакого. Они раз на красный проехали. Два - проехали. ну, за водкой же, не так просто! А никого ведь и нет. Чего стоять? А там, оказывается, закон такой, что раз-два, вроде, как и не считается за нарушение. А на третий раз - ого-го! И тут - как раз третий красный перед ними. Они и его - на скорости, не тормозя. За водкой же, там же ждут! Тут их и встречает черный такой полицай. Палкой машет, свистит, все как положено. Ну, у них же какой закон? Тебе свистнули - сиди, значит, и не дергайся, пока не попросят. Но наши же ничего не знают! Наши и по-английски не понимают. Им - за водкой! Они вывалились разом из машины и пошли с негром обниматься. Объяснять черному брату, что за водкой едут, не просто так. А у них, у полицейских, вот тут справа пистолет с пулями, а слева револьвер с резиной. Он им кричит, руками показывает, мол, стоять! А они - обниматься. Ну, вызвал он по рации подмогу. Перессал же. Наши такие - любой их напугается. А они же - за водкой! Радостные такие. Выстрелил. Этому в ногу, тому - в жопу... Сорок восемь часов на то, чтобы покинуть США и больше не появляться. Вот и поработали они, ага. А переводчик-то, переводчик! Он же там за триста долларов купил себе машинку - дряхлую, лишь бы как возила. А теперь ему штраф платить! Потому что он владелец. А эти - в сорок восемь часов, да... Нога вот до сих пор болит.
   Мишка, смеясь, полез вниз, готовиться к выходу.
   - Что, парень, не уснешь никак? - тут же озаботились соседи. - Это просто поезд такой - старый, трясучий, шумный.
   - Да мне на выход скоро. Приехал уже.
   - Куда приехал? Тут же остановок долго еще не будет!
   И тут поезд начал плавно тормозить, а в коридоре появился проводник, молча проверяющий, что все в порядке, и купивший билет оттуда и досюда никуда дальше не поедет, потому что, типа, проспал и не слышал.
   От станции Мишка шел пешком. Заранее по карте посмотрел маршрут - тут идти-то было минут тридцать нескорым шагом. Заодно город посмотрит.
   Город был скучный. Ни больших ресторанов, ни казино или иных интересных мест. И ни одного новомодного высокого и стеклянного торгового центра. Вот и выходит - как в ссылку.
   Дедов дом стоял не как все остальные на улице, не окнами прямо на дорогу, а в глубине старого запущенного сада. От калитки к крыльцу вела дорожка, выложенная плиткой. Между плитками торчала неаккуратно трава и всякие прочие растения, названия которых Мишка не знал. Значит, редко тут ходят.
   Встреча получилась сумбурной.
   Дед и внук долго не могли прийти к единому - как кому кого называть. Да, и еще дед катался по первому этажу на коляске. Объяснял, что старость это, а не болезнь никакая. Вот только жаль, говорил, что на второй этаж теперь не подняться - а там вся его библиотека. Так что, внучек, тебе теперь туда лазить и приносить деду книжки. И читать, если попросит. А больше-то, говорил дед, почти ничего и не надо: соседка захаживает насчет приготовить поесть, девчонки знакомые прибегают насчет уборки. А уж сам с собой дед может справиться. Он и пешком может. И постирать, если что. Просто в коляске - легче. Ну, все тебе понятно?
   - Все понятно, дед Дим, - солидно отвечал Мишка, уже заранее прикидывая, как и что можно будет делать в свободное время.
   А сам все удивлялся деду. Такая же белая длинная борода, как помнил. Такое же красное, как обожженное солнцем лицо. Такие же ярко-синие глаза под седыми бровями. Ничуть не изменился. Ну, кроме этой коляски - чуда заграничной техники.
   И еще: было в доме очень чисто и совсем ничем не пахло. А должно было, по идее. Старость пахнет затхлостью и плесенью. Старость - душная. Тут же была чистота, и как будто только что проветрили весь дом, настежь отворяя окна и двери осеннему ветерку.
   Утро начиналось с кофе. Потом Мишка спрашивал, не надо ли деду чего и шел гулять по городу. Старые детские знакомые оказались на месте. И Васька остался в своем городе, тут и работал. Пацаны, с которыми вместе играли в песке у речки десять лет назад - тут.
   А кроме восстановленных знакомств появлялись и новые. Девчонки в магазине. Официантка в кафе - тут было кафе! И цены, позволяющие Мишке считать себя практически иностранным богатым туристом. Денег, что сунул, отворачиваясь, папа, хватало по местным меркам на многое.
   Правда, выпить пока было не с кем. Васька все время на работе. Да еще и за рулем. И у других как-то все так. Все работают или учатся весь день, или даже - семейные уже. Ни потусоваться, ни погулять с приезжим... Вот, только Наташка оказалась, как он сам. Не пришей, не пристебай. Не поступила в институт. На работу не пошла, жила пока с матерью и думала, как там дальше. Вот и Мишка как раз к этим думам подошел. Столичный мальчик. С какими-то деньгами. А по разговору - и со связями. Марь Ванна такое знакомство вполне поддерживала, и Мишке днем теперь было не скучно. Даже домой приводил Наташку. Ну, раз все равно пока поручений никаких - так чего бы и нет?
   А потом дед вручил ему ключ от библиотеки.
   Вот тут-то Мишка и задумался.
   Библиотека оказалась просто роскошной. Не так, чтобы подписные издания строем и одним цветом, а разные старые тома в коже и металле. Желтая от старости бумага. Старые буквы. Старые шрифты. Вот там, в библиотеке, пахло правильно - старыми книгами.
   Он сбегал в свою комнату за блокнотом, а потом устроил внимательное перебирание книжного богатства, с записью всех данных. Некоторые тома еще и фотографировал на смартфон.
   Вечером после ужина сидел у себя и листал страницы в Интернете. Сверял названия с тем, что было в блокноте. Строил таблицу, в которую вписывал цифры. Подсчитывал итоги.
   Бинго! Лотерейный билет в кармане! Да еще и такой выигрышный...
   - А дедушка-то старенький, тра-ля, ля-ля, ля-ля! - мурлыкал Мишка, так и этак перенося строки в таблице.
   Наконец, выбрав одну строчку, закинул в Интернет удочку. И стал ждать. Совсем не долго. Почти сразу начались ответные контакты. Он и фотографию выслал по просьбе. И уже сговорился о цене.
   На взгляд, без пересчета, в библиотеке деда было тысяч пять книг. Редких и очень дорогих книг. Библиотека занимала весь второй этаж дома. Проходы между полками были запутанными, как в лабиринте. Книги стояли в совершенном беспорядке: не по имени автора, не по разделам каким-то, даже не по году издания. Просто, видимо, как купил, как поставил - так и стоят.
   Утром он забежал на почту и получил заработанные деньги. Это были солидные контрагенты - и очень солидные деньги. Тут же, не отходя далеко, завернул томик в пленку, потом в бумагу, написал адрес и отдал пожилой усталой тетке за толстым стеклом. Там, на почте, практически все были пожилые и усталые.
   А потом - к Наташке сразу. И в кафе ее сводил, и сам чуть-чуть расслабился. Это были уже не те копейки, что подкинул отец. Тут - настоящее. А если посмотреть итог таблицы...
   Утром дед встретил на кухне и сказал:
   - А что это ты, унучек (специально так говорил, под старика косил) совсем со мной ничем не занимаешься? Ты же не отдыхать приехал, верно? Ага, вижу явное согласие и непротивление. Ну, тогда начнем мы с тобой день с чтения солнца нашей поэзии. Доставай Пушкина, Миша. Очень мне интересны некоторые места.
   Мишка сбегал наверх и принес томик Пушкина. Дед поморщился:
   - Не этот. Там было первое издание, без исправлений. Вот его и неси.
   Мишка замешкался, ворочая книжки и думая, что и как теперь сказать. Нашел самый старый том из оставшихся, принес.
   - Не то, Мишенька, не то. Как поднялся, так справа такая длинная полка. Ну, ты ее уже нашел, раз эти экземпляры таскаешь. И вот в самом конце, возле этой вот, стоит первое издание. Старое такое, понимаешь? Ну, тащи. Марш-марш.
   И отвернулся к столу, принимаясь за свою кашу.
   Мишка полчаса провел наверху. Что теперь делать? И не выйти же потихоньку. Кухня как раз у двери. Мимо деда не пробежать. И - зачем?
   - Мишенька, - встретил внизу дед. - Ты только не придумывай ничего лишнего. Потому что у меня там свой порядок, и никто не поднимался кроме меня, да теперь вот - тебя. Лучше сразу скажи - нашел книгу?
   - Нет, - честно сказал Миша.
   - Жаль... А где же она тогда?
   - Да, вроде, Ваське давал почитать, - брякнул Мишка первое, пришедшее в голову.
   - Ваське? Очень жаль...
   Загрустил дед, повернул коляску, покатил по коридору в свою комнату.
   Да уже и вечер был - может, просто спать поехал.
   А Мишка с самого утра понесся к Ваське, чтобы договориться, поделиться может быть даже, но чтобы он, Васька, подтвердил, если что. Ну, мало ли там что могло быть с книгой.
   - Где же ты был? - спросила заплаканная Васькина мать. - Сынок-то мой разбился. А ты и не знаешь, выходит?
   Нехорошо вышло.
   Мишка вернулся домой. А дома - дед с теми же вопросами:
   - Миша, внук, ты уж лучше мне честно скажи: куда делась книга? Васька твой, выходит, просто никак не мог....
   И Мишка опять, совершенно не думая, ляпнул:
   - Прости, дед. Это местные на меня наехали. Я в кафе ходил, а они...
   - Так это же совсем другое дело! Ну-ка, тащи мне телефон.
   Дед бодро потыкал в кнопки:
   - Алё! Коля? Коля, что за дела в этом городе? Что за беспредел, в натуре? Узнал, да? Ну, давай, колись, кто и что тут мутит...
   Мишка потихоньку ушел к себе. Еще раз посчитал сумму. Итог ему нравился. Но как же быть с дедом? К нему никто не входил, а на ужин Мишка специально не пошел, чтобы не встретиться. Зато утром вскочил с самого, как говорила мама, с ранья, и тут же кинулся на улицу, пока дед не остановил.
   Прямо у калитки стояла красная нива и за ней старый потрепанный фордик, у которых о чем-то негромко разговаривали два мужика. Один длинный и сухой, какой-то крученый весь, как старый канат. Он заулыбался, увидев Мишку. И рот его был полон золотых зубов. Второй - молодой, невысокий и очень широкоплечий, смотрел хмуро.
   - В машину! - сказал он, не здороваясь и не представляясь.
   - А вы, собственно, кто? - осторожно спросил Мишка.
   - Ну, считай, мы местный арбитраж. Давай, давай, не буди деда, не беспокой.
   Потом было больно, стыдно и очень обидно. Хотя, на кого обижаться? На себя? Николай, как он представился, был уже не молодым, сильно за сорок. Он спрашивал коротко и требовал ответа. Мишка юлил. То есть, пытался юлить. А тот, что крепче, лупил по животу и по почкам. Умело, больно и очень сильно. Хорошо, что Мишка не успел позавтракать.
   - Лучше бы тебе пока на улицу не показываться, - сказал на прощание Николай. - Мало ли какие могут быть эксцессы...
   А дома ждал дед. Прямо у двери ждал.
   - Вот что, внучек, - сказал строго он. - Ты мне тут всяко рассказываешь, а ведь книжка та дорогая. Очень дорогая. И не только деньгами, но и памятью. За нее, знаешь ли...
   - Брал я, брал, - повинился Мишка. - Наташке показывал, хвастался. Там и оставил, наверное.
   Вот же вляпался! Как теперь вывернуться?
   - Наташке? Так позвони, пусть принесет.
   Наташка ответила на звонок сразу, будто ждала. Сказала, что уезжает из города. Совсем уезжает. И что не надо им больше видеться. И во всем виноват он, Мишка, который впутал ее не понять во что. В трубке слышался голос ее матери:
   - Ты ему скажи, скажи... Пусть только появится! Уж, я ему!
   И Мишка сдался.
   - Дед, продал я ее. Взял и продал. Деньги мне были нужны. В кафе сходить. С девушкой погулять. С друзьями посидеть. В магазине купить что-нибудь. Не подумал просто.
   И что теперь, убьет?
   - Да ты же внук мне, Миша! Что ли я не понимаю! Ну, украл - это плохо. Врал - еще хуже. Но ведь признался! Я теперь поспокойнее буду. Проживу чуть подольше. Жаль книгу, очень жаль. Но ведь вернуть уже не сможешь?
   - Не смогу, - честно сказал Мишка.
   - Тогда придется что-то другое читать...
   Дед задумался, перебирая в уме свою библиотеку, а Мишка вдруг тронул его за руку и спросил срывающимся голосом:
   - Дедушка, а как же Васька? Наташка - как? И эти, с золотыми зубами?
   - Что? - встрепенулся дед. - А-а-а... Ты вон, что. А все так теперь и останется, Мишенька. Я тебе тут не Дед Мороз и не волшебник какой, чтобы взад переигрывать. Так что неси ты мне Тургенева. Есть там старый томик - вот его и неси. Почитаешь. Отработаешь.
   Сверху Мишка выглянул на улицу. Красная нива стояла прямо у калитки.
   В кармане были деньги. Хорошие деньги. Только вот - куда с ними теперь. И главное, а как же с Васькой так вышло? И Наташку жаль...
   А еще жальче было самого себя. Ссылка, шутил? Ну, вот она - ссылка. Как есть. Дошутился.
   - Миша-а-а! - раздалось снизу. - Ты там не пропадай! Тургенева тащи, полистаем вместе!
  
