- Grandma, why you"re so sad?.. - спросил тоненьким голосом трёхлетний Джош. Он приоткрыл дверь в комнату Марины, и теперь туда из коридора проник длинный луч солнечного света, в котором плясали пылинки.
"Всё как в детстве", - подумала Марина, глядя на их замысловатый танец. Затем она перевела взгляд на своего правнука Джоша. Малыш смотрел на неё широко распахнутыми карими глазами, теребя дверную ручку. Петли тихонько поскрипывали.
- I"m ok, no worries, baby . - произнесла она совершенно бездумно. Она смотрела на его кудрявые волосы и вдруг поняла, как необычно говорить по-английски здесь, в этом доме, который она покинула пятьдесят четыре года назад.
- Are you gonna get downstairs? - спросил Джош, по-прежнему глядя на неё в упор и теребя дверь.
- Not yet. - тихо ответила ему Марина и рассеянно улыбнулась.
- Okay! - с этим словом Джош подпрыгнул, словно мячик, и унёсся вниз по лестнице, на ходу что-то говоря своей маме, но Марина уже не различила его слов.
Она сидела в своей комнате в мансарде старого дома, где когда-то жила с родителями. Марине было семьдесят три года, но она чувствовала себя гораздо старше, глядя на облупившийся деревянный пол и чёрно-белые портреты на стенах. А главное - на свои руки. Они были расчерчены тысячами морщинок, по которым струился сквозь пальцы песок - нет, не тот калифорнийский песок, на котором так любили играть её правнуки, а песок времени, этой беспощадной машины, что движется только в одном направлении.
В комнате было темно, так как балкон занавесили шторами из бордового бархата. Марина встала, медленно подошла к балкону и резко отдёрнула шторы. Двери балкона были широко распахнуты, и закатный солнечный свет осветил её сморщенное лицо и увядшие губы. Только глаза в это мгновение открылись ещё шире и стали совсем синими.
Марина сделала шаг вперёд, оперлась на потемневшие деревянные перила и ощутила ладонями гвоздь в том же месте, где он был много лет назад. У неё возникло чувство, что время жестоко шутит над ней, заставляя на доли секунды поверить, что она снова там и тогда...
Внизу был сад. Он тоже постарел, но не пришёл в запустение - всё-таки племянники присматривали за этим местом. На яблонях подоспел урожай белого налива, и ветер донёс до неё аромат солнечных плодов.
Дверь в комнате скрипнула, и Марина обернулась, несмотря на боль в спине. Точно также скрипнула дверь тогда, в июне пятьдесят девятого года, когда случилось невероятное - девятнадцатилетнюю цирковую гимнастку Марину Голодок пригласили вместе с труппой выступить с гастролями в США.
Мать зашла тогда тревожная, заплаканная. К этому моменту семью уже множество раз проверили и проинструктировали сотрудники КГБ, и родители Марины переносили это тяжело. К моменту отъезда они были близки к тому, чтобы возненавидеть эти гастроли, которым сначала так радовались.
Тогда Марина так же стояла на балконе и любовалась молодым ещё садом. Она думала о том, что к моменту её возвращения как раз поспеет самый первый урожай яблочек. Она улыбалась, но, увидев заплаканную мать, мгновенно оказалась рядом и обняла её.
- Маама, не плачь! - она гладила мать по волосам, но самой ей совсем не было грустно. Мысль о том, что она побывает там, в бесконечно далёкой Америке, наполняла её лёгкостью, с которой она преодолела все проверки и запугивания. - Я мир посмотрю, а потом вернусь и буду долго всё-всё рассказывать!
- Предчувствия у меня... - мать покачала головой, одной рукой обнимая Марину, другой вытирая слёзы. - Как будто не вернёшься ты... Мы ведь ничего про эту страну не знаем, только слухи! Что там за люди? Что за нравы? Боюсь, боюсь я тебя отпускать! - всхлипывала она.
Марина вздохнула и сильнее прижалась к маме.
- Да ты ведь знаешь, как за нами там будут смотреть. Как бы наоборот не случилось, что по малой нужде отлучиться не дадут.
- Ладно, ладно. - Мать попыталась взять себя в руки. - Пойдём, много вещей ещё не собрано, а послезавтра в Москву...
Они жили в селе Матюшино Московской области в доме папиной старшей сестры. Тётя и её семья занимали первый этаж маленького, но уютного деревенского домика, а Марина с родителями - две комнаты мансарды. Из Марининой комнаты был выход на балкончик, где она сейчас и стояла.
После девяти классов Марина поступила в Государственное училище циркового искусства в Москве. К этому располагали многие факторы: с самого детства она была гибкой и сильной. Однажды, когда Марине было восемь лет, её мать увидела из окна, как Марина идёт, балансируя, по кромке забора. В девять лет она самостоятельно выучилась делать сальто назад и жонглировать пятью предметами. В том же возрасте она начала грезить цирком: читать книги, собирать газетные вырезки и упрашивать родителей отвезти её на представление в Москву. Через год после первого сальто она увидела "Маленького Пьера" в Московском цирке на Цветном бульваре , и с тех пор Марина ни на минуту не сомневалась в своём призвании.
Годы в училище пролетели быстро. Марина была поглощена тренировками, а с третьего курса начались выступления, которые помогли её таланту раскрыться ещё ярче.
Да и сама девушка расцвела. К окончанию училища в пятьдесят девятом она превратилась в стройную, длинноногую красавицу с яркой славянской внешностью: светло-русые косы до пояса, голубые глаза да рыжие веснушки на носу. Мышцы, наработанные за годы тренировок, не утяжеляли её фигуру, а делали грациозной, как у абиссинской кошки.
Суматоха из-за американских гастролей началась два месяца назад. До этого их долго отбирали, формируя группу для летних выступлений, но никто не говорил, где они пройдут. Конечно, все надеялись, что это будут Сочи, Ялта или Баку, но повидать заокеанский берег - это было что-то неслыханное.
Марина этой новости, несмотря на противоречивые мнения, очень обрадовалась. Америка не казалась ей запретной сверхдержавой; про себя Марина давно решила, что путешествия по миру - это достойное вознаграждение за ежедневные изнурительные тренировки и раннюю пенсию. Поэтому, пока все нервничали и без умолку тарахтели, Марина отрабатывали в спортивном зале самые сложные номера, про себя решив, что, если уж Штаты и правда заслуживают такого количества шума, то она покажет всё, на что способна.
Проверки были долгими и утомительными, к тому же шли внакладку с экзаменами - Марина была на выпускном курсе. Дипломы они с сокурсниками должны были получить уже после возвращения из Америки, но тогда было не до этого...
Сильный порыв сухого летнего ветра вернул Марину в 2013 год. Она вздохнула и спустилась вниз, к детям.
