В первый раз я услышал это слово при внешне невинных обстоятельствах.
Это была летняя практика после первого курса, под Москвой, на биостанции Чашниково. Oднажды на выходные приехали к нам гости, уважаемые патриархи с третьего курса, и даже недосягаемо старый (ему уже стукнуло 25) и великолепный Дима Орленев, выпускник прошлого года, стажер на кафедре орнитологии - название должности прямо как у Стругацких, не говоря уж о медальном профиле и небрежных кудрях.
Мы отправились на речку, через экспериментальные поля с какими-то редкостными гибридами, валялись на берегу, пили пиво, привезенное из Москвы дорогими гостями, болтали о чем-то, и уже не припомню даже, с чего начался разговор. Кажется, кто-то рассказал анекдот с нехорошим словом, девушки выразили недовольство, и Орленев вступился за рассказчика.
- Милые барышни, - произнес он своим неподражаемым бархатным голосом, - это ведь семиотический анекдот.
- Какой? - недоуменно спросили барышни.
- Семиотический. Есть, знаете ли, такая наука, в том числе занимается и этими словами.
- Это что же, наука о матерных словах? - полюбопытствовал друг мой, будущий отец Владимир.
- Эх, Вовка, - отвечал Орленев покровительственно, - не так всё просто. К примеру, сколько ты знаешь матерных слов?
- Я - все! - возмущенно отвечал о.Владимир, и, под смех прочих бездельников, перечислил свой запас, не стесняясь девушек, которые, впрочем, демонстративно закрыли уши.
- Неплохо для твоих лет, - одобрил его Орленев (о.Владимир был неприлично юн, на год младше остальных, и очень злился, когда ему напоминали об этом). - Итого где-то десяток, да? Казалось бы, ерунда - десять слов. А теперь прикинь, сколько разных смыслов можно выразить этими словами! Был я тут на семинаре в Тарту, там упомянули такую фразу, - тут Орленев, извинившись, фразу воспроизвел. - Словарь минимальный, а какое богатство смысла!
Мы посмеялись, повспоминали еще какие-то простонародные выражения, однако больше всего нам понравилось звучное слово "семиотика". Мы еще довольно долго потом употребляли его как эвфемизм: "Он был пьян и семиотически выражался".
******
Прошло черт знает сколько лет. Я уже давно знал, что семиотика занимается знаками и символами - не я один, разумеется, словцо стало модно вставлять куда ни попадя, особенно после выхода книг Умберто Эко. И вот однажды был я в гостях у нашего дядюшки, и вместе с ним отправился в местный университет на экскурсию, а заодно - познакомиться со светилом американской семиотики профессором Горчичем.
Надо сказать, что дядюшка - человек необыкновенной судьбы. Всё рассказать про него невозможно, но лет через десять после войны он защитил диссертацию у Якобсона, а во время, о котором я веду речь, заведовал кафедрой славистики в том самом университете. Был он уже сильно немолод и собирался на пенсию, но еще читал лекции и руководил аспирантами.
Университет мне понравился чрезвычайно, хотя он был совсем не похож на родной МГУ. Между лужаек были разбросаны старинного и даже готического вида замки, под деревьями валялись расхристанные студенты, читали толстые книжки, ели бутерброды, целовались и тому подобное. Попетляв между строениями, мы вошли в одно из них и поднялись на второй этаж. Дядюшка увлеченно показывал на потемневшие портреты знаменитых лингвистов, настолько знаменитых, что иных я даже знал по фамилии; впрочем, мне всё было интересно - и сводчатые потолки, и витражи, и молельная комната, и малопонятные скульптуры, видимо, работы Мура.
Так не спеша брели мы по длинному коридору, когда вдруг из-за угла навстречу нам выплыла странная фигура в темном неприметном одеянии.
- Профессор, - обратилась к дядюшке фигура (собственно, это был молодой человек, бледный, темноволосый и какой-то невыразительный), - могу ли я попросить вас об одолжении?
- Да, да, разумеется, - отвечал дядюшка. Он вообще человек крайне доброжелательный, отчего постоянно бывает жертвой различных сомнительных личностей, но тут, разумеется, никакой опасности не было.
- Не могли бы вы передать эту папку профессору Горчичу? Я его аспирант, но я не могу его дождаться, а мне бы хотелось обязательно... - и он понес что-то сбивчивое, однако дядюшка уже протянул руку за папкой, и странный молодой человек, вежливо поклонившись, вручил ее и исчез, даже не могу вспомнить, в каком направлении.