  -- Старость - не радость
  
   Телефонный звонок в полдень - это совсем не страшно. Вот когда ночью трезвонить начинают, тогда начинаешь дергаться и тревожиться. Телефон надрывается, а ты ждешь, ждешь, ждешь, когда же на том конце провода поймут, что уже ночь, что никто ночью с ними разговаривать не будет, что это не рабочий, в конце концов, телефон - домашний! А днем-то - пустяк. Тем более теперь, когда уже не работаешь, и не ожидаешь внезапного крика начальника - все пропало, все упало, беги-лети скорей туда-сюда, без тебя все никак...
   - Алло, - хрипло сказал в трубку Михаил Петрович, недовольно глядя на себя в зеркало, уже много лет висящее прямо над тумбочкой в коридоре.
   Зеркало показывало его плохо. То есть, показывало-то оно хорошо, но все равно плохо. Если повернуть голову, то вот тут отвисает. А если глядеть прямо, то вот тут щеки и эти, как их, брыжи, что ли? И еще мешки под глазами.
   - Алло, да? - сказал он с подчеркнуто комичным киношным кавказским акцентом.
   - Миша? - зазвенела трубка незнакомым женским голосом. - Мишенька? Как ты там теперь? Ты же не работаешь больше? Ну, говори, говори же, милый! Что, как, какие дальше планы, как жена, как дети?
   - Кто это? - он скорчил себе рожу в зеркало и растянул губы, показывая зубы в жестоком волчьем оскале.
   Зубы были желтые.
   Нет. Не красавец.
   - Как - кто? Миша, ты, что, не узнал меня? Вот же умора! Буду рассказывать всем нашим, как ты меня просто не узнал! Теперь богатым будешь... Ой, то есть, это я теперь буду богатой!
   Михаил Петрович молча положил трубку и пошел на кухню.
   Знает он такие звонки. Ишь, развести хотят на поговорить, как лоха какого. А он уже на пенсии. И ничего у них не получится. Кроме квартиры все равно ничего у него и нет больше.
   Тут его как кто-то подтолкнул - квартира!
   Вот оно, значит. Начинается. Не зря по телевизору предупреждали.
   В четыре вечера - он как раз поставил чайник - снова позвонили. Теперь голос был не звонкий, а такой гулкий, что ли. Контральто - вспомнил Михаил Петрович. Это называется контральто. Такой женский бас.
   - Михаил, - вещал голос. - Ты там как сам-то? В порядке? Здоровье - как? А то дети спрашивают, что случилось с отцом. Не видно нигде, не слышно совершенно.
   - Что, квартиру мою хотите? - закричал в трубку Михаил Петрович. - Так хрен вам всем по вашей хитрой рыжей морде!
   - И вовсе я не рыжая! - обиделось контральто и отключилось.
   Михаил Петрович не только положил трубку, но и выдернул вилку из розетки. И еще порадовался, что знает такие простые русские слова: вилка, розетка. А то везде стали сплошные коннекторы и штекеры.
   Чай перед телевизором на кухне под большой бутерброд с маслом и куском красной рыбы, оставшейся от праздничного ужина в связи с его выходом на пенсию, был хорош. Чай пах не сеном, а мятой и лимоном. И был не черным-черным, а прозрачным и благородно янтарным. А по телевизору между тем говорили, что правильно и вовремя он ушел с работы. Там у них опять очередные кризисы, и сокращения начнутся. А он, Михаил Петрович, бывший начальник службы, в домике. Как ни смешно такое звучит. Он - в домике. Как в детстве. И уже совсем ничего не боится.
   ...
   Утром после обязательной неспешной зарядки и завтрака, перед самым выходом на обязательную же прогулку - он решил продолжать режим и график и вообще все полезное - Михаил Петрович снова включил телефон. Тот зазвенел, казалось, быстрее, чем ток по проводам достиг катушки.
   - Бать, - басил какой-то молодой парень. - Ты чего телефон отключаешь? Мы же тут волнуемся все. Меня даже хотели ночью к тебе посылать, проверять, что и как. Представь, да? Я, значит, ночью буду долбиться в твои двери. А ты, как положено, вызывать милицию, потому что света в коридоре опять нет. Ну, представь, да!
   Михаил Петрович ругаться не любил, хотя умел. Он просто аккуратно положил трубку и пошел на улицу. Мимо консьержки, мимо бабок на крыльце, обсуждающих его внешний вид:
   - Ишь, какой весь важный, да манерный пошел. И пошел себе, и пошел... И вот так он всегда. На самом-то деле - никому он не нужен. Пенсионер. Простой пенсионер. А гонору-то, гонору! Тьфу!
   По парку он гулял долго, дыша воздухом и радуясь, что в рабочий день здесь почти никого не было. Пахло зеленью и сыростью. Редкие молодые мамаши катали разноцветные коляски. На лавочках там и тут сидели девушки с книгами.
   Никому он не нужен, ага. Если бы так. Вон, телефон просто обрывают. Да и раньше, когда был молодой - тоже ведь было. Только успевай, отбивайся. И блондинки разные, и совсем наоборот - брюнетки. Но он тогда уже точно знал, что всем им, красивым и понаприехавшим и уже даже понаостававшимся, нужна была только его квартира. Прописка - и ничего более. И он сам, как дополнение, сопутствующий товар, в комплекте к прописке.
   Потом, когда уже уселся на хорошей должности и стал ездить по городам и странам, тоже всякие появлялись. Уже старше. Крепкие телом и умом. Хитрые, умные и опытные во всем. Они умели вкусно готовить, разбирались в футболе и даже в Формуле-1, понимали его... Могли за компанию и водочки. М-да...
   А на самом деле всем нужны были его деньги. И еще квартира, конечно. Михаил Петрович отлично видел эти скользящие по стенам взгляды, как бы измеряющие общую и жилую площадь, вычитающие коридоры и места общего пользования, делящие и умножающие на стоимость квадратного метра. Эти их мечты о будущем. Не о своем, они же тоже старели, эти проходящие мимо женщины. Они уже думали о будущем своих детей. А он как раз о детях совсем не думал. Ну, не нужны ему были дети. Не любил он их. В любом возрасте не любил - хоть в младенческом, хоть в школьном.
   Вот так и жил. Рос трудовой стаж, росла зарплата. Квартира обставлялась и снова менялась мебель. Техника всякая новая появлялась и исчезала, и снова появлялась. А Михаил Петрович оставался один, и был собой и своей жизнью вполне доволен. Он шутил всегда, что с хорошим человеком, с собой, любимым, ему интереснее и лучше, чем с кем-то посторонним, который, как совершенно правильно говорилось в "Иронии судьбы" - "туда-сюда, туда-сюда".
   После прогулки он зашел в "магазин шаговой доступности", в который постоянно ходил все последние годы. Долго выбирал кисломолочную продукцию. Внимательно читал этикетки на полуфабрикатах. Прикидывал в уме размер пенсии и стоимость товаров. Покупал не килограммами, чтобы закинуть в холодильник на неделю, а штуками, на раз-два. Лучше всегда покупать свежее. Опять же полезно для здоровья, потому что заставляет двигаться хотя бы до магазина и обратно.
   Дома встретила длинная телефонная трель. Телефон, казалось, даже стал теплее наощупь.
   - Ну? - сердито спросил Михаил Петрович в трубку.
   - Пап! Это ты? Все у тебя нормально? Может, приехать надо? Помочь чем? Постирать там, приготовить? А?
   Ну, вот - очередной женский голос. Теперь совсем уже молодой. Не школьница, конечно, но все равно.
   - Девушка, - сказал он насколько можно мягко. - Вам совсем не стыдно? Беспокоите старого человека. Заслуженного пенсионера. И все зачем? Для какой своей надобности? Квартира вам моя нужна? Так не получите вы мою квартиру, как ни старайтесь!
   - Пап, ты что? - обиделся голос, и связь снова оборвалась.
   Он жестко, со стуком, положил трубку, длинно со вкусом выругался в воздух и пошел на кухню готовить полезный ранний ужин. Овощи, подсолнечное масло, лук и чеснок. И кефир. Вот так он решил сегодня ужинать.
   Теперь звонили уже в дверь.
   - А вот это, пожалуй, лишнее, - сказал Михаил Петрович, посмотрев в глазок.
   На лестничной площадке было темно. Кто-то там шевелился, что-то кричал, но рассматривать и вслушиваться никакого настроения не было. Ужин - на одного. Гости не ожидались.
   Михаил Петрович вызвал полицию.
   Потом был шум на лестнице, стук сапогом в дверь, непонятный разговор, что вот к вам ведь пришли, а вы тут патруль вызываете, попытка пропустить пришедших к нему в квартиру... Ага, сейчас. А цепочка на что? И даже удостоверение сержанта какого-то не заставило Михаила Петровича открыть двери шире. Он только предупредил, что завтра придет и напишет заявление. И пусть тогда на всех возбуждают. Ему понравилось это слово, и он еще раз сказал с угрозой:
   - И пусть тогда возбуждают!
   ...
   И пошел утром после завтрака в отдел полиции. Раз обещал, да еще и настроение ему вчера испортили. И дошел, и написал заявление, как ему стали звонить какие-то неизвестные лица, как стали чего-то от него требовать, а вчера даже пришли к нему, когда уже было совсем темно. И что он никого не знает и знать даже не хочет. И вообще он - заслуженный пенсионер. В общем, писал он, обеспечьте мне спокойную старость. И без всяких никаких.
   Капитан за стеклом прочитал заявление, полистал паспорт, вздохнул и сделал запись в толстой книге.
   - Идите, Михаил Петрович, будем разбираться. Вот прямо сейчас участкового подниму. Безобразие, конечно. Если все так...
   Они еще сомневаются!
   Михаил Петрович опять гулял. Опять заходил в магазин, но ничего не покупал. Он взял специально блокнот и теперь выписывал цены, чтобы сравнить с другим магазином, который немного дальше. Но дальше - это теперь ничего. Это даже хорошо. Надо ходить, надо поддерживать форму.
   ...
   Через три дня он сидел на приеме к психиатру.
   - Или я псих, или что? - строго спросил Михаил Петрович молодую врачиху. - И как тогда все это понимать?
   Она долго его слушала и что-то писала в свою тетрадь. Потом дала рецепт на таблетки и рекомендовала пить перед сном.
   - Так у вас фобия, что ли? - как будто спросила, но видно же, что диагноз у нее уже составился.
   - Мобия, блин! Квартира у меня, ясно? - огрызнулся Михаил Петрович.
   - Конечно, конечно! - сказала врачиха и еще что-то записала.
   ...
   Через месяц таблетки уже не помогали.
   Страшнее всего, что Михаил Петрович постепенно сам разобрался в голосах, узнавал каждый, стал даже что-то отвечать, отругиваться уже в соответствии с теми ролями, которые они сами себе выбрали. С так называемым сыном можно было грубовато пошутить. Так называемую дочку Михаилу Петровичу было жалко, и он говорил с ней ласково, но все равно коротко и зло. Зло у него получалось лучше, а ласково - труднее.
   Бабки на крыльце смотрели с укоризной. Поджимали губы, когда он шел мимо. Качали головами, гудели что-то о моральном облике. Он четко посылал их далеко, и регулярно ходил в магазин и на прогулку. В полицию и к психиатру больше не ходил. Потому что и так было ясно: все куплены, все замазаны в деле. Они там из него, если не преступника, так психа обычного сделают. И потом квартира - тю-тю. Вот этому сыну и этой вот, типа, дочке.
   Фигушки вам всем! Не дождетесь! Он еще крепкий мужик! Он еще - ого-го!
   Хотя, спал плохо. Очень плохо.
   И еще очень опухало лицо. Это нервное, конечно, от недосыпа и всяких дум и воспоминаний. Но - кому теперь жаловаться? Сам во всем виноват. Нет никого, чтобы прикрыть, чтобы взять на себя груз. Вот был бы этот, с баском, настоящим сыном, так разобрался бы давно со всеми остальными. Вот тогда и разговор бы пошел иначе. Тогда бы и родство было видно. А так - эх, да что тут говорить?
   - Михаил Петрович, - начала скрипуче консьержка, поймав его взгляд. - Нельзя же так...
   - А пошла ты в пень, карга старая, - ответил он и даже не почувствовал никакого стыда.
   Потому что надоели все. Был бы пулемет - всех бы застрелил. Своими руками.
   ...
   - Ой, дед, ты дома, что ли? А наши все говорят, что ты болеешь, - этот мальчишеский голос был последней каплей.
   - Болею я, внук, - сказал Михаил Петрович и почему-то заплакал, сидя на полу у тумбочки.
   Плакать старался неслышно, чтобы не пугать парня.
   - Болею, да, но - дома. Это такая совсем нестрашная болезнь. Старость называется.
   Хотелось говорить и говорить, вслушиваясь в чуть хрипящий...
   - А ты что, простыл, что ли? - встрепенулся было.
   - Да не-е... Это мы с Витькой с уроков сбежали. Вот, думали, куда кости двинуть.
   - С уроков - это плохо, - начал Михаил Петрович, но малец тут же перебил:
   - Ага, плохо. Как сам-то в детстве, так было можно, да? А теперь время, значит, другое, ага? Вот только ты еще не начинай, как родаки.
   - А я и не начинаю, - все же начал Михаил Петрович.
   - Мишка, Мишка! - донеслось из трубки.
   Это, наверное, Витька подбежал - Мишкин друг. И так вдруг закололо сердце: Мишка... Внук...
   - Дед, так ты нас пустишь с Витькой? Мы у тебя отсидимся до вечера, ага?
   - Ага, - кивнул он в зеркало, вслушиваясь, впитывая такой знакомый родной голос. - Приходите, конечно. Я вам тут чаю поставлю. И бутербродов. Тебе, Мишка, и Витьке твоему...
   - Ты у меня самый мировой дед! Скоро будем! Жди!
   Связь оборвалась.
   ...
   Когда Михаила Петровича хоронили, бабки у подъезда говорили, что вот был ведь человек-дрянь, ну, просто никому не нужный человек. И злобный такой всегда. Гонор свой всегда показывал. И не здоровался. И даже ругался со всеми. А вот же, умер-то с улыбкой. И смотри, смотри - совсем другой же стал. Хороший какой...
  