Её дочь, Елена, накрывала старый дубовый стол в гостиной льняной скатертью. Елена была старшей дочерью и очень походила на мать - та же подтянутая фигура, густые волосы, веснушки, практически невидимые под плотным загаром. Марина учила русскому языку всех детей - их у неё было трое - но Елена была единственной, кто искренне интересовалась своей историей. Она же и организовала для матери эту поездку в Россию. С ними были также две дочери Елены - Мария и Кристина, а Мария прихватила с собой ещё и своих детей - Джоша и Кельвина.
Мальчикам очень понравилось Матюшино, несмотря на то, что они практически не говорили по-русски. Кельвин был старше Джоша на два года - ему пять. Вчера он выучил "смородина", "крыжовник" и "шарлотка". У него удивительным образом получилось выговаривать чистое русское "р", и он остался чрезвычайно этим доволен.
Для Марины эта поездка стала не просто поездкой. Она была возвращением, но возвращением тяжёлым, каким бывает выздоровление от какой-нибудь южной лихорадки, когда, очнувшись, человек чувствует себя ещё хуже, чем в начале заболевания.
Около года назад умер Джеймс, её муж, калифорниец по происхождению, старше её на десять лет. Они прожили долгую, спокойную совместную жизнь, за которую Марина была ему искренне благодарна. Его забота сглаживала многие острые углы, даже девяносто четвёртый год, когда она, дозвонившись, наконец, до одного из своих двоюродных братьев, узнала о смерти обоих родителей. Они умерли в декабре девяносто третьего года, сначала мать, потом, через две недели, отец. Первое письмо им она осмелилась отправить только в восемьдесят девятом, потом слала ещё и ещё, но ответ всё не приходило. Николай, который сообщил ей о смерти, сказал, что письма её родители получали и писали обратные ответы, но, видимо, они где-то терялись.
После смерти Джеймса Марина надолго погрузилась в горе, и ещё больше - в старые, почти забытые воспоминания, которые вдруг предстали перед ней с такой ясностью и отчётливостью, что порой она забывала, который сейчас год.
В день приезда в Матюшино она едва не потеряла сознание, со всей остротой ощутив ту боль и одиночество, заброшенность и нищету, которые постигли её родителей в последние годы их жизни. Она была их единственной дочерью... и она бросила их. Не просто бросила, а сделала родителями "невозвращенки", она заставила их проходить мучительные допросы и унижения, и выслушивать раз за разом цитирование шестьдесят четвёртой статьи, согласно которой её, Голодок Марину Аркадьевну, обвиняют в "измене Родине, умышленно совершённой гражданкой СССР в ущерб безопасности СССР в виде отказа возвращаться из-за границы" ...
У Марины снова потемнело в глазах от этих мыслей; чувство вины душило, и она беззвучно шептала: прости меня, мамочка, прости...
***
Хорхе проснулся от криков мальчишек, игравших в футбол во дворе. Он недовольно крякнул, по-стариковски запыхтел и взглянул на часы. Madre mia, удивлённо воскликнул он, какого чёрта я столько спал?! И тут он вспомнил, что ему снилось. Ну конечно, когда тебе снятся те далёкие времена, проснуться рано было бы по меньшей мере странно.
Ему снилось, что он идёт по пыльной, дымящейся от палящего солнца Стэнтон-стрит в Эль Пасо, штат Техас. Невдалеке маячит красная башенка вокзала, и от её образа сердце Хорхе сжимается, а потом - бух! - начинает биться быстрее.
"Рано или поздно мне придётся уехать, - думает Хорхе во сне. - А как же она? Дьос мио, как же?.."
Этот короткий, но поразительно яркий сон возвращает его мыслями в прошлое. Хорхе родился в деревушке возле колумбийской Боготы (правда, теперь эта деревушка стала пригородом и уже далеко не так бедна, как раньше). Он оказался в Штатах всё по той же банальной причине, по которой сотни эмигрантов пытаются прорваться туда и сегодня: деньги. Вот только он очень любил Колумбию и мечтал туда вернуться, чтобы получить образование и работать. В пятьдесят восьмом ему удалось попасть в Штаты вместе с грузовым судном, на которое он устроился чернорабочим, да так и проплыл на нём до самого Хьюстона, где благополучно бежал с корабля. В течение месяца он скитался по Техасу, измождённый жарой, но полный неистощимой надежды, пока, наконец, не добрался до Эль Пасо. Здешние свободные нравы и физически ощутимая близость Мексики пришлись ему по нраву. Он устроился мойщиком посуды в мексиканское кафе недалеко от железнодорожной станции, где работал каждый день, начиная сразу после ланча и заканчивая только к полуночи; платили ему немного, но за год ему удалось скопить солидную по колумбийским меркам сумму. На эти деньги он собирался вернуться в Боготу и поступить там в Колумбийскую академию на отделение живописи.
Всё время до начала своей смены в кафе Хорхе рисовал. Весной пятьдесят девятого он рисовал в основном иссушенные солнцем холмы, по которым носился лихой огненный ветер Эль Пасо. Его-то рисовать было сложнее всего: в реальности ветер был плотным и ощутимым, он менял цвет песка, если хотел, и поднимал маленькие смерчи на пыльных дорогах; он бил, словно хлыстом, наотмашь, появляясь внезапно из-за углов. Хорхе изводился всякий раз, когда пытался нарисовать что-то подобное. Он качал головой и вздыхал: давай, Хорхе, иди, работай, тебе нужны денежки, чтобы в нашей знаменитой Академии тебя, наконец, научили рисовать все оттенки ветра.
То, что в Боготе не будет никакого огненного ветра, его мало смущало: память у Хорхе всегда была прекрасной. Вот и сейчас он с лёгкостью погрузился в воспоминания пятидесятилетней давности, которые навеял ему этот сон, где он шёл по горячим камням Эль Пасо.
Некоторое время Хорхе сидел на постели, а потом встал и открыл оконные ставни. Яркий свет не ранил его глаза: в квартире все окна выходили во двор, где дома стояли, склонив к друг другу крыши, словно заговорщики.
- Hola Madrid, - с улыбкой произнёс Хорхе вслух и вдруг понял, почему этот сон оказался так мучительно сладок: в нём была она, вот только во сне он почему-то уезжал первым...
***
Марина сидела на скамейке под двумя старыми вишнями в саду. Недалеко от неё дочери Мария и Кристина пересаживали цветы, тихо переговариваясь между собой. Джош что-то втолковывал Кельвину на таком жутко неразборчивом американском сленге, что Мария одёрнула сына:
- Speak English, please! Tell you, speak English!
Понемногу Марине становилось легче делать вдохи и выдохи: несмотря на то, что вещи и фотографии её родителей причиняли ей труднопереносимую боль, она всё же перебирала их, постепенно приводя дом в порядок, а заодно и знакомила дочерей с семейной историей.