****
Профессор Горчич был милейшим человеком с седой эйнштейновской шевелюрой,
свободно говорил на всех мыслимых языках (причем на всех с каким-то собственным акцентом), и совершенно меня заболтал. Я узнал его биографию, историю Балкан за последние сто лет, а также массу анекдотов об основоположниках семиотики, особенно о Якобсоне, у которого он тоже был аспирантом. Знавал он и Проппа, и Лотмана, и даже успел застать Кассирера и слушал его лекции. Мы некоторое время сидели в кабинете Горчича, однако затем, по его настоянию, отправились в местную трапезную вкусить ланч. Я, проголодавшись, уминал здоровенный многоэтажный бутерброд, а профессор, как-то мгновенно прикончив пару ломтей пиццы, продолжал свои удивительные рассказы.
- Знaешь, Душан, - прервал его наконец дядюшка, - при свидетеле тебя еще раз призываю: напиши ты, ради Бога, мемуары! Ведь ты, по-моему, знал вообще всех интересных людей двадцатого века. В конце концов, наука у нас молодая, и даже истории ее еще не написано. Ты имеешь шанс стать первым историографом, подумай об этом!
- Да, это заманчиво, - согласился Горчич. - Как там у твоего Ленина - "Три источника и три составные части марксизма", - и захохотал так, что какой-то чернокожий студент в тонких очках, по виду из Африки, скорбно посмотрел на него и покачал сочувственно головой. Я же живо вспомнил о. Владимира.
- Я, по-моему, просил тебя не приписывать мне вашего Ленина, - вскипел дядюшка. - Ты же знаешь, что мои родные были в Бунде, и они были принципиальными противниками большевиков! - тут Горчич притворно извинился, причем видно было, что подобные перебранки происходят у них нередко. Затем Горчич обратился ко мне:
- Вы будете поражены, молодой человек, но никто ничего толком не знает о происхождении семиотики. Конечно, - он остановил меня предостерегающим жестом, - пишут всякое, но до корней еще никто не докопался.
Я все же смиренно спросил - а как же Пирс, де Соссюр, Потебня и прочие уважаемые ученые - разве не числим мы их отцами-основателями семиотики? Горчич только махнул рукой.
- Поверьте, не всë так просто. Мы с вашим уважаемым дядюшкой внимательно их читали, пришлось в свое время попотеть, Якобсону на халяву - я правильно употребляю это выражение? - экзамен было не сдать. Материала накопилось к началу ХХ века много, а основной идеи, вокруг которой бы всë начало кристаллизоваться, не было. И вдруг через какое-то время появились вполне зрелые работы, как будто прорвало плотину, но первоисточника найти не удается. Знаете, бывают такие работы, которые все цитируют?
Я понимал, конечно, о чем он говорит: о трудах вроде "Происхождения видов" или "К электродинамике движущихся тел", на которые ссылаются сначала немногие прочитавшие и понявшие, а потом уже все, просто из соображений приличия.
- Так вот, - продолжал Горчич, - в семиотике такого труда нет. А ведь, согласно законам самой семиотики, должен быть! Тут какая-то загадка. Такое впечатление, что все авторы, особенно русские, начала ХХ века, прочитали что-то основополагающее, но не цитируют. Уж очень сходные мысли появляются почти одновременно. И почему бы не указать источник, из элементарной научной порядочности? Не понимаю, хоть ты тресни! - он опять заметно разволновался, махнул рукой и отправился за следующим куском пиццы.
Когда он вернулся, жуя на ходу, дядюшка наконец вспомнил о папке, которую во всë время разговора держал в руках, и протянул ее коллеге.
- Что это еще такое? - страдальчески вопросил Горчич, видимо, просто чтобы потянуть время и дожевать свою добычу.
- Это тебе просил передать твой аспирант примерно час назад, извини уж, я совсем забыл за беседой.
- Позволь, как это может быть? - Горчич присел на краешек стула и отправил в рот последний кусочек. Теперь он чувствовал себя не в пример увереннее и протянул руку за папкой. - У меня всего три аспиранта, и я их всех послал на конференцию в Сорбонну!
- Не знаю, не знаю, - отвечал дядюшка твердо, - так он представился, и у меня не было никаких оснований ему не доверять. Может, ты, как обычно, забыл кого-нибудь послать, или у тебя есть четвертый аспирант?
- И имя нигде не указано, что за странная манера. Ладно, неважно, - решил Горчич, бегло проглядев содержимое папки. - Тут какой-то обзор литературы, мне все равно некогда этим заниматься, я завтра тоже уезжаю в Париж. Не в службу, а в дружбу - может, ты прочитаешь пока?