  -- Бабушка
  
   Развелись они сразу после войны. Хотя жили врозь уже и до нее. Дед приезжал как-то из своей армии, где был командиром, вспоминает отец, и даже в кино какое-то они ходили тогда вдвоем, но через день всё выяснилось. Всё - что он приехал объясниться и проститься. И она пришла домой и сказала сыну, что - всё. Больше, говорит, отца у тебя нет. Нет, ну потом-то, лет через тридцать, что ли, он снова появился, и даже вроде как пытался дружиться, и приезжал к внукам, и подарки делал, но ей это уже не расскажешь. Как, впрочем, и ему.
   И вот она всю жизнь положила на единственного сына. Работала. Еще работала. И еще и снова работала. Кричала на строителей тем же языком, которым разговаривали они. Была нормировщицей, кадровиком, почтальоном - это уже на пенсии...
   Почтальоном ей больше всего понравилось. Пенсии на жизнь хватало вполне, но хотелось подарки дарить внукам, да и просто скучно было одной в комнате в коммуналке, когда в тех двух комнатах - семьи, а она вот одна. И уже старая. А тут утром она вставала, самым ранним утром, еще до пяти, и шла на работу. Там разбирала "корреспонденцию" - рассказывая, специально подчеркивала слово голосом. Корреспонденция, понимаешь, это не просто так. Потом разносила почту по домам в своем участке. Иногда прихватывала и соседний, если надо было кого-то подменить. И потом снова шла домой. То есть с обеда была совершенно свободна.
   Ей такой режим нравился. Только вот получалось, что утром она не завтракала, потому что еще не хотела, а в обед не обедала, потому что уже не хотела. Стала слабеть. Как-то неосторожно сказала в телефонном разговоре жене сына, что видимо рак у нее, потому что слабость постоянная и вот еще худеет сильно.
   Сначала та прилетела сама. Сразу же прилетела. Потом приехал внук на каникулы.
   Первый внук, самый любимый. Он был хитрый такой. Ни разу не кричал на нее, не ругался. Просто садился есть и говорил:
   - И ты давай со мной садись. Что значит - не хочу? Тогда и я тоже не хочу.
   За какой-то месяц восстановился вес, пропала слабость, а постоянные походы на канал, покупаться и позагорать, подняли общий тонус. Когда внук со своей матерью уезжали, бабушка была посвежевшей и даже помолодевшей на вид. Обещала приехать зимой в гости. И приехала. Уволилась с почты - и приехала в гости с подарками. Веселая и заводная.
   А потом пришло время, когда ни на почту уже почтальоном, и вообще никуда. Ну, возраст же. Так и говорили ей честно кадровики:
   - Вы извините, но ваш возраст...
   Она могла бы их послать, как на стройке - умела и помнила, как это делать. Но время теперь было не то. Да и правда, думала она, если бы ко мне такая работница пришла - наверняка не взяла бы.
   Еще через год жена сына сказала, что время пришло, пора теперь жить вместе. Потому что слишком далеко. Если что - как успеть? А тут ведь что угодно может быть - возраст-то уже... Ну, права она была, конечно. Тут просто окно помыть - голова кружится...
   Она согласилась.
   Был сложный обмен, и теперь у сына была "трешка", в которой самая светлая комната с балконом с видом на широкую реку - ей лично. И все, что хочешь. Хочешь кота? Пожалуйста, заводи. Еще чего хочешь? Только скажи, мама!
   Вот только руки и зрение стали подводить. Но при этом все время хотелось хоть что-то делать. Всю жизнь она работала, трудилась, что-то делала изо дня в день. А тут... Это не пенсия - это просто больница какая-то получается. Санаторий натуральный.
   Она мыла посуду и слышала от жены сына:
   - Мама, ну, кто так моет? - и перемывает за ней.
   Обидно.
   Почистить картошку к ужину?
   - Мама, ну, кто так чистит картошку? Надо же тоньше!
   Сварить самых простецких макарон?
   - Мама! Ну, кто так варит макароны?
   ...И кот еще пропал куда-то. Сбежал, наверное.
   Она ходила по всему району, спрашивая, не видел ли кто. Лазила сама на чердак, заставив сына держать лестницу. На крышу даже выглядывала, хоть голова и кружилась, и все звала, звала. Не вернулся кот.
   Теперь она вставала рано утром и просто тихо сидела в углу на стуле, сложив руки на коленях и смотря куда-то вдаль. Далеко-далеко. Звали обедать? Шла обедать. И снова садилась думать о чем-то далеком, вспоминать.
   Оживлялась, когда собирались внуки и еще правнуки. У нее теперь были правнуки, а она была - прабабка! Тогда она тоже сидела на стуле в уголке, но еще и разговаривала, рассказывала о том, что помнит, о тех далеких первых годах, о строительстве великом, о комсомоле, об эвакуации, о своем муже, оставившем ее с маленьким сыном. Она много помнила. Вот только писать грамотно не могла, потому что никогда и нигде не училась. И еще зрение...
   Но внуки-правнуки - это раз в год. Отпуск, каникулы...
   А остальное-то время - сидеть, думать, ждать. Время от завтрака до обеда и от обеда до ужина тянулось и тянулось. Мысли текли. Воспоминания рождались и становились выпуклыми, цветными, объемными.
   Она стала путать имена. Сына называла именем внука. Внука - сыном. Правнуков не узнавала и знакомилась заново каждый раз при встрече, радостно удивляясь, что - прабабка же! Долго рассматривала жену сына, как совсем незнакомую женщину. Удивлялась - как это он с ней все еще живет? Та обижалась:
   - Мы к ней всей душой, а она!
   А она просто выживала из ума.
   Настал день, когда она потребовала вернуть ей сына. Не этого, не этого. Ишь, обмануть решили? У нее был маленький сын - она точно помнит. Вот такусенький, совсем маленький! А этот... Это разбойник какой-то настоящий, а не сын! Он ее бил, наверное. Не наверное, а точно! Он бил ее и отнял сына!
   Вызывали врача. Врач осматривал ее, прослушивал, простукивал. Кивал одобрительно:
   - Какая чистенькая у вас старушка. А то бывает, знаете, такие заросшие грязью - тронуть неприятно. А у вас чистенькая, аккуратненькая.
   - Ну, что? - спрашивала жена сына.
   - Что... Разжижение - так это называли раньше. Старческий маразм... А сердце зато - как мотор. И внутренности все здоровехоньки. Крепкий организм, хороший. Поживет еще.
   Она перестала узнавать всех. Теперь она жила в том времени, когда познакомилась со своим мужем, когда была любовь, а она была совсем молодая, веселая, спортивная и сногсшибательно красивая. Теперь она садилась перед зеркалом и внимательно рассматривала себя, не узнавая. Смотрела странно на свои руки, на свое иссохшее от старости тело - и не узнавала. Она же была молодой и веселой! Когда сын пытался помочь - а помощь была нужна все время - принимала это как приставания постороннего мужика. И как в те времена - отборный мат сыпался из ее рта. Она хорошо помнила все те слова...
   А вот внуков совсем забыла.
   Теперь она помнила то, давнее. А что было недавно - забыла напрочь.
   - Эх, - говорили психиатры. - Ей бы занятие хоть какое - еще долго могла бы протянуть.
   - Доктор, ну, какое занятие? Мы же не можем ее одну оставить! Дом сожжет и сама сгорит!
   Иногда были просветления, и тогда она, узнавая всё и всех, садилась снова в углу на стул и клала руки на колени. Вот такой ей надо быть. Тихой и спокойной, чтобы не надоедать никому, не мешать...
   Внук еще приезжал, ругался с родителями, что довели, но она уже не слышала и не понимала.
   - Сердце крепкое, без шумов, - говорил очередной врач.
   А потом она умерла.
   Зимой. Снежной и морозной зимой, когда пришлось специально жечь костры, чтобы вырыть могилу в мерзлой земле.
   В квартире сразу стало просторно и тихо. И запах стал совсем другой в квартире.
   Только никто уже не рассказывал внукам и правнукам, как было по-настоящему, не из книги...
  
