На северных склонах Сибирских Увалов слиянием рек Пякупур и Айваседапур рождается река Пур. С ненецкого "Пур" - это большая, бурлящая и шумная река. Множество проток и озёр, берега обрывистые и заросшие лесом, и очень холодная вода. Место, о котором пишу, находится в двух часах лёта на вертолёте от посёлка Уренгой. Река там делает большую петлю - пятьдесят километров, если плыть по реке, и всего пять километров по берегу, и в середине петли стоит охотничья избушка. Живую душу здесь можно встретить только во время промысла пушного зверя, да и то только зимой - охотника-промысловика с упряжкой оленей или собак, берущего пушного зверя капканами. От буровой до охотничьей избушки рукой подать, чуть больше пяти километров. Странное и редкое зрелище - немая, неработающая буровая. Тайга и река, красота и мощь и совершенно неуместная среди этой красоты высоченная железяка буровой вышки. Стоит она в ста метрах от реки. Ровные кубики жилых балков, столовая, парогенераторная, баня, между ними настил из досок. Обычно всё готовят к переезду заранее и оставляют одного человека. Прилетел вертолёт, подцепил и улетел, и так, пока всё не перевезут. Заключительным аккордом идёт демонтаж буровой, и остаются только будка и пробуренная скважина. Кого оставили на буровой при переезде? Конечно, самого молодого, то есть меня. Наставления были недолгими: сидеть на буровой неделю, цеплять к вертолёту барахло, а как всё заберут, то с последним бортом и я улетаю. Оставлены для пропитания ящик тушёнки, четыре десятка яиц, семь буханок чёрного хлеба, сало, репчатый лук. Для защиты от зверья - одностволка ИЖ ЗК мохнатого года выпуска да два десятка патронов.
Упорхнула вертушка. Всё, я один.
Первым делом решил с балком разобраться и прожить отведённое мне время в чистом и прибранном жилище. Намыл всё, начисто отодраил, а время бежало, и страшно захотелось есть. Электричества не было, но имелась в балке очень удобная печка-буржуйка. Дров с зимы осталось много, печка загудела, поставил чайник. Сковородка, сало, лук кольцами и яйца, крепкий чай. Обязательно тщательно всё собрать со скоровородки, промакивая чёрным хлебушком, - самое неполезное, но чертовски вкусное. Кончился день, спешить совершенно некуда, горят свечи, от печки на полу отсвечивают угольки, басовито и устало сопит чайник - лень вставать и снять его с печки. И ещё чертовски повезло, что ещё нет комара, гнуса и мошки, - так подумал, засыпая. Что, нужно деятельному человеку, у которого образовалась огромная куча свободного времени? Ему потребно дело, которое захватит его целиком. Проснувшись, и вдоволь поплескавшись у рукомойника, я во время завтрака состроил планы. Ночи уже достаточно тёплые, 9 - 15 градусов тепла, есть надувной матрас, пуховой спальник, так что буду спать на буровой, на самом верху. У меня был морской бинокль, и я решил осмотреть все окрестности, в подробностях.
Нужны были доски, гвозди и столярный инструмент. С рулеткой залез на самый верх буровой - есть там такая площадка верхового рабочего, она же полати, с укрытием от ветра. Как говорится, "на семи ветрах в полатях верховой болтается, зазевается, проспит, по трубе спускается...". Снял размеры и до вечера столярничал. Еды не готовил, пил чай, сухомятничал. Провозился с работами до ночи. Утром проснувшись, я сколотил домик на самом верху буровой и решил там провести следующую ночь, посмотреть закат и встретить восход. Так всё и было - волшебно угасающее небо и звёзды, почти живые и тёплые, каждая горит своим светом, вместе они - нечто необъятное и постоянное движение. Если долго на них смотреть, становишься частью неба и незаметно засыпаешь, улетая. Проснулся я от холода, страшно задубел. Свежий порывистый ветер гнал слёзу из глаз, синий нос, зверский аппетит и отменное настроение. Огромное солнце, свет бежит, как шквал, ветер гонит по тайге зелёную волну, разгоняя туман, будит волной реку.