Дядюшка, вздохнув, согласился, и вскоре мы расстались с профессором Горчичем и отправились восвояси.
Вернувшись домой, мы еще поговорили о разном, перескакивая с темы на тему, а затем дядюшка отправился редактировать горящую статью. Мне же он, наполовину в шутку, предложил просмотреть материалы в злополучной папке. Я начал читать - и уже не смог оторваться.
***
Неизвестный аспирант (действительно, имя его не было указано нигде, ни в тексте, ни на обложке), оказывается, интересовался ровно тем же вопросом, что и профессор Горчич - откуда пошла семиотика. Довольно быстро он пришел и к тем же начальным выводам - что семиотика возникла как-то разом в годы, непосредственно предшествующие Первой мировой войне, и возникла в работах русских ученых, а именно Якубинского, Поливанова, Щербы и некоторых других, а также в работах поэтов-символистов. Странный заговор молчания о первоисточнике новых идей как будто окутывал все процитированные труды. Лакуны ощущались почти физически, закрытые сверху наспех переброшенными штампами академического новояза, но под ногой дрожало, обозначая глубину и опасность на языке скорее тактильном. Автор, анализируя источники, обнаруживал слабые намеки, сходства, еле сдерживаемое желание проболтаться, неловкие утаиваиния и тени впечатлений - и на таком зыбком материале, подчиняя его своей не совсем понятной логике, пришел к выводу, что зерно новой науки заронил Иван Александрович Бодуэн де Куртене в начале 10-х годов ХХ века.
Вот некоторые цитаты, приведенные неизвестным аспирантом даже без указания авторов - настолько они явно говорили об одном и том же круге идей с отчетливо выраженным центром:
"Слово есть настолько средство понимать другого, насколько оно средство
понимать самого себя"
"Таинственная связь слова с сущностью предмета не ограничивается одними
священными словами заговоров: она остается при словах и в обыкновенной речи"
"Говорить значит не передавать свою мысль другому, а только возбуждать
в другом его собственные мысли"
"На символ переносятся свойства символизируемого. И обратно: символизируемое окрашивается цветом символа"
Далее автор записок подробнейшим образом разбирал круг первоначальных идей, постепенно сужая его. Я не в силах кратко изложить его логически изящных, но тяжеловесных грамматически построений, тем более, что далеко не все термины понимал. Однако могу сказать, что чтение захватывало и подкупало внутренней убежденностью. Круги постепенно превращались в спираль, с заметным ускорением сходящуюся к изначальной, редуцированной до голого скелета, мысли, и автор в конце концов привел ее, отдельным даже не предложением, а абзацем:
"Всякую фразу можно интерпретировать как угодно, в зависимости от множества причин"
Тут я оторвался от чтения и задумался, поскольку не был уверен внутренне, согласен ли я с таким утверждением. Поразмыслив, я нашел ему мягкую интерпретацию (скажем, не просто всякую, а "всякую достаточно общую, неконкретную фразу"), с которой был согласен - и это послужило прекрасной иллюстрацией к самому утверждению. Отложив дальнейшие размышления на потом, я продолжил чтение.
Автор решил все-таки поискать более существенных доказательств своей правоты. В поисках документальных подтверждений он обратился к архивам, вначале к вывезенным в Америку, а потом, к моему удивлению, отправился даже и в Россию. Трудно было ожидать подобного рвения от простого аспиранта - но, возможно, ему хотелось поближе прикоснуться к настоящим носителям языка.
Далее отчет приобретал характер то ли дорожного дневника, то ли очерка нравов - и читать его было забавно, хотя бы просто как документальное свидетельство стремительной эпохи 90-х годов. После начальных, с непосредственной живостью дикаря описанных мытарств, наш герой получил необходимые допуски и наконец добрался до Петербурга, где и вступил не без трепета под своды местного ЦГАЛИ.
Всех этапов поиска автор не раскрывал, хотя, несомненно, они составили бы материал для добротного детектива а-ля Ираклий Андроников, однако в конце концов он нашел письмо Андрея Белого Иванову-Разумнику от ноября 1910 года, которое излагает, к сожалению, своими словами, так как снять ксерокопию не позволили, а переписывать несколько страниц от руки ему было лень ("западло", как он сам не без щегольства пишет). Дословно приводит он только несколько первых фраз: "Дорогой друг, не описать, каких удивительных людей повстречал я здесь; за эти 3-4 дня - как будто прошел университетский курс филологии, и читал, и разговаривал, и спорил, и размышлял больше обыкновенного втрое; наконец - познакомился с Ив.Ал. Б.-де-К."