Вдруг она заметила на горизонте самолёт. В свои годы Марина оставалась достаточно зоркой, чтобы различить на ярко-синем небе железную птицу и длинный дымчатый след за ней.
Последние дни перед отъездом в Америку вспыхнули в Марининой памяти, словно кадры старого диафильма на белой простыне в темноте.
***
Вот аэропорт Внуково... Она уже вместе со всеми сидит в салоне самолёта ТУ 104. Кроме неё, из училища отобрали ещё 8 человек. Ещё один студент не прошёл отбор по причине "сомнительного психологического профиля". Они все находились в одном секторе, и Марина спиной чувствовала тревогу и напряжение товарищей. В иллюминатор было видно крыло аэропорта, и вдруг в этом крыле, в проёме большого окна, Марина различила фигуру своей матери. Окно подрагивало и отсвечивало, но Марина не сомневалась и помахала рукой в иллюминатор. Дрожащая тень за окном помахала ей в ответ... У Марины по щекам побежали слёзы.
Когда самолёт развернулся на взлётную полосу, руки похолодели и сами собой вжались в поручни. Марине вдруг захотелось вскочить и нестись к выходу, пока не поздно, потом добежать до заплаканной матери, обнимать её, целовать заплаканные щёки, вернуться домой, есть клубнику прямо с грядок...
Через час они всей труппой уже смеялись. Лететь было совсем не страшно, только долго. Иногда внизу разрывалась пелена облаков, и тогда они, как зачарованные, разглядывали далёкие земли внизу. Спустя ещё три часа после начала полёта ребята, раскрыв рты, наблюдали стройную цепь норвежских фьордов, которые раньше видели только в учебниках...
Потом Марина уснула, закутавшись в мамин платок, а когда проснулась, они уже снижались над Вашингтоном, округ Колумбия.
День прилёта выдался жарким. В аэропорту было прохладно из-за кондиционеров, но о них Марина узнала только потом. Её глубоко поразили размеры аэропорта, снующие туда-сюда служащие, но больше всего - пассажиры. Она никогда не видела столько национальностей вместе: здесь были и чернокожие африканцы, и индусы, и китайцы... Практически все они что-то быстро-быстро говорили на английском, и, хотя Марина всегда имела по английскому твёрдую "пятёрку", она не понимала ровным счётом ни-че-го.
Когда после двухчасового досмотра таможни ребята маленькой стайкой вышли из аэропорта, город встретил их своим жарким июньским дыханием.
Но, безусловно, вашингтонское дыхание не шло ни в какое сравнение с огненным ветром Эль Пасо, который в это время упорно пытался нарисовать Хорхе...
Марина смотрела на Кельвина и Джоша, копошащихся возле смородиновых кустов. В Америке они не пробовали смородину и были в восторге от крупных, как вишни, иссиня-чёрных ягод. Их мать всё время опасалась, как бы у детишек не разболелись животы, а Марина вдруг поймала себя на том, что невольно улыбается, глядя на них.
Но сухой июльский ветер снова вернул её в воспоминания.
***
В конце своего первого выступления она с ребятами стояла под куполом вашингтонского цирка. Зрители рукоплескали, а в глазах детей горел тот самый огонёк, который когда-то разгорелся в Марине. Как же долго их тогда не отпускали с арены!
"Сначала ты совершаешь чудо, - записала она в тот вечер в своём дневнике, - а потом вместе со всеми веришь в него, потому что по-настоящему так не бывает, и кто этот человек, парящий под куполом, ты уже не знаешь, а потом, когда понимаешь, кто он, чувствуешь себя соучастником волшебства, и ради таких моментов живёшь и тренируешься дальше, и стоишь сейчас, посреди американских огней, и веришь в это чудо вместе со всеми..."
Они объехали восточное побережье США и выступили тринадцать раз. После Вашингтона были Ричмонд, Норфолк, Уилмингтон, Шарлотт, Атланта, Монтгомери, Бирмингем, Новый Орлеан, Мемфис, Литтл-Рок, Даллас, Хьюстон... Это было самое завораживающие путешествие не только Марининой жизни, но и жизни всех ребят из их труппы. Служебный автобус нёс их по гладким дорогам со скоростью восемьдесят миль в час; пейзажи за окном сменяли друг друга, но в дороге они в основном отсыпались, а не глазели по сторонам. Из гостиницы на ночь их не отпускали строгие сопровождающие в штатском, но днём им иногда разрешалось погулять по городу, а по ночам ребята собирались у кого-нибудь в номере и бурно обсуждали Америку.
Здесь, в Штатах, Марина больше общалась с Говхар, смуглой девочкой из Азербайджана. На американский манер её имя звучало "Гоха", и скоро это прозвище закрепилось за ней. Та рассказывала истории из своего детства, а Марина - из своего. В перерывах между тренировками они вместе бегали за кока-колой и тихонько подшучивали над одним из сопровождающих, Олегом. Тот, кажется, питал к ним симпатию, закрывая глаза на их перебежки между тренировочным залом и гостиницей.
В Новом Орлеане им устроили паромную экскурсию по реке Миссисипи. Марина и Гоха сидели в стороне и тихо наблюдали за массивными серо-зелёными водами.
- Слушай, скажи честно, - сказала вдруг Гоха. - Ты об этом думала?
Марина с минуту пыталась понять, что её подруга имеет в виду.
- Ты Петьку имеешь в виду? - засмущавшись, переспросила она. Петька был высоким харизматичным мускулистым акробатом.
- Да нет же! - отмахнулась Гоха. - Ну... - она стиснула губы, торопливо осмотрелась вокруг и едва слышно сказала: - Остаться.
Марина изумлённо подняла брови.
- Ты хочешь сказать, сбежать?.. - она тоже понизила голос.
Марина ошалело уставилась на воды Миссисипи. Серо-зелёные волны время от времени шлёпались о борт. Паром басовито и равномерно гудел; они проплывали мимо строящихся на берегу небоскрёбов Нового Орлеана.
- Но зачем?.. - наконец спросила она.
Гоха тогда пожала плечами, дескать, ну и ладно, в самом деле, глупый вопрос.
В Хьюстоне должно было состояться заключительное представление. Ребята устали и вымотались, поэтому, когда им сообщили, что обратно они полетят через Кубу, где у них будет возможность целую неделю отдыхать в молодёжном коммунистическом лагере, они на радостях заходили колесом и выполнили несколько сальто-мортале подряд.
Но в Хьюстоне кое-что произошло.
***
А в июле две тысячи тринадцатого Хорхе медленно шёл по аллее в парке Ретиро. На Мадрид спускался вечер, делая краски города мягкими, словно подушечки на лапках de gato . Хорхе прогуливался медленно, мерно постукивая деревянной тростью о камни. На нём был светлый костюм, шляпа в тон и круглые тёмные очки, в которых отражался город. Он берег свои глаза от испанского солнца - художнику они очень нужны.
