Хайяль Катан : другие произведения.

Авиталь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  
  
  

Цель декораций - не воссоздать действительность, а лишь намекнуть на место и время событий. Да будет читатель снисходителен к декорациям в этой книге и да простит автору вольности воображения. Хайяль Катан

  
  
  
   []
  
  
  Глава 1
  ТУПИК
  
   - Вот, это тебе, - Элам достал из-за пазухи круглый камешек с нарисованной на нём причудливой закорюкой. Он стоял рядом с Авиталь и улыбался, глядя, как девушка берёт камешек с его ладони.
   - А что это? - спросила та без особого интереса, покручивая в пальцах гладкий кругляшок. Элам молчал и с нежностью смотрел ей в лицо: сразу он никогда не отвечал. Авиталь подняла брови и переспросила:
   - Гладкий камень. Зачем ты мне его показываешь?
   - А ты посмотри внимательней.
   - Ну, солнце на нём... или какой-то жук нарисован? Элам, перестань улыбаться и объясни толком, зачем тебе этот камень и зачем ты мне его сейчас даёшь.
   - Гонки на колесницах, - Элам двумя пальцами взял камешек с её ладони, подбросил и поймал в кулак.
   - Не может быть... Правда? И ты идешь смотреть? Один? Подожди, как ты его достал? Так это пропуск! Колесницы? И лошади! Римские? Или наши, здешние? - в него как стрелы полетели её вопросы. Элам уже положил камешек за пазуху и теперь стоял возле возбуждённой Авиталь, просунув большие пальцы рук за пояс. - Эла-ам... Ну не молчи, расскажи скорее... Когда? И откуда ты его достал? И ты пойдёшь, да?
   - Не я, а мы с тобой. Иначе бы я его тебе не показал. Через неделю.
   - Элам... Вот это да... Ох как я рада! - она сжала его руку выше локтя, легко подпрыгнула и на мгновение обняла. Элам довольно посмеивался, всё так же держа пальцы за поясом и глядя на её смешные прыжки вокруг себя. - Лошади! Так ты мне не сказал про лошадей: они наши или чужие? А как вообще всё это там делается? Ты бывал сам на гонках? Это где? На новом стадионе? А народу много будет? - в возбуждении Авиталь могла задавать десятки вопросов; Элам это знал и давал ей время прийти в себя от неугомонной этой радости, прежде чем отвечать на то, на что он считал нужным ответить. - Погоди... - девушка неожиданно умолкла и задумалась, - конечно же, там будет целая толпа людей, и я не смогу с тобой пойти...
   - Почему?
   Оба замолчали. Он - сосредоточенно глядя на неё, она - потупив взгляд. В последнее время почти все их разговоры неизбежно заканчивались этим, самым ранящим Авиталь вопросом. Она так искренно обрадовалась нежданному подарку, но вот разговор упёрся в неминуемый тупик, во всяком случае для неё.
   - Ну разве ты не знаешь... Там нас увидят вместе. Опять. На меня и так уже давно смотрят с вопросом... - девушка говорила это, опустив голову и пряча глаза.
   - С каким вопросом? - голос Элама зазвучал напряжённо, металлически.
   - Ты сам знаешь... О нас с тобой, вернее o том, что у нас с тобой... Они все на меня наседают...
   - А ты?
   - А я не знаю...
   - Ты не знаешь, что у нас с тобой?
   Авиталь повернулась и медленно пошла вперёд, Элам рядом.
   - Понимаешь, Элам, когда я с тобой, всё вроде хорошо, и я ни о чём не думаю. Но когда тебя нет, и все они спрашивают... я не знаю, что им говорить...
  Молодые люди шли к дому девушки, Авиталь пальцами теребила рукав вышитой рубахи Элама.
   - А почему тебя вообще волнует, что они о нас с тобой думают? И потом, кто такие 'они'?
   - Они... Ну все - Хатифа... тётя Дина... - девушка хотела было упомянуть и родителей, но осеклась, - если честно, я сама бы хотела знать ответ на их вопрос... - Она стала беспокойно перебирать прядь рыжеватых вьющихся волос. Элам остановился и пристально посмотрел ей в лицо.
   - Я тебя люблю.
   - Ох... - Авиталь выдохнула и улыбнулась: уже столько раз слышала она от него эти слова, и до сих пор эти три слова разгоняли все её тревоги и сомнения, - хотя бы на то время, пока они с Эламом были одни.
   Парень и девушка пошли дальше и больше не разговаривали. Он снова сунул большие пальцы рук за широкий кожаный пояс, она спрятала ладони в рукавах длинного льняного платья.
  Мимо них с криками промчались четверо босоногих мальчишек. Последний, малыш лет шести, одной рукой на бегу прикрывал разбитую в кровь коленку, другой размазывал по грязному лицу пот и слёзы и вовсю старался не отставать от хохочущих старших товарищей. Авиталь и Элам проводили ватагу взглядом. Они подошли к дому девушки. Элам всё молчал.
   - Зайдёшь? - спросила Авиталь, пальцами касаясь мезузы.
   - Да, - юноша пропустил девушку вперёд, вошёл следом, но в прихожей остановился. Из душного полумрака на шум вошедших вышел отец. Мужчины обменялись рукопожатием и через коридор вышли в смежный с другими двор. Авиталь сбросила у порога сандалии, обтёрла пыльные ноги лежавшей у порога влажной тряпкой и прошла на кухню.
  Там на покрытой ковриком низенькой скамеечке сидела мать и споро замешивала тесто в глиняной миске.
   - Всё хорошо? - спросила темноволосая женщина, не переставая месить.
   - Да.
   - Элам с тобой?
   - Да. Они во дворе с папой. - Авиталь достала две глиняных чашки, налила в них виноградного сока из стоявшего в тёмном углу кувшина и отнесла мужчинам. Те разговаривали, сидя на коврике в тени дома. Она отдала им напиток, вернулась к матери и села рядом.
   - Ну что?- спросила Хана, не отрывая глаз от теста.
   - Ничего, всё хорошо, - Авиталь закусила губу, ещё не зная, как она расскажет матери про бегá. Затем, решив, что лучше высыпать все новости сразу, быстро заговорила: - Элам пригласил меня на колесничные гонки на стадионе. Там будут лошади... Иудеи туда тоже часто ходят... Ты же не против?
  Про иудеев Авиталь уверена не была, но решила, что это словно бы случайное замечание будет веским доводом, если матери вдруг не понравится затея со стадионом.
   Хана помолчала, достала ещё горсть муки, досыпала в тесто и снова принялась его мять. Через долгую минуту она протянула:
   - Ну что ж, сходите, посмотрите.
   Авиталь облегчённо выдохнула. Все вопросы в доме решала мать. Это с виду казалось, что последнее слово остаётся за отцом, и на людях так оно и было. Но Авиталь знала, что стоит получить согласие матери, и дело можно было считать на три четверти удавшимся. Девушка хотела было уйти в свою комнату, но остановилась:
   - Знаешь, мама, мне иногда кажется, что он приходит не ко мне, а к папе.
   - Доченька, надо быть совсем слепой, чтобы не видеть, что приходит он сюда совсем не ради отца. Хотя это хорошо, что они нашли общий язык.
   - И ты не против стадиона?
   Хана отставила миску в сторону, накрыла полотенцем и встала, чтобы вытереть испачканные мукой руки.
   - Нет, я не против стадиона. Парень он хороший и тебя любит... Только... - она помолчала, - я у отца спрашивала, говорил ли он с ним насчёт вас, о...
   - Мам, не надо про это, не говори ничего,- перебила Авиталь, но мать всё же закончила:
   - Элам пока молчит.
   - Как молчит? Подожди, разве папа ему на что-то намекал? - Авиталь почувствовала, что краснеет и от стыда за свой вопрос, и от досады, что уже второй раз сегодня разговор касается неприятной темы.
   - Ну как тут на что-то намекнёшь? Ты себя на место отца поставь: не будет же отец сам начинать такой разговор, - в голосе матери чувствовалось нетерпеливое раздражение.
   - Нет-нет, мам, не надо. Это хорошо, что папа ему ничего не говорил. И пусть не говорит, - девушке стало совсем стыдно и захотелось, чтобы мать перестала трогать больное место. - Нет, не надо про это вообще с ним говорить... Ох... - она села на пол, обхватила руками колени и горестно вздохнула, - вот опять всё сводится к этому...
   Мать вытерла руки и стала убирать со стола.
   - Авиталь, всё, что я знаю, это то, что я говорила с его матерью, и ты им всем нравишься. Шошана сказала, что Элам, с тех пор как стал с тобой встречаться, совсем голову потерял. Она его рабочий свиток недавно развернула - там твоего имени больше, чем цифр. Дай ему время... Хотя я тоже не совсем понимаю, почему он тянет... - Хана присела рядом с дочерью и заботливо погладила её по голове. - Твой отец сразу меня засватал. Авиталь, доченька, может, он в тебе не уверен? - и прежде, чем дочь открыла рот, чтобы ответить, мать снова встала, взяла метлу и раздраженно добавила, - хотя я не понимаю мужчин, которые берутся за дело, в котором не уверены. Не спросясь броду, не суйся в воду.
   У двери послышались голоса, и в кухню вошёл отец. Элам остался во дворе, и Авиталь, поднявшись с пола, вышла к нему.
   - Уходишь уже? - после разговора с матерью настроение у неё совсем упало. В ответе на робкую улыбку молодого человека в её голосе чувствовался холодок. - Пойдём, теперь я тебя провожу.
  Она прошла мимо него, обошла дом и вышла на улицу.
   Элам больше не улыбался и покорно шёл следом. Авиталь остановилась и посмотрела ему в лицо. Он, как обычно, молчал, глядя на любимую сверху. Она отвела глаза, пальцами перебирая шероховатости на глиняной стене дома:
   - Увидимся послезавтра... да?
   - Я могу прийти завтра, Тали.
   - Нет, ты завтра весь день будешь на работе, устанешь; и потом, завтра вечером я буду занята.
   - Ну как хочешь. - Элам сунул руку за пазуху и снова вынул камешек со знаком. - Тебе оставить или сохранить до следующей недели?
   - Сохрани ты: я обязательно потеряю... Подожди, дай мне на него ещё раз посмотреть, - Авиталь взяла камешек из его руки и улыбнулась: - это дорого стоит? - и не дав ему ответить, вздохнула, - Какой ты всё-таки молодец... Скачек я никогда в жизни не видела. Ну, до встречи!
   Элам взял камешек и снова улыбнулся: её повеселевшее лицо и тёплые слова заново вдохнули в него радость. Он мягко сжал её руку, постоял ещё немножко, и только тогда отвернулся и зашагал в сторону своего дома.
  
  Глава 2
  ЧЕРНОГЛАЗАЯ
  
  С Эламом Авиталь познакомилась прошлым летом, почти сразу после их переезда в Иерусалим.
  Той весной старший брат её отца серьёзно заболел: дом и земля остались без присмотра. Жену Элиашив схоронил лет десять назад; сына Всевышний ему не дал, а послал трёх дочек. Две старшие давно были замужем и жили в домах своих супругов, а младшая, Хатифа, была двумя годами старше Авиталь. Она-то и ухаживала за отцом и по силам занималась хозяйством.
  Шамай, отец Авиталь, человек обязательный и мягкий, узнав о болезни брата, оставил свой дом в пригороде на присмотр родственников жены и, к нескрываемой радости супруги, перебрался в дом брата в столице. Здесь он, как умел, принялся приводить запущенные дела брата в порядок; освоился в общине, и ему по субботам начали доверять читать Тору в местной синагоге. Вот там и увидела Авиталь Элама впервые.
  В ту субботу они с матерью сели у задней стены женской половины зала. Авиталь с интересом принялась осматривать пришедших, когда взгляд её невольно задержался на девушке, сидевшей сбоку от Ханы: профиль точёный, изящный, а глаза огромные и чёрные-чёрные - красавица! Серьёзное лицо с плотно сжатыми губами казалось несколько надменным. Авиталь так и уставилась на неё. Та почувствовала чужой взгляд, быстро повернулась и пристально посмотрела в ответ. В любознательном взгляде красавицы Авиталь заметила настороженность: так смотрят на возможных соперниц.
  Она отвела глаза и очень удивилась: на её взгляд, собственная довольно обыкновенная внешность не выдержала бы никакого соперничества с удивительной красотой незнакомки.
  Не сказать, чтобы Авиталь была недовольна своими волнистыми с рыжинкой волосами, пухлыми губами и узкими светло-карими глазами, но и красавицей она себя не считала. Она и не могла, глядясь иной раз в зеркало и со вздохом его откладывая, увидеть в нём того очарования, которое притягивало к ней взгляды. Что-то заразительно озорное колыхалось в резвых светлых глазах, в улыбке, на которую Авиталь была беспечно щедра, в гибких стремительных движениях. Всего этого Авиталь о себе не знала, только доверчиво слушала мать. Хана, мудрая женщина, с детства внушила дочери, что та привлекательна.
  После богослужения, когда народ вышел на улицу, Авиталь заметила, как к красавице подошёл высокий молодой человек. Это и был Элам; но в то время Авиталь этого ещё не знала. Она только облегчённо выдохнула: раз у черноглазой уже есть жених, то ей не будет помех, если вдруг случится, что незнакомка и она обратят внимание на одного парня.
  В том, что высокий был женихом чёрноглазой, она и не подумала усомниться: смотрел он на свою подругу с таким нежным вниманием, что только слепой не распознал бы в этом взоре любви.
  Ни в тот день, ни после девушки не сказали друг другу ни слова, но в конце месяца Авиталь ещё два раза видела черноглазую рядом с Эламом и другим молодым человеком, а немного позже Хатифу пригласили к красавице на свадьбу. Двоюродная сестра взяла Авиталь с собой.
  Но к большому удивлению обеих, женихом оказался не высокий Элам, а тот другой, пониже ростом бесцветный юноша, которого Авиталь никак не могла бы предположить избранником такой на редкость красивой девушки. Ещё больше она удивилась, когда узнала, что жених родом из Иерихона, а свадьбу против обычая играют тут, в Иерусалиме, потому что так захотела невеста.
  
  ***
  
  Элам сидел далеко от новобрачных, в их сторону не смотрел и медленно тянул вино из глиняной чашки. Гости шумели, суетились, пели, смеялись, а он сидел тихо, ни у кого ничего не спрашивал, никому не отвечал, только больше и больше краснел от выпитого вина.
  Авиталь скорее всего и не заметила бы его, не сиди они с Хатифой так от него близко. Она и сама сидела тихонько и скромно, потому что почти никого из приглашенных не знала - они были новыми в этом месте - и от нечего делать считала чашки вина, которые медленно перетекали из кувшина в горло загрустившего высокого парня. После трёх с половиной, Элам заметил любопытный взгляд незнакомой девочки и удержал недопитую чашку перед губами. Авиталь встала и неслышно пересела на скамью напротив него, а он всё держал чашку у рта и во все глаза разглядывал незнакомку. Несколько мгновений они так смотрели друг на друга, потом Авиталь робко спросила:
  - Тебе совсем плохо, да?
  Из-за выпитого вина или ещё почему, он так и остался сидеть без движения, глядя на неё пьяными, но умными глазами. Когда смысл вопроса был понят, он отставил вино и наклонился к ней:
  - Ты с чего взяла?
  - Я видела тебя рядом с ней у синагоги месяц назад. Я думала, ты её жених.
  - Я тоже так думал, - он вздохнул и снова взялся за чашку.
  - Не пей больше, ты и так весь красный, - ей стало его совсем жалко. Он поставил вино на стол и поднял на неё глаза.
  - Ты кто?
  - Авиталь. Мы сюда переехали полтора месяца назад.
  - Элам, - он положил руку на стол ладонью вверх. Наверное, это обозначало приветствие, поэтому девушка улыбнулась и положила поверх свою ладонь. Он ее сжал совсем легонько, как-то по-женски мягко, хотя вся его фигура нисколько не походила на женскую. Авиталь высвободила руку из его горячей липкой ладони и отодвинула от него и чашку, и кувшин. Затем снова подняла на него глаза, и так они сидели, глядя друг на друга.
  Его лицо, издалека неприметное и даже, на её взгляд, непривлекательное, вблизи оказалось совсем другим. Особенно Авиталь удивила его кожа - совсем как у девушки, белая и нежная, хотя на вид ему было уже за двадцать. Под тёмными бровями влажно блестели большие серые глаза, а губы были почти такими же полными, как у неё. Единственной 'мужской' особенностью на этом лице был крючковатый нос, не считая редких волос на верхней губе и подбородке, заметных только вблизи.
  Авиталь первая отвела взгляд, а Элам так и буравил её лицо покрасневшими из-за выпитого вина глазами. Вдруг над ухом девушки раздался звонкий и нагловатый женский голос:
  - Элам, ты что такой грустный? На свадьбах полагается гостям быть весёлыми. Мы ещё не загадывали загадки! Элам, моя первая загадка тебе! - это была она, чужая невеста со жгуче-красивыми чёрными глазами, обходящая гостей под руку со своим невысоким женихом:
  - Вечером ночевало в холоде, а утром умчалось с лучами солнца; угадывай, Элам! - она расхохоталась и вызывающе наклонила голову набок.
  'Она и так его поранила своим выбором и - кто знает, что между ними там было - предательством, наверное, так зачем же ещё и издеваться, тем более при всех?', - пронеслось у Авиталь в голове.
  - Не знаю, - отрезал Элам и придвинул к себе вино.
  - Элам, это облако! Маленькое облако, какие бывают весной в горах. Эх ты, не смог разгадать такую простенькую! - расхохоталась она, положила руку ему на плечо и наклонилась к самому уху: - Поцелуешь потом за меня эту девочку, так уж и быть! - и пошла дальше, вернув внимание своему избраннику и больше не глядя на Элама.
  'Наглая, бесстыжая... и страшно красивая, - думала Авиталь, - зачем они все, такие как она, так делают? Разве ей мало её красоты? Разве ей мало того, что он только о ней и думал до этой свадьбы, да и ещё будет думать? Такую, как она, не скоро забудешь... Зачем же она до последней минуты мучает его своими выходками?'
  Тут Авиталь вспомнила последние слова красавицы о поцелуе и догадалась, что они были сказаны о ней. Девушка покраснела и оглянулась: никого, кроме неё, возле Элама не было; значит, черноглазая 'разрешила' ему поцеловать её.
  'А может она до того привыкла быть его единственной царицей, что, увидев возле него другую, наговорила ему гадостей от ревности? Ведь она ещё тогда, в синагоге, так странно на меня смотрела...' - но Авиталь тут же отогнала эту мысль - ревность к другому мужчине на собственной свадьбе показалась ей нелепостью.
  'И всё-таки, несмотря на обидные слова, которые она наговорила Эламу, и наглый этот голос... какая она всё-таки смелая и властительная по сравнению со мной, такой трусихой. Интересно, я тоже такой когда-нибудь стану?..'
  Авиталь повернулась к Эламу. Тот угрюмо водил пальцами по лбу и упорно смотрел в недопитую чашку, как будто спрашивал себя - пить ему ещё или нет. Щёки его всё гуще розовели, с виска кривой дорожкой стекал пот. Авиталь было жалко его, такого ненужного здесь, несуразно напившегося, однако она встала, чтобы вернуться к сестре. Элам поднял глаза:
  - Ты где живешь?
  Она снова присела и подпёрла лицо рукой.
  - Недалеко.
  - Недалеко от чего?
  - Отсюда.
  Он решительно отодвинул от себя чашку и криво улыбнулся её коротким ответам.
  - Я тоже живу недалеко отсюда. Все гости на этой свадьбе, ну разве кроме немногих, живут недалеко отсюда. Так где именно?
  - С Хатифой в одном доме. Ты знаешь Хатифу? Она моя двоюродная сестра.
  - Понял, - молодой человек разглядывал её лицо, - мы почти соседи. От вашего дома до моего шагов двести, - он упёрся ладонями в стол и ещё раз улыбнулся, - значит, мы с тобой будем часто видеться.
  Гости стали вставать из-за столов, чтобы идти во двор танцевать; наевшиеся музыканты доставали из-под лавок свои свирели, рожки и бубны. Хатифа подошла к сестре и потянула её за рукав, увлекая следом за остальными. Авиталь встала, а Элам подвинул к себе кувшин.
  - Ты не идёшь танцевать? - спросила она уже на ходу.
  - Нет, - он одним движением вылил в рот содержимое, поставил чашку на стол и на прощание взглянул на неё красными пьяными глазами. "А-ви-таль", проговорил он по слогам. Она отвернулась и пошла танцевать, чувствуя на спине его взгляд.
  
  
   []
  
  
  Глава 3
  ЭЛАМ
  
  Он приснился ей в ту же ночь. Элам шёл по утоптанной глине вдоль ручья, который почему-то во сне тёк рядом с её домом. Сначала юноша беззаботно насвистывал, но затем откуда ни возьмись налетел сильный ветер, и ручей, сначала узкий и неглубокий, стал наполняться, бурлить и превращаться в реку. Солнце спряталось, ветер усилился; река становилась всё глубже и шире, загрохотала невидимыми в ней глыбами и обдала Элама водой. Сердитый и мокрый, он зачем-то решил перебраться на другую сторону, но волны, сначала небольшие, потом величиной с него, а затем и с дом, гулко накатывались одна на другую и проносились мимо, не давая ему даже на шаг выйти вперед. Громадная волна сбила юношу с ног, он захлебнулся в водовороте, и тут... Авиталь проснулась, мокрая от собственного кошмара.
  
  ***
  
  От Хатифы она узнала, что Элам работает писцом и счетоводом у богатого хозяина поместья. Богач продавал зерно и вёл торговлю с нездешними купцами. В Иерусалиме у него было несколько лавок, где его люди торговали украшениями и тканями. Элам, видимо, получал неплохое жалованье, судя по вышитой одежде из добротной ткани, в которой девушка видела его на свадьбе. Ещё Хатифа рассказала, что Элам был старшим из двух братьев и семья его посещала ту же синагогу, где с недавнего времени изредка читал Тору Шамай, отец Авиталь.
  Несмотря на то что Элам упомянул на свадьбе о том, что они будут часто видеться, всю следующую неделю Авиталь не встретила его ни разу.
  'Наверное, до сих пор отходит от своего горя', - решила она. Ей было любопытно, как он будет вести себя в синагоге, если снова встретит черноглазую красавицу, теперь уже законную жену другого. Но на следующей неделе в общине он не появился; не было там и новобрачных.
  Зато в ту же субботу в синагоге появился ещё один незнакомец.
  
  ***
  
  Авиталь и Хатифа в этот раз немного запоздали. Когда они торопливо зашли внутрь, все уже сидели на местах: мужчины, как всегда, слева, а женщины за невысокой тонкой перегородкой справа. Все задние места на женской половине были заняты, поэтому девушкам пришлось сесть в самый ближний к чтецу ряд.
  После молитвы, к которой еле поспели сёстры, главный раввин подошёл к каменному столу, положил на него неразвёрнутый свиток и рукой поманил к столу одного из мужчин, видимо желая, чтобы тот прочёл из Писания.
  Авиталь повернулась к Хатифе и на ухо спросила, куда подевались молодожены той свадьбы, где они были гостями. На них строго глянул ребе, и Хатифа не решилась ответить.
  Вперёд тем временем вышел рослый темноволосый молодой мужчина лет двадцати восьми и встал у стола. Высокий и сильный, он стоял на удивление кротко и скромно ждал, пока старый раввин разворачивал свиток. Хатифа нагнулась к Авиталь и тоже шёпотом ответила, что молодожёны, скорее всего, уехали к родителям жениха, подальше от Иерусалима и Элама, чтобы черноглазая не мучила своими загадками ни его, ни своего мужа. Авиталь шутливо скосила глаза, подавила смешок, взглянула в сторону раввина, начавшего читать Писание, и встретила взгляд мужчины, который стоял рядом с чтецом.
  С серьёзного лица на неё смотрели небольшие синие глаза, умные и ясные. Его лицо не выражало ничего, было просто и серьёзно, но глаза, медленно оглядев её смеющееся лицо и остановившись на глазах, казалось, заглянули ей прямо в душу. Взгляд был короток, но Авиталь сумела опомниться только после того, как он первый опустил ресницы.
  Ребе дочитал и пальцем указал молодому человеку откуда продолжить. Всё время, пока он читал, Авиталь сидела тихо и неподвижно, с напряжением вслушиваясь в каждое слово и не понимая ни единого. Его недолгий взгляд парализовал её, приковал к коврику, на котором она сидела. Мужчина дочитал, бесшумно свернул свиток и вернулся на мужскую половину, где ей его уже не было видно. Что пели и читали после него, Авиталь не слышала и не помнила. На улице, поискав глазами незнакомца и не найдя его, она спросила Хатифу:
  - Кто это?
  - Ты про кого?
  - Про чтеца.
  - Понятия не имею... Я его здесь в первый раз вижу.
  Больше Авиталь спрашивать о нём не стала. С одной стороны, ей польстило, что такой взрослый мужчина обратил внимание на пятнадцатилетнюю девочку; с другой, ей всё ещё было неловко от его глубокого, пронизывающего душу взгляда. Умные глаза в мгновение прочитали в её сердце что-то такое, о чём она сама и не догадывалась. Домой сёстры вернулись почти бегом: Авиталь хотелось сбросить с себя тяжёлое впечатление, оставленное незнакомцем.
  
  ***
  
  На следующий день, с утра управившись с немногими обязанностями по дому, Авиталь оставила мать и Хатифу за шитьём и пошла на базар. Приближался Суккот - праздник Кущей. Летняя жара уже начинала спадать, по утрам воздух становился прохладнее, а зной стоял только несколько часов в самый разгар дня.
  Рынок был полон. Купцы, торговавшие тканями и украшениями, рассчитывали в эти дни на особенную прибыль: все женщины хотели в праздничные дни выглядеть красавицами. К празднику базар сказочно преобразился: сверкал блеском украшений и завораживал разноцветьем тканей в палатках и лавках иноземных и здешних купцов.
  Поменялся даже и воздух его: запах множества ослов, коз, овец, верблюдов, который преобладал здесь перед праздником Пéсах, теперь переменился на аромат благовоний.
  Туда-сюда сновали полураздетые мальчишки с кувшинами воды на головах. В отдельных рядах сидели продавцы сластей, овощей, утвари. Мимо лавок бродили и мускулистые солдаты-римляне: коротко остриженные и гладко выбритые, они держались группами по несколько человек и отпускали острые шутки в сторону хорошеньких евреек.
  Авиталь шла мимо разноцветных лавок и палаток, мимо взывающих продавцов и осторожных покупателей, мимо зевак и торгующихся, мимо пьющих и жующих как завороженная; эта предпраздничная суета так дурманила ей голову, словно весь огромный базар с его бесконечной сутолокой был напрямую связан с её сердцем: чем теснее и шумнее становилось вокруг, тем живее кровь бежала по жилам.
  Она остановилась у лавки с украшениями, и тут кто-то тронул её за локоть. Девушка обернулась: рядом стоял улыбающийся Элам.
  - Привет, Авиталь, - нерешительно сказал высокий юноша. Он выглядел сегодня по-другому, чем в тот свадебный день, - взъерошенные волосы, чернила на пальцах, свежее лицо, простая одежда.
  - Здравствуй, Элам! - она повернулась к нему и широко улыбнулась. - Что ты тут делаешь?
  Он показал пальцем на чернильницу и письменные принадлежности на поясе.
  - Работаю. А ты?
  - Просто гуляю. Я никак не ожидала, что базар такой огромный... и такой красивый! Столько всего!..
  - Да, базар хорош... пока не надоест как раз этим гамом и пёстрыми тряпками, - он коротко рассмеялся и спросил: - Ты долго здесь будешь... гулять?
  - Не знаю, а что? Я хочу ещё посмотреть там и вон там, - она показала на ряды с тканями и свитками, - а потом пойду домой... А ты?
  - Подожди меня здесь немного, ладно? Не уходи. Я отпрошусь у хозяина, а потом тебя провожу. Ну... если ты не против.
  Она потупилась:
  - Хорошо, я подожду.
  Элам поспешил куда-то в толпу, а Авиталь осталась у прилавка с браслетами и ожерельями. На губах её ещё бродила улыбка, которой она проводила Элама, и продавец, решив, что она выбирает покупку, стал выкладывать из-под прилавка новые украшения, нахваливая их красоту и изящество. Он заискивающе смотрел ей в глаза, всё же подозрительно косясь на её простенькое платье, но Авиталь положила его отполированные камни обратно на прилавок и смущённо попятилась назад: денег у неё с собой не было. Элам вернулся быстрее, чем она ожидала.
  - Идём за мной, - сказал он запыхавшись, взял её за руку, и они помчались мимо пестревших товарами лавок. Элам хорошо знал рынок: он с лёгкостью пробирался сквозь толпу и помнил, где и когда поворачивать. Они остановились возле сладостей.
  - Хочешь чего-нибудь? - спросил Элам, подталкивая спутницу ближе к прилавку.
  Авиталь неудобно было признаться, что мёд, изюм и инжир были единственные лакомства, которые она до сих пор пробовала, а в корзинах перед пожилым беззубым торговцем лежало столько всякой вкуснятины... У неё потекли слюни.
  - Не знаю... Если только ты что-то хочешь.
  Он купил ей что-то круглое и твёрдое, обсыпанное кунжутом. Себе не купил ничего. Они выбрались из рыночной толпы и пошли уже медленнее.
  - Куда мы идем? - спросила Авиталь, языком соскабливая прилипшие к зубам сладкие семечки.
  - Посмотришь на Иерусалим по-другому, - он сверху хитро взглядывал на неё и светился радостью.
  Авиталь тоже почувствовала себя свободнее. Она весело запрыгала на ходу.
  - Ты сказал, мы будем видеться часто, а я тебя ни разу за прошлую неделю не видела. Ты уже не горюешь?
  Элам замедлил шаг и опустил голову; лицо его помрачнело.
  - Тебе очень интересно знать про всё это? - спросил он прохладно.
  - Нет, не очень... Прости, - ей стало стыдно. Меньше всего на свете ей хотелось ранить кого-либо своим любопытством. Вдобавок, напоминание о черноглазой нахалке оказалось неприятным и для неё самой: в груди закопошилось что-то похожее на ревность. Элам молчал, но Авиталь показалось, что он хочет выговориться. И ещё ей показалось, что не столько хочет он вылить наружу свою обиду, освободиться от неё, сколько вызвать в ней, Авиталь, восхищение его гордым одиночеством. Но Элам промолчал, и девушка не стала навязываться.
  Они миновали последние лавки, идти стало труднее: дорога изгибаясь поднималась вверх, свернула на узкую улочку, затем снова стала шире. Деревьев здесь росло больше, а дома стояли дальше один от другого.
  Элам шёл глядя под ноги, иногда выходя вперёд, затем поджидая. Авиталь искоса оглядывала его профиль. Крючковатый нос, выпуклые влажные глаза, короткие прямые ресницы, редкая поросль на подбородке и щеках - всё это она отметила там, на свадьбе. Теперь же, в ярком свете дня она различила тонкие морщинки, бегущие от носа к уголкам рта. Он показался ей сейчас старше.
  Долгое молчание становилось неловким, и она спросила:
  - Сколько тебе лет?
  - Двадцать один. А тебе?
  - Скоро будет шестнадцать.
  Элам кивнул. Они поднимались всё выше, и дышать становилось труднее, но девушка старалась не отставать.
   - А тебе ничего не будет, что ты ушёл с работы раньше? И вообще, где ты работаешь? - ей всё хотелось втянуть его в разговор и тем замять свою оплошность.
  - Писцом у Элиава. Веду записи по хозяйству, выписываю счета, проверяю расчеты в лавках, ну и всё такое с этим связанное.
  - И он разрешил тебе уйти раньше? Он, наверное, тебя уважает?
  - Элиава я вижу нечасто. Всем руководит его управляющий. Хозяин доверяет ему, а он - мне.
  - Это хорошо. Это хорошо, когда есть доверие. А кроме записей ты что-нибудь ещё делаешь?
  - Помогаю в лавках, когда торговля идет слишком бойко.
  - А сегодня?
  - А сегодня я сказал, что мне очень нужно, - Элам посмотрел на девушку и улыбнулся. У Авиталь отлегло от сердца.
  - Ну, а земля... У твоего отца есть хозяйство?
  - Есть, там у меня ещё младший брат; они справляются.
  Авиталь украдкой оглядела его фигуру: высок, довольно строен, но то, что он не занимался физическим трудом, было видно по худым плечам и ладоням без мозолей. Длинные, замаранные чернилами пальцы были тонкими, как у девушки.
  Пока они поднимались по улочке вверх, дома из глиняных поменялись на каменные; каменными же потянулись и заборы с красивой отделкой по верхнему краю.
  - Я здесь не была раньше. Где мы? - она удивлённо огляделась вокруг.
  - Нетерпеливая какая... Это верхний город.
  - А разве нам сюда можно?
  Хатифа, которая после переезда показывала Авиталь город, в эту часть Иерусалима её не приводила. Когда Авиталь спросила её раз, кто там живёт, Хатифа только отмахнулась: 'Богачи всякие и римляне. Нам туда ходить не нужно'.
  - А почему нельзя? - удивился Элам. Заметив замешательство на её лице, он добавил: - здесь есть очень красивое место, тебе понравится.
  Они свернули ещё на одну улицу, потом ещё и ещё, пока не оказались перед высоким мощным забором. У нижних его камней росли два крепких вяза; их тень укрывала забор и часть двора. Мощёная камнем улица была чисто выметена и безлюдна.
  - Мы пришли, - сказал Элам. Он ухватился за нижнюю ветвь дерева и влез на забор. Авиталь, несколько повозившись, проделала то же самое. Забор оказался довольно широк. За ним вдалеке Авиталь увидела чистый двор перед домом с колоннами и витиеватой резьбой на стенах. Ветви вязов свешивались вовнутрь двора так, что Элам и Авиталь оказались под своеобразной аркой из изогнувшихся книзу ветвей и сочных листьев, и со стороны дома их трудно было бы увидеть.
  - Не очень-то хорошая защита от воров - такой забор рядом с деревьями, - шёпотом проговорила Авиталь. - Чей это дом?
  - Хозяина, - вполголоса ответил Элам, но добавил громче, - не бойся, нас здесь никто не увидит и не услышит. А на случай воров у него есть собаки.
  - Хороши охранники! Что ж они на нас не залаяли?
  - Меня-то они знают.
  - А слуги?
  - Слуги тоже. В это время дня все в доме, а оттуда нас не видно. Взгляни лучше вокруг.
  Авиталь повозилась, оправила платье, откинула назад длинные кудри и стала осматриваться. Сквозь колышущийся ажур веток и листьев она увидела вдалеке гнездившиеся друг на друге маленькие глиняные домики нижнего Иерусалима. Кругом было тихо, рыночный шум не доходил до слуха, поэтому казалось, что город внизу спит под полуденным солнцем. Так приятно было после долгой ходьбы по жаркой пыльной дороге забраться в прохладную тень деревьев... Авиталь сняла сандалии и прижала горячие ступни к прохладным камням.
  По ясному синему небу неспешно плыли редкие облака. Тени от них серыми пятнами переползали через городскую стену к холмам. Справа, совсем недалеко, в лучах щедрого солнца сиял золотом Храм.
  - Хорошо здесь как, Элам... А это правда, что Храм до сих пор достраивают?
  - Правда. Только уже не с таким рвением, как при Большом Ироде. А вон та башня называется Барис, видишь? - он рукой показал на высокую башню рядом с храмом. - Ирод её достроил и переименовал в Антонию, по-римски.
  - Зачем?
  - В честь Антония. Римский был такой полководец. Знаешь ведь историю: Клеопатра, Антоний...
  - Ага!
  - Этот самый Антоний и дал Ироду согласие стать царём в своей стране.
  - Значит, Ирод подмазался к римлянину, назвав его именем башню?
  - Скорее, отдал дань другу, - Элам оторвал от ветки лист и прикусил сочный стебелёк зубами.
  - Ну и зря. Если бы я была царём, я бы не стала подлизываться к римлянам, - запальчиво выговорила Авиталь, но Элам усмехнулся:
  - Если бы он не подлизывался, он бы и не стал царём. Кстати, не так уж он и подлизывался. В молодости, говорят, он был мудрым и талантливым военачальником. Да и город он отстроил заново, и не один. Так что кое-что в нём было особенное, в Большом Ироде. Ни Филипп, ни Антипа ему не чета... Но нам не нужно громко рассуждать здесь о царях и римлянах.
  Авиталь промолчала с трудом. Ей хотелось возразить, что сумасбродного царя не так уж и любили люди, для которых он якобы отстроил города, - она сама столько раз слышала, как нелестно о нём отзывались отец и Элиашив.
  Её дядя вообще ненавидел римлян лютой ненавистью. В молодости Элиашив перенёс жестокое оскорбление от одного римского легионера. Однажды в Иерусалим прибыл знатный римский вельможа, и один из его офицеров обратил внимание на мать Хатифы, тогда только-только вышедшую замуж. Когда оказалось, что молодая женщина боится Бога и избегает развратного чужестранца, римлянин пошло высмеял её на глазах у всех. Элиашив оскорбился и кинулся в драку. В конце концов, римлянин отбыл на родину с назойливым чувством не совсем удовлетворённой мести, а у Элиашива на спине и щеке остались два шрама от офицерской плётки.
  Но это всё были дела прошлые. Авиталь же недавно дала себе зарок не спорить о вещах, в которых мало понимает, а судя по уверенной речи Элама он знал, о чём говорил. Вместо этого она спросила:
  - Ты часто здесь бываешь?
  - Иногда. Когда устаю от шума, от базара или просто хочу побыть один.
  - М... - Авиталь кивнула и стала вглядываться в домики и улочки нижнего города, отыскивая место, где они встретились. Рынка она не нашла, но весело вспомнила:
  - А это хорошо, что ты быстро отпросился с работы: бедный продавец решил, что я у него что-нибудь куплю и так расхваливал свои браслеты, что мне стало неудобно.
  Взгляд Элама заставил девушку покраснеть.
  - Авиталь... Можно я у тебя спрошу кое о чём?
  У неё ёкнуло сердце. Ей так легко и славно было с ним, словно с братом, а тут он собрался говорить о чём-то таком, чего она бессознательно побаивалась.
  - Спрашивай, - сказала она как можно непринуждённей и отворачиваясь в сторону города.
  - У тебя есть кто-нибудь? То есть, ты с кем-нибудь обручена? - вопрос прозвучал глухо и нерешительно.
  - Ух... - она выдохнула и рассмеялась, - если бы у меня кто-то был, я бы не пошла с тобой неизвестно куда, правда? Если бы я была обручена, я бы тихонько сидела дома и вышивала платье для свадьбы, как Хатифа. Авиталь склонила голову и хитро посмотрела на парня. Потом добавила уже серьёзнее:
  - Нет, никого нет. В деревне, где мы жили, каким-то чудом в моё время народились одни девчонки. Тех, что побогаче, еще в детстве сосватали соседи для своих сыновей. А папа с мамой совсем небогаты... Ну и вот, пока никого. Хотя в детстве мы часто играли в свадьбу, и у меня был там постоянный жених. Но он давным-давно женился, так что... - она посмотрела на Элама.
  Видно было, что её слова пришлись ему по душе, хотя замечание о женихе не слишком понравились, и Авиталь добавила:
  - Это просто было детской игрой, потому что он был старше меня лет на семь.
  Она было по привычке (по которой на вопрос 'как дела' в свою очередь спрашивают то же) чуть не спросила и Элама, есть ли у него невеста и тут же осеклась: второй раз напоминать о ней не следовало. К тому же, в ней самой опять поднялась волна досады на его несчастную любовь. Авиталь надела сандалии, спросила:
  - Тебе нравится твоя работа?
  - Не то чтобы нравится, но я и не жалуюсь. Мне легко писать, я получаю неплохое жалованье, к тому же Халек так ко мне привык, что мне с ним легко работать. Да и время остаётся, чтобы развлечься.
  Авиталь не совсем поняла, что он имел ввиду словом 'развлечься', и переспросила. Слово ей не понравилось.
  - Я потом тебе покажу, - ответил Элам. - Кроме того, я успеваю читать интересные свитки, которые Элиав перекупает у приезжих у купцов и продаёт в Иерусалиме.
  - Я тоже люблю читать.
   Элам поднял брови:
  - Ты умеешь читать?
  - Да. Ты же видел папу, он в синагоге иногда читает Писание. Он меня научил, когда я была еще маленькой.
  Элам смотрел на неё во все глаза.
  - Просто он дома иногда переписывает кое-какие книги, а мне стало интересно, вот он и стал показывать мне разные буквы. А я быстро учусь. Я и Тору, и Псалмы читала потихоньку от него. А ещё к нам в деревню раз привезли какие-то свитки, свалили их в кучу прямо на базаре - хотели сжечь, но я потихоньку унесла один домой. Оказалось, какая-то длиннющая история про мидян, но мне кажется, я смогу прочитать всё, что только попадётся в руки.
  - Я не могу сказать, что люблю читать, но чтение приятнее, чем работа. Кстати, в Риме очень многие женщины преуспевают в чтении, так что цивилизация, видимо, постепенно проникает и в Иудею, - он усмехнулся.
  - Я слышала, что в Риме женщины и разводятся и даже управляют синагогами - ну, или как там у них называются их заведения... Они ведь не верят в нашего Бога... Наверное, это будет плохо, если иудейки станут на них похожи.
  - Ты не похожа на римлянку, но в тебе столько всего... Необычная ты, Авиталь, - и он снова посмотрел на неё тем взглядом, от которого она залилась румянцем.
  Авиталь не ответила, а Элам сорвал с вяза веточку, оставил на ней три листа и аккуратно вложил ей в волосы.
  - Мне нужно уже возвращаться, - сказала она совсем уже красная.
  Они слезли с забора и пошли назад, радуясь лёгкому спуску и весёлому настроению, которое охватило обоих.
  
  ***
  
  Элам проводил девушку до самого дома: он запомнил, что семья её живёт в доме отца Хатифы, а Хатифу он знал по общим знакомым, тем парням и девушкам, с которыми иногда проводил свободное время.
  Авиталь, подойдя к дому, замялась; Элам был первым парнем, с которым она проговорила такое долгое время наедине, и теперь не знала, как быть: пригласить его в дом или попрощаться на улице. Решив, что второе будет невежливо, она, переборов страх и неловкость, ввела его в дом и познакомила родителей с юношей.
  Шамай растерялся и всё улыбался, потому что поначалу не знал, как себя вести. Вместе с Элиашивом они провели юношу на циновки в смежный с другими двор и там проговорили с ним до вечера. Авиталь в это время помогала матери на кухне и старалась не встречаться с ней глазами. Элам, казалось, был единственным в доме, кто вёл себя непринуждённо. Когда она уже вечером вышла на улицу попрощаться с ним, он сказал:
  - Интересный человек, твой отец.
  Авиталь промолчала, а Элам постоял ещё минуту и напоследок сказал:
  - Ну, до встречи.
  Авиталь ждала от родителей вопросов, но когда шла мимо кухни в их с Хатифой маленькую комнату, Элиашив с Шамаем и матерью только молча переглянулись, и Авиталь краем глаза заметила улыбки на их лицах. 'Это совсем не то, что они думают, - вспыхнув, подумала она, - хотя что ещё тут можно подумать...'. Хатифа тоже не сказала ни слова.
  Умываясь ко сну, Авиталь вспоминала дневное происшествие и представляла себе Элама: его перепачканные тонкие пальцы, заботливое движение, с которым он вложил ветку ей в волосы, его быструю подпрыгивающую походку, его большие глаза, надолго останавливающиеся на её лице. То ей становилось радостно при воспоминании о том, как легко было с ним разговаривать; то она снова и снова спрашивала себя: "Неужели это и есть оно?" Потом она заново представляла себе сцену на свадьбе, черноглазую красавицу и его угрюмое красное лицо. То она недоумевала, о чём они так долго беседовали с отцом и дядей. Все эти мысли кружились у неё в голове до тех пор, пока глаза не начали слипаться, а в ушах не послышался отдаленный гул приближающегося сна.
  Уже почти заснув, она ясно вдруг почувствовала: о черноглазой он в этот день забыл навсегда.
  
  
   []
  
  
  Глава 4
  ПРИЗНАНИЯ
  
  И ошиблась.
  Через три недели, когда Иерусалим с шумом и весельем отпраздновал Суккот, проводил тепло и успокоился, в серый бессолнечный день Элам принёс на свидание небольшую шкатулку и принялся показывать Авиталь содержимое. Перо с чернильницей, монета, подобранная на дороге в Галилею, две таблички с рисунками Элама и прочие мелочи, которые жалко выкинуть, и на которые время от времени смотришь с улыбкой, вспоминая прошедшее. Среди вещей Авиталь увидела засушенный белый цветок и небольшой женский кулон на шнурке.
  На вопрос, откуда они, Элам ответил, что это подарки на память от черноглазой.
  - Зачем же ты до сих пор их хранишь? - удивилась Авиталь и почувствовала укол в сердце. Элам вздохнул, помолчал и задумчиво выговорил:
  - У меня нет к ней ненависти. В конце концов, она же не виновата, что полюбила другого.
  Авиталь не ответила, но ей стало очень неприятно. И день показался ей темнее и холоднее, чем был, и в тот вечер она быстрее распрощалась с Эламом.
  Вечером, убираясь на кухне, она пробовала объяснить себе, зачем он показал ей эти предметы. Ну пусть бы он время от времени мучил себя, глядя на подаренные ему бывшей возлюбленной вещи, но зачем ей, Авиталь, портить настроение?
  Она, всё больше досадуя, гремела посудой так, что старая чашка Элиашива не выдержала, когда её швырнули на полку, и треснула. Авиталь нагнулась, принялась подбирать черепки, потом остановилась и подумала: 'Нет, так нельзя. Если буду это пережёвывать, вообще тут всё перебью'. И вместо гнетущих мыслей об Эламе она принялась занимать себя складыванием стихов.
  Рифмованные строчки приходили ей на ум часто, и голова её могла часами нянчить занятную мысль, пока не выходило нечто понятное, законченное. Тогда она проговаривала стишок про себя несколько раз и оставляла в покое, и строчки забывались; но стоило ей позвать их обратно, они выплывали из памяти готовым стихотворением. К тому времени, когда она, медленно водя метлой, заканчивала на кухне уборку, и Элам, и черноглазая, и шкатулка уплыли далеко-далеко, а вместо них пришли и сложились нужные слова.
  
  Вечер сумрачен и тих -
  Невесёлым выйдет стих.
  
  Мгла затянет поднебесье -
  И моя печальна песня.
  
  Глянет солнце за порог -
  Будет пара резвых строк.
  
  Только знаю - сердцу всё же
  Невесёлые дороже.
  
  Авиталь бросила метлу, закружилась по комнате. Было так здорово: стишок получился почти такой, как она хотела: небольшой, выпуклый, с гладкими краями, как удачный хлеб. Но после того как стих 'испёкся', она нечаянно вспомнила об Эламе с его шкатулкой и снова сникла.
  Что-то мутное, серое осело у неё в сердце после этого дня, но что с этим поделать, она не знала.
  
  ***
  
  Теперь Элам стал появляться в доме Авиталь чуть ли не каждый день. Едва закончив работу, с кое-как отмытыми пальцами и наскоро причёсанный, он спешил к девушке, часто забывая поесть и поговорить дома с матерью. В их доме настолько привыкли к его приходам, что не садились без него за стол. Он приносил новости Шамаю и Элиашиву; был прост и внимателен с Ханой, играл с младшими братишками Авиталь. Единственным человеком в доме, кто относился к Эламу прохладно, была Хатифа. Хотя она вежливо здоровалась с ним и отвечала на его шутки и вопросы, Авиталь чувствовала, что сестра недолюбливает Элама, а сама Хатифа незаметно уходила в их комнату, пока в доме был Элам.
  Авиталь пробовала выудить у сестры, почему та так суха с приятным молодым человеком, но Хатифа, и без того мало разговорчивая, совсем закрывалась в себе и на расспросы твердила, что той всё только кажется. Раз, когда Авиталь упрекала Хатифу, что та нарочно не хочет рассказать какую-то ей одной известную правду, Хатифа сдалась и, прямо глядя на Авиталь большими честными глазами, сказала:
  - Не знаю, Авиталь, почему я с ним такая. Ничего плохого я о нём не знаю, и вижу только хорошее. Не сердись на меня, я постараюсь быть с ним мягче. И потом, главное ведь, чтобы тебе было хорошо.
  Авиталь успокоилась и перестала обращать внимание на неприязнь сестры к Эламу, списав это на её замкнутость.
  Сама Авиталь, как и родители её, постепенно привязалась к новому другу. Его внешность уже не казалась ей отталкивающей, а долгие пристальные взгляды перестали смущать. С Эламом было легко и весело: так весело, как когда-то с её двоюродным братом в деревне, когда они были маленькими и во все игры играли вместе.
  В эти первые недели их дружбы Авиталь позабыла о скуке. Элам хорошо знал Иерусалим, его площади, улицы и закоулки, и водил её по интересным местам. В верхнем городе он показал ей вымощенную мраморными плитами улицу богачей с белыми каменными домами и садом у каждого дома. В нижнем водил на уличные бои собак и петухов, приглашал в маленькие харчевни и угощал римской и греческой кухней. Покупал ей сладости, недорогие, но изящные украшения, приносил цветы. Дом Элиава, его забор с развесистыми вязами, откуда Элам в первое свидание показал ей Иерусалим, стал местом, куда они уходили, если уставали от городского шума. Авиталь уже не казалось странным, что сидят они там без ведома хозяев, скрываемые листвой чужих деревьев...
  Элам был умён, хорошо знал историю, интересовался архитектурой. Они часто обсуждали им или ею прочитанные вещи, спорили о былых правителях, рассматривали колонны и отделку богатых домов. Иногда посещали Храм.
  С начала знакомства Авиталь просила Элама ходить с ней в Храм почаще, хотя бы раз в две недели. Родители её всегда аккуратно соблюдали Закон и приводили туда детей на все положенные праздники, даже когда жили в деревне. Храм был для Авиталь таинственным, исполненным величия символом, загадкой, которую она хотела - и не могла разгадать. Всегда возле Храма женщин собиралось больше, чем мужчин. И там, стоя на женском дворе среди толпы старых и молодых, Авиталь благоговейно складывала у лица ладони и открывала Всевышнему исполненное священного трепета сердце. Временами она просто закрывала глаза и ни о чём не думала, стараясь уловить присутствие Божие в святом месте.
  Поначалу Элам тоже заходил в мужской двор Храма для молитвы, но потом всё чаще стал оставаться на дворе с язычниками, слоняясь там между клетками с жертвенными животными и птицами и столами менял. Знакомых там у него почти не было, долго ждать он не любил, и хотя Авиталь он этого не показывал, она видела, что ему тягостно бродить там без дела, и из-за этого их совместные посещения Храма становились реже и короче с каждым разом.
  Вместо этого, всё свободное время молодые люди стали проводить за 'развлечениями', как их называл Элам. Это он научил её играть в италийские кости: раздобыл резную табличку и фишки из крашеной бараньей кости, и они часами играли в эту игру по вечерам. Он водил её в гимнасий у городской стены, и там они смотрели, как мускулистые греки в набедренных повязках готовились к состязаниям, поднимали каменные диски и бегали по вытоптанному полю наперегонки. Всё это было ново, непонятно, неизведанно - и страшно притягательно. Она узнала об Иерусалиме и его тайной жизни столько, сколько не знала все прожитые до этого годы. До этого жизнь её была - скучная работа по дому и хозяйству, возня с младшими братьями, субботние собрания в синагоге, задушевные разговоры с Хатифой, редко книги... Теперь, сама того не замечая, Авиталь отдалилась и от родных, и от дома; теперь всё свободное время занимали прогулки, игры и разговоры с Эламом.
  Самым странным было то, что в это первое время знакомства Авиталь почти и не думала о самом Эламе. Мысли её всё время были заняты переживаниями новых впечатлений. Только раз, после случая с подарками черноглазой, она всю ночь не сомкнула глаз, сжигаемая ревностью и мыслями о его непонятном поступке. Но и это вскоре забылось. Она видела внимательные глаза Элама, невзначай ловила его восхищённые пристальные взгляды, и в ней росла уверенность, что думает он не о прошлом, а о ней, об Авиталь.
  Она была с ним искренна и наивна. Если он не знал, как провести время, она хватала его за рукав, вела во двор, сажала на циновки и придумывала свои игры и рассказывала свои детские стихи. В её выдумках, вечернее небо становилось розовым морем, облака - островами, там плыли корабли с героями легенд, про которых она читала в эллинских сказках. Авиталь видела себя с Эламом отважными искателями приключений, в которых они всегда побеждали. Придумывала почти всегда она, Элам, снисходительно посмеиваясь, соглашался на любые её затеи. Но такие вечера были редки. Потому что её забавы придумывались только маленьким беспокойным воображением; его же досуг был заполнен множеством годами проверенных способов утолить человеческие желания.
  Авиталь видела, как много денег Элам тратит на неё, но ей не приходило в голову хотя бы любопытства ради подсчитать, сколько уходит у него на вечер, проведённый с ней. Но именно потому, что она не знала точно сколько, в её воображении сумма эта вырастала до баснословной. И она была ему искренне благодарна.
  
  ***
  
  Однажды, зная о её любви к поэзии, Элам купил для неё на рынке недорогую копию переведённых на арамейский латинских поэм. Стихи были о любви. В среде умеющей читать молодёжи нижнего города в закусочных и на рынке об этой рукописи знали; отзывались о ней неплохо, и, по слухам, стихи получили даже одобрение старейшин. Книгу Элам принёс Авиталь в дом, но читать её они решили у их вязов.
  Стояла поздняя осень, но день выдался солнечный и тёплый.
  Усевшись на прохладный забор под жёлтыми листьями, Авиталь сломала печать и принялась читать, держа папирус несколько в сторону, чтобы и Эламу было видно.
  Первым шёл разговор возлюбленных, которых ожидала разлука. Они обменивались нежностями, горевали о скором расставании и обещали ждать и быть друг другу верными. Увлечённая Авиталь забыла обо всём на свете. Это были первые стихи о любви, которые попали ей в руки, и когда она прочитала слова девушки о том, что та не сможет жить без любимого, Авиталь остановилась и задумалась.
  Речь поэта от лица мужчины была ей понятна - все эти слова читала она в глазах Элама. Но чувство влюблённой поразило Авиталь. Столько искренней горечи и нежности, так возвышенно и чуждо прозвучали эти слова в её ушах, что она опустила руки со свитком и уставилась в пространство.
  Элам сидел рядом, напряжённо уперев ладони в край забора. Бережно он наклонился к девушке, поцеловал её в ухо и прошептал:
  - Я люблю тебя, Авиталь.
  Потом, слово опьянённый, он поцеловал её ухо ещё и ещё, откинул пряди с её шеи и снова хотел поцеловать. Авиталь словно очнулась и прошептала:
  - Не надо, Элам.
  Дыхание его было трудным и горячим. Он откачнулся, потёр ладони о край забора, спрыгнул, походил по земле, затем взобрался обратно и уже смелее сказал:
  - Я правда люблю тебя, Авиталь.
   Она посмотрела на него как сквозь призрачную дымку:
   - Я тоже люблю тебя, Элам.
  Она произнесла это быстро, легко, бессознательно, ещё не думая, на что обрекла себя этим согласием, и всё же чувствуя, что сказала не совсем правду. Внутренний голос шепнул было, что нельзя лгать человеку, когда он так искренен... Но следом накатила такая горячая волна радости, гордости и удовлетворения, что холодный голос рассудка потонул в этой лавине.
  Элам любит её. Не красавицу черноглазую, а её, Авиталь.
  Элам сидел красный от счастья и не находил слов от плещущихся в нём чувств. Ему хотелось схватить её на руки и проскакать по облакам, но... Он только придвинулся ближе и предложил:
  - Ещё почитаем?
  Когда буквы перестали сливаться в её глазах, взгляд Авиталь снова упал на слова возлюбленной.
  
  Придёт весна-я даже не замечу,
  Что мне все вёсны в мире без тебя?
  Боль давит грудь... И лишь мечтой о встрече
  Душа жива, тоскуя и любя.
  
  - трепетали строки, и её снова тонким ледяным голосом окликнула совесть. Она не томилась печалью от любви к Эламу; она даже не тосковала о нём, когда его не было рядом. Она виновато опустила глаза. Ей самой не было до конца ясно, что только благодарность и привязанность она вложила в своё скорое необдуманное 'люблю'.
  Лицо её показалось Эламу странным.
  - Тебе стихи не понравились, Авиталь? - спросил он, сбитый с толку.
  - Нет, нет, - улыбнулась она, но свернула папирус и поскорее соскользнула на землю, - просто холодно уже.
  Ей вдруг нестерпимо захотелось домой, к маме, к отцу, к Хатифе, просто в родные стены.
  Этой же ночью Авиталь приснился ещё один сон, в котором она увидела Элама. Они, держась за руки, спокойные и счастливые гуляли по кладбищу.
  
  Глава 5
  СВАДЬБА
  
  Зимой Хатифу выдали замуж. Сначала свадьбу хотели устроить весной, по традиции через год после помолвки, чтобы Дафан успел подготовить дом ко входу жены. Но здоровье отца Хатифы ухудшалось с каждым днём, и по настоянию Элиашива и с согласия Дафана время торжества перенесли поближе. Родители жениха охотно согласились принять в дом угодную им добронравную невестку, пока у молодых не появится свой угол.
  Хатифа, бледная и исхудавшая, в постоянной тревоге за отца, хотела было упросить Дафана перенести свадьбу ещё на год, но Элиашив отказался даже слышать об этом: ему хотелось благословить дочь на замужество, пока он был в памяти и мог ходить. Растерянная, Хатифа металась по дому и то спрашивала Авиталь и тётю, не будут ли они в обиде на неё, если она переложит уход за отцом на их плечи; то плача шла к отцу и умоляла его подождать со свадьбой. К Дафану, приходившему обговорить детали торжества, она выходила заплаканная и такая от этого похорошевшая, что тот поневоле улыбался и соглашался на все её условия.
  Хана и Авиталь как могли успокоили Хатифу, дали слово быть с Элиашивом день и ночь и так сумели уговорить её довериться их уходу за отцом. Хатифа смирилась, дошила подругам положенные для торжества платья и принялась с матерью Дафана к окончательным приготовлениям - устройству пира и стола.
   Все хлопоты по приготовлению к свадьбе со стороны невесты Хатифа вынесла на своих плечах. Ни больной Элиашив, ни мягкий бесхозяйственный Шамай, ни усталая Хана, занятая заботами о доме и младших детях, ни Авиталь, беспечно проведшая всю осень в развлечениях с Эламом, не помогали скромной и уступчивой девушке. Никто не догадывался даже и спросить, нужна ли ей помощь. Хатифа же вела себя так, будто родные и не обязаны были помогать ей.
  Авиталь, откровенная с сестрой до знакомства с Эламом, теперь, перед её браком, почти с ней не разговаривала. После признаний в любви у дома Элиава, когда развеялись первая затуманившая голову радость и гордость, её обуяла какая-то неприкаянность, неудовлетворённость, которую она боялась невзначай обнаружить перед родными.
  Элам, окрылённый своими и её словами, приносил ей по вечерам подарки, водил по городу, знакомил с новыми забавами, но Авиталь становилась задумчивей и молчаливей. До этого она хохотала над каждой его шуткой, подтрунивала над ним сама и с удовольствием участвовала во всех его затеях. Теперь же, бессознательно, она уклонялась от частых с ним встреч, а на свиданиях её тянуло домой. Но если он долго не появлялся, в ней просыпалась ревность к черноглазой и досада на его отсутствие. Дома перед родными она принимала беззаботный радостный вид, но внутри знала, что притворяется счастливой и перед Хатифой, и перед родителями. Этот внутреннее беспокойство ещё усилилось после случайно услышанного на свадьбе разговора.
  
