Кошкин дом
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Кошкин дом
(рассказ написан в соавторстве с Хунвейбином)
Суббота. 11 сентября 1887 года. Александр Вест.
Я не могу точно описать те чувства, которые охватили меня в момент, когда экипаж остановился у больших кованых ворот, и я впервые увидел особняк, доставшийся нам таким странным образом. Большой, серый дом, совсем не создававший ощущения уюта, но вместе с тем, это было гораздо лучше съёмной квартирки в Лондоне, в которой жили мы раньше. Даже сейчас, когда прошло уже два дня, вещи наши распакованы и приведены в порядок, я сижу в небольшом утопающем во тьме кабинете, за окнами которого шумит осенний ветер, я не могу внятно заявить, рад ли я такой перемене в жизни.
Хотя, наверное, рад. Два безрадостных года в Лондоне, когда всё вокруг казалось серым, а человек, который был для меня наиболее дорог, стал неумолимо отдаляться, на фоне этого любая перемена будет чем-то радостным. Даже известие о смерти дяди, о котором я даже не помнил.
Я, конечно, знал, что у моего покойного отца был брат, живший где-то в сельской местности, знал и то, что был он довольно зажиточным, но этим всё и ограничивалось. Дядя Гарольд никогда не искал контактов со мной, да и мне общаться с ним никогда не доводилось. Зачем? Чтобы попросить денег? Это было бы глупо, ведь у меня было всё, что давало человеку возможность встать на ноги и жить жизнью достойной. Диплом врача, практика в Лондоне, наконец жена, которую я любил всем сердцем.
Элен. Думаю, это она послужила причиной того, что я стал вести эти записи. Вернее её отчуждение возникшее неодолимым барьером после смерти нашего шестилетнего сына. Прошло уже три года, а Элен так и не оправилась, настолько страшным оказался для неё тот удар. Возможно, для меня он был ещё страшнее, но я старался держаться, считал, что должен скрывать горе в себе, потому вёл себя подчеркнуто холодно. Наверное этим я и оттолкнул от себя жену. Думаю, она не увидела во мне той меры сочувствия, которого ожидала, и потому замкнулась. Да, я виню лишь себя, виню во многом, и возможно это подтолкнуло меня изливать эту вину на бумагу. Помогает ли подобное, не знаю. Скорее всего, нет.
Когда мне доставили извещение о смерти дяди, я не очень много над этим думал. В конце концов, я ведь даже не знал, где он живёт, но через неделю к нам явился адвокат, назвавшийся Сэмюэлем Стоуном, душеприказчиком, и зачитал завещание, по которому именно мне отходил дом в предместье Ипсуича, и тысяча фунтов в придачу.
Я понятия не имел, почему дядя завещал дом именно мне. Не знал так же, откуда он вообще узнал о моём существовании, ведь при жизни мой отец с братом не ладил, и общался очень мало, но это был реальный шанс изменить что-то в расползающейся на лоскуты жизни, и я даже поблагодарил Бога это. Странно благодарить господа за смерть родного дяди, но иногда в нашей жизни случаются вещи и более странные.
И мы отправились в Ипсуич. Деньги давали мне возможность не заниматься практикой года два, и я решил посвятить это время исследованиям, а главное восстановлению своих отношений к Элен. Правда, я так и не понял, рада ли она перемене, но первые дни было не до того, ведь мы занимались обустройством. Единственное что тогда омрачило мне все эти хлопоты, были слова Элен, что нам стоит жить в разных комнатах, но я не стал упрекать её, твёрдо решив быть терпеливым. Смена обстановки обязательно излечит её, я уверен, так что нужно только подождать.
А вот сам дом оказался весьма странным местом. В наше время многие зажиточные люди увлечены собиранием восточных древностей, и это увлечение явно не обошло стороной и моего дядю. Дядя собирал кошек.
Даже в первый раз осматривая дом, я сбился, пытаясь пересчитать все статуэтки, картины, гобелены, гравюры и ещё Бог знает что, с изображением кошек, которые были здесь повсюду. Лишь за первый день я увидел столько изображений этого животного, сколько не видел за всю свою жизнь. Слава Богу, хоть в спальнях и кабинете кошек не было, что вообще-то странно, ведь самое дорогое обычно ставят именно в кабинете, но видимо дядя был человеком странным, и я не желаю думать об этом. Сейчас я просто отправляюсь спать. За эти два дня Элен не подала никаких сигналов, что желает общения со мной, но всё равно каждый вечер я подходил к дверям её комнаты и прислушивался, всё ли в порядке. Я люблю её, что бы между нами не пролегло, и даже сейчас готов отдать что угодно, чтобы вернуть те месяцы в Париже, когда мы только познакомились.
Но достаточно. Воспоминания эти слишком болезненны, а я устал. Думаю теперь у меня будет больше времени чтобы вести записи и разобраться в себе, но на сегодня достаточно.
