*Студенческая общага -ковчег, где каждой твари по паре.
(Из толкового словаря современного неандертальца.)
Часть первая.
Студенческий возраст, безусловно, самый удивительный этап человеческой жизни. Это возраст когда молодые люди уже рассуждают как взрослые, а поступают еще как дети. Это пора освобождения из-под ига родительской любви и опеки. Это пьянящее чувство свободы. Это период никем не контролируемой энергии и глупости, который вполне можно было бы назвать счастливым и безоблачным, если бы не омрачающая и отравляющая жизнь учеба.
По своему отношению к учебе студенты делятся на тех, кто может, но не хочет, тех, кто хочет и не может, и тех, кто не может и не хочет. Отдельную, незначительную группу отщепенцев, которых выше перечисленные называют чокнутыми, составляют те, кто и может и хочет.
Одна моя знакомая студентка, услышав эту классификацию, назвала ее совершенно неудачной. Опираясь на свои сугубо личные и малопонятные остальным ассоциации заявила, что первых следовало бы называть сволочами, а вторых импотентами. Что касается остальных, то она ничего добавить не смогла, потому что с теми, кто не может и не хочет принципиально не общается, а последних вообще в природе не существует.
В общаге, (это слово однокорневое со словом общежитие, но имеет совершенно иную смысловую нагрузку) в которой я жил в студенческие годы, был особый уклад жизни, который не менялся многие годы, несмотря на постоянную текучесть и ротацию среди ее обитателей, чехарду в руководящих кадрах института и правительства. Это было нечто среднее между железнодорожным залом ожидания и солдатской казармой со всеми вытекающими из этого нормами студенческой морали и этики. Общага жила самостоятельной, бурной и напряженной жизнью круглосуточно без каких - либо перерывов на сон и еду.
В студенческой среде всегда есть личности, которые оставляют неизгладимый след в истории студенческой жизни. И хотя их имена не вписаны золотыми буквами в скрижали истории родной альма-матер, их знают и помят многие поколения студентов. Одним из таких обитателей общаги был мой сосед по комнате Женька, по кличке Чурка. Трудно сказать, чем он был больше обязан этой кличкой. То ли своими непредсказуемыми, а порой анекдотичными поступками, то ли неаккуратностью и нечистоплотностью редкой даже в студенческой среде. Это был человек с дремучим неандертальским мировоззрением, крепко пустившим корни на благодатной почве развитого социализма. Женька был один из тех студентов, которые ходят на занятия лишь в случае острой необходимости. Не будучи склонным утруждать себя утомительными повседневными занятиями, он вел весьма праздный и рассеянный образ жизни. Однако время от времени, когда ничего неделание теряло свою привлекательность, его охватывала жажда кипучей деятельности. В такие минуты он становился генератором весьма необычных, а зачастую совершенно нелепых идей, которые воплощал в жизнь с настойчивостью и изобретательностью пещерного человека.
Однажды в один из таких дней, после нашего очередного сто первого китайского предупреждения о том, что мы его выдворим из жилища вместе с его невообразимым количеством разбросанных по всей комнате и невероятно благоухающих носков, Чурка принес в комнату с паталого-анатомического отделения пол-литровую банку формалина. Заинтригованные и слегка настороженные мы попытались выяснить, зачем это ему и что сие значит. Ответа не последовало, из чего мы сделали вывод, что надо готовится к худшему. Но к чему?! Мы терялись в догадках. Остряки из соседней комнаты считали, что нам в этой ситуации, по меньшей мере, необходимо пополнить запасы воды и проверить целостность и сохранность продуктов.
Ничто так не пугает человека как непонятное или ожидание неизвестного. В нашей ситуации было и то и другое. К вечеру Чурка приволок в комнату пустой жестяной тазик чем окончательно подорвал моральный дух мирных обитателей комнаты. Волноваться было чего. За все время проживания в общаге никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не видел, что бы Чурка стирал белье. Самое большее, на что он был способен это выполоскать в душе, не снимая с ног, носки. Зашедший в это время в комнату сосед язвительно и с издевкой поинтересовался, есть ли у нас индивидуальные аптечки, и предложил свое посредничество для приобретения комплекта противогазов времен первой мировой войны. Молчаливый и невозмутимый Женька, лежа в своей любимой позе на кровати, смотрел на эту мирскую суету с загадочной улыбкой Сфинкса. Пытаясь предостеречь Женьку от необдуманных поступков, а нас от надвигающейся незримой, но ощутимой седьмым чувством опасности, я попробовал напомнить ему о врачебной этике и профессиональном долге цитатой из клятвы Гиппократа. - Женька, помни. Первая заповедь врача - не навреди. На что он тут же кратко, со свойственным ему цинизмом ответил. - Вторая - себе.