  ***
  
  Праздновали свадьбу по обычаю - в доме жениха. Гостей было много: и Дафана, и Хатифу соседи любили за покладистость, доброту и готовность помочь всем, кто бы ни попросил. Шумно и весело было на пиру; даже Элиашив, в последнее время почти не встававший с постели, сидел, обложенный подушками и одеялами, в почётном углу, увлечённо спорил и пил вино со старыми приятелями. Авиталь, тоже в этот день радостная, помогала разносить посуду и угощения. Элам на свадьбу не пришёл, сказал, что его по срочному делу вызвал на работу Элиав.
  Когда она проносила кувшин мимо скамьи, где сидела мать с гостьями, одна из них спросила:
  - Что, Хана, скоро ещё одну свадьбу играть будем?
  Авиталь не обернулась, но краем глаза заметила, как тётка Дина, родственница покойной матери Хатифы, кивнула на неё. Хана тоже посмотрела на дочь и невозмутимо ответила:
  - Посмотрим. Может и скоро, а может и подождём.
   Авиталь донесла вино до места и вернулась на кухню. Там она присела у стены и задумалась. О них с Эламом судачат соседи. Нет, в том, что у Элама были серьёзные намерения, она не сомневалась. Не удивило её и замечание тётки Дины: о чём ещё говорить и расспрашивать друг друга извечно любопытным женщинам, как не о чьих-то детях, свадьбах, ссорах и болезнях? Поразило вдруг совсем другое: за время их встреч Элам ни разу не заикнулся о женитьбе.
  Авиталь как-то сама по себе сжилась с сознанием, что Элам с родителями со дня на день придёт к Шамаю просить её в жёны, но гнала от себя такие мысли. Где-то глубоко в сердце ей хотелось отложить этот день на завтра, на послезавтра, надолго... Вместе с тем, она втайне мучилась и тяготилась этим ожиданием: девичьему честолюбию хотелось сюрприза. Хотелось, чтобы Элам явился со сватами как гром среди ясного неба, и чтобы все вокруг удивлялись и завидовали. И никому, а себе и подавно, Авиталь не призналась бы, что сама украдкой завидует сватовству двоюродной сестры.
  На Пéсах Дафан увидел Хатифу с отцом в Храме. Подошёл, помог развязать тугой узел на ногах жертвенного ягнёнка, смущённо принял благодарности отца и дочери, а через месяц без предупреждения пришёл с родителями и ребе в дом к Элиашиву. Хатифа в стареньком застиранном платье скребла в доме полы и ужасно смутилась, когда Дафан, родители и раввин, все нарядно одетые, постучались в дверь. Красная как гранат, она спряталась в своей в комнате и никак не решалась оттуда выйти, пока Элиашив чуть не силком вывел её к гостям.
  И вот теперь невеста с женихом, оба честные, молчаливые и трудолюбивые, сидят за праздничным столом и светятся тихим счастьем.
  Авиталь отодвинулась от холодной стены. Теперь, как показалось, ей стала понятна её внутренняя тревога: встречи с Эламом требовали определённости. Только что тётка Дина одним словом развеяла всю неопределённость, и сделала это так же просто, как в тёмную комнату вносят свечку.
  Но несмотря на пришедшую ясность, Авиталь вдруг стало очень горько. Подарок, которого она невольно ждала, был безнадёжно испорчен: не Элам, а тётка Дина первой сказала слово 'свадьба'.
  
  Глава 6
  ПОЦЕЛУЙ
  
  Пусто стало в доме без Хатифы. Только после её ухода мать и Авиталь поняли, сколько невидимой работы по хозяйству делали маленькие прилежные руки.
  Через неделю циновки на дворе вдруг покрылись мелким мусором, и Авиталь неожиданно обнаружила, что именно Хатифа следила за тем, чтобы и двор, и циновки оставались чистыми. Через неделю-другую открылось, что полки, на которые Авиталь ежедневно ставила вымытую посуду, углы в кухне, половики перед входом и всякие другие неприметные вещи затребовали хорошей чистки. То, с чем раньше управлялась Хатифа, теперь легло на плечи Ханы и Авиталь. Но главной их заботой стал уход за больным Элиашивом.
  После ухода дочери ему стало заметно хуже. Он с каждым днём стремительно таял, как редкий Иерусалимский снег. Остатки волос его полностью поседели, кожа потемнела, он едва вставал.
  Авиталь, как и обещала, была рядом. Она знала, что не заменит ему дочери, но старалась как могла: попеременно с Ханой приносила еду и кормила из рук, следила, чтобы возле постели кувшин с питьём был полон, в солнечные дни вместе с Шамаем выводила больного во двор.
  Говорить с Элиашивом у неё почти не получалось: если рядом были родители, говорили они; если их не было, больной поджимал под себя исхудавшие ноги, ложился на бок и засыпал. В минуты ясности и в передышках от почти не прекращавшейся внутренней боли он был к ней ласков, просил о нём не беспокоиться, но через какое-то время взгляд его стекленел, и Авиталь от этого становилось жутко. С детства она помнила его строгим и даже резковатым - в полную противоположность отцу, и теперь, видя его беспомощным и тихим, терялась. Не грозный и шумный родной дядя Элиашив лежал перед ней на постели, а больной зверь, которого невыразимо жалко, но который остаётся чужим и непонятным.
  С Эламом Авиталь почти не виделась. Он знал об Элиашиве, о её обещании сестре ухаживать за больным и по её просьбе приходил в дом нечасто.
  - Хочешь, вместе посидим с ним вечером? - иногда предлагал он, но Авиталь отказывалась. Ей не хотелось, чтобы Элам, посторонний в сущности человек, видел родного ей Элиашива в жалком состоянии и узнал, чтó на самом деле значит 'смотреть за больным'.
  Она отдалилась от него. После слов тётки Дины на свадьбе Хатифы в ней притаилась какая-то раздражительность на Элама, на его непонятную задержку со сватовством. Вместе с тем она досадовала и на себя, на своё ожидание этого сватовства, старалась отогнать недобрые мысли и не думать об Эламе с недоверием.
  В конце концов она решила, что нужно просто ещё немного подождать. В голове с этим решением улеглись неспокойные мысли, но в сердце так и осталась бродить мутная неотвязная тревога.
  Элам видел эту перемену. Чаще он пристально смотрел на неё, и прежнее ею восхищение сменялось болью. Молчала она - молчал и он. Вероятно, и Элам смутно догадывался, что не только больной Элиашив был причиной её хандры.
  Однако, Элам ждал; он знал, что больной не протянет и до Пасхи.
  
  ***
  
  Это случилось светлым весенним утром. Авиталь принесла Элиашиву завтрак: чашку молока и кусок хлеба. Он встретил её знакомой усталой улыбкой. Она привычно окунула хлеб в молоко, но её окликнул испуганный возглас матери.
  - Авиталь, Гершом пропал! Убежал спозаранку как угорелый. Пойди по соседям, может у них остался завтракать. Я Дани послала за ним, а теперь вот обоих нет!
  Авиталь поставила чашку рядом с постелью, подоткнула под спину Элиашиву подушку, чтобы приподнять его голову, положила хлеб рядом с худой рукой и сказала:
  - Гершом куда-то запропастился, я сбегаю, найду его и вернусь, хорошо?
  Элиашив смотрел на неё пристально. Она наклонилась и повторила сказанное. Он глазами сказал 'да' и шевельнул губами. Авиталь невольно задержала взгляд на страшном лице. Губы его совсем высохли, края рта запеклись кровью и шелушились; кожа с редкой щетиной на впавших щеках из жёлтой стала синеватой. Она окунула пальцы в воду, смочила губы больного и побежала искать братьев.
  На улице она неожиданно столкнулась с Эламом.
  - Элам, что случилось? Почему ты не на работе?
  - Элиав посылает меня с караваном в Дамаск. Выходим послезавтра утром. Я попрощаться, Тали.
  - В Дамаск? Так далеко! Надолго?
  - На месяц. Мне нужно собраться и проследить за товарами, поэтому вечером я к тебе не успел бы...
  - Хорошо, что ты пришёл, - Авиталь вдруг заволновалась: хозяин ещё не разу не отправлял Элама так далеко, но она решила отложить расспросы. - Помоги мне найти Гершома, пожалуйста; они с Дани куда-то запропастились.
  - Пойдём.
  Они отыскали малышей у дома через две улицы. Шестилетний Гершом нашёл дохлую птицу и пытался, не трогая труп руками, насадить его на конец палки, чтобы убрать с дороги. Маленький Дани сидел рядом на корточках и следил за братом.
  - Дани, тебя ведь мама послала, чтобы Гершома привести домой!
  - Я забыл, - честно ответил кудрявый малыш.
   Авиталь и Элам отвели детей к дому и остановились на улице.
   - Значит, в Дамаск? - переспросила Авиталь.
  Странно: ещё с утра она думала о том, что вечером Элам снова появится в доме, и ей нужно будет заново соображать, чем занять себя и его, и она даже решила схитрить и выдумать отговорку, чтобы с ним не видеться. Но теперь, после этой новости, ей вдруг захотелось, чтобы Элам не уезжал ни в какой Дамаск.
  - Будешь скучать? - вопросом ответил он.
  - Конечно! - в эту минуту она искренно верила, что так и будет. Она вспомнила о Элиашиве. - Ой, Элам, я совсем забыла, мне нужно покормить дядю.
  Они зашли в дом. Элам остался в кухне с матерью и мальчиками.
  Авиталь забежала к Элиашиву - он лежал в той же позе, в которой она его оставила, и смотрел прямо перед собой.
  - Извини, я тут немножко замешкалась, - начала было она, присев на постель и берясь за кувшин. Голова Элиашива от толчка съехала с подушки вбок, но глаза его не двинулись.
  Мгновение она сидела оцепенело, пока не опомнилась от странного звука: у неё застучали зубы. Вся дрожа, она вышла к матери и Эламу на кухню.
  - Всё. Он умер.
  - Там птица на улице умерла, - невпопад сказал Дани.
  Хана опустила руки с полотенцем и сказала:
   - Позови отца. Хотя нет, подожди, я сама.
  
  ***
  
  Следующие часы Авиталь прожила, будто накрытая прозрачным сосудом: она всё видела, понимала, исполняла поручения матери, помогала пришедшим в дом чужим людям, но слышала и ощущала всё приглушённо. Она, как и родители, знала и готовилась к утрате, поэтому душевной боли, страха не было. Внутри неё расползлась какая-то пустота.
  В худшем замешательстве был отец. Он сполз по стене на пол и остался сидеть на корточках, с полураскрытым ртом и разведёнными в стороны руками. Хана, единственная из домашних оставшаяся невозмутимой, увидев состояние мужа, позвала его к себе и принялась выводить из потрясения замечаниями и вопросами. Она не давала Шамаю уйти в себя, и через некоторое время он и вправду встрепенулся от тяжёлой мысли.
  Детей Элам сперва вывел на улицу, а потом отвёл к соседям. Он же, по просьбе матери, привёл в дом обмывальщиков и пообещал передать о беде Хатифе и Дафану. Из всех собравшихся в доме, Элам помог Хане больше всех.
  
  ***
  
  От оцепенения Авиталь очнулась в своей комнате: она почувствовала руки Элама вокруг себя и то, как он ладонью гладит ей волосы и целует голову.
  - Не переживай, Тали, милая моя, - успокаивал он её шёпотом, - хочешь, я скажу хозяину и не поеду в Дамаск, а останусь с тобой?
  Комок подступил у неё к горлу, и она расплакалась. Ближе и роднее Элама у неё сейчас никого не было - Хана была рядом с Шамаем, Хатифа с Дафаном, Гершом и Дани, которые мало что понимали, играли в чужом дворе.
  Только Элам, оставив хозяина и его поручения, бросил все дела, сидит вот рядом с ней и успокаивает. Авиталь вдруг затряслась, прижалась к его груди и разрыдалась уже во весь голос.
  Он на мгновение растерялся и вдруг стал целовать ей пальцы, ладони, руки. Как и осенью на заборе, он дрожал всем телом; его тяжёлое горячее дыхание Авиталь чувствовала на волосах и на шее, его губы коснулись её мокрых от слёз губ, ладонями он обхватил её голову и поцеловал, жарко и жадно.
  Авиталь открыла глаза, густо покраснела, отодвинулась.
  - Разве нам можно... так? - робко спросила она.
  - Прости, - ответил он, потёр руки о колени, потом накрыл её ладонь своей:
  - Хочешь, я не поеду в Дамаск? Останусь с тобой до похорон.
  - Элиаву ведь это не понравится.
  Это только снаружи были слова, внутри она вся трепетала от поцелуя и знала, что Элам, несмотря на кажущееся спокойствие, тоже ещё не оправился от того, что произошло. Было сладко и тревожно, говорить не хотелось, но как без слов загладить возникшую неловкость. С трудом она собралась с мыслями:
  - Нет, нет, не переживай за меня. Если нужно ехать, значит, нужно ехать. Ты ведь скоро вернёшься... Месяц - это не так долго...
  Элам встал:
  - Я зайду завтра. Я люблю тебя.
  
  ***
  
  Весь месяц, пока Элама не было в Иерусалиме, Авиталь, краснея и стыдясь, вспоминала этот поцелуй. Даже на похоронах, даже в синагоге, за что ей тут же становилось совестно. Авиталь смущалась, опускала глаза, громче выговаривала слова молитвы... Но проходили минуты, и к ней снова возвращалось сладкое воспоминание. Поцелуй этот был похож на ложку мёда после недели постной пищи, на ласку солнечного луча после холодной ночи. И в один тот месяц Авиталь была счастлива, потому что все тяжёлые мысли, тревоги, недомолвки заснули крепким сном у неё в сердце. Только медовое воспоминание о жарком поцелуе горело на кончике языка.
  
  ***
  
  Элам вернулся, как и в день отъезда, утром. Ночью прошла гроза, и улицы нарядно блестели новенькими чистыми лужами. Авиталь возвращалась в дом с кувшином козьего молока, которое женщины поутру выносили на угол улицы на продажу. Она уже подходила быстрым шагом к дому, когда увидела Элама; он шёл ей навстречу. Она заскочила в дом прямо перед ним, отнесла кувшин на кухню и выбежала к нему на улицу. Дыша ему в лицо и улыбаясь, она быстро проговорила:
  - У меня сегодня счастливый день: ты вернулся, и мы вдвоём сейчас пойдём по небу.
  Элам слушал и не слышал, он смотрел в карие глаза со снопами светлых лучей из самых серединок и на растрёпанные кудри с торчащими волосинками, отливающими медью.
  - Как я по тебе скучал! Какое небо?
  Авиталь схватила его за рукав и потащила к луже посреди улицы.
  - Тише, теперь не дыши. Встань вот сюда, на самый краешек лужи, и не смотри на землю. Только на небо внизу, и замри... Представь, что больше нет ничего - ни улицы, ни заборов, ни лужи, только кусочек неба прямо под твоими ногами. Представил?
  Елам смотрел не вниз, а на неё, и нежно повторил:
  - Как я по тебе скучал...
  
  ***
  
  Снова он стал появляться в доме почти каждый вечер, снова они гуляли вместе по городу, читали книги, играли в кости, и Авиталь чувствовала, что вот-вот Элам, наконец, заговорит с отцом о женитьбе. Но проходило время, а он всё молчал. И молчание это день ото дня становилось всё тягостнее.
  Авиталь иногда досадовала и на мягкость отца, который, зная, что юноша уже почти год ходит в дом к дочери, оставался с ним вежлив, добр и говорил о чём угодно, только не о том, что, по мнению Авиталь, надо было давным-давно решить. Вместе с тем она знала, что если бы отец и решился первым на откровенный разговор с Эламом, ей было бы стыдно сознавать, что Элама заставили к ней посвататься насильно.
  Все в доме делали вид, что встречи юноши и девушки были делом самим собой разумеющимся и поддерживали видимость беззаботного к этому отношения.
  Хана, прежде уверенная, что не стоит вмешиваться в дела молодых людей и что они сами разберутся, всё же чаще и чаще выговаривала перед сном мужу, что так долго продолжаться не может.
  Шамай после ворчания жены чувствовал себя, словно ему жернов вешают на шею. Ему не хотелось верить, что это маленькое недоразумение, каким он видел дело, по словам жены раздувается в большую беду; он видел, что Элам любит дочь и надеялся, что всё как-нибудь само собой разрешится.
  Авиталь разбирали разные чувства. Поцелуй будто бы сблизил её с Эламом. Но ставшее постоянным ожидание сватовства вселяло в неё неприязнь и недоверчивость к нему.
  Временами всё же она забывала об своём томлении, и тогда ей хорошо и весело было с ним, как в первые недели знакомства.
  Именно в один из таких дней ранней осени Элам и пригласил Авиталь на бегá.
  
  
   []
  
  
  Глава 7
  БЕГÁ
  
   Авиталь тщательно готовилась к большому дню. Единственное пригодное для торжеств платье ещё накануне было выстирано и высушено без складок и морщин. Авиталь подобрала к нему особый пояс, в который вплела маленькие ракушки. В день состязания она по-новому заплела непослушные рыжие волосы и надела браслет и колечко, подаренные Эламом. И хотя в доме стояла почти летняя духота, ноги у неё весь день были холодными от возбуждения: никогда ещё не бывала она на подобном зрелище.
   К стадиону стекался народ. Улицы запрудили завешанные тонкими тканями роскошные коляски; в них прибыли богатые римлянки, переехавшие к мужьям, офицерам и чиновникам, в провинцию на зиму. Богатые иудеи ехали верхом на конях и ослах. У узких входов строем стояли солдаты.
  Авиталь неожиданно обнаружила, что и женщины, и мужчины, спешившие к ипподрому, были одеты гораздо богаче её. Лишь изредка в толпе проглядывало скромное, как у неё, одеяние, но большинство было разодето в пух и прах. Она невольно сравнивала и смущённо убеждалась, что её наряд, казавшийся дома верхом роскоши, здесь был бедным и невзрачным. Никого из знакомых она не видела. Мелькали всё чужие лица, хищные и возбуждённые в предвкушении зрелища.
   За выступом стены Авиталь неожиданно приметила знакомое лицо: хромого нищего с базара, мимо которого часто ходила и которому раз из жалости подала яблоко. Тот, склабясь и подобострастно пригибаясь, разговаривал с римским воином. Авиталь всмотрелась в калеку внимательнее. Она бы не узнала его - одежда на нём была хорошая, не тряпьё - если бы тогда, на рынке, когда протягивала ему яблоко, не встретилась с ним взглядом. Её ещё там поразило, что нищий вместо благодарности как-то злобно посмотрел на неё узкими, острыми как лезвия глазами. Теперь, хотя его почти не было видно за выступом стены и стоящим перед ним легионером, она разглядела ещё одну деталь: на ногах он стоял твёрдо; костылей, обычно лежавших подле него на базаре, не было.
   Ещё больше она смутилась, когда, отстояв с Эламом одну из очередей у входа, они протиснулись внутрь. В широких галереях с каменными колоннами, расположенными под ступенями театра, люд собрался ещё страннее. Женщины, иные даже без подруг или служанок, стояли среди мужчин и развязно смеялись. У некоторых грудь была едва прикрыта, у многих открыты были руки и шея; полупрозрачные платья в несколько слоёв ниспадали, как положено, до пола, но облегали фигуру так, что видны были и икры, и колени, и выше. Авиталь увидела даже насурьмлённые брови и накрашенные ярко-красным губы. Сильнее она сжала руку Элама, пробираясь за ним к выходу на арену, когда того окликнул низкий и сочный мужской голос.
   - Элам, дружище, не так скоро!
   Голос донёсся из кружка римских воинов. Они все обернулись к юноше после оклика, и тому ничего не оставалось, как подойти к ним. Окликнувший, чисто выбритый и коротко стриженый брюнет, крепко пожал руку Эламу, похлопал его по плечу, а затем учтиво подал ладонь Авиталь. Застенчиво протянутая в ответ узкая девичья ручка на миг утонула в широкой ладони легионера.
  Другие, их было человек пять, тоже стали хлопать Элама по спине и обмениваться с ним рукопожатием. Только двое подали руку Авиталь. Одним был красивый брюнет, окликнувший Элама, он представился ей как Децимус Аврелий. Он, видимо, был главным, потому что после вежливого приветствия стал называть ей имена остальных.
  Имена некоторых Авиталь не расслышала. Широкий в плечах и огромного роста шатен с кривым носом, едва кивнув ей, отвернулся к друзьям и зычным голосом продолжил пошлую шутку. Приятели звали его Крассус. Двое с невыразительными лицами отошли с Эламом в сторону и стали вполголоса с ним переговариваться. Их имён она не запомнила. Был ещё скучающего вида невысокий плотно сложенный воин, казавшийся старше других. Последним Децимус представил Авиталь голубоглазого блондина, которого он назвал Луцием.
   После этого Децимус отошёл к тем, которые совещались с Эламом, а Луций подал девушке руку. Авиталь хотела коротко пожать её, как Децимусу, но тёплые липкие пальцы вдруг удержали её руку и мягко, но отчётливо скользнули по её ладони от запястья до самых кончиков пальцев. Девушка вскинула на блондина удивлённые глаза. Он смотрел ей прямо в лицо нечистым водянистым взглядом, губы его неприятно улыбались. Авиталь отняла руку и ближе подошла к Эламу. Один из легионеров снова хлопнул его по плечу и проговорил:
  - Элам - настоящий друг, Элам подождёт, не так ли?
  Крассус и другие загоготали. Лицо у Элама было красное и немного смущённое, но он старался держаться непринуждённо.
   - Нет ничего хуже, чем ждать и догонять, - ответил он посмеиваясь, но в голосе его слышались резкие нотки, - не заставляй меня ждать слишком долго.
   - Не то что? - резко возразил Крассус. - Тебе придётся догонять нас? Смотри, Элам, разбежимся в разные стороны, как блохи на собаке, тяжело будет гнаться за всеми сразу. Не найдёшь и днём с огнём.
   После этих слов грянул новый взрыв хохота, а Элам криво усмехнулся и ответил:
   - Тебя, Крассус, тяжело будет не найти и ночью, и без огня.
   Авиталь взглянула на Децимуса. Тот тоже смеялся со всеми, но не так рьяно, как остальные. Взгляд у него был проницательный, умный и не злой. Из всех этих чужих и враждебно настроенных мужчин он один был ей симпатичен. Луций, она чувствовала, уже ощупал её всю противными бесцветными глазами и принялся оглядывать ими других проходивших мимо женщин.
   Когда они оставили солдат, прошли через каменную арку и стали по ступеням подниматься на свои места, Авиталь спросила:
   - Что у тебя с ними за дела? Чего ты должен будешь подождать?
  Элам ответил не сразу. Он молча поднимался вверх, но Авиталь не опускала глаз, и он понял, что не ответить нельзя.
   - Денег. Они должны мне денег.
   - За что?
   - Они проиграли мне.
   Авиталь на миг приостановилась. Вот так новости. Элам играет на деньги с римлянами. С римлянами, от которых и отец, и покойный Элиашив, и вообще все знакомые ей мужчины шарахались как от проказы. С римлянами, которых ненавидели евреи и за глаза поносили за вторжение в родную Иудею. С римлянами, которые налогами и грабежами разорили страну. Элам общается с римлянами, и они называют его другом! И никто из них другом его не считает.
  Кроме, может быть, Децимуса. И тот, скорее всего, вежлив с ним не потому, что чтит еврея, а потому, что по своему характеру стоит чуть выше своих грубых приятелей. Ни один из них не уважает Элама, и он, это видно, презирает их, но они вместе играют на деньги. Зачем ему это нужно? Зачем это нужно им? Обо всём этом нужно расспросить Элама потом, дома. Она думала, что знает его, но оказалось, что в этом человеке, который держал её сейчас за руку и вёл по ступеням вверх, было много загадок, о которых она и не подозревала. Ещё не началось представление, ради которого они проделали долгий путь, а ей уже захотелось назад. Что-то нехорошее снова скользнуло между ней и Эламом, но она решила отложить расспросы.
  
  ***
  
   Они сели на тёплые плиты, и Авиталь принялась разглядывать театр. Солнце перевалило далеко за полдень, и на усыпанную песком арену легли длинные тени. Было жарко и очень шумно. Она перевела взгляд на сидящих рядом. Так же небогато одетые, тоже иудеи - Авиталь узнавала родную речь; в руках не веерá, а пальмовые ветки, обмахиваться от жары.
   Справа от них, над выходом на арену, который был перегорожен тяжёлыми железными решётками, нависал закрытый от солнца балкон с колоннадой. Внутри Авиталь разглядела устланный коврами пол, вазы с цветами и изящные переносные сидения.
  На балконе тем временем появились рабы с кольцами в ушах. Одни держали опахала, другие подносы с фруктами, третьи - сосуды с напитками.
   Следом за рабами на помост вышла стройная девушка, вплотную подошла к перилам и стала осматривать стадион. Её профиль напомнил Авиталь черноглазую, но у этой волосы были цвета соломы и губы потоньше. Она вытянула красивые гибкие руки вверх, затем в стороны, зацепилась тонкими пальцами за перила и вдруг перегнулась через них пополам. Когда к ней подбежал тёмный мальчик-раб, чтобы, на всякий случай, поддержать её, она быстро и плавно развернулась и легко оттолкнула его ногой чуть выше коленки. На сиденьях зашептались. Девушка бросила небрежный взгляд на толпу, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела на людей её выходка. Поискав глазами что-то или кого-то и, вероятно, не найдя, она отвернулась от арены.
  А в тень балкона уже степенно выступал тучный приземистый мужчина с курчавой бородой под руку с яркой темноволосой женщиной. Оба были в шелках и бархате; на шее, запястьях и пальцах поблёскивало золото и сверкали драгоценные камни. За ними выходила знать, замыкали шествие воины.
  Женщина строго посмотрела на девушку и сделала ей головой знак отойти от перил. Та подёрнула плечами, но матери (по-видимому, это была мать) послушалась. Масленый взгляд, которым мужчина с бородой охватил молодую гибкую фигуру, перехватила его пышная спутница, и губы её сжались ещё плотнее. Пара вышла к перилам, и толпа встала, загудела, зарукоплескала и замахала ветвями, цветами и платками.
  - Ирод! Да здравствует правитель!
   Авиталь и Элам тоже встали, но кричать ни он, ни она не стали. Большинство окружавших их не вытягивали вверх руки, как это делали люди на противоположной стороне арены и не выкрикивали славу правителю.
  Ирод некоторое время стоял с поднятой рукой, выслушивая почести, затем подал сигнал.
   Решётки раскрылись, и из-под арки одна за другой стали выезжать украшенные цветами и лентами колесницы, запряжённые четвёрками лошадей. В колесницах, помимо возниц, стояли и сидели люди в фантастических костюмах, с раскрашенными лицами, с пальмовыми ветвями, факелами, огромными и крошечными барабанами, бубнами, трубами... Колесницы выехали на середину и развернулись лицом к балкону, на котором стоял правитель. С первой повозки сошёл грузный бородатый мужчина и простёр руки над головой. Публика умолкла, и с арены грянул зычный голос бородача - приветствие Ироду.
  Авиталь, приоткрыв от восхищения рот, жадно разглядывала диковинные повозки и актёров, но краем глаза заметила чьё-то к себе внимание.
  Сбоку, чуть подальше и выше на ступеньку стояли двое солдат. Один из них был Луций. Он снова гадко улыбался ей и бесстыжим недвусмысленным взглядом скользил по её лицу и телу. Авиталь стало совсем не по себе. 'Видит же, что я не одна, чего же ему нужно?'- с негодованием подумала она, презрительно отвернулась от римлянина и стала прислушиваться к речи бородача. Элам подошедших не видел; он смотрел на арену. Тогда оба подались со своего места и подошли к ним. Луций уже не смотрел на Авиталь. Нагнувшись с верхней ступеньки к самому уху Элама, он тихо, но отчётливо выговорил:
   - Да, Элам, дружище, совсем забыл у тебя спросить кое о чём...
   Авиталь отвернулась от Элама и наклонившегося к нему Луция и сделала вид, что поправляет пояс платья, но сказанное расслышала хорошо. Луций продолжил:
   - Что передать Верóнике?
   Девушка не видела, только почувствовала, как Элам метнул в её сторону быстрый взгляд, но продолжала теребить ремешок. Элам сперва замешкался, но затем ответил вполголоса:
   - Передай, что я женат.
   У Авиталь кровь отлила от лица, но в эту минуту силач с арены закончил приветствие, раздался грохот барабанов и режущие уши звуки труб, и зрители завопили, засвистели и замахали руками. Лошади двинулись по кругу, акробаты в набедренных повязках завертелись через голову прямо на движущихся колесницах, над ареной замелькали зажжённые факелы.
  Гул стоял такой, что звенело в ушах, но даже через этот рёв Авиталь слышала тяжёлый больной стук своего сердца: Элам играет на деньги с римлянами и среди римлянок у него есть... чья-то невидимая рука сдавила ей горло, когда в мозгу возникло слово 'любовница'; кем ещё могла быть Эламу эта неизвестная Верóника? Любовница, от которой он хочет отделаться... иначе зачем бы ему лгать, что он женат. Или Элам перед ней, перед Авиталь, ответил так Луцию, а на самом деле... Она стояла прямо и думала только о том, как от перехватившего шею не дающего дышать обруча не упасть на камни.
   Гул понемногу утих, зрители уселись, на арену вышли актёры. Они начали своё короткое перед состязанием представление, но Авиталь уже ничего не видела и не слышала.
   'Зачем я здесь? Грязно, мерзко... Бесстыдные женщины и отвратительные, пошлые мужчины. Ни одного доброго лица. И Элам ничуть не лучше, чем этот слащавый липкий Луций. Чужой, неизвестный мне человек. Зачем он затащил меня сюда? Как я могла согласиться? Уйти отсюда, и как можно скорей'.
  Она потихоньку встала со скамьи, Элам тоже привстал и спросил:
  - Ты куда, Тали?
  - Я сейчас, на минутку, - солгала она, быстрее кошки выскользнула из удерживающей её руки и скоро стала спускаться к выходу. Она всё ещё ощущала то место на руке, до которого он прикоснулся, и по телу её пробежала волна отвращения.
  'Только бы не пошёл за мной!'; но Элам остался на месте.
  
  Глава 8
  СМЯТЕНИЕ
  
  Выбежав в широкий коридор под стадионом, она чуть не наскочила на стоящих друг против друга мужчину и женщину. Перед глазами её поплыли тёмные пятна от внезапной перемены яркого солнечного света на полумрак свода, поэтому она, обойдя пару, медленно, на ощупь по стене стала проходить дальше. Ни он, ни она не обратили на неё внимание. Авиталь продвинулась уже шагов на семь, когда вдруг услышала знакомый мужской голос. Негромко, но ясно и твёрдо голос произнёс:
   - Возвращайся к матери.
   Авиталь остановилась, осторожно повернула голову и узнала Децимуса. Он стоял в проходе боком, а напротив него стояла та самая девушка, которая перед выходом Ирода перегибалась через перила. Это ей Децимус сказал 'возвращайся к матери'. Глаза Авиталь уже начали привыкать к полутьме, поэтому лицо девушки она смогла разглядеть.
  Та ошеломлённо смотрела на собеседника, словно хотела и не могла понять его слова; неровное дыхание и дрожащее платье выдавали сильное волнение. Авиталь стала всматриваться внимательнее. Недоброе, гордое лицо; глаза холодные и скорее гневные, чем просящие.
  Хотя... В застывшем взгляде на миг вдруг промелькнуло такое страстное отчаяние, что стоящий перед ней солдат опустил голову. Они безмолвно стояли так, пока незнакомка, оторвав взгляд от мрачного лица офицера, не заметила у стены серую фигурку Авиталь, наблюдавшей сцену. Тут к светловолосой вернулось самообладание. Она, уже не дрожа, гордо вскинула голову и бесстрастным высоким голосом произнесла:
  - Плебей.
  С этим она повернулась и, не глядя на Авиталь, прошла мимо, к выходу, ведущему на царский балкон.
  Авиталь видела, как Децимус медленно поднял голову и некоторое время смотрел прямо перед собой; потом развернулся и пошёл в другую сторону. Её он не заметил.
  Где-то она уже видела похожий твёрдый взгляд и спокойное движение поднятой головы. В памяти всплыло, но тут же исчезло неясное воспоминание.
   Тут она вспомнила, зачем спустилась к выходу. Домой, скорее домой.
   Глаза её уже привыкли к полумраку коридора, поэтому она быстрее пошла между толстыми колоннами, но вдруг снова услышала мужские голоса. Группа легионеров, среди которых она узнала Луция, шла навстречу Децимусу. Этот отряд, скорее всего, дежурил в коридорах под стадионом.
  Авиталь метнулась за ближайшую колонну и, задержав дыхание, стала прислушиваться.
  Солдаты говорили мало, их голоса ударялись о каменные своды и смешивались в невнятное гудение. Но зато где-то совсем рядом она расслышала странное шуршание и женское хихиканье. Повернув голову и вглядываясь в полутьму она различила, как за соседней колонной большая волосатая мужская рука с растопыренными пальцами удерживала женскую ногу выше колена. С отвращением Авиталь отвернулась.
   Двумя колоннами впереди неё тоже кто-то прятался. Авиталь заметила мелькнувший подол длинного платья, но шорохов оттуда слышно не было.
   Она вжалась в колонну. В груди - в который сегодня раз - дико колотилось одеревеневшее сердце. Хотелось только одного: поскорее вырваться из этих полных разврата каменных ульев, в которых как пчёлы копошились - каждый за своим гнусным занятием - чужие, недобрые люди.
   Вдруг платье за колонной показалось снова, и через мгновение Авиталь разглядела прячущуюся от легионеров невысокую плотную женскую фигурку, стоявшую к ней спиной и тоже прислушивающуюся к голосам. Девушка была из иудеек, это было ясно и по кудрявым чёрным волосам, и по небогатому льняному платью, схожему с её. Авиталь облегчённо выдохнула: не враг.
   Она неслышно подкралась и тронула девушку за рукав. От неожиданности та подпрыгнула, развернулась, и на Авиталь с миловидного широкоскулого лица уставились круглые испуганные глаза. Авиталь прижала к губам палец и, убедившись, что незнакомка не вскрикнет, хрипло зашептала:
  - Ты кто?
  - А ты кто?
  - Авиталь. Ты что здесь делаешь?
  - Тебе какое дело?
  - Никакого. Мне бы выбраться отсюда... Я не хочу им, - Авиталь кивнула в сторону воинов, - показываться на глаза.
   Девушка с мгновение разглядывала Авиталь, потом с порицанием ответила:
  - Они совсем не такие плохие; я некоторых знаю, они ничего дурного тебе не сделают.
   С этими словами она отвернулась и снова стала рассматривать воинов. Авиталь тоже осторожно выглянула из-за колонны. Лучи света из прямоугольного выреза выхода косо прорезали полумрак коридора и прозрачной стеной разделяли прячущихся девушек от стоящих по другую сторону прохода солдат.
  - Вон тот с краю такой красивый... - вырвалось вдруг горячим шёпотом у незнакомки.
   Авиталь решила, что та говорит о Децимусе, потому что он стоял чуть в стороне, спиной упираясь в столб. Руки его были сложены на груди и он задумчиво смотрел куда-то вдаль. Лицо было серьёзным и непроницаемым, и будь у Авиталь больше опыта, она бы призналась и вслух, что за маской этой скрывается сердечная боль.
  'Никому не сказал про светловолосую; стоит и тоскует о ней, хотя отправил её к матери. Не ответил на оскорбление, но всё равно выиграл этот их поединок, молчанием и выиграл. Неизвестно, что между ними там было, но она, о, я это точно знаю, лицо бы ему расцарапала, если бы могла. В чём-то он отказал ей, и сам страдает. Кто она такая? И кто такая эта еврейка, которая тайно за ним наблюдает?'
   Вслух Авиталь сказала:
  - Очень красивый, и, мне кажется, очень хороший человек.
   Незнакомка взглянула на Авиталь:
  - Да нет же, не тот, не у колонны! Тот, который со шлемом под мышкой.
   Авиталь встала на цыпочки и глянула ещё раз. Солдат со шлемом был из тех, кого Децимус представил Авиталь, когда она была с Эламом. Оказывается, иудейка восхищалась тем невысоким воином, который был старше товарищей и имени которого Авиталь не запомнила. Она удивлённо воскликнула:
  - Так он же старый! Ему лет тридцать, не меньше!
  - Двадцать восемь. И совсем он не старый... - незнакомка переменила разговор:
  - Я Ицка. А ты здесь чего?
  - Так... С одним человеком пришла, но сейчас мне нужно домой. Пойдёшь со мной? Ты ведь тоже, кажется, из нижнего города.
  
  ***
  
  Монотонный гул стадиона вдруг резко усилился. Авиталь показалось, будто камни под ногами задрожали, как от топота целого стада испуганных животных.
  Солдаты замолчали, прислушались, потом разом сорвались с места и подались к выходу на арену. Из-под арки мимо них галопом пронеслись несколько мужчин. Одного схватил было за руку римлянин, но тот вывернулся, отскочил и стремглав понёсся дальше. За ним следом бросились трое солдат. До девушек долетел лязг оружия и грубые команды солдат. Они настигли беглеца и, видимо, прижали его к стене. Судя по звукам, настигнутый сильно сопротивлялся, но совладать с тремя вооружёнными солдатами не сумел: послышался короткий грудной крик, перешедший в стон.
  Ничего не понимая, Авиталь с Ицкой схватились за руки и выскочили из-за колонны. Из выхода прямо на них неслись по коридору люди, причём бежали и мужчины, и женщины, никто не останавливался. Девушки прижались к колонне, и тут в свете проёма Авиталь увидела голову Элама. Там, у выхода, уже образовался затор. На пытающихся протиснуться в арку сзади напирала сорвавшаяся со ступеней театра толпа; выход был слишком узким для такого потока. Сквозь гул слышалась отчаянная брань и женские стоны о помощи.
   Что-то случилось там, на арене, отчего люди вдруг сорвались с мест и побежали прочь. Что?
  Элам, узкий в талии и плечах, выше толпы на полголовы, чудом сумел пробраться через застрявшее в проходе скопище и враз оказался рядом с девушками. Лицо у него было напряжённое, сосредоточенное. Он на ходу взял Авиталь за плечо и хотел с ней двигаться дальше, но Авиталь, всё ещё державшая Ицку за руку, вывернулась и выдернула плечо. Даже в такую минуту его прикосновение вызвало в ней бешенство. Увлекаемые толпой, девушки тоже уже бежали к выходу. Элам метнул на Авиталь гневный взгляд и больно схватил её рукой за запястье - отпускать её он не собирался.
  Такой решительности и железной хватки она никак не ожидала, но они всё быстрее неслись вперёд: Элам впереди, а Авиталь с Ицкой за ним, обходя замешкавшихся и переступая через споткнувшихся.
  Рука, за которую держал её Элам, посинела и похолодела ещё до того, как они добрались до выхода, но он упорно тащил её вперёд. Ицка держалась за другую руку.
  Вдруг она застряла у одной из колонн: впереди споткнулась о каменный выступ и упала Ицке под ноги женщина. Авиталь почувствовала, как руки её больно растянулись в подмышках: Элам тянул вперёд, Ицка держала сзади. Через секунду ей стало легче - Ицка, не в силах остановиться или вырвать руку из руки Авиталь, переступила через упавшую и помчалась дальше. Она пыталась крикнуть, что сзади топчут женщину, но голос её потонул в рёве бегущих. Ужас царил вокруг, но ни остановиться, ни просто оглянуться было невозможно.
   Хаос был и на улице. Выбравшиеся на волю из страшных коридоров врассыпную бежали кто куда. Элам прибавил ходу. Авиталь на бегу успела заметить у одного из входов отряд военных, которые щитами загораживали нескольких человек. Поодаль вспотевшие солдаты выкручивали кому-то руки... Пыль взвивалась клубами, липла к потным лицам, застревала в горле, резала глаза.
  Только когда они выбрались на дорогу одними из первых, Элам умерил шаг. Все трое задыхались от бега. В носу и горле скопилась слизь, и Авиталь боялась, что ещё немного, и её стошнит прямо при всех. На запястье, которое наконец как из клещей выпустил Элам, горели багровые пятна. Ицка кашляла и сжимала и разжимала окаменевшие пальцы. Авиталь хотела и от приступа тошноты не могла спросить Элама, что случилось на ипподроме: сухой язык её не слушался. Далеко от стадиона они в конце концов отдышались, и Элам рассказал, что случилось.
  
  ***
  
   Ещё до начала главного события кучка нищих бунтарей повскакала с мест и стала кидать в царя подожжённые комья из тряпок и бранить власть непристойными словами.
  Ирод, кричали они, грабитель заодно с римлянами; потакает ненавистным захватчикам, оплачивая неугодные Богу развлечения, пока народ голодает; мало того, что он лебезит перед Римом, он палец о палец не ударил, чтобы улучшить жизнь своего народа, и прочее, и прочее.
  Некоторые стали швырять камни. Тряпки до балкона не долетели, но подожгли чьё-то платье. Один из камней попал в голову слуги Иродиады; вот тут-то и началась паника. Мятежников было человек десять; внезапной выходкой они наделали много шума, но в суматохе только двое попали в руки солдат, остальные смешались с толпой. Солдаты стали хватать иудеев налево и направо, но где в такой массе отличить правого от виноватого.
  - Так это было покушение на царя? - спросила Авиталь.
  - Глупое и необдуманное, - сказал Элам, откашливаясь. Вряд ли те, кто это затеял, всерьёз хотели нанести Ироду вред. Теперь они только разозлили власти и подставили чужие головы под казнь.
  - Из-за этого кого-нибудь убьют? - с ужасом воскликнула Авиталь.
  - Распнут тех, кто не сумеет доказать, что представление сорвали не они.
  - Распнут! И распинать евреев будут римляне! А ты играешь с этими зверями... - она осеклась. Рядом пыхтя плелась Ицка, при ней нельзя было вылить на Элама скопившуюся в ней ярость. Авиталь только с безмолвным бешенством глянула в его глаза; лицо его было мрачно.
  
  
   []
  
  
  Глава 9
  ПРАВДА
  
   Втроём они долго шли молча. Ицка если и поняла, что между молодыми людьми нарастает напряжение, вида не показывала. К тому же, она страшно устала от сумасшедшего бега и еле передвигала полные ноги. Не договариваясь вслух, Авиталь и Элам провожали её до дома.
   Солнце клонилось к закату; обычно в такое время город был полон движения, но сейчас улицы опустели и затихли. Весть о том, что произошло на ипподроме, скоро облетела город; люди попрятались по домам.
  Когда они пришли к дому Ицки, на стук долго не отвечали. Наконец дверь отперла женщина с сердитым лицом и крикнула кому-то в комнаты:
  - Это Ицка и Элам с невестой.
  'С невестой', - глухо отдалось в ушах Авиталь, и в сердце её вонзился ещё один нож.
   Хотя женщина и спросила стоящих у порога, не хотят ли они зайти, вид её показывал: гостям она не рада. Элам вежливо отказался.
  Едва за Ицкой закрылась дверь, Авиталь скорым шагом полетела прочь, Элам молча пустился за ней.
  
  ***
  
  Впереди тянулись и петляли пустые узкие улочки. Авиталь почти бежала не разбирая дороги; слёзы застилали глаза. Она знала, что нужно выговориться, выслушать Элама; но идти домой с ним рядом и тем более говорить с ним там в таком состоянии она не могла. Элам как тень следовал за ней. Наконец они выбежали на базарную площадь.
   Здесь тоже было пусто. В пыли валялись обрывки тряпок, гнилые фрукты, мусор. Обессиленная, Авиталь присела на один из камней, на которых в базарные часы сидели торговцы. Элам остановился перед ней, опустив плечи. Ещё не было сказано ни слова, а уже было ясно, что сейчас свершится над Эламом суд и что заплаканная худенькая фигурка, в изнеможении опустившаяся на камень, - не жертва, а судья.
   Авиталь подняла на Элама глаза. Губы её дрожали.
  - Так ты друг этим римлянам... - начала она.
  - Можно сказать и так, - глухо ответил он, - но если хочешь знать правду, дай мне всё объяснить.
   То, что дальше рассказывал Элам, никак не укладывалось в голове. Элам знает этих воинов давно; он и ещё несколько евреев играют с ними на деньги. Где? В одном заведении, куда Авиталь он не водил. Как часто? Тут Элам опустил голову, но лгать не стал; она поняла - часто. Этот его огромный выигрыш - первая опрометчивость за долгие месяцы.
   Как-то знакомый привёл Элама в игорный дом. Элам потихоньку вливался в компанию и поначалу больше проигрывал, не привлекая внимания и не вызывая неприязни. Потом, когда освоил игру и некоторые тонкости, внезапно обнаружил, что при верном расчёте и некоторой сноровке он может выигрывать чаще. В несколько месяцев Элам втянулся в игру так, что римляне признали его совсем своим. Этот огромный выигрыш был грубым просчётом азарта: нельзя было позволять себе выигрывать так много за раз. Разумеется, римлянам это не понравилось.
  Всё это Элам выговаривал невнятно, отрывисто. До мучительной минуты откровенности с Авиталь он ни разу не посчитал игру на деньги чем-то нехорошим, но теперь, под ошеломлённым взглядом любимых, влажных от слёз глаз, слова правды выходили из него с зацепками. Да, он играет на деньги с римлянами, а друзья они ему или нет - решать ей.
   Авиталь опустила ресницы; по влажным бороздкам на щеках прокатились ещё две капли. Она подняла на Элама искажённое от боли лицо и выдохнула:
  - Зачем?..
   Элам опустился на камень рядом. Зачем он играет? Она не поймёт. Может, и ради денег. Конечно - да! Но не только, не из-за них. Он и сам толком не знает. Авиталь молча глотала слёзы. Ещё не всё было спрошено, и она чувствовала, что вот сейчас, после одного рокового вопроса ей станет ещё больнее.
  - Кто такая Верóника?
   Элам поднял голову и ответил глаза в глаза:
  - Я не виделся с ней с того времени, как познакомился с тобой.
  - Это правда?
  - Почти.
  - И ты с ней...
  - Да.
   Вот теперь было сказано всё. Мир рухнул. Не было больше Элама, которого она знала. Был чужой, страшный человек, с которым она помимо воли связана какими-то крепкими невидимыми канатами. Мать Ицки - женщина, которую Авиталь прежде и видеть не видела - знала о ней как о 'невесте Элама'. И все, все вокруг даже не сомневаются, что невеста она ему и есть!
  А она не только не невеста, она ему никто; она год встречалась с человеком, о тайной жизни которого даже не догадывалась; которому не нужно было невесты, потому что была любовница. Авиталь закрыла лицо руками, из груди её вырвался стон.
   В эту минуту Эламу стало страшно. Ещё идя сюда за Авиталь, он знал, что сказать ей правду будет очень тяжело. Но случилось вдруг то, чего он не ожидал от неё, а от себя.
  Ни разу не осудил он себя за приятельство с римлянами и не считал игру с ними чем-то предосудительным. Свою недолгую связь с красивой и глупой Верóникой, случившуюся после знакомства с римлянами, Элам выбросил из ума и сердца. Если и приходили к нему поначалу колючие мысли о том, что он не так чист, он заглушал их тем, что всё, что было с Вероникой, была фальшь, игра; а с Авиталь у него всё настоящее, а о прошлом нужно забыть, и поскорее. Он и не вспомнил бы теперь римлянку, если бы о ней не напомнил тот идиот на стадионе.
  Но здесь, на грязной базарной площади, открыв любимой тайное, он вдруг увидел его совершенно другими глазами. Он внезапно ощутил себя таким подлым и грязным по сравнению с Авиталь, что ему стало жутко. Она, чистота, свет и радость, эта такая родная ему девочка сидела перед ним с разбитым им сердцем и горько плакала; и всё кончено; и сегодня он её потерял.
  Лицо Элама мучительно перекосилось, в глазах заблестели слёзы, и он прямо в пыль упал перед ней на колени.
  - Тали, прости меня! Что я наделал! Я обещаю тебе, что не буду больше играть с ними на деньги. Авиталь! Я люблю тебя. Теперь ты знаешь всё...
   Он целовал ей руки, и она чувствовала, как его слёзы капают ей в ладони. Элам поднял голову, нашёл её глаза и с болью и страстью произнёс:
  - Я жить не смогу, если мы расстанемся.
   Вокруг молчала пустая площадь, под ногами валялся мусор, над головами темнело небо. Слёзы кончились и больше не текли; уставшее лицо Авиталь было похоже на маску. Перед ней на коленях стоял Элам, вжимая лицо в её похолодевшие ладони. Хриплым голосом Авиталь отрешённо спросила:
  - Как же черноглазая? Я думала, что до меня у тебя была только она... Что же эта Верóника?
   Элам поднял лицо и что-то ответил. Смысл был: одно другому не мешает. На то, что было с римлянкой, не нужно чувств. Но с той он распрощался почти сразу после того как узнал её, Авиталь.
  Он не лгал, она видела. Задумчиво она произнесла:
  - Отчего же ты до сих пор не пришёл обо мне к отцу?
  Ни за что в жизни не позволила бы она себе задать ему такой прямой, такой неправильный для девушки вопрос, но сейчас ей было уже всё равно. Элам открыл ей сегодня всю правду; какой смысл притворяться, будто это её не тревожит...
  Но после произнесённых слов сердце, казавшееся ей уже совсем окаменевшим, снова больно сжалось. Рвались последние нити надежды, что Элам сам, как и положено мужчине, произнесёт заветные слова.
  - Я люблю тебя, Тали, - возразил Элам. - Мы поженимся, обязательно поженимся. Я скоро приду к твоему отцу и ты будешь моей навсегда. Ты простишь меня?
   В глазах его, обращённых к ней, светилась нежность и просыпалась надежда. Её глаза были сухими и тёмными, только где-то в глубине дрогнула и порвалась невидимая натянутая струна.
  Не так представляла она это предложение. Всё-таки вышло, что она сама вынудила его. Что ж... 'В жизни не всегда бывает так, как нам хочется', иногда повторял отец.
  Раньше эти слова вызывали в ней только негодование на отцовское смирение перед судьбой, но сейчас, когда, как ей казалось, все мечты были растоптаны, а дальше нужно было как-то жить, она признала их кроткую мудрость.
  'Скорей бы уж тогда пожениться', - хмуро подумала Авиталь.
  Дома, после того как Элам проводил её, вытерпев насупленное лицо отца, причитания и упрёки матери за позднее возвращение, Авиталь не раздеваясь бросилась в постель, как в убежище.
  Долгим был её разговор с Эламом. На небе уже зажигались звёзды, когда они шли домой. Она снова представила себе его лицо - счастливо освободившегося от тёмных тайн человека. И несмотря на то, что скрытного больше между ними не было, на сердце её стало ещё тягостнее. Уже проваливаясь в сон, Авиталь почувствовала себя крошечной песчинкой, которую всасывала во мрак страшная пропасть. Она вздрогнула, открыла глаза и, пытаясь столкнуть с души ставший ещё тяжелее камень, прошептала: 'Скорей бы уж тогда пожениться'.
  
  ***
  
  Эламу не хотелось возвращаться домой после того, как он проводил Авиталь. Он вернулся на базарную площадь и под чёрным уже небом, усыпанном звёздами, сел на тот самый камень, на котором час назад сидела она. Грудь его дышала свободно. Авиталь, которую он любил больше всего, простила его, и, несмотря на происшествие на ипподроме, он был цел и невредим...
   Да, ипподром. Тут Элам вспомнил, как спешил к ней через толпу застрявших в проёме людей - спасти, защитить, вывести - и как она резко выдернула плечо из-под его руки. Вспомнилось красивое лицо Децимуса, которому он всегда втайне немного завидовал, его почтительное приветствие ей и её внимательный взгляд на римлянина. Вспомнились её слова вот здесь, на этом камне, её сухие холодные глаза... И Эламу стало не по себе. Он, вытащивший её из толпы, уберёгший от угрозы быть оскорблённой, ощупанной, задавленной; спасший, наконец, от смерти! - он вместо благодарности получил упрёки.
  Он открыл ей сегодня всё своё сердце, ожидал понимания и сочувствия, а в ответ получил лишь несуразные женские придирки к его оттяжке сватовства. Какая разница, когда он придёт к её отцу просить её в жёны! Если любит, ей должно быть всё равно, когда будет исполнен этот так мало значащий для настоящего чувства обряд.
  И потом, не так оно просто - взять и придти свататься. Нужно обосноваться, стать независимым от отца и, если получится, от Элиава. До юбилейного года далеко, а он присмотрел небольшой дом, который вот-вот продадут, как он ждёт, небывало дёшево в уплату за долги непутёвые хозяева. Вот-вот у него будет капитал, необходимый для этого, а игры с римлянами помогли собрать то, что нужно, гораздо быстрее. А посвататься сейчас - значит, зарубить начатое на корню. Посвататься значит сразу жениться, а это семья, дети, бедные родственники жены, которых, кто знает, тоже, может быть, придётся тянуть на себе. Посвататься сейчас - значит остаться на побегушках у Элиава до конца дней, а этого он точно не хочет. Он сам может стать Элиавом, всего-то нужно подкопить ещё немного и - готово! - он сам себе господин. И как это всё просто, ясно и очевидно, и как только она не понимает, ради чего много большего он ждёт!
   И тут Элам почувствовал себя уязвлённым. Холодок, и раньше смутно проникавший ему в душу, ледяной иглой проткнул вдруг ему сердце.
  'Да она думает только о себе!' - сказал внутри чей-то голос.
  Элам резко встал, пнул валявшийся рядом огрызок яблока и быстрыми шагами пошёл прочь с грязной площади.
  
  Глава 10
  ИЦКА
  
   Женщина, отворившая дверь дома Ицки, была ей не матерью, а мачехой. Девочке было восемь, когда умерла мать; отец женился снова через два года. Това, так звали мачеху, вышла замуж за неказистого вдовца поздно, ей было уже двадцать восемь. Вряд ли был на земле человек, который видел эту сухую высокую женщину смеющейся; казалось, и улыбаться она не умеет. Бесцветные глаза на бескровном лице, тонкие губы - ни дать ни взять недельная маца. Через год замужества Това родила отцу Ицки близнецов-мальчиков, и оба они тоже с первых дней непривычно для младенцев были тихими и безразличными, как высушенные ветром травинки на склонах холмов.
   В доме их, как только отец женился снова, между мачехой и падчерицей началась холодная безмолвная война.
   Ицка радовалась жизни как скворец весеннему солнышку. Полненькая, невысокая и подвижная, она и внешне напоминала маленькую птичку с круглыми чёрными глазками. Ицка казалась непрестанно занятой; вечно суетилась, но ничего не доводила до конца, бралась ли она за шитьё, уборку или приготовление пищи. Она всегда куда-то спешила, и всюду всё равно опаздывала.
   Това была набожна. Раз в неделю - дождь ли, зной ли, болезнь ли детей - Това ходила в Храм. Три раза в день она вставала у постели на колени и произносила молитвы, не обращая внимания, если такое случалось, на вопли сыновей или стук соседей в дверь. На кухне её царил такой порядок, что казалось невероятным, чтобы там вообще готовили: а между тем готовила Това каждый день, и еда появлялась на столе в неизменное время.
   Неудивительно, что между беспечной падчерицей и чопорной мачехой вышел разлад. Това никогда не корила Ицку; только когда последняя припаздывала на вечернюю молитву или ужин, тонкие бескровные губы мачехи сжимались в нитку, она в упор глядела на мужа, а тот робко и виновато отводил глаза.
  Иногда, играя с малышами во дворе, Ицка забегала на кухню, чтобы отломить себе и малышам кусок лепёшки. Тут же за её спиной вырастала суровая фигура мачехи, дожидалась, пока дом опять опустеет, и молча стирала со стола упавшие туда нечаянно крошки. Това не упрекала Ицку - она её просто не одобряла. Молча следила она за непутёвой рассеянной падчерицей и даже не силилась её полюбить.
  Чуткая Авиталь сразу уловила подоплёку этих коверканных отношений, едва увидела мачеху и падчерицу вместе. И несмотря на правильность и поступков Товы, и немногих её слов, Авиталь почувствовала к ней неприязнь и старалась не остаться с ней наедине.
  У Ицки подруга обнаружила упорную потребность не находиться дома, не быть рядом с Товой. Вообще, когда Ицка приглашала к себе Авиталь, это всегда случалось вечером, или в шаббат, когда дома был её отец. И всё же, несмотря на беспрестанное разногласие с мачехой, Ицка ни разу не пожаловалась на неё Авиталь. Судя по беззаботности, из которой вся соткана была эта девушка, разлад с мачехой её уже давно не угнетал; она принимала Тову такой как есть, не пыталась доказывать, оправдываться, а просто держалась от неё подальше.
  Таинственный мир грёз, в котором жила Авиталь, был для этой девушки непонятен и чужд, - Авиталь и не нужна была в нём сожительница, - но рядом с Ицкой было просто и легко. Авиталь, измучившейся в последнее время от сложнoстей с Эламом, вдруг так неожиданно брызнула в душу светлая радость, излучаемая Ицкой, что она за неделю привязалась к новой подруге и повсюду они стали ходить вдвоём.
  Ицка не умела читать; ей нельзя было, как Хатифе, поверить сокровенное; и всё же с ней было проще и беззаботнее, чем с вдумчивой глубокомысленной Хатифой. Сдружившись с Ицкой, Авиталь и сама повеселела, на время откинув от себя заботы с Эламом.
  