Суббота. 11 сентября 1887 года. Элен Вест.
"В здравом уме, и трезвой памяти я, Элен Вест, согласилась на этот переезд, потому что такова была воля моего мужа. Мы оставили Лондон, оставили нашу квартирку, с которой было столько всего связано, и переехали в Ипсвич, в этот большой и пока что чужой мне дом. Нельзя сказать, чтобы подобная перемена меня радовала, но я последовала за мужем, как и полагается жене, о чем не жалею. Александр хороший человек, и я искренне желаю ему добра. Он считает, что смена обстановки, тишина, и сельское уединение пойдут нам на пользу... ему виднее. Он все же доктор, и если он перевез сюда лишь наши вещи - значит, так надо, и я должна с этим смириться.
Сегодня я весь день расставляла книги. У Александра их очень много. А будет, наверное, еще больше, потому что теперь, когда его покойный дядюшка оставил нам некоторые средства, муж решил заниматься наукой, и я верю, что на этом поприще он многого достигнет.
А книжки Тони остались в Лондоне, на старой квартире. И одежда его, и кое-какие игрушки. Я не выбрасывала их, потому что все собиралась отдать бедным людям, как велит христианский долг. Собиралась, доставала вещи из коробок, перебирала, и... прятала обратно.
Иногда при этом плакала. Но редко. Я уже почти не плачу. Прошло ведь уже целых три года, два месяца и двадцать два дня, как умер Тони.
Александр говорит, что надо наконец смириться, и жить дальше. Конечно, он прав, и я смирилась. И даже стараюсь быть прежней. Но все это лишь притворство, и оно не заменит Александру моей любви. Ему нужна настоящая Элен. А я...
Много ли любви в пустой шляпной картонке?
Сейчас он там, по ту сторону двери, в коридоре. Стоит, и держится за дверную ручку. Я узнала его по шагам. Когда-то, в Париже, его шаги звучали музыкой, от которой пело мое сердце.
А сейчас я сижу, и пишу дневник. И мне все равно. Если он войдет, я буду вести себя, как должна вести жена. Но...
Я хорошо знаю Александра. Он не войдет, пока я сама не открою дверь.
Шаги удаляются. Наверное, он пошел в бибилиотеку, взять себе книгу, чтобы почитать перед сном. Как хорошо, что я сегодня закончила с расстановкой! Он легко найдет, что нужно.
Завтра я займусь дядюшкиным столовым серебром. У него очень симпатичный сервиз - черенки ножей и вилок в форме вытянутых кошачьих фигурок, стилизованные кошки притаились по краю тарелок, кошки на супнице, кошки на корзинке для хлеба, котенок оседлал крышку сахарницы... очень мило, правда.
У него вообще много всего с изображением кошек. Муж говорит, что дядюшка был коллекционер и чудак. Это заметно. Чудаки, они обычно странные, но этот чудак оставил нам наследство, и я ему благодарна.
Милая черная кошечка свернулась клубочком на небольшой подушке, и смотрит на меня лукаво одним глазком. Я нашла эту подушку в диванной, и принесла к себе. Кошка тут как живая. Мне она нравится. Пусть будет со мной".
Вторник. 23 сентября 1887 года. Александр Вест.
Я, наконец, смог вернуться к своим записям, но теперь я просто не знаю с чего начать, столько всего сейчас хочется мне выразить. Я не спал уже три ночи, возможно, поэтому мысли мои так сумбурны, а рука дрожит. Укол опия не помог, и каждый раз, когда я закрываю глаза, возникает одно и то же ощущение. Ощущение, что на меня кто-то смотрит. Смотрит пристально, внимательно, и как мне кажется недобро, и я не выдерживаю, открываю глаза, осматриваюсь, но в комнате никого нет, а дверь всё так же заперта на ключ. Третью ночь я не могу заставить себя погасить лампу, в темноте ощущение взгляда лишь усиливается.
Я не знаю, что сказать Элен, всё это время она ведёт себя как обычно, а, следовательно, дело во мне. Иногда мне даже кажется, что жена моя выглядит гораздо уверенней, и моментами на лице её я замечаю даже тень некой радости. Но что же тогда происходит со мной?
Как врач, я вполне осознаю, что должен что-то предпринять, и даже понимаю, что подобное состояние может перерасти в серьёзное психическое расстройство. Я пытаюсь убедить себя, но мелочи каждый раз не позволяют мне этого.
Мелочи. Я уверен, что все эти дни в доме, что-то меняется. Становится другим. Выглядит по-другому. Все эти дни, по утрам, выходя в гостиную, я всё чаще ловил себя на мысли, что вечером кое-какие детали выглядели немного не так. В некоторые мгновения я абсолютно уверен в этом, но боюсь спросить Элен. Как она воспримет мужа, который ведёт себя как сумасшедший? Но я ведь точно помню, что статуэтка лежащей кошки, вырезанная из дерева, ещё вчера была статуэткой сидящей кошки. Что картина с пятью котятами выглядела совершенно иначе. И котят там было шесть. Я это точно помню. Я уверен в этом. Но Элен словно не замечает происходящих вокруг изменений, и это заставляет меня молчать.