Так прошли четыре дня. Я заскучал. И пришла мне дураку в голову мысль построить плот и добраться до посёлка Уренгой - всего-то триста с гаком верст по реке. Пятьдесят вёрст сэкономит мне упомянутая петля - плот я слажу там же, и есть хороший подход к воде. Решено: буду ждать вертолёт и готовить плот, и всё, что мне нужно, перенесу к охотничьей избушке. Сколотить плот на суше проще, но его ещё надо стащить в воду, что мне одному не под силу. Так что придётся плот вязать, а вяжут его в воде, а вода в реке Пур ну очень свежая...
На плот нужны сухостой, сосна и ель, дерево должно быть звонкое - обухом ударишь по нему, и топор должен "петь". Правильный плот, шесть брёвен, 25 - 35 сантиметров толщина комля, шести метров длиной, с краю самые толстые брёвна, чтобы не заливало водой. Две доски, перекладины в начало и конец плота, вяжут плот репшнуром, на буровой он был. Мне повезло: я нашёл скобы, а ими крепить брёвна - одно удовольствие. Также нужно вырезать шест 4 - 5 метров длиной и большое рулевое весло, его называют "гребло". Вот такие планы я себе отмерил.
Ночь пролетела, утром я был у охотничьей избушки, пробежался по лесу, наметил сухостой на плот. Валил и катал брёвна к воде. Вернулся на буровую затемно, чего-то погрыз и уполз спать. Утром собирался быстро, еду, репшнур, скобы, смену одежды - всё в рюкзак. Туда же склянку с жиром, без него в воде долго не пробудешь, и бегом на место.
В избушке разделся догола и натёрся жиром, оделся - и к воде. Понеслась работа. Вода обжигала, терпел, сколько мог, потом пулей вылетал к разведённому костру греться. Наживляя скобы, работал топором, утопил его - руки от холода плохо держали. Надо доставать - топтался час по дну, нащупывал ногами и не нашёл. Вылез к костру, весь в синих мурашках с двухкопеечную монету, губы синие, зубы лязгают, сопли рекой. Отогрелся, попил чайку, съел банку тушёнки с хлебом, курнул. Полегчало. Полез опять в воду, нашёл топор, и как-то всё быстро пошло, наладилось дело, словно в волну попал. Оставил на утро мелочи всякие, и решил: жду завтра последний день. Всё доделываю и, если вертолёта не будет, утром следующего дня отчаливаю.
Утром, занимаясь делами, я как-то почуял, что сегодня будет вертушка. И точно: села вертушка, и выскочил оттуда, как чёрт из табакерки, мой хороший приятель Равиль, мы с ним как-то в одной вахте работали. Зацепили мигом баню, вертолёт улетел, а Равиль остался. Пошли в балок, затопили буржуйку, пили чай, там он все новости мне и изложил. Вертушка прилетит теперь через неделю, мы должны будем отправить всё с буровой одним днём, вертолёт будет летать челноком. А чтобы мне было полегче, он, Равиль, и прилетел, и не с пустыми руками. На вертолётке лежал пухлый баул - продукты, курево, газеты. И, самое главное, он привёз патроны, так что мы решили походить по протокам, пострелять щуку, он хотел засушить большую щучью голову. Двинуть за ней договорились с самого утра.
Встали и сразу рванули на реку, разделились - сто метров дистанция, - осторожно пошли вдоль берега. Он там обрывистый и скользкий, до воды метров тридцать. Километра не прошли, слышу - кто-то, ломая заросли, полетел к воде. И крик...
Оступившись, Равиль улетел к воде на попе, словно по водяному жёлобу. У реки бил маленький родничок, кружок воды всего-то сантиметров с двадцать и в глубину полметра, и вот туда Равиль и залетел правой ногой. Сломал, как потом выяснилось, в пяти местах, с вывихом, выбил коленную чашечку.
Вынимал я его недолго, но нога сразу стала опухать. Забрал я ружья и побежал на буровую. Стянул матрас в балке, схватил верёвку - и обратно. У реки вой стоит: Равиль попытался встать и свалился на сломанную ногу. Сел я рядом и говорю: "Терпи. Я подсуну под тебя матрас и потащу. Не боись, вылезем, перекурим сейчас это дело и поползём. Ругайся, ори и матерись, делай, что хочешь, только держись".