  ***
  
  Недели через две после случая на ипподроме они вместе отправились на базар вернуть одолженный Товой у горшечника кувшин.
  Болтая ни о чём, они шли меж прилавков обратно, когда Авиталь вдруг остановилась посреди дороги как вкопанная: в конце овощного ряда сидел тот самый нищий, который шептался на стадионе с римлянином. Она быстро отвела взгляд, чтобы не встретиться с ним глазами, и шепнула Ицке:
  - Он не хромой.
  - Кто?
  - Вон тот нищий, только не смотри на него сразу. Я его видела там, на стадионе. Он с римлянином разговаривал, а сам прятался за стеной.
  - Да ну! Вот ведь народ пошёл... Чего только ни придумают ради денег. А ты уверена, что это он самый?
  - Не... не совсем, хотя нет, глаза точно его - узкие и злые. И лицо погляди какое - у больных не такие лица, этот какой-то чересчур свежий.
  - Ну и ну его, идём, - и Ицка пошла дальше.
   В это время к нищему подошла закутанная в тёмный платок сгорбленная старуха и положила перед ним монету. Нищий благодарно кивнул, старуха побрела дальше. У Авиталь сжалось сердце: платок на узеньких плечах был таким древним, что рядом с ним одежды калеки казались новыми, и брела женщина с трудом волоча ноги. Едва она отошла, нищий оглянулся и воровато спрятал монету за пазуху, оставив на коврике лежащую там мелочь.
  - Ну уж нет, мы отсюда так не уйдём, - проговорила Авиталь и двинулась к нищему. Она почти ткнулась коленками ему в лицо, но попрошайка даже не шевельнулся. Ицка толкнула подругу вбок, мол, не связывайся, но Авиталь так разволновалась, что у неё затряслись и руки, и голос.
  - Да как ты смеешь брать деньги у старух! - зазвенела она, чуть не задыхаясь от ярости.
  Попрошайка медленно и невозмутимо поднял глаза. На Авиталь уставились холодные бесстрастные зрачки, и она вспомнила, как в первый раз увидела волка: если смотреть на волка сбоку, примешь за обычную собаку; но взглянешь в глаза - сразу узнаешь хищника. С таким же жёстким спокойствием разглядывал её теперь и нищий.
  - Да никакой ты не хромой! - не сдавалась Авиталь, - я видела тебя без костылей на стадионе!
  Она нагнулась и хотела было выдернуть из-под коврика костыли, но калека крепко прижал их рукой. Маленькая Ицка не растерялась - она обежала вокруг нищего и стала тянуть деревяшки с другой стороны. Тот отпустил руку, и Ицка с костылями с размаху отлетела назад и чуть не упала. К месту стали собираться люди. Какой-то здоровенный мужчина с цветной повязкой на голове подошёл к Авиталь, взял её под локоть и с незлобивым укором протянул:
  - Девочка, ты зачем обижаешь человека? Его и так обделила жизнь, грех дразнить больного. Ай-яй-яй, что сказал бы твой отец, если бы сейчас поглядел на дочь?
  - Подождите, - вытягивая локоть из его руки, попробовала возразить Авиталь, - он не хромой, этот человек, я знаю, я его видела без костылей на стадионе, на бегáх...
  - Ты на стадион ходишь? - удивился здоровяк так, что брови его чуть не уехали под косынку. - Стыдно девушке, нехорошо еврейке ходить в такое место. Оставь человека в покое и иди домой.
  - Да не хромой он! - в отчаянии вскричала Авиталь, глядя на нищего.
   Тот всё молчал, только горестно опустил голову, дескать, до чего довели. Позади него поодаль стояла Ицка, приподнимая костыли и делая Авиталь знаки убираться прочь. Кто-то присел к калеке и принялся выспрашивать, кивая на Авиталь. Верзила в платке качал головой и прицокивал губами. Прихлынувшие откуда ни возьмись ротозеи кинулись осуждать девушек, защищать нищего. Цветной Платок снова хотел взять Авиталь за локоть, но она резко нагнулась к попрошайке и запинающимся от гнева голосом крикнула ему в лицо:
  - Грех врать людям! Господь тебя накажет! - вывернулась от лавочника, проскользнула между зеваками и побежала за Ицкой.
  
  ***
  
  Они завернули в один ряд, перебежали в другой и затерялись в толпе. Ицка звонко хохотала, спотыкаясь о палки. Авиталь поначалу сердито уворачивалсь от встречных, но видя как маленькая полненькая Ицка на бегу неуклюже тащит костыли, тоже залилась смехом. За рынком Ицка бросила палки на землю и подружки вовсю дали волю веселью.
  - Авиталь, а вдруг ты всё-таки ошиблась? - сквозь смех и слёзы еле выдавила Ицка.
  - Ну нет, это точно был он, я его узнала по глазам, - Авиталь прищурилась и сжала губы, передразнивая попрошайку; Ицка снова захохотала. - А ну-ка подожди!
   Авиталь подняла костыли, упёрлась в них руками, подогнула ноги и сделала шаг. Потом заковыляла по кругу.
  - Вот удобные штуки! Попробуй ты.
   Ицка стала проделывать то же самое, но вдруг остановилась, увидев что-то впереди. Она передала палки подруге:
  - Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.
  - Ты куда?
  - Я недолго, не уходи...
  Авиталь обернулась вслед убегавшей и опустила руку, взявшуюся было за перекладину костыля: Ицка спешила к проходящим между рядами двум римским солдатам. Оба были из тех безымянных, которых она встретила в театре; один - тот самый 'красивый', которым подруга её восхищалась в коридоре.
  Ицка нагнала воинов и тронула одного за локоть. Тот обернулся, ласково улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучистые морщинки. Его приятель, увидев Ицку, как-бы невзначай отошёл в сторону и принялся рассматривать товар на прилавке.
  'Странно, - думала Авиталь, - этот римлянин много старше своих товарищей, и лицо у него угрюмое, будто он не рад ничему на свете, а сейчас, когда он смотрит на Ицку, даже у него в глазах светится солнце. А она, хоть и рассказала мне, кажется, о себе всё, ни словом о нём не обмолвилась. Она в него не на шутку влюблена, это видно. Плохо, что он римлянин, а не еврей, так бы они поженились. Надо сказать ей, чтобы держалась от него подальше, всё равно ей никто не позволит выйти за него замуж. А жалко... Ему она тоже очень нравится, да и друг его об этом знает, раз оставил их наедине...'
  Авиталь отвернулась и снова заковыляла по кругу.
  Ицка вернулась, и они поплелись домой, прихватив деревяшки.
  - Как его звать? - спросила Авиталь.
  - Титус.
  - Не хочешь о нём говорить?
  Ицка махнула рукой, вздохнула:
  - Потом, Авиталь. Ты иди домой, а я здесь ещё задержусь.
  - Не ходи за ним ещё раз, Ицка...
   Подруга не ответила, и Авиталь, волоча за собой костыли, побрела домой.
  
  ***
  
   Она спрятала палки под старыми ковриками во дворе и не думала ни о них, ни о нищем целый вечер, но когда в доме погасла последняя свеча, Авиталь вдруг стало совестно. Это на рынке ей казалось, что она сделала правильно, с яростью нападая на притворщика. Теперь ей было стыдно вспомнить, как справедливо упрекнул её лавочник с цветной косынкой на голове. А что, если... А вдруг нищий на рынке вовсе не тот человек со стадиона? Бывают же сходства... Если этот вправду хромой, то они с Ицкой сделали подлость, отобрав у него костыли и бросив его на базаре без помощи. А вдруг их с Ицкой видели, когда они уносили палки? Вдруг сейчас в дверь постучат люди, расскажут Шамаю, что она наделала, спросят, почему он разрешает ей ходить на стадион...
  Но нет, уверяла себя снова Авиталь, калека с базара и человек с ипподрома - одно и то же лицо. Или..? Жалко, что подруги нет рядом, с ней они придумали бы что-нибудь. Ицка... Ицка и римский офицер, которые влюблены друг в друга. Неужели ей не стыдно было бегать за ним в театр, в это гнездо разврата? Авиталь места себе не находила, вспоминая, как отшатнулся Цветной Платок, когда она сказала, что была на бегáх.
  Как всё это жутко запутано - и история с театром, и Эламово грязное прошлое, и Ицка с чужаком Титусом, её противная мачеха, и теперь вот этот нищий, и его костыли во дворе...
  И снова открылась и заныла в сердце прежняя рана тревоги и безысходности.
  
  ***
  
   К утру небо затянулось тучами. Едва рассвело, Авиталь наскоро умылась и, пока домашние ещё спали, поспешила в Храм.
  Ночью она уверила себя, что ошиблась с калекой. Она хотела прихватить с собой костыли и, как бы это ни было теперь унизительно, вернуть их нищему, но раздумала, решив сначала помолиться у святых стен. В Храме она не была с Пéсаха. Хотелось, как старшие, принести с собой голубей - в жертву повинности; поплакать у алтаря, когда священник выпустит кровь из невинных птиц, расплакаться потом вовсю на женском дворе, закутавшись в покрывало, и уйти с очищенной душой...
  Но она вдруг представила, с каким укором на неё посмотрит священник и что он вообразит себе, если она принесёт жертвоприношение одна, без родителей. Сама она этого никогда не делала. А если вдруг спросит, за что? Хорошо, если бы там был тот старенький священник, который принимал жертву у её семьи в прошлом году. Глаза у него добрые-добрые, и он не осудил бы её... Она не взяла с собой ни денег, чтобы купить птицу, ни муки для бескровного приношения.
   Авиталь ступила на женский двор, подошла к знакомой выемке в камне, где любила стоять раньше, приложила руку к стене и попробовола молиться. 'Боже...' - начинала она несколько раз, но дальше 'Боже' ни ум, ни язык не шли. Она чувствовала только, как её палец корябается о шершавую ложбинку, да слышала невнятное подвывание рассеяных по двору женщин.
  'Боже...' - снова начала Авиталь, поняла, что молитва не выходит, и в отчаянии выдохнула: 'Да что же это такое?' Ей показалось, что все услышали её стон, что все обернулись и смотрят, но никто её даже и не заметил. Она подняла голову к небу: над Храмом низко висели серо-бурые клочья.
  Ни ветра, ни дождя, ни лучика солнца. И на сердце её лежал сейчас такой же серый, клочковатый, непроницаемый покров и не давал даже расплакаться. Она так спешила сюда в надежде рассказать Всемогущему о своих тревогах, попросить ясности мысли, освободиться от душевного гнёта. И вот... ни молитвы, ни слёз, ни облегчения. Авиталь закусила губу и побрела домой. На выходе она всё-таки уронила две слезинки: от жалости к себе и своей беспомощности.
  
  ***
  
   Теперь предстояло самое сложное и самое страшное: найти вчерашнего нищего, извиниться за подлую выходку и вернуть ему костыли. Идти на рынок было рано, торговцы и торговки, ещё сонные, только выносили к нему свой товар. Чтобы скоротать время, Авиталь, плотно закутавшись в покрывало, пошла вдоль стены Храма в сторону башен крепости.
  Где-то вблизи послышались короткие резкие команды. Им завторили многоголосые стройные отклики: у башни начались ежедневные римские учения. Мимо, лязгая оружием, прошагал отряд римских солдат, затем другой, третий.
  Улицы оживали. К Храму потянулся люд: женщины с корзинами опресноков и кувшинчиками с маслом и вином, мужчины с ягнятами и козлятами на верёвках или под мышкой. Сбегались вездесущие мальчишки. И площадь постепенно наполнилась привычным гулом человеческих голосов и блеяньем животных.
  Впереди Авиталь увидела, как стайка мальчишек, человек из семи, окружила римского солдата. С задранными головами они походили на птенцов, которые ждут, когда мать каждому в клювик положит червяка. Некоторые с благоговейной завистью трогали ножны на широком кожаном поясе, рукоятку меча, другие вперебой что-то спрашивали. Римлянин улыбался, затем вынул из ножен гладиус и, не выпуская его из рук, позволил вихрастым головкам рассмотеть его поближе. В кружке заохали и заахали; воин весело рассмеялся. Глаза у него были чёрные, добрые, живые, и Авиталь узнала в весёлом солдате Децимуса. Она остановилась и стала наблюдать за происходящим.
  - А покажите ещё тот выпад, как раньше, - попросил мальчик постарше; среди чёрных и коричневых кудряшек он был единственный с бритой головой, - вот Шаллума и Иуды с нами не было, а они тоже хотят.
  - Покажите, покажите, пожалуйста! - загалдела компания.
  Децимус вложил меч в ножны и принял у бритоголового палку. Мальчишки расступились; Децимус красиво развернулся и сделал резкий выпад, выставив палку вперёд, одновременно приседая и делая быстрое сильное движение другой рукой.
  -А покажите с настоящим мечом! - воскликнул совсем юный кроха, но Децимус покачал головой, взял мальчугана за плечо, присел, посмотрел ему в глаза и серьёзно сказал:
  - Обещайте мне, - он обвёл детей глазами, - что вы не станете брать у мамы с кухни ножи для этих приёмов, и вообще не будете их использовать, если только вашей жизни не станет грозить опасность.
  - А с палками можно?
  - Можно, но поодиночке, - засмеялся он, поднимаясь, - не то передерётесь и понаставите друг другу синяков.
  Он отдал палку мальчику, тот взял её и повторил наскок. Децимус одобрительно кивнул, потом выправил вытянутую худую руку мальчонки и сказал:
  - Всё верно, но выпада не получилось. Смотри, - и он снова встал в позицию, - когда на тебя нападают, первым делом тебе захочется бежать. - С этими словами Децимус сделал вид, что атакует ученика; тот отпрянул назад. - Вот этого и ждёт противник. Когда ты делаешь выпад - неважно, в защите или нападении, - ты не отступаешь, а всем телом стремишься вперёд, - и он повторил своё быстрое и точное движение. - Пусть противник шарахается от тебя, а не наоборот, правда?
  Авиталь тоже было ужасно интересно. Она с любопытством наблюдала в сторонке, вытянув шею; внимания на неё не обращали.
  Другие мальчуганы тоже стали наперебой показывать римлянину новый приём, а он смотрел, выправлял и передвигал неуверенные руки и ноги, смеялся на совсем смешные ужимки и явно получал от урока удовольствие. Здесь был совсем другой Децимус, чем на стадионе. Там был стальной воин, а здесь с детьми возился ещё один мальчик, разве что старше годами.
  Авиталь постояла ещё немного, затем вздохнула, развернулась и поспешила на базар. Город пробудился; день разгорелся вовсю.
  
  ***
  
   Базар уже был полон. Не без волнения подходила Авиталь к тому месту, где вчера сидел калека. Вот торговки с овощами, вон Цветной Платок с кем-то шутит... Авиталь потерянно остановилась - нищего не было. Не было ни его, ни его коврика. Она пустилась было в другой конец ряда, но там нищих не было вовсе. Кинулась дальше - в ряды с упряжками и сбруей, к палаткам с тканями, к столам с украшениями и благовониями... Калеки и попрошайки были всюду, но того, которого искала она, не было нигде. Авиталь как ошалелая бегала по рядам, покрывало её съехало назад, волосы разметались по плечам, но хромого она так и не нашла.
  И тут она поняла: она не ошиблась вчера, нападая на нищего. Хромого не было, потому что она была права, прилюдно изобличив его притворство. Его не было, потому что обманщик попросту убрался подальше от места, которое больше не будет кормить. Ей пришли на ум слова Децимуса: 'Пусть противник шарахается от тебя назад, а не наоборот, правда?', и Авиталь вдруг удивилась от осознанной в себе внутренней силы, которая заставила спасовать опытного обманщика. Ей стало смешно и немножко стыдно за своё вчерашнее малодушие, но она со спокойной совестью и не замедляя шага прошла мимо торговца с повязкой на голове, который устыдил её. Ей было всё равно теперь, узнает он её или нет: она чувствовала в первый раз в жизни, что оказалась права, что победила истина, и эта истина на её стороне придавала ей уверенности в себе.
  Когда она подходила к дому, на небе случилось маленькое чудо: серые клочья по какому-то таинственному знаку стали раздвигаться, скучилиь по краям неба, и вдруг целый дождь тёплых и ласковых лучей хлынул из-за рассеивающихся облаков и окатил брызгами света крыши и стены домов, заборы и деревья.
  У двери возились Гершом и Дани, рядом с ними, уперев руки в полные бока, стояла Ицка. Она увидела подругу и радостно воскликнула:
  - Авиталь! Где ты пропадала?!
  
  Глава 11
  ДЕЦИМУС
  
  Осень в этом году долго стояла тёплая, и когда подошло время осеннего праздника Кущей, желтизна едва-едва коснулась верхушек деревьев; там, где зелень не уступила летней жаре, с пущим упрямством держалась она за жизнь.
  Ицка, которая знала всех местных парней и девушек, предложила Авиталь провести праздничные будни Суккота вместе с ними на берегу Иордана. Полевые работы были закончены, и молодёжь, вдохновлённая чудной погодой, решила разбить у реки лагерь и отдохнуть там в последний раз перед зимой от трудов и от родителей.
  Всё решилось за два дня до праздника. Несколько юношей с наставниками из фарисеев ходили к Иордану на Рош а-Шана - для очищения, по обычаю праздника труб. После положенных обрядов они присмотрели у реки приятное местечко, наметили место для шалашей, а по возвращении в Иерусалим поделились затеей с друзьями.
  Ночи над городом висели ясные, звёздные, обещающие солнечные дни с прохладными прозрачными вечерами, и новость о походе быстро облетела местные дома. Ицка, которую тоже пригласили на отдых, на следующий день прибежала с ней к подруге.
  Только она успела высыпать подробности, как в дверях появился Элам. Он услышал, что девушка куда-то зовёт Авиталь и, насмешливо глядя на низенькую кругленькую Ицку, спросил:
  - Куда это вы собираетесь?
  - Ицка зовёт меня со всеми к Иордану праздновать кущи, - просто ответила Авиталь.
  - Отпустишь её со мной, Элам? - смеясь спросила Ицка. - Обещаю привести её тебе назад в целости и сохранности.
  Авиталь вскинула брови:
  - Как это? Что значит 'обещаю привести назад'? А я сама - дитя, что-ли?
  Ицка ответила ей, глядя в глаза Эламу:
  - Ты гляди, Элам меня сейчас съест за то, что я тяну тебя с собой. Ни разу не видела, чтобы так тряслись за своих невест.
  Элам прищурившись смотрел на Ицку, губы у него улыбались.
  - Смелая такая? А тебя саму кто приведёт в целости и сохранности? За тебя есть кому поручиться? - шутливо поддевал он её, пропустив мимо ушей слово 'невеста', которое резануло ухо Авиталь.
  - О-о-о, за это не переживай. Не из таких, за которых переживать надо, - бойко подхватила Ицка.
  Всё это были шутки, и Авиталь, искреннe любившая Ицку, ни за что бы не подумала упрекнуть её за кокетничанье с Эламом, но вот этот его сладковатый взгляд и острые слова в адрес подруги кольнули её. Что за глупости? Ревновать вдруг Элама к Ицке, бред и только! И всё-таки... Дурацкий тон у Элама, этакий хозяйский. И это у того самого Элама, который вот только недавно стоял на коленях и плакал ей в ладони...
  Ицка засобиралась домой:
  - Значит, выходим послезавтра утром, я за тобой зайду, Ави.
  - Нет, я сам пойду с ней. И не утром, а ближе к полудню, мне нужно будет с утра доработать у Елиава.
  Ицка вопросительно взглянула на подругу, Авиталь в ответ только пожала плечами. Ицка вздохнула:
  - Ну что ж, тогда увидимся у реки. А ты знаешь, куда нужно идти? - снова повернулась она к Эламу.
  - Разберусь, - с усмешкой ответил он.
  Авиталь обняла на прощание Ицку.
  - Да, встретимся у реки; спать-то мы всё равно будем в одном шалаше.
  Ицка поцеловала подругу и пожала протянутую руку Элама.
  Авиталь снова передёрнуло. И когда это она стала такой вредной? Лучшая подруга просто шутит с женихом, что тут такого... И всё равно неприятно, а ничего не скажешь, потому что глупо ревновать к беззаботной болтовне. Но досада не уходила, и, как только за Ицкой захлопнулась дверь, она неожиданно накинулась на Элама:
  - Вот как ты всё решил! И меня не спросил, хочу я с тобой идти или нет. Может, мне хочется идти с утра со всеми.
  - Со всеми? - раздражённо переспросил Элам, a потом ядовито добавил: - С чего бы это? Не хватает общения с ровесниками?
  Авиталь отшатнулась от него после таких слов. В ней забулькал гнев. 'Не сватал, а собственничает, словно я его вещь'. Да как он смеет подсмеиваться над ней таким тоном? А Ицке улыбался минуту назад... Она хотела ответить ему - едко, коротко, грубо, но сдержала сорвавшееся было с языка слово. Гнев на её лице вдруг переменился на выражение недоуменного ужаса. Она сейчас только заметила, что прежде ни разу не видела его таким раздражённым против неё. За что? Авиталь в остолбенении смотрела на него широко раскрытыми глазами.
  Элам поймал этот взгляд и отвёл глаза. В последние дни он много думал о ней и о себе, и озлобление, овладевшее им после их откровенного разговора ночью на базарной площади, бродившее в нём все эти дни, вылилось теперь желанием зацепить её кокетничаньем с Ицкой и резким ответом на её выпад.
  Вот она стоит перед ним, худенькая, веснушчатая, с горящими карими глазами, любимая до боли, но думающая только о себе, о каком-то ненужном походе, о пустоголовой Ицке, о чём угодно, только не о нём! Он, возможно, уже давно посватался бы к ней, если бы хоть раз почувствовал, что она вся принадлежит ему. Но этого не было. Ни разу. Вечно половина её души витает где-то в книжках, в выдуманных самой сказках, в заботах о посторонних, ненужных людях, в оплаченных им же для неё развлечениях. А половины ему мало. Он с завистью поглядывал на знакомых ему парней, невесты которых с обожанием глядели на своих избранников снизу вверх. Его Авиталь никогда не смотрела на него так. Нет, половины ему мало!
  Авиталь не отрываясь наблюдала за ним. Впервые обожающий её Элам вёл себя так мерзко. Что-то противное было в его повёрнутом в сторону лице, в крючковатом носе, в сжатых губах, в отставленной в сторону напряжённой ноге... Но она тут же укорила себя: разве виноват человек, что у него такие губы и такой нос; человек обижен, разозлён, и на это у него должна же быть причина. И злоба против него вдруг обернулась жалостью. Ведь чем-то она вызвала в нём это озлобление. Захотелось потушить, залить его досаду добротой, лаской, нежностью.
  Она подошла к нему, тронула за рукав и тихим, почти дрожащим голосом протянула:
  - Элам... Что это такое?
  И тут он не выдержал. Вот оно, долгожданное мгновение, когда она вся внимание и хочет знать, что с ним - с ним, с Эламом, он её единственная забота. Захотелось схватить её голову и больно впиться в губы, но Элам сдержался. Он почти со стоном выдохнул и мучительно улыбнулся. Напряжённое лицо Авиталь тоже расслабилось и она улыбнулась ему в ответ.
  Злая сила, которая мгновение назад стояла между ними, отступила.
  
  ***
  
  Солнце подбиралось уже к полудню, когда они тронулись в путь. Авиталь всё утро пекла хлебы и теперь вместе с небольшим узелком необходимых вещей несла за спиной большой тёплый мешок, от которого вкусно пахло свежей сдобой.
  Элам взял с собой младшего брата. Звали его Пасхор, и он был вовсе не похож на Элама: низкого роста, коренастый, темноволосый, с маленькими чёрными глазками на некрасивом рябоватом лице. По виду никак нельзя было бы догадаться, что стройный высокий Элам кровный брат этого невзрачного человечка.
  Сколько Авиталь ни пробовала в начале пути втянуть его в разговор, Пасхор отвечал односложно, а то и вовсе отмалчивался. Плёлся он неизменно сзади, хотя Авиталь несколько раз умеряла шаг, чтобы тот их нагнал. Парень догонял, а через минуту отставал снова, и девушка бросила затею идти всем рядом. Элам дал Пасхору нести свои и Авиталь одеяла, а сам нёс за плечами мехи с кислым молоком и вином.
  К большому её удивлению, во всю дорогу Элам не перекинулся с Пасхором ни единым словом.
  'Словно не брата с собой взял, а осла', - подумала Авиталь, когда один раз Пасхор остановился, опустил поклажу на землю и принялся разминать затёкшие руки. Элам этого не видел; они всё шли и шли вперёд, оставляя юношу далеко позади. Её ноша тоже казалась ей тяжелее той, с которой она вышла из дому, и Авиталь несколько раз порывалась спросить, почему Элам не взял с собой осла, выделенного Элиавом для дальних поездок, но молчала. Ей подумалось, что если бы она отправилась с раннего утра вместе с Ицкой и её компанией, то ей, может быть, пришлось бы нести и остальные свои вещи. Что ж, если этот неразговорчивый Пасхор не против таскать для Элама узлы...
  Солнце светило ярко, но уже не жгло по-летнему. По волосам и телу пробегал прохладный ветерок, и, несмотря на ношу, идти было весело. Они шли не разговаривая. Авиталь думала об Ицке. Не будет же Элам снова с ней кокетничать, хотя сейчас такая мысль даже не царапнула её. Она вспоминала Титуса, его счастливое лицо, когда он глядел на её подругу на рынке. Вот уж где таится настоящая опасность.
  Странно... Раньше ей казалось, что так же, как её семья чуждалась римлян, сторонились их и другие иудейские семьи; во всяком случае такие малоимущие, как они, как близкие Ицки. Но на деле оказалось не так. Элам водится с римлянами, Ицка влюблена в римского солдата...
  Авиталь припомнила, как недавно видела Децимуса, когда тот учил еврейских мальчишек римским военным приёмам, и невольно подсмотренную сцену между ним и красивой еврейкой под стадионом. Она видела его всего трижды, и всякий раз он был с иудеями. Что у него за дела с нашими? Она осторожно начала:
  - Элам, а тот римлянин, ну Децимус, с которым ты меня познакомил на ипподроме...
  - Что, понравился Децимус? - с злой усмешкой неожиданно вырвалось у Элама.
  'Ревнует', - поняла Авиталь и тут же поспешила его успокоить:
  - Мне кажется, он влюблён в ту девушку с светлыми волосами... Ну, что была там на балконе, в театре...
  - Откуда ты знаешь про Саломею?
  - Я не знала, что её так звать, - и она рассказала Эламу о подсмотренной ею сцене между светловолосой и Децимусом в коридоре. Элам выслушал, помолчал, потом выдавил:
  - Ну, всё понятно.
  - Что понятно?
  - Так... Eщё та дрянь, - и он снова замолк.
  Авиталь покоробило слово: при ней Элам не использовал рыночные ругательства. Она не унималась:
  - Почему? Вообще, кто эта Саломея? Между ними что-то есть?.. Было?
  - Это не ко мне, это ты у них спрашивай.
  Авиталь рассвирепела. Она остановилась и сбросила свой мешок на землю. Элам тоже остановился и обернулся на неё в недоумении. Пасхор так отстал, что его не было видно позади вовсе. Авиталь сдвинула брови и тихо, но твёрдо проговорила:
  - Если б я могла спросить у них, я бы спросила. За что ты на меня злишься? За Децимуса? Можешь быть спокоен, он мне не нравится.
  Это была не совсем правда. Децимус ей понравился, но не так, как это болезненно представил себе Элам. Трудно было не выделить среди прочих красивого римлянина. Что-то в лице его и манере держаться было трогательно благородное; в глазах, помимо ума, угадывалась чуткость. Никто из тех солдат в театре не повёл себя с ней так бережно-учтиво, как Децимус, почтительно поздоровавшийся и представивший ей своих товарищей. Такое детское простодушие светилось в нём, когда он учил ребятишек своим приёмам... А в том, как он спокойно вынес оскорбление Саломеи и отправил её к матери, было столько таинственного и притягательного, что у Авиталь был момент, когда ей на миг стало досадно, что офицер влюблён не в неё. Но это чувство быстро сошло. Несмотря на всю притягательность, Децимус прежде всего был римлянин, чужак, с которым, она знала, не может у неё быть ничего общего. 'Просто, кажется, высокой души человек, но чужой, не наш, и как бы ни было приятно иметь его даже другом, такое по-настоящему быть не может', - сказала она себе, заглушая занявшееся было волнующее чувство интереса к солдату. Но и после того, как она отмела от себя возможность даже на коротенький момент влюбиться в таинственного воина, ей всё-таки не удалось притупить женского любопытства к его загадочным отношениям с гордой иудейкой. Совесть Авиталь была уже спокойна, когда она спрашивала Элама о Децимусе, и теперь его ехидный ответ возмутил её.
  Элам стоял и исподлобья смотрел на неё. Это рыбье выражение больших глаз на немом лице взбесило её ещё больше.
  - Не хочешь, не рассказывай, я тебе сказала правду.
  Элам постоял ещё немного и сдался. Он подошёл к Авиталь, сердито отвернувшейся от него, поднял её узел и заговорил, сначала невнятно, но стараясь придать словам такой тон, будто ничего не случилось.
  - В-общем, она дочка Иродиады, новой жены Ирода, от первого мужа. Иродиада переехала к царю в Галилею ещё летом; теперь они в Иерусалиме, а Саломея всё это время сидела в Галилее. Они с матерью, по слухам, не слишком ладят. Я не знаю подробностей, но отряд Децимуса, кажется, послали сопровождать её в Иерусалим; что-то вроде того.
  - Целый отряд римлян послали, чтобы перевезти иудейскую принцессу из одного города в другой? Она что, такая важная персона? - удивилась Авиталь. Едва она почувствовала, что Элам побеждён и пытается загладить между ними шероховатости, она тут же перестала сердиться; к тому же речь пошла о том, что ей ужасно любопытно было узнать. Они пошли дальше.
  - Тали, эта свита - такой же предлог, как и всё остальное, во что вмешиваются римляне.
  Её разбирало любопытство.
  - Я не понимаю.
  - Тем, кто сейчас управляет империей, - Тиберию, Сенату, тем кто на верхушке власти - нужно знать, что делается в каждом углу страны: кто куда ездит, чем промышляет, назревает ли где-нибудь восстание. Да и тем, кто под ними - тому же Пилату. И хотя они могли бы просто посылать своих шпионов рыскать и вынюхивать, случаи с таким красивым прикрытием они не упускают.
  - Так Децимус - шпион?
  - Нет, что ты! Хотя... - Элам помедлил, - н-нет, не думаю, - неуверенно добавил он, - Децимус всего лишь десятник, да и с его характером... такими делами занимаются люди скользкие, хитрые. А он простой солдат: выполнил распоряжение и доложился начальству. Децимус - правдолюб; мне кажется, ему было бы трудно идти шпионить сознательно, ну разве что по приказу...
  - Но что мне нравится у римлян, - с неожиданным жаром заговорил вдруг Элам, уходя от разговора о Децимусе в какие-то свои мысли, - так это их структура, упорядоченность во всём: жёсткая и жестокая дисциплина. Невыполнение приказа - смерть. Наши так не могут - ни размаха, ни способностей. У нас тоже закон, но закон, который разбирают по косточкам все, кому не лень, и подгоняют под свои интересы, кому как выгодно. Наше общество держится на обычаях предков, и ничего в этих обычаях не предусматривает такую военную сплочённость, которая есть у римлян. Они мир завоевали, потому что у них дисциплина, непреложное послушание и на поле сражения, и вне его. А наши вечно спорят, тянут; у нас в самой мелкой мелочи разногласия, что уж говорить о войске... Вот если бы приучить к такому железному порядку наших... Знаешь, перейми мы у них их же порядок, мы бы могли иметь Рим союзниками, а не оккупантами.
  - Стать такими, как римляне? Да разве такое вообще возможно? - слова Элама ужаснули её. Элам смотрел вперёд, лицо у него было вдохновлённое и сосредоточенное. Видно было, что то, о чём он говорит, не сейчас пришло ему в голову, а зародилось и осмысливалось там уже давно.
  Авиталь робко возразила:
   - А Бог? А Закон? Ну и пусть наши спорят про то, когда надо или не надо мыть руки, ведь главное-преглавное всё равно останется. Как же это смешать с чужим, с римским?
  - Ты не понимаешь. Пусть будет Закон, будут синагоги, обряды... Пусть останется всё, что есть, пускай! Но нужно найти... вернее, организоваться вокруг центра, который соберёт в кулак военную мощь всей Иудеи, но так, чтобы это было не поперёк римских указов, а в союзе с ними, как было при Ироде Великом.
  Авиталь вздохнула. Вот что в свободное время обдумывают в своих головах мужчины... Но предложение Элама, если в него хорошенко вдуматься, не так уж и бессмысленно. Но...
  - Если это будет, как ты предлагаешь, - задумчиво начала девушка, - разве потерпят римляне, чтобы у нас в самом деле появилось вдруг мощное войско - не такое как сейчас, а в пятьдесят раз больше, которое во всём подчиняется начальникам и готово отдать жизнь по одному приказу, даже если бы приказ был против... не знаю, устоев, веры? Римляне же первые почувствуют, что это самое войско при первой возможности взбунтуется против них и даст им отпор. По-моему, их такое разозлит ещё больше, чем все маленькие возмущения наших в Галилее и Иудее.
  Элам затряс перед собой рукой:
  - В том-то и суть! В том-то и горе наше, что мы поставили себя так, что они нам неизбежно враги. Мы как общество никак не хотим подчиниться их системе, и в нас они видят постоянно бунтующий против них народ. Если бы мы догадались признать их союзниками, наставниками военного мастерства... Нужен царь, который убедит Рим, что мы им союзники, а не бунтовщики, а наших - что Рим не зло. Понимаешь, нужен правитель, которого бы слушали обе стороны. Римлянину такое не под силу - римлянин заранее обречён на неудачу. Необходим царь из наших: умный, понимающий, хитрый, если хочешь, который прекратит бунты при помощи Рима и в то же время не позволит народу чувствовать себя рабами в собственной стране.
  Авиталь слушала молча. Элам ещё долго и пылко говорил, но она перестала ему возражать. Может, Элам и прав, но его мысль больше похожа на фантазию, на сон. Всё сводится к тому, чтобы близкие ей люди - отец, мать, Хатифа с Дафаном, да даже Цветной Платок с рынка - вдруг стали бы смотреть на римлян как на друзей или 'союзников', как выражается Элам. Да разве такое возможно? Это сейчас Эламу легко разглагольствовать, когда, несмотря на дикие налоги, в стране более-менее спокойно. Но предложи он это мужчинам постарше, которые помнят то страшное восстание пятнадцать лет назад, когда чуть не сгорел Храм... Сдружиться с римлянами? Немыслимо!
  К тому же ей больше хотелось узнать про отношения Децимуса и загадочной принцессы Саломеи, а не слушать про то, как должно иудейское общество принять римское правление или наоборот.
  Элам закончил свою страстную тираду, и Авиталь осторожно продолжила:
  - Значит, Децимус встретился с Саломеей, когда она ехала в Иерусалим?
  Элам повернулся к ней; взгляд его, затуманенный и отвлечённый, обернулся выражением усталой досады. Он поморщился.
  - А, ты всё об этом... Да нечего тут рассказывать. Не знаю, где и как они познакомились. Она со служанками вертится вокруг него, дразнит. То с Крассом у неё что-то завязалось, потом к Титусу лезла.
  Глаза Авиталь загорелись.
  - А он что?
  - Кто? Титус или Децимус?
  - Оба.
  - Титусу вообще ни до кого дела нет, он сам по себе. Как полезла, так и отстала. Это Крассу всё равно: что служанка, что принцесса...
  - А Децимусу?
  Элам явно злился.
  - Да мне откуда знать, что у них там? Ты же сама слышала, как он её отшил. Зачем она ему нужна? Не женится же он на ней. Ни ему нельзя, ни ей. Так разве, поиграться обоим...
  - Римским солдатам нельзя жениться?
  - Пока на службе - нет. Только если выйти в отставку лет через двадцать. Тогда им положена пенсия, а до этого - нет. Да даже если бы он и захотел на ней жениться, в чём я сомневаюсь, кто ей позволит выйти за него?
  Авиталь не стала больше расспрашивать. Кое-что её любопытному девичьему сердцу всё же удалось узнать про таинственные дела между статным римлянином и гордой принцессой. Теперь нужно сделать всё, чтобы Ицка не связывалась с Титусом, который, как выразился Элам, 'сам по себе' и которому нельзя жениться до конца службы.
  
  
   []
  
  
  Глава 12
  СУККОТ
  
  Солнце, хотя днём светило по-летнему ясно, прибежало к горизонту по-осеннему рано. Авиталь, Элам и Пасхор подошли к назначенному месту у Иордана перед самым закатом. Спины и руки у всех троих затекли; ступни, казалось, пекло невидимое пламя. К концу дороги Элам вслух пожалел, что не взял с собой осла.
  Авиталь ожидала встретить весёлый шумный круг молодёжи у костра, но ошиблась. Шалаши - она насчитала семь - почти все были закончены, кроме двух, у которых вяло возились несколько парней. У старого кострища лежала маленькая кучка хвороста, а рядом на бревне сидел и лениво чиркал камнем о камень какой-то подросток. Ни Ицки, ни других девушек: кругом только незнакомые молодые люди. Девушка подошла к мальчику с камнями и спросила:
  - Куда можно положить хлеб? У меня здесь целый мешок.
  Мальчик кивнул в сторону на сложенные в кучу под навесом мешки.
  - Вон туда. Там у нас вся еда. - И ворчливо добавил: - шалом, между прочим.
  Авиталь ласково усмехнулась: всего-то лет тринадцать, но уже мужчина, и требует к себе уважения. Она вежливо поздоровалась и спросила, как его зовут.
  - Маттафия.
  Они пошли к навесу. Вокруг него с топором в руке ходил, подгоняя и выравнивая столбы, крупный угрюмого вида парень с большим горбатым носом. Он единственный в этом разомлевшем отряде 'работяг' занимался своим делом сосредоточенно и с охотой.
  'Лицо однолюба, - почему-то подумала Авиталь, глядя, как парень обухом топора вбивает клин, - такой влюбится в какую-нибудь вроде черноглазой, которая будет им крутить как хочет, а он будет её всю жизнь на руках носить'.
  Она положила свой мешок в углу под навесом, а Элам, не отступавший от неё ни на шаг, опустил рядом мехи с питьём.
  Пасхор побрёл к юношам, подправляющим шалаши, перекинулся с ними приветствиями, сложил свои узлы на землю и остался стоять, глядя как те позёвывая заканчивают работу.
  Авиталь ещё раз оглядела это сонное царство и обернувшись к Эламу сказала, что пойдёт искать Ицку.
  - Я с тобой, - отозвался тот.
  Но Ицку искать не пришлось: та с другими девушками возвращалась с реки. Авиталь поспешила им навстречу, и скоро девчата знали имена друг друга и кто где живёт в Иерусалиме. Двух-трёх Авиталь знала в лицо с той памятной свадьбы, на которую они ходили с Хатифой. Они тоже вспомнили её.
  - Почему у вас так невесело здесь? - спросила Ицку Авиталь, когда они уединились в стороне.
  - Не знаю, - пожала та плечами, - может оттого, что голодные... Никто ещё толком ничего не ел, как пришли. Так, перекусили, что было. А может, потому что людей немного. Всего-то человек двадцать пять. Я думала, больше будет.
  - Если голодные, надо ведь приготовить. - всю усталость её как рукой сняло. - Есть здесь у вас котёл какой-нибудь?
  - Ави, ты собралась варить на ночь глядя? Вот непоседа...
  Вместе с Ицкой они отыскали котёл и послали двух юношей за водой; того, который сидел у костра, заставили развести огонь, а сами принялись чистить овощи из мешков с припасами. К ним присоединились другие девчата, и вскоре у костра сделалось оживлённо.
  Когда похлёбка была готова, совсем стемнело и похолодало. Молодёжь кучнее собралась у костра. Вкусно запахло супом, хлебом, сыром; по кругу заходили разносортные миски и чашки; затолкались, соприкасаясь плечами и руками, у котла люди. Авиталь оказалась в самой гуще. Как и другие, она смеялась и отшучивалась, и меж тем украдкой вглядывалась в лица.
  Вместе с ней и Ицкой девушек было восемь, и ни одна, на взгляд Авиталь, не выделялась ни красотой, ни внутренней неуловимой силой, которую она когда-то увидела в черноглазой и узнала в Саломее. Несомненно, Ципора, обе Мариам, Батшиба и другие были хорошими, добрыми девушками, но притягательности, внутреннего жара, который был даже в толстенькой Ицке, Авиталь в них не нашла.
  Из парней был заметен коренастый круглоголовый Иоав; он был несколько старше Элама и считался в этом кружке главным. Пока Авиталь с Ицкой управлялись с супом, Иоав с братом и четырьмя друзьями ходил за дровами и водой, а когда вернулся и застал девушек за работой, похвалил её и Ицку за смекалку. Подруга шёпотом указала Авиталь на его невесту, юную Малку, которая не сводила благоговейного взора со своего деятельного жениха. Младший брат Иоава, стройный белокурый Захария, с интересом начал поглядывать на Авиталь, но тут же натолкнулся на грозный взгляд Элама. Элам подсел к Авиталь поближе, Захария тут же изобразил на лице безразличие.
  Были в этой компании и такие неприметные и малоразговорчивые юноши, как Пасхор. Они в стороне суетливо дожёвывали хлеб, наскоро выхлёбывали суп и шли к огню. Авиталь невольно стала сравнивать их с римскими воинами, и сравнение всё выходило не в пользу иудеев. Кроме Иоава, горбоносого Однолюба и пары атлетически сложеных парней, остальные вызывали чуть ли не жалость узкими плечами, костлявыми конечностями и острыми подбородками с редкой порослью. Римляне, даже невысокие, впечатляли могучими натренированными торсами. Теперь она согласилась бы с Эламом, что евреям есть чему поучиться у римлян. 'Хотя, - ухмыльнулась она про себя, - ему самому не мешало бы воплотить свою идею в жизнь'.
  Среди молодых людей девушка заметила двух мужчин постарше. Эти подошли к кружку позже. Один был престарелый ребе их синагоги, другой - незнакомец лет за сорок. Мужчины были заняты разговором, к которому почти сразу присоединился Иоав, и мало обращали внимание на то, что происходило у костра.
  Авиталь наконец перестала вертеть головой и, как прочие, тоже стала смотреть на пламя. Ей было скучно.
  Сначала дома, а потом в поту и пыли дороги она представляла себя весёлой и резвой рыбкой в стайке подруг и друзей в прохладных струях Иордана. Там плыла она вольно и свободно, сердце её не сжимали змеиные стебли сомнений, тоску и душевную тяжесть уносила в себе река. Ей так хотелось резвиться в кругу однолеток, дарить и делить беспечность, но... Но ничего этого не случилось.
  Элам сидел рядом и ни с кем не разговаривал. Ицка позёвывала. Иоав, видимо, всё больше сердился, размахивая руками и что-то доказывая раввину и его спутнику. Ребе степенно поглаживал бороду и редко, не повышая голоса, отвечал молодому человеку. Второй уже начинал суетиться, перебегал глазами с лица Иоава на невозмутимое лицо учителя и пытался вклинить в речь свои замечания.
  У костра разлилась сонливая тишина. Чей-то усталый голос завёл песню; её томные звуки, неохотно подхваченные остальными, поплыли над головами. Кто-то взял рожок и попробовал влиться в мелодию, но так и бросил это занятие посередине. Песню дотянули до конца, зевая между словами. Хотелось спать.
  Иоав всё ещё спорил со старшими и, видно было, им не уступал. Скоро он встал, извинился за прерванную беседу, почтительно поклонился и обратился к молодым людям: пора расходиться по шалашам.
  - Завтра к нам придёт Коль Корэ, - добавил он напоследок.
  'Что это ещё за Коль Корэ? - удивилась Авиталь. - Странное прозвище - Голос Взывающего... Хотя какая мне разница, у кого какое прозвище'.
  Ицка повела подругу в их шалаш, где уже стелились Мариам и Ципора. Элам принёс Авиталь её мешок и задержался у входа. Ицка и Мариам смеясь замахали на него руками:
  - Уходи, Элам, мы уже спать будем! Ничего не случится с твоей Авиталь, не переживай!
  - Тали, я здесь если что, недалеко. Вон наше с Пасхором место, - Элам рукой указал на свой шалаш.
  - Спасибо тебе, только что же может случиться, когда нас тут четверо? - засмеялась она, и Элам пошёл к себе, махнув ей напоследок рукой.
  Девушки ещё некоторое время возились, расчёсывая волосы и укладываясь поудобнее; потом долго слышались из их шалаша шёпот и хихиканье; наконец всё стихло.
  
  ***
  
  Авиталь лежала на спине и через щёлку в крыше смотрела на серебристую звёздочку в чёрном небе как раз посередине треугольного просвета. На сердце её была такая тоска, что хотелось плакать - но слёз не было. Она лишь недвижно лежала и не отрываясь смотрела на гвоздик света в чёрном треугольничке.
  Вот она юность: лучшее время жизни, как говорит Хана, беззаботность и свобода, а ей, Авиталь, чего-то не хватает. Чего?
  Вот он Элам, снова заботливый и влюблённый в неё как и прежде, и опять она чувствует над ним власть, но счастья... счастья она не чувствует.
  Вот она Ицка - добрый неунывающий друг, дух которой не сломила ненавистная суровая мачеха, - и рядом с ней весело... Но душу Авиталь всё точит невидимый червячок, оставляя чёрные кровоточащие борозды...
  Вот она - свобода от присмотра родителей, поход с друзьями за много стадий от дома: щедрые ласки солнца, прохладные перекаты реки, таинственный шёпот листвы над ней, неугомонные спозаранку крики, свист, пенье, писк и шипение божьих тварей в небе, траве, кустах - повсюду жизнь и согласие, - но нет ей наслаждения всеми этими радостями, как нет и простого покоя. Почему, почему, почему?
  Авиталь заплакала, перевернулась, поджала под себя ноги, уткнулась мокрым лицом в ладони и жарко стала молиться.
  "Господь, мой Господь! Я знаю, Ты слышишь меня, Ты слышал и тогда, когда я ходила к Тебе в Храм... Ты смотришь сейчас и молчишь, но как бы я хотела чувствовать Тебя, слышать Тебя, знать, что Ты любишь и не отвергаешь меня! Ты видишь всю душу мою и всю тяжесть эту... Отчего она - я не знаю. Я не хочу больше, чтобы этот камень закрывал от меня Тебя. Вот Тебе моя жизнь - вся, до последней капельки... Возьми и делай с ней, что хочешь, только чтобы я перед Тобой была чиста, и сердце моё было светлым. Я не знаю, что будет дальше, но я так больше не могу... Господи, измени жизнь мою, измени меня... Пожалуйста!.. Я люблю Тебя... я верю Тебе...'
  Где-то недалеко в кустах испуганно вспорхнула и всполошённо крикнула невидимая птица, потом снова всё смолкло. Авиталь разжала ладони, осторожно вытянулась на постели и выдохнула. Вокруг было темно и тихо, из других кущей не доносилось ни звука, и девушки рядом с ней спали. На неё тоже уже наплывал тягучий мягкий сон, и в первый раз за долгие месяцы душа её, засыпая, не металась в тревоге: где-то наверху, она чувствовала, Единым и Всемогущим молитва её была отвечена.
  
  Глава 13
  ОДИН ДЕНЬ
  
  Она проснулась оттого, что ноги её, сколько она ни сжималась во сне клубочком, окоченели. Открыла глаза и сквозь вчерашнюю щёлку увидела клочок серого неба. В шалаше было сыро и очень холодно, но три подруги её ещё спали.
  Авиталь поднялась, закуталась в покрывало и, осторожно ступая между разбросанными вещами и спящими, выбралась наружу.
  По земле с реки клубами наползал такой туман, что два дальних шалаша не были видны вовсе. На востоке над холмами ещё висели тёмно-фиолетовые тучи, но утро за ними уже распускалась розовым светом, и кромки облаков зажглись и начали светиться. Холодный воздух казался тяжёлым от сырости; трава, кусты, деревья вволю пили влагу.
  Авиталь огляделась и медленно пошла к реке. Умылась студёной водой, стоя на пошатывающемся камне, оступилась и замочила подол покрывала и сандалии. Побежала было скоренько к шалашу, но лечь на уже остывшую подстилку ей не хотелось; повернула к костру. Она собиралась посидеть там, но брёвна вокруг были мокрыми, к тому же около ещё дымившего кострища, завернувшись в овечьи шкуры, спали трое юношей. Под навесом, который вчера выровнял горбоносый парень, так и лежали мешки с едой, уже аккуратно переложенные, но присесть там тоже было нельзя. Авиталь, зябко кутаясь в не очень согревавшее покрывало, побрела дальше.
  И вдруг из-за туч выпрыгнул упругий солнечный лучик и ловко побежал по холмам; за ним вдогонку второй, третий - целая ватага золотых собратьев; а скоро и мама-солнце, полная и румяная, откинув одеяло из мохнатых туч, томно выплыла из сна, щедро разливая по полям и холмам тепло, без которого оставила их на длинную осеннюю ночь.
  Здравствуй, милое солнце, здравствуй, новый день, здравствуй, Господь! И Авиталь, раскинув руки, низко поклонилась теплу и свету. Затем она веселее пошла вперёд, а в голове уже запрыгали слова, укладываясь в строчки.
  
  Тень в овраге спит колечком,
  Зябко кутаясь в туман.
  Туч лохматые овечки
  Сонно бродят по холмам.
  Дремлет бурая равнина,
  Под росу подставив бок.
  - Выйди, солнышко, к ленивым,
  Разбуди-ка лежебок!
  Солнце, где ты? С добрым утром!
  Просыпайся, хватит спать!
  - Не шуми. И солнцу трудно
  Ледяным осенним утром
  Покидать свою кровать.
  
  Когда Авиталь, разрумянившаяся и радостная, вернулась к шатру, подружки уже просыпались.
  Мимо сонно волочили ноги вчерашние безразличные юноши, смущённо оглядывали девушку и плелись дальше, не здороваясь.
  Навстречу им от реки шёл Иоав с полотенцем на плече. Он, напротив, прямо смотрел ей в глаза, поздоровался и мимоходом добавил:
  - Авиталь, Элам всю ночь не спал, всё бродил у твоего шалаша.
  Авиталь смутилась и не нашлась что ответить, только кивнула и стала дальше развешивать покрывало.
  Наверное потому Иоав и был здесь за старшего, что помнил всех в лицо и знал каждого по имени. Было приятно, что он запомнил, как её зовут, но неприятно, что он вмешивается в её с Эламом дела. И с чего бы Эламу вдруг переживать?
  Утром прибирали вещи, давеча в темноте сброшенные в кучу, потом готовили еду. Авиталь держалась Ицки и других девушек; Элам пробовал подсесть рядом, но при нём их шутки и болтовня сменялись неловким молчанием, и ему ничего не оставалось, как уйти к юношам.
  Те, кроме немногих, слонялись без дела. Деятельный Иоав ещё после утренней молитвы ушёл куда-то с четырьмя близкими товарищами. Ещё двое - вчерашний горбоносый парень и, по-видимому, его брат - снова возились у навеса. Теперь они строили там нечто похожее на скамьи: на толстые обрубки брёвен складывали зачищенные от сучков ветви. Остальные или смотрели, как работают эти двое, или играли в кости.
  Когда в шалашах было прибрано, для обеда почищены и нарезаны овощи, a кухонная утварь опрятно разложена, девушки разошлись отдыхать.
  Было жарко и скучно. Ицка улеглась на подстилку, закинула руки за голову и прикрыла глаза. Авиталь посидела рядом, взялась было за шитьё, но скоро отбросила и выбралась наружу. Она и забыла, что хотела поговорить с подругой о Титусе.
  Не зная чем заняться, она пошла к Маттафии. Тот сидел под кустом смородины и вымучивал на рожке неизвестную мелодию. У него никак не выходила какая-то заковыристая трель, и он повторял её снова и снова. Она попросила рожок. Маттафия обтер рукавом и протянул ей. Авиталь стала дуть в него и скоро перебирать пальцами, но вышло такое сипение и блеянье, что Маттафия рассмеялся. Он забрал рожок и медленно проиграл отрывок мелодии. Авиталь вслушалась и попробовала повторить. Вышло лучше, чем в первый раз, но мелодии не получилось. Тогда она совсем вернула рожок и попросила музыканта играть самому, а сама прижала голову к коленям и приготовилась слушать. Мальчик затянул что-то грустное, жалостливое. Авиталь послушала, но вскоре и музыка ей надоела.
  После обеда время потянулось ещё медленнее. Парни ушли на Иордан купаться и ловить рыбу, а девушки заплетали друг другу на новый манер волосы, вышивали, или просто сидели рядышком и болтали. Авиталь изнывала от безделья.
  Много раз в этот день она слышала, как Иоав восторженно отзывается о некоем Коль Корэ. По-видимому, Иоав встретился с ним, когда парни ходили сюда на Рош а-Шана. 'Коль Корэ' - так начинались некоторые главы пророческих книг, которые читали в синагоге. Но пророков Авиталь слушать не любила; там, казалось ей, всё звучало мрачно и безнадёжно, поэтому после двух-трёх стихов она обычно переставала слушать и думала о своём. Теперь же она недоумевала, кому могли дать такое странное прозвище.
  Элам бросил затею быть с ней всё время рядом и, убедившись что от других девушек она никуда не денется, ушёл с Пасхором и другими на Иордан.
  
  ***
  
  Вернулись парни к ужину, приготовленному девушками. Теперь под навесом были прилежно расставлены скамьи, и ужинали по-очереди, а не вчерашней гурьбой. Ещё по рядам в честь праздника ходили мехи с виноградным вином, отчего становилось ещё шумнее и веселее.
  Авиталь почти закончила жевать свой кусок хлеба и встала, чтобы взять с соседнего ряда мех с вином и вдруг заметила, как к навесу подошёл незнакомый мужчина лет тридцати. Она приняла мех и уже готовилась передать его дальше, и вдруг замерла, прикованная взглядом к незнакомцу.
  Рослый, крепкий, тёмные волнистые волосы, небольшие умные глаза на серьёзном худом лице.
  Ему навстречу встал Иоав, они обнялись, и незнакомец подсел к другим парням, даже не взглянув в ту сторону, где сидели девушки.
  Авиталь села обратно на скамью, но за то крохотное мгновение, когда она внезапно увидела всю эту сильную фигуру и мужественное задумчивое лицо, обращённое не к ней, с ней что-то сделалось. Горячая волна нахлынула на сердце и заставила отчего-то дрожать руки. Она не сразу вспомнила, где видела его, она в ту минуту и не знала, видела ли его прежде, но появление этого человека обожгло её, как пламя.
  Авиталь осторожно обернулась: незнакомец сидел спиной к ней. К нему подходили юноши, здоровались, подсаживались ближе; он спокойно и просто отвечал на приветствия... Её же он не видел, и видеть не хотел, он и не подозревал, что на свете существует Авиталь, и вот это его безразличие ко всему женскому, а к ней - особенно, возбудило в ней такую досаду, такую бурю, что она покраснела до самых ушей.
  Тут из круга, куда подсел незнакомец, раздался громкий голос Захарии:
  - Авиталь, милая, передай-ка нам сюда вино!
  На неё обернулись все парни, и незнакомец тоже. Авиталь сейчас только сообразила, что мех так и остался у неё в руках. Глядя Захарии прямо в глаза и удивляясь собственной смелости, она звонко ответила:
  - Нет, Захария, тебе, кажется, хватит, раз я для тебя уже 'милая'.
  Кое-кто из девушек прыснул смехом, а незнакомец - Авиталь почувствовала это - задержал на ней взгляд. Карие глаза её засверкали; пухлые губы по-мальчишески дерзко выгнулись, обнажая зубы; на щеках выступил румянец. Захария добавил уже мягче:
  - Не вредничай, Авиталь. Элам вон и так меня за это слово побить готов.
  И она, снова поражаясь тому, как не только не провалилась от стыда сквозь землю, но вся запылала задором и вызовом, плавно встала, откинула рыжие пряди за спину, гибко нагнулась и протянула мех вставшему ей навстречу Захарии.
  Незнакомец к вину не притронулся.
  Под навесом продолжился говор; Авиталь повернулась к подругам. Ей говорили - она отвечала, с ней шутили - она смеялась, а горячая волна, затопившая её сердце, не только не спадала, но становилась штормовой. 'Что это такое? Что со мной вдруг происходит? Кто этот человек, который не знает и знать меня не хочет? И зачем мне так важно, так нужно, чтобы он заметил меня?'
  И тут она вспомнила, где видела его раньше. Память без усилий вытащила из прошлого сцену в синагоге, где когда-то старый ребе пригласил незнакомца читать Тору.
  С виду не произошло ничего необычного: пришёл человек, подсел к мужчинам, влился в их разговор... А внутри Авиталь бушевала буря. 'Что бы ни случилось, ни за что не дам ему понять, что он... что он мне небезразличен', - призналась она себе и покраснела ещё гуще.
  Ужин заканчивался, люди стали расходиться. Малка и Мариам принялись собирать недоеденное в корзины. Остались Иоав, новый гость и ещё несколько юношей.
  Авиталь невольно взяла корзину и тоже стала собирать куски, хотя в этот вечер был их с Ицкой черёд отдыхать. 'Пусть он не видит меня, пусть сидит спиной, пусть занят Иоавом... Но как же хочется, чтоб увидел, чтоб узнал, чтобы понял, что есть я!..'
  