Тихонько звенела вода в многочисленных фонтанах. Вдруг Хорхе остановился и, вдохнув вечерний воздух, торжественно снял очки. Загорелое, сплошь в морщинах лицо его напряглось, будто он вслушивался - или всматривался? - во что-то невидимое. Он немного прищурил свои тёмно-янтарные глаза.
- ¡Vamos ! - внезапно прошептал он, и вдруг весь парк начинал загораться огнями вдоль дорожек, фонтаны засветились изнутри, а небо начало медленно покрываться мандариновыми разводами на тёмно-синем фоне.
Хорхе не был волшебником, но вот уже неделю он каждый вечер приходил в парк Ретиро, чтобы понаблюдать за тем моментом, когда в опустившихся сумерках включают освещение. Впрочем, этот "момент" длился, наверное, минуты три: фонари разгорались не сразу, они словно старались как можно более незаметно прокрасться в жизнь города, распространяя вокруг себя сначала тусклый, дрожащий ореол слепого лунного света, а потом вдруг набирали обороты, разгорались жёлтым и оранжевым, и никто уже не мог отменить наступающую в Мадриде ночь.
Времена лихого ветра в его творчестве давно прошли. Хорхе укрощал его в течение пяти лет своего обучения в колумбийской Академии, и в результате представил картину "Огненный ветер Эль Пасо" в качестве своей выпускной работы. Эта же картина обеспечила ему его первую выставку в Боготе: один известный галерист увидел работу на выставке выпускников и заинтересовался ею. С этого события и начала свой путь восходящая звезда колумбийского художника Хорхе Васкеса.
Продолжая вглядываться в оттенки охры на небосводе, Хорхе вспомнил о том, что через две недели, в августе, он участвует в международной выставке Национального музея королевы Софии. Его менеджер Надя уверяла, что картин предостаточно, но для Хорхе это не имело никакого значения: у него никогда не было выбора, когда и сколько ему рисовать. Неделю назад он шёл в предвечернее время по парку Ретиро, чтобы полюбоваться скульптурой Падшего Ангела, и вдруг заметил, как разгораются фонари. "Дрожащие сумерки, - подумал тогда он. - Вот и моя следующая картина".
Вдруг он вспомнил другой вечер - тот памятный вечер в Далласе, когда он точно так же осознал, что у него не было другого выбора.
***
В начале июля пятьдесят девятого года один из официантов кафе в Эль Пасо, Хосе, сказал Хорхе, что его брат работает техником в здании цирка в Далласе, и что иногда он может бесплатно провести кого-нибудь на представление. На этих выходных приезжали артисты из России, и Хосе предложил поехать.
Обычно им стоило большого труда взять несколько выходных кряду, но на этот раз хозяин заведения легко отпустил их: помимо привычного стоградусного зноя, в Эль Пасо уже второй день неистовствовал ветер, вздымавший столбы песка и пыли. Жители города ждали дождя, словно Господа Бога. В кафе практически никто не приходил.
На пассажирский поезд, следовавший до Далласа, у них не было денег, и они решили попробовать проникнуть в товарный поезд. К счастью, им удалось договориться с рабочими за небольшую плату, и поздно вечером их впустили в пустой деревянный вагон, который шёл в Даллас через Сан-Антонио. Половину дороги они преодолели ночью, когда температура воздуха упала со ста десяти градусов по Фаренгейту до восьмидесяти , зато на следующий день их мучила нестерпимая жара и жажда: несмотря на то, что вагон был деревянный, в полдень молодые люди чувствовали себя словно в индейском темаскале .
К вечеру они всё же добрались до Далласа, где их сразу же встретил брат Хосе. Он доставил их к началу представления на своём рабочем фургоне и открыл служебный вход, откуда они смогли попасть за кулисы арены.
По пожарной лестнице они забрались на одну из осветительных балок, а оттуда - на маленькую техническую площадку за колонной. Вид отсюда был великолепный, особенно на "воздушные" номера.
Хорхе сидел, прижав коленки к подбородку, и зачарованно разглядывал зал, сияющий множеством огней. Детские голоса внизу сливались в хор, но, как только грянули барабаны, все затихли.
На круглую, как пухлый блин, арену вышел важный шпрехшталмейстер (Хорхе, правда, тогда ещё не знал этого слова) и, заложив одну руку за спину, начал с классического приветствия:
- Ladies and gentlemen !..
После нескольких полагающихся в таком случае фраз ведущий объявил первый номер.
- We are happy to present you the first number of our show - the aerial gymnast Marina Golodok !
Свет погас, и мир на секунду исчез вместе с ним. А когда арена изнутри засветилась кругами тёмно-лилового цвета, ровно в центре, опустив голову и изогнув высоко поднятые руки, стояла она.
Потом зазвучала громкая, смелая и резкая музыка ("Танец рыцарей" Сергея Прокофьева, как он узнал позже). Гимнастка вскинула голову, и прожектор осветил её лицо, предельно сосредоточенное, с двумя тёмными безднами глаз и плотно сжатыми губами. Взмах рук - и словно крылья из тёмного пепла раскрылись за её спиной. Трапеция словно сама скользнула ей в руки, и девушка начала подниматься выше, раскачиваться сильнее, играя с поперечиной, словно кошка с мышкой, закручивая воздух вокруг себя, совершая немыслимые сальто, падая вниз головой и каждый раз в последний момент хватаясь за спасительную веточку трапеции...
Хорхе не дышал. Он застыл в оцепенении, и каждое мгновение выступления ощущал одновременно выпуклым и безнадёжно ускользающим. "Madre mía! Она не летает, она играет с воздухом. Я должен её нарисовать".
За время программы она выходила на сцену трижды, и в самом конце, вместе со всеми артистами. Хорхе любовался её гибкостью и кошачьей грациозностью, а когда наконец понял, что представление заканчивается, начал паниковать. ¿Cómo que ? Ему просто необходимо её нарисовать! Но как это сделать?!
Когда они спустились вниз, Хорхе принялся растерянно топтаться, а Хосе - тянуть его наружу. Наконец ему это удалось, и он сказал:
- Ээ, да ты, амиго, успел влюбиться? Согласен, девчонки все красавицы! Но, слышишь, нам нужно возвращаться на вокзал...
Хорхе ничего не слышал. Он наотрез отказался куда-либо ехать, пока не узнает, где пройдёт следующее выступление этой труппы.
- Ты спятил, амиго, - качал головой Хосе.
Хорхе повезло: кто-то из зрителей обронил листовку с программой выступления, на которой было написано, что последним городом в этих гастролях будет Хьюстон. Выступление должно было состояться завтра.
- Я еду в Хьюстон, Хосе, - решительно сказал Хорхе. - Передай Габриэлю, что я заболел. Думаю, через два дня я вернусь.
- Как знаешь, амиго, - пожал плечами Хосе. - Я ему передам. Удачи тебе с девчонкой! Адьос!