Так и ползли. Я бурлаком тянул верёвку, он густо поливал матом, переходя с русского мата на татарский. Дороги нет, камни, корни деревьев, жижа под ногами, каждый мой рывок причиняет ему боль. Приползли на буровую, и стало мне понятно, что нечего нам тут делать: пропадёт за неделю нога, ни лекарств нет, ничего. А плот есть, и, если выгрести на середину реки, вынесет нас бодро и скоренько к людям: на реке баржи ходят, подберут. Только рассиживаться некогда, сейчас почти обед, отплывать надо с самого утра, как только рассветёт. Вывалил всё это Равилю: думай. Сам стал стол расчищать, надо ногу уложить в шину. Отпилил две доски, разодрал простыню на полосы. Уложил ногу между двух досок и крепко стянул повыше колена, на стопу - маленькую дощечку и тоже перетянул. Очень неудобно одному, взмок, пока фельдшерил. Равиль терпел, как мог, два раза свалился в обморок, лицо белое, все губы искусал, но держится. Я разжёг печку, чайник поставил. Не до разносолов сейчас: сало, лук, тушёнка и чёрный хлеб. На стол собираю, в сторону Равиля не смотрю. Выбор непростой и достанется нам, если решимся плыть, по самую макушку. Поели, надымили в балке табачищем, целую пачку искурили и решили - поплывём.
Я засобирался. Вещи надо переносить в охотничью избушку, нужное для сплава перенести и проверить всё тщательно. Делал рейс за рейсом, забегая в балок на минутку, только посмотреть, как там Равиль. Долго возился на носу плота, прибил лист железа, под ним кусок листового толстого асбеста, чтобы можно было разжечь костёр. Времени совершенно не осталось, самое тяжкое предстояло впереди: надо было оттащить Равиля к плоту. Вернулся на буровую.
- Готов? - спросил я.
- Да, - тихо ответил он.
Написал я записку, всё там расписал, прибил на дверь балка. Выползли тихонько, я уложил его на матрас, верёвку в зубы, и в путь. Тяжко и муторно ползли, дошли, как два ошмётка грязи, и упали в избушке, крайне довольные собой. Утром дадим прощальный гудок и уйдём по воде. А что нас там ждёт, никто не ведает.
Ночью не спали, по темноте сползли к плоту, осмотрелись в последний раз, и шестом оттолкнулся я от берега. Потихоньку прибрала нас река, потащила и понесла. Реки никто из нас не знал, и было, конечно, тревожно. Я по детству плотов навязал немало, но по такой серьёзной реке, как Пур, никогда не ходил. Вцепился кормчим в гребло, смотрел вперёд, Равиль лежал на плоту, молчали.
День прошёл без приключений, даже чаю попили горячего, костерок я развёл прямо на плоту. Ночью плыть было страшно - ничего не видно. Где плывём, что впереди? Но пронесло, и повеселели мы, хотя, конечно, видно было, что Равилю лихо приходится. Я забыл взять верхонки, и получил то, о чём любил говорить один буровой мастер: "мозоли обожают дураков". Ладони свои шестом и греблом я стёр вдрызг, кожи почти не осталось, а к ночи прибило плот течением к берегу, и надо было как-то выбираться. Кругом непролазные кусты и берег болотистый: втыкаешь шест, а он с чваканьем уходит в грязь. Дело шло плохо, болели и горели руки.
"Кисмет... Кончилось везение, не доплывём", - сказал Равиль.
И такая меня взяла злоба, такая закружила волна...
"Кисмет, говоришь? Судьба? Давай, давай, пожалей себя, пожалей. Есть ведь ещё силы, поковыряемся ещё чуток, чего заскулил? Ты думай, как выжить, чтобы не пришлось жене твоей, у которой живот огурцом, и дочке, которой всего три годика, без мужа и отца остаться. Я помирать тут не собираюсь. Как я вижу, папа лёг кузнечиком на плоту, лапки сложил и собрался реку питать горючими слезами, себя жалеючи. Так она не заметит ничего, слёз не хватит!"