  ***
  
  Девчата разложили остатки еды по корзинам, завязали их полотенцами, собрали отходы, вместе отнесли их подальше от лагеря, а Иоав с незнакомцем и другими всё не расходились. Когда стемнело, и от реки потянуло холодом, поднялись и они.
  Маттафия развёл костёр.
  Элам проводил Авиталь с Ицкой к их шалашу, сбегал за верхней одеждой и вернулся. Трое пошли к огню.
  Озябшая Ицка выбрала ближайшую к нему скамью и поманила к себе подругу. У Авиталь перехватило дыхание: чуть левее этой скамьи на земле, обняв колени, сидел новый гость. Иоав ходил рядом и ломал ветки; Маттафия подкладывал в костёр хворост; Захария невдалеке укладывал в стопку дрова.
  Авиталь села как в дурмане. Слева крутилась Ицка, справа сгорбившись опустился Элам, а в двух шагах от неё сидел и вдумчиво глядел сквозь пламя человек, о котором странно томилась и желала знать её душа.
   Она робко подняла ресницы и искоса посмотрела на высвеченный всполохами огня профиль. Тёмные волнистые волосы, высокий лоб, почти прямой нос и густая бровь над задумчивым оком. Волевой подбородок обрамляла недлинная борода, а под самой скулой на щеке была впадина, выдававшая возраст и тень какого-то едва уловимого страдания.
  Мужчина сидел недвижно, ни единый мускул его тела не двигался, а с Авиталь происходили непонятные вещи: чем дольше она впивалась взглядом в это задумчивое лицо, тем сильнее щемило ей сердце и невозможнее казалось оторвать от него взгляд. Лицо не было красиво и не выражало никакого чувства - никого и ничего не искал его взгляд, - но от лица этого и от всей фигуры незнакомца исходила сила, которая и давила на неё, и страшно к себе притягивала.
  Она вдруг поняла, кого напомнил ей на ипподроме Децимус - вот этого самого человека, которого увидела она полтора года назад в синагоге. Было сходство; было что-то общее в чертах лица, но Децимус производил впечатление уверенной в себе благородной силы, этот же мужчина не думал о себе вовсе; и вот это равнодушие к тому, как на него посмотрят окружающие, придавало всему облику его такую твёрдость, до которой Децимусу было далеко.
  Маттафия закончил хлопоты у костра, сел на землю и заиграл знакомые переливы. Молодые голоса, подзадоренные выпитым за ужином вином, подхватили мелодию, и над костром понеслись полные жизни и радости звуки.
  Авиталь любила эту песню и смело и сильно запела вместе со всеми. На звук её голоса незнакомец качнул головой, будто отгоняя видение, и посмотрел на неё. Она не видела поворота головы, но ощутила пристальный взгляд, и вновь её обдало жаром. Мужчина встал, подобрал с земли обломок ветки, закинул обратно выпавшие поленья и пересел на другую сторону костра напротив Авиталь.
  У огня тем временем разгоралось оживление. Темнота, вино и безделье делали своё дело: на лицах бродили улыбки, глаза светились. Парни хорохорились перед девчатами; те или смущённо краснели, или, как Ицка, отвечали колкостями. Даже ребе со спутником посмеивались, оглаживая бороды. Пасхор ссыпал в огонь бобовую шелуху и нечаянно подпалил подол рубахи. Хохот пуще усилился, когда он, погасив руками пламя, всё ещё подпрыгивал, невольно выставляя напоказ тонкие волосатые ноги.
  Только человек на земле возле костра сидел молча и глядел в огонь, не разделяя общего веселья.
  Авиталь словно сошла с ума: она забыла, где она, кто с ней, что о ней подумают... Там, за костром, куда не смела она теперь взглянуть, были глаза, которые во что бы то ни стало должны её увидеть. Щёки её пылали; приоткрылись, часто дыша, пухлые алые губы; дерзким огнём горели полные напряжённого интереса глаза.
  Иоав встал, призвал всех к тишине и представил кружку спутника ребе, Цви Идана. Тот, услышав своё имя, суетливо встал и, заискивающе улыбаясь, оглядел обращённые к нему лица.
  - Дети мои, - Цви поднял согнутые в локтях руки и тут же их опустил, - сегодня третий день Суккота. Это один из трёх важнейших праздников нашего народа, и народ наш... и значение праздника этого для нашего народа велико.
  Он волновался. Казалось, немолодой человек не молодёжи даёт наставление, а рассказывает урок старому раввину. Ребе спокойно слушал, вытянув ноги к костру. Цви сбивчиво продолжал:
  - Если разобраться, вся наша жизнь в этом мире - это жизнь... это обитание в шалаше, покрытом листьями, которые сегодня зелены, а завтра увянут, - он снова поднял и опустил руки.
  Видимо, это была не управляемая от волнения дурная привычка, но никого, кроме Авиталь, она не раздражала: все молча и внимательно смотрели на говорившего. Тот начал новую фразу и опять выкинул вверх руки; подбородок Авиталь взметнулся следом за ними. Поднявшийся в её душе неведомый трепет накалил все чувства: ей было жалко оратора за его нелепую суету и несуразные фразы, но ещё смешнее было, как он чуднó, по-деревянному поднимал и опускал перед собой руки.
  'Как птица', - и она еле подавила смешок.
  - Для этого оставляем мы свою тёплую мощную крепость и уходим в шаткое временное жилище... - продолжал тот, снова повторив свой неизменный жест.
  Тут не выдержала Ицка; она исподлобья поглядела на говоруна и, наклонясь к Авиталь, пробурчала: 'Свою мощную крепость... В башне он живёт, что-ли...' Авиталь, вообразив крепость, солдат и рядом худосочного Цви в форме римского воина, едва успела прикрыть рукавом платья рот: наружу рвался хохот. Элам с удивлением покосился на неё. Тогда она пригнула его голову к своим губам и, трясясь от смеха и еле выговаривая шёпотом слова, на ухо пересказала ему Ицкину насмешку. Элам коротко улыбнулся, но потом снова стал серьёзно слушать.
  Будто хмель ударил Авиталь в голову: ей чудился у костра не человек, а вообразившая себя птицей курица, хлопающая крыльями на заборе. Цви тем временем заторопил свой рассказ так, что руки заходили вверх-вниз не останавливаясь.
  'Ещё немного - и взмоет под облака...' - и она беззвучно захохотала так, что слёзы выступили у неё на глаза. И стыдясь, и не владея больше этим хохотом, она спряталась за Элама и уткнулась лицом ему в спину.
  Когда с трудом дыша, растрёпанная и красивая, она выглянула из-за плеча Элама, глаза её невольно скользнули на сидевшего напротив через костёр незнакомца и встретились с его глазами.
  
  ***
  
  Он пристально смотрел на Авиталь, и в этом ледяном задумчивом взгляде на миг отразилась такая боль, что улыбка слетела с её губ. И укор, и мука, и ещё что-то... - она мгновенно узнала эти глаза, это выражение. Взгляд как бритвой полоснул ей сердце - так, что ей показалось: вот-вот из груди на платье хлынет кровь. Пристыжённая, она опустила ресницы.
  Мужчина медленно отвёл взгляд, снова уставился в костёр и уже не сводил с него глаз, пока говорящий не закончил речь и сел на скамью.
  Спели ещё; потом Иоав позвал говорить незнакомца.
  Тот медленно поднялся и вышел на площадку перед костром. Все разом затихли. Ещё не сказал он ни слова, а внимание молодых и старых людей было приковано к нему так, что ни звука не было слышно, кроме треска веток в костре. Вот он, тот самый Коль Корэ, о котором говорил Иоав, и которого ждали весь день.
  Авиталь вся трепетала. Но судя по взглядам, прикованным к нему, не на одну неё так действовало его присутствие. Он стоял ещё молча - высокий, но с ссутулившимися широкими плечами; синеглазый, но не красивый; одетый в очень ветхую одежу и сверху накинутую старую побуревшую шкуру какого-то животного. Наконец, он начал.
  - Все вы здесь дети Авраамовы, соблюдаете Закон, поститесь и ходите в Храм, - он говорил, ясно выговаривая согласные и выбирая простые слова: это была манера оратора, привыкшего обращаться к толпе простолюдинов. В его нарочитом нежелании говорить громко читался отказ уверенного в своём слове человека искать всеобщей похвалы: тот, кто хочет слышать - смолчит и услышит, кто не хочет - ему отвечать своей совести.
  - Отчего ж у вас, у детей Авраамовых, даже в Храме, даже после молитв, жертвоприношений и праздников души мечутся от беспокойства, стыда, страха и сомнений?
  Авиталь во все глаза смотрела на одухотворённое лицо, освещённое огнём костра.
  'Это он обо мне, о моей душе сейчас говорит. Это я ищу покой в Храме, в молитвах, и никак не могу найти его, и терзаюсь, и боюсь того, что будет', - проносилось у неё в голове.
  - Отчего тянете вы руки к Богу и не чувствуете, что Он слышит вас? Молитесь всё больше, и не получаете ответов? Да Авраамовы ли вы дети? Не змеиное отродье? Не он ли, древний хитрый змей, внушил вам прятаться и бежать от будущего гнева? - он перевёл дыхание.
  У костра стояла мёртвая тишина, все глаза впились в сосредоточенное, на миг опустившееся лицо. Он поднял голову.
  - Отчего души ваши, как перекати-поле, то несутся к Богу, то откатываются от Него? Отчего нет в вас этих корней: зацепиться за Него, прирасти к Нему, Единому всеми силами?
  'Корней, именно корней, как точно он сказал! У меня-то как раз и нет этих самых корней, которыми я приросла бы к Богу раз и навсегда...' Слёзы уже стояли у Авиталь в глазах, но она всё смотрела на человека у костра сквозь зыбкую полупрозрачную завесу. Он продолжал речь, и слышно было в каждом звуке и в каждой остановке, что он продумал, прожил и прострадал в ней каждое слово.
  - Всякое дерево, не приносящее плод, срубают и бросают в огонь. Принесите Богу достойные плоды покаяния и не думайте больше говорить в себе: у нас отец Авраам. Верно говорю: вот из этих камней, - он поднял с земли камень, - Бог может сделать детей Аврааму.
  Последних слов Авиталь почти не слышала. Слёзы покатились у неё из глаз, потом хлынули так, что и костёр, и люди слились в одно оранжево-мутное пятно: совесть нестерпимо жёг стыд; сердце рвалось от раскаяния.
  Вспомнился вдруг ипподром, весь его мерзостный дух и пошлая тайная жизнь. Вспомнились все 'развлечения', которые больше года грязными щупальцами утягивали её от Бога и Храма: бешеные драки псов, дикие пляски чёрных рабов в харчевнях. Безделье, гнусность, пустота... и это всё нравилось ей!
  Вспомнилась Хатифа, которая разрывалась между страдающим отцом и приготовлениями к свадьбе, и её, Авиталь, полное равнодушие к этому грузу сироты-сестры. Элам... Сколько он, в самом деле, сделал для неё, а она только злилась и требовала от него сватовства и подарков, сама же ни разу не подарила и простого безраздельного внимания. Вспомнилась вся грубость к родителям, если они просили присмотреть за младшими братьями... Вина! - вина перед самим Богом тяжёлым камнем лежала на её душе.
  - Что же нам делать? - выкрикнул кто-то.
  - То, о чём говорил Исайя: 'Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову...'
  Он ещё что-то хотел добавить, но взгляд его в этот момент упал на Авиталь, поднявшую на него с мокрого, распухшего от слёз лица заплаканные глаза, полные муки, раскаяния и надежды. И снова пересеклись их взоры, и он, она почувствовала, как бы удивился и смутился её слезам, вызванным его словами.
  В миг - внезапный, прекрасный и страшный - две души, глядевшие человеческими глазами, узнали и поняли друг друга.
  Всё, что он говорил дальше, Авиталь уже не слышала. Она опустила голову, сотрясаемая беззвучными рыданиями, и не вытирала с лица бежавших по нему ручейков. 'Прости меня, Господи!' - взывала её душа к Тому, Кто всё видел и слышал. И за слёзы свои, которые увидел этот сильный бесстрашный человек, ей не было стыдно ни перед ним, ни перед Богом.
  
  ***
  
  Как они с Ицкой добрались до шалаша, она потом почти не помнила. Припоминала только, что ещё некоторое время продолжался костёр, что после проповеди Коль Корэ все встали, что многие плакали, а старый ребе молился громко и искренне...
  Авиталь очнулась на постели. Девушки молча лежали на своих местах, и в этот вечер в шалаше их было тихо.
  Лишь вчерашняя звёздочка светила через ту же щёлку над головой, а Авиталь всё плакала благодарными слезами и душой обращалась к Господу. Только сейчас вместо 'Прости меня!' сердце её твердило: 'Спасибо, Боже, я люблю Тебя!'. Она знала, что была прощена Им, и что завтра начнётся новая жизнь, исполненная Его благодати.
  
  Глава 14
  ОН
  
  На следующее утро Авиталь снова проснулась раньше других, но снаружи уже вовсю светило солнце. 'Доброе утро, Господи! Что-то сегодня будет...'
  Привстав на четвереньки, она потянулась к вещам Ципоры, у которой - единственной из них - было маленькое серебряное зеркальце. Авиталь глянула в него и ужаснулась. Она так много и долго вчера плакала, что лицо страшно распухло. Губы, и без того полные, расплылись на пол-лица, окаймлённые тёмно-бордовой линией. Глаза едва видны из-под набухших век. Даже веснушки на носу поблекли, потому что он тоже распух и покраснел. Утешало одно: всё лицо было одинаково отёкшим, и не было уродливой кривизны как после укуса осы. Только бы не увидел её сейчас он, Коль Корэ.
  Авиталь выбралась из шалаша и поспешила к реке умываться. Ледяная вода должна помочь при таком ужасном безобразии на лице, а потом... 'Вот бы встретился потом он, один...' Она шла и в каждом шаге, в каждом хрусте веточки слышала: Коль-Корэ, Коль-Корэ, Коль-Корэ...
  Вчерашнее не было мимолётным безумием. И раскаяние, и молитвы её были настолько искренними, что и сегодня проснулась она с ощущением, что Бог держит её в руках.
  А он... Всё самое женственное, желанное загорелось в ней при его появлении, томилось и жаждало внимания, но после его проповеди... Нет, это не тот, с кем можно ломаться и кокетничать. Ещё ни разу в жизни не встречала она такой стальной силы воли, такой духовной возвышенности и вместе с тем невероятной проницательности и чуткости, как в ледяных этих синих глазах. Дважды встретились они вчера взглядами, и начисто слетели с неё глупые уловки очаровать его внешним, обманчивым. Этот человек ищет и видит душу. И сердце её почувствовало это, отозвалось и затрепетало, как дрожит нетронутая рукой струна в ответ на родной ей звук.
  И с другими случилась вчера перемена: без тени усилия, одной лишь глубокой верой в то, что говорил, подчинил Коль Корэ их мысли своим словам. И хотя слова эти несли обвинение и осуждение, простота и искренность, с какой они были сказаны, сумели сломить недоверие и насмешку молодых, заносчивость и спесивость старых людей. Как семя запало его спокойное твёрдое слово в души, чтобы прорасти любовью к Господу. И ещё сильнее потянуло её к этому сильному духом человеку - и не было в этой тяге ничего плотского, ничего нечистого. Ей хотелось только, чтобы он узнал, как благодарна она ему за вчерашнее, как счастлива своим раскаянием.
  Никто не встретился ей по пути. С наслаждением опустила она ладони в ледяную воду, затем всё лицо, и не отпрянула, когда вода лизнула пальцы ног и намочила подол платья и сандалии. С сегодня начинается у неё всё чистое, всё новое!
  От реки она пошла по тропинке к кострищу. А вдруг он до сих пор - или уже - здесь? 'Господи, помоги мне, пожалуйста...'
  У высокого куста, который огибала тропинка, она чуть не столкнулась с тремя парнями. Те, приметив её, шарахнулись в разные стороны и скрылись прежде, чем она сумела сообразить, что они там делали. И тут ноздрей её коснулся едкий запах конопли. Она видела на рынке, как смесь этой травы и ещё каких-то снадобий измаильтяне засовывали за нижнюю губу и сидели недвижно в тени, пока глаза не начинали стекленеть, а речь не становилась бессвязной. Авиталь остановилась в замешательстве, но троих уже и след простыл. У кострища было пусто; лишь куча золы и опрокинутые скамьи напоминали о вчерашней ночи. Нехороший дымок обволок ей на миг сердце: 'Как же они могут так... после вчерашнего?'
  Она вернулась в шалаш, где уже просыпались девушки. Снова сходила с ними к реке. Проснулись и побрели умываться и парни, но рослой фигуры Коль Корэ нигде не было видно.
  Авиталь казалось, что уже давно наступил полдень, что она много часов ждёт, как Ицка с Мариам причешутся, соберут постели. Разожгли огонь, достали припасы, принялись готовить завтрак. Где он?..
  Увидела его Авиталь неожиданно - под кустом, где вчера училась играть на рожке. Они с девчатами жарили на горячих камнях ячменные лепёшки с изюмом, и она всё искоса оглядывала поляну, по которой туда-сюда ходили ненужные и неинтересные ей люди, и вдруг там оказался он, один. Она вся задрожала.
  Подойти к нему сейчас, пока к нему никто не подсел. Но как? При всех - немыслимо. Девушке подойти первой к мужчине - стыдно. Да и что сказать? О чём-нибудь спросить? Но о чём... И потом, вдруг... Авиталь даже выпрямилась от внезапно пришедшей мысли. А если он женат!?
  Но эту мысль она, пораздумав, отбросила, окинув взглядом его одежду. Хана ни за что не позволила бы Шамаю показаться на людях в таком рванье. Кроме того, вчера Иоав ни словом об этом не обмолвился. Нет, не женат. Но если помолвлен?
  Она снова украдкой обернулась. Сейчас или никогда. Будь что будет. Она было привстала, но к ногам её словно кто-то подвязал две каменные глыбы, а по тропинке прямиком к ней шёл Элам.
  
  ***
  
   Элам! Человек из прошлой жизни... И руки, и глаза, и слова его - всё это вылетело из её мира вчера при первых звуках голоса Коль Корэ. Теперь же вот возвращается, и возвращается с целой вереницей нехороших, тяжёлых предчувствий.
  Элам сел рядом. Лицо его было сумрачно, брови сдвинуты, заметнее стали морщины от носа к углам губ.
  - Мне нужно с тобой поговорить, - хмуро сказал он, не заботясь о том, что его слышат другие девушки.
  - Говори, - отозвалась Авиталь и поразилась тому, как грубо прозвучал её ответ.
  - Не при всех, не здесь. Иди за мной, - он резко встал и пошёл прочь. Она тоже встала.
  На неё словно нашло сумасшествие. Ей было всё равно, что девушки примолкли, увидев мрачное лицо Элама, что провожают их осуждающими взглядами, что сам Элам не похож на себя. Как тень шла она за ним следом. Её лишь жгло сознание, что он, Коль Корэ, всё это может видеть.
  Элам шёл, не обходя попадающиеся на пути корни деревьев, камни. Дважды ветки, которые он зацепил плечом, с размаху хлестнули Авиталь по руке и лицу. Наконец он остановился и круто повернулся к ней. Лицо его побелело от боли и гнева. Она же молча стояла перед ним, и безразличие, с которым она сквозь него посмотрела вперёд, сразило его. В глазах Элама заблестели слёзы.
  - Что случилось, Тали?
  Она вздохнула и опустила глаза. Только не это. Если бы он только знал, какой камень вешает ей на шею этим вопросом. Как ответить, что отвечать... Она не знала, не умела, не понимала.
  Элам не дождался ответа и предложил:
  - Давай помолимся вместе.
  - Что? - глухой звон - бессмысленный отзвук; её ли это голос?
  - Я хочу помолиться с тобой Богу. Вместе.
  И тут она заставила себя посмотреть ему в глаза. На такую просьбу нужно ответить, нельзя отделываться молчанием.
  - Элам, прости. Не могу я сейчас с тобой молиться. Не знаю, что со мной, затмение какое-то... Пожалуйста, только не говори со мной теперь ни о чём. Всё равно я не смогу ничего тебе объяснить.
  Элам опустил голову; лицо его посерело.
  - Я пойду, Элам...
  И она скорым шагом пошла обратно.
  Элам подобрал с земли прут, развернулся и с размаху крест-накрест стал хлестать им кусты.
  
  ***
  
  В лагере заканчивали есть. Вся красная села Авиталь рядом с Ицкой и отщипнула кусочек лепёшки, но толком не могла его прожевать. Ицка, заметив, как дрожат её плечи и руки, бережно набросила на неё свою накидку. Авиталь мельком глянула в сторону Коль Корэ; тот, как и вчера, сидел к ней спиной, рядом с Иоавом и Захарией.
  После завтрака пошли к реке. Авиталь затащила Ицку в шалаш и попросила заплести ей волосы по-гречески. Ицка согласилась, но скоро пожалела:
  - Ави, если ты будешь и дальше так вертеться, я всё брошу. Оставь в покое зеркало! Можно подумать, ты там что-нибудь новое увидишь.
  - Ты не понимаешь, Ицка. Мне нужно, чтобы всё было так аккуратно, как никогда.
  - Да зачем, глупенькая? Элам и так вон ходит вокруг тебя как верный пёс. Он к тебе уж точно никого не подпустит. Нет, Авиталь, я правда сейчас брошу твои волосы, - в сердцах воскликнула Ицка, всплеснув руками, когда Авиталь, держа между коленками зеркало, снова стала хлопать себя по щекам и тереть нос.
  - Ицка, я сильно опухшая?
  - Всё хорошо, с чего ты взяла?
  - Так, ни с чего...
  'Она ни о чём не догадывается, -подумала Авиталь и добавила про себя, - душа душой, но снаружи тоже надо, чтобы красиво'.
  У реки ребята удили рыбу. Иоав, Коль Корэ и ещё пятеро сидели на большом камне у тропинки. Девушки подошли к ним.
  - Отчего вы не купаетесь? - звонко спросила Авиталь и тут же пожалела об этом: на её голос обернулись Иоав и остальные - все, кроме Корэ - но лица у всех были серьёзные, и ей никто не ответил.
  'Что же так... Он и взглянуть на меня не хочет, - смутилась она и покраснела. - И опять, как будто нарочно, повёрнулся ко мне спиной'. Но что это... Авиталь мельком оглядела широкие плечи, на которые была наброшена вчерашняя шкура: тёмные волнистые волосы Корэ - или ей показалось? - были аккуратно причёсаны. Ей стало досадно. Вот сейчас столкнуть бы эту каменную статую вниз, в реку, уж тогда он не изображал бы равнодушие, сцепив руки вокруг колен. Она схватила Ицку за руку и потащила в сторону, подальше от этих непонятных мужчин.
  Они сели на тёплые камни. Долго молчали, греясь на солнце и разглаживая на платьях складки. Ицка вдруг призналась:
  -Това хочет выдать меня замуж.
  - Как? За кого?
  - За какого-то своего дальнего родственника.
  - 'Какого-то'? Ты что, его не видела?
  - Почему же, видела. Когда отец женился второй раз, он был на свадьбе. Так, во всяком случае, Това говорит. Сама я смутно помню. Самое ужасное, что он больной. Что-то у него не так с руками и ногами. Он трясётся почти всё время.
  Авиталь глядела на подругу во все глаза.
  - И сколько ему?
  - Не знаю; кажется, далеко за тридцать.
  - И везёт же тебе, Ицка, на стариков! - попробовала пошутить Авиталь, но тёмные глаза Ицки смотрели серьёзно и грустно; Авиталь перестала улыбаться. - Но ведь ты же можешь отказаться, так? И вообще, почему именно этот родственник?
  - Ави, Това меня терпеть не может, она никак не дождётся, когда я уйду из дома, а этот родственник - страшная обуза для своих родных. Им нужен кто-то, кто бы за ним ходил. Если я выйду за него, Това от меня отделается, и ему будет присмотр.
  - Подожди, а отец... Он что, тоже на это согласен?
  - Что отец... Если и не согласен, отец - один, а она несгибаемая, и у неё куча родственников, которым это на руку.
  Авиталь вздохнула. Она вспомнила отца Ицки, он очень ей напоминал собственного: оба мягкосердечные, оба подчиняются жёнам беспрекословно. Но Хана, несмотря на вспыльчивость и упрямство, любила и Шамая, и детей, а Ицку мачеха не просто не любила - ненавидела.
  - Ицка... А тот римский солдат, Титус... Он что?
  Ицка опустила глаза, потом посмотрела вверх, в небо.
  - У него скоро кончается здесь служба, он едет домой, в Ригию.
  - Куда? Что это такое - Ригия?
  - Я точно не знаю, где это, где-то недалеко от Рима. У него там мать.
  Ицка замолчала, а Авиталь почувствовала, что она ещё что-то хочет сказать, но не решается. Бедная Ицка! Но одна гора с плеч долой - Титуса скоро не будет рядом, и можно не опасаться за это её римское приключение.
  - И что ты думаешь делать?
  Ицка пожала плечами, вздохнула.
  - Не знаю... - Тут она откинулась назад и неожиданно улыбнулась: - Пойдём купаться, а?
  Вот она какая, Ицка, с восхищением подумала Авиталь. И зря Элам как-то сказал, что она безголовая. Никакая она не безголовая. И вообще - редко кто мог бы вот так, как Ицка, под гнётом такой, как Това, радоваться жизни. А Ицка может. И она, Авиталь, тоже очень может, несмотря ни на каких там Коль Корэ, которые не хотят замечать стройных девушек с горящими глазами и волнистыми волосами. И пусть он сидит там где-то себе на камне с важным видом и на всех вокруг наводит тоску, а вот она какая есть на свете Авиталь - и красивая, и добрая, и душа у неё богатая, и сейчас она пойдёт с Ицкой купаться, потому что сегодня солнце, и жарко, а завтра - а завтра будь что будет, мы не будем сидеть и бояться завтра!
  Авиталь вскочила на камень рядом с Ицкой, разомлевшей от солнца, и принялась вытягивать в стороны руки и ноги, как в каком-то загадочном танце. Вытянулась вверх, потом вдруг согнулась пополам, потом подняла кверху локти и приподняла край платья, по очереди легко вытягивая босые ноги носками вперёд, потом обернулась кругом, расхохоталась и снова принялась выделывать эти то нарочито угловатые, то женственно манящие жесты. Смеяться и танцевать, пока есть силы - вот как нужно!
  И вдруг взгляд её скользнул на камень, где были парни. Они уже не сидели, а стояли на нём, и в середине - он, Коль Корэ. Только она остановилась, он резко опустил глаза и даже отвернул голову. Она замерла от неожиданности. Во-первых, она не думала, что их с Ицкой было видно посторонним. Во-вторых, он наверняка наблюдал за ней, раз так скоро убрал глаза. Или ей опять показалось? Она посмотрела пристальнее - нет, высокий человек о чём-то разговаривал с Иоавом.
  И снова взбушевались в ней те самые противоречивые чувства. И досада, и злоба, и надежда, и робость перед его силой - всё смешалось, всё спуталось, и опять заныло сердце. Всё утро хотела она видеть его, рвалась к нему - и словно натыкалась на стену холода и безразличия. Но вот только стоило ей на миг забыть о нём, заняться Ицкой, как опять врасплох застали её холодные синие глаза, и спрятались, погасли, как только она в них заглянула.
  Девушки спустились с камня с той стороны, где их не могли бы видеть мужчины, окунулись в ледяную воду. Ицка сразу вышла на берег, а Авиталь нырнула и поплыла под водой в сторону парней. Вынырнула, спряталась за камень, стала приглядываться. Они всё так же окружали Коль Корэ, а лица их - странное дело, лица у всех были серьёзные; ни шуток, ни смеха. Кто внимательно слушал, другой кивал головой, а один даже вытирал рукавом глаза. Затем они стали спускаться к реке.
  'Как же сильно влияет он на людей, этот Коль Корэ...'
  
  ***
  
  Было далеко за полдень. Ицка лёжа отдыхала в шалаше. Авиталь несколько раз под разными предлогами выходила к навесу, обходила шалаши. Она видела, как парни вернулись с Иордана. Видела, как некоторые в стороне чистили рыбу и насаживали её на деревянные шпажки. Видела, как девчата встряхивали и развешивали на кустах подмокшие накидки. Его же она не видела нигде. Где может он быть в этом маленьком лагере?! Надо всё-таки поговорить с ним. Да что поговорить! Хотя бы просто снова увидеть эти глаза, искренние глаза, в которых отразится всё, что он чувствует. Только бы взглянуть в них, и они расскажут, чтó она для него. Эта душа, эти глаза, как бы холодно и неприступно они не смотрели, были ей понятны. Где он?
  Солнце опустилось к холмам; по поляне потёк запах свежесваренной ухи и печёной рыбы. Молодёжь заторопилась к ужину.
  Авиталь так часто за этот день ходила туда-сюда от шалаша к костру и куще, что наизусть выучила, где торчит из земли каждый сорняк, каждый куст и каждый камень.
  Неожиданно узнала она невдалеке рослую фигуру. 'У этого человека просто поразительная способность исчезать и появляться как из-под земли'. Побежала по телу знакомая нервная дрожь: Коль Корэ шёл с Иоавом к навесу с обратной стороны лагеря.
  Всё. Будь что будет. Всё равно, что она ему скажет. Всё равно, что подумают Ицка, Ципора, Иоав и все вообще люди на свете. Да она и не видела уже никого. Она видела только его: неспешную твёрдую походку, серьёзный взгляд, обращённый к собеседнику.
  Авиталь набросила на голову шаль, отделилась от девушек и пошла прямиком к тем двоим, которые уже стояли рядом с навесом. Ещё три шага - три мгновения, и вот она перед ними. Иоав глядит на неё и замолкает на полуслове. Она смотрит прямо на мужественное лицо, на опущенные синие глаза, набирает воздуха в лёгкие, чтобы сказать заветное 'мир Вам'...
  И тут взгляд её невольно упал влево.
  Там, чуть позади, опустив руки вниз и прямо глядя на неё, стоял Элам.
  
  ***
  
  Никогда не видела она такого лица. Это было не лицо - это был камень, которым заваливают вход в гроб. И с этой серой мрачной плиты глаза Элама глядели на неё как глаза мертвеца.
  Авиталь в ужасе отвернулась и как оглушённая, ничего не видя и не слыша, бросилась обратно.
   'Что я делаю? - как птицы в силке, беспорядочно заметались в голове мысли. - Элам! Я же связана с ним, с Эламом! Я же для всех для них - для Иоава, Захарии, Ицки, Ципоры, для всех, для мамы и папы, и его самого и себя - его невеста. Элам! Я же ему говорила 'люблю', и то, что я сейчас делаю, то, что я чувствую - предательство'.
  Она вспомнила своё жалкое 'люблю' Эламу у дома Элиава и покраснела от стыда. Быстро-быстро замелькали в памяти картины: его признание, её ответ, его дрожь, поцелуй после смерти Элиашива... От последнего ей стало до невыносимости стыдно. Поцелуй тот был немногим чище того мерзкого взгляда, которым её на ипподроме раздевал Луций. Какое же это было никчёмное подобие той чистоты, той благодати, которой исполнилась вчера её душа от проповеди Коль Корэ!
  Как опрометчиво и дёшево продала она себя человеку, чувства которого к ней были ей чужды. 'Да я не только не люблю, я ведь даже не уважаю его, Элама! - в ужасе и отчаянии кляла она себя. - Я не могу принять его сближения с римлянами, его желание союзничества с нашими врагами... Да для меня вся жизнь его чужда и неприемлима! Зачем брала я его подарки... Для чего, как, зачем я сказала 'люблю'? Тщеславиться, что победила в его сердце черноглазую?! Для того, чтобы не быть одной, не скучать, глядя на Хатифу и её счастливое замужество? Я и виновата, что загнала себя в эту западню.
  Оттого-то и чуждается меня Коль Корэ, и не хочет разговора, потому что знает, что я обручена с Эламом, почти жена. 'Не желай жены ближнего' - каждый подросток знает эту заповедь наизусть... Ай...
  Но ведь не было помолвки! Элам меня не сватал - и никто, никто об этом не знает! Что же тогда... Идти к Корэ? Идти к Корэ - предать Элама. Пусть без помолвки, но я связана с ним; так нельзя. Подлость к Эламу - это ли не грязь, о которой говорит Корэ? Пусть я не люблю, он-то ведь любит, и любит по-настоящему... Нельзя предавать его, нельзя так поступать с ним после всего, что у нас с ним было. Значит... Значит, нельзя и думать о Корэ больше!', - при этой мысли сердце её сжалось так больно, будто попало между жерновами.
  Как же быть? Сегодня последний вечер у реки, завтра все уйдут домой, и невозможно ей, новой, другой, переменившейся, вернуться в старый свой мир; немыслимо заставить себя забыть Коль Корэ. Надо улучить момент, и...
  Неожиданно со дна души поднялась и зашипела мелкая змейка расчёта: 'Нельзя поговорить с Корэ, а потом, при неудаче, снова вернуться к Эламу. Погонишься за одним - потеряешь другого'. Другой голос, звенящий и гордый голос задетой чести гневно завторил: 'Что будет, если ты подойдёшь к Корэ, а он отправит тебя обратно? Что, если пристыдит, унизит - как это сделал с Саломеей на стадионе Децимус? Ведь он и не смотрит на тебя!'. 'Если от тебя откажется Корэ, ты потеряешь и Элама, - шипела змейка, - и тогда останешься ни с чем'.
  Авиталь обхватила голову руками, замотала ею, словно прогоняя худых советчиков: ну и пусть. Пусть будет предательство; если бывает предательство прямым и открытым, это будет таким; потом она объяснит Эламу всё. То, что случилось с ней вчера - это искреннее раскаяние перед Господом и этот бушующий в её чувствах пожар: духовное влечение к другому существу - это не временное умопомрачение. Такое не повторяется. Впереди только одна ночь, и в эту ночь нужно решиться на отчаянный шаг.
  
  ***
  
  Она очнулась одна в шалаше. Было уже темно, и судя по отдалённому шуму и голосам, ужин уже заканчивался. О еде она и не вспомнила, хотя за весь день съела только кусочек хлеба с сыром. Её всю трясло, как в лихорадке; наугад она приглаживала в темноте растрепавшиеся волосы, накидывала на голову покрывало, закутывалась в него. Скоро у костра начнётся служба. Совсем рядом от шалаша прозвучали голоса: мимо прошли люди. Значит, ужин закончился. Пора.
  Авиталь выбралась из шалаша и пошла к заветному месту. Десяток шагов показался ей тысячью.
  У огня лицом к тропинке сидел Коль Корэ, с ним бессменная свита: Иоав, Захария, четыре приятеля. Авиталь робко опустилась на скамью напротив, потупилась. Её заметили, и говорившие примолкли.
  Словно не на скамью, а на острые копья села здесь среди малознакомых грубых мужчин тоненькая дрожащая девочка. Бычьими глазами мельком оглядел её Иоав и отвернулся. Захария не посмел и взглянуть на неё, отпугнутый Эламом, только часто заморгал и тоже отвернул голову. Другие четыре безликие фигуры словно четыре фантастические птицы со сложенными крыльями сидели по сторонам, а в середине, освещённый огнём - он, Коль Корэ.
  И не смотрел на неё.
  Кто-то из четверых прервал неловкое молчание, и разговор возобновился. Говорили о Вефсамисе, о недавно пойманной там шайке грабителей. Авиталь прислушалась: в Вефсамисе жила прабабушка и та часть родни Ханы, с которыми родители поддерживали отношения. Авиталь хорошо помнила этот городок: когда прабабушка была жива, она девочкой гостила у неё каждое лето.
  Иоав пересказывал услышанные от кого-то подробности о том, как ловили разбойников, какую придумали засаду, и как в неё заманивали злодеев. Когда он дошёл до места, в котором 'наши засели в роще и принялись ждать', Авиталь нерешительно возразила:
  - В Вефсамисе нет рощи, там вообще три дерева на весь город.
  Иоав поднял брови и умолк. На неё уставились его собеседники. Коль Корэ поднял на неё глаза, молча посмотрел и увёл взгляд в сторону. И это безразличие хлестнуло её больнее, чем утром ветка, которую плечом задел Элам. Иоав продолжил, а Авиталь, вжав голову в плечи, красная, сидела на скамье не двигаясь.
  'Зачем я сказала это? Как вышло бестолково... И как пренебрежительно он посмотрел на меня! Будто я пустое место. Но ведь правда про Вефсамис, переврали всё или напутали и передают друг другу небылицу. Или я что-то недопоняла... Что он теперь подумает... Как глупо, как стыдно'.
  К огню подошёл Маттафия и что-то шепнул Иоаву. Тот оборвал рассказ и спросил сидящих:
  - Кто может сходить к реке за водой? У нас закончилась.
  Авиталь скованно поднялась:
  - Давайте я...
  Ей хотелось сбежать отсюда, и теперь вот сам нашёлся подходящий предлог. Иоав подхватил:
  - Авиталь! Вот с Маттафией и сходите. Маттафия, возьми ещё кого-нибудь в подмогу, и наш мех наполните.
  Освещённая огнём, Авиталь кивала Иоаву и не знала, как вести себя под тяжёлым взглядом серьёзных синих глаз Коль Корэ.
  'Если бы ты был сейчас Исаак, ожидающий, когда Элеазар приведёт Ревекку... Я весь Иордан вычерпала бы и принесла по кувшину к твоим ногам, если бы только знала, что ты ждёшь меня...'
  
  ***
  
  Они с Маттафией прошли под навес, затем к реке. У реки Авиталь поняла, что держит что-то в руках и что мальчик уже в который раз о чём-то её спрашивает. Опомнилась, переспросила. Из темноты выплыло не по-детски вдумчивое лицо Маттафии. Тот молча взял из её рук мехи, передал ей факел и стал набирать воду.
  Когда они вернулись, молодёжь у костра слушала старого ребе. Авиталь присела на краешек скамьи и уставилась в огонь.
  Впереди - одна ночь, один разговор, единственная надежда... отчего так темно в глазах?
  Кружатся по сторонам оранжевые расплывчатые круги. Извивается над дровами раненый огненный левиафан, раздирая рыжими лапами воздух. Наползает на лицо и шею Авиталь невидимая жаркая масса. А из монотонной речи раввина изредка выскакивают в воздух отдельные слова, ударяются о безликие фигуры, гудят и затихают под новым приливом бессмысленных для неё слов. И сквозь все эти видения и звуки проступает в её сознании один только освещённый огнём силуэт.
  Она не сдержалась, метнула на Коль Корэ взгляд. Ответного не поймала, но изумилась: не вчерашний хладнокровный незнакомец сидел сейчас у костра - и твёрдо прижатые к земле ступни, и руки, сцепленные вокруг колен, и косой мускул шеи, и немигающие синие глаза, устремлённые в пламя, напряжены были так... ей чудилось - прикоснись она к нему рукой - раздастся звон. Да, этой ночью всё должно разрешиться, всё должно быть сказано между ними.
  И вдруг над самым её ухом раздался тихий, но отчётливый голос.
  - Собирайся, мы уходим домой.
  Авиталь обернулась: сзади стоял Элам, в руках у него был узел с вещами. Она оторопела, привстала со скамьи и зашептала:
  - Элам... Как - домой? Когда - домой? Сейчас?
  - Да. Я собрал свои вещи. Иди собери свои, и мы уходим.
  Она не ослышалась и не ошиблась. С решительного лица Элама злые глаза глядели прямо через костёр, скулы были сжаты. Авиталь резко села на скамью, повернулась к нему в пол-головы и шёпотом бросила:
  - Никуда я не пойду.
  Он присел на корточки и как змей зашипел в ответ:
  - Я сказал, пошли.
  Авиталь снова обернулась. В глазах Элама бесновались неистовые огни, на шее вздулись желваки. Разъярённый зверь это был, а не Элам. Она попробовала уговоры:
  - Элам, ты хоть понимаешь, что говоришь? До дому много часов ходьбы... Ночь, холодно, волки...
  - Я сказал, пошли.
  - Элам, это безумие...
  На их шёпот стали оборачиваться. Авиталь вглядывалась в искажённое злобой лицо Элама; ничего он не слышал и не понимал из её слов, только твердил своё озверелое 'я сказал пошли'. Кто знает, на что он сейчас способен.
  - Хорошо, как скажешь. Дай только мне досидеть до конца. Как только все пойдут спать, я пойду с тобой домой.
  Ноздри его раздулись, он рывком поднялся с корточек и исчез в темноте.
  'Спаси меня!' - взмолились её глаза, впиваясь в сидящего напротив. Коль Корэ, Коль Корэ... Неужели дашь ты ей вот так уйти? Неужели не вырвешь её из страшных лап действительности? Один взгляд, один только взгляд - и она станет твоей рабой, всё бросит, всё отдаст... Ну же... Авиталь задыхалась от волнения.
  Ещё ниже склонилась тёмная голова над сцепленными руками, ещё напряжённее выступил мускул на шее, ещё упорнее глядели в пламя синие глаза. Да знает ли он, что сейчас она уйдёт?
  Ребе закончил. Запели псалом. Позади Авиталь снова возник Элам.
  - Я собрал твои вещи. Всё здесь со мной. Пошли.
  - Нет! - полушёпотом простонала она.
  - Пошли, - прорычал зверь.
  В последний раз взглянула Авиталь туда, через костёр...
  Нет!
  Только вверх к звёздам рвались из огня маленькие смелые искорки; одна взлетела выше других, замерла, вспыхнула на прощанье и, угасая, стремглав полетела вниз, в ненасытную огненную пасть.
  На глаза Авиталь навернулись слёзы, она медленно встала, повернулась к Эламу, выдохнула ему в лицо: 'Я тебя ненавижу!' - и слепо шатаясь побрела прочь. Элам рывком поднял узлы и пошёл за ней.
  Костёр уже превратился в небольшое пятно позади, когда она опомнилась, ринулась к шагающему за ней Эламу и сквозь рыдания быстро заговорила:
  - Элам, оставь меня, иди домой один... Мне нужно остаться, я вернусь завтра со всеми, с Ицкой... Иди, иди один, я прошу, я умоляю, оставь меня...
  - Я обещал твоим родителям привести тебя домой, я тебя и приведу, - глухо ответил он, отстраняя от её волос факел и всё так же шагая вперёд.
  Ещё трижды, пока не вышли на дорогу, и позади ещё видны были промельки костра меж ветвей, Авиталь умоляла его разрешить ей остаться на ночь со всеми. Раз она развернулась и пошла обратно, но упала, разбив о камень колени. Элам вернулся и поднял её; во второй раз он даже не остановился, унося факел с собой, и ей стало страшно змей и шакалов.
  Когда же и заветная красная точка огня исчезла вдали, Авиталь перестала оборачиваться, слёзы подсохли, и она покорно побрела вслед Эламу. 'Да будет воля Твоя, Господи... Он найдёт меня... Он найдёт...'
  
  ***
  
  Уже светало, когда Авиталь, стуча зубами от холода, ввалилась в дом и сбросила узел прямо у порога. Элам, должно быть, довёл её до дверей дома; а может быть, по Иерусалиму она шла уже одна - она не помнила. На шум из комнаты со свечой в руке вышла Хана, увидела дочь и всплеснула руками.
  - Авиталь! Что случилось? Где Элам? Почему ты вернулась одна и ночью?
  Авиталь не ответила, скинула сандалии с холодных грязных ног и принялась обтирать их тряпкой. Вытащила из узла почти пустой мех с водой, намочила тряпку, выжала её за порогом и снова стала оттирать грязь. Мать молча наблюдала за дочерью.
  - Авиталь, где Элам?
  - Не знаю, мама... Он довёл меня до дома... наверное.
  Хана поднесла лампу к лицу Авиталь, потом потрогала ладонью лоб.
  - Да ты вся горишь!
  Мать захлопотала, повела дочку под руку в кровать.
  - А я и заснуть сегодня не смогла. С отцом твоим ругалась. Собрал, называется, с поля урожай! Всю весну, всё лето, всю осень люди пашут, чтобы в доме достаток был, а он, видите ли, книги переписывает! Ладно бы платили хорошо, а то ведь... Тьфу! Чем всю зиму жить будем, ума не приложу. - Хана ворчала, взбивая подушку на постели Авиталь.
  - Мама... - слабо позвала Авиталь, натягивая одеяло на плечи.
  Мать примолкла, поглядела на дочь:
  - Что?
  - Мама, я влюбилась...
  Брови Ханы прыгнули вверх.
  - В кого?
  - В ангела... - Авиталь улыбнулась, и из глаз её полились слёзы.
  Мать вздохнула, снова приложила руку ко лбу дочери, покачала головой:
  - А Элам?
  Авиталь закрыла глаза, из которых всё стекали по вискам капельки. Хана ещё раз вздохнула и, взяв свечу, вышла из комнаты.
  
  
   []
  
  
  Глава 15
  БЕГСТВО
  
  Это ей приснилось, что Элам увёл её от реки ночью. Авиталь снова стоит на камне, только одна, без Ицки. Солнце печёт, льёт чудовищно жаркие лучи на камень, а от него, раскачивая воздух, поднимаются прозрачные волны. Внизу - река, вся золотая от лучей, и в ней желанная прохлада.
  Авиталь оборачивается на берег; там Маттафия набирает воду и никак не может удержать в руках мехи и горящий факел. Авиталь с камня кричит Маттафии: 'Глупенький! Брось факел! Зачем тебе огонь днём?' Она хохочет и кружится, раскинув в стороны руки.
  Но нет, это не Маттафия... Он сидит, сцепив руки вокруг колен, и неотрывно глядит на рябь реки. Он знает, что Авиталь здесь... 'Подними же глаза, подними!'
  Те, другие, стоят позади, но лиц их не видно; их много, много, и они надоедливо гудят, как пчёлы в улье.
  Корэ всё ниже опускает голову, лицо у него мертвенно-бледное. И жарко, жарко, а она, Авиталь, танцует на камне, кружится. Платье её, огненно-красное, полыхает вокруг неё, а выше пояса уже и нет никакого платья. Она протягивает вверх тонкие гибкие руки и кружится, кружится...
  - Коль Корэ!.. - кричит Авиталь, срывается с камня и летит, вскинув руки, в ледяную воду.
  Толстый как бревно голос вытягивает её обратно.
  - Не на что даже врача вызвать ребёнку!
  Какому ребёнку? Откуда здесь ребёнок? Авиталь всматривается в толпу, но лиц их не разберёшь: все лица смешались в одно серое пятно. Вдруг из толпы выступает Ицка; это у неё на руках ребёнок, младенец, бережно завёрнутый в пелёнки...
  
  ***
  
  Авиталь приоткрыла глаза. Над ней в слезах сидела Хана, выжимала в миску полотенце и снова обтирала ей лицо, шею и грудь.
  - Что вы там делали-то, у Иордана? - плача, причитала мать. - Пророков что-ли читали? - она повернулась к двери и крикнула в неё:
  - Не надо уже, не ходи к Шимшону, она в себя пришла. - Хана вздохнула, вытерла полотенцем, которым обтирала Авиталь, и свои слёзы и заговорила снова: - Девочка моя, как же ты нас напугала! Я было отца послала за врачом, ты всё в жару повторяла 'коль корэ' да 'коль корэ'... Что за 'коль корэ'? Хотела пойти к Шошане, узнать у Элама, что случилось, да боялась тебя одну оставить... А тут у нас ещё одна беда...
  Авиталь слабо оглядела комнату. По стенам и потолку ходили большие тени от рук и головы матери. На скамеечке горела плошка; занавешенное окно было тёмным.
  - Мама, сейчас вечер или ночь?
  - Ночь уже, шаббат, я и свечи зажгла. Ты с утра как легла - всё в бреду была. - Мать взяла со стола воду, приподняла голову Авиталь и приложила чашку к её губам. Авиталь отпила глоточек. - Тали, тут у нас ведь беда, такая беда... Ицка с вами ходила?
  - Да...
  - Пропала Ицка. Отец её приходил. Ищет по всему городу - нигде нет. Все ведь вернулись к вечеру, и никто не помнит, с кем и где она шла.
  - Ицка? Она же там, у реки, с ребёночком...
  Глаза Ханы в ужасе расширились.
  - С каким таким ребёночком? Авиталь, говори всё! Что с Ицкой? Какой ребёнок?
  Авиталь откинулась на подушку, закрыла глаза, потянулась рукой ко лбу и едва слышно прошептала:
  - ... или это было во сне? Она там, с другими была. Кто же меня вытащил из реки? Он, Коль Корэ?
  Мать снова всхлипнула, прижалась губами ко лбу дочери, поправила одеяло:
  - Поспи ещё, после поговорим.
  Авиталь без сил лежала в постели и слушала, как Хана вышла из комнаты и как голос её, то гневный, то плачущий ещё долго монотонно блуждал по дому. Она представляла, как вздыхает отмалчиваясь отец, как опущена его седеющая голова над сутулыми плечами. Скоро и эти звуки и видения рассеялись, и Авиталь уснула.
  
  ***
  
  - Мы в синагогу, - сказал в самое ухо звонкий голосок, и её крепко обняли две пары маленьких ручек: Гершом и Дани забежали поздороваться с сестрой перед утренней службой. Хана с Шамаем поцеловали дочь и ушли с детьми в молитвенный дом.
  Авиталь встала с постели и пошатываясь побрела на кухню. У стола она чуть не упала в обморок: потемнело в глазах, но вовремя успела опереться о стену; на похудевшей руке краснела ссадина. С трудом поела, вымылась и вернулась в постель.
  Тело ныло от боли - и разбитые колени, которых ещё не видела мать, и израненные ночью о камни ступни, и ссадина на руке, о происхождении которой Авиталь уверена не была - то ли след той утренней злобы Элама, то ли мета ночного его безумия: они вроде продирались ночью сквозь какие-то заросли... Но мучительнее тела стонала душа.
  'Коль Корэ... Думает ли он обо мне? Неужели не опустел для него мир, когда я ушла? Неужели не плачет его сердце обо мне так, как моё о нём?'
  На стене отпечатался от окна косой прямоугольник солнечного света; Авиталь медленно обводила глазами его контуры; с болезненной силой оживали в сердце чувства и образы памятной ночи.
  
  Не видишь ты, как я в упор
  Впиваюсь в твой недвижный взор;
  
  Он слился с пламенем костра.
  Мне опустить глаза пора;
  
  В оцепенении смотрю
  И снизу доверху горю.
  
  Авиталь перевернулась и уткнулась лицом в подушку. 'Неужели, неужели не разглядел он тогда за дурацким этим смехом душу мою? За слезами не разглядел, до каких глубин сердца поразили меня его слова? Неужели никогда не узнает он, как много всего во мне и сколько я могла бы подарить ему?..'
  
  Пылаю, плачу, жар и звон,
  А сердце стонет: 'Это он...'
  
  'Господи! Ты Един всё можешь. Если только воля Твоя... Если бы Ты позволил быть с ним...'
  
  Не знаю, будет ли ответ,
  Молю Творца - иль да, иль нет.
  
  Поймаю ль счастья мотылька?
  Не знаю, но в душе пока
  
  От ночи той больной ожог -
  Ты счастья звёздочку зажёг.
  
  'Завтра последний день Суккота, в Храме будут все. А может он и сегодня там, ищет меня в толпе... Завтра не будет рядом Элама... Завтра найти его, найти во что бы то ни стало, и всё сказать. Ах, скорее бы завтра...'
  Бесконечно тянется день. Надеясь набраться сил перед заветным завтра, Авиталь раз за разом встаёт с постели, пробует есть. Каждый раз её шатает и темнеет в глазах, а еда, которую она силится прожевать, не приносит никакого наслаждения. Она вздыхает, откладывает кусок и идёт обратно в постель.
  Семья вернулась домой; мальчики о чём-то восторженно рассказывали, но Авиталь не слышала. Отец с матерью после вчерашней ссоры отмалчивались, но держались вместе. Один раз Хана даже прикрикнула на отца, и Авиталь поняла: нет полного примирения, но ссоре конец. Поужинали, и все, кроме неё, остались ночевать в сукке во дворе.
  Ночью снова начался жар и долго не хотелось спать: от длинного сна прошедших суток и от дневного безделья. Много, много времени молчал тёмный тихий дом, а Авиталь ворочалась, стараясь не тревожить разбитые колени, и до головной боли думала о Коль Корэ, пока не забылась сном.
  
  ***
  
  Кто-то тронул её за плечо. Авиталь открыла глаза, приподнялась на локти:
  - Ко...
  На её постели, прижимая палец к губам, сидела Ицка.
  - Ицка? Как ты...
  - Тише, Ави. Я попрощаться...
  Авиталь спросонья тупо смотрела и ничего не могла понять. Медленно в памяти всплыли обрывки слов Ханы о пропаже Ицки и о поисках её отца.
  - Ицка, тебя потеряли все... Как ты вошла? Дверь на засове...
  - Через двор, у старого Рехава и Лии никогда не заперто...
  Рот Ицки вдруг изогнулся, она всхлипнула, потянулась к Авиталь, и та обняла её, ещё ничего не соображая. Ицка поплакала, мягко отодвинулась, вытерла рукавом глаза:
  - Ави, я попрощаться. Мы с Титусом... Он там, на улице... В Ригию, к его матери.
  Авиталь сразу проснулась и дико уставилась на подругу.
  - Ицка... Ты с ума сошла? А папа? А... замуж?
  Ицка потупилась; Авиталь оторопело замотала головой:
  - В Ригию! К какой-то неизвестной тётке...
  Ицка молча подняла глаза. Авиталь осеклась, села в постели, быстро заговорила:
  - Зачем ночью? Когда твоему Титусу нужно ехать? Ицка! Уговори отца, чтобы позволил вам пожениться... Если Титус сам к нему придёт, может...
  Ицка закусила губу, едва слышно выговорила:
  - Поздно уже с этим...
  Авиталь не сразу поняла, но когда поняла, отпрянула и прижала ко рту ладонь. Ей стало страшно: Ицка, маленькая Ицка, которая даже младше её, Авиталь, и уже...
  Ей вдруг вспомнилась картина из детства: пыльная улица, по ней несколько мужчин в тёмном волочат за локти женщину, простоволосую, в слезах; женщина не сопротивляется, но руки мучителей остервенело рвут её в разные стороны; ей больно и от них, и от чего-то ещё, а из искривившегося рта вырывается горловой стон обречённого отчаяния. Хана поспешила тогда прикрыть глаза Авиталь ладонью и скорее увести прочь, но Авиталь всё запомнила.
  Теперь ей представилось, как Ицку, черноглазого полуребёнка Ицку, тащат на судилище фарисеи в тёмных одеждах, и у неё, как у той женщины, подкашиваются ноги, и со всех сторон слышно одно тяжкое слово: блуд...
  В Авиталь заклокотала ярость. Не Ицку, а Тову, бездушное подобие женщины с бескровными губами на каменном лице захотелось ей представить в руках ожесточённых судей; чтобы заламывали ей в злобном бешенстве руки, волочили по земле, чтобы умоляла она о пощаде...
  Авиталь сжала челюсти, зажмурилась. Нет, не выходило: Това, прямая, сухая, с ровным взглядом бесцветных глаз как статуя стояла посреди фарисеев, и они все почтительно расступались и почти кланялись ей... А над Ицкой, переступившей роковое 'нельзя', будто бы поднимаются неизбежным приговором руки законников, и каждая рука сжимает камень...
  Авиталь разрыдалась, Ицка бросилась ей на шею; долго лились в эту ночь горькие слёзы.
  - Ицка... У тебя... У вас... Ребёночек будет? - вспомнив сон, спросила Авиталь.
  Ицка сквозь слёзы глянула по-детски простодушно.
  - Ещё не знаю, но мне кажется, что да... - Лицо её просветлело, она обняла подругу и горячо зашептала: - Вот и всё, Ави... Малышей жалко, Това их без меня совсем задавит... Ты приходи к ним, ладно? Папе... потом ему скажи, не сейчас... Не суди меня, Ави, вспоминай иногда...
  Заплаканные, обе вышли на тёмную улицу, прошли до угла. С пригашенным фонарём к ним вышел Титус, кивнул Авиталь, бережно оправил на голове Ицки платок.
  - Авиталь, скажи Эламу, что деньги отдаст Луций, не Децимус.
  - Почему?
  - Децимуса три дня назад послали в Кесарию.
  Авиталь кивнула: хорошо. Землистое лицо солдата не вызвало в ней отвращения; было в нём что-то надёжное, может Ицка и не совсем пропала...
  В последний раз обнялись подруги, и по пустой ночной улочке заспешили вслед своей судьбе мужчина и женщина. Они уже скрылись за углом, когда Авиталь опомнилась, бросилась вслед, нагнала и напряжённо вглядываясь в глаза обернувшейся Ицки спросила:
  - Ицка, тот Коль Корэ, что пришёл к нам на Иордан... Он вернулся со всеми?
  - Не знаю, Ави, не видела... Счастья тебе...
  - Счастья вам, и... - Авиталь запнулась, но всё же выговорила, что хотела, - и да благословит вас Господь.
  
  ***
  
  Слёзы не текли из глаз Авиталь оставшейся ночью: слёз больше не было. Мучительнее предыдущего терзало душу её новое горе. По непроторенной дороге уходила в неизвестность Ицка под руку с римским солдатом, уходила из-под родительского крова, от того незыблемо-вековечного, что жило в сердцах и памяти Божьего народа, от светлой истины, вспыхнувшей в сердце Авиталь; уходила, может быть, и от Бога... И вслед Ицке улетали в неизбежность разноцветные бабочки беззаботной юности.
  
  
   []
  
  
  Глава 16
  ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ
  
  После тяжёлой ночи настало беспокойное утро. До рассвета не сомкнула Авиталь глаз; сначала не могла заснуть, потом решила не спать вовсе: к утренней жертве идти с семьёй в Храм. Когда же в бледном свете зари отяжелевшие веки всё-таки стали смежаться, из забытья вывел её тихий стон. Хныкал Гершом. Он под утро перебрался в дом и теперь свернулся на постели в комок и поскуливал. Авиталь встала к брату; у малыша тоже был жар.
  Она разбудила мать. Вместе они натёрли ребёнка уксусом, напоили травами с мёдом и закутали в одеяла, отгоняя любопытного Дани. Тот лез к брату сочувственно обниматься и требовал, чтобы ему тоже дали лекарство. Пока возились со старшим, младший, горя желанием помочь, залез в кухонные ножи и порезался. Кинулись перевязывать его. Проснулся отец.
  'Скорее, скорее в Храм, там вот-вот всё начнётся. С детьми останется мама, а мы с папой - туда...'
  Хана озабоченно оглядела тёмные круги под глазами дочери, нехотя уступила. Но только Шамай привёл себя в порядок, в дверь постучали. Это был отец Ицки.
  Авиталь такого ужаса не ожидала: убитый горем исхудалый немолодой мужчина прямо с порога рухнул перед ней на колени и умолял сказать, где его дочь. Почему он решил, что Авиталь знает, что с Ицкой, было непонятно: о ночном побеге не знал никто, кроме неё, а она никому не проговорилась. Может, как радость притупляет проницательность, так горе обостряет его?
  Шамай кинулся подымать его с колен, а в комнату тем временем вошла Това. 'Соблаговолила', - с ненавистью подумала Авиталь и поскорее отвела взгляд. Хана принесла воды, попробовала объяснить про болезнь Авиталь, про то, что дочь вернулась раньше всех и об Ицке не знает, но страдалец ничего не слышал.
  Авиталь вжималась в стену, губы её дрожали, сердце разрывалось от жалости. 'Сказать или не сказать? Нет, сейчас нельзя... Ицка наказала: потом. Сейчас это его доканает, а мачеха, чего доброго, пойдёт прямо к старейшинам', - смятённо думала она и чувствовала, как её недоверчиво сверлят из угла бесцветные глаза Товы. 'Только бы не стали расспрашивать подробнее...'
  Но отцу Ицки было не до расспросов: он весь смешался, никого не слушал и не понимал, что говорит сам. Това же пристально глядела, и, казалось, до последней мелочи прочла в лице силящейся не выдать себя Авиталь ночное происшествие.
  Прошло больше часа, прежде чем незваные гости покинули наконец дом.
  Подавленные, опустились на скамью Шамай и Хана. Авиталь, предчувствуя неизбежные вопросы о походе к Иордану, неслышно стала рядом. Но от расспросов её спасло непредвиденное: стены и потолок вдруг закачались, закружились, помутнели, а по затылку со всей силы ударил её кто-то каменным молотком.
  Очнулась она на полу, под склонёнными в тревоге лицами родителей.
  - Да что это такое! - восклицала Хана, - то жар, то обморок! Никуда больше не пущу, ни в какие походы!
  Авиталь приподнялась и начала было успокаивать мать, уверяя, что с ней всё в порядке, но взгляд Шамая заставил её замолчать на полуслове. Такого взгляда у отца - пронзительно-испытующего и сурового - она не видела ни разу. Его сильно смутил вдруг этот обморок; он хорошо помнил, отчего падала в обморок Хана трижды в жизни. Да не думает ли отец, что...
  Авиталь вспыхнула, но что сказать, не нашлась: не было вопроса, не оправдываться же впустую. Она стала подниматься с пола, а из комнаты в это время жалобно заплакал Гершом. Хана выпрямилась, сверкнула на Шамая гневными глазами:
  - Лекаря бы! - и бросилась к сыну.
  Бледная, Авиталь прижалась к стене.
  - Папа, мы пойдём на праздник?
  Шамай посмотрел долгим взглядом сквозь дочь, потом на неё:
  - Ложись в постель, Авиталь, - и вышел из комнаты.
  