Утро следующего дня было таким же обычным, как и многие другие. Как всегда мы опаздывали на занятия, как всегда ели подгорелую яичницу, запивая ее обжигающим чаем, и как всегда Женька, лениво развалившись на кровати, сонно, с тупым равнодушием смотрел на наши сборы. Все было как всегда, но меня, почему - то, не покидало чувство необъяснимой тревоги...
Возвращаясь с занятий в общагу, мы заметили, как большинство жителей нашего ковчега с глубоким неподдельным состраданием смотрят на нас. На особливо дружественных лицах лучезарно играли ехидные улыбки. Переступив порог комнаты, я, наконец, почувствовал, почему в средние века сжигали книги на кострах. Потому что знания опасны, особенно в руках маньяков, коим несомненно был Женька. Я не оговорился, сказав ``почувствовал``. Это нельзя было не почувствовать. Невероятно едкий ни с чем не сравнимый запах формалина смешанный с не менее умопомрачительным запахом табачного дыма заполонил все наше скромное жилище. Мы настолько были поражены этим, что не сразу заметили сам источник запаха, который возлежал в благоухающей атмосфере на своей кровати в углу. В позе великого мыслителя, с сигаретой в зубах, щурясь от едкого дыма на один глаз, Женька с философской задумчивостью смотрел на свои заложенные на спинку кровати, ноги. Присмотревшись, повнимательней, мы были повергнуты в крайнее изумление. Армагеддон! Впервые мы, простые смертные, увидели Женьку на кровати без ботинок в одних носках. Это на столько нас поразило, что мы не сразу уловили связь между увиденным и унюханным. А связь, несомненно, была. Как нас любезно и радостно просветил вездесущий и всезнающий сосед по кличке Анофелес, прозванный так за свою назойливость и мелочную зловредность, Чукча, где - то вычитал, что формалин разрушает потные железы. Опираясь на несокрушимую логику первобытного человека, он решил, что нашел прекрасный способ избавить себя одновременно от необходимости мыть ноги и стирать носки. Не мудрствуя лукаво налил в тазик формалин, окунул в него носки и гордо водрузил их на ноги. Совершив этот недружественный акт по отношению ко всему живому и сущему, стал терпеливо дожидаться результата.
Понимая, что нам не удастся сбить его с намеченной цели, и мы никакими посулами не уговорим его снять носки, я предпринял обходной маневр. Пустил по кругу Женькину кепку и предложил ему на собранную мелочь приобрести билет на очень популярный двух серийный фильм. Идея понравилась. Полагая, что таким образом можно сочетать полезное с приятным он, не меняя носки, надел ботинки и окруженный ореолом таинственности, порожденной формалиновыми миазмами, отправился восвояси.
Среди нас тут же завязался горячий спор. Одни считали, что ему удастся добраться лишь до билетной кассы, другие - до места в зале. Непоправимые оптимисты высказывали мнение, что он продержится до начала киножурнала. Что касается меня лично, то я был уверен, что он сможет добраться лишь до ближайшего милицейского отделения.
Время шло. С каждым часом росло количество сторонников моей точки зрения. Сердобольные защитники прав человека и общества охраны животных, кои имеются даже в студенческой среде, предлагали немедленно создать фонд защиты студентов, бомжей и алкоголиков от милицейского террора и произвола. Пронырливый Анофелес, должно быть, полагая, что должность казначея не будет для него слишком обременительной, тут же предложил начать сбор средств для организации оного фонда. Идеи сыпались как из рога изобилия. Все так увлеклись витавшими в воздухе идеями, что не заметили, как атмосфера в комнате изменилась и воздухе уже витает нечто более материальное. Первым, как всегда, неладное почувствовал Анофелес. Внезапно замолкнув, он стал подозрительно и бесцеремонно обнюхивать стоящего рядом члена общества охраны животных с таким видом как будто бы перед ним был не член, а вонючий скунс. Последний, будучи оскорбленный до души таким поведением, возмущенно глотнул воздух и открыл уже было рот, что бы разразится по этому поводу бурной тирадой, как вдруг его нос предательски сморщился, и, хотя для выпивки никакого повода не предвиделось, неожиданно громко чихнул. Судя по его лицу, он не собирался остановиться на достигнутом. Широко открыв рот и сделав очередной глубокий вдох, он уже был готов дальше настаивать на непредвиденной выпивке, когда его глаза вдруг изумленно уставились на дверь, а нижняя челюсть безвольно и тупо застыла в неестественном положении, сделав его похожим на безнадежного психохроника пришедшего в восторг от детской погремушки. В дверях комнаты, с неизменной сигаретой во рту, стоял Женька.