И он растворился в густой темноте Далласа.
***
Марина вдыхала ночной воздух. Балкон в её старой мансардной комнате был открыт настежь. Она слушала ночные деревенские звуки. Вдалеке только что прошёл товарный состав, а теперь собаки лаяли где-то в конце улицы. Иногда, совсем издалека, доносился весёлый девчачий смех. А потом приходили запахи: из сада аромат белого налива, влажных трав и земли. Марина вздохнула и укрылась одеялом. Кажется, ей наконец-то становилось легче: она всё реже проваливалась в яму, наполненную горем и чувством вины перед родителями.
Этой ночью впервые за много дней она спала крепко, и только к утру ей приснился сон - словно она очутилась в Хьюстоне в пятьдесят девятом, во время их последнего выступления. Ей снилось, будто в конце выступления в Хьюстоне ей передали букет белого гибискуса. Букет тут же отнял один из сопровождающих в штатском, но в руке у Марины осталась записка, которую она механически спрятала в трико.
Утром, уже после завтрака, перебирая старые льняные скатерти, она вспомнила, что ей тогда действительно передали записку с букетом цветов. Подумать только, если бы этот клочок бумаги застрял в листьях букета или случайно выпал, вся её жизнь повернулась бы по-другому!
Тогда, после выступления, Марина развернула записку только когда оказалась в гостинице и заперлась в ванной. Печатными буквами там было написано следующее:
"Hola I am painter and want to draw from you. Let me know I am under the windows. Jorge ".
Марина разволновалась. Выйдя из ванной, она выглянула в окно. У здания через дорогу сидел на ступеньках крыльца молодой человек креольской внешности. Заметив её любопытный взгляд, он встал. Марина мгновенно отпрянула и спряталась за шторой.
Через час она не выдержала и рассказала всё Гохе. Та удивлённо подняла брови:
- Ну так познакомься с ним.
- Ты с ума сошла! За нами ведь следят!
- Завтра у нас свободный день. Вроде бы запланирована экскурсия в какой-то скучный хьюстонский музей. Ты скажешь, что плохо себя чувствуешь, а я тебя поддержу.
- И ты думаешь, оба сопровождающих уйдут с вами?..
- А что? Олег нам с тобой доверяет.
Марина вздохнула. Она очень устала за этот месяц. Ей хотелось какого-нибудь простого девчачьего счастья...
Внезапно решившись, она схватила лист бумаги и нацарапала на нём: "I"ll have a time tomorrow morning. Marina" . Затем свернула из записки самолётик, подошла к открытому окну и запустила его в темноту. Горячий ветер подхватил бумажную птицу, на несколько секунд закружил, а затем бросил к ногам Хорхе...
На следующий день труппа ушла на экскурсию в Museum District . Марина, немного выждав, спустилась вниз и вышла через заднюю дверь в небольшой сад, расположенный во дворе гостиницы.
Хорхе уже ждал её внизу. Он оказался высоким черноволосым парнем скорее испанской, чем мексиканской внешности. На голове у него была классическая техасская шляпа с выгнутыми полями; впрочем, увидев Марину, он тут же её снял, открыв солнцу копну коротких чёрных волос и миндалевидные янтарные глаза, в которых плясали весёлые искорки. Лёгкая небритость делала его чуть старше своих лет. Под мышкой он держал несколько листов ватмана.
Марина была очарована его манерами: размеренно поздоровавшись, поцеловав ей руку, он пригласил её присесть в тени деревьев и начал рисовать. В течение часа он сделал несколько карандашных набросков, а потом они долго говорили, и, несмотря на то, что у обоих был ужасный английский, они понимали друг друга с полуслова.
Она влюбилась окончательно и бесповоротно: рраз, и всё! У него был очень простой и какой-то уютный взгляд на мир. Ей понравились его рассказы об Эль Пасо, о городе Сьюдад-Хуарес, который лежит по ту сторону мексиканской границы; о пустынях, по которым разгуливают койоты, и, конечно, о лихом огненном ветре, который обжигал техасские дома, словно огонь глину.
Марина с грустью сказала ему о том, что завтра вместе с труппой она должна уехать на Кубу, а оттуда - в СССР.
- Я успел нарисовать тебя, - улыбнулся Хорхе, указывая на холст, на котором был набросан её портрет. От этих слов на Марину накатила волна нежности, и она опустила взгляд.
Хорхе легонько тронул её за плечо и сказал:
- Мальчик-мексиканец, что работает уборщиком в отеле, вечером принесёт тебе от меня записку. А ты передашь через него ответ. Так мы сможем попрощаться. Хорошо?..
Марина с грустью рассказала свою историю Гохе. Та заговорщицки сощурилась.
- Я думаю, мы можем кое-что придумать, - улыбнулась она.
Через полчаса они уже приготовили план, в результате которого Марина "опаздывает" на рейс "Хьюстон - Гавана" якобы потерявшись в аэропорту. Следующий рейс летит как раз через неделю, и именно тогда она и отправится на Кубу, чтобы успеть домой вместе со всеми.
Этот план Марина и изложила вечером в своей записке. Низенький смуглый мальчуган, запыхавшийся от бега по лестнице, принёс короткий ответ от Хорхе: "Too risky ". Но Марина всё же решилась на безрассудный поступок.
Конечно, всё получилось не совсем так, как они планировали, но в целом план сработал: пропажу действительно обнаружили только будучи уже на полпути к Гаване. В это время в аэропорту Уильяма Хобби Марина пыталась втолковать полицейским, как могло произойти такое недоразумение. В конце концов, через несколько часов её связали с руководителем труппы, который, хоть и был зол, но всё-таки решил вопрос её временного пребывания в Хьюстоне: ей продлили проживание в том же отеле, где они останавливались. Через час её забрал из аэропорта представитель Американской Цирковой Ассоциации. Он был очень заботлив: объяснил, что она ни в коем случае не виновата в случившемся недоразумении и что в Хьюстоне и окрестностях она сможет отдохнуть не хуже, чем на Кубе. После этого он оставил ей немного наличных и номер телефона дежурной службы Ассоциации.
Оставшись одна в номере, Марина села на кровать и растерянно застыла в тишине. Она вытащила пятидесятидолларовую купюру и, не дыша, рассматривала её минут десять. А потом она, наконец, поняла - у неё есть неделя свободы. Неделя с Хорхе. Неделя только её Америки.
***
Хорхе стоял у мольберта в своей мастерской. Окна её были открыты нараспашку, ставни легонько покачивались от ветра. У Хорхе затекла спина, и время от времени он отходил от холста и садился на стул в дальнем углу комнаты, следил глазами за солнечными бликами на стенах, вытирал лоб платком и делал пару глотков воды.
"El calor y color! - думает он. - Этот чёртов Техас приучил меня к жаре, поэтому я перебрался в Мадрид. Bobo! ".