Неужели изменяюсь лишь я? Но почему? Что спровоцировало заболевание? Я не знаю, были в моём роду безумцы или нет, но я в своей жизни даже в обморок ни разу не падал. Я не могу вот так просто сойти с ума, тем более, если я твёрдо решил вернуть нашу с Элен жизнь в нормальное русло.
Неужели она не видит? Или, как и я, старается не подавать виду, чтобы её не посчитали сумасшедшей? Но ведь со мной всё произошло не сразу. До того, как у меня появилось это ужасное ощущение чужого взгляда, и я ещё мог спать. И в одну из ночей я впервые что-то услышал. Что-то несколько раз пробежало по коридору мимо моей двери. Пробежало мягко и быстро. Я решил тогда, что это крысы, и наутро нашёл на чердаке несколько ржавых капканов, которые расставил в углах гостиной. Но капканы до сих пор пусты, а мягкие шаги за дверью я слышу всё чаще.
Я, конечно, выбегал из комнаты, осторожно, дабы не будить Элен, но ничего не обнаруживал. Только эти проклятые кошки пялились на меня со всех стен.
Каждый раз я подходил к комнате Элен, но не слышал ничего. И каждый раз утром я не решался поговорить с женой об этом. Я боюсь, что даже мельчайшее потрясение порвёт тот шанс на который я так надеялся. Шанс вернуть жену.
Только что мне пришла в голову мысль, что я ничего не знаю о смерти дяди. Все эти дни я даже не думал об этом. Отчего он умер? Ему было шестьдесят два года, но мужчина в шестьдесят два это совсем не обязательно дряхлая развалина.
Почему это меня заинтересовало? Не знаю. Хотя, наверное, причина есть. Я всё время ловлю себя на мысли, что в этом доме, где дядя прожил очень долго, нет той печати хозяина, которую носит любое жилище. Кроме кошек, я не видел ничего, что дало бы мне намёк на то, как жил мой дядя. Ничего. А ведь даже самый педантичный аккуратист оставляет за собой след. Но в этом доме следов нет! Нет нигде, кроме кабинета, словно дядя не выходил из него никогда. Нет, не того кабинета, в котором я сейчас пишу эти строки, в доме есть ещё один кабинет, и я обнаружил его лишь на третий день после нашего приезда. Вот тут следы были. Но следы эти оказались всё теми же проклятыми кошками. Маленькая комнатка была буквальна завалена листами бумаги, на которых кто-то рисовал кошек. Большими листами, средними по размеру, страницами тетради, крохотными клочками, вырванными их блокнота. На каждой бумажке здесь была нарисована кошка. Иногда просто набросток, иногда над рисунком явно работали, но ничего, кроме кошек. Ни одной записи, ни дневника, ни книг. Только небольшой письменный стол, видавший виды стул, и рисунки. Неужели дядя всё же был безумцем и это передлось мне? Ведь кабинет этот не мог принадлежать человеку нормальному, в том понимании нормальности, каким видит его наш просвещённый век.
Я снова попробую уснуть, а завтра отправлюсь в деревню. Я хочу поговорить с викарием. Я хочу узнать о дяде все, что смогу. О дяде и его доме.
Я сделаю себе ещё один укол. В этот раз я попробую кокаин. Его не рекомендуют при психических заболеваниях, но ничего. Иное мне не помогает.
Вторник, 22 сентября, Элен Вест
Как здорово, что я придумала писать свои мысли в дневник. Ведь рассказать о них некому, а если бы нашелся кто - не поверил. Александр так точно не поверит, поэтому я даже не пытаюсь. А ты, дневник, меня выслушаешь и поймешь. Конечно, я понимаю, что на самом деле говорю сама с собой. Но...
Но мне есть что сказать!
Уже три дня, как я счастлива, и не хочу иного. Все началось в ту ночь, когда я уснула, прижимая к себе подушечку с вышитой на ней черной кошкой. Среди ночи я проснулась...
Было тихо, очень тихо, где-то слышался мягкий топоток лапок, еле слышное мурлыкание, иногда - сладкий зевок раскрытой алой пасти. Кошки. Я знаю, у моей матери их было пятеро.
А потом я услышала рядом с собой дыхание. Теплое, сонное, и неровное. Дышавший недавно переболел бронхитом, потому что не слушался меня, когда я говорила: "Тони, нельзя гулять без кашне!" Мало того, он стаскивал с себя это кашне, как только оказывался вне пределов моей видимости. Потому что ему всегда было жарко! Что поделаешь, папина кровь, Александр и сейчас не признает шапок и шарфов. Вернее, не признавал. Раньше, когда мне было еще не все равно.