  -- Две сосиски
  
   День отмерялся сосисками. Две сосиски - это и был как раз один день. Сегодня Петр Тимофеевич обсчитался. Он решил, что уже среда, и поэтому будет футбол.
   По футболу тоже можно было отслеживать течение времени. Но только летом. И только по неделям. Зимой в футбол не играли. А тут вот прошли, пролезли в какую-то щель, и должны были как раз в среду ночью...
   И пусть, что нарушение режима получается! Пусть! Сам себе такой режим выдумал, сам себе его и нарушит, раз такое дело - Кубок...
   Но вот полез в холодильник - у него был старый, с одной дверцей, да и тот никогда не был набит битком. Петр Тимофеевич, кстати, иногда задумывался: как это некоторым места в холодильнике не хватает? Что же они туда суют-то? Ведь вот же - масла одна пачка. Мало ли, что холестерин и всякие вредности, все равно на черную горбушку, да с кофе поутру - нет ничего лучше. Сосисок килограмм... Вернее, не килограмм даже, а ровно двенадцать штук. На всю неделю. В воскресенье положено было что-то приготовить "правильное", настоящее, вареное или жареное. А в понедельник - опять в магазин.
   Так вот, полез Петр Тимофеевич за сосисками, а там оказалось еще десять штук. Нет, он не пересчитывает их постоянно. Но тут открыл холодильник - а там полный пакет. Отрезал две - и все равно много остается. Вот и посчитал. С теми двумя выходит десять. Значит, вторник сегодня. Не среда.
   А зачем ему среда, кстати?
   Медленно и аккуратно надрезая кончики сосисок, и сдирая полиэтиленовую прозрачную мокрую оболочку, он раздумывал: к чему же это ему нужна была как раз среда? Ведь, вдуматься если, какая разница - среда или, скажем, понедельник? Это воскресенье отличается, потому что в воскресенье положено ему - так сам себе постановил - готовить что-то горячее и вкусное. Например, пожарить картошку. Или, может, даже сварить суп с вермишелью. На двух куриных ногах получается большая кастрюля супа. Хватает на все воскресенье, да еще и на понедельник и вторник, если и днем перехватить чего-то. А можно не днем, а оставить на ужин. Тогда сосиски не тратятся. И вроде как даже экономия получается.
   Так, вторник все же?
   Очищенные от прозрачной пленки сосиски были внимательно рассмотрены вблизи: однажды он приготовил, не посмотрев. Теперь вот проверяет всегда. Каждая надрезается примерно до половины острым кухонным ножом, который он точит раз в неделю, в субботу. Как раз к воскресенью, когда готовит "настоящую еду". Вот - точка ножа тоже вроде как отмеряет недели и дни. Но нож можно и не поточить, потому что не затупился, а вот без ужина живот возмущается. Значит, две сосиски в день - вот и расчет. Двенадцать на неделю. Закончились сосиски - верный признак, что надо что-то вкусное приготовить, а потом готовиться к походу на рынок.
   Магазин, конечно, ближе. Но в магазине все какое-то замороженное и серое. И цены в магазине... Петр Тимофеевич не доверял магазину, хоть тот и был рядом, а на каждом товаре был ценник с крупно нарисованной ценой. Все же на рынке, считал он, все гораздо свежее и полезнее. А главное - рынок дальше. Туда надо было идти, а физические нагрузки, как говорили все врачи, просто необходимы в его возрасте. Не просто так нагрузки, а умеренные, умеренные!
   Утренняя зарядка тоже была обязательной. Он нашел специальный комплекс от тибетских монахов. В бесплатной газете, которую можно было взять в магазине, на последней странице кроме кроссвордов бестолковых бывало и кое-что полезное. Вот этот комплекс, например. Там, если все правильно делать, полтора, а то и все два часа времени занималось. И при этом - не до пота. И суставы нисколько не ломит. Все аккуратно. Так вот поворачиваться, так вот - самомассаж. Тибетские они или не очень, но упражнения были хорошие. Петр Тимофеевич это сразу понял, и ввел в практику долгую утреннюю зарядку под бормотание новостного канала по "ящику".
   "Ящик" он не любил. Фильмы теперь были какие-то дурацкие. Ни о чем. Вот в чем суть, спрашивается? К чему они призывают? Чему молодежь учат? Подумаешь, посмотришь - а ведь ничему. И сути никакой. Так, как древний акын, поющий, сидя на осле, что дорога длинная, а ветер холодный...
   Вот новости - это интереснее. Могут сообщить, например, о перевороте. Или не могут?
   И футбол еще.
   Старый друг Лёва, с которым они созванивались раз в три-четыре месяца, футбол не понимал и не любил. Зато он любил шахматы. И можно было сговориться, и один раз - у него, другой раз - у Петра Тимофеевича сыграть по-старому, не торопясь, с разговорами. Надолго их не хватало, но три партии - это просто закон. И удовольствие всегда не от выигрыша, а от самого факта встречи, от живого общения.
   Микроволновка запищала требовательно. Сосиски готовы. Это сын научил пользоваться микроволновкой. Просто оказалось и очень удобно. Положил на тарелку, закрыл дверцу, нажал два раза - две минуты. Нажал теперь пуск. Все. Само готовится. Вот и сготовилось. Ровно две сосиски. А в холодильнике значит, осталось - он специально приоткрыл дверцу и посмотрел на пакет - еще восемь. Значит, вторник сегодня. Точно. Не среда.
   А чего он среду-то ждал?
   Петр Тимофеевич поставил тарелку со свернувшимися кольцом зарумянившимися сосисками на стол и протянул руку к хлебу. Среда - это к чему же?
   И тут он вспомнил: так ведь кубок же! Кто-то из наших пролез, просочился, пробился, и теперь даже зимой их показывают. Да, жаль, что сегодня не среда.
   А интересно, подумал он. Вот интересно, остановился он. А если бы он вчера съел четыре сосиски, так сегодня бы осталось меньше, и тогда для него была бы среда? А футбол тогда был бы?
   Мысль была захватывающая и в чем-то оригинальная. Нет, кто такие субъективные идеалисты, Петр Тимофеевич знал со студенческой скамьи. Но вот тут, когда время связано с едой, с прогулками, с режимом... Если вдруг получается вот такой прорыв - не меняется ли и время? Ведь он бы не съел четыре сосиски? Но их бы осталось на две меньше. А раз больше он бы не съел - тогда, выходит, была бы среда.
   Нет, это как-то мозголомательно - мотнул он головой, присаживаясь к столу.
   Вот - все ясно и понятно. Тарелка прозрачная стеклянная. Две сосиски, вилка, кусок хлеба. Чай. Он нажал на кнопку, включая электрический чайник. Потом, так же привычно, нашарил сзади пульт и включил телевизор. По экрану на ярко-зеленом поле бегали фигурки в цветной форме, и носился оранжевый мяч.
   - Не понял, - сказал вслух Петр Тимофеевич.
   Он специально встал, открыл холодильник и пересчитал оставшиеся сосиски. Ровно восемь. То есть, на среду, четверг, пятницу и субботу. Ну? Вторник сегодня! Точно!
   Но на экране бегали футболисты, и одна из команд была определенно "нашей", потому что комментаторы буквально захлебывались, тараторя свои никому не нужные комментарии.
   Петр Тимофеевич сел и стал смотреть футбол. Громко щелкнул вскипевший чайник. Петр Тимофеевич обнаружил, что ужин все еще не съеден, сосиски остыли, жир, что вытек из них, покрыл белой пленкой тарелку. Две сосиски на тарелке. Восемь - в холодильнике. Вторник.
   На экране шел футбол.
   Петр Тимофеевич плюнул в сердцах, отодвинул тарелку на центр стола и пошел в комнату. Где-то тут, около дивана, лежала субботняя бесплатная газета с программой. Где-то тут... Вот! Ага! Он торжествующе потряс свернутой в трубку газетой, потом какое-то время искал очки. Он держался - очки надевал только при чтении. А так всегда и везде без очков. Врачи хвалили его зрение. Говорили:
   - Для вашего возраста зрение просто отличное.
   Петр Тимофеевич с газетой и очками вернулся на кухню. Шли новости. Был перерыв в футбольном матче. Все-таки футбол - тот самый. Значит, среда? Но - сосиски... Он что же - не ел вчера, что ли?
   Развернув газету, уткнулся свирепо в программу. Вот он, вот он, футбол. Так, так, так... Во сколько? Совпадает. Кто? Тоже совпадает. Когда? Ага! Этот матч шел по программе во вторник!
   - Вот же суки! - с чувством сказал Петр Тимофеевич. - Я же чуть все мозги себе не сломал!
   Он свернул газету и положил ее сверху на телевизор. Кроссворд уже был разгадан, а программа пусть лежит там, где нужнее.
   Перерыв закончился, на экране начался второй тайм.
   - Ну, ребятушки, ну, не подведите! Вперед! - шумел, но не громко, Петр Тимофеевич.
   Все разъяснилось, и ему было хорошо. Он съел две сосиски. В холодильнике лежало еще восемь. Сегодня был футбол, был вторник, и играли наши.
   "Можно еще Лёвке позвонить", - подумал Петр Тимофеевич. - "Ведь расскажу такое - не поверит. Скажет, что придумал специально, нафантазировал".
   - Ну, родимые! Продержитесь!
  
