Эта поездка случилась много лет назад, и не было в ней ничего, на первый взгляд, примечательного, да только память почему-то упрямо хранит ее волнующие картины. Может, оттого что я впервые видела глухую деревню, а в юности любое новое событие производит маленькое внутреннее возмущение, эмоциональный вихрь?
В окне электрички мелькают стволы деревьев, проплывают дольние поля, тянутся гуськом капитальные одноэтажные домики. Глаза устали. От скуки я листаю том "Краткой истории зарубежного искусства" Натальи Ивановой. Мой сосед, простоватого вида мужик, попросил у меня книгу. Долго и с увлечением ее листал, рассматривал. Я удивленно на него поглядывала. Одет он был в жилет поверх красной рубахи, рукава закатаны до локтя, брюки заправлены в высокие резиновые сапоги. В ногах у него стояла корзина. Такого простого люда тут - вся электричка.
Я старалась найти в себе согласие с сидевшими вокруг меня людьми - в стеганках, платках, в прорезиненных плащах, - и не могла, хотя это и был тот самый мой народ, который я любила, как теперь выяснилось, абстрактно, отстраненно. Народ, которому я честолюбиво мечтала посвятить свою судьбу. Я смотрела на моих визави с любопытством, как на иностранцев. Никто со мной не заговорил. Я вновь погрузилась в задумчивую отрешенность, к которой была склонна по юности.
Мы ехали с мамой из Липецка в Козловку, проведать мамину родную сестру, тетю Лиду с мужем, дядей Борей. И хотя та деревня в соседней области, в Воронежской, наше путешествие с пересадками длилось уже шестой час. Тетя с дядей переехали недавно в Россию на "пээмже" из Таджикистана (мы приехали оттуда раньше). Купили дом в глуши, как давно им рисовалось и мечталось, сразу же завели хозяйство, скотину.
Когда мы сошли на станции, я чуть не задохнулась от чистого воздуха. Легкие с непривычки стали ходить ходуном - раздувались, как мехи, помимо воли. Что это за воздух такой - его можно пить!
Куда идти, не знаем. Пошли куда глаза глядят, - по асфальтовой дороге. Я подошла к встреченной старушке: "Далеко ли до Козловки?" - "Далеко, дочь, далеко. Ехать надо" - "А как доехать?" - "А вы идите вперед, дочь, будет остановка. Автобус увидите, поднимите руку, чтоб остановился. Там спросите".
Мы тормознули "пазик", сели. Спрашиваем, довезет ли до Козловки. "Доедете" - отвечает один мужик. Видим, что сели мы не в пассажирский автобус. Внутри сидят трое мужчин, молчат угрюмо. Чем не бандиты? Мне становится страшно. Должно быть, почувствовав опасность, мама начинает оживленно, немного неестественно, заводить с ними разговоры. Те отвечают односложно. Едут за картошкой, повезут ее в Москву, а что делать, жить надо, осенью день год кормит, какую еще работу найдешь, председатель потом весь год ломает голову, чем бы их занять. Они снова умолкают, без интереса смотрят на нас и в даль дороги. Довезли благополучно, высадили на краю деревни и даже денег не взяли.
О чем думает горожанин, оказавшись в деревне? Возможно, столь же высокопарно, как я в тот момент... "Какая судьба бросила меня за горизонт полей?" - недоумевала я, хотя приехала сюда погостить всего на пару деньков. А если здесь остаться навсегда? Сердце щемит от страха, от сознания невозможности такого самоотречения: равносильно уйти в монастырь. Как отказаться от земных страстей, от честолюбивых планов, от всяческих благ и развлечений, от культурных событий? Уйти от мира. Раствориться в природе. Покинуть города навсегда. Да и были ли они, города? Здесь, средь покойных полей, они кажутся сном. Здесь живут, как жили веками. Так будет жить еще не одно поколение. Может, вот она, святая правда, - в этом убогом житье?
Линия горизонта, бескрайняя ширь полей намагничивают взгляд, - уж невозможно оторвать глаз от величия луговых просторов, конца и края им не видно, радостным полям, позолоченным закатным солнцем. Какие сочные краски! Зеленые всходы, чернозем, голубое небо в белых облачках, желтеющая листва. Насмотреться бы досыта. Как открыть твои тайны, Козловка!
Нашли мы широкую улицу, которая оказалась центральной, имени Ленина. Она была прямой и заасфальтированной, впору называться проспектом. Шли мы по ней бесконечно долго. А была нам нужна улица Первомайская. Мы с мамой потешались дорогой над городскими названиями улиц.
Со всех сторон на нас смотрела деревенская жизнь. Изредка на крыльцах и во дворах мелькали фигурки местных жителей. Загорелые, будто на курорте. На закате они казались почти черные, как каслинское литье.