Дыхание рядом было ровным и живым. Не взрывалось кашлем, не сипело спазмами, не булькало мокротой. Это было дыхание живого и здорового Тони. И слышался запах - нежный и знакомый запах макушки моего сына, моего мальчика, моего Тони...
Я лежала, замирая, слушала дыхание сына, и не могла уснуть. Не шевелилась - боялась спугнуть. Лишь когда в окне появилось предрассветное марево, я приподняла голову и увидела, что рядом со мной никого нет. Только черная вышитая кошечка на диванной подушке словно привстала на задние лапки, выпрашивая у меня лакомство.
Да, я не питала напрасных иллюзий. Я понимала, что Тони мне лишь привиделся. Но как ярко! Осознавая, что стала жертвой галлюцинации, я тем не менее страстно желала ее возвращения...
Вторник, 23 сентября, утро. Элен Вест
Сегодня ночью зарядил дождь, унылый и промозглый, но это даже хорошо. Я люблю такие дожди. Александр с утра был занят какими-то странными изысканиями по дому: рылся в книгах, осматривал комнаты, зарисовывал положение вещей, даже приклеивал фигурки кошек к каминной полке клейстером. Чудак. Будто можно поймать кошку! Эти тварюшки - как ветер: непредсказуемы, и непостижимы. Лучше с ними дружить, я думаю. Именно поэтому я каждый вечер беру в руки кувшин молока, и обхожу комнаты.
В каждой комнате, в потайном уголке, у меня стоит блюдце, в которое я наливаю молоко.
Каждое утро блюдце пустеет.
Я не знаю, кто пьет это молоко. Может, маленький коричневый брауни. А может, кошечка с моей диванной подушки. Я не знаю.
Но сытые кошки спят, и ночами не шастают по дому.
Вторник, 23 сентября, вечер. Элен Вест
Тороплюсь поскорее написать том, что сегодня произошло. Я задремала примерно в обед, когда шел дождь, и капли так сонно стучали в стекла. Муж был в отъезде, у какой-то местной роженицы. Да, он сейчас не занимается практикой, но коллеге понадобилась помощь, и он не смог отказать. Он уехал, я задремала, и спала до тех пор, пока меня не разбудила маленькая, но уже крепкая ручка, ткнувшаяся мне в ладонь.
- Ма!
Я открыла глаза... и закрыла их. Не хочу разрушать сон. Тони, он здесь, он рядом, он жив...
- Мы поедем на Рождество к бабушке? Мама! Ну, хватит, просыпайся!
Я открыла глаза. Замерла. Тони, мой Тони, сидел рядом со мной на кровати, и упрямо тащил на себя край пикейного покрывала. Так он обычно будил меня раньше. Пока был жив.
- Ма, вставай! Ты не пекла имбирных пряников? Ма, я хочу пряников с молоком!
Синие глаза, русые кудряшки, запах Тони. Мальчишечьи руки с обломанными ногтями. Мой мальчик!
И плевать мне, почему он здесь, и кто мне его вернул...
Пряников не нашлось. Он ел пирожки в кухне, запивая их молоком, и болтая ногами в сбитых туфлях. Я понимала, что эти туфли остались в ящике с его вещами на старой квартире, понимала, но... просто выбросила это из головы. Подумаешь, туфли! Какая мелочь. Меня волновало другое. Когда он доел, я, замирая, спросила:
- Тони, ты еще придешь ко мне?
- Мама! - он выскользнул из-за стола, одним прыжком оказался у меня на коленях, и, обхватив меня за шею, замер, уткнувшись мне в шею. Мой котенок...
- Я приду, конечно, обязательно, я приду, как только мне разрешат, я стараюсь быть хорошим, мамочка, чтобы мне разрешили прийти к тебе!..
Горячая пощечина ударила меня по глазам, и по сердцу. Я поняла, что вот-вот заплачу, и вышла лишь на минуту, чтобы прийти в себя. Я боялась напугать мальчика. Да и Александр не любит, когда я плачу. А когда вернулась, его уже не было.
Его нет. Пустая кухня, недоеденный пирожок на столе с четким прикусом. Маленькие молочные зубки с аппетитом вгрызались в слегка недопеченное тесто.
Помолиться, может быть?
Не буду...
Суббота. 4 октября 1887 года. Александр Вест.
Я нормален. Нормален. Сейчас я сижу и пишу это, а значит, я нормален. Я запер дверь, потому что боюсь. Не звуков за дверью. Не шагов... Боюсь, что Элен войдет сюда без стука. И что? Она войдёт, и что? Что я ей скажу?
Я говорил с викарием. Я даже угрожал ему, хотя чем я мог ему угрожать? Но я угрожал. Кричал, что вызову сюда полицейских, что обвиню местных в убийстве своего дяди. Глупо? Ещё как, но что я мог поделать, если старый дурак едва услышав мою просьбу, отказался даже пустить меня в дом.