  ***
  
  Всё то же пятно света на стене, постель, мёртвая тишина и мысли, мысли, мысли... Как медленно тянется день. Тихо-тихо на улице: все ушли на праздник.
  Вот тянется людской поток к источнику Шилоах. Впереди в белом - так что на них больно смотреть - идут священники, передний несёт старинный золотой кувшин, воду из него потом перельют в храмовую чашу. За священниками строем шагают левиты, эти трубят в шафары и трубы. А следом спешит народ с уже подвядшими веточками праздничных растений арбаа миним.
  Ветер нагоняет голод: откуда бы ни подул, он разносит запах жареных лепёшек, баранины, сладостей. Повсюду музыка, и через каждые десять шагов музыка меняется: то веселыми переливами смеётся рожок, то томно и мягко поёт лира, то гулко звенят тимпаны.
  Кувшин под восклицания толпы наполняют водой из источника, и шествие возвращается в Храм через Водные ворота: их открывают служители только в семь дней Суккотa.
  Теснится и шумит толпа, но вот все притихают: закончено жертвоприношение животных, и священник воздевает к небу руки с серебряными чашами воды и вина. Вступает хор левитов, и под их громогласное пение служитель творит возлияние. Дважды псалом прерывается гулким призывом труб, и тогда преклоняют колени и падают ниц все люди во дворе Храма. У Авиталь всегда при этом на глаза наворачивались слёзы счастья: такая толпа, и все как один склоняются перед Всевышним, и славят Его, и поют Ему, Единому, маленькие слабосильные букашки...
  Яркий прямоугольник на стене вдруг померк: на солнце наплыла туча. Комната помрачнела, насупилась; серую тишину можно потрогать рукой. Потихоньку наползла на её мир и душу осень - лучше бы ворвалась бурей...
  Все, все там, в Храме, а Авиталь здесь одна, в пустой комнате, с ноющей пустотой в душе. Уже дважды получилось 'нет': там, у костра, и теперь вот в последний день праздника. Неужели и в самом деле 'нет'? Зачем же тогда так горько плачет о Коль Корэ сердце? Разве вот такое оно - безответное чувство?
  Как слепые котята в закутке, тычутся по сторонам мысли, отыскивая мать - надежду. Только бы найти, прильнуть к ней всеми силами... Как и где встретиться с Корэ? Думай, Авиталь, думай. Вот она, зацепка! Когда-то Корэ пришёл к ним в синагогу, там они и встретились глазами в первый раз. Получается, он знает, где найти её - конечно же, в синагоге! Значит, если он захочет...
  'Господи! Попрошу Тебя в последний раз: если только воля Твоя, если только это угодно Тебе, пошли его через субботу в наш молитвенный дом. Если это сбудется - это судьба. А нет... - а нет, приму как должное. Да будет так, мой Боженька! Аминь.'
  Разве можно ставить Богу условие... Но как хочется верить в выдуманный собой уговор!
  
  ***
  
  Хана, пересчитав семейные запасы и убедившись, что к весне, если достаток не увеличится, семья может пойти по миру, после праздника принялась за дело. На базаре через знакомую сблизилась с владелицей лавки женской одежды, деловитой госпожой, у которой покупали знатные еврейки, гречанки и римлянки. Хана, переламывая внутреннюю неприязнь к заносчивой богачке, принесла показать свою вышивку и самое нарядное платье Авиталь, сшитое в честь Хатифиной свадьбы.
  Та всё внимательно осмотрела и ощупала, не похвалила, но согласилась принять у Ханы два-три платья на пробу для продажи. Денег на ткань и нитки не дала, но установила срок и условие: неделю на шитьё, а оплата только после того, когда (и если) товар продастся. Хана поначалу было приуныла: ловкая ухватка у купчихи; потом осердилась на себя, что без причины оробела и не выторговала условия получше. Но что делать - того, что Шамай собрал с поля, вряд ли хватит и до половины зимы, а заказов на переписку книг стало мало и их больше не предвиделось.
  О беде Авиталь мать знала так: дочь обворожил речами какой-то голодранец Коль Корэ, не красавец и вообще невесть кто, и из-за него у Авиталь с Эламом ссора. Хана, когда слушала беспорядочный рассказ о походе к Иордану, про себя досадливо отметила: 'Так и надо этому мямле Эламу, может теперь возьмётся за ум и посватается, как полагается', но вслух не сказала. Она старательно выслушала Авиталь, приласкала, успокоила, попыталась представить 'ангела' Корэ - не вышло: босяк-бродяга, и не больше; хуже того - может, он из ессеев, а от них тем более держаться надо подальше, недаром в народе говорят, что те хоть и праведники, но не в себе...
  Но долго сочувствовать Хана не умела и не хотела - любовь любовью, а есть зимой будет нечего. Поэтому она бегло пересказала мужу историю с суровым отшельником, в которого ни с того ни с сего вздумала влюбиться дочь, а потом, уже обстоятельно, выложила ему свои планы по шитью для богатой коммерсантки. Шамай на рассказ об Авиталь насупился и смолчал; на второе откликнулся скупым 'ну что ж, попробуй', отвёл виноватые глаза в сторону, тем выразив не одобрение, но согласие.
  Хана скоренько наскребла деньги - подзаняла у соседей - и на другой же день после разговора с богачкой пошла по лавкам закупать материал для работы. Авиталь, исхудавшую, бледную и зачем-то часто стоящую на коленях у постели, она прихватила с собой: девке надо развеяться, а ей и совет, и помощь.
  Закупились в день. С утра прочесали все ряды в поисках хорошего и не слишком дорогого, присматривались, приценивались; вернее, всё это делала Хана, Авиталь просто плелась следом; ей было тоскливо и всё равно, какой цвет лучше к красному, как будет драпироваться вот это, пустить кайму ту или другую, и сколько всё это вместе будет стоить. Потом Хана торговалась и рядилась, а Авиталь волокла за ней постепенно наполняющуюся корзину. По базару она ходила как лунатик и только раз очнулась от своей отрешённости.
  Было это так. Сама не зная как и почему, она очутилась в рядах со свитками, причём Ханы рядом не было, а был какой-то невысокий крепкий старик с лицом, испещрённым мелкими морщинам. Он узловатыми пальцами разворачивал свитки, бегло осматривал, горестно вздыхал и брезгливо возвращал их на место.
  Вдруг воздух прорезал такой звучный и сочный бас, что Авиталь откачнулась, а в пяти соседних рядах замер базарный гул. Возмущался её сосед-старик:
  - На просторах краешка родной земли!? Как это - на просторах краешка! Мозги у них бродят на просторах краешка ума, у писак этих. И кто-то ведь покупает эту дрянь, - он поморщился, потряс свитком, швырнул его на прилавок, развернулся и пошёл прочь.
  У продавца только челюсть отвисла; он так опешил, что не нашёлся, что сказать, даже когда седой грубиян исчез в толпе, а вокруг возобновился привычный рыночный гам. Авиталь похлопала глазами, ухмыльнулась выходке старика и ошарашенному лицу лавочника, подивилась, как её занесло в книжный ряд, и поплелась разыскивать мать.
  
  ***
  
  Хана с утра до ночи корпела над платьями. Примеряла на Авиталь, ворчала на худобу дочери: 'одни кости, барыни-то в теле' и на бесстыдную моду, привезённую из Рима: 'ходят почти голые, стыдно и примерять такое порядочным женщинам'.
  Шамай заканчивал последний большой заказ, и ещё к нему с мелкими - написать просьбу или жалобу - приходили соседи, всё больше пожилые женщины, вдовы. С них Шамай совестился брать деньги; Хана раньше возмущалась, а теперь было не до того.
  Авиталь равнодушно возилась с братьями, вяло готовила, как по принуждению убирала и стирала, и день и ночь умоляла Бога послать к ним в синагогу Коль Корэ. Поговорить о своей боли и надеждах было не с кем - Хана почти сразу махнула рукой: 'Если Корэ этот и вправду из ессеев, он не женится, нечего им и голову забивать'; Ицки больше рядом не было.
  Особенно тяжко становилось вечером и ночью. Авиталь в это время сильно занимал вопрос, передаются ли чувства на расстоянии; и судя по душевной муке и нытью, выходило: передаются, и Корэ, вероятно, тоже о ней тоскует. Помыкавшись с неделю в надоевших стенах, Авиталь решила сходить к Хатифе, вылить той своё горе, найти совет.
  
  ***
  
  Хатифа с Дафаном по-прежнему жили у его родителей. В довольно большом доме было так много народу - девятнадцать человек, считая невесток, детей и прислугу - что отыскать двоюродную сестру удалось не сразу. Авиталь долго стояла у порога, пока девочка, которая открыла дверь, побежала искать нужную тётю. Пришла одна из невесток и завела Авиталь в дом, потом пришла Хатифа.
  Идя за сестрой по узкому коридору, по которому туда-сюда сновали дети и женщины с посудой и младенцами в руках, Авиталь смутно предчувствовала: поговорить по душам среди этой суматохи вряд ли получится.
  Хатифа провела сестру в маленькую комнатку, усадила на скамеечку, сама села на постель, кротко улыбаясь и руками стыдливо прикрывая живот: она ждала ребёнка, и тот вот-вот должен был явиться на свет.
  Разговора, которого искала Авиталь - душевного, сострадательного - не получалось. Хатифа приветливо расспрашивала о дяде, тёте, племянниках; Авиталь отвечала односложно и из вежливости тоже задавала вопросы о новом житье сестры, тем временем разглядывая в ней перемену.
  Хатифа поправилась и похорошела, и казалась счастливой, но говорила почему-то торопясь.
  'Чем-то она придавлена, несвободна... Ей неловко, что я здесь', - подумалось Авиталь.
  - А что с девушкой этой, Ицкой? Вы вроде были близки? - спросила Хатифа, закончив расспросы о родных.
  'Хатифа не выдаст, ей можно открыть', и Авиталь коротко рассказала о Титусе, предупредив, что о нём и бегстве Ицки не знает никто. Сестра покачала головой, не осуждающе и не одобряюще.
  - А Элам как?
  Тут Авиталь вздохнула и хотела было начать свою грустную повесть о незнакомце с Иордана, но в комнату просунула голову уже знакомая ей девочка.
  - Тётя Хатифа, тебя бабушка зовёт.
  Хатифа тут же поднялась:
  - Извини, Ави, я на минутку, - и почти выбежала за девочкой.
  Она вернулась, снова извинилась, беспокойно уселась. Авиталь приподнялась:
  - Может я не вовремя? Я тогда пойду, не буду мешать.
  - Ну что ты, что ты! - возразила Хатифа, но её опять позвали:
  - Хатифа, дорогая, где ты?
  Авиталь встала, поднялась и Хатифа.
  - Что ж они тебя так гоняют... - грустно улыбнулась Авиталь.
  - Что ты, что ты, - теми же словами начала сестра, но встретив пристальный взгляд остановилась, развела руками: - а как же иначе?
  За порогом на улице Хатифа тревожно спросила:
  - Ави, что-то случилось. Правда?
  Вместо ответа Авиталь обняла и поцеловала сестру, кивнула на живот:
  - Как ты думаешь: девочка или мальчик?
  - Думаю, мальчик. Дафан хочет сына, а мне бы девочку, роднее...
  - Ах, лучше мальчик, с девочками одни хлопоты, - она нагнулась и шутливо наказала: - расти таким же добрым и послушным, как твоя мама, маленький человечек.
  Домой Авиталь шла задумчивая: что ж, всё верно... Вот и у сестры её своя жизнь, для Авиталь чуждая. Всегда ровная, всегда покорная, Хатифа выкладывается теперь перед матерью и роднёй мужа, думает о будущем ребёнке и вряд ли вспоминает их девичьи разговоры до полуночи.
  Где-то теперь Ицка... Солнечный лучик, исчезнувший в ночи... И Ицке теперь не до Авиталь с её несуразной любовью к угрюмому незнакомцу. Что ж... Милые подруги, дай вам Боже счастья! А у Авиталь свой путь. И очень скоро она, быть может, тоже всё бросит и пойдёт за Корэ в пустыню, в горы, да хоть на край света! И никакие советы будут уже не нужны. Четыре дня - и всё будет ясно, всё будет решено.
  
  
   []
  
  
  Глава 17
  ПРЕДАТЕЛЬСТВО
  
  Сны словно наваливались на грудь - странные, фантасмагорические: то дикая барабанная дробь и пьяные гости на каком-то пиру, то железные крючья в тюремных стенах, а Корэ неизменно с бледным, искажённым от боли лицом.
  - Мама, к чему снится лицо - такое, знаешь... мученическое?
  - Тот, кто снится таким, болеет или сильно страдает.
  - Сильно? - сладко и больно замирало сердце.
  - Вот здесь держи и не двигайся. Нет, надо бы эту складку переделать. Быстро у неё наше зелёное платье ушло! Если дальше так пойдёт, надо самим продавать, - с иголками во рту вслух размышляла Хана.
  'Он думает обо мне! И это во мне эхом отзывается его тоска... Неужели всё сбудется? Но зачем тогда те, другие грубые и страшные видения? Не к добру...'
  
  ***
  
  Ночь накануне заветного утра вся сплелась из коротких снов, молитв и надежд. Авиталь не стала мудрить ни с волосами, ни с платьем; причесалась и оделась просто: 'Не хочу перед ним наряжаться и прихорашиваться, ни в чём перед ним лгать не хочу; буду какая есть'.
  Предчувствие не обмануло. Ещё не прошла она в узкую дверь молитвенного дома, ещё не бросила жадного взгляда на мужскую половину синагоги, уже знала она ответ на свою молитву. И всё же в первые минуты, прежде чем убедиться окончательно, в висках у неё неистово стучало: это билась крыльями в предсмертном отчаянии мечта.
  В середине службы сидящая рядом с Авиталь незнакомая женщина, мельком оглядев соседку, покачала головой: читали победную песнь Моисея и Мариам, а по застывшему лицу рыжеволосой девушки из уставившихся в одну точку глаз текли крупные слёзы.
  Коль Корэ в синагоге не было.
  
  ***
  
  'Дура! Вот ведь глупая, глупая, глупая! Надо же было вот так сочинить себе сказку и так в неё поверить!' - бился в сознании Авиталь истерический упрёк.
  Семья вернулась домой, а она, улучив момент, потихоньку выскользнула на улицу и теперь бежала невесть куда по полупустым улочкам.
  Сидеть дома и вообще сидеть было невозможно: отчаяние и безысходность рвались наружу, хоть колотись головой об стену. Ей в исступлении вправду хотелось, чтобы в уши грохотал гром, по лицу хлестал ветер или дождь, или барабанил по голове град; чтобы какая-нибудь небесная кара свалилась и задавила её вместе со страшной душевной болью... Но вокруг было по-осеннему серо и тихо. Только бездумный бег и горький злой смех над собой давали выход рвущемуся страданию.
  'В первый раз! в жизни! захотелось отдать, а не получить! - передразнивала она свои недавние мечты. - Кому отдать? Человеку, которому до тебя дела нет?!
  Ах, Коль Корэ тоже, верно, видит моё лицо, стоит ему закрыть глаза!.. - пуще высмеивала себя Авиталь. - Ах, Коль Корэ тоже ночами складывает из звёзд моё имя и шепчет его, засыпая!..
  
  Как хрупкого цветка
  Прозрачный лунный свет
  Касается несмело, как святыни,
  Так бережно твоё ласкают имя
  Мои уста...
  
  - вспомнились ей строчки, сочинённые три дня назад. Авиталь в стыде и ужасе закрыла лицо руками, потом отняла их и снова дико захохотала: - Да он и имени-то моего не знает!
  Стой, не смей реветь! - приказала она себе, резко смахивая со щеки слезу. - Не смей больше и вспоминать о нём, Авиталь, не смей! Не для таких тщеславных самовлюблённых дур как ты спускаются на землю ангелы с суровыми лицами и страстными душами. Возомнила! А с тебя и Элама хватит!'
  Она уже не бежала, а шла далеко за городом. Волнение потихоньку угасало, и она стала рассуждать спокойнее.
  Всё, хватит; теперь будет новая жизнь. Всё, что ни делается, всегда к лучшему. Сил нет как больно, но всё это пройдёт. Когда Элам рассказал ей про Верóнику, она тоже думала, что умрёт, а ничего ведь - живёхонька и здоровёхонька.
  Но так нельзя больше жить - для себя и думать только о себе. Прав Корэ, сотню раз прав, и благодарность ему вовеки за его слова. Может, и послал его Всевышний ей на пути только ради этих слов. А раз так, она изменится. Больше не будет Авиталь, которая мучает Элама капризами и требует его внимания и поклонения. Будет всё новое: это она будет дарить любовь, это она станет выслушивать, понимать и принимать его таким как есть. О да, она изменится; станет терпеливой, сдержанной, преданной; она будет Эламу замечательной женой...
  Авиталь подняла заплаканные глаза к небу, выдохнула и твёрдо проговорила: 'Да будет воля Твоя, Господи!'.
  
  ***
  
  Хана и раньше верила в свои руки, но такого успеха не ожидала: из трёх платьев одно продалось в первый же день, остальные - меньше чем в неделю. Богачка была к ней необычайно ласкова, заплатила недурно и заказала ещё три; материю дала свою, а фасон и отделку доверила выбрать любую.
  Хана принеслась домой одушевлённая, обласкала мужа, похвасталась выручкой, припрятала деньги и принялась думать.
  Судя по неожиданному расположению хозяйки, та продала платья гораздо дороже, чем ожидала, а Хане со всего барыша достались пустяки. А коли так, прикидывала мать, есть смысл попробовать продавать самой или через кого-нибудь близкого, доверенного.
  На ум сразу же пришёл Элам. Через него можно бы поговорить с Элиавом; тот купец известный, и хоть готовым платьем не торгует, это только на руку. Хане неотвязно казалось, что купчиха надула её крепко и хочет зацепиться основательно, а Элиав всё-таки мужчина; на взгляд Ханы, мужчины в торговле были щедрее и великодушнее, чем женщины.
  Элам не показывался в доме больше двух недель, с самого пресловутого похода на Иордан. Авиталь догадывалась: обижен и зол, оттого и не приходит; а может его послал в другой город Элиав. До заветной субботы она отгоняла мысли об Эламе, как о чём-то постороннем, назойливом. Теперь же, когда на просьбы о Корэ трижды отвечено было 'нет', и она приняла это как знак связать судьбу с Эламом, Авиталь забеспокоилась не на шутку. Он не приходил.
  Минула ещё неделя в томительном ожидании. К этому-то времени Хана и поделилась с домашними затеей попробовать сговориться с Элиавом через Элама.
  'Схожу к Шошане, там, глядишь, и помирятся', - решила она.
  
  
  
  ***
  
  Вернулась она домой неожиданно скоро, ошарашенная.
  - Элам посватался к Батшибе! - выпалила она с порога и опустилась на скамью.
  Прибежала Авиталь, вышел из комнаты отец.
  - Хорошо, что не дошла до них! Встретила на улице Тамарь, она мне и сказала.
  Авиталь оторопела; лицо Шамая тоже недоуменно вытянулось. Хана переводила глаза с дочери на мужа, раздражённо продолжала:
  - Вчера и посватался. Как там что было - не знаю, я дар речи потеряла, как услышала.
  - Не может быть! - растерянно выговорила Авиталь.
  - Вот тебе и не может быть! - отрезала мать, поднимаясь со скамьи.
  - Может Тамарь что-то напутала? - Авиталь никак не могла вобрать в голову эту чепуху: в три недели безо всяких намёков-упрёков её Элам вдруг посватался к какой-то там Батшибе. Она её и в лицо-то хорошо не помнила, эту Батшибу. Что-то одутловатое, неприметное, 'никакое'.
  - Что ты молчишь? - накинулась Хана на мужа.
  - А что тут сказать? - развёл тот руками. - Неизвестно, правда это или лганьё. Язык без костей. Наговорить можно чего угодно.
  Хана снова села, углом платка отёрла пот со лба. Шамай стоял рядом с приоткрытым ртом. Известие завело их в такой тупик, что в первую минуту оба не знали, как из него выбираться.
  - Может это только сплетни, - повторил Шамай, - надо узнать наверняка.
  - Уж не у Элама ли? - съязвила Хана. - К ним заявиться? Ну спасибо, я туда ни ногой. А вдруг это правда?
  Шамай сел рядом с женой, опустил ладони на колени и принялся невольно их тереть.
  - Разве только сходить к Дине... Или лучше к Саре, та всегда всё знает точно, - поостыв прикидывала Хана. - Надо только повод придумать, не идти же вот так, за новостями.
  Авиталь всё это время безмолвно слушала, и в ней постепенно вскипала решимость. Она так измучилась в этот месяц от бесплодного ожидания, так выдохлась от неизвестности, что теперь, долго не раздумывая, схватила с крючка накидку, набросила на голову и выскочила из дому прежде чем родители поняли, куда она побежала.
  - Авиталь, не вздумай! - крикнула вдогонку мать, но куда там... Такое уж горячее сердце.
  
  ***
  
  То, что было потом, долгие месяцы жгучим стыдом терзало ей душу, но поступить по-другому не представлялось ей возможным ни тогда, ни после. Отметая здравый смысл и обычаи - девушке положено скромно ждать, - скорым шагом шла она теперь по улице. 'Не до церемоний теперь, теперь судьба решается'.
  Перед дверью ей стало не по себе. В доме этом она бывала нечасто. Давным-давно Элам 'случайно' привёл её сюда на семейный праздник; как на углях сидела она за столом, смущённая, под зоркими взглядами матери и тёток Элама. Другой раз в доме не было никого, и они бегали по пустым комнатам в догонялки, пока Элам не поймал и почти поцеловал её в губы, но она увернулась. Вот, пожалуй, и все воспоминания о его жилье. Неуютный дом...
  Дверь отворила Шошана, вежливо поздоровалась и сразу ушла звать сына. 'Тут умереть впору, а она с вежливостью', - угрюмо подумала Авиталь, но мысленно поблагодарила, что Шошана всё поняла и избавила её от нужды объясняться.
  Вышел Элам. Авиталь в изумлении смотрела и не узнавала: это был не её Элам, так он изменился в три недели: исхудал, отпустил бороду, причёсан по-новому. Он и не взглянул на гостью, только сухо бросил 'идём' и пошёл по улице. Ей ничего не оставалось, как идти следом.
  Куда? Неужели к дому Элиава? Нет, к нему другой дорогой. Куда же? Шли долго, пока не вышли на незнакомый пустырь. Авиталь растерянно огляделась: дикий кустарник с трёх сторон, полуразвалившийся забор с четвёртой. Было сыро и пасмурно, но дрожала она не от холода.
  Элам повернулся к ней и, не глядя в глаза, скрестил на груди руки. Стало ясно, что говорить он не будет: есть что сказать - говори, выслушаю, спрашивать - спрашивай, отвечу коротко, а большего не жди.
  Авиталь с ужасом вглядывалась ему в лицо и не знала, как начать. Она впервые заметила, что один его глаз слегка косит, а на шее у него с левой стороны родинка. Никогда раньше она этого не видела; посторонний перед ней стоял человек, закованный, как в латы, во враждебную отчуждённость.
  - Ты не приходил... - бестолково начала она, чтобы хоть как-то начать; голос не слушался, срывался.
  Элам не шевельнулся, только прямо и холодно смотрел мимо.
  - Элам! - Авиталь шагнула к нему и растерянно развела руками. - Элам!..
  'Сон какой-то кошмарный... Всё это не со мной происходит. И не Элам рядом. Надо подойти, положить ладони ему на плечи, взглянуть в глаза, и всё вернётся назад. Будет опять влюблённый покорный Элам, будет как раньше, будет даже лучше...'
  Она подошла к нему вплотную; он не двинулся. Авиталь подняла было руки, но они бессильно упали плетьми. В отчаянии она воскликнула:
  - Как ты холоден!
  - 'Время обнимать и время уклоняться от объятий', - глухо ответил Элам из Экклезиаста.
  Авиталь, уже не сдерживая рыдания, спросила напрямик:
  - Неужели это правда... Ты... ты посватался к другой?
  - Да, посватался! - выкрикнул он и расцепил руки. Его вдруг как прорвало. - Да, посватался! Всё кончено у нас с тобой, и разговор этот - последний. Посватался! А знаешь почему? Потому что с ней мне хорошо. Мне легко с ней. Я для неё - не так, первый попавшийся более-менее подходящий малый, за которого можно бы и замуж. Не кукла, с которой можно поиграть, когда хочется, и швырнуть в угол, когда надоест. Она спрашивает меня о моих делах и слушает, и слушать готова часами. Она не спорит, не прекословит, не доказывает... Она рада тому, что я рядом! Она смотрит мне в глаза, и в её лице я читаю любовь и покорность. Посватался! Мне хорошо с ней так, как никогда не было с тобой!
  Последние слова он, задыхаясь от злобы, выкрикнул ей в лицо.
  Авиталь остолбенело слушала, а перед глазами было другое.
  Когда-то водил её Элам на кулачный бой. Низкий потолок, красноватые чадящие светильники, лоснящиеся потные тела бойцов... Громадный молодой негр пытается нанести удар противнику. Одноглазый грек, бывалый боец, легко и не без издёвки уворачивается: огромные чёрные кулаки негра месят воздух. Насмешки зевак доводят его до исступления; ещё один бессмысленный скачок, налитые кровью глаза выкатываются из орбит, и негр с бешеным рёвом бросается на судью. Его окружают, окатывают водой, оттаскивают в сторону...
  Элам был сейчас этим безрассудным негром. Авиталь молчала, а он в порыве причинить ей боль бесился всё сильнее. Но он только думал, что не может ударить: уж его-то удары попадали как раз туда, куда он метил. Авиталь казалось, что слова его, как кулаки у тех бойцов, тоже обмотаны кожаными ремнями, только в каждый ремень вбиты ещё острые металлические шипы, и бьют они в самое живое.
  - Больше не приходи ко мне! Никогда! - бессмысленно выпалил Элам; голос его сорвался, и он остановился.
  Потухшими глазами смотрела она ему в глаза; ничего не сказала - что тут можно сказать? - развернулась и опустив плечи побрела прочь.
  Там, в подземелье, где ради денег для чужой забавы мутузят друг друга мужчины, даже самый безбожный бой свершается по непостижимым женскому уму диким каким-то правилам; там выходят на площадку отчасти равные друг другу бойцы и знают, на что идут. Здесь же... 'Разве на бой вышел ты со мной, Элам? Разве нарочно наносила я тебе раны, что ты так жестоко мне их вернул?'
  Эта и много других дум пронеслись в опущенной её голове, пока она, надломленная и опустошённая, добрела до дома.
  'А ведь правду он сказал и о 'первом попавшемся', и о кукле... Как точно он выразился! Он давно подозревал, давно чувствовал - и никакое моё фальшивое 'люблю' не замазало истину... Да только могла ли я предсказать тогда, у вязов, что всё вот так горько обернётся?
  И всё же странно: я всегда знала, что не люблю его, но так и не смогла обмануть, когда встретила Корэ. А он клялся и божился, что любит, а так скоро предал... Чем же измеряется тогда любовь? Может, любить по-настоящему умеет тот, в ком больше благородства, а не тот, кто из ревности готов убить. Что же есть тогда на земле этой любовь?..
  Где-то я уже слышала это: дать сдачи так сильно, что потом пожалеешь... Пожалеет ли Элам? Элам, эх Элам, разве ты не знаешь, что почти всегда наступает завтра... Не станет ли тебе самому горько от того, как в ответ на боль больно ты отомстил?..'
  
  ***
  
  Понурая, она бесшумно вошла в дом. Ханы не было. Шамай, хмурый и подавленный, одиноко сидел в кухне и не сказал дочери ни слова. Вскоре вернулась и мать.
  - Правда всё! Ходила к Саре, та мне с порога так и выдала в лицо: знаю, зачем идёшь, и знаю, как всё было. Посватался. К Батшибе. Он пришёл к ней было раз-другой, пока не застал их на дворе её отец. Этот-то сразу взял быка за рога: или сватайся, или не ходи. Элам и посватался. - Хана перевела дух; лицо её пылало гневом.
  Авиталь не могла уже больше этого переносить. Она зажала уши руками, вбежала в свою комнату и бросилась на постель.
  - Вот как люди делают! Не то, что ты! - налетела Хана на мужа, но в голосе её слышался уже не гнев, а плач.
  Шамай вскочил на ноги и дал неожиданный отпор:
  - Ты меня винишь? А ты дочь свою спроси, почему Элам не к ней посватался! И ещё спроси, почему она в обмороки падает!
  - На что ты намекаешь?
  - Ты у неё, у неё спроси!
  - Позор! Позор-то какой! Все, все ведь знают, что она ему невестой была! Что люди скажут!.. А он-то, он-то хорош! Больше года морочить девчонке голову и бросить вот так! Позор!..
  Авиталь зажмурилась, зарылась под подушку, сдавила её руками: слышать всё это было сверх сил. Родители бранились, а ей уже не было ни до чего дела. Не нож и даже не тысяча ножей вонзались в сердце, не молоток и не кожаные ремни с шипами колотили по нему в неистовой злобе: что-то огромное и зверски сильное убивало душу.
  'Господи!.. Зачем же теперь жить?'
  
  ***
  
  Ночь. Равнодушная, безмолвная: ни звука ни в доме, ни на улице. Авиталь спит: тяжёлыми веками укрыты глаза, расслаблено тело.
  Вдруг она чувствует странный всплеск бодрости в голове. Это не полное пробуждение, а зыбкий промежуток между сном и явью. Тьма обволакивает её мягким тёплым покрывалом и медленно, по глотку, всасывает вниз. Авиталь вдыхает и как бы выплывает на мгновение из тьмы.
  Но вдохи с каждым разом поверхностней, зыбче, а выдохи протяжнее, глубже. Выдох... - она плавно опускается во мрак; только там - безбрежное забвение, бесконечная тишина. Наверху, куда всё реже вдохами поднимается Авиталь - безудержная боль, тяжёлое страдание. Ещё один выдох, дольше предыдущих... После него будет последний, и с ним закончится жизнь Авиталь, она опустится безвозвратно в вечный покой, в тёплый вязкий мрак...
  'Это самоубийство', - слышит она вдруг откуда-то сверху и леденеет от страха. Тьма, объявшая её, внезапно становится холодной и жуткой, начинает стремительно вращаться, и чёрная чудовищная воронка с силой всасывает её в себя. Ни вздохнуть, ни крикнуть, ни повернуться...
  И тут неведомая сила вырывает её из этого ужаса: адская бездна вихрем несётся вниз и исчезает под ногами. Авиталь, обессилевшую, лёгкую, уносит прочь, словно кто-то светлый поднял её и на могучих золотых крыльях вынес из дьявольской трясины смерти.
  Авиталь жадно глотнула воздуха, села на постели. Стала вдыхать ещё и ещё и никак не могла отдышаться. Прижала руку к груди: сердце билось неутолимо и сильно. И вокруг, невидимый, но ощутимый, будто бы сиял ещё небесный золотой свет, освободивший её из мрака.
  'Кто-то сильный и чистый помолился за меня сейчас Богу... Неужели... Корэ?'
  
  
   []
  
  
  Глава 18
  ГОЛОВА ИМПЕРАТОРА
  
  Утром на площади у крепости Антония собирались люди. С базара туда спешили ещё ничего не успевшие приобрести покупатели. Торговцы запирали лавки и тоже торопились к башне. По улочкам к месту плелись сонные горожане. Повсюду сновали всезнающие мальчишки; спозаранку они разносили по городу и его окраинам неслыханную весть:
  - Римляне ночью внесли в город голову императора!
  Авиталь с корзиной подходила к рынку; мимо неё тоже промчался мальчуган, выкрикивая загадочные слова. Она остановилась и стала вглядываться: лавочники, рыбники, суконщики с корзинами, мешками и тюками торопились покинуть рынок, закинуть домой непроданный товар и тоже поспеть на невиданное зрелище.
  Авиталь, ёжась от сырого холода, скрестила на груди руки и тоже подалась туда, куда тянулся людской поток.
  Стал накрапывать дождь. Ненастье вторую неделю висело над Иерусалимом: начиналась пасмурная зима.
  Сегодня впервые после прощального разговора с Эламом Авиталь решилась выйти из дому. Дни эти, тягостные и мучительные, тянулись бесконечной пыткой, словно кто-то полосами, медленно сдирал с неё кожу. Два дня она ничего не ела - не могла заставить себя проглотить ни кусочка, и этим ненамеренно довела мать почти до припадка.
  Отец как-то сразу осунулся и постарел, а в ответ на один из его горьких пристальных взглядов Авиталь не выдержала, подошла и выложила напрямик:
  - Не смотри так, папа. Ничего плохого... ничего с Эламом не было, и вообще ни с кем. Он только однажды поцеловал, но я тогда сама не своя была, когда умер дядя...
  Шамай покраснел и отвернулся; признание это хоть и развеяло омерзительные ему самому подозрения, большого облегчения не принесло. Всё одно: дочь оставлена женихом - то же, что опорочена - и все об этом знают. 'Может, уехать ей пока к твоим в деревню', - предложил он жене наедине, но Хана взорвалась: тогда соседи уж точно подумают неладное. Отец замолчал и совсем ушёл в себя; Авиталь сначала сделалось горько и обидно от его недоверия, потом - всё равно. С отцом она в последнее время и так была не близка, теперь пропасть отчуждения между ними стала шире.
  Хана, напротив, ругала Элама за вероломство на чём свет стоит и заклинала Авиталь не подавать вида, что ей плохо.
  - Не вздумай ходить как в воду опущенная! Чего ты ничего не ешь? И так вон одни глаза остались! Хочешь, чтобы все видели, как ты из-за него убиваешься? Чтобы совсем смеяться стали? Вот ведь подлец какой!.. - и в сотый раз чихвостила Элама.
  Авиталь не перечила, а про себя не соглашалась. 'Что ж, плясать теперь, чтобы кто-то там чего-нибудь не подумал? Натягивать на лицо фальшивую беззаботность - ради кого? Какое мне - и вам - дело, кто и что подумает?' Вслух же она сказала только:
  - Не из-за него, а из-за себя. Его я теперь больше не уважаю, вот и всё.
  Тяжкие это были дни...
  
  ***
  
  На площади собралась уже внушительная толпа, но стояли многие безмолвно и просто глядели. Авиталь подошла ближе и хотела было спросить кого-нибудь, зачем сходка и что это за голова императора, которую ночью внесли в Иерусалим римляне, как сама увидела, в чём дело.
  По обе стороны башни высились римские знамёна: древки с острыми наконечниками и несколькими большими металлическими дисками под ними. Их было много; на некоторых, среди венков и когтистых двуглавых орлов была выбита в анфас голова римского императора Тиберия. Кроме этих, в сумрачном свете поблескивало на толстом шесте огромное имаго: обьёмный металлический портрет того же Тиберия. Это, видимо, и была та самая 'голова императора', о которой кричали спозаранку мальчишки.
  'Не делай себе кумира и никакого изображения...' - тут же проплыло у Авиталь в мозгу. Эта же мысль - начало великой заповеди Торы - носилась и в головах мокнущих под дождём горожан, но как отозваться на бесстыжее надругательство над священным заветом, никто из иудеев ещё не знал: напротив пополняющейся толпы строем стояли римляне.
  По приказу Пилата четыре когорты солдат прибыли ночью из Кесарии. Под утро большинство разошлись по квартирам, но около знамён с Тиберием сразу стали собираться люди, и часть легионеров командиры оставили на площади, на случай беспорядков.
  Сзади подходили и подходили новые люди, и вскоре Авиталь была уже в середине. Вдруг взгляд её поймал знакомое лицо: в двух шагах слева стоял широкоплечий атлет с огромным горбатым носом под мохнатыми бровями. У Авиталь замерло сердце: 'Однолюб с Иордана! Он тоже был там, где...', и невольно облик его слился в её воображении с болезненным и прекрасным воспоминанием о Коль Корэ.
  Авиталь бессознательно придвинулась к молодому человеку ближе. Как ни старалась она поначалу отгонять думы о суровом синеглазом ангеле, память и сердце слушались неохотно. А после помолвки Элама странная надежда снова вспыхнула в её душе. Теперь её охватило волнение: 'Может, этот парень что-нибудь о нём знает...'
  В передних рядах тем временем произошло оживление. Вперёд к римлянам вышли несколько пожилых человек, трое были в одеждах фарисеев и два священника.
  Однолюб, раздвигая людей как занавески, подался вперёд. 'Наверное, хочет быть наготове рядом, если вдруг начнётся стычка с римлянами', - решила Авиталь, окидывая взглядом бугры мускулов. Она как хвостик увязалась следом. Силач остановился в переднем ряду и врос там в землю, как дуб. Авиталь осторожно выглянула из-за его спины; видно было всё: и лица римлян, и - отчётливо - Тиберий на знамёнах.
  Из кучки старейшин, в это время совещавшихся, один сделал шаг вперёд и, слегка поклонившись в сторону римлян, обратился к ним с речью:
  - Доблестные воины нашего досточтимого императора, о котором дважды в день приносятся в Храме нашем жертвоприношения и молитвы Предвечному! Мы, жители Иерусалима, высоко почитаем славного императора и его самоотверженных ратников, да хранит Всемогущий его и ваши жизни!
  'Всё-то нашим приходится льстить и подлизываться, - горько усмехнулась про себя Авиталь. - А, впрочем, как ещё? Вон их сколько, римлян, и все с оружием, а наши... - она огляделась. - Даже женщины с младенцами сюда пришли. Вояки... Если бы побольше таких силачей, как этот носатый... В чём-то и прав был Элам...'
  - Но как бы далеко ни простиралось наше уважение к великому императору, - продолжал фарисей, - наша верность Всевышнему и Его Завету не позволяет нам в угоду человеку нарушить священную заповедь. Наш закон возбраняет нам ставить где бы то ни было любые изображения, будь то даже портрет славного правителя. Посему мы настоятельно просим вас вынести из города сии знаки и тем самым предотвратить не только народное возмущение, но и угодить этим благородным поступком Всемилостивому.
  Фарисей умолк, по толпе прокатился одобрительный рокот. Скоро люди смолкли, и взгляды снова обратились в сторону римлян. У тех речь еврея не вызвала никакого движения. Как стояли они с невозмутимыми каменными лицами, так и остались стоять. 'Дисциплина', - вспомнилось Авиталь Эламово слово, и стало противно. В её толпе на лицах были и тревога, и согласие со сказанным, и решимость не уступать. А у римлян - ничего; не лица, а глиняные доски без письмён, без знаков.
  Тут Авиталь заметила Децимуса. Он стоял во главе левого строя солдат, а на голове у него был не тот шлем, который помнила Авиталь, а новый, серебряный, с поперечным гребнем.
  'Децимуса повысили в звании! Он теперь уже не десятник, а сотник. И смешные же у них всё-таки знаки - как распушенный павлиний хвост на голове. Интересно, Саломея знает? Вряд ли... Ирод после того бунта на ипподроме сразу убрался в Галилею, Иродиада с дочкой, конечно, тоже. А Децимуса, верно, за этим и посылали в Кесарию - принять командование центурией'.
  Вперёд со стороны римлян выступил старший центурион, поднял руку.
  - Наше почтение и вам, старейшины Иерусалима. Просьба ваша нами услышана и понята, но исполнить её зависит не от нас, воинов, зависимых от высшего начальства. Мы подчиняемся претору Иудеи Пилату, который сейчас пребывает в Кесарии. Посему, хотя мы убедительно советуем вам подчиниться приказу прокуратора, если вы находите его действия противными вашим законам, вам нужно обращаться с претензиями к нему лично, а не к нам, всего лишь исполняющим волю высших властей.
  По толпе снова побежал гул, старейшины придвинули головы друг ко другу ближе. Тот, который обращался до этого к римлянам, развернулся к собравшимся, тоже вытянул руку вверх и громко возгласил:
  - В Кесарию!
  Сборище подхватило:
  - В Кесарию! В Кесарию - к Пилату!
  Народ начал толковать решение.
  
  ***
  
  Авиталь так и осталась стоять около горбоносого. Люд вокруг стал расходиться, а он как столб стоял посреди площади, ни на кого не обращал внимание и пристально всматривался в стены башни, будто что-то высчитывая или вымеривая.
  У неё от волнения пересохло во рту: заговорить с великаном было не страшно, но как перевести разговор на Коль Корэ, как спросить так, чтобы этот парень ни о чём не догадался... Ей казалось, любовь её к Корэ была написана у неё на лице, но выдать себя просто так первому встречному было бы слишком.
  Со стороны римлян раздался резкий окрик - приказ расходиться. Однолюб встрепенулся, провёл ладонью по лицу и пошёл прочь, не заметив девушки. Погружённый в раздумье, он вправду её не замечал. Авиталь увязалась следом.
  Шли так довольно долго: размашисто ступал горбоносый, девушка еле поспевала сзади. Поначалу она и не собиралась его преследовать: у выхода на другую площадь обогнала и почти поздоровалась, но он в этот самый момент зачем-то оглянулся назад на римлян и снова её проглядел.
  Ей вдруг стало забавно; с азартом принялась она считать шаги: интересно, сколько они так пройдут, прежде чем он её наконец заметит. Шагал Однолюб по-медвежьи косолапо и быстро; Авиталь передразнивала неуклюжую походку, и это веселило её ещё сильнее.
  Силач свернул на незнакомую улицу, его преследовательница, помедлив, тоже. Здесь Авиталь решила оставить свою затею и вернуться домой, так и не выведав ничего из того, что так хотела, как вдруг услышала впереди возмущённые мужские голоса и увидела там же нескольких римлян. Однолюб умерил шаг, потом остановился неподалёку.
  Кажется, в переулке назревала стычка. Четверо легионеров окружали кого-то пятого. Трое стояли недвижно и молча смотрели; четвёртый, огромного роста шатен, сжимал и разжимал багровые кулаки. Видно было: ещё немного, и кинется в драку.
  Авиталь прижалась к забору. Ей не виден был тот, кого окружили солдаты, слышен был только гневный голос, такой, впрочем, гулкий, что на деревьях от каждого слова как от ветра колыхались редкие жёлтые листья, а на земле чуть не дребезжали камни.
  - Что ты на меня глаза пучишь? Не поймёшь никак? Не поймёшь, что никогда мой народ перед твоим императором не сломится?
  - Прогнёшься, собака! - взревел шатен.
  - Прогнуться - не сломаться. Прогнёмся! Но сломить нас как дикарей из Африки и Аравии! Нет, милок, не будет. Кто-то тут из твоих говорил - империя! Железный порядок! А я говорю: никакой порядок не сломит нашей веры. Чего ты колесом грудь выгнул? Ходишь по улицам и кичишься, что и ты из завоевателей; унижаешь слабого и гордишься, что тебе никто поперёк и слова сказать не смеет? Что у вас - сила, могущество, власть? А у нас - Бог! А вера в Него куда сильнее и порядка, и дисциплины. Вы человеку служите, хоть и прикрываетесь богами. Давным-давно вы своих богов на человеческую гордыню променяли. А мы Единственному Богу верим и служим. Только тебе с твоими мозгами не понять этого. Поесть, попить, поспать, получить жалованье и проиграть его в кости - вот и вся твоя жизнь. Не тычь мне кулаком в нос. Сила! Сила сама по себе - немощь, если нет опоры. А у вас опоры - нет. Самолюбие верхушек, и ничего больше! И знамёна эти - неуёмный крик жаждущего славы ничтожества. Далеко нынешнему-то вашему до Цезаря. Э, солдат! Такие как Цезарь раз в пятьсот лет рождаются. Он мир завоевал и всем дал понять, кто хозяин. А Август, хитрый лис, пригрёб готовенькое. О, этот по-своему превзошёл даже и Цезаря. Только то люди. Прошли - и нет. Не силой народ держится, и не правителем, и не армией, даже не богатством, по большому-то счёту. А уж Иудея... Запомни, милок, никакое железо веры не сломит. Не будет этого!
  - Перескажи это всё Пилату! А я буду корчиться от смеха, когда тебя запорют плетьми, - замахнулся римлянин, но двое удержали его за локти. Тот выдернул руки и смачно выругался.
  Авиталь и не заметила, как и Однолюб, и она подошли к кучке совсем близко. Она узнала гневный бас - это был старик со свитками с базара; узнала и разъярённого римлянина.
  Глаза старика, сверкавшие яростью и вдохновением, вдруг сузились, лицо искривились в насмешливой гримасе.
  - А Пилату перескажешь ты. Или лучше вы, ребята, - он кивнул остальным, - Пилату со мной познакомиться ох как выгодно. Только надо, чтобы кто-то с мозгами ему обо мне рассказал, а не ты, голýба. Велика фигура, да дура.
  На обиду римлянин выхватил из ножен меч, но тут Авиталь неожиданно для себя бросилась вперёд и выкрикнула:
  - Крассус!.. - а Однолюб в ту же секунду опустил тяжёлую ладонь на плечо озверевшего от злобы солдата.
  Римлянин опешил; он не ожидал ни женского возгласа, ни своего имени. Он ошалело обернулся и тупым взглядом оглядел Авиталь; он её не помнил. Перевёл глаза на горбоносого - и резко и брезгливо выдернул толстое плечо из-под громадной ладони еврея.
  'Действительно болван. Однолюб вон как спокойно ему в глаза глядит, а этот вывернулся как трус - а про себя-то уверен, что герой! - и грудь выпячивает. Всё одно уже проиграл. Кто спокойный, тот и побеждает...'
  Роста и сложения они были одинакового; римлянин ещё раз выругался, но взгляда еврея - тот молчал и пристально смотрел первому в глаза - не выдержал, отвёл глаза в сторону. Двое других схватились было за мечи. Третий покосился на старика, переглянулся с другими, шагнул к приятелю:
  - Пошли, Крассус, нечего тут, - и двинулся прочь.
  Двое последовали. Крассус поглядел на Однолюба, на старика, сплюнул и пошёл нагонять товарищей.
  
  ***
  
  Старик вдруг замычал и ухватился за бок, лицо его перекосилось от боли. Авиталь подскочила и участливо предложила локоть; подошёл и Однолюб, протянул руку. Старик отклонился от обоих, глянул в глаза силачу:
  - Спасибо. Жена? - он кивнул на Авиталь.
  Тот отрицательно мотнул головой и почему-то покраснел.
  - Может, Вам помочь дойти до дому? - неуверенно предложила девушка.
  - Как хотите, - бросил тот и заковылял по улице.
  Авиталь засеменила рядом; ей решительно понравилась речь старика и то, как он отделал туповатого Крассуса. Где-то сзади не отставал и Однолюб.
  'Всё, всё то же, что я думала тогда, когда Элам рассказывал свою дикую идею про союзничество с римлянами. Всё так, только ещё со словами Корэ... Мой ангел говорил, что человек без Бога как дерево без плода, а этот старик - что даже сильное государство не устоит против того, за которым Бог... Что-то тут одно, похожее. И как ошибается Элам, и я это чувствовала тогда, только ответить не сумела...'
  У порога, отпирая ключом целых три замка, старик снова схватился за бок и застонал - Авиталь показалось, что зарычал, и она на мгновение съёжилась. Силач поспешил вперёд, толкнул дверь, подхватил старика под локоть и ввёл в дом. Авиталь проскользнула следом.
  Однолюб по жесту хозяина повёл его за ширму с левой стороны; девушка осталась одна.
  Старик по-видимому жил один. В просторной комнате было сумеречно, чисто и тихо. В середине стоял невысокий гостиный стол, вокруг лежали дорогие цветные ковры и белоснежные овечьи шкуры, на стене тоже был ковёр, а рядом на полках блестели в полумраке вазы искусной работы.
  В дальнем левом углу ступени вели на крышу, рядом неосвещённый коридор вёл в другое помещение - или во двор. Справа была ещё одна комната; из неё, потягиваясь, вышла полосатая кошка.
  За ширмой послышался рёв. Авиталь вздрогнула: 'Собака? Ах, нет, это старик стонет. Вот ведь голосище. Ой, надо бы ему подать воды...'
  И она кинулась в неосвещённую комнату справа.
  Там было темно как в винном мехе, и Авиталь, в спешке не сообразив, что вряд ли это кухня, принялась шарить во мраке руками, отыскивая лампу или свечу. Ни того, ни другого ей не попалось, но бедром она ткнулась во что-то деревянное, похожее на край стола, в испуге взмахнула рукой, зацепила на полке справа какой-то продолговатый предмет - тот упал ей на ногу, больно ударил по пальцу, а за ним покатились и посыпались на стол и на пол другие похожие штуки.
  'Мамочки, что это такое!' - Авиталь схватилась за ушибленный палец и на одной ноге поскакала из комнаты, но у двери споткнулась здоровой ногой об один из предметов, потеряла равновесие и растянулась на полу. Через мгновение в тусклом свете, падающем из главной комнаты, прямо перед носом она разглядела буквы: оказывается, в темноте она уронила неперевязанный свиток; один из валиков докатился до раскрытой двери, стукнулся об неё и остановился.
  Девушка вскочила на корточки и принялась спешно сворачивать свиток. 'Стихи!' - поняла она, различая в полумраке узкие столбцы. Ниже склонилась она над пергаментом и прочла первую попавшуюся строчку:
  
  коль корэ ба-лайла аувати*
  
  ____________________
  *голос зовёт в ночи, любимая
  
  
  Авиталь обмерла: его имя...
  Она принялась былo сворачивать дальше, но тут её охватил ужас: страшный старик, мрачный горбоносый, чужой дом, тёмная комната... и вдруг эта строка...
  Имя Корэ отрезвило её; она бросила свиток, вскочила на ноги и без оглядки кинулась вон из комнаты и прочь из жуткого дома.
  
  ***
  
  В Кесарию к Пилату отправилось почти всё мужское население Иерусалима. Хана, собирая Шамаю в дорогу узел с едой, не бранилась
  
  и не спорила: страшные дела творятся нынче в стране, хоть бы живым вернулся. Авиталь вызвалась идти с отцом, но Шамай возмутился:
  - Куда со мной? На восстание? Ты хоть понимаешь, чем это всё может кончиться?
  - Я тебя буду защищать, - буркнула в ответ дочь. Ей казалось, если она будет рядом с отцом, то сможет предотвратить любое несчастье, и с ним ничего не случится. Шамай понял и грустно усмехнулся. А когда Гершом притащил со двора грабли и тоже попросился в поход, на глаза отца навернулись слёзы.
  Мужчин ждали назад больше недели. Невесело было на полупустых улицах, не шумел привычно базар, во дворах было тихо: нависла над Иудеей беда. Только на женском дворе Храма было людно: день и ночь возносили там молитвы Всевышнему женщины.
  Но в полдень восьмого дня римские знамёна с Тиберием вдруг исчезли, а к ночи вернулись в город и мятежники, исхудавшие, заросшие и весёлые.
  В Кесарии произошло вот что. Несколько дней иудеи уговаривали Пилата убрать из Иерусалима изображения. Претор возражал, что оскорбит императора, если уступит бунтарям. Те отвечали, что не отступят от священной веры отцов, взывали к благоразумию и великодушию наместника, читали ему выдержки из Закона и в конце концов довели его до остервенения.
  На шестой день Пилат устроил на Кесарийском стадионе засаду: тайно поместил в его здании своих вооружённых людей, а затем приказал незваным гостям собраться на арене, якобы для того, чтобы объявить своё окончательное решение.
  Вопреки ожиданиям он повторил, что изображений не уберёт. На отказ иудеи возобновили просьбы. Тогда Пилат дал знак, и повстанцев окружили римские солдаты с мечами наготове.
  - Такого Пилат не ожидал. Нет, не мог ожидать! - горячо рассказывал потом домашним Шамай, - Только его люди вышли из засады, он поклялся перерубить нас всех, если мы не уберёмся восвояси немедленно. А много их было - не меньше тысячи. И вот тут старый Леви первым упал на колени, опустил голову и крикнул: руби! Лучше смерть, чем непослушание Закону! И за ним мы все как один рухнули наземь и опустили головы. Хана, он не ожидал такой стойкости - никто из римлян такого не предвидел. Несколько минут стояла ушераздирающая тишина - я слышал как хрипит Леви. Пилат сразу же распорядился вынести эту мерзость из города.
  - Слава Всевышнему! - восклицала Хана, и в неулыбчивых тёмных глазах вспыхивала подзабытая нежность к мужу.
  Раскрыв рты слушали Гершом и Дани рассказ отца и представляли, как назавтра они будут играть с соседскими мальчишками в новую игру - 'иудеи-римляне в Кесарии'.
  А Авиталь, которую последней, вздохнув, Шамай поцеловал в макушку, всё хотелось спросить, не заметил ли отец среди повстанцев высокого синеглазого ангела в бурке из верблюжьей шкуры.
  
  
   []
  
  
  Глава 19
  ЗИМА
  
  'Господи мой, Ты видишь, я хочу измениться, стать лучше. Помоги мне, дай быть ближе к Тебе! Храни моё сердце, и мысли, и язык чистыми. Дай мне сил и помоги быть полезной родным. Пошли здоровья всем нашим, и дяде Рехаву, и малышке Малке, и... ему. Сохрани его, благослови. И ещё, если только вдруг Ты смилуешься... Ты Сам знаешь... Слава Тебе вовеки, Боже мой, Царю мой!'
  Такой молитвой начиналось теперь у Авиталь каждое утро. Вставала она затемно и сразу принималась за работу: бежала за водой, разжигала печь, молола и просеивала муку, пекла хлеб, собирала мальчишек на уроки...
  Хана не узнавала дочь, не могла нарадоваться и на дом. Каждая вещь в нём, от половика до гребешка для волос, была вычищенна; углы, полки, косяки и подоконники Авиталь надраила до блеска; нашла место для самой последней мелочи. Мальчишки ходили теперь в школу умытые, причёсанные, с отлично выученными уроками.
  Старики Рехав и Лия не уставали благодарить рыжую соседку: то подоит козу, то выметет двор, то поможет старухе перебрать крупу. Знакомые оставляли с ней маленьких детей; Авиталь выдумывала для них игры, а иногда и целые представления, которые по вечерам малышня охотно разыгрывала перед родителями.
  Авиталь удивлялась, как раньше часами мучилась бездельем: сейчас она была занята так, что вечером, едва добравшись до кровати, засыпала вмиг. Домашний труд и помощь другим не казались ей больше нудными; наоборот, самую неприятную работу она старалась исполнить тщательно и как можно лучше. Теперь ей всё хотелось делать безупречно.
   'Это для тебя, мой Боженька!' - карий глаз лукаво подмигивал в небо, и девушка озорно смеялась.
  Но не только для Господа старалась Авиталь. Иногда, за каким-нибудь совсем монотонным занятием, мечты её как птички вылетали на простор и уж тут...
  Вот в их синагоге снова появился синеглазый отшельник. Ему негде ночевать, и гостеприимный Шамай с радостью приглашает его в дом. 'Как у вас уютно!' - сделает Корэ комплимент Хане. 'Ах, это всё наша Авиталь! - ответит мама, - Я так занята шитьём, что весь дом на её плечах... Что бы я без неё делала!'
  Какие глупости - разве мужчины замечают такие вещи! Тогда не так. Гершом с Дани расскажут гостю без запинки длиннющий псалом, а в ответ на его похвалу малыш Дани вздохнёт: 'Это сестричка Авиталь нас заставляет...'
  А ещё лучше, если бы Шамай показал Корэ свои работы и мимоходом заметил: 'А это вот дочка учится. Неплохой почерк, верно? А какой порядок она мне тут навела...'
  Глупенькая девочка, о чём ты мечтаешь... Разве человеку, который привык ночевать под открытым небом, нужен кров? Да если бы и так, неужели в целом Иерусалиме у него нет родных или друзей, что попал бы он ни с того ни с сего в твой дом?
  Авиталь гнала навязчивые фантазии, но на их место тут же накатывали новые. Сотни невозможных ситуаций живописало воспалённое воображение: Корэ в их местности - соседи расхваливают её добродетели, Корэ в синагоге - она, склонив голову, прилежно слушает ребе, Корэ голоден - она готовит ему лучшее блюдо, Корэ тяжело болен - она выхаживает его...
  Не представляла Авиталь только слов, которые бы он мог сказать ей; не могла придумать и того, что бы сказала ему. Да разве нужны слова... Стоит только их взглядам встретиться - он всё поймёт.
   'Я другая теперь, ангел мой. Я теперь много, много лучше, чем тогда. Я, как и ты, люблю Создателя и хочу служить Ему и ближним. И из всех людей ты - мой единственный судья. Потому что я знаю твёрдо: то, что одобришь ты, будет хорошо и в глазах Бога'.
  И всё-таки... К кому-то ведь приходил он тогда, давно, в Иерусалим. Кто его родители, родные? Как его настоящее имя? Чем он занимается? Ведь не родился же он в пещере и не всегда носил своё странное прозвище. Где он? Кто он?..
  
  ***
  
  Изменилось в Авиталь и отношение к службе в синагоге. Ни одно собрание не казалось ей больше скучным. Внимательно слушала она самые заунывные проповеди, даже когда зал клевал носом: и среди шелухи ей удавалось найти ценное зёрнышко. Оживали для неё и тексты Священного Писания; как чистейшая родниковая вода, они утоляли её духовную жажду.
  Два самых главных вопроса были: 'какой Ты, Боже?' и 'чего Ты ждёшь от меня?'. И чем больше читала и слушала она знакомые с детства строки, тем глубже вникала в их суть; яснее виделась ей и своя жизнь, и праведный путь, по которому должно идти каждому чаду Божию.
  Совсем новыми виделись ей патриархи, цари, пророки - не далёкими тенями прошлого или куклами в воображаемом театре; их жизни, стремления, души расцветали перед Авиталь, становились понятными. Виделись они ей теперь не как в детстве - только хорошими или плохими, - обстоятельства, мотивы, поступки их сплетались в одну прочную канву, по которой незримая рука Всевышнего вышивала историю её народа.
  Но если внимать Слову Божьему окрылённой любовью душе Авиталь было легко и радостно, то исполнять услышанное было делом нелёгким и кропотливым.
  Бывало, после вдохновенного собрания с чтением книги Иова она как на крыльях летела домой с готовностью терпеть и смиряться как великий мученик. А дома именно после таких порывов как назло всё шло наперекосяк: мальчишки переворачивали только что вылизанный дом вверх дном, Хана не успевала с заказом и как грозовая туча негодованием обрушивалась на домашних, соседка невовремя умоляла её присмотреть за пятимесячными близняшками... Авиталь срывалась на братьев, огрызалась родителям, с недовольным видом принимала на руки младенцев. Потом её жестоко грызла совесть; укачивая на руках малюток, со слезами досады на глазах она удручённо вздыхала: 'Я никогда не научусь быть терпеливой. Посмотрел бы на меня Корэ сейчас... Кошмар...'.
  Заново просила она прощения у Бога, у родителей, горячо молилась. И хотя ей казалось, что ничего не достигла она в своём стремлении стать лучше, чище душой, усилия эти не проходили даром. Часто те самые моменты, когда в ней побеждал эгоизм, потом, уже после раскаяния, помогали ей видеть поступки других в новом свете. Испытав на себе, как тяжело оставаться спокойной после изнурительного дня труда, она не обижалась на ворчание и недовольство усталой матери. Помня, как сама скучала в синагоге, старалась не быть слишком строгой с братишками, если им не давался сложный урок.
  А бывало и наоборот. Узнав, как горька неблагодарность (однажды она весь день пронянчилась с больным малышом, а соседка и спасибо не сказала), девушка старалась припомнить, была ли она с кем несправедлива.
  Эти две работы, физическая и духовная, были напряжёнными, давались нелегко, но увлекали и занимали почти всё время. Получалось ли у неё что-то, нет ли, в рыжей головке на всё был один ответ: 'Я всё равно стану лучше'.
  Но Авиталь исполнилось семнадцать лет - под молитвенно сложенными у груди ладонями билось горячее сердце, под опущенными ресницами искрилась жизнь, а беспокойной пылкой душе далеко не всегда хотелось смиряться и молиться.
  И вот тогда-то в памяти ледяным пламенем вспыхивали взгляды Корэ, а в сердце огненными буквами загоралась строчка случайно подсмотренного стихотворения. И одно слово этой строки пылало ярче всех - аувати, любимая...
  