  -- Дед
  
   Вечерний стук в окно поднял Петра Алексеевича на ноги. Он так хорошо полулежал на диване, положив ноги на табуретку. Так хорошо смотрел футбольный матч. Так хорошо наши, те, за кого он болел, выигрывали. И в холодильнике еще было пиво и острые перченые охотничьи колбаски, которые он собирался достать в перерыве между таймами.
   И тут - стук в окно.
   Конечно, народ - он такой. Опытный наш народ. Зачем жать кнопки на домофоне и просить кого-нибудь открыть дверь? Ведь можно постучать в окно первого этажа. А если хозяин будет ругаться, пригрозить разбить стекло. И пусть тогда пенсионер затыкает на ночь дыры старыми вещами, а с утра рассчитывает свою пенсию на покупку нового стекла. Или на приглашение специально обученного человека, если сам безрукий и ничего не умеет.
   То есть, если ты живешь на первом этаже старого дома, где уже с уличного асфальта достают до стекла, будь готов. Всегда готов, как пионер. Ну, если ты лично не спортсмен какой, чтобы быстро отучить местную шантрапу по чужим подъездам шариться. Авторитет во дворе надо завоевать. Силой привести к покорности. И чтобы издали здоровались с уважением, а потом толкали тихонько друг друга локтем в бок, почти незаметно со стороны: мол, какой матерый человечище, какая глыба - и такой добрый, а ведь мог и в рыло...
   - А ведь мог и в рыло! - сказал Петр Алексеевич, засовывая ноги в разношенные старые тапки. Тапки эти он стирал раз в месяц вместе с простынями разными цветными и очередным набором белья. Стирал, подшивал, снова носил. Дома без тапок - это как-то не по-домашнему. Вроде как в гостях, где при входе вежливо разулся, а тапки тебе не дали - не ждали будто.
   Если бы дети жили с ним, то авторитет был бы во дворе выше крыши. Но это - если бы жили. Оба сына давно съехали в центр, поближе к веселью и шуму. И жены давно нет. Один Петр Алексеевич. Один на всю квартиру.
   Он даже носом зашмыгал старательно, представляя, как жалко такого одинокого старика...
   Стоп! Это кто старик? Глянул в зеркало, проходя мимо. Выпятил грудь. Втянул живот. Провел рукой по гладковыбритой голове. Да он еще - ого-го! Ему еще в метро место не уступают! Даже наоборот, если сесть с устатку, так обязательно кто-нибудь с намеком станет перед ним. С большим и толстым намеком: мол, давай, молодой, уступай место.
   Хотя, конечно, когда оба сына жили здесь, хулиганья в подъезде не было.
   Или просто время такое было?
   О! Опять стучат. Алкаши проклятые! Не могут, будто, просто в кустах бутылку свою выпить. Обязательно надо в подъезде. Или на лестничной клетке у окна, что выходит на козырек подъезда. Расставят на подоконнике всякое свое, развернут, закурят еще. И вот, понимаешь, гудят до полуночи. А он, Петр Алексеевич, может, нервный... Может, у него от того давление поднимается и спится плохо. И сердце стучит.
   А еще эти дети...
   Здоровенные же лбы! Что один, что другой. Нет чтобы в гости приехать, гостинец отцу привезти. О работе своей поговорить, политику международную обсудить, о футболе пару слов сказать. Нет, не дождешься от них помощи. А вот как ему - одному? Может, он тут совсем плохой уже, а сам не звонит, потому что неудобно молодых беспокоить. А?
   Петр Алексеевич подошел к окну и отодвинул занавеску, вглядываясь в вечер. За окном никого не было. Только стояла детская коляска. И все.
   Вот. Дожили. Сами - бухать, а ребенка буквально посреди улицы бросают!
   Ну, пусть не посреди улицы. Пусть у них двор тупиковый и проезда тут никакого нет. Пусть. Но все равно. Постучали, значит, и стоят у двери, ждут. А ребенок - вон, один. Совеем один. Как вот ему - одному, а? А может, он есть хочет. Или поиграть. А эти - водку пить в подъезд стучатся.
   Петр Алексеевич специально постоял еще с минуту. Но алкаши не появлялись, и даже сказать ничего было нельзя. И некому говорить-то!
   Ну, ладно, - решил он. - Сейчас выйду и скажу.
   То есть, открыть все равно придется - такие не успокаиваются. И из окна кричать матерно нет смысла - стекла побьет. А вот выйти, открыть, да сказать, в глаза смотря, что хреновые они матери и отцы. Хреновые. И дети у них будут такие же хреновые. И внуки. И правнуки. И эти, пра-пра и так далее...
   Петр Алексеевич прошаркал по бетонному полу подъезда, привычно щелкнул выключателем, чтобы светло было в тамбуре, распахнул дверь пошире, раскрыл рот...
   А никого и нет. Только летний вечер. Только запах близкой осени, когда начинает постепенно увядать листва, а воздух становится острым и свежим, пробирающим почти как нашатырь после нокаута. Ну, нокдауна, нокдауна. Нокаутов у него никогда не было. Потому что секцию он бросил до того. Вернее, не до того. Не до того уже было - надо было работать, семью кормить. Как раз первый родился. Генка. Геннадий Петрович, значит. Он и женился потом тоже первым. И первым же съехал. Снимать квартиру ему не дорого, ага. А с отцом пожить - дорого. Ну-ну...
   Петр Алексеевич постоял в дверях. Потом заглянул налево, за дверь. И там никто не притаился и не смеялся в кулак над пенсионером. А коляска - вон, прямо под окном. И никого.
   В коляске заворочался и закряхтел младенец.
   Петр Алексеевич сделал два шага, покачал немного, потряс, все оглядываясь и оглядываясь. Сосед прошел за спиной, поздоровавшись. Соседка спросила:
   - Внучка подбросили, Ляксеич?
   Они так специально говорили, как в кино про Петра Первого. Там так Меньшиков говорил - умнейший человек, кстати.
   Петр Алексеевич хотел ругнуться. Хотел объяснить простыми русскими словами все, что думал про таких вот, оставляющих детей под окнами. Потом вдруг вспомнил, что и как было. Был стук в окно. И была коляска. А у двери никого не было. Подбросили ребенка? Это теперь, выходит, надо в милицию звонить, что ли? Прямо средневековье какое-то... И тоже - нашли, кому подбрасывать, ага...
   Он закатил коляску в подъезд - соседка придержала двери, заглядывая внутрь и сюсюкая умильно. Потом закатил коляску в квартиру, запер за собой на все запоры. Цепочку повесил. Ну, и что, что дверь все равно деревянная? А все же просто так не войти, если цепочка. Проверено.
   Пошевелил ноздрями. Запах детский. Давно такого запаха в квартире не было. Очень давно. А вот - пахнуло, вспомнилось. И первый, и второй вспомнились. И как росли, и как уезжали по очереди. Все вспомнил. И жену, и детей, и родню свою... Вот все это - сразу и вспомнил. В секунду какую-то. Потому что, говорили ему, человек думает не словами, а образами. А вот если этот образ записать словами - роман получится.
   - Ну, что?- нагнулся он к ребенку.- Бросили нас?
   Нас - это он и себя имел в виду. Его же тоже вроде как бросили. Был нужен. А теперь, выходит, уже и нет. Ну, а какая с него помощь, если вдуматься? Никакой. Пенсия - только прокормиться. Совет подать - так молодые сами теперь умные и ученые. Вот и выходит, что никому не нужен. Как старая игрушка в фанерном ящике на антресолях. И ящик тот же, и антресоли не выше, да играть некому.
   Он поднял легкое одеяльце. Прямо под ним лежал конверт. Ну, то есть, все, как и подумал. Как сразу просёк. Бросили ребенка гады.
   Ну, что пишут?
   Батя, - писалось там крупными буквами. - Знакомься с внуком. Петром назвали. Придем ближе к ночи - у нас тут корпоратив с женами. Извини, но без твоей помощи - просто никуда. И подпись.
   Это младший, выходит. Младшего они по деду назвали - Алексеем. А внук его, значит... Петр Алексеевич?
   Эх-ма... Это что? Стареем, брат, стареем - влагой заволокло глаза.
   - Ну, Петр Ляксеич, выходи, вылазь, давай, оттудова. Знакомиться, значит, будем, минхерц!
  
  -- Долги
  
   Он жил, чтобы отдавать долги.
   Тут надо было сразу поставить жирную точку и прекратить бессмысленное описание процесса такой жизни. Но вопрос задавался за вопросом со всех сторон, и пришлось продолжать.
   Сначала он был должен родителям. Надо было оправдывать их ожидания. Расти над собой и другими. Стремиться ввысь. Надо было учиться на отлично и быть примером во всем. А если не пример, то долги, считай, и не отданы.
   Потом, после окончания учебы, надо было отдать долг Родине. Армия со всей ее системой уравнивания и первобытной демократии, когда один за всех, а все - за одного.
   После армии - "вышка". Он тогда пошел по геологической линии. Там брали даже с тройками. Но когда закончил, постоянно намекали, что учился ведь он бесплатно. На самом деле, мол, учеба такая стоила очень много денег. И деньги эти вложило в него родное государство, которому, стало быть, он теперь должен по самое не балуйся. То есть, молодой геолог, в Сибирь. В Западную. В болота и тайгу. За нефтью и газом.
   Потом как-то вдруг он оказался должен молодой и симпатичной курносой девчонке. Теперь уже ее ожидания надо было оправдывать. Рваться вперед. Подниматься вверх. Работать до ночи и после ночи. Приносить домой, хвастаясь, пачки денег - полевые тогда выплачивали стабильно и регулярно.
   Как-то вдруг и сразу оказался отцом. И тут же возник долг перед ребенком.
   Одновременно или совсем рядом по времени долг перед родителями снова вырос и встал во весь рост перед взором внутреннего бухгалтера. Родители вышли на пенсию. Он оставался им должен. Правда ведь, родителям должны до самой до этой?
   Друзья иногда помогали.
   Стал должен друзьям.
   Сын привел домой жену. Сын - жену! Это сколько же ему лет уже? Теперь долг перед своими детьми возрос ровно в два раза. Надо было помнить и об этой молодой и симпатичной, как все молодые.
   Внучка. Они показывали внучку и смеялись над его ошарашенным видом. А внутри щелкал калькулятор, высчитывая размер растущего долга.
   Оказалось, случилось так, что жена - на кладбище. Единственным долгом перед ней оказалось теперь регулярно посещать и ставить цветы в банку у изголовья могилы. А родителям и цветов не поставить. Далеко ездить. Очень далеко.
   И детям с внуками помогать стало практически невозможно. Потому что пенсия позволяла прожить - и только. Иногда он покупал конфеты и посылал их посылкой на другой конец Земли. Внучка смеялась в Скайпе - совсем дед в своей Сибири постарел. Фишку не рубит.
   И вот однажды он сидел на своей обычной лавочке в парке. Было утро. Весна кричала птицами на всю улицу. Ветерок был легкий и ласковый. Воздух свежий, пахнущий яркой зеленью листвы и горькими тополиными почками.
   - Вот зачем жил? - спрашивал он себя. - Неужели только ради долгов? А если бы долгов не было? То есть - совсем никаких долгов? Наверное, столько можно было сделать... Столько всего совершить!
   В кармане завибрировал телефон.
   - Батя, ты там как? Мы тут с женой решили, что должны, просто обязаны в этом году приехать к тебе на день рождения. Круглая дата все-таки. Чего бы ты хотел на юбилей?
  