И страх. В его глазах был страх, я уверен в этом. Ничего я тогда не узнал. Ничего, кроме одного: места где находится могила моего дяди. Проклятые местные, они не желают говорить. Но и не нужно. Я узнал всё сам. Всё узнал.
Снова. Я точно уверен, что снова слышал это. Шаги. Мелкие, быстрые. Это уже не кошки, будь они прокляты. Такие шаги издают маленькие ноги маленького человека. Детские ноги. Я слышал их когда-то. У нас в доме нет детей.
У нас в доме нет детей.
У нас в доме нет детей.
У нас в доме нет детей.
И никто не бегает за моей дверью.
Если кто-то будет это читать... Вчера ночью я стоял у спальни Элен и клянусь своим спасением, я слышал голос. Детский голос. Но этого нет. Этого не должно быть.
Нет.
Нет.
Кто смеётся у неё в комнате? Все эти дни моя жена словно посветлела. Словно пелена сошла с её лица. Почему? Неужели она не видит? Этот смех. Детский смех за дверью. Я поcтучал. Неожиданно для себя, ведь я дал себе клятву, что не буду беспокоить её. Но я постучал. И она ответила, что не желает говорить. Что у неё болит голова.
Голова? Да я же врач.
Это уж точно. Я врач. Тогда, стоя у разрытой могилы, я не ощущал себя врачом. Я не упоминал могилы? Мысли путаются. Снова эти шаги. Нужно выйти в коридор, но я не могу себя заставить. После того, что я увидел...
Я вернулся туда ночью На деревенское кладбище. С фонарём и лопатой. Днём бы мне этого не позволили, но суеверные болваны не ходят туда ночью. А я пошёл. Да, я выпил перед этим, но всё виски ушло как только я уткнулся лопатой в крышку гроба.
Некоторое время я просто сидел на краю ямы. Масляный фонарь давал немного света, и всё время казалось, что вокруг, во тьме, что-то движется. Или там, и впрямь, что-то двигалось? "Страх, это лишь мой страх", - вот что я говорил себе в тот момент. Когда вскрывал гроб, когда отвалил тяжёлую крышку, и когда, прикрывая нос от ужасной вони, поднёс фонарь поближе.
Дальше я не помню. Я осознал, что сижу у кладбищенской ограды и пытаюсь разогнуть прутья руками.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК.
Я же врач. Понимаете? Врач. О да, мертвеца я бы не испугался. Я вернулся. Не знаю почему, но вернулся. Несмотря на дикий ужас, что-то толкало меня к разрытой могиле. В гробу лежало... Нечто.
В первый момент это напомнило мне огромную кошку. Или человека. Скорее нечто, странным образом совмещённое в жуткую, гротескную пародию. Я не знаю.
Сейчас лишь измазанные в земле плащ и сапоги доказывают мне, что я был на том клабище. Что смотрел на это.
Смех. Я точно его слышу. Элен. Она смеётся. Почему она смеётся? Я должен пойти и рассказать ей всё. Что по дому бегает нечто. Что кошки... Что в дядином гробу лежит жуткая помесь кошки и человека. О да, я точно знаю. Человека и кошки. Вот, что я там видел.
Мы все станем такими. Элен, я, глупые деревенские дураки. Все станем жуткой помесью человека и кошки. Не знаю почему, но станем. Я не хочу. Господи, если ты прочтёшь это... Если кто-то прочтёт это...
Завтра мы покинем это проклятое место. Если будет нужно, я заставлю жену. Если будет нужно, даже ударю её. Смогу ли я её ударить? Не знаю. Но ведь она впервые за столько лет выглядит той Элен, какую я помню. Такой, какой была в Париже. Но почему не со мной? Почему она не желает ничего говорить? Кто смеётся в её спальне?
Мы должны уйти отсюда, как можно быстрее, я уверен в этом. Как болит голова. Нужно сделать укол Я увеличил дозу, но я же врач...
Я скажу ей. Завтра. Скажу...
Пятница, 3 октября 1887 года. Элен Вест.
Нет, это просто ужасно, затащить меня в такую глушь. О чем думал Александр, когда переезжал сюда? Ну да, тут здоровый воздух, и деревенская пища - но скольких благ цивилизации мы тут лишены!
Мне нужен моток шерсти, всего лишь моток тонкой белой шерсти. Мелочь. Но без него никак! А в этом доме я смогла найти лишь несколько мотков толстой ручной пряжи. Конечно, можно съездить в Ипсвич, и купить там. Но шерсть мне нужна сегодня! В Лондоне мы жили как раз над лавкой Перкинса, и у него там было множество мотков разных расцветок. На выбор. Почему я не купила тогда?