Белый в тот момент жил на Васильевском и захаживал иногда в Университет. Там-то он познакомился с кружком филологов, возглавляемым Иваном Александровичем Бодуэном де Куртене, пришелся им по душе, и присутствовал на одном странном собрании, дома у Ивана Александровича, о чем и рассказывает своему корреспонденту. Собрание было почти тайным, во всяком случае оно не афишировалось, так как тема дискуссии была несколько рискованной - не политически, а скорее с точки зрения приличий. Присутствовали только мужчины, в основном филологи, ученики хозяина.
В ту пору Иван Александрович работал над 4-м изданием Толкового словаря живого великорусского языка Даля. Как всем известно, из предыдущих изданий бранная и непристойная лексика была исключена, но Иван Александрович против такой политики решительно возражал: "Если слово есть, оно должно быть в словаре, а как его употребить, зависит от уровня культуры говорящего". Андрей Белый с восторгом приводит анекдот, рассказанный хозяином, и оканчивающийся фразой: "Как же так - жопа есть, а слова нету?" - откуда мы узнаем о весьма древнем происхождении популярной истории.
Рассказав слушателям о выделенных им корнях, гнездах и тому подобном, Бодуэн де Куртене перешел к самому важному, ради чего и затевался весь разговор. Разбирая пухлые дневники Даля, наткнулся он на запись, которой сам покойный мэтр, возможно, внимания и не придал, а Иван Александрович, напротив, заинтересовался чрезвычайно, и размышлял над ней не один день.
Однажды Даль, возвращаясь в Петербург из одного из своих путешествий, приехал под вечер в богатое, но довольно-таки неустроенное село Волосово, что в нескольких десятках верст от Петербурга, и на глухом заборе дровяного склада у постоялого двора обнаружил известную матерную надпись из трех букв, сделанную дегтем. Доска рядом висела на одном кривом гвозде, и Владимир Иваныч, не удержавшись от соблазна, заглянул внутрь. Как и следовало ожидать, означенного предмета он не обнаружил - внутри лежали дрова.
Даль в дневнике приводит этот случай без особенных комментариев, только сетует на неожиданные плоды грамотности, однако Бодуэн де Куртене крепко призадумался, увидев в незамысловатой истории глубокий и до поры скрытый символизм.
Вот примерно как он рассуждал, в моем вольном изложении.
Стоит на мгновение выйти из круга обыденных представлений, как человеческие поступки и рассуждения потеряют незамутненную ясность и явят наблюдателю свою неожиданную и необъяснимую суть. К примеру, кто и зачем написал краткое выразительное слово на заборе? О чем думал безвестный писатель, какую цель преследовал, какое послание миру хотел оставить? Ведь человек этот выучился грамоте; далее, он, как всякий русский человек, осознавал непристойность писуемого, и даже греховность своего поступка - и все же не мог промолчать. Кроме того, где-то добывал он материалы для письма, явно в хозяйстве крестьянском не лишние, тратил драгоценное в страду время, рисковал получить тумаков от хозяина постоялого двора - и зачем?
Что вообще означает указанное слово, будучи написано на заборе? Ладно, в срамной побасенке может оно означать детородный уд, со всеми его известными функциями, то есть контекстуально оно отягощено выше всякой меры. А каков его контекст на заборе, посреди неуютной и всем ветрам открытой главной улицы села, да еще рядом с постоялым двором, на котором вообще Бог весть кто останавливается, со всей великой державы, а то и из немецких и иных стран? В каком падеже слово написано - именительный ли это или винительный? Важно ли расположение надписи относительно сторон света, высота ее (низко или на уровне глаз, а то и вовсе на недостижимой высоте), размер шрифта, тщательность или, напротив, небрежность, естественная или нарочитая? Какое отношение имеет она к самому забору, только ли он бессловесный носитель текста или важная составляющая послания, действующая на неосознанном уровне? Как связано слово с дровами? Стремился ли писатель просто оскорбить глаз проходящих, или кого-то в частности? хотел ли пробудить души соседей когнитивным диссонансом? или стремился выразить какую-то мысль, которую иными словами выражать показалось ему долго и неточно?
Совсем по-разному звучит написанное слово, если писал его сам владелец постоялого двора, сосед, перехожий калика, а то и лихой человек из окрестных лесов, заглянувший на огонек. Оттенки смысла изменяются в зависимости от высоты и окраски забора, времени дня и времени года, содержимого склада за забором, чистоты или грязи на прилегающей к надписи улице, расположения ближайшей церкви, богомольности населения, богатства или бедности губернии, уж не говоря о стране нахождения. То же слово, будучи написано на стене Букингемского дворца, едва ли прозвучит с такой же грустью безысходности, но скорее с оттенком незыблемости и величия, присущими имперскому Лондону.