  -- Жизнь и мечта
  
   В шестом классе Виталька впервые прочитал книжку про Египет. Он вообще-то всегда любил фантастику. Но тут известный фантаст написал как раз про Египет. И это оказалось очень интересно. А еще про Египет был настоящий древний детектив с убийствами и с мистикой - Фараон. И потом, уже классе в восьмом, что ли, попался Лже-Нерон, и там тоже было про египтян.
   Не говоря уже о целой туче книг про попаданцев, которые вдруг оказывались в фараоновы времена возле Нила и потом командовали богатейшей страной древности.
   В общем, получается, что из всех стран Витальке нравился именно Египет. Так нравился, что он даже стал читать не фантастику, а всякие исторические романы, а потом и настоящую историю. Ну, и псевдоисторическую литературу, конечно. Там сразу объяснялось, что не берите все на веру - но ведь было так интересно!
   Пирамиды - это же до сих пор секрет и тайна какая-то! А пески, ни с того ни с сего заполнившие места, где были целые города? А тайны фараонов? А пропавшие сокровища? А Сфинкс? А...
   Так Египет стал его хобби. И теперь, когда по телевизору показывали репортажи оттуда, отец всегда звал его:
   - Виталька, иди - тут твой Египет показывают!
   Как-то само собой получилось так, что никто не спрашивал его, кем он хочет стать после школы. Все и так знали, что Виталька, конечно, пойдет в историки и обязательно раскроет какую-нибудь тысячелетнюю историческую тайну.
   Москва была далеко, а денег в семье много не бывало никогда. И Виталька поступил в местный педагогический институт. Туда его взяли легко и просто - мужик! А мужики в школе очень даже нужны. И первые курсы пролетели почти незаметно, потому что были практически повторением, продолжением таким обычной школы. Те же уроки-лекции, то же домашнее задание, те же проверки тетрадей и оценки.
   А уже начиная со второго курса, он стал ездить с археологами на раскопки. Был в Новгороде, где совками и кисточками расчищали древнюю деревянную мостовую. То есть, совками и кисточками - это руководители и старшекурсники. А Виталька и такие же как он таскали грунт на носилках и просеивали его на крупном сите, сделанном из старой армейской кровати. Потом то же - уже через мелкое сито. Лопата и носилки - вот главный инструмент настоящего археолога.
   Позже были курганы.
   Еще потом - Черное море, раскопки древних греческих городов, белое солнце в зените, пыль на зубах, загорелые до черноты однокурсницы в почти незаметных купальниках, купание по ночам в теплой морской воде совершенно без ничего. Не вода без ничего, а сами понимаете... Ну, и так далее. Дело-то ведь понятное, студенческое, молодое.
   Родители сразу были против, требовали дождаться конца учебы хотя бы. Но кто же сейчас слушает родителей?
   Свадьба была веселая, студенческая - вся группа и половина параллельной гуляли три дня, допивая сплошь все, что еще оставалось на столе. Зима, а все форточки - настежь. Надышали так, что обои отлипали и повисали пузырями. Натанцевались так, что стерли до белого дерева старые половицы.
   Что интересно, учиться он после свадьбы не бросил, и даже не стал учиться хуже. Бывает и такое в жизни. А когда мать узнала, что скоро станет бабушкой...
   Ну, в общем, все у них было хорошо. Не богато, не шикарно, но хорошо.
   В армию после института его не загребли, потому что уже был маленький ребенок, и еще, потому что поехал работать в сельскую школу. А сельских учителей в армию не берут.
   Жена по этому поводу, насчет села, совсем даже и не ругалась, потому что квартиру в учительском доме им дали сразу по приезде. Там школа была между двумя совхозами - прямо на границе. И кирпичный трехэтажный дом при школе, в котором давали служебное жилье. Со всеми удобствами. Даже телевидение было. Хоть и ловилось там всего три канала. А свежий воздух и натуральное питание были полезны маленькой дочке.
   В школе Виталия Петровича (его внезапно стали называть по имени-отчеству) любили и совсем не зло подшучивали над странностями молодого историка. Кроме истории он вел еще все, что относится к общественным наукам, а также иногда биологию и географию. На истории и географии он рассказывал о Египте, как о родном крае. Казалось, он точно знал, где и как повернуть, чтобы выйти, скажем, к Мемфису. Какая пирамида выше, и для чего она была построена. В какую сторону смотрит и что олицетворяет сфинкс. То есть, Сфинкс, конечно. Еще он показывал бутылочку с нильской водой. У него было три такие специальные бутылочки. Одна - с илом, и если ее встряхнуть, то сами понимаете. Одна - чистая, чуть зеленоватая. И одна - с цветущими водорослями. И рассказывал он популярно и о плодородном иле, и о том, как в цветущей воде не видно крокодилов... А как говорил о фараонах и их великих победах! Иногда даже казалось, что историю страны родной он знает хуже.
   Друзья слали ему в подарок книги и альбомы. Дома собралась уже неплохая библиотека по Египту. И даже одна девочка из его выпуска поступила в Московский университет на исторический факультет, и писала письма, что все - от его рассказов. Он читал и радовался тихо, смахивая украдкой слезу. Все-таки стал слабеть со временем. Возраст - он не к силе, а к слабости.
   Конечно, после двадцати восьми лет можно было не оставаться на селе, возвращаться в город. В армию после двадцати восьми уже не берут. Но жена успела прикипеть к своему хозяйству. Дочка училась в той же школе. Родители, приезжая, завидовали чистоте и просторам.
   Как-то незаметно, незаметно, а время утекало куда-то, проходило мимо. И дочка вдруг выскочила замуж за местного предпринимателя, которого тоже учил истории и географии Виталий Петрович. И они уже поговаривали о внуках...
   Вот тут-то все и случилось.
   Время стало такое странное, что вроде и жить не на что, но с другой стороны - все такое простое и легкое какое-то. Вот так однажды на вечере встречи выпускников Виталию Петровичу и поднесли подарок.
   Ну, все поняли уже - разве нет? Ребята скинулись - что там за деньги, пустяк, когда толпой - и купили ему путевку в Египет. Вот так теперь просто. И загранпаспорт в районе выправили ему без очередей, потому что и этих, в милиции, а теперь в миграционной службе, тоже учил он. Жена тоже кивала - езжай, езжай, мечтал ведь. Сама она никуда не собиралась. Во-первых, хозяйство оставить не на кого. А во-вторых, еще более крепким якорем была маленькая внучка, названная так же, как звали новоиспеченную бабку.
   Вот и вышло, что уехал Виталий Петрович с чемоданчиком на колесах в руке и в шляпе от солнца на голове в свой любимый Египет. Один. Вернее, с туристической группой.
   ...
   А потом приехал.
   - Ну, что, Виталь? - спрашивала жена. - Что видел? А? Как оно там? Ты только подробно, подробно!
   А он скучнел лицом, притворялся занятым - это было легко, потому что пока его не было, предмет не велся, и надо было теперь догонять. Да и обещал всегда, чтобы всем сразу рассказать - дочке было интересно.
   Вот как-то все и собрались. Все. Внучка за стеной на веранде сладко спала в коляске, высунув маленький розовый носик в щель между косынкой и цветастой мягкой пеленкой. Зять разлил принесенную с собой свою, лично чищенную. Жена подперла мягкой ладошкой круглую морщинистую щеку. Дочка дергала:
   - Ну, пап, ну? Рассказывай уже!
   - А что рассказывать? Я ведь все это уже сто раз говорил, - уныло ответил Виталий Петрович.
   - Так тебе не понравилось, что ли?
   - Ну, почему же...Гостиница просто отличная - все условия. И самолет, кстати. Совсем почти и не шумно было. А так-то... Слева смотришь - барханы. Справа - песок. И вот так дорогу, как снегом, песком заносит. А впереди - пирамиды. Высокие. Серые такие. С желтизной. Ну, вот так, значит...
   - И? Как там вообще?
   - Жарко. У нас все же лучше. Дышится легче. Я этим летом, наверное, в Новгород снова поеду. По местам, где были. Что, Оль, поедем? А потом, если получится, выберемся и в Крым, да?
   - А и поедем! - обрадовалась жена. - Ненадолго - можно!
   - Тс-с-с! - подскочила дочка. - Кажись, Олька ворочается?
   - Сиди уж. Сам посмотрю, - солидно поднялся зять. - А вы помечтайте, помечтайте... Может, и выйдет что. Поможем, так ведь?
  
  -- Маша-растеряша
  
   Он никогда ничего не находил в своей жизни - только терял.
   В школе забывались после уроков кеды и спортивный костюм. Весной терялась шапка, потому что было уже солнечно и можно было добежать до дома без головного убора. Иногда терялись дневники, и родители считали, что это они специально терялись - чтобы отметки свои скрыть. А он просто забывал сначала, а потом терял. Когда в школе ввели "сменку", сменную обувь, то несколько раз терял ее, а когда отругали родители, пришел домой в сменке, забыв и потеряв где-то уличную обувь. Терял библиотечные книжки, приходилось покупать новые и сдавать их взамен утерянных. Когда в старших уже классах надел очки, стал сразу на вид серьезнее и умнее. Но потом потерял и очки.
   Из-за забывчивости, внезапно нападающей на него, когда он просто не помнил, что нес, куда нес, чего не хватает в руках, что не сделал, в квартире на стенах родители развесили веселенькие яркие бумажки с рисунками и крупными надписями цветными буквами.
   "Смой! - было написано на двери туалета внутри.
   "Выключи!" - на выключателе рядом с дверью.
   "Закрой на ключ!" - возле выхода из квартиры.
   А он все равно забывал выключить свет, закрыть дверь...
   - Ах, ты, Маша-растеряша, - ругалась мама.
   - Отморозок, - давал определение отец. - На всю голову отмороженный. Киллером будет. Ишь, спокойный какой.
   Нет, он не был спокойным, он очень даже волновался, когда забывал что-то или вдруг терял в очередной раз. Но почти тут же забывал сам повод для волнения и беспокойства, на лицо наползала маска задумчивости, он начинал рассматривать облака, красиво перелетающие по небу, смотреть на воробьев, чирикающих на ветках, на собак, валяющихся в тени.
   - Опять ворон считаешь? Маша-растеряша!
   А он вовсе и не считал никаких ворон. Даже и не думал никогда об этом - ворон считать. А кстати, почему так говорят? Наверное, в количестве ворон есть какой-то смысл? Он снова замирал.
   С возрастом он научился скрывать свою забывчивость и "растерянность". Дома перед уходом методично проверял все форточки, закручивал все краны и выключал все лампочки. Только после этого выходил, запирал дверь, а потом уже из подъезда специально еще раз возвращался, чтобы проверить - запер ли.
   Но вот находить что-то так за всю жизнь и не научился. Это другие - то деньги, то вещи какие-то находили. А он всегда только терял.
   Раньше - терял.
   Сейчас же замер, как охотничий пес в стойке, подняв ногу, но не завершив шага. Прямо под ногами валялся роскошный бумажник темно-красной с черным кожи.
   Он аккуратно опустил ногу и стал оглядываться по сторонам. Известное дело: кто-то шутит. Он нагнется, они дернут за веревочку. И все тогда будут над ним смеяться. А это в его возрасте как-то обидно даже. Не мальчик уже давно.
   Вокруг никого не было. Не время было еще для толп народа. Вышел утром пораньше за свежей булкой в магазин, пока жена еще спит.
   Он пошевелил бумажник ногой, смотря внимательно по сторонам при этом. Бумажник легко сдвигался с места. В кустах никто не шевелился. И не хихикал никто - он специально прислушивался. Как бы случайно он пнул бумажник, и тот улетел под самую стену дома на светлый мытый дождями бетон. Лески или веревочки никакой не было видно. Но он все равно сделал еще шаг и наступил всем телом сверху. Чтобы уж наверняка. Постоял так с минуту, посматривая то вверх, на облака, то по сторонам, ожидая, чтобы выскочили те, кто сидит в засаде.
   Не дождался.
   Медленно нагнулся, держась одной рукой за спину. Приподнял ногу, освобождая бумажник, и ловко двумя пальцами отправил его, даже не отряхнув, в карман плаща. И тут же пошел быстро, очень быстро, чуть не побежал даже, к дому. Подъезд. Лифт. Дверь. Ключ.
   - Жена! Смотри, что я сейчас нашел! Я нашел!
   - Ну-ка, ну-ка? Это что у нас тут такое? Это чье тут у нас пенсионное? А паспорт - чей? Ну-ка, ну-ка... Старый, да ты дурак совсем! Нашел... Потерял сначала, да? Эх, ты, Маша-растеряша... Куда ходил-то по утреннему времени? Зачем?
  