Дело в том, что я готовлю сюрприз моему обожаемому мальчику, и нужна белая шерсть. Иначе как я вывяжу полоски на воротнике матроски Тони? Ему скоро семь. Вчера, около полудня, мы с ним сидели у окна, и любовались чудесным осенним днем. Я хотела было повести его погулять в сад, но он вцепился в меня, и наотрез отказался выходить из дому. Тогда мы устроились у окна, и я завела этот разговор:
- Что мамин котенок хочет получить на день рождения?
Тони, перебиравший жемчужины в моем ожерелье, сидя у меня на коленях, очень оживился
- Корабль! - выпалил он, - трехмачтовый, мама! И чтобы с пушками. Знаешь, которые стреляют?
Он сиял, предвкушая подарок. Мордашка расплылась в улыбке, щечки зарумянились, зрачки от света сошлись в узкую вертикальную щелочку.
- И чтобы матросы были на корабле! Да, мама?
- Конечно, милый, - я поцеловала Тони, - а ты будешь на этом судне капитан. В фуражке и матросской форме.
- Мамочка, как я тебя люблю... - теплые детские губы чмокнули меня в щеку, - а почему папа меня не любит?
- Котеныш, он любит тебя. Просто очень занят. Много работает.
- Я хочу к нему. Позови папу!
- Завтра, милый. Сейчас папы нет дома. Он ушел.
- Куда?
- К больным, мой мальчик. Ведь папа доктор.
Мальчишка надулся, слез с моих коленей, пошел к двери. У порога повернулся, сказал холодно:
- Позови его. Пусть завтра придет. Сюда.
- Но он может быть занят, Тони.
Детское лицо исказилось гневом:
- Если он не придет - я тоже больше к тебе не приду!
Суббота, 4 октября 1887 года, Элен Вест.
"Александр вернется поздно, но я жду его, и не ложусь, потому что мне надо с ним поговорить. Хватит уже ему пренебрегать своими отцовскими обязанностями. Дела делами, но Тони нужен отец. Мальчик растет, и мамы ему недостаточно! А Алекс все время занят чем-то, мне непонятным. Даже когда мы с ним встречаемся в столовой, то говорим лишь о погоде. Он до сих пор даже не знает, что Тони здесь!
Нет, сегодня я ему все расскажу. Обязательно! А завтра... нет, уже сегодня, днем, они встретятся.
Господи, как я рада за Алекса. Ведь он тоже соскучился по нашему мальчику. Как же я рада!
О,... шаги. Это мой муж. Бегу"
"Продолжаю писать уже в воскресенье. Алекс вернулся усталый, и весь перемазанный землей. Пил виски. Даже зубы стучали. Странный. Смотрел на меня, как на рецепт с ошибкой. Мне стало его жаль. Я заговорила с ним, спросила - что случилось? Сказала, что он сам не свой. Он сначала молчал, потом еще выпил виски, и все же ответил: "Ты заметила? Странно. У тебя ведь все время болит голова"
Это он меня обидеть, видимо, хотел.
- Сейчас не болит, - сказала я, и улыбнулась, - это плохо?
Он даже в лице переменился. На минуту стал прежним Алексом. Отставил стакан, взял мои руки в свои:
- Элен, послушай меня. Очень серьезно послушай. Тут что-то происходит.
- Да, конечно!
- Ты заметила?
- Ну, еще бы! Мой муж куда-то пропадает по ночам, а я не замечу?
Я засмеялась, и обняла Алекса. Так, как когда-то: руки на плечах, пальцы сплелись у него на шее, а бедра, его и мои - вместе, чувствуют друг друга. И улыбнулась ему. Как когда-то.
Он молчал с минуту, глядел на меня, будто узнавая, потом взгляд дрогнул, потеплел. Алекс обнял меня, и прошептал:
- Элен, ты - это все, что у меня осталось. После того, как наш Тони...
- Тсс... - шепнула я, прижимая палец к его губам, - не надо. Не сейчас. Это сюрприз. Пойдем ко мне?
- Лучше ко мне. Элен?
Я согласилась. Какая разница! Тони найдет его и там"
Вторник. 7 октября 1887 года. Александр Вест.
Люди так не дышат.
Люди так не дышат.
Я же врач, я знаю. Я знаю.
В ту ночь, когда мы были вместе, я неожиданно ощутил, что всё хорошо. Что Элен вернулась, а я снова спокоен. Вот ведь она, такая как раньше, и мне ничего больше не нужно. Я заснул почти счастливый, а главное, впервые за много дней заснул спокойно. А потом этот сон. Этот проклятый сон.
Нечто, стощее в тумане. Женщина с головой кошки. Головой проклятой кошки. И телом, которое я знал лучше, чем своё собстенное. Даже платье на этом существе было то, которое Элен одевала чаще всего, потому что знала, как оно мне нравится.
И эта тварь смотрела на меня. Смотрела с таким злобным превосходством, что ощущаешь себя червём под ногами великана. Я уверен, именно превосходством, хотя, как можно прочитать что-то на кошачьей морде? Оно не пыталось напасть, просто смотрело, однако я проснулся, ощущая, как дрожит от ужаса всё тело. Разве может напугать лишь взгляд во сне?