Итак, понял Иван Александрович, дойдя до логического конца своих рассуждений и обнаружив дальше непаханное поле тончайших оттенков, уходящее за горизонт, не только невозможно понять смысла надписи, но его, скорее всего, и не существует. Единым махом Ивана Александровича, подобно гоголевскому герою, как будто вознесло на страшную высоту, откуда он увидел огромный, деятельно копошащийся внизу мир филологических понятий.
Он увидел, что слово есть не только символ, но и вещь, а вещь есть в то же время символ; что, говоря, мы стараемся понять себя, а не убедить других; что символика, содержащаяся в слове, окрашивает всякую вещь, к которой мы это слово приложили - так, изрядный и крепкий забор приобретает некоторую скверность от написанного на нем срамного слова; что мы хотим сказать одно, говорим другое, а слышат люди и вовсе третье. И много чего еще он разом увидел, так что у него даже слегка закружилась голова, поскольку он ощутил себя приподнявшим завесу величайшей тайны.
Лихорадочно, чтобы не забыть главного, принялся он записывать свои сбивчивые мысли, когда понял, что откровение уже совершилось, и по-старому смотреть на слова он уже более не сможет. Лишь тогда покой и радость сошли на его душу, и он, вместо того, чтобы систематизировать свои рассуждения, потребовал почтовой бумаги и принялся рассылать приглашения на встречу дорогим своим ученикам и единомышленникам.
Сообщение Ивана Александровича было принято сначала с улыбкой и даже с неприличным для ученых мужей прысканьем в кулак, но довольно скоро все присутствующие окрылились новыми идеями, и тут же, не расходясь, дали клятву начать научные изыскания в новой, столь чудесно явленной Бодуэну де Куртене области познания. Единственное, о чем просил несколько смущенный Иван Александрович - не рассказывать, из какого источника так бурно забили новые идеи, чтобы не стать жертвой зубоскальства, особенно со стороны московских филологов во главе с уважаемым Филиппом Федоровичем Фортунатовым.
Андрей Белый, подробно рассказывая другу о достопамятном вечере, добавлял в конце: "знаю, что ты не раскроешь тайны; только потому - и потому, что больше никому не стал бы - рассказываю тебе".
Итак, резюмирует наш аспирант, источником и корнем семиотики следует считать традиционное слово, написанное на заборе дровяного склада близ постоялого двора в селе Волосово и попавшееся, волею провидения, на глаза Далю. Разумеется, добавляет автор, он отправился в указанное село в надежде найти первоисточник и хотя бы сфотографировать его.
Подивившись наивности американского аспиранта, предполагавшего, что в российском селе полтораста лет простоит дровяной склад, я перелистнул страницу. На последних трех листочках, вырванных, судя по всему, из общей тетради, автор рассказывал, со всеми подробностями и не без юмора, как доехал он на рейсовом автобусе до Волосова, как долго расспрашивал местных жителей о местонахождении постоялого двора, и в ответ слышал искомое слово в различных комбинациях, которые он тут же записывал в блокнот; как блокнот у него отобрали и чуть было не набили морду, однако, распознав в нем иностранца, свели в отделение милиции; как милиционеры, вместо того, чтобы взять с него взятку, отвели его в горсовет к архивариусу, и сей почтенный джентльмен отвел его к находящейся неподалеку четырехэтажной гостинице, сообщив, что построена она на месте Дома колхозника, который, в свою очередь, был возведен в 30-е годы на месте постоялого двора.
Самой же удивительной находкой его оказался стоящий рядом с гостиницей склад горюче-смазочных материалов, на грязно-белой бетонной стене которого было написано: "Х@Й" (орфография подлинника сохранена).
Автор скромно предполагает в заключение, что семиотика готова сделать новый виток в своем взлете, уже на основе глобальных информационных технологий.
***
Что еще могу я добавить к моему рассказу? И дядюшка, и друг его профессор Горчич немало были изумлены собранным материалом, однако не только мы так никогда и не нашли загадочного аспиранта в черном одеянии, но даже и не узнали, кто именно был его научным руководителем. А благодаря скверной привычке незнакомца не давать ссылок на использованный материал, мы также не смогли отыскать необходимого письма. Таким образом, история семиотики все еще ждет своего официального создателя.