  ***
  
  Как-то на пути с рынка её остановил знакомый мальчик лет восьми и протянул ей маленький пергаментный рулончик, аккуратно перевязаный красной бечёвкой. Посланец хотел было убежать, но Авиталь остановила его:
  - Что это? Откуда?
  - Мне велели передать.
  - Кто?
  - Мне сказали, что Вы сами всё поймёте, когда прочитаете.
  У неё заколотилось сердце.
  - Постой, мой хороший, - она присела на корточки и уставилась мальчишке в глаза, - кто передал? Как он выглядит?
  Видимо, почтальону на этот случай дали ясные указания, он без запинки проговорил:
  - Мне сказали, что Вы сами обо всём догадаетесь, когда прочитаете.
  Авиталь отпустила мальчугана и дрожащими пальцами развязала письмо.
  
  Мне нужно сказать Вам нечто очень важное. Буду ждать Вас завтра на рассвете у главного входа в Храм. Уверен, Вы уже догадались, от кого это письмо. Надеюсь, не откажете мне в разговоре.
  
  Подписи не было.
  Авиталь зажмурилась и прижалась к первому попавшемуся стволу: перед глазами поплыли чёрные круги. Но уже через мгновение, подобрав подол и не чувствуя тяжести корзин, она мчалась домой. Сердце едва не лопалось от счастья.
  Наконец-то! Господи, неужели же это правда?! Ах, не может быть! Не может, не может, не может этого быть!..
  Она сбросила корзины в кухне и сломя голову кинулась во двор. Там на стульчике сидел седой Рехав, дышал свежим воздухом. Он ничего не понял: сначала в тишине раздались нечеловеческие вопли, потом его схватили сзади за плечи и принялись целовать в щёки, потом по двору кругами стало носиться что-то рыжеголовое. Он узнал Авиталь и всплеснул руками:
  - Это что такое? Дочка, ты чего скачешь, как коза? Да постой, сумасшедшая, что случилось?
  Авиталь сделала ещё круг, остановилась, тяжело дыша.
  - Ах, дядя Рехав, я такая счастливая! Что вам сделать? Чем помочь? Только не крупу - крупу я сейчас не смогу. Я сейчас могу дрова колоть! Ах нет, оттяпаю руку или ногу. На мне сейчас можно вспахать целое поле - и ещё сил останется!.. Гершом, Дани!!! - завопила она что есть сил, - бегом ко мне, кружиться! А уроки сегодня делать не будем!
  Рехав смотрел на возню братьев и сестры, слушал их хохот и так ничего и не смог разобрать.
  'На рассвете... Как он узнал, что я люблю именно зарю, самое начало дня, не вечер?.. И всё-таки странно: почему письмо на пергаменте, ведь он так дорого стоит... И буквы все ровненькие, чистенькие, словно писаны за столом, а не где-нибудь в дебрях у реки... Ах, не всё ли равно. Завтра, завтра, завтра!..'
  
  ***
  
  Ночью на небо наплыли пухлые снежные тучи. Они низко висели над городом и придавали полумраку бледно-розовый оттенок.
  Когда Авиталь выбежала из дому, пошёл снег: редкие едва видимые снежинки засеребрились в воздухе. Она стянула с головы покрывало, подкинула вверх и закружилась: ей представилось, что она тоже снежинка и тоже летит неизвестно куда в розовой мгле, отдавшись случаю. Только она не растает, коснувшись земли - наконец-то настанет счастье, наконец-то будет хорошо, хорошо, хорошо...
  У Храма было безлюдно; только две тёмные фигуры поднимались по ступеням ко входу, да ещё одна стояла у их подножья; но ни одна из них не была его.
  'Ах, ведь я рано! Как смешно: это девушке бы опаздывать на свидание, а у нас всё наоборот! Боженька мой, я умру, когда его увижу...'
  Авиталь, оглядев пустую площадь, поспешила прочь: она решила пройти по улице, успокоиться, и позже как ни в чём ни бывало выйти к Храму. Тут она почувствовала, что за ней подалась фигура, стоявшая у ступеней. Авиталь ускорила было шаг, но сообразила, что преследуют её. Она остановилась и обернулась.
  Перед ней стоял полный молодой человек лет двадцати двух, невысокий и угреватый. Он недоумённо смотрел на девушку. Перехватив и в её взгляде удивление, он смущённо выговорил:
  - Отчего же Вы уходите?
  Авиталь растеряно смотрела и ничего не понимала.
  - У Вас волосы выбились... - он вскинул было руку поправить на ней покрывало, но тут же опустил её.
  Вдруг в голову ему пришла какая-то мысль, замешательство его разом прошло, и он продолжил уже спокойно:
  - Не надо смущаться. Я благодарен Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Если хотите, мы можем пройтись... - и он сделал жест в сторону башни.
  Едва Авиталь услышала слово 'письмо', в ней всё словно оборвалось.
  Ещё одна глупая фантазия, ещё одно разочарование... Сколько ж можно попадать в один и тот же силок, в вечную сеть собственных выдумок? Это не Корэ; и не мог быть Корэ; откуда здесь вдруг взяться Корэ?! Это всего лишь сын соседского учителя, Шимон или Шимшон, имени она точно не помнила.
  Да и был ли вообще когда-нибудь Корэ? Разве не призрак он, выдуманный и обоготворённый ею? Не было его никогда, был только сон, который безвозвратно улетел, и который она тщетно пытается возвратить.
  А что не сон? Разве не сон - это странное розовое небо, эти совсем непохожие на себя пустынные улицы, эта вдруг навалившаяся на тело звенящая усталость после бессонной ночи?
  Очнувшись, она сообразила, что идёт с молодым человеком вдоль Храмовой стены, а он что-то говорит ей мягким приятным голосом. Она вспомнила его - старший брат Малки, милой девчушки, за которой Авиталь иногда присматривала и к которой в последнее время привязалась; у них в семье семь или восемь детей, этот парень - самый старший, кажется, всё-таки Шимон.
  - ... и поэтому... - он вдруг остановил шаг и запнулся. Авиталь отстранённо смотрела ему в лицо. - И поэтому я хочу предложить Вам стать моей женой.
  Авиталь словно сбросили в ледяную реку. Женой? Она едва знала его - он пару раз приводил к ним Малку вместе с другими детьми, да однажды она нечаянно наскочила на него, когда спешила домой. Насилу знакомы, и вдруг - женой! А самое поразительное: откуда у него эта непробиваемая уверенность, что по письму она узнает именно его, раз он даже не подписался?
  С неё вмиг слетела отрешённость, она вытаращилась на собеседника.
  - Нет, Вы не думайте, что я не понимаю, как Вам сейчас тяжело, - продолжал Шимон, мотая головой, - столько сплетен и разговоров... Но это ничего. Я всё понимаю, я готов всё простить. Больше того, я обещаю никогда не попрекнуть Вас за прошлое. Мало ли кто не совершает ошибок! Но Вы так добродетельны, и...
  Авиталь невольно перебила:
  - Подождите... Каких сплетен?
  Шимон смутился и отвёл взгляд:
  - Ну как же... О Вас и об Эла... Что от Вас отказались... - ему, видимо, неприятно было об этом говорить, поэтому он тут же замахал руками, - Но это ничего, я уверяю Вас, что прощу Вам всё. А если Вы захотите, даже расспрашивать Вас не буду ни о чём. Вы знаете, мои родители и слышать поначалу не хотели о моём решении, но я стоял на своём, и они согласились. Вы столько сделали для моей сестры, и поэтому...
  Глаза Авиталь всё больше ширились. Самое дикое было то, что говорил этот чудак совершенно искренне. Он даже не замечал, что заверения его - самые что ни есть оскорбления, особенно это вычурное 'прощу Вам всё', и продолжал хлeстать ими Авиталь, наивно уверенный в своём великодушии.
  Ей вдруг захотелось залепить ему пощёчину - за неприкрытую самонадеянность, за обидные слова, за несбывшуюся надежду увидеть Корэ... Этот наивный простофиля стоял перед ней, рассыпался в уверениях и откровенно верил, что ради него бежала она к Храму в такой час. Но Авиталь сдержалась: 'Тут надо не так, он в самом деле не понимает'. Выслушав до конца его тираду, она начала:
  - Я высоко ценю Ваше благородство, - выговаривать витиеватые, неестественные ей слова было тяжело, как вертеть жёрнов, - но посудите сами: разве я смогу принять от Вас такую честь и не почувствовать себя при этом виноватой? Ведь это самое моё прошлое, которое Вы так великодушно решились мне простить, может сильно повлиять на Вашу репутацию. Как же после этого на Вас будут смотреть родные, близкие, соседи? Да разве стою я такой жертвы с Вашей стороны?
  Авиталь старалась говорить серьёзно, а насмешкой своей больше глумилась над собой, чем над собеседником.
  - О, поверьте, - даже и не заметив издёвки, горячо начал возражать Шимон, - я всё это уже обдумал...
  Авиталь даже стало его немножко жаль, но продолжать бессмысленный разговор не стоило. Она не дала ему договорить:
  - Нет. Я не хочу испортить Вам жизнь, и Вас не стою. Кто-то сможет по достоинству оценить Вашу доброту. Простите меня...
  И закутавшись в покрывало, девушка скоро пошла прочь, оставив молодого человека одного на площади под снегопадом.
  
  ***
  
  Пока молодые люди говорили, редкие снежинки превратились в обильные мокрые крупные хлопья. Снег валил теперь как перья из разодранной подушки, и, едва касался земли, сразу превращался в слякоть.
  С обледенелым подолом, промокшая, усталая, в который раз разочарованная, несчастная мечтательница брела домой.
  'Господи!.. Господи, прости мне опять! Фантазии эти глупые, надежды бесплодные... Всё. Теперь уже точно всё. Больше никаких грёз о Корэ, я забуду его. Ай как больно! Господи!!! Пошли мне хоть какой-нибудь знак, что всё когда-нибудь будет хорошо!..'
  И тут произошло то, чему Авиталь долго потом удивлялась: сквозь белую мокрую лавину снега мимо неё медленно пролетела, тяжело и грузно размахивая вымокшими крыльями, птица.
  'Господи мой! Как же сильно Ты меня любишь, что повелел этой бедняжке взлететь в такую минуту, только чтобы ободрить дитя Твоё! Воистину, не стою я таких милостей!..'
  
  ***
  
  Через неделю уже известный почтальон принёс Авиталь ещё одно письмо.
  
  Я рассудил, что не могу оставить нашего разговора без последующих объяснений. Во-первых, я хотел бы попросить у Вас прощения. Я усердно молился после Вашего отказа и пришёл к заключению, что мой порыв не был основан на подлинном к Вам чувстве. Во время болезни сестры Вы показались мне настолько необычной и восхитительной, что я увлёкся и потерял голову. Позже я убедился, что чувство это было поверхностным, далёким от настоящей любви. Вы помогли мне в этом убедиться. Мне не хочется быть грубым, но... Вряд ли я могу уважать девушку, сначала подающую молодому человеку (мне) надежду на совместное будущее взглядами и словами, а затем бегущую к нему на свидание для того только, чтобы объявить о своём отказе. Такое поведение не может быть истолковано мной иначе как предосудительное. Я благодарен Всевышнему, что Он вовремя уберёг меня от ошибки.
  Тем не менее, хочу Вас заверить, что о нашем разговоре и Вашем поступке не узнает никто. Об этом известно только моим родителям. Они рады за меня и выражают надежду, что у Вас, несмотря на прошлое, сложится всё хорошо. Я, со своей стороны, тоже желаю Вам счастья вопреки тому мнению, которое распространено о Вас в округе. Вы, возможно, действительно добродетельны, и (я пользуюсь здесь Вашими же словами) кто-то по-достоинству Вас оценит. С пожеланиями всего наилучшего, Шимон.
  
  Авиталь всплеснула руками: 'Вот болван! Сначала замуж позвал, а потом обнаружил нелюбовь! И какие такие надежды он усмотрел в моих словах и взглядах? Надо было всё-таки съездить ему по шее. И верит ведь до последней буквы в своё благородство...'.
  Но хоть и смешной показалась ей эта высокопарная ерунда, письмо сильно зацепило её.
  Как глупо, как наивно было ей надеяться заслужить одобрение соседей, знакомых... Взять хоть этих Шимоновых родителей. Казалось бы, всей душой переживала она за милую их девчушку, бегала к ней с подарками, пыталась развеселить.. Они в ответ мило и, как ей казалось, искренне благодарили за заботу, а сами за глаза осуждали её 'прошлое' и уговаривали Шимона, что она ему не пара. Видимо, все такие - в глаза одно, за глаза - другое, вслух желают счастья, а про себя желчно судят. Все! А вдруг и Корэ... Вдруг он точно так же, как этот Шимон, осуждает её...
  Хватит!
  Авиталь мотнула головой, скомкала письмо и швырнула его в угол.
  'А ты разве лучше? - окликнул её внутренний голос, - Ведь и ты не в глаза сказала Шимону, что он болван'.
  Авиталь склонила голову набок и вдруг рассмеялась:
  - Ах, Господь! Конечно же, Ты прав. И я не лучше. Как хорошо, что Ты Один не такой, как мы, жалкие порочные людишки. Осуждаем друг друга и втайне все верим, что одни поступаем правильно. А я буду теперь стараться только для Тебя. Я всё равно стану лучше!
  
  ***
  
  Через месяц Шимон (успешно) посватался к Мариам. Авиталь очень старалась даже про себя не удивляться и не смеяться на эту помолвку, а вслух никого о ней не расспрашивала. И всё-таки как-то на ночь залезла ей в голову шаловливая мысль. Она вскочила с постели, выставила вперёд ногу, набрала в грудь воздуха и, взмахнув перед собой рукой, пробасила, передразнивая:
  - Я благодарен Вам, что Вы откликнулись на моё письмо. Я долго молился и рассудил, что ко мне пришло настоящее чувство. Вы, Мариам, именно Вы достойны стать моей избранницей!..
  Она захохотала и запрыгнула под одеяло. 'Интересно, скольким дурёхам писал он свои велеречивые письма. Ну вот как такие люди женятся?! Дети!'
  
  ***
  
  В конце зимы в дом стал наведываться другой гость, симпатичный юноша с честными голубыми глазами и хорошими манерами. Считалось, что ходит он к Шамаю, учится тонкостям работы.
  Авиталь, совсем замкнувшаяся в себе после истории с письмами, молодого человека поначалу и не приметила. Правда открылась ей чуть позже. Приходил юноша вечерами; Шамай или сажал его с домашними ужинать, или по нескольку раз просил дочь принести им в комнату пить и перекусить, а раз даже попытался оставить молодых людей наедине. Посетитель при виде девушки краснел и откашливался, а Шамай на это украдкой улыбался в бороду и делал вид, что занят работой.
  Разгадав наконец простодушную хитрость отца, Авиталь горестно вздохнула. Как не понимают они, что раз увидев солнце, нельзя довольствоваться свечкой! Тем же вечером, после ухода гостя она подошла к отцу и, не глядя в глаза, сказала:
  - Не надо, папа... Не нужен мне никто. Ни к чему это всё... ненастоящее.
  Посещения молодого человека на том и закончились. А Шамай, редко выходивший из себя, потом в спальне вскидывал перед Ханой руками и непривычно гремел:
  - Ведь этот сразу мне сказал, что с серьёзными намерениями - а она нос воротит! Так она вообще замуж не выйдет!
  
  ***
  
  Ещё этой зимой Авиталь случайно увидела Элама. Он и Батшиба спускались вдвоём по дороге, ведущей от дома Элиава, от вязов. Батшиба держалась за его локоть, с любовью заглядывала в глаза и что-то весело трещала. Элам мрачно смотрел прямо перед собой и, казалось, ни слова не слышал из счастливого щебета своей невесты.
  
  Глава 20
  ПОЛЕ
  
  Сбылась заветная мечта Шамая - собрание старейшин доверило ему написать новый список Торы для общины. Из трёх лиц, претендующих на почётную работу, у него оказался самый лучший почерк, да и молва о нём как о человеке добросовестном и ответственном укоренилась в синагоге давно. Помогли и восторженные отзывы предыдущих заказчиков, причём больше всех хвалили те самые безденежные вдовы, на которых раньше негодовала Хана. Теперь она попримолкла, а узнав, сколько мужу заплатят за перепись Священного Писания, выгородила ему за ширмой уютное место со столом у окна и со специально купленным дорогим светильником.
  Обрадованный, Шамай объявил в округе, что заказов на время не принимает, и принялся за богоугодный труд.
  Дела семейные пошли в гору. Хана давно ушла от первой своей заносчивой хозяйки, шила на две лавки сразу, и ещё к ней была очередь из богатых модниц, капризы которых редко кто мог удовлетворить так, как ловкая швея. На столе стали чаще появляться рыба, мясо, сладости. Все домашние покруглели и повеселели. Все, кроме Авиталь. Она в эту зиму стала поститься.
  Раньше отказ от питья и пищи был всего лишь предписанным Законом обрядом, иногда откровенно тягостным, как ни старалась она в такие дни испытывать себя и обдумывать своё поведение. Теперь же душа её безустанно тянулась к Богу, желала чистоты и праведности. Эта жажда очищения сама собой натолкнула Авиталь на мысль о посте. А уже после, испытав блаженство духовного подъёма после дня молитв и воздержания от еды и воды, она принялась поститься раз в неделю.
  Хана с Шамаем только руками разводили - вроде и повеселела дочь, и хозяйством занялась, а вот снова исхудала пуще прежнего, задумчива, тиха, и ничем её из забытья не вытащишь - живёт словно не в этом мире. К чему посты эти? Ну случилось горе, ну потолковали соседи - так и забыли уже давно; Элама вроде, говорит, и не любила, чтобы жалеть о нём - чего ж себя мучить? Отец жениха приискал - отказалась. Мать и уговаривать пробовала, и ругала - молчит, смотрит куда-то мимо... Да не с ума ли сходит, в семнадцать-то лет? Один ответ - замуж пора, ещё немного - и перезреет.
  
  ***
  
  К концу зимы, едва день начал прибывать, Авиталь потянуло на природу. И хотя всё так же старалась она помогать родным и соседям, людей Авиталь бессознательно стала сторониться. Часто стала она уходить из дому, одна-одинёшенька бродила за городом среди бурых холмов и полей и думала, мечтала, страдала...
  Может и Корэ бродит сейчас где-нибудь далеко у Иордана, видит такие же беспросветные тучи, молится...
  
  Зима и тишина застыли над холмами.
  Озябшая душа взирает в небеса.
  Молчат мои стихи - не выразить словами
  Того, о чём сказать могли бы лишь глаза...
  
  Нет, она уже не ждёт его с прежней надеждой. Знала бы даже наверняка, где найти, - не пошла бы. Зачем навязываться? Насильно мил не будешь. Разве мешает ему что-нибудь разыскать её? Вряд ли. Может, как незадачливому Шимону привидилось, что Авиталь в него влюблена, так и ей в те два сумасшедших дня только показалось, что Корэ к ней неравнодушен... А может и вправду не хотел он мешать счастью её с Эламом... Ах, знал бы он, чем обернулась им обоим эта несчастная Эламова любовь и её, Авиталь, жестокое враньё!
  А родители боятся теперь, что она не выйдет замуж. Что ж, и не надо замуж. Так ей и надо за ложь Эламу, за то, что так глупо надеялась устроить счастье на обмане. И не выходить же просто так, чтобы не остаться одной, за кого попало! Если не Корэ, не надо ей никого. Будет ещё одной старой девой больше. Не сбудется никогда мечта любить и быть любимой, делить с милым радости и горести, растить детей...
  Приговор 'старая дева' звучал для Авиталь страшнее, чем проказа. Она знала таких женщин и в глубине души относилась к ним брезгливо. Что-то в них было всегда 'не то': одни были до уродливости некрасивы и не умели прикрыть некрасивость обаянием; другие - откровенно себялюбивы, и даже не пытались скрыть это, а наоборот выставляли напоказ - без удержу ели, нарочно неряшливо одевались, не стеснялись в выражениях... Третьи считали себя чрезмерно умными, заранее презирали всех на свете мужчин и, естественно, отталкивали от себя сильнее, чем первые и вторые. Некоторые же - их Авиталь особенно терпеть не могла - выдумывали себе какую-нибудь благотворительность и всю жизнь строили из себя благочестивых овец, уверяя всех и каждого, что 'посвящают себя другим'. Такие вечно тёрлись около детей или калек, а сами терпеть не могли ни детей, ни калек; с недовольными лицами одёргивали, отчитывали, поучали и нравоучали - или, напротив, насупившись молчали и делали вид, что 'таков уж их жребий'... Мороз проходил по коже Авиталь при воспоминании об этих последних.
  'Ведь должен же быть и у одиноких женщин какой-то правильный, чистый и прекрасный путь, угодный Господу... - раздумывала она, - Может, мне и предстоит отыскать его'.
  А Корэ тоже один, и не потому, что вынужден, а потому что сам так захотел. Ах, была бы она мужчиной, тоже ушла бы к ессеям, или жила бы одна где-нибудь в лесу, не видела больше ни озабоченных лиц родителей, ни косых взглядов соседей. А всегда, всегда глядела бы вверх, на бесконечное небо и сердцем знала только Бога, жила бы Богом и для Бога, и умерла бы, спокойная и счастливая своей неприметной судьбой. Смерть не только не казалась ей в такие минуты страшной, но даже желанной: узенький порог, а за ним нескончаемое упоение купаться в любви и благости Всевечного.
  
  ***
  
  На семейное загородное поле Авиталь набрела случайно. Был месяц Адар, и на полях заплатками зеленели посеянные с осени ячмень и пшеница. Авиталь плелась домой из очередного побега в страну каменистых холмов, безлистных деревьев и тусклого неба. В который раз обводя рассеянным взглядом унылый пейзаж, она вдруг вспомнила, что именно здесь жали они в прошлом году хлеб.
  Авиталь сошла с тропки и вышла на ниву. Да, это их участок; невысокие росточки, жидкие и жалкие. На соседнем поле поросль выбивалась из земли дружно и ровно, была выше и здоровее. Всё верно: Шамай никогда не любил полевых работ и, как и многие нелюбимым делом, занимался ими нехотя и абы как. За полтора года из ухоженного и плодородного поле Элиашива превратилось в почти заброшенное.
  Авиталь нагнулась погладить тоненькие зелёные травинки, как вдруг её осенило. Словно кто-то толкнул её в бок и пробудил ото сна. А что... А что если ей взяться за поле? Самой! За всё: вспашку, прополку, покос. Шамаю некогда, и будет некогда до самого лета, если не дольше, у Ханы работы выше головы, а пока подрастут мальчишки, тут всё порастёт бурьяном. Продавать семейное поле можно только в самом крайнем случае, да и не стоит - дела семейные пошли на лад. А Авиталь, если возьмётся за дело, не только приведёт тут всё в порядок, но освободится от надоевших домашних стен, от бесполезных фантазий, от пересудов соседей. Да, конечно! Свежий воздух, вольное небо и свобода, свобода, свобода... Остаётся уговорить отца и мать; те, конечно, сразу скажут: не девичье это дело - одной вытянуть такую работу. На это она ответит, что будет делать всё, кроме самого тяжёлого, а с остальным поможет отец.
  Авиталь вернулась на дорогу и поспешила домой.
  'Господи, ведь Ты не против, правда? Так я много буду с Тобой наедине и родным помогу. А может Ты и послал мне эту мысль? Ах, если бы увидеть сейчас наш с Тобой знак - птичку. Вот бы я обрадовалась! Но это как Тебе угодно, не стою я, чтобы Ты отвечал на такие пустяки'.
  Из придорожного куста вяло вылетел дрозд и низко полетел над дорогой к полю. Авиталь оторопело проводила птицу взглядом.
  - Ах, Господи!..
  И тут же рассмеялась: 'Представляю, что думает сейчас этот крылатый бедолага: куда это меня вдруг понесло и с какой стати? Спасибо, спасибо, спасибо Тебе, мой Боженька!'.
  - Не улетай далеко от деток, дроздушка! - и повеселевшая, она припустилась домой.
  
  ***
  
  Полевые работы были для Авиталь, конечно, не внове; уход за землёй был частью любого сельского хозяйства. Но до сих пор весь этот кропотливый и однообразный труд едва касался её, потому что отвечали за него всегда другие. Уборка хлебов - вместе со всеми брала она серп, шла на поле и не задумывалась, хорошо ли, плохо ли, быстро или медленно она работает: всё равно кто-нибудь доделает до конца, чего лишний раз беспокоиться. Вязать снопы - пожалуйста; молотьба - цеп в руки и за дело. Больше всего работы приходилось на жатву, когда в считаные дни нужно было собрать хлеб на целый год. На поле тогда шли все, от мала до велика. Так было в деревне, среди многочисленной родни матери.
  А потом был переезд, и за время встреч с Эламом она словно бы вовсе выпала из трудовой жизни. Умела Авиталь и жать, и молотить, и веять, видела, как пашут и примерно представляла, как обрабатывают землю, но самой с начала и до конца вырастить хлеб - этому предстояло научиться.
  Ей не терпелось поскорее приняться за новое дело, и, едва потеплело, Авиталь вышла на прополку.
  День выдался солнечный, но ветреный. Размахивая по дороге мотыгой с короткой ручкой (пока не вышла из города, Авиталь прятала её под мышкой и в складках платья), она спешила на поле.
  'Чем раньше, тем лучше, - рассуждала она, - а то вечно запускаем сорняки, и в жатву приходится скашивать с ними, а потом до затёкшей спины и рези в глазах отсеивать сутками. Вот увидишь, папа, как я и поле наше в порядок приведу!'
  Пока добралась, Авиталь, несмотря на быструю ходьбу, продрогла до костей: ветер дул ещё северный, зимний. Вокруг не было ни души. Авиталь прищурившись глянула на солнце: 'Что ж ты так обманчиво улыбалось мне в окно! Этот бездомный разбойник-ветер разошёлся сегодня не на шутку, будто его всю зиму держали в тюрьме и наконец выпустили на волю. Хм... а из этого вышел бы неплохой стишок...'
  Но Авиталь тут же себя одёрнула и уставилась в землю. Начать она решила с ячменя. Удивительное дело, всего за неделю хилые кустики сумели оправиться и уже не выглядели такими беззащитными, как в прошлый раз.
  - Ну-ка поглядим, где тут притаились эти воришки, - она присела на корточки и принялась пальцами вытягивать из земли сорные побеги. - Нет, мотыга здесь сегодня не понадобится.
  Из взявшейся коркой обледенелой земли сорняки выходили туго и чаще всего обрывались у корня, к тому же от студёного ветра у Авиталь ещё по дороге покраснели и окоченели пальцы. Она туже перевязала себя платком. Ей хотелось закончить сегодня хотя бы четверть, но вскоре стало ясно - ещё немного, и она превратится в льдышку.
  Два дня после первой вылазки у Авиталь текло из носа, и на ночь она пила тёплое вино с мёдом, лечилась. На третий вышла в поле снова. В этот раз ей удалось не только расправиться с ячменём, но и прополоть половину пшеницы. Домой она шла уставшая и собой довольная. Смущало немного только то, что на соседских полях снова не было ни души, но про себя Авиталь на это радовалась и очень собой гордилась: 'Опережу их всех!'. Ей при этом рисовались золотистые горы отборного зерна на расстеленых во дворе мешках и изумлённые лица родителей.
  
  ***
  
  Потом почти на неделю зарядил дождь. Каждое утро вскакивала Авиталь с постели, готовая бежать на своё ненаглядное поле, и всякий раз расстраивалась: 'В кои-то веки хочется сделать что-то большое, а как назло дождь!'
  Наконец распогодилось.
  Первым делом Авиталь побежала проверять сделанное и ахнула: рядом с окрепшими стебельками как ни в чём ни бывало торчали вьюны и плевелы, словно и не выдёргивала она их здесь всего-то ничего тому назад.
  - Что ж, придётся выгонять вас по новой! - воскликнула горе-труженица, подтянула рукава и принялась полоть.
  Теперь она взялась за пшеницу. На нетронутом сорняков всё равно было много больше, чем на прополотом. 'Эх, а вот сейчас бы в самый раз мотыгу!' - горевала девушка, зубами откусывая сломанный ноготь. Она сразу перепачкалась; коленкам стало сыро и холодно, но в спину усмехалось доброе солнце, а ветерок лез целоваться ласковый и ненавязчивый.
  Высунув язык и мурлыча, Авиталь ползала среди всходов; она обо всём на свете позабыла, кроме того, что вокруг необъятные озёра молодого хлеба, а сорняки покрыли их словно тина. Потом ей пришло в голову сравнивать дикие поросли с людскими пороками.
  Вот эти, с розовыми стебельками и круглыми листиками, похожи на лень. Корень у них толстый, ровный и недлинный, их совсем нетрудно вырвать, стоит только собрать в пучок. Из Авиталь, например, лень вытащить совсем несложно, едва она представит себе, чего добьётся, если постарается.
  Эти, узкие, длинные, ярко-зелёные - ни дать ни взять себялюбие. Их легко ухватить, а вот полностью вытащить не получается: корни впились в землю глубоко и прочно и цепляются за неё хваткими щупальцами. Как ни бьётся она с извечным своим пороком, искоренить его не выходит никак.
  А эти вот, совсем крохи, она бы сравнила с враньём. Такие травки двумя ногтями можно вытянуть, но рассыпались они всюду словно пшено на птичьем дворе. Так и мелкая ложь - надо очень за собой следить, чтобы где нечаянно не приврать.
  Интересно, а что за трава была бы большая ложь, вроде её Эламу? Нет, таких сорняков на её поле нет. Авиталь представились узловатые корневища старого пня. Такие пилой распиливают, выкорчёвывают железным ломом, и долго-долго болит потом развороченное сердце...
  А любовь её к Корэ - неужели тоже сорняк? Вот из этого росточка, если не вырвать, вырастет алый как кровь мак - яркий, дикий, опьяняющий. Косит иной жнец пшеницу, увидит такой мак и остановится на мгновение - горит среди его хлебов гордый вольный цветок, высоко подняв голову, - и рука не поднимается такой срезать...
  
  ***
  
  Было за полдень и припекало. Вдруг сзади Авиталь выросла чья-то большая фигура: ей стало зябко, а на земле впереди себя она различила огромную мужскую тень. Она обернулась: в двух шагах стоял рослый широкоплечий человек; голова его наполовину заслоняла солнце, и лица в ярких лучах было не разобрать. Авиталь встала, но поскользнулась на скользком камне и упала навзничь, неловко растопырив перед собой ноги. Человек невозмутимо протянул ей руку, она ухватилась, и её рывком подняли с земли.
  В глаза первым делом бросился большой горбатый нос под насупленными густыми бровями: перед ней стоял, всё ещё держа её за руку, Однолюб.
  Авиталь высвободилась и отлепила от себя платье - на нём теперь трудно было отыскать живое место, одни грязные пятна. Она оставила одежду в покое и уставилась на гостя.
  Тот на неё и не глядел, будто никто и не падал и никого он не поднимал. Он хозяйски шагнул к её пшенице, потёр подбородок и озабоченно спросил:
  - И что это ты делаешь?
  - То есть... - не поняла Авиталь. Она хотела было и поздороваться, и пошутить о насмерть выпачканном платье, но не успела. Горбоносый поднял несколько выдерганных ею сорняков и покачал головой:
  - Это кто тебя так научил?
  - А как ещё?
  Однолюб обвёл глазами её поле, скинул с широченной ладони траву и сказал:
  - Тут грабли нужны - у тебя есть?
  - Н-нет. Я их руками, сорняки... Они всё равно маленькие ещё, легко выходят.
  Силач усмехнулся:
  - И ты здесь с утра?
  Авиталь кивнула.
  - Э-эх... - то ли с насмешкой, то ли с укором выдохнул он. - Подожди тут, я сейчас.
  С этим горбоносый развернулся и пошёл прочь. Авиталь осталась одна. Ушёл он недалеко - его поле было наискось через одно. Там работали двое мужчин. Увидела она людей и на других участках.
  Вернулся Однолюб с инструментом. Зашёл с края, воткнул грабли в землю и потащил их за собой, шагая прямо по всходам. Он протянул их по всей длине поля, затем развернулся и пошёл с ними назад.
  Когда он поравнялся с Авиталь, она спросила:
  - Это чтобы легче сорняки выбирать?
  - Сорняки - полдела. Тут у тебя не только сорняки.
  Авиталь оглянулась на выдерганные ею с утра подвядшие травки и спросила:
  - Выходит, я зря их дёргала?
  Не поворачивая головы и не останавливаясь, горбоносый назидательно ответил:
  - Ты ведь дышишь и без воздуха не проживёшь. И земле нужно дышать; вон как за зиму её сковало. Для этого и рыхлим. А сора много, потому что и земля, и пшеница слабые. Третий год здесь у вас пшеница, нехорошо. Ничего, ещё можно поправить.
  Говорил он так же, как работал - размеренно, без натуги; к концу своего поучения он дошёл до конца поля. Авиталь шла рядом и слушала. Нагнулась вытянуть из свежей бороздки сорный куст - он легко вышел весь с корнем. Вон, оказывается, какой тут секрет!
  - Понятно. Можно теперь я?
  Силач остановился. Авиталь взялась за грабли, подалась было вперёд - и никуда не сдвинулась.
  - Камень, наверное, - пробормотала она, передвинула инструмент и резко дёрнула ручку на себя. На зубьях только зелёные клочья остались, а Авиталь отлетела назад и едва не упала снова.
  Однолюб улыбнулся:
  - Эдак ты до жатвы всё скосишь. Лучше сор выбирай, - он забрал у неё грабли и потащил их дальше.
  Дело заспорилось: вытягивать сорняки из рыхлой земли было много легче. За час она прополола столько же, на сколько потратила целое утро. Однолюб тем временем прочесал всю пшеницу. Солнце покатилось к вечеру.
  Девушка остановилась и отёрла со лба пот. Ей вспомнилось, как она бежала за этим парнем с площади, чтобы расспросить о Корэ. Вспомнилась стычка с римлянами и грозный старик с громовым голосом, его загадочный дом и строчка неведомого стихотворения. Как давно это было! А сейчас и спрашивать поздно... Но поблагодарить за помощь и узнать, как зовут огромного добряка, нужно обязательно. Авиталь вытерла руки о безнадёжно испорченное платье и, устало перешагивая через комья и рытвины, пошла к Однолюбу.
  - Спасибо Вам... тебе огромное.
  Силач обернулся.
  - Спасибо, - повторила девушка. - Как тебя зовут?
  - Харим.
  - Я Авиталь. Мы уже встречались, когда римляне знамёна в Иерусалим внесли. И тот старик...
  - Да, помню. Ты за мной ещё с самой площади бежала.
  Авиталь вспыхнула:
  - Так ты меня всё-таки видел? А чего ж не обернулся?
  Харим пожал плечами:
  - Ну... За мной не каждый день девушки бегают. Зачем бы я такой случай упускал?
  Авиталь было рассердилась, но не разглядев в его лице ничего, кроме добродушной шутки, рассмеялась и насмешливо отозвалась:
  - Ну ещё бы... За таким красавцем! - и тут же спохватилась: Элам бы сразу обиделся.
  Но Однолюб и не думал обижаться; наоборот, потёр большим пальцем свой огромный нос и согласился:
  - Это да.
  Авиталь залилась смехом, потом уже серьёзно сказала:
  - Я домой... Не могу больше. Спасибо большое ещё раз, я и не знала раньше, как это всё делается. Завтра принесу грабли.
  - А братья у тебя есть? Отец? - спросил Харим, озадаченно сдвигая брови.
  - Папа... папа не может, у него дома работа. А братья есть. Одному семь, второму пять.
  - Семь - это возраст, - кивнул Харим. - Бери с собой, пусть учится. И вот ещё что: рыхлить лучше после полудня.
  - Почему?
  - С утра всходы слабые, ещё солнца не напились, такие и повредить недолго.
  Авиталь ещё раз горячо поблагодарила нового-старого знакомого и, еле волоча от усталости ноги и чуть не гремя засохшим от грязи и вставшим колом платьем, побрела домой.
  
  
   []
  
  
  Глава 21
  СЫН СВЯЩЕННИКА
  
  - ...это Иоав всех перебаламутил, его затея. Вечная забота мальчишек - доказать всем и вся, что старое никуда не годится, новое им подавай. И в новое это - с головой и без разбору, лишь бы наперекор старикам. Вот они и идут толпами к Иордану за этим отшельником! Иоав с пеной у рта доказывает, что Иоханан этот вроде пророка, и даже словами пророка говорит. Так ты бери пророков и читай! На что тебе Тора? На что синагога? Нет, им старое не интересно, им нового хочется. Таинственного! Конечно: сидеть в синагоге и зубрить Закон, как делали отцы и деды, скучно. А тащиться невесть куда, потому что там вдруг кому-то открылась истина - пожалуйста!
  Авиталь приоткрыла глаза. Она уже несколько минут в полудрёме слушала, как возмущается на кухне отец. Сначала его говор походил на глухие удары лопаты о землю, - ей после вчерашнего всю ночь снилось поле, которое она никак не может вскопать, - потом слова начали облекаться смыслом. Иордан, отшельник, Иоав... Да о чём это?
  Она сползла с кровати, оделась, прибрала волосы и вышла на кухню. Спину ломило от давешней прополки. Шамай сидел за столом, рядом суетилась Хана, мальчишек не было. Увидев Авиталь, мать молча внимательно оглядела её и перевела взгляд на мужа.
  - И ведь главное, сын уважаемых родителей, из священнического рода! - продолжал отец. - Захарию, его отца, и сейчас помнят, человек был благочестивый, богобоязненный, скромный. И у такого отца вдруг сын-баламут. Полуголый, полуголодный, неизвестно где ночует, но -проповедует! Сегодня к Иоханану этому старейшины отправляются. Спросят и расспросят, кто он, что он, и кто ему позволил совершать омовения без разрешения первосвященника.
  Авиталь слушала, не двигаясь; уже догадка готова была сорваться с языка вопросом. Взгляд на неё матери, пристальный и тревожный, рассеял все сомнения: отец говорил о Коль Корэ.
  Так вот как его зовут: Иоханан! Светлый ангел её души Корэ, и о нём так несправедливо отзывается отец!
  Авиталь вскочила с места.
  - Папа! Папочка!.. Не говори так о нём, ты просто не видел его и не знаешь! Он не самозванец, его Сам Господь послал...
  Шамай осёкся и уставился на дочь, потом на жену. Хана опустила глаза.
  - Так этот Иоханан и есть?.. - догадался отец, припоминая осеннюю историю. - Это тот самый... Хана, как его?.. пещерник Коль Корэ?
  Авиталь покраснела.
  - Папа, ты не понимаешь! - не унималась она. - Если бы ты только увидел его - это самый чистый, самый честный, самый справедливый человек на свете! Он не может лгать. Там, когда мы ходили к Иордану, все плакали после его слов. В нём такая сила, такая... Божья сила! Когда ты с ним рядом, ты видишь себя совсем по-другому - всю свою грязь видишь. Хочется на колени броситься и каяться перед Богом за всё, когда он говорит!
  Шамай во всё время этой пылкой защиты, облокотясь на стол, смотрел в одну точку; наконец поднял голову:
  - Хорошо. Но отчего он, сын священника и потомок Аарона, не служит, как ему положено, в Храме, а тянет за собой молодёжь из синагог? За ним ведь уже толпы идут! Не в Храм идут, а за ним!
  Авиталь замотала головой:
  - Нет, не тянет он людей из Храма, папочка! Наоборот, он говорит, чтобы когда в Храм шли, то с чистым сердцем и с молитвой, а не просто по обряду. Я... я не могу тебе так объяснить, как он тогда нам говорил, но после него напротив хочется не просто в Храм ходить, а жить там. И жить по-новому, с Богом, каждую минутку! Ах, если эти ваши старейшины придут к нему, они всё сами увидят и услышат, и поверят!
  Шамай снова опустил голову и долго молчал. Потом спросил уже совершенно о другом:
  - Что там с посевами?
  Авиталь села.
  - Там рыхлить надо было, оказывается; мне вчера показали, как лучше.
  - Не ходила бы ты одна, Авиталь, - вмешалась Хана. - Шамай, ты бы всё-таки...
  Отец кивнул, но Авиталь возразила:
  - Нет, папа, мама, я справлюсь. Это совсем не сложно. Да там и людей полно. Я Гершома с собой возьму.
  
  ***
  
  Гершом и Дани ещё были на занятиях; Авиталь после утренних новостей не сиделось на месте. Не дождавшись мальчиков и на этот раз захватив с собой грабли и тяпку, она заторопилась на поле.
  'Иоханан, сын Захарии, сын священника, из рода Ааронова, - стучало в голове. - Сын священника, сын священника... Папа сейчас переписывает книгу Вайикро, о священниках...'И сказал Господь Моисею: объяви священникам, сынам Аароновым... Они не должны брить головы своей и подстригать края бороды... Они должны быть святы Богу своему... Они не должны брать за себя блудницу и опороченную, не должны брать и жену, отверженную мужем своим'...'
  Дорога перед глазами вдруг зарябила, а в ушах неестественно гнусаво прозвучал голос Шимона: '...все знают, что от Вас отказались...'. Ей показалось, что сердце оборвалось и глухо плюхнулось на землю - на самом деле из рук выпали грабли.
  'Священники не должны брать за себя опороченную'.
  Ещё немного, и она встанет на ноги... Негоже сидеть у дороги как нищенке у Храма. Эта та, прежняя Авиталь разревелась бы из-за пустяков, а нынешняя сейчас же встанет и пойдёт на поле, к ячменю, к пшенице, к сорнякам.
  
  ***
  
  Харим, видимо, провёл остаток вчерашнего дня на её поле: ячменные посевы, как давеча пшеничные, были все прорыхлены. Авиталь постояла около них в раздумье и пошла благодарить добряка за помощь.
  Харим на своём поле возился с плугом, рядом жевали жвачку и вертели головами два вола. Авиталь погладила одного между рогов.
  - Спасибо, Харим.
  Парень поднял голову.
  - Пустяки. А брат где?
  - На уроках. Я вот грабли взяла... А ты мне всё уже разрыхлил. Не знаю, как и благодарить.
  Харим махнул рукой.
  - Выберешь сорняки, хорошо бы золой твою пшеницу засыпать. Ячмень сильный, он на таком солнце как тесто на закваске расти начнёт, а пшенице подкорм не помешает.
  - Хорошо. Это ваши волы?
  - Наши.
  - Папа в прошлом году в наём брал у кого-то.
  - Знаю, видел. Хотите, можете у нас взять в этот раз. У вас там есть, где распахать под чечевицу и бобы.
  - Я скажу папе.
  Авиталь собралась уходить к своим сорнякам, но Харим пристально посмотрел ей в лицо.
  - Ты вот ещё что... - он запнулся, потом неуклюже покрутил ладонью у лица, - Лицо закрывай, когда на поле идёшь.
  - Чтобы солнце не сожгло?
  - Красивая слишком. Мало ли что. Разный люд по дороге ходит.
  Она смутилась. И хотя слова были сказаны серьёзно и мало походили на льстивую уловку, про себя Авиталь решила: 'Надо бы подальше от этого Харима. А то выйдет, как с Шимоном, а виновата останусь я'.
  
  ***
  
  Шамай об Иоханане больше не заговаривал, а Авиталь не решалась первой спросить у отца, вернулись ли назад посланцы, и с каким ответом. 'Поймёт, что я этой новости больше него жду и рассердится. Он и так мне Элама до сих пор не простил'.
  На третий день после разговора Шамай чуть не с утра ушёл в синагогу на собрание, а вернулся только к ужину, серьёзный и озабоченный.
  - Вы о нём, об Иоханане... говорили? - Авиталь еле дождалась, пока Гершом и Дани закончили есть и убежали на улицу. 'Пусть сердится, если хочет', - храбрилась она про себя.
  Но отец, сгребая ладонью крошки, невозмутимо, будто ждал вопроса, ответил:
  - О нём.
  - И... что? - обрадовалась Авиталь.
  - Он назвал себя Коль Корэ ба-мидбар, Глас Вопиющего в пустыне.
  - В пустыне?
  - Сослался на место из Исайи, там где 'в пустыне приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему'.
  - Так он за пророка себя выдаёт? - встряла Хана.
  - Спросили и об этом. 'Нет, говорит, я не пророк'. - 'Илия?' - 'Нет, не Илия'. - 'Мессия?' - 'Нет'. - 'Что ж ты крестишь, если ты не Мессия, не Илия и не пророк?' - 'Я, говорит, крещу вас в воде в покаяние, а тот, кто идёт за мной, будет крестить огнём и Святым Духом. Я, говорит, недостоин развязать ремень Его обуви. У Него в руке лопата, он очистит гумно своё, соберёт пшеницу, а солому сожжёт'.
  Авиталь слушала затаив дыхание. Хана силилась понять, но не могла; лишь с жалостью смотрела на дочь: 'Это ж надо было из всех парней в Иудее выискать... такого!'
  - И за ним идут... толпы? - растерянно протянула она.
  - Вряд ли у нас в синагоге найдётся семья, в которой о нём ещё не слышали. А скоро вряд ли найдётся такая, в которой кто-нибудь бы им не увлёкся. Сыновья Иуды за ним пошли, у Леви внук туда же. Да что далеко ходить! - Шамай всплеснул руками.
  Авиталь вспыхнула.
  - И он вот об этом людям говорит, об... об огне, о пшенице? - допытывалась Хана; тревога её росла: 'Помешанный, и дочь туда же'.
  - Не только. Призывает помогать бедным пищей и одеждой, мытарей учит не обкрадывать народ, воинов - никого не обижать.
  - Вот видишь! - Авиталь вскочила. - Я же говорила тебе, папа, что он хорошему учит!
  - Тут всё глубже гораздо, - раздумчиво проговорил Шамай, но Авиталь перебила:
  - Да просто он лучше всех вас проповедует, вот вы ему и завидуете!
  - Не смей дерзить отцу! - осадила её мать.
  - Ты не понимаешь, что значит 'недостоин кому-то ремень обуви развязать'? - вскипел и отец. - Он кого-то выше себя и всех остальных почитает. К нему уважаемые люди идут - он им в лицо, что они 'порождения ехидны'. А кого-то он до Бога вознёс. 'Божий Сын' - это от него же слышали! Как тебе такое? Это или богохульство, или...
  Авиталь села.
  - Папа, - серьёзно и тихо сказала она, - я не знаю, что он хотел этими словами сказать, но он не лжёт. Я ему верю. Может, если бы вы с мамой сами его услышали...
  Шамай задумчиво смотрел в сторону и ничего не ответил.
  
  ***
  
  Ночью Авиталь долго не спалось. То ей представлялись 'толпы' каких-нибудь черноглазых и светловолосых красавиц тоже, как она, влюблённых в Иоханана и с упоением его слушающих. То слышались строгие слова Писания о том, что священники не должны брать за себя отверженную или опороченную.
  Но ведь это не про неё! Что ж, бежать к нему оправдываться?
  'Господи мой, устрой всё Сам, пожалуйста. Если нужно, дай ему понять всё обо мне правильно. Но самое главное: убереги его от несправедливого людского суда и помоги до конца совершить то дело, к которому Ты его призвал...'
  И толпы воображаемых красавиц, и слова о священниках внезапно рассеялись. И уже после того, как молитва была произнесена, Авиталь осознала, о чём попросила.
  Там, у Иордана, у сына священника Иоханана есть дело, к которому его призвал Всевышний. И дело это гораздо важнее и нужнее, чем маленькая любовь Авиталь, которая до этой минуты казалась ей центром Вселенной.
  
  Глава 22
  НЕНАВИЖУ
  
  Авиталь шла на поле, несла Хариму деньги и инжирный пирог. Деньги передал Шамай. Он по совету дочери пошёл было договориться с парнем о волах, но Харим участливо предложил: 'Если Вам некогда, то я сам могу вспахать; а хотите, и засею, у меня семена хорошие'. На том и порешили.
  Пирог, бережно укутанный в чистое полотенце, Авиталь несла от себя, из благодарности.
  Уже несколько дней подряд на этой дороге ей чудилось, что за ней кто-то следит. Но сколько ни оглядывалась она на придорожные кусты и деревья, никого не могла заметить. Сегодня же странного ощущения не было.
  Харим сидел на взгорке и, насупив брови, ковырял углом мотыги пятку - видимо, не мог вытащить занозу.
  - Ты бы ещё плуг взял.
  Харим отрешённо посмотрел на девушку, отложил тяпку и принялся колупать пятку большим пальцем.
  - Помочь? Я любой узел развязать могу, даже самый тугой.
  - Вот гадость, - задумчиво проговорил здоровяк, - уже с час так сижу.
  - Давай посмотрю.
  Авиталь присела, Харим вытянул ногу. В середине пятки было маленькое тёмное пятнышко, грубая кожа вокруг была разодрана в клочья.
  - Так неудобно совсем, - сказала Авиталь, повозившись с Харимовой ногой. - Ты бы её на камень положил что-ли...
  Принялись высматривать подходящий камень. Были всё мелкие или острые.
  - Вон у них есть замечательный. Целый валун! - Авиталь махнула рукой на отдалённое поле.
  - Ты ещё у Иерихона камень разгляди. Я же туда не допрыгаю.
  - Ну тогда, Ваше Величество, ложитесь на землю и кладите ногу на ногу.
  Харим развёл руками и послушался. Авиталь опустилась на коленки и стала поддевать занозу ногтем.
  - Не дёргайся.
  - Щекотно.
  Харим заложил руки за голову и уставился в небо; потом закрыл глаза и блаженно осклабился:
  - Я всегда мечтал, чтобы мне служанка разминала ступни.
  У всякого другого такое замечание вышло бы пошло; у Харима же все слова были словно густо смазаны добродушием и обидеть не могли.
  - Нахал, - вполголоса отозвалась Авиталь; ей удалось подцепить кончик занозы. - Женишься, заведёшь себе хоть двух.
  - Э, нет. Моя ни одной не потерпит, - шутливо вздохнул парень, искоса глянув ей в глаза.
  'Значит, невеста есть. Кому-то повезло. И работящий, и добрый, и вроде не дурак. И тем более надо от него подальше; не хватало только, чтобы про меня ко всему болтали, что я чужих женихов отбиваю'.
  Харим вдруг взвыл от боли, а Авиталь медленно вытянула из его пятки шип величиной со скорняжную иглу. Оба долго недоумённо его рассматривали. Парень поднялся и осторожно наступил на больную пятку.
  - Больно?
  - Терпимо.
  Поднялась и она.
  - Вот деньги от папы. А здесь пирог. Мы все тебе очень благодарны, - Авиталь собралась уходить.
  - А ты куда? - удивился Харим. Он уже почти оправился, слегка прихрамывая на больную ногу.
  - Домой. Куда же ещё.
  - 'Домой'! - передразнил Харим. - Э-эх, горе-работник! Пошли, покажу, что с бобами и с чечевицей дальше делать. Мотыгу оставь, без неё справишься.
  
  ***
  
  Нехитрая на первый взгляд работа на деле оказалась много труднее. Харим с жалостью смотрел на бесполезную суету девушки - в искреннем и честном желании Авиталь помочь семье было много горячности и мало пользы. Она скакала по полю как коза, часто ненароком отрывалась от работы, быстро уставала. 'Не суетись, - учил Харим. - Вскачь не напашешься'.
  Окончательно убедившись, что в земле ни отец, ни дочь не смыслят ни крупицы, с этого дня парень словно бы взял их землю под свою опёку.
  Он советовал, временами помогал, делился инструментом. Показывал Авиталь как, когда, где и чем рыхлить, прореживать, подкармливать, поливать. Приходил Шамай, предлагал Хариму ещё денег, но тот не взял; Авиталь приносила горячие лепёшки и сушёную рыбу, из признательности.
  Лицо её загорело, спина, руки и ноги стали крепкими, изящно очертились мускулы. 'Ещё немножко, и я буду как те поджарые греки-бегуны', - ухмылялась она про себя дома, а на поле ворчливо вздыхала: 'С младенцем хлопот меньше, чем тут'.
  Но хлеб колосился и зрел, а вместе с ним росло и удовлетворение от сделанной работы.
  
  
  ***
  
  На базар Авиталь вырвалась как на волю. Приближался Пéсах, с ним и сбор ячменя. До жатвы оставались считанные дни, и сегодня Авиталь в хорошем настроении бродила меж рядов, радуясь передышке, рыночному гомону и людям, которых до того так старательно сторонилась.
  Товары те же, а лица новые. Нет Цветного Платка: на его месте незнакомый вертлявый человечек, лысый, сморщенный и некрасивый. У дородной торговки маслом лицо доброе и весёлое - неудивительно, что у её прилавка толпятся покупатели. А у этого, в кожаном переднике, нет на руке пальца. А вон на ком-то надета верблюжья шкура; это в такую-то теплынь кутаться в шкуру!..
  И тут Авиталь всю передёрнуло и затрясло, словно с синего неба в неё вдруг ударила молния. Изо дня в день вольно и невольно представлять себе одно и то же суровое мужественное лицо, подзабытое лицо, мучительное сердцу и памяти лицо, и вдруг увидеть его так близко! Те же сутуловатые плечи, те же руки - до боли знакомые и незнакомые... У Авиталь перехватило дыхание. Как прекрасна, как трогательна эта высокая исхудавшая фигура, так не вписывающаяся в эту чуждую ей рыночную сутолоку!
  Коль Корэ!
  Не в силах совладать с дрожью, она юркнула в щель между двумя навесами, под чей-то свешенный платок; ухватилась за брус и тут же отпустила - он заходил под её ладонью, заколыхались развешанные на нём тряпки.
  Броситься к нему - пусть нет слов, пусть дрожат от страха и счастья руки, пусть глупым, пусть некрасивым покажется ему её откровенное влюблённое лицо...
  Авиталь выскользнула из своего укрытия, подалась за удаляющимся неузнавшим её человеком, и вдруг остановилась.
  Стой, Авиталь. Стоит ли бежать за ним? Нужна ли ему ты - ты, ещё там у костра давшая ему понять, чтó он для тебя? Разве не понял, разве слеп был он, умный и чуткий, разве не догадался, что судьбу свою ты предложила ему в ту памятную ночь? Полгода ты терялась в догадках, почему он не ищет тебя, подыскивала ему десятки оправданий... А вот он здесь, в Иерусалиме, и с двух шагов не узнал и не окликнул тебя.
  Когда-то ты приняла его пристальные взгляды за участие и сострадание. А были ли они такими? Холодные, неумолимые взгляды... Да ведь он осудил тебя тогда! За фальшь с Эламом, за двуличие, за кокетничанье с ним, чужим мужчиной, при женихе, за всё мерзкое, что в тебе увидел. Осудил жестоко, без снисхождения к неопытности, осудил без милости, как судят прелюбодейку! Осудил и забыл!
  Столько смиряться и ломать себя, пытаться стать достойной его, стремиться к чистоте и почти касаться её - чтобы в конце концов осознать, что на тебя взглянули лишь как на развратницу и обманщицу и выкинули из памяти!
  'Священники не должны брать за себя опороченную'... Не нужна ты ему, Авиталь. Никому не нужны объедки.
  Да будь же проклята та ночь и эта безответная любовь к... к палачу!
  Оставайся святым, небесный ангел Коль Корэ, сын священника Иоханан. А недостойная тебя грязная Авиталь не будет больше строить из себя овечку. Иди своей дорогой, а Авиталь...
  Если бы она глянула вверх, она увидела бы, как над рынком встревоженно кружит стайка голубей. Но Авиталь видела только пыль и мусор под ногами и сквозь зубы шептала одно-единственное слово:
  - Ненавижу!
  
  ***
  
  'Ненавижу, ненавижу, ненавижу!' - звенело в ушах. И тут звон этот перекрыли раскаты такого нечеловечески гулкого голоса, что Авиталь втянула голову в плечи.
  - Вот кто мне библиотеку вверх дном перевернул!
  Она очнулась: перед ней на прилавке громоздились свитки, а рядом стоял, хитро прищурившись, знакомый старик. Авиталь подняла на него бледное лицо со сверкающими яростью глазами, и в кривой улыбке старика что-то дёрнулось. С мгновение он вглядывался в неё; взгляд был умный и острый, как шило.
  - Нечего рот разевать, - прогремел он вдруг сердито, - помоги-ка пожилому человеку донести покупки до дому.
  'Хоть в львиный ров теперь', - Авиталь стиснула губы и наклонилась было к корзине у ног старика. Тот остановил её:
  - Куда? Это я сам. А вот это тебе, - он сунул ей в руки только что купленные свитки, поднял свою тяжёлую корзину и пошёл прочь.
  - Сдачу! - кинулся вслед продавец.
  - Нищим отдай, - отозвался покупатель не поворачивая головы.
  Старик не торопился, но шёл быстро. Роста он был среднего; широкий торс несли крепкие кривые ноги. Авиталь представилось, что это какой-нибудь мистический Гефест ведёт её в подземную кузницу. 'И дом у него страшный и тёмный... Ну и пусть, всё равно теперь!' - и она прибавила шагу, едва поспевая за спорой походкой старика.
  Рынок заканчивался с одной стороны лавкой обувщика. Они миновали её, когда старик неожиданно остановился и опустил корзину на землю. Скомандовав Авиталь 'стой тут', он круто развернулся и пошёл к навесу. У прилавка он снял с правой ноги сандалию и швырнул её мастеровому на стол, заваленный подошвами, кожаными ремнями, крючками и нитками. Жиденькая очередь недоумевающе расступилась.
  - В третий раз приношу. Или пришей нормально ремень, или заставлю тебя её съесть, - прогрохотал старик, ткнув пальцем в сандалию. Он вернулся к Авиталь, поднял корзину и пошёл дальше босой на одну ногу.
  Она снова двинулась за стариком, а сзади раздался визгливый голос выбежавшего на дорогу обувщика:
  - Носить надо... как люди!
  Старик не слушал и не слышал. Авиталь обернулась: обиженный лавочник махнул рукой и вернулся к своим подошвам.
  