  -- Ноблес оближ
  
   - Ты что тут себе думаешь? - ругала ее в детстве мать. - Ты как себя ведешь? Как выглядишь?
   - Ну, мама... Ну, чего ты, - ныла Нюрка, пряча за спину руки в черных пятнах от одуванчиков. - Все девчонки венки плели - и я плела... Что я, не как все, что ли?
   - Не как все! - отрубала мать.
   И начинала "воспитание". Не ремнем, как пацанов, не мокрым полотенцем, как соседку Варьку ее мать регулярно учит. Нюрка должна была стоять смирно и выслушивать в сотый раз одно и то же.
   Что не простые они. Что спаслись в свое время, из города, в деревню переехав. Что и отца, вон, из редакторов газеты районной выгнали - не просто так. Во всем виновата их фамилия. Аристократическая фамилия - голубая кровь. И если раньше просто расстреливали таких, то теперь, хоть и полегче стало, все равно ущемляли по всякому.
   - И ты, Анна, - мама всегда называла Нюрку полным именем. - Ты, Анна, должна перед деревенскими-то марку держать. Не простая ты, из князей, чай. Ноблес оближ, если по-французски, ясно?
   - Чего это? - совала Нюрка палец в нос.
   - Чего-чего... Эх, чему только в современной школе учат... Французский это, ясно? Нобель - это князь по-ихнему. А оближ - обличье. Ясно? Княжеское надо держать в себе обличье. Ноблес оближ, то есть.
   Нюрка держала, но когда все бежали играть в лапту или разом все девчонки на пруд купаться - куда только девалось княжеское. Такая же была, как все. И загорелая дочерна, и трусы такие же - сатиновые, самошивные.
   После семилетки от колхоза поехала в техникум. Там общежитие, комсомол, активистка-спортсменка. Но помнила мамкины слова, и если вдруг накатывало... Ну, боль от порванных связок, обида от предательства, слабость от болезни - а болели в общежитии все по очереди - то сжимала губы в узкую злую полоску и повторяла про себя, как заклинание:
   - Ноблес оближ!
   Окончание техникума совпало с началом войны. Весь их курс потащили в эвакуацию, на строительство новых заводов. Там и мужа будущего встретила. Только он был по электрической линии специалистом.
   Потом - Сталинград, который поднимали своими руками, и первая квартира, полученная в свежепостроенном доме на месте разобранных развалин.
   Дети, за воспитание которых она взялась так же рьяно, как и ее мать в свое время. Ставила перед собой сына или дочь - всегда по одному! - и втолковывала, что они не просто так тут дети техников, а голубая кровь, из князей.
   В общем, ноблес оближ, ясно?
   Сын закончил институт, стал учителем, копался в истории страны, составлял родословную. С матерью никогда не спорил, только кривил губы в усмешке: он уже нашел, что и деда выгнали с работы не за фамилию, а за его беспробудное пьянство, и деревню ту отыскал, откуда корни все росли, да и фамилия была не такая уж и княжеская, если честно говорить.
   Пошли внуки.
   И внукам она втолковывала, сидя прямо-прямо на своем стуле, что - князья, дворяне, что ноблес оближ, мол. Смотря на нее, всегда прямую, строгую - верили. А отец и не разубеждал. А зачем? Была бы польза.
   Когда осталась одна, ни слезинки не видели посторонние. Стояла у гроба, как в почетном карауле. Совершенно седая - в черном. Стояла прямо и сжимала в злую узкую полоску губы, держалась. Ноблес оближ!
   Обидно было только, что, повзрослев, внуки переставали гостевать месяцами у бабки. Ну, да это понятно - у них своя жизнь. И только прислушивалась с удовольствием к их новостям, чтобы потом походя сказать соседям, что вот уже и младший выучился. А что вы хотели? Кровь - она сильнее всего. Не простые мы, ага. Не коровам хвосты крутить - в аспирантуре учится старший.
   Раз только сорвалась. Один раз. Последний.
   В больницу обратилась, потому что приболела сильно. Давление зашкаливало. Головные боли целыми днями не давали покоя. Моложавый врач глянул на нее, глянул одним глазом в карточку и сказать только успел со смешком:
   - Да чего же вы хотели, бабушка! В вашем-то возрасте! Да если в таком возрасте просыпаетесь и ничего не болит... Знаете, да?
   Она наклонилась слегка к нему, все-таки стесняясь немного медсестры, сидящей сбоку и записывающей что-то, и высказала негромко, но отчетливо все, что думала о нем и его такой важной для людей работе. Так высказала, как объяснялась на стройке с бригадами строителей. Как никогда не говорила с детьми, с соседями...
   И вышла, держа прямо спину.
   Стыдно, ой, как стыдно! Навалилась головная боль еще сильнее, до крика, но кричать-то как раз и нельзя. Только и успела, что присесть на стул в коридоре, сжать туго губы, повторяя про себя: "Ноблес оближ, ноблес оближ".
   И свалилась.
   На похоронах соседки судачили:
   - Глянь, как выеживатся сынок-то ейный. Ни слезинки ведь... Аристократ, понимаешь... А она ведь его как любила, как любила...
   Вечером в темной кухне - свет зажигать запретил, чтобы слез видно не было - он пил с сыном холодную водку.
   - Пап, а чего бабушка про княжеские корни какие-то рассказывала? Врала, небось?
   Он мог бы ответить: ну, какие там князья? Фамилия ее была девичья - Длиннорукова. Так там и деревня Длинноруково - каждый второй под такой фамилией. Мог ведь сказать. Но сжал тонко губы, помолчал, отдышался, а потом сказал:
   - Не врала. Так что, сын, ноблес оближ, ясно? Ноблес оближ!
  
  -- Сын приехал
  
   Сын вчера приехал.
   Это просто как праздник. То есть, самый настоящий праздник. Приезжает-то всего раз в год на три дня. Вот приехал, наконец. Надо будет позвонить Любе. Обязательно. И Юле. Она сейчас в больнице, но ей будет приятно знать, что мы ее помним, и что сын приехал. Она же его еще маленьким помнит. Жанна сама позвонит, тогда и расскажу ей все. И Гале надо сказать. Она всегда интересуется. И еще кому-нибудь...
   Она вздохнула и поворочалась с боку на бок на старом трескучем диване. Можно было лечь на кровать, которую купили сыновья на какой-то из давних дней рождений. Там какой-то специальный матрац с лечением и пользой для спины. Но в такую кровать просто так - жалко. Вот на старом диванчике можно полежать. Просто поваляться. Если не ворочаться, так и не трещит почти ничего. И пружины не звенят внутри.
   Сын, говорит, теперь совсем не обедает. Только завтракает и ужинает. Как же так можно? Ведь обед - это просто обязательно. Вот супчик был сегодня. На курином бульоне, с картошечкой. И котлетки говяжьи. Ему положила три штуки. И картошка жареная. Он все съел, хотя и ругался. А и пусть ругается. Зато съел. А то - как же это, без обеда? Никаких сил не будет.
   Завтра сделаю ему беляшей. Он опять начнет ругаться, что не надо было в такую жару возле плиты возиться, что жирное и с тестом горячим летом не идет никак. Но все равно будет есть. А это так приятно, когда сделаешь, а он ест.
   Раньше он приезжал два раза в год. И даже три раза было. На Новый год, чтобы по-семейному справить, на день рождения отца и вот еще летом. Но отец умер. На Новый год теперь ездит только к своим друзьям. У него много друзей. Он много ездил и много видел. Жалко его - такие у него поездки дальние. А он смеется, что жалеть не надо, а надо завидовать, потому что как бы он иначе сам побывал на Сахалине или на Камчатке. Вот и на Чукотку летал, говорил. И вовсе, рассказывал, не страшно и не холодно. Можно жить.
   Ему так - везде можно жить. Он привыкает быстро, говорит. Вот только, как же - один, да один. А начнешь спрашивать, так ругаться начинает, что вокруг столько народа, что не один он вовсе, а с друзьями... Ну, так это же совсем другое. Вон его одноклассницы тоже все по одной. Люда ходит одна. У нее сын взрослый - нехороший такой. Она с ним мучается, а сама все одна, одна. И Лена тоже. А в соседнем доме еще... Как ее зовут-то? Худенькая такая... Ася! Да, Ася. И вот станешь ему говорить, так сразу смеяться начинает: зачем, говорит, мне пенсионерки? Ты, что, мать, пенсионерок мне все подсовываешь? А ему самому-то до пенсии - совсем немного осталось. И все равно такой молодой, красивый...
   А где работает, так и не рассказывает. Но работа нравится, видно. Сказал, что про работу даже и заговаривать не будет. Сказал, что все расскажешь подружкам - весь поселок знать будет. А что же мне, уже и не поговорить с людьми? Не похвалиться сыном?
   Еще два дня - и снова будет день рождения. Специально ведь прилетел. Подружки все завидуют. А он выйдет так на улицу, глянет сверху на всех. Высокий.
   Она поворочалась еще. Нет, не лежится никак. Хотя, можно уже и на кровать. Можно и спать уже ложиться. Чего тут еще ждать? Вот чем заниматься, когда заниматься уже нечем?
   Или позвать его пить чай?
   Ругаться будет. Он ведь чай вовсе не пьет, все знают. Он только по утрам - чашку кофе. Ну и что, что все знают. А позвать все равно надо. И пусть ругается. Или не будет ругаться, а просто откажется. Вот и поговорим.
   Она поднялась, держась за спину, распрямилась с кряхтением, пошлепала по прохладному полу босыми раздавленными возрастом ступнями в дальнюю комнату. Там было темно и тихо.
   А где же он? Сын-то где? Даже в окно посмотрела, голову в форточку высунула. На кухню сходила. В ванную поскреблась. Там тоже было темно и тихо.
   Где сын?
   Или приснилось ей все? Не приезжал еще? А так ведь ясно было все, как приехал, как пил с братом водку на кухне под вечерний неспешный разговор. Или это в прошлом году водку они там пили? Они вдвоем - целую бутылку выпивают. Ужас просто.
   Вот ведь голова старая... Придумала сама себе, что ли?
   Телефонный звонок разорвал тишину, заставил биться быстрее старое уставшее сердце:
   - Мам, ты там как? Здоровье нормально? Давление, сердце - как обычно? Ну и хорошо. А то я тут далеко сейчас, в командировке, не приеду никак. Так хоть позвоню, думаю. Скажу, что помню. Что поздравляю.
   - Так ведь завтра у меня...
   - А завтра я могу уже не позвонить. Не сойдется вдруг или еще что. А вот сейчас могу. С наступающим, в общем!
   Вот так. И не будет, значит, сына на дне рождения. А ведь так казалось, что уже приехал, что вот, подружкам все рассказываю, а он ругается, что незачем о нем всем подряд говорить, и смеется над старыми, глупыми.
   Не приедет.
   Жалко.
  