И такие глаза у него были, живые и бешеные, не потухшие, что понял я: прошибло его, проняло. И он понял, что это я не только ему, но и себе говорил.
Плот наш от берега наконец отлип, и мы стали тихонько вылезать на реку, на течение. Два часа спустя он попросил дать ему прикурить, и, когда я подошёл, вытянул меня палкой по спине:
- Это тебе падла, за кузнечика и горючие слёзы!
И добавил:
- Спасибо тебе, освежил ты меня, встряхнул.
- И тебе спасибо, - сказал я. - Одному мне не сдюжить. Ты палку далеко не убирай, если засну - бей без жалости. Ночью на реке спать нельзя, пропадём.
Вот так и плыли - ждали утра и слушали реку. Первую баржу увидели затемно, орали, пару раз я стрельнул в воздух. Прошла она равнодушно, так же как и следующие две рядом с нами, не обращая на нас никакого внимания. Настроение упало до нуля, было до этого почему то ощущение, что как только нас сразу увидят, так и кинутся спасать.
- Смотри, - заорал Равиль.
Я бросил гребло и стал шарить по реке биноклем.
Есть! Сердце заколотилось: на нас, правда, ещё очень далеко, шёл мощный речной буксир-толкач. У него высокая рубка, он легко управляется с сухогрузными и нефтеналивными составами и баржами. И самое главное - он идёт пустой, может маневрировать и остановится, может нас подобрать, если нас заметят.
Буксир достаточно быстро приближался, по правому его борту стояли люди. Я дал Равилю бинокль, и он мне всё время говорил, что видит. Когда до буксира осталось метров сто пятьдесят, я дважды выстрелил в воздух, с буксира помахали рукой. Мало ли чудаков на реке, ребята отдыхают... Буксир шёл ровно и мощно, как кит плывёт по морю-океану, пуская фонтаны, выпрыгивая из воды и ни начто не обращая ровным счётом никакого внимания. А потом наберёт воздуху, покажет спину с плавником, поднимет хвост над водой и стремительно нырнёт на глубину.
- Люди ушли с палубы, - закричал Равиль. - В рубке вижу людей. Надо что-то делать, он сейчас уйдёт...
- Не уйдёт... Мы его будем брать на абордаж. Семь бед один ответ. А то выплюнет нас на хрен в Карское море, а у нас для морских прогулок одёжа неподходящая.
"Ну, держитесь. Не пристрелить бы кого", - прошептал я. И засадил жаканом прямо в край рубки, потом переломил ружьё, зарядил и выстрелил ещё раз.
Никакой реакции. А меня переклинило, я заряжал и стрелял, заряжал и стрелял.
Тишина, и вдруг мощным рыком, голосисто, наотмашь, рявкнул гудок. Буксир сбросил ход, на палубу высыпал народ и стал нас костерить отборным матом. Между нами было метров сорок. Смотрели друг на друга, бросил я на плот ненужное теперь ружьё и сел, где стоял, наверное, впервые за двое суток. Курил и смотрел на буксир, оттуда шустро и слаженно спускали шлюпку, которая вскорости подошла к плоту. Не разбираясь и не говоря не слова, меня поставили на ноги и крепко насовали в "бубен", а уж потом стали выяснять, зачем, собственно, я стрелял.
Подхватили обоих - и в шлюпку, туда же вещи наши отправили и ружья. Меня к капитану сразу отвели, и я ему всё как на духу рассказал.
"Ты, парень, правильно всё сделал, - сказал капитан. - Мы бы не остановились, но неприятностей теперь не оберёшься. Что сделано, то сделано, а малого твоего мы через три часа в больничку пристроим. Бог даст, всё образуется".
Как я не сел в тюрьму до сих пор не понимаю, но вывернулся, люди за меня хорошие просили. С ногой Равиля всё нормально, сложили косточки правильно, побыл в гипсе и через три месяца прыгал козликом. На буксир мы с ним пришли с ящиком армянского коньяка "Отборный" - двадцать пять рублей бутылка. И от души такого дали дрозда, что я даже и не помню, как и когда вернулся домой.
На память мне остались две вещи: всегда ноющие в холодной воде руки и арабское слово кисмет - то, что предназначается, определяется каждому провидением.