Пот струился по его бронзовому лбу, и Хорхе снова вытерся большим белым платком. Затем подошёл к мольберту, взял палитру и начал смешивать краски. Синий прусский, синий лазурный, кобальтовый синий тёмный и немного жёлтой охры светлой... Чёрт возьми! Хорхе понимал, что злится, и цвет неба для "Дрожащих сумерек" тоже выходил у него чуть злее, чем нужно. Он злился, потому что дело вовсе не в жаре, подумал он. Нет, не в жаре.
Хорхе осторожно взял кисть, обмакнул её в получившуюся смесь и медленно сделал широкий жирный мазок. Кисть оставила на холсте след мадридских сумерек, но Хорхе вспомнил сейчас другие... Сумерки, в которых было меньше кобальтового синего и больше венецианского красного.
Тридцатого июля пятьдесят девятого они шли по бульвару Сансет, медленно, чувствуя каждый свой шаг. Он обнимал её за плечи и иногда поглядывал исподтишка, стараясь запомнить цвет её кожи в синеющем воздухе, когда фонари только начинали зажигаться. Он смастерил мольберт и раздобыл краски в тот самый день, когда Марина вернулась из аэропорта в сопровождении представителя Ассоциации. И сразу же начал писать её портрет.
Они медленно шли по направлению к Германн Парку. Сумерки сгущались, невыносимая жара спадала, и город наконец-то погружался в мягкое тепло субтропиков. В густеющей тишине было слышно, как на бетонированные дорожки изредка падают жёлуди.
- Тебе не грустно, что я должна уехать? - внезапно спросила Марина.
Хорхе обнял её сильнее.
- Грустно. Но, пока ты здесь, я не хочу об этом вспоминать. У нас могло бы и не быть этой недели.
Они немного помолчали. Под ногой Марины сухо треснул жёлудь.
- Знаешь, о чём я подумала?.. Я ведь ещё много буду выступать. Я думаю, мы с труппой объездим всю Европу. Давай встретимся где-нибудь... Например, в Испании. Давай? Ты будешь следить за новостями, а когда узнаешь, что наш цирк собирается приехать в Барселону, или Мадрид, ты тоже приедешь. Ты ведь уже знаешь, как меня найти?..
Сначала Хорхе смутился, потому что в ближайшие годы он вряд ли сможет позволить себе такое путешествие. К тому же он не хотел надеяться. Он понимал, что в их случае было бессмысленно думать о будущем.
Но тогда он ответил:
- Puede ser . Даст Бог, мы и правда встретимся когда-нибудь в Мадриде...
Хорхе вытер ладони от краски, отошёл от мольберта и упёрся двумя руками в подоконник. Окна его мастерской выходили на улицу Сан Маркос. Воздух плавился; город тонул во власти сиесты, прохожих не было, и только изредка проезжали машины.
- Marina, Marina, - вздохнул Хорхе. - Где же ты теперь?..
***
В старом доме тихо. Елена отправила своих дочерей и внуков к их двоюродным и троюродным братьям: они уже успели не только познакомиться, но и подружится. Сама же она осталась дома с матерью. Утром они ездили на кладбище, где были похоронены её бабушка и дедушка, Анна и Аркадий Голодок. После возвращения мать ушла наверх, попросив оставить её одну.
Елена сидела за столом, перебирая старые фотографии, и тревожно вслушивалась в тишину. Её беспокоило состояние матери: поездка на кладбище плохо сказалась на её самочувствии. Возвращаясь домой, мать тяжело дышала, словно несла неимоверно тяжёлый груз.
В тишине громко тикали настенные часы в гостиной, кажется, с каждой секундой немного громче. Это тиканье слышала и Марина. Она лежала, свернувшись на кровати калачиком, чувствуя себя одновременно очень старой и очень маленькой, беззащитной перед лицом судьбы, неминуемо приближающей её к смерти. Когда эта боль немного отступила, её внимание привлёк яркий луч света, упавший сквозь занавески. Он задрожал, начал расширяться и вдруг заполнил собой всю комнату... Но нет, это не комната, а залитая солнцем улица Долороса перед собором Сан-Фернандо в Сан-Антонио. Они поехали туда за два дня до её отъезда. Хорхе очень хотел показать ей этот город: здесь сосредоточилась история Техаса, здесь по улицам ходили настоящие ковбои в шляпах и в сапогах со шпорами; здесь по реке плавали в лодках весёлые мексиканцы в сомбреро; здесь готовили вкуснейшие enchilada и burrito и, конечно, здесь было просто красиво, совсем иначе, чем в Хьюстоне.
Марина запомнила эту поездку так ясно, что могла бы начертить маршрут их прогулки по памяти. Стоял июль, и весь Техас в ту пору плавился от зноя. Они посетили несколько музеев, чтобы не испечься заживо, и только к четырём часам осмелились выйти к реке Сан-Антонио, чтобы прогуляться по набережной. Марина смотрела на рыб, плескавшихся прямо под ногами, и поймала себя на мысли, что ей абсолютно не верится, что через каких-то три дня она будет шагать по московским улицам.
- Я хочу тебе кое-что показать, - вдруг сказал Хорхе, и повёл её в сторону от реки.
Они вышли на Норд-Нью-Браунфелс авеню, некоторое время шли по нему, а затем свернули на неприметную улочку. По обе стороны располагались двухэтажные дома в мексиканском стиле; у домов стояли местные торговцы с лотками всякой всячины. Одни продавали фрукты, другие - украшения и всякую сувенирную мелочь, третьи - шляпы и маракасы... Чем дальше они углублялись, тем больше улица превращалась в ярмарку нескончаемого праздника. От здания к зданию были натянуты флажки и ленты, а улица жужжала, словно улей. Внезапно из ниоткуда возникли приземистые мексиканцы в сомбреро и с гитарами , они запели что-то на испанском, звонкое и в то же время неторопливое, тягучее. В воздухе носился запах мексиканской кухни: терпкий, горько-сладкий и пряный одновременно.
Хорхе вёл её за руку, идя на шаг впереди, время от времени оглядывался и подмигивал, мол, как тебе, а?.. Марине происходящее казалось нереалистичным: она шла, словно во сне, флажки мелькали, а гитарные переборы превратились в рокот, словно это улица говорила с ними своим утробным голосом.
Наконец они вошли в какое-то здание с глиняными стенами: оказалось, это пекарня. Внутри, помимо флажков, висело множество блестящих гирлянд. Хорхе подошёл к пухлой мексиканке с раскосыми глазами и звенящими браслетами на руках и сказал ей что-то на испанском. Спустя несколько мгновений она протянула им два аппетитных румяных пирожка.
Они присели в углу за круглый столик, выложенный разноцветной мозаикой с индейским орнаментом. Марина тогда здорово проголодалась, и потому поспешно откусила пухленький кусочек. Через две минуты её охватил ужас: казалось, во рту поселился огонь, и из ушей у неё вот-вот пойдёт дым. На глаза непроизвольно навернулись слёзы.