  ***
  
  Старик отпер три уже знакомых девушке замка и пропустил её в дом. Исчезла жуткая кузня - внутри было по-весеннему светло и по-прежнему безукоризненно чисто. Рассеялся и фантастический Гефест: старик повозился у порога с одинокой сандалией и понёс корзину в кухню, кивнув Авиталь на знакомую комнату слева.
  - Свитки туда. Да ты знаешь.
  Авиталь вошла в приоткрытую дверь и ахнула: совсем немалая комната с двумя узкими окнами была с пола до потолка заставлена полками и шкафами. Книги: свитки, папирусы, пергаменты, манускрипты, кодексы... Узкие и широкие, в толстых чехлах из разноцветных кож, в плотной ткани и без чехлов вовсе; полуразвернувшися и перевязанные ленточкой, на валиках и без них, с печатями и без печатей; были даже в прямоугольных деревянных коробках и в глиняных сосудах.
  Несколько смятых папирусов, впрочем, валялись на полу под широким столом, с которым Авиталь неудачно познакомилась в прошлый раз. На столе вразброс лежали папирусные листы, уже надписанные и ещё чистые, и письменные принадлежности.
  Хозяин вошёл в комнату, поставил на стол зажжённый светильник - в комнате стало совсем светло - и взял у Авиталь свитки.
  - А почему эти на полу? Поднять? - она кивнула под стол.
  - Не вздумай! - гаркнул старик. - Не вздумай и пальцем это тронуть. Такая дрянь! Сжечь не успел. И время бы не тратил на эти писалки, если б знал заранее. Такое безголовье! Ну хоть вот эта складушка, - он кряхтя наклонился, поднял одну из рукописей и с насмешливой важностью прочёл: 'Ложь неизменно хранит нам верность'. Кому это - нам? Опрометчивое и недозволенное от имени всех людей мира заявление. Или вот ещё перл: 'Все хорошие люди рождаются от улыбок'. От улыбок! Тебя мама от улыбки родила? Меня - нет! Ни мыслей, ни чувств, ни способностей; одно словесное недержание, а цель - самовосхваление.
  - Зачем же тогда покупаете? - сдерживая смешок, поинтересовалась Авиталь. Недавние горести, если не исчезли, то уж точно не были с ней здесь и сейчас.
  - А вот этот 'шедевр' аж из Рима, - он поднял другой свиток, покрутил в руках, отбросил, - 'История персов'. В двухсотый раз пережёванная, на сей раз неумеренно усердным греком. Пусто, избито, без искры собственной мысли, но кучеряво - опять же, выпендрёжа ради. Зачем покупаю? Ищу бриллиант в навозной куче.
  - И находите?
  - Столько приходится перелопачивать дерьма... - старик неподдельно вздохнул и оставил без внимания гримасу Авиталь на грубое слово. - Но не без надежды. Вот тут, смотри. Парень лечился и учился в Египте, сейчас в Риме на родине. Луций Сенека, кажется так. Я писал ему, кое-что подправил в его работах. Золотая голова! У этого шансы стать рядом с Аристотелем. Ради таких жемчужин и роюсь в кучах мусора, как эзопов петух.
  - Может... может быть те, кто пишут плохо, просто не знают, как правильно? Их никто не научил, вот и выходит у них так, - увлекаясь, проговорила Авиталь. Она присела на краешек стула у стола. Уходить ей не хотелось. Старик, резкий и открытый, нравился ей всё больше. Его уверенность, разумная речь, даже грубые манеры уже не пугали её.
  - Не хотят учиться! Учёба труд. Труд каторжный. Учиться - это сравнивать себя с великими и ненавидеть свои работы. А уж тем, в кого Всевышний вложил зерно таланта, и подавно! Это вечное собой недовольство и горы труда. Взрастить это зерно и оставить плоды потомкам удаётся единицам. У этих же пустозвонов, - старик указал под стол, - потакание собственному тщеславию. Поди укажи кому из этих писак на их ничтожество - бурю подымут.
  - 'Взрастить зерно', - повторила Авиталь, вспомнив прополку и свои подвиги на поле. - Зерно вырастить, оказывается, жутко трудно. А у кого надо учиться? Кто такие эти великие? - глаза её загорелись; вдохновение старика передалось и ей.
  - Вот! - он шагнул к шкафам и стал один за другим доставать с полок увесистые свитки. - Платон, Аристотель, Геродот, Гомер... Это... Это не знаю как сюда попало, - он оглядел один из рукописей и отложил в сторону, - Эврипид, Софокл, Цицерон... Я уж не говорю о наших: Давиде, Асафе, Шломо...
  Авиталь подошла ближе. Отложенный свиток показался ей знакомым. Она развязала и слегка развернула его. Два столбца стихов, один на латинском, другой на арамейском. Над первой строфой размашистым почерком была надпись на латыни. Авиталь поняла общий смысл: 'Уважаемому Александру с благодарностью от автора'.
  - У меня есть эта поэма! Мне подарил Эл... Мне подарили почти такой же свиток. Только без надписи. Постойте... Так Александр - это Вы? Вы перевели эти стихи, правда?
  Старик одобрительно пробурчал что-то невыразительное, сложил на столе отобранные манускрипты и ткнул пальцем:
  - Вот. Вот у кого нужно учиться.
  
  ***
  
  Авиталь забыла и про время, и про старика, и про то, где она. Страдали, смеялись, добивались справедливости, боролись с судьбой и покорялись ей герои поэтов и драматургов. Рассказывали о неведомых землях и народах историки. Рассуждали, морща лоб, философы.
  Она опомнилась, когда в светильнике кончилось масло, и пламя, мерно покачиваясь, угасло. Свет в окне потускнел: начинался вечер.
  Не обнаружив хозяина в библиотеке, она вышла в главную комнату и тут услышала из-за ширмы раскатистый храп. Старик, видимо, тоже позабыл о гостье и лёг вздремнуть. У стены, сладко потягиваясь, тёрлась кошка.
  'Наверное, он всё-таки хороший человек, хоть и ругается по-солдатски. У злых хозяев животные запуганные'.
  Авиталь на цыпочках прошла к двери, обулась, и, немного помедлив в нерешительности, сказала в воздух:
  - Спасибо Вам, Александр. До свидания.
  Храп прекратился, и через минуту из-за ширмы вышел взъерошенный хозяин.
  - Как тебя зовут?
  - Авиталь, дочь Шамая.
  - Приходи ещё, Авиталь, дочь Шамая. Не стесняйся. Кто хочет учиться, должен учиться. - Он пристально взглянул на неё и добавил непонятное: - Всё ещё будет, дочка.
  - Спасибо! Я... я приду. Спасибо!
  
  ***
  
  Новый мир как таинственный дворец настежь распахнул сегодня перед Авиталь двери. С детства она украдкой заглядывала в его окна и чутко прислушивалась к неведомым звукам. Из него рождались в её душе случайные стихотворения. Сегодня же ей удалось войти в его тайные залы. Мир этот был мир слова.
  Она спешила домой и думала о том, что слово, пожалуй, самая сильная вещь на земле. Словом Господь создал мир. Слово оставляет после себя человек. Рушатся и ветшают города, дворцы и памятники, стираются картины и забываются мелодии, а слово может жить в памяти людской вечно. О, сколько комнат этого мира она обойдёт! В какие заглянет тайники! Сколько узнает!
  И может быть этот новый мир вытеснит из души тот, старый, в котором зияет чёрная дыра с рваными краями, прикасаться к которым нестерпимо больно.
  Но день этот не кончился для Авиталь впечатлениями от книг и речей необычного старика. У дома кто-то нагнал её и тронул за локоть.
  - Постой, Авиталь.
  Она обернулась.
  Элам.
  
  ***
  
  - Нам нужно поговорить.
  - Говори.
  - Может, не здесь?
  - Говори здесь, - злобное торжество сквернуло в глазах Авиталь.
  'Вернулся-таки... Отомстил, разобидел и всё равно вернулся. Почувствуй же на своей шкуре, каково унижаться!' Она хотела съязвить, но Элам смотрел с грустью и болью, и ей стало стыдно за свою ядовитую радость. Он сильно исхудал; не юноша стоял перед ней, а немолодой исстрадавшийся мужчина.
  - Не могу без тебя, Тали...
  Что ответить? Он хорошо понимает и унижение своё, и угол, в который себя загнал. Напомнить, что он сейчас Батшибу предаёт? И так знает. Да он же ей, Авиталь, нож в руки сейчас даёт и грудь подставляет... Она заплакала.
  - Нет, Элам, нет.
  - Почему? - в отчаянии выдохнул он.
  - Если бы тогда, давно, до... до всего этого ты посватался, мы бы поженились... И может быть, были бы всю жизнь несчастны. Не допустил этого Господь.
  - А сейчас разве счастье? - не проговорил, а прорыдал Элам. По омертвелому лицу его катились слёзы, впавшие глаза умоляли о надежде.
  - Только у Бога... - начала она, но губы её задрожали, а по лицу Элама она поняла, что он уже ничего не слышит и не понимает. Ей хотелось схватить его за плечи, затрясти, вывести из отчаянного отупения и закричать: 'За Бога можно только цепляться, не за человека! И ты несчастен, и я несчастна, потому что не там ищем покоя и радости. Не перед теми преклоняемся, не тех боготворим!'
  - Прощай, Элам. Будь счастлив... - она протянула ему руку, но лицо его судорожно исказилось, он схватился двумя руками за голову и шатаясь пошёл прочь.
  'Не умышленно делают больно друг другу люди, а в ответ на собственную боль и по незнанию, по жестокому равнодушию... Он, слабый бесхарактерный человек, может быть отдал своё самое лучшее мне, не оценившей и не понявшей его. Теперь он возненавидит меня, как я... как я ненавижу Корэ. Ах, Господи! Ненавистью кончается обожествление кого-нибудь кроме Тебя!'
  
  
   []
  
  
  Глава 23
  ФИЛОСОФИЯ
  
  В узкие окна библиотеки Александра вовсю светило весеннее послеполуденное солнце. Авиталь ползала под столом и разворачивала по ковру новые и новые свитки со стихами - на столе места уже не было. Ей очень хотелось найти то таинственное стихотворение, строчку которого она подглядела осенью.
  Безысходность и тоска грызли душу. 'Вот теперь уже точно всё', - в сотый раз уговаривала она себя, прогоняя из сознания воспоминание об уходящей вдаль фигуре Корэ, но сердце ныло и мучилось пуще прежнего. Ну если в самом деле конец, то отчего ж тогда сердце саднит так, будто побывало у мясника на бойне?!
  Авиталь пробовала связать мысли о Корэ с чем-нибудь нехорошим, очернить о нём память, разочароваться, но от попыток таких сама себе становилась противна. Слишком долго жили в ней восхищение силой этого человека и уважение к его духовности и уму. Да и за что ей ненавидеть его? За то только, что он не выбрал её, не ответил на её любовь? Как ни больно было признать себя отвергнутой, Авиталь не смела назвать Корэ ни бесчестным, ни глупым, ни подлецом.
  Бессознательно всем существом искала она везде и во всём средство от боли. И круглые свитки виделись ею теперь тонкими амфорами, в одном из которых было спасительное снадобье. Найти загадочное стихотворение, напиться его слов, забыться и успокоиться...
  Много стихов плакали о неразделённой любви. Авиталь невольно вспоминала страдающее лицо Элама. 'Это только у поэтов: красивые строки, надломы и тоска, и все девчонки мечтают, чтобы по ним так сходили с ума. На деле же всё мельче, несуразнее и... гажe'.
  Она развернула новый свиток. Глаза привычно скоро побежали по строчкам, но в середине она остановилась и начала читать заново, медленнее.
  
  ...Долгую трудно любовь покончить внезапным разрывом,
  Трудно, поистине, - все ж превозмоги и решись.
  В этом спасенье твоё, лишь в этом добейся победы,
  Всё соверши до конца, станет, не станет ли сил.
  Боги! О, если в вас есть состраданье и вы подавали
  Помощь последнюю нам даже и в смерти самой, -
  Киньте взор на меня, несчастливца! и ежели чисто
  Прожил я жизнь, из меня вырвите злую чуму!
  Оцепененьем она проникает мне в жилы глубоко,
  Лучшие радости прочь гонит из груди моей, -
  Я уж о том не молю, чтоб меня она вновь полюбила
  Иль чтоб скромной была, что уж немыслимо ей,
  Лишь исцелиться бы мне, лишь бы черную хворь мою сбросить,
  Боги, о том лишь молю - за благочестье мое.*
  
  _________
  * Гай Валерий Катулл, 76, пер. С.В. Шервинского
  
  'Где-то это я читала или слышала, что мужская любовь сильнее, чем женская? Неправда... Я ведь, если начистоту, люблю ничуть не слабее, чем этот поэт. И как ни отрекайся, как ни заглушай в себе эту мятущуюся любовь к Корэ, не вырвать мне её из сердца, как сердца из груди не вырвать. Я просто ею когда-нибудь задохнусь...'
  
  ***
  
  - Стихи любишь? Сама пишешь? - спросил Александр над её плечом.
  - С чего Вы взяли? - Авиталь пришмыгнула носом и резко вытерла глаза.
  - Кто в пятнадцать лет не сочинительствовал!
  - Мне семнадцать.
  - Ну, это пусть. Вот папирус, покажи-ка себя.
  Авиталь встала к столу, взяла перо, нервно покрутила его в пальцах: 'Не про Корэ же ему стихи показывать'. Она вспомнила своё старое:
  
  Вечер сумрачен и тих -
  Невесёлым выйдет стих...
  
  Александр прочитал до конца, поморщился:
  - Это не плохо. Это очень плохо.
  - Почему? - лицо Авиталь обиженно вытянулось.
  - Потому что ни о чём; горелая лепёшка.
  - Как это ни о чём? Это обо мне... О том, что я люблю, что чувствую...
  - Лапуля моя, то, что ты умеешь чувствовать, - прекрасно. Но здесь чувств никаких нет, и изложено корявенько. Что ещё?
  Авиталь вспыхнула от досады и обиды. Бросить эти его дурацкие свитки, сбежать отсюда, да дверью погромче хлопнуть - но она скрепилась. В конце концов, сбежать она всегда успеет, а старик по крайней мере не льстит. Может, чему-нибудь она у него и научится. Она написала ниже:
  
  Тень в овраге спит колечком,
  Зябко кутаясь в туман.
  Туч лохматые овечки
  Сонно бродят по холмам...
  
  - Это лучше. В тебе есть искра, - похвалил Александр, тщательно прочитав второе.
  Авиталь просияла. Неодобрение старика звучало горько, но тем слаще была похвала.
  - Но это и не совсем хорошо. Образ нескладный - неправдивый образ: тень колечком. Что, если:
  
  Тени спят, бормочет речка,
  Зябко кутаясь в туман.
  
  А?
  - Мне по-моему больше нравится.
  - А ты ещё и упрямица. Ну, колечком так колечком. А первое - в мусорку. Лучший слуга поэта - мусорная корзина.
  - Просто у Вас вдохновения не было на первое.
  Александр поднял брови и уставился на Авиталь.
  - Ну... мне так кажется. Вдохновение не только тому, кто пишет, нужно, но и тому, кто читает. Тогда и среди изъянов можно прекрасное найти.
  - А-ай! - досадливо отмахнулся старик. - Обычные отговорки бездарей и лентяев. Если тебе всё в своей работе нравится, ты - посредственность, ремесленник, бесталанность. Мастер же, сознавая своё несовершенство, вечно собой недоволен. Это и есть признак истинного таланта. Мне всякий раз трудно встречаться со своей работой. Боюсь её упрёков. Мастер знает и видит, что его работа должна и может быть лучше. Для бездарности же идеал - он сам. Учить такого бесполезно, ибо учиться ему нечему.
  Александр так воодушевился, что Авиталь показалось: от громовых раскатов его голоса звенят в окнах стёкла. Она вжала голову в плечи. Старик перестал махать руками и замолчал.
  - Соседи подумают, что началось землетрясение, - засмеялась Авиталь. - И ещё... Вы меня переспорите не потому, что Вы правы, а потому что у Вас голос громче и... и слов Вы знаете больше моего. И вообще, мне кажется, мы говорим о разных вещах.
  - Мне неинтересно с тобой спорить, - сварливо заметил Александр, но, заметив в лице собеседницы обескураженность, ласково улыбнулся и добавил мягче: - А ты учись, учись, девочка. Если Господь вложил в тебя зерно таланта, нужно его растить.
  - А знаете... - осмелела Авиталь от его тёплых слов. - Мне кажется, настоящее искусство - это не выдумывать там какие-нибудь небывалые сюжеты... формы... вообще что угодно, а разглядеть жизнь - самую её суть разглядеть, и передать без прикрас и без ухищрений... Самый сок, самую сердцевину - прочувствовать и выразить. Хоть словами, хоть красками, хоть музыкой... Вот где красота, правда?
  - Ты вычитала это где-то?
  - Нет, я так думаю. Вернее, чувствую. Я думать почти не умею, я всё чувствую.
  - Это хорошо, дочка, очень хорошо. Чувствовать гармонию Мироздания, 'самый сок', как ты говоришь, умеет далеко не всякое человеческое существо. Искусство же рождается тогда, когда душа, постигнув гармонию Вселенной, стремится передать прочувствованное другим. Это есть вклад Человека в Познание: видимое каждому, но увиденное им.
  Приметив, как по внимательному лицу Авиталь пробежала озадаченность, Александр стал объяснять:
  - Ты была в Храме, верно? Действительно - красота! Так вот, представь около Храма группу паломников. Они разглядывают величественное строение, восхищаются размерами, архитектурой. А невдалеке устроился художник; ты подходишь, заглядываешь в его набросок и с удивлением обнаруживаешь, что там и здания-то нет! Он занят фигурой резчика, вытёсывающего узор на выступе стены Храма. Лицо рабочего напряжённое, сосредоточенное, усталое...
  - Но удовлетворённое: он работает для Господа, и выходит хорошо, а художник всё подметил, - подхватила Авиталь. - Только этот художник - не еврей, нам ведь нельзя лица рисовать. О, я понимаю! Паломники видят Храм, видят уже созданную человеком красоту. Но они видят одно и то же, и даже видят по-одинаковому, а настоящий художник умеет заметить и передать то, что тоже видно другим, но... он один нашёл и передал красоту как бы с другого угла... Резчика, который над этой Храмовой красотой корпит. Все видели, но не разглядели, а он и разглядел, и передал, как увидел. Вот такие художники, и поэты, и скульпторы, и музыканты - настоящие, правда?
  - Умение точно передавать увиденное и прочувствованное есть мастерство. Ему необходимо учиться. А на твой вопрос лучше всего ответит Время. Оно и бесстрастный судия, оно и сокровищница, в которой хранятся работы Мастеров. Талант без одобрения временем - сомнителен. А бессмертие - это покупка Времени ценой таланта.
  - Как хорошо Вы говорите! - воскликнула Авиталь и, глядя куда-то сквозь учителя, закусила губу, задумалась. - Выходит, таланту, чтобы остаться в памяти людей, нужно уметь видеть красоту... как бы это повернее сказать... в самом сгустке жизни, не на окраинах и не в мелочах. Не в том, что мимолётное, а в том, что всегда, что вечное...
  - Познание этого есть философия. Искусство, моя девочка, это дитя философии. А та есть попытка ответить на вопрос: что я есть и зачем? И к вопросу этому, то есть к философии, и возвращается искусство. Философия - зеркало, в котором отражается всё! Она ищет смысл каждой вещи и в каждой вещи...
  Авиталь смотрела на вдохновлённое лицо Александра, но слушала его уже невнимательно. Пример разволновал её; ей виделся и узор на выступе стены, и напряжённое лицо резчика, и художник, тщательно выводящий линии... Увидеть то, мимо чего все проходят мимо, и передать это с точностью и с вдохновением. О, если бы она владела словом так, как этот художник владеет кистью! Она бы написала образ Корэ совсем не так, каким он представляется Иоаву, старейшинам их синагоги, вообще всем людям. Она бы...
  
  ***
  
  Стук в дверь прервал речь Александра и мысли Авиталь. Хозяин пошёл отворять. Через мгновение послышался чей-то неприятный сиплый мужской голос:
  - Здорово, старина! Я мог бы соврать, что проходил мимо, но не буду: шёл прямо к тебе.
  По недолгому молчанию после этих слов и тону Александра Авиталь поняла, что хозяин гостю не обрадовался.
  - Заходи, - резко сказал старик.
  Голос тут же подхватил:
  - Всё воюешь с рифмачами, хе-хе? Или зарылся в умные книжки, точишь зубы и набираешься яду? - кто-то старался держаться небрежно, но из-за показной развязности сквозила неуверенность.
  Александр ничего не ответил. Голос продолжил деловитее:
  - Говорят, скоро у Эль-Аррува начнут копать водопровод.
  Гость выждал время, но и на сей раз не получив ответа, закончил приглушённо:
  - Говорят, Пилат решил покрыть расходы деньгами Храма.
  - Что ж, он нарвётся на ещё один бунт! - отозвался Александр и глухо со вздохом добавил: - Дуболом. Бедная Иудея, какое ничтожество тебя топчет...
  - Ну, не язви, дружище. Пилат не виноват, что его молодцам надоело таскаться за водой за тридевять земель. А средства... В конце концов водопровод останется нам и нашим детям.
  - Дуррак! - взорвался хозяин. - Ты слышишь себя? Неужто не стыдно за эту ахинею? И прокуратор не умнее. Ему бы обмозговать да обделать это с людьми умными и знающими. И состоятельными. Прёт напролом, не зная ни основ правления, ни обычаев страны, в которую направлен.
  Авиталь от непонятного разговора сделалось неловко: не надо бы ей слушать о чужих делах, пора домой. Она спешно стала сворачивать свитки и поднимать их с ковра.
  - Ты чего хотел? - грубовато спросил старик, немного осадив своё раздражение.
  Собеседник ответил не сразу: вероятно, колебался между желанием уйти и открыть дело, ради которого пришёл.
  - Да я... Новенькое своё принёс. На проверку, хе-хе. Ты у нас личность беспристрастная. На, порви на части, посмеши меня... - храбрился он. - Ого! Это что за чудо?
  Авиталь обернулась: из дверного проёма на неё глазел полный лысеватый господин лет сорока; в руке он держал тонкий папирусный рулончик. Хозяин молча протиснулся в комнату мимо гостя, вынул из его руки рукопись, развернул её на столе и, сгорбившись, погрузился в чтение. Авиталь разложила оставшиеся свитки по полкам и смущённо опустила руки; уйти бы, но толстяк загораживал собой выход.
  - Нда, старина, молодцом, - слащаво причмокнул тот, зачем-то подмигнул глядевшей на него исподлобья Авиталь и шагнул к столу.
  Девушка выскользнула из комнаты. У двери, завязывая сандалии, она услышала усталый голос Александра:
  - Это не стоит разбора.
  - Да ты и половины не прочёл!
  - То, что прочёл - дешёвое, назидательно-серое поучение, мещанская философия. Плохо, Йаков, очень плохо.
  - Я от тебя ничего другого и не ждал. Ты заелся моралью древних и не хочешь признать, что на дворе давно новое время. Другие проблемы обсуждаются! Другие вопросы занимают мыслящих людей! - защищался толстяк.
  Авиталь улыбнулась: видно было, что толстому Йакову не впервой было получать от сурового критика зуботычины, но он почему-то всё равно возвращался и заискивал перед стариком.
  Она отворила дверь, та скрипнула.
  - С миром, дочка! - крикнул из библиотеки старик. - Будь здорова.
  - До свидания! - откликнулась она и побежала домой.
  Во дворе из окон библиотеки всё слышались обиженные выкрики толстяка:
  - Я ученик самого Акивы! Коли тебе и он - не поэт, я сомневаюсь, в своём ли ты вообще уме!
  
  ***
  
  Заканчивалась жатва ячменя. Золотые острова зрелых колосьев почти растаяли, превратились в бурые. Золото, завязанное в снопы, увозили на телегах в город.
  Авиталь, уставшая до изнеможения, возилась с последним клочком ячменного поля, который они с родителями не успели скосить вчера до темноты. Она уже несколько раз садилась на землю передохнуть, и каждый раз, когда вставала, в глазах её кружились тёмные мутные пятна. Девушка почти не спала третьи сутки.
  Виноваты были стихи. После уроков Александра на неё нахлынул поток вдохновения. Ночью, оттискивая поползновения сна, её захватывал цветной вихрь случайных образов, сравнений, обрывков строк, чужих и своих; всё это перемешивалось с любовью и ненавистью к Корэ, со словами Александра, с молитвами...
  
  Ко мне слова как мотыльки
  Летят на свечку.
  Слова, слова... И в них судьба
  Моя трепещет.
  И им дано мои мечты -
  С огнём и болью -
  Нести на крыльях чистоты
  Немногословья.
  
  До утра она то вскакивала с постели, обрадованная новой рифме, то ворочалась с боку на бок, подыскивая продолжение начатой строке. Сон брал своё под утро, но тогда приходил черёд работе.
  
  ***
  
  Девушка обняла колени и уткнулась в них головой. Солнце пекло нещадно. Всё-таки нужно собраться и закончить работу, осталось всего ничего.
  Она рывком встала, но небо вдруг закрутилось вокруг невидимой оси, и её потащил в себя тёмный пустой колодец. Что-то колючее ударило в плечо и бедро, навалилось на неё, потом отпустило; повисли безжизненно ноги и руки на странных подпорках.
  Авиталь очнулась от сознания, что ноги и левая рука её в самом деле болтаются в воздухе. Чьи-то сильные руки держали её над землёй как тогда, в страшном сне про воронку, но теперь руки были настоящие, большие и тёплые. Как хорошо!
  - Ангел мой... - прошептала Авиталь и медленно открыла глаза.
  Над её лицом, над большим горбатым носом хмурились густые брови; глаза... - но не те, не синие! - смотрели озабоченно и тревожно.
  Она снова прикрыла веки, чтобы поймать ускользающее блаженство, разлившееся было по телу, но оно исчезло, развеялось. Остались только тепло и странная лёгкость.
  - Ну и брови у тебя, Харим. В них птицам небесным можно вить гнёзда, - слабо улыбнулась Авиталь, приходя в себя, и вдруг спохватилась: она на руках у чужого жениха. - Поставь меня на землю!
  - 'Поставь'! Ты ж не ваза.
  Харим бережно опустил её на землю, подобрал пук соломы и подложил под голову.
  - Сейчас воды принесу, она в мехе у брата.
  - Нет, не надо, мне уже лучше. - она привстала на руках, но парень остановил.
  - Э нет, полежи пока. Отчего в обмороки падаешь? Мало ешь и плохо спишь?
  - Угу.
  Харим подобрал серп и принялся срезать её ячмень.
  - Откуда ты здесь, и так вовремя? Вы же убрали своё ещё вчера.
  - Мы старому Леви помогали, я мимо шёл.
  Авиталь откинулась назад и стала смотреть в небо. Какое оно! - весеннее, свежее, молодое; и ветерок - юный; и птицы теперь всё время парами: весна! И как всё-таки прекрасен мир, если на мгновение забыться!
  Было что-то в этом мгновении такое счастливое, такое неимоверно блаженное... Руки. Тёплые, сильные, любящие руки. Только не те, не те! А если бы... А если бы взаправду это были его руки?
  Авиталь прикрыла глаза, но тут окончательно развеялись и тепло, и лёгкость, наполнившие ненадолго её душу и тело. Не могло этого быть и не будет! И сразу же впился острым зубом ей в грудь давнишний вопрос: почему? Чем же, чем не подошла она ему?
  Авиталь села, и закрыв лицо руками, сдавленно прокричала:
  - Я его недостойна!..
  
  ***
  
  - Может это он тебя недостоин.
  Авиталь отняла руки от лица: Харим, разогнув спину, стоял к ней в полоборота и отирал лезвие пучком соломы.
  Как на страшное кощунство, не думая, об одном ли человеке они говорят, и даже не удивившись неожиданному замечанию, Авиталь вскричала:
  - Как ты можешь такое говорить? Да он... Он чище, чем ангел и святее, чем пророк!
  Харим невозмутимо пожал плечами:
  - Пусть. Каждому своё. Только зря ты себя унижаешь и так убиваешься, - и снова нагнулся к колосьям.
  Авиталь ошарашенно смотрела в спину Хариму. Выходит, он знает о ней и Корэ; знает, видимо, давно, раз говорит об этом так спокойно. В этом неуклюжем толстокожем человеке, оказывается, внимательность и участие простирались далеко за грань помощи физической. Он и на людей смотрит как-то иначе, чем все. Для него люди - словно дети, на которых невозможно всерьёз сердиться, а нужно щадить и помогать.
  А что, если рассказать ему обо всём? Излить душу, спросить совета... Это не будет предосудительно; к тому же, у него есть невеста.
  Авиталь выдохнула, набираясь храбрости, но, взглянув на Харима, не решилась начать.
  'Я мужчина, - словно бы ответило ей его повёрнутое профилем лицо, - я хозяин своего мира, и в нём нет места другим мужчинам и любви к ним'. Но в то же время, как ни противоречиво, в этом загорелом лице были и сочувствие, и понимание к её страданию.
  Вдруг парень присел на корточки и вполголоса позвал её к себе. Авиталь поднялась, подошла. На краю поля, затенённое редкими колосками, скрывалось небольшое жаворонье гнездо. Из него на широкую ладонь Харима карабкался маленький пушистый комочек, рядом пищали ещё четыре, а недовольная мать прыгала туда-сюда по краю и рассержено хлопала серо-коричневыми крыльями.
  - Ой, она тебя клевать сейчас начнёт, - зашептала Авиталь.
  - Ну, ну, не бойся, глупенькая, - ласково уговаривал Харим птицу, поглаживая её по головке указательным пальцем. Детвора тем временем вся перекочевала к нему в руку. Мамаша покрутила головой и неожиданно перескочила к детям, сложила крылья и принялась устраиваться. Через минуту всё семейство блаженно притихло, будто нигде им не было так уютно, как там, куда они попали.
  - Ах, Харим! - восторженно воскликнула Авиталь. - К тебе, кажется, и змея охотно приползёт нянчить детёнышей! Весь ты словно один сплошной сгусток доброты!
  - Хочешь подержать? - парень осторожно переложил одного птенца ей в раскрытые ладошки, но тот тут же запищал и забеспокоился.
  - Ему у меня плохо, - горестно вздохнула Авиталь и вернула комочек обратно. - Нет во мне такого спокойствия, как в тебе.
  - Ты сама с собой воюешь, - сказал Харим, возвращая птенцов по одному назад в гнездо, - а мне сражаться с собой неинтересно.
  - Ты, наверное, ни с кем и ни с чем не воюешь.
  - Отчего же. Мне интересно покорить себе природу. Заставить землю приносить самые лучшие плоды; воду - течь там, где я хочу; огонь, воздух, железо и дерево - подчиниться моим рукам и моей воле.
  - Ого! А с виду совсем непохоже, что в тебе такой... свой мир. И ты сейчас говоришь не хуже, чем Александр! Ну тот смелый старик, который осенью с римлянами...
  - Помню.
  - Знаешь, какой он умный! У него книги, и переводы, и стихи... Он философ.
  - А, это из тех, кто вечно в поисках смысла жизни? - добродушно-насмешливо отозвался Харим.
  - Разве это плохо?
  - Кто говорит, что плохо? Это то, что им нравится. У каждого свои игрушки.
  - Ты, кажется, никого не судишь.
  - А кто я такой, чтобы судить? Мне приятнее есть лепёшку с мёдом, чем о ней думать. Им - наоборот. Но жалко, если в конце концов они так и не умеют разглядеть того, что всё время лежало у них под носом.
  - Ой, Харим, а ведь ты тоже сейчас философствуешь!
  - Звеню погремушкой, - засмеялся парень и заговорил вдруг серьёзно: - Всё, что нужно знать человеку, Господь оставил в Торе. Там вся философия, от макушки до пяток. А всё остальное - игрушки и забавы. Никакое человеческое не перешибёт и не переплюнет Божье. Вот это надо помнить.
  - А теперь ты говоришь почти как... он, как Коль Корэ. - Авиталь дико покраснела, но не потупилась; смотрела с вызовом, лишь чаще задышала. - Где он сейчас, не знаешь?
  - Иоханан? Говорят, после Пéсаха вернулся к Энону, что близ Салима. Крестит там.
  Вот, оказывается, как всё просто было узнать. Но над волнением, охватившем её, снова поднялось то же невольное сознание, что что-то великое и ей неподвластное совершается в судьбе и её, и Иоханана.
  Харим помолчал и вдруг спросил:
  - Ты слышала о том, что было в Храме на Пéсах?
  - Это когда какой-то назарянин выгнал оттуда торговцев и менял?
  - Его зовут Иешуа, он родственник твоего Коль Корэ. Это о нём Корэ говорил нам тогда у реки.
  - Я этого не помню, но папа тоже что-то об этом упоминал.
  - Вот его-то я и хотел бы увидеть и послушать. Человек, так открыто заступившийся за Божье, стоит того.
  
  Глава 24
  У СТАРИКА
  
  Об увлечении дочери стихами Шамай с Ханой почти не знали, не интересовались. Авиталь пробовала раз прочесть матери несколько своих строк, но та выслушала рассеянно и вместо отзыва стала ворчать на прихотливую заказчицу.
  Отцу дочь стихов не показывала, но после разговора об Иоханане старалась быть с ним почтительнее и послушнее. 'Как бы я ни защищала Корэ, он бы не одобрил моей грубости с папой, а Господь и подавно'. Шамаю покорность и ласковость дочери были как елей на душу; к тому же все знакомые расхваливают теперь его Авиталь налево и направо, а про неприятность с Эламом уже никто, кажется, и не поминает. Как не быть довольным: дочь занята хозяйством, трудится на поле, а где иногда пропадает по полдня - неважно, - верно, помогает соседям.
  О литературном наваждении знал Харим.
  - Твой отец знает, что ты учишься своим стихам у этого твоего Александра? - раз спросил он, когда они пололи чечевицу.
  - Папа своим занят, а меня не расспрашивает и не сдерживает ни в чём, - простодушно ответила девушка. - А почему ты спрашиваешь?
  - Я так понял: старик деньги в рост даёт.
  - Так ведь римлянам-то можно.
  - Не только римлянам. Э, да не важно. Значит, философ и поэт?
  - И ещё переводчик. Он столько всего знает! И самое главное: никогда не льстит и не старается понравиться. Слышал бы ты, как он разгромил стихи одного важного дядьки! Тот подлизывался-подлизывался, а всё равно получил по затылку! Хотя, мне кажется, дядька этот безнадёжный бездарь... По глазам видно. По глазам всегда всё видно, правда? И слов не нужно. И глупого видно, и чванливого, и честолюбца, и... всякого. А мне Александр сказал, что во мне есть искра.
  - Искра! - буркнул Харим, окинул взглядом её личико и фигурку и снова заработал мотыгой.
  Авиталь приостановилась, заговорила задумчиво, как бы сама с собой:
  - Папа о стихах не знает; да мне и неловко было бы их ему показывать. Не то, что он осудил бы... Вот Това - Това бы сразу осудила.
  - Това - мачеха Ицки?
  - Ага, она. Для неё всё, что не связано с синагогой, и Храмом, и молитвами, и постами - всё грех. Я вот иногда думаю - вроде ничего в ней нет плохого, и говорит она мало и правильно, но так она от себя отталкивает... Она пустая какая-то. Любви в ней нет. Но больше всего меня мучает, что он, может быть, тоже осудил бы меня за стихи.
  Девушка опустила голову. Харим продолжал работу; не перебивал, не отвечал, но слушал внимательно. Авиталь совсем перестала его смущаться: о Корэ он знает, никого не судит, у него есть невеста, и вообще рядом с ним можно не притворяться, не выискивать слова, а говорить как есть и молчать сколько хочется.
  - Иоханан... он, конечно, не такой как Това, но... Он праведный и набожный всем сердцем, целиком. Он словно светом Господним наполнен. А стихи и книжки - земное какое-то.
  - А о чём твои стихи?
  - О природе, о... жизни, - Авиталь хотела сказать 'любви', но не сказала: Харим о её любви к Корэ слушал и говорил неохотно.
  - Как будто может быть природа и жизнь без Бога!
  - Хм! Я с этого угла и не смотрела. Вот и Александр говорит, что в человеке дар только от Всемогущего. Ну да, перед Господом-то мне совсем не стыдно за свои стихи. Выходит, ничего плохого в них нет?
  - Эх, ребёнок ты совсем. Человек без кожи.
  - А ты на лицо молодой, а духом словно убелённый сединами старец. В глазах - 'мудрость веков'. Интересно, откуда? Ты ведь, кажется, и книг не читаешь?
  - Почему, книги я люблю. Эти игрушки и мне приятны.
  'Но мудрость твоя - не из книжек, - подумала Авиталь. - Этой спокойной разумности, рассудительности в книжках не наберёшся; она откуда-то изначала, наперёд бывает вложена. Ну конечно же тоже Тобой, Господи! Правильно Харим говорит: всё от Тебя, Тобой и к Тебе'.
  - Если тебе нравится и перед Богом не стыдно, то пиши свои стихи и никого не бойся. Я бы не боялся.
  
  ***
  
  - Вот глупость! - хохотал Александр над очередным сочинением ученицы. - Ну если ты под деревом, на дереве листва, а луна прячется за этой листвой, как она оттуда на тебя 'смотрит бледным оком'? Я уж не говорю об избитом 'бледном оке', - редкий рифмоплёт не обзывал так несчастное светило, - но как её сквозь такой заслон вообще видно?
  Авиталь изо всех сил держалась, чтобы не разреветься. Уже дважды после безжалостного разбора её трудов и жёстких насмешек старика она, хлопнув дверью, бежала домой и давала себе зарок больше ему стихов не показывать. И всё-таки возвращалась: старик высмеивал за дело; перечитав непутёвые строчки, казавшиеся ей поначалу гладкими, она потом видела их уродливость и соглашалась: учитель прав.
  - А дальше ещё лучше: небо-то у нас, оказывается, всё в белых тучах! Ну и луна у Авиталь - сверхмощная! Пробила светом и тучи, и ветви с листвой!
  - Не троньте своими критиканскими лапищами этот литературный шедевр! - в отчаянии выкрикнула Авиталь, кинулась к двери... и тоже вдруг захохотала.
  Шкафы дрожали от раскатов смеха; Александр отирал рукой слёзы, Авиталь, красная, обмахивала лицо платком.
  - Вы можете хотя бы иногда не издеваться так открыто? - отсмеявшись, жалобно-укоризненно попросила она. - Мне и так совестно Вам всё это показывать.
  - Нет, не могу, - весело отозвался учитель и добавил без шутки: - а совестно совершенно напрасно.
  
  ***
  
  Не насмехался Александр только над строками, в которых сквозило чувство к Иоханану. О любви своей Авиталь нарочно старалась не писать. Вытравить её она решила вот каким самоубеждением: 'Он меня на самом деле не заметил; мне всё показалось: и его взгляды, и то, что он ко мне неравнодушен'. От такого уверения ей вправду немного легчало, -оставалась только злоба на себя и свои фантазии, - но тоска её невольно отражалась почти в каждом стихотворении. Александр обходил такие строки молчанием.
  
  От лиц, мельканий, взглядов, жестов, слов
  Я убегаю в лучший из миров.
  
  Там небо - море! И из-под земли
  В него уходят тучи-корабли;
  
  Там ели колят пиками закат,
  И склоны гор рубинами горят.
  
  Там звёзды ночью шепчутся с луной;
  И самый буйный вихрь осёдлан мной.
  
  Там бьют в глаза бесстрашные лучи,
  Там битвы, замки, латы и мечи;
  
  И робкий плеск фонтановой воды,
  И тишиной залитые сады.
  
  Там всех счастливей тот, кто одинок.
  Там боль - любви растерзанной цветок;
  
  И честность, и отвага на века,
  И ласка, и улыбка, и тоска.
  
  О, этот мир прекрасен и глубок;
  Там всё, и все, и всюду-вечный Бог!
  
  И в этих красках, в этой красоте
  Сжимается и блекнет бытие.
  
  И что мне мельтешенье лиц и слов
  В ярчайшем из придуманных миров...
  
  Среди множества рукописей в библиотеке учителя она обнаружила два свитка его стихов: один очень старый, времён его молодости, другой сравнительно недавний, и оба посвящены одной женщине. Над первым она проплакала целый день, а второй, разочарованная, даже не дочитала до конца.
  'Натужные стихи, стихи от безделья. Такая воистину большая любовь жила в нём однажды - и так постарела и износилась... Неужели и моя износится? Нет! Не хочу, не стану я мусолить мою любовь к Корэ. Лучше заживо похоронить, чем оживлять покойника'. Ей и в голову не пришло расспрашивать учителя о возлюбленной: знала, что не расскажет. Рассказывали свитки, и выходило: боль и мука, и тоже не вышло, не срослось.
  В некоторых стихах её поразила похожая на происходившую в ней борьба любви и ненависти.
  
  Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.
  Nescio, sed fieri sentio et excrucior.
  
  Ненависть - и любовь. Как можно их чувствовать вместе?
  Как - не знаю, а сам крестную муку терплю.*
  ______________________
  * Гай Валерий Катулл, 85, пер. С.В.Шервинского
  
  
  'Кажется, ненависть - это любовь, которая страшно рассердилась,- раздумывала Авиталь. - Неудовлетворённая, голодная любовь. Хм. Выходит, и ненастоящая? Настоящая благословит и отойдёт в сторону, а проклинать и ненавидеть не станет. Ах, скорее бы во мне всё это отболело и умерло!'
  
  ***
  
  Авиталь с удивлением обнаружила, что заискивали перед её учителем не только мужчины, но и женщины. На базаре торговки и покупательницы провожали заметного старика взглядами. Некоторые пробовали заигрывать, но Александр или отделывался коротким резким замечанием, чаще же равнодушно молчал и проходил мимо. Растерянные или рассерженные, кокетки тут же принимали безучастный вид, но Авиталь видела их досаду, и в ней побулькивало льстивое удовольствие. 'А вот со мной он по-отечески заботлив и даже вежлив. Отчего, как вы думаете? Надо уметь себя правильно поставить. И держаться так, чтобы тебя уважали', - вот что наставительно и немного свысока посоветовала бы она всем этим тёткам. Ох и задирала же нос тогда наивная девочка.
  Однако длилось её торжество недолго. Вскоре она заметила, что и Александр исподтишка улыбается бойким шуткам, и что женское внимание ему гораздо приятнее, чем он показывает. 'Неужели ж и этот кусок стали можно лестью растопить?' - разочарованно и уныло спрашивала она себя; зато спесь её скоренько улетучилась.
  Был ещё один случай, озадачивший её не на шутку. Однажды они с учителем возвращались с рынка, нагруженные корзинами. У двери дома Александра его поджидали двое римлян. Авиталь поначалу испугалась: не арест ли? Но старик не выказал ни недоумения, ни испуга. В руках у одного из посетителей был небольшой, но тяжёлый узел. Втроём с солдатами они едва заметно и загадочно между собой переглянулись, а девушка почувствовала себя лишней. Она отнесла покупки на кухню и сразу распрощалась с Александром. Тот не остановил её, а странные гости вошли в дом, едва она вышла.
  'Если они пришли просто занять или вернуть деньги, отчего у них такой нечистый, даже вороватый вид? Так же странно переглядывались между собой солдаты и тогда, осенью, когда он ругал императора. А ведь могли поколотить его, несмотря даже за заступничество Харима. Или отомстить позже. И всё-таки ничего ему не сделали. Серебро, да. И всё же... Что-то здесь не то' .
  Ощущение осталось дурное, но Авиталь вскоре выкинула неладную мысль из головы. Такой уж был характер: в тех, к кому привязывалась эта искренняя и пылкая душа, она любила и искала видеть только хорошее.
  
  ***
  
  Вскоре её сомнения и подозрения развеялись вовсе. Было это так.
  Однажды ввечеру Авиталь принесла назад взятые почитать у учителя книги. Темнело в это время года позже, и на улицах до самой ночи галдела детвора, прогуливалась молодёжь, отдыхали пожилые.
  Дома на этот раз у него оказалось людно. Вообще к старику заходили часто, но по одному и по двое; негромко переговаривались с ним в гостиной, или он вёл посетителей в каморку без окон, смежную с библиотекой, по делам денежным, как верно приметил Харим. Девушка или отсиживалась в библиотеке, - зачитываясь, она всё равно ничего не слышала, - или уходила домой.
  На этот раз в гостиной было человек двенадцать, больше молодёжи, и гудели возбуждённо; слышно было ещё во дворе. На её стук притихли. Авиталь хотела было с порога отдать свитки и уйти, но Александр мотнул головой на книжную комнату, мол, разложи сама по местам, а кто-то тут же запер входную дверь за её спиной на засов.
  Из библиотеки она против обычая стала прислушиваться к разговору. Поняла немногое: несколько иудеев шли в Иерусалим (или из Иерусалима?), а шедший навстречу отряд римлян остановил их, круто развернул и принудил нести какой-то их груз. Кто-то убежал, кто-то пробовал сопротивляться, кого-то избили. Теперь бурно обсуждалось, стоит ли послать выборных к Пилату и пожаловаться на самоуправство его людей, или предпринять свои меры.
  - К Пилату соваться не стоит, - пробурчал кто-то. - Он и слушать не станет, или перевернёт и обвинит во всём наших. Забыли что-ли знамёна? Еле живыми ушли.
  - И что теперь, позволить им бить себя по голове? - запальчиво отозвался другой. - Подставь шею, они и на шею, и ноги свесят, и погонять начнут. Отпор надо дать.
  - Ты к Пилату пойдёшь? - ехидно встрял третий.
  - А ты не пойдёшь? Как всегда, за чужими спинами спрячешься?
  Их перебил четвёртый:
  - Наше, наше-то правительство куда смотрит!
  На мгновение все притихли, но тут же, узрев истинный корень своей беды, поспешили излить на него весь праведный гнев.
  - Римский угодник! Да он нас всех продаст, лишь бы с императором, упаси небо, не рассориться.
  - Вот, вот!
  - Нашему правительству не до нас, наше правительство личную жизнь устраивает.
  - Как так? - спросил кто-то молоденький.
  На замечание заухмылялись, а кто-то в сердцах выдохнул:
  - Беда там, где баба замешана.
  - Ну, не нам об этом судить...
  Молоденький, видимо, так и не понял, и ему в полголоса разъяснили, упомянув Иродиаду.
  - Нo ведь фактически Антипа не в ответе за Иудею. Под ним документально Галилея и Перея, а над Иудеей практически только Пилат, - робким голосом возразил некто высокообразованный; но на него тут же зашикали: потише с именами.
  - Т... трое были га... га... галилея... и... иудеи из Галилеи, - заикаясь, пробасил парень из простонародья. Испугавшись тишины, вызванной его спотыканием, он невпопад добавил: - Де... дерут налоги, к... к... кровопийцы.
  Собрание несколько смутилось и сочувственно промолчало. Тут раздался мощный голос хозяина:
  - Хотите идти к претору, можно и к претору. Но на большой толк от этого посольства я бы не надеялся, хотя можно и нужно дать ему понять, что люди его распоясались, а вам это не по нутру. Тиберию сейчас не до провинций, потому Пилат до самодурства упивается властью в Иудее. Oн и силён, и опасен как бык; и так же, кстати, упёрт и недальновиден. Поэтому-то и забывает, что держится в верхах только благодаря императорскому приказу. Вот здесь и нужно искать червоточину.
  В нависшей тишине все головы поворотились к старику; Авиталь осторожно вышла из библиотеки. Александр продолжал:
  - Вы слышали о префекте Сеяне? Не все слышали? Это правая рука императора, которая потихоньку копает правителю яму. Тиберий сам вознёс его до себя, сделал его чуть ли не соправителем, и власть хитрого паука усиливается с каждым днём. Раньше его сдерживала мать Тиберия, дама капризная и деспотичная, но смерть Ливии развязала Сеяну руки. Дошло до того, что в Риме ему уже ставят статуи. Гвардия преторианцев, телохранителей императора, предана ему безраздельно больше пятнадцати лет. Теперь же, когда Тиберий почти не живёт в столице, Сеян потихоньку расставляет сети на самых влиятельных его приверженцев, сенаторов и военачальников. Несчастные случаи, безвестные исчезновения, подпольные аресты... За всем этим один человек. В Риме назревает переворот, и, по моим сведениям, переворот близкий.
  Александр прищурил глаза и обвёл сидящих пристальным взглядом.
  - Самое уязвимое место - в шве между латами. Уверен, вы меня поняли. Сеян не терпит тех, кого выбрал Тиберий. Возможно, правлению Пилата остались считанные дни. И когда произойдёт перелом, Иудее нужно быть готовой постоять за свою независимость. А это уже в ваших руках.
  Вот как! Оказывается, очень скоро может случиться так, что римлян можно будет выгнать из страны. Если в Риме власть перейдёт к этому хитрющему Сеяну, то Пилат в Иудее не задержится. И при всех этих переменах Иудея сможет свергнуть с себя своё чёрное иго.
   Нужно только объединиться. Но не так, как хотел Элам, заискивать перед завоевателями, а непримиримо против, отстаивать своё. Сплотиться и встать непробиваемой стеной, когда им при перемене власти будет не до покорённых народов. Ох и молодец же её учитель!
  Авиталь украдкой оглядела лица: глаза молодых людей горели как угли в печке. Парень из простонародья невольно сжал пальцы в кулак и ударил им по воздуху как молотком по невидимому гвоздю.
  Тут из угла послышался голос, негромкий, но отчётливый и холодно-спокойный:
  - Знаем, что в наших руках. И готовимся; будь уверен, Александр.
  Что-то в этом голосе ей не понравилось; и молодой человек, которому голос принадлежал, тоже. Холодные глаза, тонкие губы, самоуверенное выражение лица; из такого материала куют ножи... нет, топоры. И на учителя её он смотрел не с восторгом, как другие, а с пренебрежением. Старик задержал на нём прищуренный взгляд, но промолчал.
  - Нужно запастись оружием, - сказал кто-то.
  - Прежде нужно собрать людей!
  - Нужно назначить, кто будет собирать людей, а кто оружие.
  - На оружие нужны деньги, где взять денег?
  Тонкогубый поднялся с места:
  - Сегодня поздно что-то решать. Соберёмся в другой раз. Пусть каждый приведёт с собой тех, кому доверяет, тогда и продумаем, как всё устроить. Александр меня поддержит, так?
  Старик не кивнул и не ответил; от неприязни ли к противному человеку, или от чего ещё.
  - А сейчас по домам, - повелительно закончил тонкогубый, словно отрубил, и шагнул к двери.
  За ним поднялись и последовали двое.
  Простлюдин вдруг тоже вскочил, раскрыл руки как для объятий, на мгновение задохнулся от забурливших в нём переживаний и замычал:
  - М... м... Мы им п... покажем, к... к... кровопийцам!
  Он хотел говорить много, возвышенно, страстно, но скудные слова сжимали ему горло как верёвка мехи с перебродившим вином и не давали чувствам выплеснуться.
  Его, заботливо приобняв за плечи, повёл к двери какой-то сердобольный приятель. На полпути заика круто развернулся и бросился к хозяину.
  - С... спасибо В... Вам! - выдохнул он, подобострастно тряся дольше, чем было нужно, жёсткую руку старика; Александр осклабился.
  К Авиталь неожиданно подошёл невысокий похожий на червячка человечек и заговорщицки проговорил:
  - Элама приведёшь в следующий раз?
  - Н-нет... - растерянно отпрянула девушка: 'Есть, оказывается, люди, которые до сих пор не знают про мой позор... Кто это?'
  - Почему нет? - деловито не отставал от неё червякастый.
  'Потому что я его сильнее, а мужчины этого не прощают', -подумала Авиталь; в ответ же пожала плечами и отвернулась. Любопытный отошёл, поглядев на неё как на ненормальную.
  Молодые люди по очереди распрощались с хозяином и разошлись, договорившись о следующей встрече.
  
  ***
  
  Авиталь бежала домой и думала, как расскажет обо всём Хариму. Скоро, скоро, совсем скоро иудеи смогут освободиться от ненавистных завоевателей. Надо всем, всему городу рассказать о том, что надо готовиться к... К чему готовиться? К восстанию? Скорее, к войне. Да, как ни страшно звучит это слово. Но война эта не будет страшной и долгой. Может, и вовсе её не будет, если всем-всем договориться, и приготовиться, и... Ведь сдался же Пилат, когда иудеи уговаривали его убрать из Иерусалима знамёна с Тиберием.
  Ах, если бы можно было просто убедить римлян уйти восвояси! Без кровопролития, без жертв, без всего ужаса. Александр бы убедил... А может он для чего-то такого и хочет познакомиться с Пилатом лично?
  
  Глава 25
  ЗАГОВОРЩИКИ
  
  - Харим! Харим, там собрание... Они против римлян решили собрать людей... и оружие... и распределить всё как в армии...
  Харим выпрямился. Широкое загорелое лицо было по обыкновению невозмутимым.
  - Ну, не делай же такое непробиваемое лицо! Чем бы тебя растолкать? Понимаешь, это всё очень серьёзно, и действовать нужно быстро!..
  Авиталь чуть не задыхалась от волнения: в ней бушевало целое море новостей, но приходилось цедить его сквозь узенькое горлышко слов. Вспомнился заика; сейчас бы она над ним не смеялась.
  Харим переложил серп в другую руку и приготовился слушать, хотя время для разговоров было неподходящее: началась жатва пшеницы. Авиталь поначалу хотела дождаться её конца, затем исхода дня, потом хотя бы полуденного перерыва, но не утерпела и бросилась к Хариму, едва они с семьёй пришли на поле.
  - ... и самое главное: нужно, чтобы об этом узнали как можно больше людей, понимаешь? - выдохнула она и опустила руки, которыми размахивала во время своего сумбурного рассказа.
  - М, - промычал Харим и продолжил работу.
  - Как это 'м'? - рассердилась Авиталь. - И всё? Да разве ты не понимаешь?!
  - Чего?
  - Ну надо же ведь что-то делать!
  - Что именно?
  - Ты издеваешься? Римлян скоро можно будет выгнать из Иудеи! Надо готовиться, надо искать и вооружать людей, надо... - девушка вдруг замолчала и, вглядываясь в Харимов нос, взволнованно спросила: - Или... неужели... ты... трус?
  Харим поднял голову, посмотрел на Авиталь. Тоненькая, коричневая, со съехавшим на бок тюрбаном-платком на голове, с худыми голенями из-под широкой рубахи, подпоясанной верёвкой, с горящими по-мальчишески глазами... Похожа на курёнка, который решил, что он уже петух, и задаётся. Парень наклонил голову и ласково усмехнулся.
  'Нет, Харим не трус. Трус не пошёл бы в первые ряды оборонять своих от римлян, когда те стеной стояли на площади. Трус не стал бы защищать незнакомого старика от четырёх вооружённых солдат. Нет, он не трус. Но отчего ж тогда уклоняется от разговора? Ах, я знаю отчего!'
  - Да ты меня всерьёз принимать не хочешь! Для тебя и взрослые-то - дети, а я вообще младенец неразумный!..
  - Про 'неразумного' выдумала; разум у тебя есть. Хорошо, хочешь начистоту, будем начистоту, хоть сейчас и не время, - Харим воткнул серп в землю и отёр пот со лба головным платком. - Что собственно ты или я можем сделать?
  - Как что? Ну хотя бы рассказать другим... Объединиться...
  - И для этого ходить на подпольные собрания к твоему Александру?
  - Ну...
  - Для чего? Когда нужно было идти к Пилату говорить насчёт знамён, все собрались и пошли, потому что знали, что так надо. И никого не надо было уговаривать. Чем кончилось, знаешь сама. Так было угодно Всевышнему. А все эти сходки - по-моему, бесполезная трата времени.
  - Да почему же?
  - Потому что поболтают-поболтают, до дела не доберутся, а важное упустят.
  - Что важное?
  Парень кивнул на поле.
  - Жатва сейчас, Авиталь. От языка не убудет, мели им или молчи, а хлеб ждать не станет.
  - Ну а после жатвы?
  Харим задумался.
  - Нехорошая затея - эти собрания, Авиталь.
  - Да почему?
  - Одно дело - честно сражаться за своих близких, когда им грозит смерть; защищать свой город, когда напали враги, или вступиться за веру. Другое - эти тайные сообщества и секретные объединения. Любой заговор пахнет гнилью.
  - Но ведь римляне - враги! Если бы против своих заговор... И не заговор это вовсе! Что ж, по-твоему, терпеть, как они... сжигают дома и убивают людей?
  - Они не сжигают дома и не убивают людей, ты знаешь. Я уверен, что большинство из них с охотой вернулись бы на родину, а не прозябали почти без дела в стране, где их ненавидят. Вдумайся сама: им здесь нечего делать, и они сами это рано или поздно поймут и уберутся восвояси. Родина - это там, где земля, дом, семья и вера. У них тоже это есть - не здесь. Не нужно им мешать это понимать. И себе повредим, и их разозлим. Не зря у Шломо: с мятежниками не сообщайся.
  - Сидеть и ждать триста лет, пока они поймут, что масло с водой не смешивается?!
  - Не сидеть, Авиталь, а делать дело - каждому своё. Жать хлеб, любить Бога, жить по Торе. Как римляне в этом могут помешать? Да не к этому ли призывает твой Иоханан? И Иешуа, о котором он говорил. Я ведь видел и слышал Его, Авиталь; там такая сила и мудрость - тебе бы послушать. Вот кончится жатва...
  Авиталь побледнела от гнева: опять Корэ! Знал бы этот тихоня-умник, чего ей стоило отцепиться от мыслей об Иоханане! Едва выкарабкалась она из этого болота боли, только загорелась мечтой о свободе от римлян, и вот пожалуйста: Харим упёрся как вол и проповедует учение того, кого она всеми силами пытается забыть.
  - Пусть прав Иоханан, пусть прав этот Иешуа, которого я не знаю... И ты тоже пусть прав: любить Бога и жить по Торе. Только причём здесь римляне? У Александра есть книжка с греческими баснями. Там в одной лиса увидела, как дикий кабан точит клыки об дерево. Лиса спрашивает: 'Зачем ты это делаешь? Никакой опасности не видно, и охотников в лесу сегодня нет'. А кабан ей в ответ: 'Клыки мне нужны острыми; явись опасность - мне некогда будет их точить'.
  Харим нахмурился.
  - Когда это ваше собрание?
  - Так ты всё-таки пойдёшь? - оживилась Авиталь.
  - Да.
  'Он пойдёт, но без охоты. Он в своём уверен и идёт по жизни как медведь по лесу: грузно, уверенно, с толком. И ведь в нём правда есть толк, и слова его вовсе не глупы. Да и мне уже не так хочется туда идти... Будто бы один полный кувшин воодушевления разлили на два; а с полхотеньем не сделать дела хорошо.
  Да нет же, нет, он послушает Александра и тоже загорится! Старик не из тех, кто бросает слова на ветер, не зря же его так уважают и слушают. И ведь всерьёз они настроены на борьбу с римлянами...'
  