И тогда-то я и услышал это. Элен лежала рядом и дыхание её...
Люди так не дышат.
Так дышит кошка. Довольная спящая кошка. Мне показалось даже, что она тихо мурлыкала во сне.
Я ушёл. Заперся в кабинете и слава Богу там осталась бутылка виски.
Все последующие дни я старательно избегал встреч с женой. Я видел, что она злится, видел, что ищет этих встреч, но я не мог. Я должен что-то делать, но Элен не поймёт. С ней что-то не так. Я уверен. Со всем этим местом что-то не так.
Я не хочу. Когда я закрываю глаза, то снова вижу то существо в гробу. Я не хочу чтобы Элен превратилась в это.
Вчера она постучала в кабинет, и я как обычно ответил, что занят. Но Элен не ушла, она стала требовать, чтобы я открыл дверь. А ещё говорила, что я плохой отец, что сын хочет видеть меня.
Это безумие. В тот момент я впервые достал из щкафа револьвер. Для чего, я и сам не знаю, я бы не смог выстрелить в Элен. Но я не могу этого слышать. Эти слова про отца. Эти шаги за дверью. Шаги маленьких детских ножек.
Кто может нам помочь? Кому я могу рассказать о проиходящем? Я ведь даже молился.
Мы должны покинуть этот дом. Покинуть любой ценой, но я не смогу заставить Элен. Это уже не моя жена. Что-то отбирает её у меня.
Быть может сам дом. Я только что подумал, а ведь можно покинуть дом и по иной причине. По причине, что дома уже нет. Дома, и всего этого проклятого дядиного наследия, чем бы он тут не занимался.
Я подолгу находился в той комнатке с рисунками. Вглядывался в каждый штрих, искал причину. Представлял, как старик сидит в этой комнате и рисует кошек. Зачем? Чего он хотел? В какие бездны пытался проникнуть?
Неважно. Мы должны покинуть это место. И я кажется знаю, что должен сделать. Завтра я последний раз попытаюсь уговорить Элен. Господи, пускай она согласится. Пускай она согласится...
Среда. 8 октября 1887 года. Элен Вест.
Нет, это немыслимо!
У меня просто нет слов. Не могу писать связно - руки дрожат. Алекс, бедный Алекс, что с тобой стало... ах, почему я раньше была так холодна с тобой? Неужели из-за этого ты так изменился?
Но лучше я напишу все, как было. Может быть, тогда в моих мыслях наступит хоть какой-то порядок...
День прошел тихо. Очень тихо, если не считать стука дождя в стекла. Александр не выходил из своего кабинета, ну, а я... я больше не искала с ним встречи. Хотя, наверное, как любящая жена, должна была это сделать. Может быть, тогда бы и не произошло этого ужасного события. Но я была обижена на него из-за Тони - Александр упрямо твердит, что Тони умер. Странное и глупое заблуждение, которое начинает меня не на шутку раздражать.
Но за обедом нам пришлось встретиться. Потому что так было заведено в нашей семье - что бы там не происходило, но обедаем мы всегда вместе.
Невеселый это был обед. Каждый из нас жевал то, что лежало у него на тарелке, стараясь не встречаться друг с другом взглядом. Наконец, Александр отложил салфетку, и посмотрел на меня.
- Элен. Скажи, у тебя сейчас болит голова?
Я немного подумала.
- Нет. А почему ты спрашиваешь?
- Хочу серьезно поговорить с тобой. Очень серьезно. Может быть, сначала примешь микстуру? Для профилактики?
- Может быть, ты сам примешь эту свою микстуру? - я холодно пожала плечами. - Я чувствую себя превосходно.
- Хорошо. Собери свои вещи. Самое необходимое. Завтра мы уезжаем отсюда.
Вот так вот. "Мы уезжаем!"
- Нет.
Он вздохнул, потом потер лицо руками. Сидел, молчал, лишь желваки на скулах шевелились. Наконец сказал холодным, мягким голосом:
- Элен, дорогая, прошу тебя. Надо уехать. Чем скорее, тем лучше. Поверь мне.
- Но я не могу уехать, Алекс, - так же мягко сказала я, - ты ведь понимаешь, что не могу. Как я оставлю Тони?
- Тони! - он вскочил, и швырнул салфетку на пол. - Опомнись, Элен! Тони умер! Слышишь? Умер! Умер!
- Это ты опомнись! - закричала я, и тоже вскочила. Гнев - плохой советчик, но я тогда рассердилась, очень...
- Ты глуп и слеп, если не хочешь видеть очевидного! Твой сын - он здесь, он рядом, он ждет тебя! А ты придумываешь какую-то чушь, чтобы не встречаться с мальчиком!
- Что ты мелешь! - он схватил меня за плечи, и встряхнул. - Тони мертв, Элен!