Встретили мы полноватого мужика, спросили дорогу, он махнул нам куда-то рукой с зажатой в ней редькой в комьях земли. Шли мы дальше не менее получаса и выбились из сил. А уже силуэты домов чуть размылись. И людей вокруг - никого. Постучала я в один дом. "Хто тут?" - услышала старушечий голос. Я объяснила, чей дом мы ищем, спросила дорогу. В ответ услышала какую-то возню. Больше она мне не ответила.
На другом дворе мы заметили миловидную женщину лет тридцати пяти, которая снимала белье, и обратились к ней. "Сейчас" - отозвалась она и скрылась в доме. Через минуту вышла в куртке, повязывая голову платком. "Пойдемте, я вас провожу, у меня в той стороне родственница живет".
Мы покорно пошли за ней. Сначала она вывела нас на окраину деревни. Мы шли по голой глиняной дороге. К вечеру приморозило, и все дневные следы в дороге превратились в крутые колдобины, иногда глубиной по колено. Должно быть, днем здесь трактора прошлись, впечатали глубокий и четкий рифленый след. Мы старались идти по одной продавленной колее. Ступали след в след. Внезапно сердца наши были тронуты, проникнуты новым чувством благодарности, когда заметили мы, что женщина довольно сильно хромает, однако уверенно ведет нас в сумерках по трудному пути. Почему-то мне подумалось: может, так наши души людские пойдут в последний путь к Богу - на закат, изнемогая, в одной колее...
Я спросила ее, замечают ли жители деревни красоту вокруг или она им уже примелькалась, приелась? Она ответила за себя, что если бы не замечала, то не жила бы здесь. Воздух-то какой! Мама поинтересовалась: ну, а как председатель, хороший? Жить-то дает? - Дает жить, а как же! В хозяйстве все от директора зависит. И ведь добрый, дельный председатель всегда глаза закроет, если ты лишний мешок сена с тока домой приволочешь. Иначе не проживешь, - такая наша жизнь, деревенская.
Уже совсем стемнело, когда мы подошли к ярко освещенному двору. Двери дома были открыты настежь. Наша спутница предложила зайти ненадолго: хозяева должны знать, "где ваши-то живут". Встретили нас радушно, тут же пригласили за стол. В гостях уже были соседи, супружеская чета. Хозяйка суетилась, принесла с огорода зелени и редисок. Угостила нас лапшой с курицей. Ела я и рассматривала лица сидящих за столом, слушала разговоры. Мне было немного странно в незнакомой компании, но и хорошо тут. Можно поговорить или помолчать. То были русские люди, мой народ. И не было одиночества. Все знали друг друга, каждый чувствовал, что ему придут на помощь, не предадут. И в горе, и в радости - все были вместе.
Обстановка в комнате была обычная деревенская, меня умилил патриархальный быт: дощатый пол, вдоль стен стояли железные еще кровати, с шишечками. Старый комод и зеркало, черно-белые фотографии на стене. В углу висела икона, украшенная рушником. Стол посредине, обильно заставленный кушаньями.
Хозяйка с интересом нас расспрашивала, рассказывала о нелегком деревенском житье. Я помню некоторые отрывки ее беседы. Посочувствовала тете моей: "Ох, Лида. Да как же ей трудно придется. Никогда не знала деревенской жизни. Взвалила на себя ношу, да не каждому она под силу. Я вон с детства в деревне. Господи, как жили-то мы тогда, как живы остались - ведь как кони работали! Света божьего не видели.
...Скотину-то укрыли ваши хорошо? А то городские понаедут и не умеют скот как следует содержать. Ведь скотинке-то условия требуются не хуже, чем у людей.
...Выдюжить надо. Казалось бы, плевое дело - печь растопить, а приятного мало в этом занятии. Придется сначала выгребать вчерашнюю золу, выносить ее, приносить дрова, ждать, пока разгорятся, потом идти за углем. И надо, чтобы все было заготовлено, иначе не прожить.
...Только и радости есть, когда вырастет что-нибудь в огороде. Да в гости ли кто заглянет, и то в радость. Я вон вырастила сына и дочь, выучились они у меня, в городе живут. Дочка бухгалтером работает, а сын каким-то агентом. - С гордостью делилась она. - Внучка вон теперь надо на ноги поставить (и вправду, в углу играл маленький мальчонка, сидя на трехколесном велосипеде). И поставим, здесь же все чистое, своими руками выращено. Тебя бы вот, детка, замуж выдать, - погорилась она, глядя на нашу проводницу. Смутилась наша красавица, глаза потупила. - Да где же они, парни-то, куда смотрят. Ведь сердце у тебя золотое. Хорошо бы деревенский какой нашелся, непьющий. Все как-то складно бы вышло. Нам ведь вместе держаться надо. Вместе мы - сила".