Когда первое удивление у всех прошло, вечно любопытствующий Анофелес вкрадчивым голосом поинтересовался у Чурки, где он был, на что тот кратко ответил: ``В кино``.
- Все время в кино, недоверчиво - переспросил кто-то?
- Ну, да, - простодушно ответил Женька.
--
Ну и как? - еще более вкрадчиво спросил Анофелес.
--
Классно, - ответил Женька.
--
Что фильм клевый? - завистливым тоном спросил кто-то из любителей синематографа.
--
Да нет, - последовал ответ.
--
Тогда что же классно?
--
Да сидеть было классно, - флегматично ответил Женька и удивленный непониманием вопрошавшего добавил, - вокруг меня в зале никого не было, - и, полагая, что тема исчерпана, не снимая носков, улегся спать.
Утро следующего дня началось несколько необычно. Мы проснулись оттого, что услышали на Женькиной кровати непривычную в такое раннее время возню и сопение. Перед нашими глазами предстала картина, сюжет которой казалось, был почерпнут из глубин мрачного средневековья. Вооружившись ножницами и пинцетом озабоченный Женька пытался отделить прилипшие накрепко к ногам носки. Глядя на это, я вдруг почувствовал неодолимое желание стать художником - портретистом и написать картину с эротическим названием ``Утро мазохиста``. Понимая, насколько это интимное и деликатное занятие, мы не стали приставать к Женьке со своими советами и помощью и отправились на занятия, оставив его тет-а-тет с его проблемами.
Когда мы возвратились с занятий вывернутые на изнанку носки с прилипшими лоскутами ороговевшей кожи и мозолей мирно лежали на подоконнике, а Женька на кровати. Заметив в наших глазах немой сочувственный вопрос и желая показаться если не жизнерадостным, то хотя бы жизнеутверждающим человеком подозрительно бодрым голосом сообщил: `` Как говорил один печально известный среди некоторых авторитетов хирург,- не можешь оделить часть от целого, - отдели целое от части``. На наш вопрос может ли он ходить, беззаботно ответил, что может, но уж очень пяткам щекотно. После этого демонстративно поплевав на ладони начал растирать подошвы. Заметив наши недоуменные взгляды, объяснил, - больно сухие, шуршат.
К вечеру Женька, вскинув на плечи студенческий рюкзак, походкой напоминающей нечто среднее между обезьяной впервые слезшей с дерева на землю и шамана танцующего на раскаленных углях, отправился, в село к далеким родственникам или как он выразился, в тыл на реабилитацию...
Часть вторая.
В каждой общаге на кухне среди постоянных ее обитателей всегда можно встретить два вечных, неистребимых вида любителей совать нос в чужие горшки. Это патологически голодные кухонные пираты, время от времени совершающие опустошительные набеги на запасы чужой провизии и желчные завистники, систематически с не менее патологическим наслаждением плюющие в чужие кастрюли. Известный уже читателю Анофелес был в некотором смысле исключением из этого правила, так как относился к обоим видам одновременно. Обнаружив на кухне беспризорную кастрюлю со съедобным содержимым он не мог отказать себе в удовольствии своровать и напакостить. При этом последовательность действий особого значения не имела.
Когда спустя неделю слегка хромающий, но жизнерадостный и неунывающий Женька появился на пороге комнаты его возвращение не оказалось незамеченным. Вездесущий Анофелес, который никогда не упускал возможности попасть на дармовую трапезу, заметив Женьку с рюкзаком за спиной тут же просочился за ним в комнату. Это, очевидно, врожденное, имеющее глубокие национальные корни, и взлелеянное на благодатной почве студенческих первобытнообщинных отношений, свойство его души, именуемое в студенческой среде емким, и недвусмысленным словом ``халява``, которое непонятно почему у иностранцев и приравниваемых к ним учителей словесности, литературных критиков и сапожников, всегда ассоциируется с голенищем сапог, было давно известно всем членам студенческой коммуны. Некоторые наивные обитатели нашей коммуны, не способные понять, что халявщики также неистребимы, как и близкие им по морально-этическим нормам и принципам тараканы, предпринимали неоднократные, но совершенно безуспешные попытки пробудить в душе закоренелого язычника и чревоугодника христианское отношение к добру ближнего. Те, кто обладал более рациональным складом ума, к коим относились обитатели нашей комнаты, исходя из принципа - нет ``хавчика``, нет халявщика, добросовестно, систематически и самое главное своевременно опустошали запасы провизии.