- Отпусти маму, - послышался голосок из приоткрытой двери. Тони стоял там, и смотрел на нас. - Ты делаешь ей больно.
Тони...
Алекс отпустил меня, и попятился назад, не сводя взгляда с сына. Я замерла. Ну же.... ну,... сейчас он улыбнется, поцелует Тони, и все будет, как прежде!
- Что ты такое? - севшим голосом прошептал Александр. Он пятился назад. Вдруг я заметила в его руке пистолет. "Тварь..." - сказал он, и направил пистолет на мальчика.
Я словно с ума сошла. Бросилась к мужу, вцепилась в него, думая лишь о том, что если он выстрелит - пусть пуля достанется мне. Не Тони. Не могу потерять его второй раз.
И тогда он ударил меня. Но сначала - оттолкнул. А потом - рукояткой пистолета, по лицу. Рассек скулу, потекла кровь.
- О Боже...
Это Александр сказал, когда кровь увидел. И пистолет уронил. А я подхватила Тони на руки, и убежала в свою комнату. И заперлась там.
Теперь вот сижу и плачу; и пишу, хотя мысли и путаются. Ах, Александр... мой бедный, потерявший рассудок, муж. За что судьба с тобой так сурова?
Среда. 8 октября 1887 года. Александр Вест.
Что я наделал. Что же я наделал. Что же мне делать дальше? Я не могу. Не могу дальше. Сейчас, когда я пишу эти строки, даже сейчас я слышу как она кричит. Кричит сквозь треск пламени, охватившего дом.
Я ударил Элен. Я никгда не мог себе этого даже предстваить, но я ударил её. Эта тварь заставила меня. Тварь принявшая облик моего сына...
А потом я не помню. Всё словно во сне. Это не сон. Я стоял посреди кабинета и тело моё трясло словно в лихорадке. Сколько я так простоял? Кажется совсем немного, но затем за дверью я услышал её голос. Элен меня звала. Я не смог сдержаться. Ноги сам и понесли меня туда, но когда я увидел это...
Элен стояла в коридоре и улыбалась. В свете лампы я хорошо разглядел лицо своей жены. Такое знакомое и дорогое для меня лицо. Лицо на котором не было и следа раны. Но я же видел кровь, я точно помню, как ударил её.
Дальше всё опять словно в тумане. Помню только как кричал, помню что швырнул лампу в это создание, я больше не могу называть это своей женой. А в себя пришёл лишь стоя перед пылающим домом.
Что же я натворил.
Она кричала, звала меня из пламени, а я просто стоял словно окаменев. А потом решение пришло само. Я всё понял. Хорошо, что блокнот мой был в кармане и огонь не уничтожит его. Возможно кто-то прочтёт это...
Любой кто это прочтёт должен знать, я доктор Александр Грегори Вест только что убил свою жену, которую любил больше жизни, и не могу жить дальше. В другом кармане я ощущаю тяжесть револьвера, и тяжесть эта сама подсказывает мне, как следует поступить.
Мне нечего больше писать.
Я не знаю, что произошло, что за зло обитало в этом доме, и почему так обошлось с нами. Это уже не важно. Уже не важно...
Профессору психиатрии Эвану Томпсону, от главного врача ипсуичского приюта для душевнобольных доктора Стоусена. 23 октября 1887 года.
Уважаемый коллега. Я бы никогда не обратился к Вам с просьбой и не отвлекал от несомненно важных дел, если бы не необычность случая, по поводу которого я хотел бы с Вами посоветоваться, потому как всегда считал вас своим учителем, которого безмерно уважаю. Случая, который признаюсь ставит меня в совершеннейший тупик.
Суть дела такова. Около неделти назад в наше заведение поступил пацент которого мы с вами так же можем назвать коллегой, а именно доктор Александр Грегори Вест. Уже при первом осмотре было понятно, что человек этот находится в состоянии сильнешего психического разлада, крайней степени возбуждения и страха. Особенно ярко выделялось то, что Александр Вест испытывал сильнейшую вину за жену, причиной гибели которой он по словам доктора стал. Доктор Вест утверждал, что сосбственноручно поджёг дом в котором и находилась его жена.
Прежде чем сообщить в полицию о подобном, я постарался изучить суть дела, и в перую очередь обратил внимание, что доктор был схвачен местными жителями при попытке совершить самоубийство и лишь отсутвие патронов в револьвере не позволило ему сделать это. Кроме того, побеседовав с викарием деревни, в которой проживал доктор Вест, я узнал, что никаких пожаров у них не случалось.
Хочу отметить один странный факт. Пациент пришёл в состояние сильнешего ужаса когда увидел простую домашнюю кошку, давно уже проживающую в нашей клинике. Причё ужас его был так велик, что доктор Вест в итоге даже потерял сознание, а придя в себя кричал не переставая. Причину подобного страха мне выяснить так и не удалось, но это несомненно является довольно иснтересной деталью в деле изучения психопатических фобий.