Мы наслаждались этим прекрасным вечером. Тюлевые занавески на окнах чуть колыхались от ветра. Над Козловкой вставала спелая круглая луна. "Ну, пойдемте, я вас провожу до Лиды с Борей" - сказала нам хозяйка. А крестной дочери своей, обернувшись, предложила: "А ты оставайся у меня ночевать". Та согласилась: "Я матери уже сказала, что здесь заночую".
Когда мы пришли к родным, то-то было радости! Тетя сразу принялась суетиться, накрывать на стол. Ее просторный дом был завален нераспакованными вещами. Контейнер недавно прибыл... Разговоров - на полночи, как всегда. Руки у тети были загрубелые, серые от въедливого чернозема.
На другой день мы пошли прогуляться по деревне. Отправились в центр. Светило яркое солнце, с веток свисали остатки желтой мокрой листвы. День выдался жарким, и вчерашние стези развезло. Кругом лужи, а до асфальта еще далеко. Деревенские были обуты грамотно: в калоши высокие да сапоги резиновые. А мы в туфлях. Вот и теснились, жались к обочине, где не было луж. А там все чаще росли кусты раскидистые. Ветви у них были длинные, упругие. Голые уже поздней осенью. Мы продирались сквозь них, помогая себе руками. И стоило нечаянно отпустить ветку впереди идущему или самому, как она хлестала наотмашь. Била очень больно. Исхлестала, избила меня прутьями Козловка с ног до головы, оставила грязные полосы на куртке. За то, наверное, что хотела разгадать ее тайны. "Чего приехала? Чего тут выпытываешь?" - била она да приговаривала. Не понравилась я ей, "туристка".
Пришли мы в центр. Магазины здесь своего лица не имеют: то ли амбар, то ли дом жилой деревенский. Зашли в книжный. Ассортимент не ахти какой, но что-то можно отыскать. Мы поразились, увидев маленькую книжонку Балтазара Грасиана "Карманный оракул", в мягкой обложке, всего за три рубля. То была смешно малая цена и для тех лет. Полистав ее, мы тут же решили скупить все экземпляры, какие были в магазине. Набралось с десяток. "Вам на что?" - строго и с подозрением спросила продавщица. "Как на что? - не поняли мы. - Читать, дарить". "А, ну тогда ладно, - довольно заулыбалась она. - А то есть тут некоторые, могут и на растопку". Зачем местным жителям советы древнего мудреца-иноземца в том, как вести себя в обществе, чтобы снискать уважение и не попасть впросак? Должно быть, здесь свои правила. Не так повернешься, чихнешь, поддакнешь не к месту, - и уже ты чужак, не свой.
Дома мы помогли тете распаковать вещи. Потом я вышла на проселочную дорогу. Там какой-то подросток на велосипеде крутился, спросил у меня: "А вы насовсем приехали?" - "Нет. Тетя с дядей насовсем. А мы погостить" - "Правильно. У нас тут молодые все разъехались. Полдеревни в Москве живет" - "Как? Почему в Москве-то?" - опешила я. "Да вот так, в Москве. Кто как" - "И ты тоже в Москву поедешь?" - "Поеду" - убеждённо ответил он. "Ну, давай" - согласилась я обескураженно.
Вечером совершали неторопливое чаепитие в палисаднике, с огромным сладким арбузом, и все гоняли мух и пчел от стола. Весело. Потом отдыхали с мамой в саду под деревьями в мягких креслах, забравшись в них с ногами. СЧАСТЛИВОЕ время! Наслаждались медленным закатом и не могли надышаться. Думали каждая о своем. Красное солнце путалось в ветках, удлиняло тени, и тени истончались и таяли. И только облака кучевые неподвижно висели над нами, - безмятежные, легкие...
Больше не довелось побывать в Козловке. Двоюродный брат мой вскоре помог оттуда выбраться родителям, перевез поближе к себе, в Тульскую область, в пригород Новомосковска. Дядя, надорвавшись на тяжелой работе, не прожил и года, умер от рака желудка.
А я все чаще возвращаюсь мыслями к Козловке, и это воспоминание отзывается во мне смутной тревогой и болью. Не выходит у меня из головы, как трогательно она пыталась "защитить" себя, со своей трудной судьбой, от чужого праздного взгляда. А ведь мне удалось невзначай выведать некоторые её секреты. Не всем она по плечу. На миг приоткрылась мне притягательная бездна русской деревни, и я в испуге от неё отпрянула. Так и осталась она для меня далекой, величественной, неприступной, удивительной, доброй, трудной, коварной, - разной...