  -- Будет ласковый дождь
  
   Утро было, как утро. Самое обычное. Привычное.
   Сначала бодрая трель будильника, потом свернуть постель - он всегда убирал постель, потому что если не убирать за собой постель, то можно и не вставать. Пока комната проветривалась, нагонялся из решетки кондиционера морозный воздух, он успевал сделать зарядку. Комплекс тренажеров в углу отсчитывал каждое совершенное им усилие, а беговая дорожка была хороша и позволяла двигаться в любом режиме.
   Умывание. Душ? Он помялся перед душевой кабиной, но все же не полез в нее. А чего там - душ? Что он, физическим трудом ночью занимался, что ли? Потому - чистка зубов, умывание, тщательное вытирание, с рассматриванием в зеркало своего отражения. Ну, что... Неплохо. Для своих-то лет - совсем даже неплохо. И с морщинами неплохо, и с животом. Он повернулся в профиль, втянул живот и выпятил грудь - да, очень даже неплохо!
   Из ванной сразу направо - маленькая кухонька. Когда он идет в ванную, заходит туда и щелкает кнопкой чайника. А теперь, умытый, вкусно пахнущий мылом, зубной пастой и немного мужским дезодорантом, с полотенцем на еще влажной шее, он насыпает две ложки кофе в чистую чашку, помытую и поставленную на край стола с вечера, кладет три кусочка сахара и заливает кипятком, повторяя вслед за ним, съедающим с шипением сахар и кристаллики кофе:
   - Ш-ш-ш....
   В холодильнике всегда были свежие йогурты. Он почему-то никогда не задумывался - откуда. Какая, в сущности, разница? Главное, они там были. Всегда. И всегда был в прозрачной хлебнице свежий хлеб. Или такой же свежий лаваш, который можно было разрывать на куски и есть с густым йогуртом с кусочками неизвестных фруктов, похрустывающими на зубах, запивая горячим крепким черным кофе.
   Завтракал он всегда у компьютера. И обедал там же. И ужинал - тоже. И вообще весь его день проходил перед компьютером, который был для него настоящим окном в мир, потому что окон в его квартире просто не было. Да и не нужны они были, эти окна. Что там смотреть? Погоду? О погоде скажет сайт с прогнозом погоды. Да и друзья, проживающие неподалеку, тоже не раз и не два за день сообщат, что идет, мол, дождь, или что снег, или что на улице жарко и душно.
   Сначала он внимательно прочитывал длинную френдленту - он был тысячником в LiveJournal, и притом френдил всех взаимно - отвечал на комментарии под своими постами, а потом смотрел новости на трех разных новостных сайтах, прогноз погоды, проверял почтовые ящики, в которые уже набивалось по десятку-другому рекламных объявлений и прочего спама.
   В течение дня он иногда то включал, то выключал музыку, подпевая некоторым песням, писал несколько постов в свой журнал, потом принимался за роман, который задумал еще лет пять назад, но так никак и не мог закончить, хотя размер написанного уже тянул на хороший трехтомник.
   Ему не было скучно. Когда здесь скучать? Времени не хватает, чтобы все узнать и все увидеть. Египетские пирамиды? Он щелкал по ярлыку и рассматривал их в любой проекции. Великая китайская стена? Где-то это было... А, вот она! И даже есть съемки из космоса, где видно, как она тянется червяком через горы и равнины. Московский Кремль? И о нем было множество материалов.
   В исторических форумах он спорил с теми, кто в который уже раз обещал катаклизмы, кризисы и очередную мировую войну. Он был историком по образованию и требовал всегда точных и ясных доказательств, а не домыслов или логики в построении модели дальнейшего развития.
   - История алогична, коллеги! - повторял он постоянно. - Факты, только факты становятся историей. И то не сразу.
   К вечеру, когда глаза уже не хотели и не могли смотреть в экран, он делал себе легкий ужин, потом, подумав, иногда принимал душ или даже заваливался в ванную, насыпав в горячую воду пахучую соль, и читая очередную книжку с экрана своего наладонника.
   Сегодня это была старая вещица, читанная еще в детстве.
  
   Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пяти небольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение... Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки - девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился.
  
   Ох, черт... Он вытер уголок глаза. Стареет, да. Слаб стал. "Будет ласковый дождь..."... Обязательно перед сном надо написать друзьям, чтобы не забывали зонтики.
   Перед тем как лечь, он делал еще один комплекс гимнастики, качая пресс. Потом ставил будильник на семь утра. Ну, и что, что кризис, что нет работы давно. Все равно, незачем расслабляться. Да и друзья со всего мира будут рады увидеть его в эфире, поболтать, перекинуться словцом, услышать его оценку событий.
   Потом он спокойно засыпал.
   А пока он спал, невидимые руки меняли набор продуктов в холодильнике, наполняли чайник чистейшей много раз профильтрованной водой, протирали полы в кухне и ванной.
   Все сохранившиеся в ходе возникшей на волне кризиса мировой войны компьютеры планеты берегли последнего оставшегося в живых человека. Как редчайший экспонат. Как образец довоенной жизни. Как последнюю ниточку, связывающую мир с довоенным временем.
   Как объект для исследования, наконец. Редчайший объект со своеобразной реакцией на сигналы, выводимые компьютерами на экран монитора.
  
  -- Бабушки-старушки
  
   Кабинет обязан был вызывать доверие и ощущение покоя. Неяркие пастельные тона покрашенных матовой краской стен, эстампы с нейтральными пейзажами на них, мягкая мебель, обтянутая искусственной замшей. Доверие должен был вызывать и хозяин кабинета. Он специально надевал белый халат под старину, вешал на шею старинный же фонендоскоп, брал в руки небольшой блестящий никелем молоточек. И конечно, легкая улыбка. Совсем легкая, располагающая к ответной, а не намекающая на смех.
   - Итак, все это началось уже давно...
   - Не то, чтобы очень давно, доктор, но просто однажды я обратил внимание. Понимаете? Возможно, так было всегда, просто я этого не видел. А теперь - обратил внимание. И стал замечать. И все чаще и чаще.
   - То есть, вас стал раздражать какой-то факт в окружающем мире. А раньше он не раздражал.
   - Ну, как - не раздражал. Конкретно этот - нет. А может, и не было раньше такого факта. Но были другие.
   - Какие же?
   - А то вы сами не сталкивались! Заходишь в маршрутку, например, заранее отсчитав деньги, даешь водителю и проходишь. А тут лезет такая фифа и молча проходит в самый конец салона. А потом тебя пихают в плечо - передайте, мол. Сразу не могла заплатить? Или еще так: на улице дождь, все стоят под зонтиками. А эта фифа входит и останавливается. Начинает раскрывать сумку, искать там кошелек, считать деньги... Раньше не могла, да? Готовиться же надо! А еще когда на работу едешь - народу толпа всем надо срочно. Тут вдруг в дверях растопырится такая... Такая, с тяжеленным задом. Не обойти никак. И ищет, ищет... То ли деньги, то ли проездной свой. Где ты раньше была, дура?
   - Давайте успокоимся. Все уже прошло. Тут нет общественного транспорта. Нет всех этих фиф и дур. Мы с вами разговариваем совсем не о них. Ну? Медленно считаем до двадцати трех. Посмотрите сюда. Теперь - сюда. Вот и хорошо. А теперь перейдем к основной теме. Ведь эти-то вас не раздражали?
   - Поначалу - не раздражали. До какого-то момента. Ну, сидишь рано утром в автобусе, вдруг лезет старушка. Кряхтя лезет, упирается. И обязательно у нее огромная черная сумка на колесиках. Полная сумка. Тяжелая сумка. Ну, уступишь ей место. Нормально ведь, да? Только едешь с работы домой - опять бабка лезет. Седая, морщинистая, старая. И волочет, представьте, опять черную сумку на колесиках! Нет, утром, скажем, на дачу едет, да? Но вечером-то куда?
   - Может, домой? С дачи?
   - Тогда - что у нее такое в сумке, что возит туда-сюда с собой? Да и ладно бы одна и та же! Я же по работе по всему городу езжу. И везде, понимаете, везде - эти чертовы бабки! Я уже и садиться перестал. Потому что как только сяду - вот уже и она. Очередная седая, совсем старая, маленькая, жалкая - и с огромной черной сумкой на колесиках. Обязательно и всегда! Так я теперь стою себе в уголке и книгу читаю. А сам смотрю. Смотрю и примечаю. Они везде и в любое время! Понимаете? Нет такого места, где нет этих бабок с их сумками. Тут уже какой-то дачей не объяснить. Тут какое-то все, понимаете...
   - Заговор старушек с сумками на колесиках?
   Пауза. Всматривается в лицо. Нет, легкая все понимающая улыбка. Не издёвка. Не смеха ради.
   - И вовсе не смешно, между прочим. Я уже стал подумывать, чтобы выйти за такой вот старушенцией, пройти за угол, да взять ее за тощую морщинистую шею, да потрясти, а потом спросить ее тихо-тихо: Бабусь, чего в сумке-то везешь?.
   - Это будет неправильно. Незаконно.
   - Так я потому к вам и пришел. Я ведь все понимаю. Это уже психическое у меня, правда, доктор?
   - Скорее, психологическое, думаю. Вы же не больны, правда? И все видели своими глазами.
   - Ну, если я и болен.... Хотя...
   Он огляделся вокруг. Будто специально, напоказ, Мол, сейчас скажу такое, что только для вас лично, и больше - никому. Шепотом сказал:
   - Я же не только думал такое. Я же сделал!
   - Что вы сделали? - напрягся доктор.
   - Я посмотрел, что в сумке. Не у всех, что вы - это сколько же времени надо, чтобы всех проверить. Но одну, как и хотел - прижал слегка и в сумку заглянул. А там, доктор... Там...
   Он захрипел и стал выгибаться, лежа на кушетке. Руками хватался за горло. Краснел и синел от удушья. Доктор с интересом наблюдал, покручивая в пальцах блестящий молоточек.
   - Вот, - наконец сказал посетитель, отдышавшись. - Вот так всегда. Ни сказать ничего не могу, ни просто намекнуть, ни даже написать. Тогда руки сводит судорогой. Больно.
   - Да, это точно наш профиль. Я вам пропишу таблеточки для спокойствия. Но вы все же зайдите ко мне через недельку, ладно? На работу рекомендую попробовать ездить на личном транспорте. Что? Вы не водите? Ну, тогда - такси. На самом деле, не так уж и дорого. Вам показать расчеты покупки собственного автомобиля или использования такси? А-а-а... Читали в Интернете, да? В общем, считайте это моей рекомендацией. Мы вами займемся вплотную. Регулярные посещения , прием препаратов, спокойствие, смена обстановки... Как правило, все это помогает.
   Наклонился, заглянул в глаза, подмигнул со значением:
   - Так что там, в сумке?
   - Ах-х-х..., - захрипел, выгибаясь, пациент.
   - Тихо-тихо... Это просто проверка, прошу прощения. Вот стакан воды. Вот ваши таблетки. Пейте же, пейте. Сразу станет легче.
   ...
   Машина, весь день простоявшая на стоянке, почему-то не завелась. Рухлядь местная. Доктор раздраженно пнул колесо, закрыл дверь и пошел на автобусную остановку. В подошедший автобус, оттолкнув его, полезли набежавшие откуда-то седые маленькие старушки с большими тяжелыми черными сумками на колесиках. Пыхтя, втаскивали свои сумки на ступеньки, поднимались по шажку, снова тащили.
   - Может, вам помочь? - наклонился он к той, что толкнула особенно агрессивно.
   - Издеваешься?
   Вернее, прозвучало это длиннее, и шипящих звуков было в несколько раз больше. Просто змеиное шипение какое-то.
   Доктор дождался последней старушки, зашел в салон. Толстая дверь медленно надвинулась на дверной проем, с смачным чмоканием присосалась. Включился синий свет, убивающий ненужную микрофлору. Потом пыхнуло, дунуло теплым воздухом - совсем другим, не тем, что снаружи. И состав его был не таким, и запах. Теперь пахло домом.
   - Ну, - снимая маску и выходя на середину салона, спросил доктор. - И кто у нас тут такой слабый? Кто прокололся? Чьи ошибки я теперь исправляю? Что молчите? Космодесантники, понимаешь... Открыватели миров. Исследователи... Кто из вас аборигену показал свой комплект выживания? Систему свою жизнеобеспечения - кто сдал дикому? Да если еще кто...
   - Да нешто же мы не понимаем, - забормотали все. - Да чтобы мы - когда... Да ни в жисть! Да не было такого никогда.
   - А если не было, то кто еще на этой планете? Кто еще, кроме нас? Через неделю буду сканировать воспоминания пациента. И если выяснится, что есть другая группа под таким же прикрытием... В общем, сами понимаете, что тогда будет. А пока - на базу!- скомандовал он, повернувшись лицом к кабине водителя, в которой никого не было.
   Автобус мягко двинулся вперед.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"