Увы! На этот раз по Женькиному недосмотру и нашему преступному попустительству Анофелес, проникнув в комнату, бесцеремонно и нахально уселся на стул, демонстрируя всем своим видом непоколебимую решимость не упустить халявы. Всякие разговоры вроде того, что на кухне подгорает чья - то картошка, а в соседней комнате кто-то собирается праздновать то ли второй в этом году день рождения то ли сданный с третьего раза экзамен у профессора иезуита, не произвели на него никакого впечатления. Его лицо было предельно сосредоточено как у собаки, крепко взявшей след. Дураку было ясно, что контрибуции не избежать. Женька, по-видимому, смирившись с неизбежными потерями, принялся распаковывать рюкзак, бережно извлекая из него трехлитровую стеклянную банку, наполненную подозрительной жидкостью ядовитого малинового цвета.
--
Что это? - не скрывая своей личной заинтересованности, спросил Анофелес.
--
Выпивка - мрачно ответил Женька.
--
А закуска имеется? деловито осведомился халявщик.
--
Нет, - послышался еще более мрачный ответ.
--
Честно? - переспросил Анофелес.
--
Честность - уклончиво ответил Женька, - подобна проститутке. Все желают ею воспользоваться, но никто не хочет с ней жить.
Не желая терять время и дармовую выпивку Анофелес заглянул в приоткрытый шкафчик и с ловкость фокусника извлек из него стакан известный в студенческой среде и среди алкоголиков под романтическим названием ``гранчак`` и пол-литровую банку, наполненную на половину подозрительным содержимым совершенно неопределенного цвета.
--
А это что? - подозрительно косясь на банку, спросил он.
--
Колония грибов penicillium на питательной среде из маргарина шестимесячной давности, - охотно и радостно сообщил я ему.
Недовольно поморщив лицо, Анофелес заявил, - закушу у соседей, - и поставил на стол перед Женькой стакан. Тот, открыв банку, осторожно плеснул часть его содержимого на дно стакана.
- Лей, не робей, - подбадривал Женьку Анофелес. И, пытаясь расположить его к себе, процитировал известное каждому уважающему себя поклоннику Бахуса латинское изречение, - in vine verity! (истина в вине).
--
Если истина в вине, а вино в желудке, то не трудно догадаться, где твоя истина будет завтра, - туманно и зловеще заявил Женька, наливая пол стакана спиртного.
Изнемогающий от жажды Анофелес пропустил мимо ушей малопонятное предостережение и одним залпом проглотил содержимое стакана. Физиологическая реакция его организма на этот легкомысленный поступок оказалась совершенно неожиданной. По лицу, мгновенно приобретшем апоплексический оттенок, поползли разноцветные пятна, известные в кузнечном деле как цвета побежалости. Неестественно выпученные глаза, потеряв какую-либо осознанность, стали отражать мир неосознанного. Невероятно, но факт! Зеркало души превратилось в зеркало желудка. По всему телу, от головы до пят, вслед за бурными перистальтическими волнами пищеварительного тракта, побежали клонические судороги от чего Анофелес тут же стал похожим на больного детским церебральным параличом, танцующего шейк. Внезапно, превозмогая хаотические движения души и тела, он трясущейся рукой паралитика жадно схватил со стола банку прогоркшего маргарина, покрытого буйной порослью плесени.
Мне приходилось видеть, как едят лягушек, змей, скорпионов и всякую прочую нечисть. Я где-то читал, что едят крыс и пауков. Человек существо всеядное. Но что бы вот так плесень ложкой...
Спустя еще какое-то мгновенье Анофелес опрометью бросился из комнаты, то ли в поисках воды то ли огнетушителя.
- Что это было, - хором спросили мы у Женьки.
--
Ничего страшного. Лекарство от жадности и болей в суставах. Настойка чистейшего медицинского спирта на красном стручковом перце в соотношении один к одному, - ответил он тоном деревенского аптекаря.
На этом в сущности можно и закончить эту не выдуманную историю. Что
касается Анофелеса, то, на следующий день, судя по осторожной, слегка женственной походке появившейся у него после утреннего туалета, нетрудно было догадаться, что он постиг истину, но это далось ему не легким путем.