Хорхе засмеялся и принёс стакан воды.
- Pimentero ! - сказал он.
Марина жадно выпила пахнущую кокосом ледяную воду. Хорхе спокойно жевал свой empanadas: за год он уже привык к мексиканской кухне, и к тому же, как и многие южане, был не слишком чувствителен как перцу чили.
***
Последний день Марины в Хьюстоне тоже начался с солнечного луча, что проник между штор и упал прямо на лицо Марины, когда она ещё спала. Она лениво заворочалась, а потом вдруг вскочила, вспомнив, что вечером вылетает в Гавану.
Хорхе в комнате не было. Обычно он просыпался на рассвете, брал мольберт и шёл рисовать в сад. Марина вставала чуть позже и занималась двухчасовой разминкой.
В день отъезда упражнения помогли ей себя дисциплинировать. На глаза то и дело наворачивались слёзы, но она упорно концентрировалась на своём дыхании и продолжала тренироваться, движение за движением. Когда Хорхе вошёл в комнату, она стояла на руках. Он мгновенно подбежал, обхватил её вокруг корпуса и начал кружить, а Марина хохотала и пыталась отбиваться...
- Я почти закончил твой портрет, - сказал он, когда они сидели за полдником в кафе отеля на первом этаже. Кроме них, в кафе никого не было.
- Хотел успеть, чтобы ты могла забрать его с собой.
Марина покачала головой.
- Это вряд ли возможно. Нас будут очень строго досматривать на выезде. Портрет могут забрать.
Хорхе вздохнул.
- Что ж, тогда, по крайней мере, я его доработаю, - сказал он. - Пойдём, ты обязательно должна посмотреть!
Спустя несколько минут они в сад. Марина несмело подошла к мольберту, стоящему в тени деревьев. Лукаво посмотрела на Хорхе.
- Можно?
Он кивнул.
Хорхе обладал потрясающим талантом передавать тончайшие детали характера, усиливая те из них, что были скрыты на первый взгляд, но составляли важную часть личности. С картины на Марину глядела другая Марина - смуглая, с тонкими изогнутыми бровями, выгоревшими волосами и немного дерзкой улыбкой. Ещё бы - она никогда в жизни не рисковала так, как в этой поездке!
В половине шестого вечера они сидели на скамье у входа в отель. Через полчаса должен был приехать представитель цирковой ассоциации и забрать Марину в аэропорт. Вечер выдался безветренный, и было слышно, как падают с дубов жёлуди. Они здесь падали почему-то круглый год, хотя Хорхе сказал, что в октябре здесь начнётся настоящий "желудевый дождь".
Они немного посидели в тишине.
- Жаль, что ты не сможешь взять с собой портрет, - с грустью сказал Хорхе.
Марина молчала. Ей было тяжело говорить, но она попыталась улыбнуться.
- Ты не виноват.
Хорхе задумчиво покачал головой.
- Я вышлю его по почте.
- Не нужно! - запротестовала Марина. - Скорее всего, он потеряется, так пусть лучше хранится у тебя!
Он молча обнял её, и так они просидели остаток времени, пока ровно в шесть из-за угла не вынырнула машина. Хорхе поднялся, продолжая сжимать Маринину руку, а затем слегка наклонился, поцеловал её в висок и тихо сказал:
- ¡Adiós!
Марина успела словить его взгляд: янтарные глаза заблестели, и он поспешно отвернулся, отступил на пару шагов и остался стоять в тени деревьев, чтобы проводить машину взглядом.
Водитель вышел из жёлтого кэба и, широко улыбаясь, подхватил Маринин чемодан.
По дороге в аэропорт всё тот же представитель Ассоциации, мистер Хью Джонс, расспрашивал, понравилась ли ей Америка. Марине не хотелось говорить. Она только спросила, как она сядет на самолёт. Мистер Джонс протянул ей что-то вроде открытки. Это была схема аэропорта.
- Красными стрелками обозначено, куда Вам нужно идти. Ваша цель - ворота номер семь.
Марина кивнула.
- А как же билет? - спросила она. Только сейчас до неё с ужасом дошло, что у неё не вообще никаких документов: всем занимался руководитель труппы. Даже Маринин паспорт был сейчас у него, на Кубе!
Мистер Джонс покачал головой.
- В этом нет никакой необходимости. При посадке Вы просто покажете обратную сторону этой открытки.
Марина перевернула схему. На обратной стороне был вензель Американской Цирковой Ассоциации и данные мистера Джонса: его телефон и адрес.
Это немного успокоило Марину. Через несколько минут грусть расставания уже заглушила тревогу.
Правда, у неё возникло странное чувство, когда она подавала документы и эту открытку симпатичной мулатке - служащей аэропорта, которая ждала её у ворот номер семь. Мулатка посмотрела на неё с интересом и широко улыбнулась, блеснув белоснежной улыбкой:
- Welcome on board !
Через два часа Марина приземлилась в Сан-Франциско. Минут тридцать она на грани истерики металась по огромному аэропорту, пока, наконец, не обратилась в полицию. Вместо билета она показала им открытку от мистера Джонса. Полицейские, очевидно, позвонили ему; после десятиминутного разговора полицейский пожал плечами и сказал ей:
- Мы доставим Вас в офис Цирковой Ассоциацию.
- Нет! - Марина почти кричала. - Мне нужно лететь на Кубу! Завтра вечером я должна быть в Москве!
- Боюсь, что это невозможно, - спокойно прервал её офицер. - Из этого аэропорта самолёты не летают на Кубу. Я отведу Вас к коллегам, а они подбросят Вас до офиса Ассоциации. Сохраняйте спокойствие.
Когда она прибыла по назначенному адресу, в офисе находился только один дежурный сотрудник. Он сказал:
- Мне жаль, но мы вынуждены отложить решение этого вопроса до завтрашнего дня. Сегодня все уже закончили свою работу.
У Марины перехватило дыхание.
- Я всего лишь дежурный администратор, - развёл руками сотрудник.
Он отвёл её в гостевую комнату, а через полчаса принёс два горячих куска толстой пиццы. Марина не съела ни крошки и уснула только под утро.
На следующий день представители цирковой ассоциации собрали целый консилиум. Марину поставили в известность, что каким-то образом она "перепутала" рейс, и советские власти могут расценивать это как вторую попытку дезертирства. Соответственно, представители Ассоциации, безусловно, могли бы содействовать её возвращению в Москву, но они не станут этого делать, так как Марина, вероятнее всего, подпадёт под действие шестьдесят четвёртой статьи. А, значит, ей грозит наказание вплоть до смертной казни.
В свою очередь, Ассоциация предлагает ей сотрудничество. Она может остаться в США, выступая в числе одной из знаменитых калифорнийских трупп.
- Вы можете дождаться здесь, пока законы Вашей страны станут более гуманными, - снисходительно заявил один из менеджеров. - Кроме того, - увесисто прибавил он, - Вы будете иметь достойную компенсацию всех этих неприятностей. Вы получите тысячу долларов на обустройство в Сан-Франциско уже завтра. А вот столько, - он широким росчерком написал что-то на бумаге, - вы заработаете за месяц гастролей.
Он придвинул бумагу к Марине.
У неё, конечно же, не было выбора. Даже если бы ей пришлось выступать за еду и крышу над головой, ей пришлось бы остаться.
Через три месяца она познакомилась с Джеймсом, своим будущим мужем. Помниться, она пыталась договориться с чернокожей кассиршей в новом магазине. У кассирши был жуткий, совершенно неразборчивый английский, и Марина никак не могла понять, каким образом ей нужно оформить чек, а Джеймс помог ей разобраться, а затем подвёз её домой. Ровно через год после знакомства он сделал ей предложение, и надежда вернуться в СССР поблекла для Марины окончательно.
Но воспоминания о Хорхе Васкесе никуда не исчезли. Ещё в самом начале пребывания в Калифорнии, спустя несколько недель после инцидента с подменой билета, Марина отыскала в справочнике номер телефона кафе, в котором работал Хорхе в Эль Пасо, и позвонила. Ей ответил хриплый мужской голос:
- Hola!
В трубке что-то шипело, сквозь шипение были слышны автомобильные гудки и звон посуды.
Марина спросила, где Хорхе, и несколько минут слушала быструю испанскую речь, пока наконец не добилась от собеседника нескольких фраз на ломаном английском:
- He left when that crazy wind began to blow. We thought the wind stole him. God, it was blowing all the week! Where he"s gone? I'll be damned if I know!
Нити оборвались.
***
За несколько дней до открытия выставки у Хорхе разболелась спина, да так, что он мог рисовать всего два часа в день, а все функции по организации выставки Национального музея королевы Софии пришлось передать его помощнице - Наде. Надя приехала в Мадрид с острова Мальта десять лет назад и с тех пор помогала Хорхе с его выставками. Она превосходно справлялась с работой и никогда не вторгалась в его личное пространство.
Хорхе за свою долгую жизнь так и не женился; он очень много работал и был по-настоящему предан искусству. Если его захватывала идея картины, он не выпускал кисть из рук до тех пор, пока не заканчивал работу.
Портрет Марины был единственным исключением из правил. Хорхе закончил его уже в Боготе (куда он вернулся сразу после их расставания в Хьюстоне). Он ни разу не выставлял его и, разумеется, не продал. С этим портретом он впервые приехал в Мадрид, и эта поездка была действительно связана с гастролями Московского цирка в 1965 году.
Помнится, с каким сильным волнением он ожидал тогда выхода артистов на сцену. На коленях у него лежал плотно завёрнутый в пергамент портрет, и время от времени Хорхе сжимал его раму, словно ища поддержки. Однако Марина так и не вышла, хотя Хорхе узнал некоторых других членов её труппы. Волнение сменилось тревогой: тогда он впервые осознал, что, скорее всего, Марина утрачена для него навсегда.
Но во время той поездки Хорхе влюбился в Мадрид. Этот город напоминал ему его самого, и через несколько лет он переехал туда.
Но что заставило его окунуться в эти давнишние воспоминания сейчас? Сон, который он увидел две недели назад? Или, может быть, погода: уж больно она смахивала на техасскую в этом году. Хорхе не знал точного ответа на этот вопрос. Он лежал на спине и смотрел на часы: они показывали половину третьего. "Устал я от этих воспоминаний", - с тоской подумал он. Потом, собрав силы, кряхтя и бранясь, он тяжело поднялся с тахты и отправился в мастерскую.
В мастерской, бранясь всё крепче, он перебрал эскизы и уже готовые картины, лежащие в специальном шкафу для хранения работ, не предназначенных для открытых выставок. Потом, хмуря лоб и держась за поясницу, пошёл в свой кабинет - маленькую комнату, отделанную красным деревом с массивным столом в центре комнаты. Там он сдвинул в сторону "Огненный ветер Эль Пасо" - его он тоже так и не продал. За картиной находился сейф, и Хорхе долго возился с замком. Наконец, что-то щёлкнуло, и дверца медленно уплыла в сторону. Хорхе перебрал содержимое - несколько картин и наличные, затем закрыл сейф и повесил на место картину.
Ещё некоторое время он вглядывался в её застывшую масляную поверхность. На картине был изображён угол Аризона-стрит и Калифорния-стрит в Эль Пасо; раскалённое добела солнце словно пыталось ослепить того, кто глядел на картину, и все, кто видел её впервые, поневоле щурились. В центре картины плясал песчаный вихрь, живой, дерзкий и игривый. На заднем плане виднелись очертания гор Франклина.
Хорхе погрозил вихрю кулаком и, придвинув кресло к себе, опустился в него и с минуту смотрел на пустой стол. Он не был согласен с тем, что художник живёт в состоянии творческого хаоса, и содержал мастерскую и кабинет в идеальном порядке. Затем он достал из кармана мобильный телефон и набрал номер Нади.
- Hola! - громко и резко заговорил он. - Надя, я не могу найти портрет Марины. Где он? - минутная пауза. - Да, поищи, пожалуйста. И ты же знаешь, его нельзя выставлять. Если он каким-то образом оказался в музее, забери его из коллекции и привези мне. - Снова пауза. - Да. Muchas gracias !
***
Марина сновала по старому дому, наводя порядок. Спустя несколько недель пребывания в России она наконец-то пришла в себя, и дом ей в этом очень помог. Каждая вещь в доме была вымыта, протёрта и, если нужно, отремонтирована; ветошь выбросили, в некоторых комнатах сделали перепланировку, другие начали готовить к ремонту. Марина чувствовала себя так, словно генеральная уборка происходила не только в этом доме, но и в её жизни: она всё реже ощущала себя подавленной, чувство вины понемногу отпускало.
Сегодня она поймала себя на мысли, как приятно ей быть хозяйкой в этом доме. Время от времени слышался детский смех, в соседней комнате что-то бормотал телевизор. "Может быть, я останусь здесь? - подумала она. - Когда уедут дети, в гости будут приходить племянники со своими малышами. И я буду ближе к корням..."
Она увлечённо натирала старый самовар, гордость её матери. Стоял жаркий полдень, Елена занималась обедом на кухне, Кристина отправилась в магазин. Внезапно раздался шум: в соседней комнате резкий порыв ветра распахнул окно с такой силой, что рамы стукнули друг о дружку, а стёкла пронзительно зазвенели. Марина поспешила к окну, чтобы прикрыть его, и с удивлением отметила странный цветочный запах... Запах белого гибискуса. Но откуда он здесь?