  ***
  
  К Александру Авиталь с Харимом пришли одни из первых: на половике у двери валялось всего с десяток потёртых сандалий.
  Харим остановился у раскрытой двери, оглядел над головой скривившийся от старости косяк и аккуратным тычком ладони приладил отошедший угол. Смахнув с волос штукатурку, он вошёл в дом, разулся и сел рядом с Авиталь.
  Вошедшим едва кивнули. Ни тонкогубого, ни заики ещё не было. В середине, с потным и багровым от волнения лицом, сидел толстый Йаков, 'ученик Акивы'. Он только что прочёл вслух свои стихи и, наверное, ожидал похвал.
  Хозяина среди гостей не было - вероятно, он занимался чем-то в библиотеке или своей каморке.
  - Н-дась... - прицокнув, протянул один из парней. - Стишок для почитать на ночь детям. Как страшилку. Плохо, Йаков, очень плохо, - и насмешливо оскалил белые зубы.
  Ученик Акивы крепко верил в формулу 'лучшая защита - нападение'; вряд ли он задумывался, что на свете бывают другие формулы. Он нервно вскинулся:
  - Тому, кто не любит Родину, не понять её страданий. Ты свои стихи читал? Вот где убогость-то!
  - Да, я свои читал. Потому и не спешу тыкать ими в нос всяк и каждому. А вот ты свои - явно нет. 'Никогда в стране великой не было такого ига' - и это пишет взрослый мужчина! Тьфу! И не тебя ли учили не кидаться словами вроде 'всегда' и 'никогда'? Как там говорит Александр: они принадлежат вечности и Богу.
  - Всё, на что ты способен, это повторять чужие фразы, - кисло отозвался толстяк. - Повторюсь: тому, кто не любит Родину...
  - Ну-ну. Любой строчкогон уверен, что стоит ему приплесть слово 'Родина', так от этого его бездарный стишок тут же становится шедевром. Спесивы Вы, дядя.
  - Жалкий прихвостень! - затрясся от гнева Йаков. - Ничего из себя не представляющий подлиза...
  Насмешник захохотал, закинув голову. Толстяк осознал свой промах, замолчал и надулся, изо всех сил делая вид, что 'с таким и связываться не стоит'.
  - По-моему, этот спор здесь неподходящ и неуместен, - серьёзно и поучительно сказал пухлолицый малый лет двадцати семи. - Мы, как всем известно, собрались по иному поводу. А Вам, Йаков, я посоветовал бы обратиться за помощью к Александру. В своё время я обращался к нему за отзывом по поводу своих творческих замыслов и получил довольно хорошие рекомендации.
  Ученик Акивы посмотрел на советчика так, словно ногой угодил в капкан.
  - Чушь какая, - пробормотал он наконец и свернул свой лист в трубку.
  - Поверьте мне на слово: поначалу он может Вас обескуражить, но Вы сами потом убедитесь, сколько получите пользы!
  Весельчак при этих словах хлопнул себя по колену и загоготал; пухлолицый ответил серьёзным укорительным взглядом и с достоинством отвёл глаза.
  Отсмеявшись, остряк шумно выдохнул, но больше язвить не стал: Йакову досталось с двух фронтов, а над серьёзным недотёпой потешаться не стоило - всё одно, что колоть куль с сеном.
  Авиталь искоса глянула на Харима; он сидел неподвижно, с мрачным лицом.
  
  ***
  
  Пришёл тонкогубый с приятелями, и ещё люди; вышел из библиотеки хозяин. Комната набилась до отказу; Авиталь с Харимом как-то сами собой оказались оттеснены к стене.
  О творчестве больше не говорили, перешли к делу. Авиталь поначалу прислушивалась к каждому предложению и возражению, но скоро заскучала.
  Говорили много и долго. Тонкогубый часто повторял слова 'порядок' и 'система' и настаивал, что надо всё и всех разделить и распределить. Голос у него был резкий, будто молот стучал по наковальне. Больше половины собравшихся были его сторонники.
  'Его так слушают не потому, что он прав, - разглядывала неприятное лицо Авиталь, - а потому, что он уверен, что прав. Наверное, чем больше в человеке уверенности, тем больше за ним и народу идёт. А правда, может, и ни при чём?'
  Ему вяло, но метко возражал насмешник. Этот возразил, что слишком много распределений - глупо, что всё потом всё равно смешается и расстроится, а 'война план покажет'.
  'А этот похож на зеркало. Всякий огрех подметит и высмеит, но сам ничего выдумывать не возьмётся и никого за собой не потянет. Ой, я, кажется, снова берусь разбирать чужие души, а не надо'.
  Завязался спор; посыпались колкости, потом грубости. Кое-кто повскакал с мест; более сдержанные унимали разошедшихся.
  Кроме Авиталь, только двое не вымолвили ни слова. Харим следил за разговором внимательно и иногда более обыкновенного хмурился. У него работала своя какая-то мысль, но он держал её при себе.
  Второй был Александр. Едва он вместе с другими появился в комнате, Авиталь поняла, что старик крепко не в духе. Разговора он почти не слышал, и было явно, что всё собрание ему не по нутру, тяготит его. Прищурившись, он изредка оглядывал лица, но больше недовольно смотрел в пол. В разгаре спора она заметила, как у него под скулами заходили желваки.
  'Отчего он недоволен и молчит? Он, который знает, как ответить на каждое слово?'
  И в ней вдруг завозилось давнее, забытое чувство неприкаянности, неудовлетворённости. На миг она словно бы вылетела из действительности, очутилась, невидимая, рядом с рыжеволосой девушкой, позёвывающей в углу около чужих неприятных людей. Как когда-то давно на ипподроме, мелькнул в голове вопрос: 'Зачем я здесь?'
  Вот бы сейчас очутиться на поле, только не том, где они с Харимом горбатились всю весну, а другом, из детства... Бежать по тропинке среди жнивья наперегонки с ветром. Он рассыпается по полю, ласкает и щекочет былинки - они дрожат, смеются, - и слышится из-под его невидимых ступней тонкий, едва уловимый звон: ощутимая музыка ветра... Авиталь останавливается, раскинув руки, и кружится, кружится, кружится...
  Но что это - глухо и гулко забили вдруг барабаны. Где она? Вокруг снова пьяный пир, пёстрые покрывала, золото, медь, чьи-то руки в позвякивающих браслетах, а в уши сильнее бьют, бьют барабаны. Страшный гул отдаётся в висках, и от него холодом сковывает сердце...
  
  ***
  
  Кто-то тяжело стучал в дверь. Когда Авиталь открыла задремавшие глаза, на стук уже отворили, и на пороге стоял запыхавшийся от бега взъерошенный подросток. Дверь за ним тут же захлопнули.
   - Пилат посадил посыльных под стражу, - выпалил он и согнулся, упираясь ладонями в колени.
  - Всех?
  - Всех. Ни за что ни про что. И едет в Иерусалим. Свита основательная.
  После недолгого замешательства собрание зашевелилось, заволновалось, люди стали подниматься с мест, чтобы расходиться. Тут Авиталь заметила, что заика так и не пришёл. Предчувствуя нехорошее, она тронула за рукав встающего соседа:
  - А где тот парень, что заикается? Он в прошлый раз был...
  Тот кивнул на подростка:
  - В Кесарии, под стражей у Пилата; слышала же.
  Авиталь в ужасе прикрыла рот рукой.
  'Ах! Этому, ну этому-то куда в делегаты, с таким косноязычием! Как баран поплёлся... нет, поскакал с другими, а сам ведь меньше всех смыслит в этой заварухе...' Ей вспомнился собачьи-благодарный взгляд простака на Александра и то, как он с благоговейной дрожью тряс тому в прошлый раз руку.
  Она глянула на своего учителя: с ним с похожим трепетом, хоть и не таким явным, прощался серьёзный пухлолицый. Рядом чуть не сгибался в дугу толстый Йаков и ещё кто-то, остальные торопились на улицу.
  'Да мы тут, кажется, почти все чуть не околдованы стариком! - внезапно догадалась она. - Больше половины носят ему на проверку свои творения. Никому, если вдуматься, не нужные... Остальные, вроде заики, без разбору идут или за ним, или за палачами вроде тонкогубого. И я туда же! И самое странное - терпеть тут друг друга никто не может, а собрались объединяться против римлян.
  Но как же так? Ведь не глупости же говорит Александр. И столькому я научилась у него и про книжки, и про другое. И ведь искренне болеет он душой за Иудею... И не все же здесь болтуны, которым нечем больше заняться! Всю корзину не выбрасывают из-за нескольких гнилых смокв. Может, просто у него собрались не те люди?'
  Разошлись все скоро, и почему-то старались не смотреть другу другу в глаза.
  
  ***
  
  - Не ходи туда больше, - сказал Харим по пути домой.
  Авиталь не стала спрашивать и спорить. Нехорошо было у неё на душе после этой сходки, как ни старалась она убедить себя в обратном. Разница между ними была та, что Авиталь только чувствовала, что что-то там шло не так, а Харим знал наверняка, чтó. Долго шли молча.
  - Всё-таки тот, который высмеял Йакова и 'систему', лучше того, железного, с тонкими губами, да? - попробовала она развеятся и разговорить спутника.
  Парень хмуро пожал плечами:
  - Не знаю. Высмеять и опошлить можно всё, что угодно, была бы наглость. Не знаю, Авиталь, - отрезал он и умолк.
   'Твёрдокаменный молчун, - уважительно подумала она. - Вот таких-то не хватает на свете'.
  Парень довёл девушку до дома, попрощался и грузным шагом пошёл к своей улице. Авиталь прижалась к забору и подняла глаза к небу.
  - Боженька мой, - начала она привычный разговор с Всевышним, но вдруг почувствовала, что молитвы нет и быть не может. Авиталь зажмурилась и закрыла лицо руками. Попробовала снова. Нет, не получалось: выходили слова, но искренности, чувства и благоговения не было. Ужас и страх охватили её.
  Теперь она уже не сомневалась, что в доме старика произошло что-то нехорошее. Ей было неважно, чтó именно. С ней случилось гораздо худшее: она потеряла ту ниточку связи с Богом, за которую радостно держалась все последние месяцы и которая одна давала ощущение безопасности и дарила надежду.
  - Боженька мой, Боженька! Я больше не пойду туда, только вернись ко мне! - вырвалось у неё отчаянно, и сразу будто полегчало от откровенного восклицания.
  Но было ещё что-то... Как холодная мутная вода, тёмное, тяжёлое предчувствие залилось ей в душу во время короткого сна у старика.
  Последний краешек солнца скрылся за отдалёнными домиками и холмами. На ещё светлом небе медленно раздвигались косые фиолетово-синие полосы облаков. И одна полоса, самая близкая к горизонту, полыхала густым багровым огнём, будто из невидимой небесной раны сочилась кровь.
  
  Глава 26
  БУНТ
  
  Стемнело. Авиталь, стараясь не шуметь, проскользнула в комнату и стала раздеваться ко сну. Было тихо; утомлённые дневными работами, все спали.
  Вдруг за ширмой послышался шорох, и в комнату со свечой вошла Хана. Авиталь виновато поглядела на мать, но заволновалась напрасно: родители давным-давно перестали корить её за поздние возвращения. Порой даже становилось обидно: 'Совсем бросили обо мне переживать'.
  Хана села на угол кровати.
  - Иоханан в тюрьме, - коротко сказала она.
  С мгновение стояла тишина.
  - Как? Где? В какой тюрьме?
  - У Ирода во дворце.
  - В Галилее?
  - Здесь, в Иерусалиме.
  Авиталь опустилась рядом, но тут же снова вскочила на ноги.
  - За что?
  - За Иродиаду. Говорил Ироду, что негоже брать за себя чужую жену.
  - Как? Вот так и говорил? Царю в лицо? Он ведь за глаза не стал бы... Но где же они встретиться могли?
  - Ничего не знаю. Да ты чего скачешь-то?
  Авиталь опять присела.
  - Ах, мама... А откуда ты про тюрьму знаешь?
  - Отец сказал. Пришёл не в духе, слова из него не вытянешь, что да как. Вот всего и знаю, что Ирод в Иерусалиме, а Иоханан у него в дворцовой темнице.
  - С... когда?
  Хана повела плечами, покачала головой: не знаю. Тяжело вздохнула, поднялась и, пристально взглянув в глаза дочери, вышла из комнаты.
  'И у мамы где-то глубоко-глубоко под всеми этими слоями забот о шитье, тряпках, заказах, под ворчаньем на отца, перебранками с соседками и вечными хлопотами, где достать денег, теплится огонёк понимания и сочуствия...'
  Авиталь зарылась головой в подушку, потом вскочила на ноги и стала ходить туда-сюда. Душно и тесно в комнате, душно и тесно в доме. Выбеги она на улицу, за город - и там будет то же. Весь мир душен и тесен рвущейся душе.
  Корэ в тюрьме. В голове стали проноситься тени её прошлых кошмаров о каменных застенках. Она предчувствовала, что так случится!
  Наконец она утомилась и села на кровать, обняла руками колени и уставилась в одну точку. Тишина, голубоватый полумрак от заоконного лунного света. Лишь слышны удары сердца: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
   В комнате вдруг появилась закутанная в полотно статуя; лишь по очертаниям можно догадаться, что это за фигура. Пелена медленно скользит вниз, показывается человеческая рука; остальное ещё покрыто тканью, едва различимы голова и плечи... Эта статуя - Предстоящее. Кому-то оно невидимо; кому-то, как древним пророкам, открыто полностью; а для Авиталь оно покрыто полупрозрачной завесой, которая вот теперь стала потихоньку сползать.
  Он здесь, в Иерусалиме. Так близко и так далеко от неё, как никогда. Открылась и кровоточит в сердце старая рана. Кому врала она, что покончила с любовью... Да она с ума сходит от боли и тоски! А он её не помнит и не ждёт.
  Но как же он бесстрашен: не боится говорить самому Ироду в глаза, что тот грешит! Не боится за свою жизнь.Так поступают, когда нечего терять, ни к чему не привязаны. Что же ему терять, когда вся его ценность - Бог, вера в Него, свершение воли Его...
  Спи, Авиталь.
  
  ***
  
  Жатва закончилась, тяжёлые снопы хлеба сушатся на дворах, в овинах, на гумнах; народ отдыхает перед молотьбой. На полях делать пока нечего.
  А Авиталь бредёт из города, на поле. К кому? От кого? Ни о чём не думается. Болит сердце, словно бы пропустили ей сквозь душу железный вертел, вроде того, на котором жарят пасхального ягнёнка, и медленно вращают; не соскользнуть с него, не вырваться. Вопиёт она к Единому, шепчут губы опять и опять одну и ту же молитву: 'Избави, Господи, избави!'
  Дойдя почти до своего участка, она вдруг очнулась и остановилась: вокруг странно безлюдно. Ни одного человека ни на полях, ни на дороге: зловещая тишина. Авиталь оглянулась по сторонам, развернулась и пошла назад.
  И в городе странно тихо для утра: ни одного прохожего. Она заторопилась к рынку.
  Из одного проулка прямо перед ней выскочил босой мальчик и помчался по улице. Авиталь кинулась вслед:
  - Подожди!
  Тот приостановился.
  - Куда все подевались?
  - На площади все, на Антонийской. Пилат приехал, - и мальчик ринулся прочь.
  Авиталь побежала за ним.
  На одном из перекрёстков его чуть не сбил отряд римлян. Десяток воинов в шлемах и полном вооружении, с хмурыми лицами, шёл по поперечной улице. Мальчуган круто развернулся и юркнул в первый попавшийся переулок прямо перед носом Авиталь. Она скользнула туда же. Теперь он спешил по узким проулкам мимо нищих дворов и полуразбитых заборов, пока не добрался до нужного закутка, где его и ещё кого-то ждали два других мальчика. Авиталь, решив, что лучше держаться своих, чем попасться нечаянно римлянам, не отставала.
  - Что случилось? - спросила она, подойдя к детям.
  - Римляне начали стройку за городом, - неохотно ответил один.
  - Не стройку, а копку, - поправил второй, - они копают, а нашим это плохо.
  - Римляне разрыли какой-то клад и забрали себе, - пояснил самый младший, лет восьми.
  - Чего ты врёшь! - возмутился второй. - Они водопровод копают, а не клад.
  - Сам ты врёшь! - обиделся восьмилетний. - Римляне у наших забрали какие-то сокровища, я сам слышал, как взрослые говорили.
  Второй потянулся, чтобы дать всезнайке щелчка, но Авиталь строго схватила его за локоть:
  - Передеритесь ещё!
  Тот недовольно и резко выдернул руку.
  Ей вспомнился разговор Александра с Йаковом: водопровод, Пилат, сокровища Храма... Тогда она ничего не поняла, а теперь всё открылось. Значит, Пилат в самом деле взял деньги на постройку из Храмовой сокровищницы. Божьи деньги, святые деньги - на водопровод! Кощунник... Выходит, сбывается предсказание её учителя: начинается бунт; потому и люди на площади. Надо рассказать Хариму! Если, конечно, он уже не знает.
  Она с тревогой оглядела детей: в городе волнение, по улицам расхаживают солдаты, а эти трое тут сами по себе, и такие крохи!
  - Кого вы ещё ждёте? - спросила девушка.
  - Никого, - буркнул тот, которого она одёрнула.
  Ещё немного, и Гершом с Дани вот так же станут бегать из дому, и не удержишь: мальчишки...
  - Не сердись, - мягко сказала Авиталь и положила руку мальчику на плечо. Тот её не скинул, а самый младший блеснул на неё двумя сияющими солнышками.
  - Будьте осторожней, ребят, хорошо? - напрасно посоветовала девушка и побежала к дому Харима.
  
  ***
  
  На пересечении с главной улицей ей встретился другой римский отряд. Она переждала за углом, пока он пройдёт, и пробежала остаток пути задними проулками.
  Ни Харима, ни его отца и братьев дома не оказалась. Ей отворила старая служанка и запричитала что-то бесконечно длинное. Девушка с трудом разобрала, что с утра все мужчины ушли на площадь, а госпожа лежит с головной болью. Старушка долго охала и шамкала беззубым ртом; Авиталь еле от неё отделалась и кинулась назад, на площадь.
  Стараясь избегать главных улиц, на которых то и дело мелькали между угловыми домами красные и белые тоги римских легионеров, она спешила к месту, где остались мальчики. Она жалела теперь, что так бездумно их бросила; тревога её росла. Сбежали из дому, сорванцы. Теперь найти их и хоть силой уволочь за собой - восстание не забава, мало ли что.
  Найти место оказалось непросто: дважды она слепо тыкалась в ненужные тупики, пока не нашла то, что искала. Но забежав наконец в заветный проулок, она оторопела: вместо детей там было четверо римлян. Как ошпаренная, она рванулась обратно и неслась, не разбирая дороги, по незнакомым задворкам, пока совсем не запыхалась.
  Ей не было уже азартно весело, как стало час назад, когда она бежала за незнакомым мальчонкой. Нет, тут не лёгкое приключение, не игра. На неё напал смутный страх - римляне повсюду, даже здесь, в трущобах нижнего города. Хорошо, что Гершом и Дани дома, с родителями. И ей бы лучше домой. Что-то нехорошее скребётся в душе... Опять предчувствие?
  Авиталь остановилась в нерешительности. Домой - нет, там она задохнётся от неизвестности и тесноты. На площадь - но как, если весь город как жабы из египетских казней наводнили солдаты?
  Вдруг где-то недалеко послышался топот и невнятный говор. Девушка метнулась в одну сторону, в другую - скрыться негде. Она вжалась спиной в шершавый каменный забор и тут же поняла, что делать дальше. Развернувшись, подпрыгнула и уцепилась ладонями за острый неровный бортик, но не удержалась и полетела назад, ободрав обе руки до локтей.
  Звуки приближались, становились внятнее и гуще. Не раздумывая и не щадя локтей и коленей, Авиталь вскарабкалась на чудовищный забор и уже было нырнула в недра чьего-то двора, как из-за угла показались люди.
  'Наши! Слава Тебе, Боже!'
  От волнения она чуть не кувыркнулась вниз и вцепилась в камни ногтями и коленками.
  
  ***
  
  По дороге мчались подростки, много, человек пятнадцать. У некоторых были камни. Завидев девушку, кое-кто замедлил шаг, а один вплотную подошёл к стене.
  - Авиталь? - удивился он и резко свистнул в сторону. Остальные остановились.
  Это был Маттафия. Авиталь, держась за протянутую им руку, спрыгнула на землю.
  - Тебя никто не обидел? - спросил Маттафия будто старший брат; он правда повзрослел и вытянулся.
  - Нет. Я думала, вы- римляне. - Она покосилась на камни, - вы с ума сошли? У них же ножи, мечи... Зачем это всё?
  - Ты одна домой доберёшься? - деловито спросил парень. - Лучше всего по соседней улице, вдоль... Нет, обожди. - Он подозвал двоих из своей группы. - Вот они тебя проводят.
  - Я... я не домой, - перебила Авиталь. - Можно я с вами на площадь?
  Маттафию дёрнул за рукав приятель:
  - Быстрее надо, чего мы застряли.
  - Там наших бьют, а мы тут... - нетерпеливо встрял другой.
  - Некогда меня провожать, я с вами, - решительно сказала девушка.
  Парень помедлил, махнул рукой, и они помчались по улице.
  
  ***
  
  'Наших бьют', - прыгало в голове Авиталь, когда они с подростками неслись к площади. Те выбирали такие замудрёные ходы, что странно было, как на такой скорости никто не подвернул и не сломал ногу: лезли через какие-то дыры в стенах, карабкались на заборы, бежали по крышам. Когда спустились в тёмный подземный ход, кто-то из мальчишек подхватил её под руку, но шага ни один не умерил. Зато на пути им не попался ни один римлянин.
  'Наших бьют', - всё гвоздило мозг, и ей вдруг стало ясно, почему её тянуло на площадь. 'Наши' - это ведь Харим! Там Харим, и раз 'бьют наших', значит, бьют его.
  Его, большого, сильного и доброго Харима, который во всю жизнь не обидел и букашки! Того Харима, для которого люди - дети, который первый поможет любому и поддержит любого. Того Харима, у которого, как у мифического Атланта у греков, на плечах целый свод забот о близких и чужих, только он и не замечает того. И кто бьёт! Эти самые римляне, которых он же, Харим, убеждал не трогать и не делать против них заговор.
  Она с ненавистью стиснула зубы.
  
  ***
  
  На площади всё гудело, и двигалось, и колебалось, и она остановилась в растерянности: было похоже на рынок с утра и непонятно, где и кого бьют. Её спутники тут же ринулись в самую гущу толпы и растворились в ней.
  Авиталь же никак не могла понять, в чём дело: римляне выстроились цепью далеко вокруг бурой шевелящейся людской массы; она ясно видела их красные и белые тоги и перья на шлемах офицеров. Но те красные и белые, что стояли вокруг, никого не трогали. Гудели и шевелились те, другие, серые и коричневые в середине...
  Она обежала кучку мужчин, давившихся вперёд и махавших руками, и почувствовала, как обеими сандалями угодила в липкую грязную лужу. Приподняла подол и с ужасом обнаружила - кровь. Пальцы обеих ног в крови. Её затошнило, завертелись в глазах чьи-то подолы и сандалии... Что-то с силой врезалось в неё и чуть не сбило с ног, вытолкнув из давки.
  Совсем рядом кто-то большой, в простой полотняной рубахе, схватив одной рукой за шиворот кого-то узкого, худенького, свободным кулаком зверски начал мутузить того по лицу.
  - Cum lapidem, bastard, cum lapidem!* - приговаривал огромный, с каждым словом переходя на рык.
  ______________
  * С камнем, стервец, с камнем!
  Авиталь вмиг всё поняла. Ярость заклокотала в ней. В один прыжок она подскочила к римлянину, вцепилась ногтями ему в плечо, истошно заорала в ухо и со всей силы стала оттаскивать от окровавленного подростка. Ошалевший бугай разжал пятерню, подросток рухнул наземь. Из руки его выкатился камень, но он тут же сел и потянулся ею к разбитому лицу: живой.
  - Нельзя так, нельзя, понимаешь? Нельзя, нельзя! - с искажённым яростью ртом кричала защитница и всё толкала переодетого солдата назад, в страхе оторвать от него руки: 'Сейчас он меня ударит...'
  Но удара не было. Она вдруг заметила, что римлянин сам бледен как его рубаха, глаза обезумевшие, пустые, и руки у него так же трясутся.
  Она отцепилась от него и подалась к подростку, но того уже подхватили на руки.
  'Господи, помоги нам! Сохрани, спаси, спаси и сохрани!'
  В неё внезапно кто-то словно влил целый котёл храбрости. Всё вдруг стало ясно, вся площадь, как на ладони, развернулась перед внутренним взором.
   Найти Харима. Где он, что с ним? И что у него за невеста, которой дела нет до того, где он и какая ему грозит опасность! Верно,
  
  сидит дома, тычет иголкой в какую-нибудь бесполезную тряпку и думать не думает, что он, может быть, убит тут этими бездушными животными, переряженными для кровавого маскарада в иудеев! Да был бы у неё, у Авиталь, такой жених, как Харим, она бы...
  'Что, не пустила бы его на площадь?' - усмехнулся внутренний голос.
  'Пустила бы! И сама была бы рядом, и кинжал бы ему точила, и воды подавала. Но только чтобы он не знал... а то бы не позволил'.
  Как бесплотная тень скользила она между копошащимися фигурами, и видела, и понимала всё.
  Пилат решил проучить бунтовщиков; вся площадь оцеплена его солдатами, чтобы никто не сбежал и не пробился на помощь. А между иудеями его переодетые люди. Тут и там мелькают чёрные и жёлтые змейки - хлёсткие римские плётки. Если бы только плётки...
  В стороне кто-то такой же мускулистый и широкий, как тот, которого она остановила, дубасил кулачищами кого-то поменьше, бородатого, но она в ужасе метнулась прочь: в озверевшего римлянина словно вселился бес, он не соображал, что дубасить больше незачем...
  Странное дело, но из десятков лиц, мельтешивших перед ней, она узнавала каждое и точно знала, враг или свой. И ещё знала, кто был здесь, а кого не было.
  Дафан, раскинув руки, загораживал собой кучку визжащих от страха женщин. Маттафия со своей ватагой, скользкие и неуловимые, шныряли среди переодетых солдат, выуживая из-под непривычных тем длинных хитонов короткие ножи пугио. Кое-кто даже умудрился вытянуть длинный гладиус, а кто-то и плётку, и - неожиданно - кошелёк.
  Был здесь и остряк из дома Александра; что делал он и его приятели, трудно было разобрать, но что-то делали; много их толпилось в стороне, и римляне к ним не совались.
  Один раз она неожиданно остановилась от внезапно пришедшей мысли: обеги она всю площадь и загляни в лицо каждому, ни толстого Йакова, ни пухлолицего увальня ей здесь не увидеть. Трусы! И Элама тоже нет. Осторожничает... Не того размаха душа, не Харим.
  Она наконец увидела Харима и чуть не взвизгнула от радости - цел и невридим! Вместе с Иоавом и Захарией они, как пастухи стадо, сгоняли вместе кучку из женщин и стариков и, расставив руки, огораживали тех от переодетых врагов.
  Она двинулась вперёд и упёрлась в чей-то локоть. Попятилась, попыталась обойти, но одна и та же спина загораживала ей дорогу.
  - Пропустите...
  Её не слышали.
  - Пустите пожалуйста! - попробовала ткнуться между спиной и чьим-то плечом - бесполезно.
  - Харим! - завопила она изо всех сил, видя, как его горбатый нос уплывает дальше в толпу. - Да пусти же ты меня! - и плечом двинула в бок загородившего ей путь мужика.
  К ней тотчас обернулось взбешённное бритое лицо, и из перекошенного злобой рта вместе со слюной забрызгали ругательства. Все на латыни и все, неизвестно почему, понятные.
  - На, получи! - выплюнул он последнее, и его чёрная плётка стеганула Авиталь по бедру; она схватилась рукой за обожжённое место, чуть не взвыв от боли.
  - Молчишь? Ну-ка поскули! - судорожно хохотнул над ней другой голос и её ещё раз обожгло, на этот раз по ногам выше колен.
  За их спинами внезапно вырос Харим. Вырвал плётку у первого; второй успел хлестнуть силача по руке, но и его плётка оказалась у Харима. Тут первый выхватил слева из-под хитона пугио и пырнул им еврея в бок. Силач на лету поймал руку злодея и стал её выворачивать. Римлянин разжал пальцы, нож полетел на землю.
  Второй тоже полез под свой хитон. 'Справа у них гладиус', - вспомнила девушка и, не раздумывая, пустила в ход уже испробованное средство: вцепилась в руку римлянина и завопила ему в ухо.
  Этот вопль лишь на миг задержал злодея, но миг этот спас Харима. Её ухватили ладонью за лицо и швырнули на землю. Она попыталась подняться, но её снова хлестнули плетью, теперь по спине. Дальше всё сделалось ещё страшнее: Харим боролся с обоими римлянинами врукопашную, сзади на него налетел третий, с плетью. Потом откуда ни возьмись подоспели Иоав, Захария, другие... Прикрыв голову руками, она сжалась на корточках в клубочек.
  Когда сообразила, что её уже не бьют, поднялась на ноги. Отыскала глазами Харима: тот уже ни с кем не боролся, а просто стоял, тяжело дыша; рубаха спереди и сбоку залита кровью. А вокруг всё меньше стриженных и бритых - вокруг свои, свои!
  
  
   []
  
  
  Глава 27
  АЛЕКСАНДР
  
  Она бросилась к другу и вцепилась ему в руку.
  - Пойдём, я знаю, как обойти стражу! Там ход есть секретный. Быстрее...
  - Ты почему не дома? Кто тебя сюда пустил? - свирепо рявкнул Харим и оторвал от себя её руки. - Какой ход? Зачем? - Потом развернул её за плечи, оглядел спину и добавил мягче: - Сильно ушибли?
  - Ты что, не видишь что-ли? Не чувствуешь? - Авиталь высвободилась и растерянно кивнула на его окровавленный бок.
  Парень растянул рубаху, удивился:
  - Экая дрянь! А я думаю, чего я так вдруг вспотел... И пить хочется.
  Девушка снова схватилась за него и потянула вон из толпы.
  - Скорее нужно перевязать. Тебе что-ли не было больно от ножа?
  - Нет, не заметил. - И снова накинулся: - Ты зачем на площадь пришла?
  - Не трожь, вдруг там глубоко... Чего ты на меня орёшь? Заладил: зачем да зачем. Тебя искала - мало ли что! Всё лучше, чем твоя невеста: это ей, кажись, наплевать, где ты и что с тобой... Вяленая смоква!
  - Какая невеста? Нет ника... - и Харим неожиданно рухнул на землю, сначала обеими коленками, а потом завалился грудью и лицом.
  - А-ай!
  Иоав с Захарией уже затерялись в сутолоке. Не мешкая, Авиталь стала переворачивать грузное тело на спину. Харим был неимоверно тяжёл. Пыхтя и отдуваясь, схватила его руками за подмышки и потащила по земле к ближайшей стене; голова с белым как мел лицом безжизненно болталась из стороны в сторону.
  Дотащила, прислонила его голову и плечи к камням. Разорвала окровавленную ткань: рана была чуть ниже ребра. Оторвала от его рубахи кусок, сложила, прижала к разрезу. Стянула с себя покрывало и принялась обвязывать ему живот. Он открыл глаза:
  - Воды...
  - Сейчас, погоди.
  Затянула, как могла, покрывало на боку и сверху прижала его ладонью:
  - Здесь нажми и держи, кровь почти остановилась. Сейчас вернусь.
  
  ***
  
  Возвращаться с Харимом назад окольными путями, которыми она и подростки добрались до площади, было немыслимо - хорошо, если он вообще подымется на ноги. Если нет, отыскать Иоава и Захарию. Но самое трудное: нужно как-то пробраться через охрану. Дальше - легче, недалеко от площади дом Александра, старик не откажет в помощи.
  Было здесь ещё одно лицо, мелькнувшее вдалеке, когда она разыскивала Харима: на этого человека вся надежда. К нему-то она и устремилась.
  Вон он, вон шлем с поперечным гребнем, тот самый, который раз уже видела на этой самой площади. Скорее к нему!
  - Децимус! - подбегая, окликнула она сотника.
  И лишь после окрика заметила перед ним закутанную в невзрачное покрывало фигуру. Та обернулась, и Авиталь оцепенела от неожиданности: Саломея!
  Прекрасное бледное лицо с большими светлыми глазами лишь мгновение сохраняло странную трогательную робость, с которой отвернулось от офицера. Завидев Авиталь, глаза Саломеи гневно сверкнули, тонкие брови сошлись на переносице. Бросив взгляд на Децимуса - даже не на лицо, а на грудь его - она запахнула на себе покрывало и бросилась прочь.
  'Нет, нет, нет! Ревнует, глупая. И к кому - ко мне!' - Авиталь смущённо попятилась, но Децимус не видел.
  Он рванулся вслед, схватил Саломею за плечи и развернул лицом к себе:
  - Постой...
  - Пусти. Пусти, я сказала! - сквозь зубы, с каким-то ледяным неистовством приказывала принцесса.
  Римлянин послушался. Она вырвалась и побежала прочь.
  - Я всё понял, я буду там. Буду, слышишь? - крикнул ей вдогонку офицер и обернулся к Авиталь.
  - Извини, я не знала, я бы...
  - Я понял, не оправдывайся.
  - Ты помнишь меня? Ах, не важно...
  - Да. В чём дело?
  'Коротко, по-мужски, не размазывай', - она собралась с мыслями:
  - Моего друга ранили ваши солдаты. Сильно, он весь в крови. Его срочно нужно отвести домой, но вокруг везде ваши...
  Децимус помрачнел, напряглись подбородок и скулы.
  - Пилат приказал не использовать оружие, только плётки. Кто ранил?
  - Не знаю...
  - Не важно. Где твой друг?
  Девушка показала рукой.
  - Далеко, я не могу бросить сотню.
  - Пожалуйста, Децимус, больше мне некого просить...
  - Вот что, - он подумал, потом окликнул одного из ближайших солдат, - Маркус! - подбежал Маркус, вытянулся перед офицером. - Мне нужны твой шлем и плащ. А это, - он повернулся к Авиталь и снял с пальца печатку, - это на крайний случай. Если спросят, куда, пусть покажет это и назовёт моё имя: Decimus iussit. Запомнишь?
  - Децимус приказал, - повторила девушка, принимая шлем и плащ. - Всё запомнила и поняла. Спасибо! И ещё... Воды бы.
  Маркус протянул свою баклажку.
  - Спасибо! Я верну всё до ночи... Постараюсь.
  - Не переживай. Постой, - задержал её сотник, - Элам?
  Она покраснела:
  - Нет.
  - Хорошо. - Децимус улыбнулся, но не губами, а глазами, тепло, дружески. Его лаконичное 'хорошо' прозвучало как 'правильно'.
  'Умница Децимус. И как жалко, что он не наш! И что там у них с Саломеей... Потом, потом, потом. Господи, спасибо! Помоги и дальше, пожалуйста'.
  Децимус проводил её глазами, нахмурился и обoрoтился к своим людям.
  
  ***
  
  Харим сидел у стены, опустив локти на колени и свесив голову. Он пришёл в себя, но дрожал мелкой дрожью: его бил озноб.
  - Как ты? Пей скорей... Встать сможешь? А идти? Вот это взяла у Децимуса, помнишь, я рассказывала про него и Саломею? Она тоже тут, представляешь? Ай, не важно. Здоровский шлем, и бороды твоей не видно, все щёки закрыты. Теперь плащ на тебя наденем. Хм... Дай покрывало туже затяну. Сильно больно?
  - Сносно.
  - Ну вот, ты теперь почти как Цезарь, только ему больше досталось... Сможешь мимо охраны пройти как можно прямей? А там - к Александру.
  - Зачем к нему? Я до дому дойду.
  - А вдруг нет?
  - Убери руку, держись за локоть. И прикрой волосами лицо.
  - Так получается, что ты меня ведёшь, а не я тебя!
  - Эх, дитя ты, непослушное дитя, которого бы выдрать как следует.
  Странно и страшно было видеть на посеревших губах бледного Харима улыбку.
  Ни печатка, ни пароль не понадобились. Цепь красных и светлых, такая ровная по всей площади, здесь, у ворот, сбилась и скучилась.
  С другой стороны в ворота выходил строй солдат, за ними ехали конные. На завёрнутого в плащ горбоносого пехотинца в рубахе ниже колен и его спутницу никто и не обратил внимания; будто невидимые, прошли они поодаль за другой процессией.
  За воротами Харима повело к стене; пошатываясь, он подался к ней и ухватился за камни рукой.
  - Воды? Потерпи, Харим, миленький, голубчик, - она поднесла к его губам баклагу, горлышко застучало об зубы.
  Её саму затрясло от страха, что он упадёт и не встанет, и от сознания, что ранен он, в сущности, из-за неё.
  'Не смей сопливить, не время!' - приказала она себе, и вправду, иссякшие было решимость и силы вновь забились в жилах.
  - Мы прошли охрану, понимаешь? Хочешь, обопрись теперь о меня, о плечо, тут недалеко уже до Александровова дома... - и вдруг нервно всхлипнула: - Харим, Харим, прости меня, это из-за меня...
  - Перестань.
  Харим изредкa хрипел, но стискивал зубы и шёл вперёд, прихрамывая, как раненый медведь. Авиталь вилась рядом как комарик, подставляла то локоть, то руку, потом бросила и только пальцами держалась за его плащ.
  Заветный проулок...
  
  ***
  
  Там были римляне. Везде. Сразу за поворотом спинами к ним стоял отряд человек в двадцать. Среди перевёрнутых бронзовых котелков пестрел целый выводок пушистых красных гребней на офицерских шлемах. Было и несколько всадников.
  - Пошли отсюда, - испуганно шепнула она Хариму, но он хрипло остановил:
  - Погоди, - и кивнул на конных.
  Авиталь пригляделась: в середине их самоуверенно-лениво сидел на коне тот, кого она не видела ни разу в жизни, но узнала тотчас.
  Он был без шлема, в тусклом панцире, без единого украшения на груди и шее, но в богатом пурпуровом плаще. Всё в этом человеке показалось ей странно квадратным: и массивный торс с широченными плечами, и мясистое лицо почти без верхней губы, и толстые сросшиеся брови, и низкий лоб; даже резкие морщины на лбу и щеках кто-то словно вычертил по линейке вдоль и поперёк.
  Понтий Пилат.
  Видимо, он только что заехал в проулок со всей свитой, и она сейчас выстроилась там в порядок. Он же молча сидел верхом и смотрел на кого-то вниз; смотрел надменно и вместе с тем вызывающе, будто ощупывал, пробовал кого-то, стоящего перед ним, на зуб.
  Наконец он произнёс:
  - Говорят, это у тебя в доме собираются заговорщики? Что надумали, Римскую власть свергнуть?
  Сказано это было с грубой усмешкой: видали, кто здесь хозяин?
  На это так же насмешливо отозвался уже слишком знакомый голос.
  - Кто говорит? Твои молодцы, которые ко мне с деньгами и за деньгами ходят?
  Авиталь не нужно было вставать на цыпочки, чтобы узнать своего учителя, но она невольно вытянула шею. Александр смотрел на претора прищурившись: 'хозяин хозяином, но не я к тебе пришёл, а ты ко мне'.
  Ей вспомнились Александровы вздохи о Пилате: 'Дуболом... Ничтожество... Упёрт как бык...'
  'Что-то сейчас старик ему скажет? Про веру, как тогда осенью Крассу? Про то, что брать сбережения Храма на водопровод - святотатство?'
  С лица Пилата меж тем сползла усмешкa, осталась бесстрастная жестокость.
  - Мои молодцы сегодня три часа поучали твоих сородичей послушанию. Почесали им маленько зады и спины. По тебе никто не прошёлся плёткой?
  Кое-кто из всадников гоготнул, но их перебил неожиданный, невыносимой густоты звук. Как горная лавина он загрохотал и покатился по котелкам, на шлемах заколыхались перья, - захохотал Александр.
  - Тебе до потери набедренной повязки невыгодно пройтись по моему заду плёткой, - прогремел старик, - но если угодно, то я с удовольствием тебе его предоставлю, - он повернулся было спиной и пригнулся, но остановился.
  Неожиданность поступка смутила даже претора: апатичное обрюзглое лицо Пилата на мгновение застыло, потом начало злобно багроветь.
  Старик резко оборвал смех, повернулся к претору лицом, ткнул в воздух указательным пальцем.
  - Я нужен тебе. Поверь. А мне нужны деньги. Повыспрашивай обо мне своих ребят, пусть порасскажут.
  
  ***
  
  Авиталь показалось, что она ослышалась. Что же это... Будто её по ушам огрели плёткой. Она вцепилась в Харима.
  'Ты знал? Ты знал... Ты знал...' - обречённо спрашивали и отвечали её глаза.
  'Теперь и ты знаешь', - бледный, Харим отвернулся.
  Оба повернулись и заторопились прочь, оба молча.
  В проулке ещё что-то происходило. Пилат, видимо, отозвался на выходку старика чем-то вроде 'придёшь туда-то и тогда-то'. Потом зашевелились и загромыхали бронзоголовые, но парень с девушкой уже спешили по проулкам домой.
  Ни слова они не сказали друг другу. Харим обмякал; грузный, тяжело дышащий, он старался не опираться на тоненькую Авиталь, но под конец навалился рукой ей на плечи; ноги его стали заплетаться, каждый шаг давался всё труднее.
  Вряд ли он думал о чём-то. Глаза помутнились, по вискам тёк пот.
  У Авиталь перед глазами проносились лица с площади: избитый до неузнаваемости подросток, мёртвый бородач под кулаками взбесившегося солдата, сосредоточенный Дафан, испуганные женщины. И Децимус, ненавидящий всё это спутавшееся скопище, где ему стыдно было за своих и жаль чужих. И гремел над всем этим ужасом проклятый хохот, вырвавшийся из уст ставшего вдруг ненавистным человека.
  Она не хотела, не могла думать о том, что услышала. Спросили бы - слова не смогла бы подобрать тому, что враз поняло сердце.
  Не только деньги... Что ему деньги сами по себе? Он сам заплатил бы за удовольствие посмотреть на изумлённое лицо Пилата от своей выходки.
  Тут дикая страсть выставиться и запомниться; не важно чем, какими путями, как тот сумасшедший грек, который поджёг в родном Эфесе храм Артемиды. Вот и разгадка всего этого пышнословия, всех этих вывертов старика: выйти молодцом-храбрецом и перед своими, и перед врагами. Чем изощрённей, тем льстивее своему воображению. Ещё бы: подстрекать своих к восстанию против Рима, и одновременно сговариваться с Пилатам о деньгах, и заодно наживаться на римлянах, и внушать им страх и омерзение, и слыть среди своих ценителем искусства, беспристрастным судьёй... Изворачиваться между всеми головами и лапами чудовищной Сциллы, минуя пасть Харибды - ей-ей, есть тут чем подразнить судьбу, пощекотать своё тщеславие!
  Может, читай Авиталь в его же, в Александровых свитках о таких рискованных проделках какого-нибудь героя, она смеялась бы над ловкостью хитреца и глупостью его соперников...
  Но эти лица, эти близкие ей лица, и мука, и борьба, отразившиеся на них...
  
  ***
  
  За две улицы до Харимова дома их нагнали его братья. Подхватили раненого под руки, понесли в дом. Там вокруг него сразу запричитали, забегали и засуетились женщины. Послали за лекарем.
  Авиталь забрала шлем и плащ, украдкой сжала руку своего друга и, наскоро распрощавшись с домашними Харима, побежала домой.
  Только по дороге она ощутила, насколько устала.
  'Ещё только одна ходка. Верну Децимусу вещи, как обещала, и уж насовсем домой'.
  Дома она свернула плащ в шлем, туда же сунула баклажку и печатку, сложила всё в корзину и прикрыла полотенцем. Села на край постели и вдруг почувствовала, как ноги её наливаются свинцом, а тело, словно свечка, начинает плавиться и таять.
  И прежде чем голова её коснулась подушки, ей приснилось, будто слова и фразы Александра превратились в жухлые осенние листья. Жалкие, падали они на землю, и чья-то огромная метла сметала их в кучу на грязном дворе.
  Потом всё потемнело и стихло.
  
  
  
   []
  
  
  Глава 28
  НОЧЬ
  
  
  По спуску, ведущему к Елеонской горе, шли люди. На освещённых факелами опущенных лицах - горе, отупелое, придавленное. Люди брели, глядя под ноги, и пели; нестройно, вполголоса, не слушая соседа и не стараясь подстроиться, как выйдет. Редко здесь, на этой дороге, пели по-другому даже в солнечный день, а теперь была ночь.
  Впереди, в приглушённые пением однозвучные бормотания всплескивались одинокие отчаянные вскрикивания и затяжные, похожие на вой, рыдания. Из середины редкими тяжёлыми ударами через ровные промежутки невпопад встревал барабан: 'бом... бом... - боль... боль...'.
  Священники шли первыми. За ними несли девять носилок с завёрнутыми в саван трупами. Ещё до заката окровавленные тела подобрали с площади, омыли и совершили необходимые действия. Теперь весь город спускался проводить их в последний путь.
  
  ***
  
  Авиталь проснулась как от толчка. Села, непонимающе огляделась во мраке, свесила ноги с кровати и наткнулась на корзину. Децимус и его вещи! Холодея со сна, принялась отыскивать на смятой постели покрывало, потом вспомнила, что оно у Харима.
  Чересчур темно... И тихо. И странно холодно. Покрывало? Сквозь сон ей слышалось, как Хана искала свой чёрный платок. Ах, да!.. Все ушли на похороны, оттого и беззвучная темень в доме и за окном.
  А ведь она дала слово вернуть одолженное сегодня!
  Схватила корзину, выскочила на улицу. Жутко ночью идти одной на площадь по безлюдному городу, но невыполненное обещание хуже.
  Вот над их домом застыл римский великан, раскинув в стороны костлявые руки; рук множество, и в каждой - по чёрной хвостатой плётке. А перед ним, в сторонке, закрыв руками голову, сжался в комок вихрастый подросток... Да нет же, это их маслина и их куст!
  Бегом дальше... А вот сбоку от неё тянется по улице плотная цепь легионеров в шлемах и со щитами. Все, как на подбор, одного роста, угрюмо глядят на неё окаменелыми глазами... Или это забор?
  
  ***
  
  У одной из башен крепости светился огонёк: несколько римских солдат играли в кости. Их гогот гулял по пустынной площади. Чуть дальше на камнях, едва различимые в полусвете, темнели пятна крови.
  Авиталь шла напрямик к играющим. Как же они мерзки ей, эти бесчувственные чугуноголовые чудовища. Резня - и игра! Переждали бы хоть одну эту ночь; ночь, где на Элеонской горе оплакивают убитых её родные и близкие.
  Остановилась в двух шагах; на неё вопросительно воззрились шесть пар мужских глаз.
  - Ты к кому? - развязно спросил один.
  - К Децимусу, сотнику.
  - Ха! - спросивший повернулся к соседу и по-латински удивился: - Сколько их у него?
  - Эта тоже ничего, - другой наклонил голову и оценивающе скользнул по Авиталь сверху вниз.
  - Не, костлявая какая-то. Саломея аппетитней.
  - Тсс... При Децимусе не ляпни, прибьёт.
  - Прибьёт, - согласился ценитель женских форм. - Сам не пробовал, а меня прибьёт. Давно бы протрезвел от этой стервы, если б...
  Вздохи, смешок, одобрительное мычание.
  Авиталь стояла и молча ждала; они и не догадывались, что она всё понимает. Не зря запоем читала Александровы свитки, а гнусные словечки отчего-то постижимы на любом языке.
  - Ладно. Авкт, пойди позови Децимуса, а то девушка ждёт.
  Авкт поднялся, но его остановили:
  - Стой. Нет его, он ушёл.
  - Ты видел?
  - Видел.
  - Нет Децимуса, барышня, - по-арамейски ответил ей первый. - Может, тебе кого другого позвать? - и бесстыже подмигнул, высунув кончик языка.
  Авиталь хотела уйти, но неожиданно для себя почему-то ответила:
  - Маркуса.
  - Я Маркус! - привскочил один.
  - Я, я Маркус!
  - Я Маркус, лапонька! - последний хлопнул предыдущего 'Маркуса' по запястью, тот завалился на бок с хохотом.
  Наверное, ей надо было испугаться: ночь, безлюдная площадь, шестеро нахалов... Но она твёрдо и сдержанно пояснила:
  - Маркуса из сотни Децимуса, его помощника.
  - Мы тут все из его сотни... - проворчал кто-то.
  Хохот примолк, Авкт развернулся и вразвалку побрёл к воротам. Девушка немного отошла от кружка, обеими руками держась за корзину. Солдаты снова стали переговариваться на родном наречии.
  - Скучная девоха... А куда Децимус пошёл?
  - К крале своей наверное, куда ещё. Может, наконец у них там всё заладится... Она здесь последнюю ночь ночует, завтра Ирод со своими в Перею едет.
  - Откуда знаешь?
  - От Симхи.
  - А ты чего не у неё?
  - Уже был. Им там всем не до кого. Мало что сборы, Саломея с матерью рассорилась. Симхе тоже влетело.
   Игроки оставили свои кости и стали жадно слушать словоохотливого товарища.
  - Да ничего. Ну, Симха рассказала кое-что. Иродиада царя к Саломее ревнует. Хочет дочку замуж сбыть. А? Не знаю за кого. За старика какого-то, то ли вельможу какого ихнего, то ли за кого из царской семьи. Ну и вроде как смотрины у них там. А Саломея упёрлась: не пойду ни за что. А Ирод мало что на неё поглядывает, там ещё какой-то бродяга ему в уши жужжит, что негоже ему с Иродиадой жить. Мать и бесится: вдруг Ирод и её бросит, как первую жену, а с дочкой закрутит.
  - Мегера.
  - Фурия!
  - Ну, Саломее теперь только за старика осталось... Та ещё дрянь, - кто-то сплюнул. - Децимуса жалко.
  - Яблоко от яблоньки...
  - А чего они в Перею едут?
  - У Ирода день рождения. Ну и смотрины заодно, говорю же. Здесь хотели сначала отметить, но тут не до праздников.
  Солдаты примолкли, снова взялись за кости.
  - Может, кого из наших тоже в Перею пошлют. Вроде как конвоировать. Может, Децимус за это и пошёл хлопотать.
  - Кто знает... Жалко мужика.
  
  ***
  
  Первым из ворот вышел Маркус, за ним плёлся Авкт. Завидев и узнав Авиталь, римлянин прибавил шагу. Поздоровались.
  Девушка вынула из корзины вещи и протянула было легионеру, но остановилась. Подумав с мгновение, вытащила из складок плаща перстень Децимуса, оставила себе, остальное отдала Маркусу.
  - Здесь всё твоё; спасибо ещё раз, и за воду.
  - Не за что. Я могу и печатку передать Децимусу, когда вернётся.
  - Н-нет... Я сама. До свидания.
  Маркус кивнул и остался стоять, пока она спешила назад через площадь.
   'Как же презирают они Саломею! А сами играют в кости после того, что случилось днём. И им даже невдомёк, как это скверно! Так всегда почему-то у людей: свою грязь не видно, зато чужую - без прикрас. А Саломею каждый из них осудил и ненавидит. Мужское единодушие? Досада за Децимуса?
  Но Саломея глубже и стыдливей, чем они о ней знают. Я же видела её глаза! Там не низкое беспутство. Не может же, чтобы ей нравилось так себя вести и слыть. Ни одной разумной такое не нравится, а она умна.
  Там отчаяние, там вызов!
  Она знает, что не быть им вместе; что Децимус не бросит долга и не сбежит с ней куда-нибудь в Ригию, как Титус с Ицкой. Это крохотные звёздочки могут затеряться во мраке, не светила.
  И ещё знает, что слишком Децимус благороден и чист, чтобы... просто ею попользоваться. Для него любовь - ответственность. Вот она и сходит с ума: 'Не берёшь меня, не хочешь? Ну так посмотрим, сколько ты ещё выдержишь!' Мстит ему за его же благородство, которое ей хоть и понятно, но неимоверно мучительно. И ему больно, и ей... И мне, глядя на них.
  Ну как тут решишь что-то! Может, была б она тише и скромнее, он устроил бы как-нибудь их жизнь... Да ведь в том-то и штука, что не влюбился бы он так безнадёжно в тихую да скромную! Полюбить - без пожара и муки - очень даже может быть. Но ему зачем-то самому именно такой Саломеи нужно: яркой, дикой, непокорной. Незаурядному мастеру и камень нужен редкий, эдакий рубин, как Саломея. Борьбы ему нужно!
  Но и она при всём своём огне могла бы стать лучше, если бы... Если бы у неё был Господь. Если бы не гибла она в этой трясине, в этой безысходности, а зацепилась бы за Бога. Вот и тут корни...
  И ещё если бы Децимус верил в неё чистую и верную. О, как вера дорогого человека окрылить может! Он, наверное, сердцем и верит, и любит, иначе давно бы разочаровался. А вот умом и глазами сомневается.
  Вот у них и горе, в этих метаниях между противоречиями, в попытках прилепиться уже только к одному чему-нибудь, остаться при том и успокоиться... Отчего мне так плохо?'
  Внезапно она догадалась, что больно не столько сердцу, сколько телу. И днём, и во сне, и после не думала она о своих ушибах, просто не замечала. Совсем вдруг они о себе напомнили.
  Когда-то всё это уже было: ночь, безлюдный город, ноги сбиты в кровь, тело в ссадинах, душа стонет и мечется, и она идёт домой.
  
  ***
  
  Отец сидел в кухне один, облокотившись о стол.
  - Папа, ты из-за похорон так? Или ещё что-то?
  - А, ты, Авиталь... Ещё. Вечером римляне освободили четыре креста по дороге на кладбище.
  - Зачем?
  - Завтра-послезавтра будут новые казни.
  - Кого-то с площади задержали?
  - Не думаю.
  - Кого ж тогда?
  Отец тяжело вздохнул.
  - Сколько посыльных задержано Пилатом в Кесарии?
  Авиталь сжала голову руками:
  - Не может быть! Их-то за что?!
  Шамай долго не отвечал.
  - Молись, Авиталь. Весь город молится.
  
  ***
  
  Снова постель, извечное пристанище дум. Ещё одна мысль - и голова расколется надвое. Зачем Пилату казнить ни в чём неповинных посланцев? Нагнать на иудеев ещё страху, внушить к себе бóльший ужас, до конца подавить и подчинить без того запуганный народ?
  Или тут уже замешан старик? Все они, посыльные, были у него в доме и могут наболтать о нём претору лишнее... Покончить со свидетелями руками Пилата? Да неужели ж так он подл? Или это она уже так низка, чтобы подозревать в измене человека, у которого столькому училась?
  'Как же так, Господи мой Боженька?!'
  Да не были же слова Александра притворными! И тогда, осенью солдатам, и Йякову... А она, Авиталь, наверняка чувствует, что искренно, а что ложь и притворство. Всё искренне было, всё! Неужели же теперь ему тщеславие настолько глаза затмило... Или хуже: старик знает, на что идёт, связываясь с Пилатом, и всё равно идёт? Ради чего? Денег? Славы?
  Есть в книге Бэ-Мидбар страшные слова Валаама, сына Веорова: 'Говорит слышащий слова Божии, который видит видения Всемогущего, падает, но открыты глаза его'. А что, если и старик падает с открытыми глазами?! Вытащи, Господи, их всех, каждого из своей трясины!..
  
  ***
  
  И опять мелькают перед ней лица... К предыдущим примешались новые. Вот простак-заика идёт между римлянами на казнь и добродушно улыбается: он не понимает, куда его ведут и зачем. Двое других обречённо смотрят в землю, а у третьего почему-то лицо Ицки...
  Среди солдат на коне сидит тяжёлая квадратная фигура; лицо её, обрюзглое и толстое, удивительно хорошо ей знакомо: острый глаз прищурен, а из насмешливо искривлённого рта вот-вот загремит раскатистый тысячетрубный голос.
  Под копытами коня - жухлые листья из прошлого сна. Они вдруг поднимаются с земли, танцуют на ветру, набухают, растут, и превращаются в детей. У них белые рубашонки и радостные личики.
  - Мы хороши, мы не обманывали, - поясняют они. - Разве мы виноваты, что попали на язык тому, кто нас недостоин? Не суди, а молись. Кто сражается за себя, пропадёт. Победит тот, кто за Бога. Без Него не бывает мудрости. Молись, молись, молись.
  
  Глава 29
  ВСТРЕЧА
  
  С утра нужно было сделать три дела: зайти и справиться о Хариме, отыскать Децимуса и отдать ему перстень, и ещё одно. Это, третье дело, представлялось ей сейчас самым важным.
  Из сундучка с украшениями она достала ключ от дома Александра. 'Если захочется почитать, а меня не будет дома', - пояснил он, когда давал ей копию.
  Долго она сидела на коленях у кровати; держала на ладони ключ, внимательно и безразлично, как портниха шов, его рассматривая. По-хорошему, отлежаться бы день, отдохнуть, выспаться, уложить в порядок мысли и чувства и никуда не ходить. Бессилие, вялость, изнеможение, темнота и безмыслие... Она вздрогнула. Нет, не то.
  Третий день, с самого собрания у старика, в ней эта непонятная тяга, странный зов, будто продырявили и зацепили ей душу золотым крючком и тянут, влекут за серебряную цепочку неведомо куда...
  Да что ж такое! Не ночь сейчас, чтобы поддаваться видениям и предчувствиям. Вы только поглядите на нашу царевну. Подумаешь, немножко притомилась! Это книжные герои и особенно героини могут позволить себе от сердечных переживаний лежать неделями в постели и даже умереть. Простым людям такой продолжительный отдых не по средствам. Есть такое заветное слово: 'надо'.
  Ключ. Печатка. Печатку привязала к пояску. Ключ оставила в руке. Вышла на улицу.
  
  ***
  
  Неправду пишут чужеземные сочинители про долину сынов Эннома, что близ Иерусалима. Страшные рассказы про гигантскую жаровню с таинственным названием 'геенна огненная' - сплошные небылицы. Не витают над ней никакие призраки убиенных язычниками жертв, не стонут по ночам души мертвецов, не лижут небо языки неугасимого пламени. Нет и удушающего смрада, якобы способного свалить с ног коня, который присочинили иные выдумщики. Вот дым - да. Дым въелся тут не только в камни. Самое небо, кажется, вот-вот раскашляется от извечного угара. Загородная помойка, где сжигают мусор, вот и вся геенна.
  Авиталь вышла за городские ворота и повернула к гиблому месту. Идти недалеко; вон уже видны внизу струи дыма из куч золы и хлама. Спустилась по пологой тропинке с холма, остановилась.
  Разжала ладонь: ключ лежал на ней согретый её теплом, ни в чём не виноватый и ничего не подозревающий; ни разу она им не воспользовалась.
  Кто бы знал, как это тяжело... Губы у неё задрожали, к горлу подкатила судорога, но она со всей силы размахнулась и запустила железкой в запачканное небо. Рука дёрнулась как сломанная камышинка на ветру, её качнуло в сторону. Не долетев и четверти пути, ключ шлёпнулся о землю недалеко от её ног. Она подбежала, подобрала его и швырнула дальше. Снова промах. Авиталь подалась вперёд, но остановилась. И прежде чем высушенная трава под ногами слилась у неё в глазах с омертвелой землёй, она круто развернулась и стала подниматься обратно в город по крутому склону.
  Проклятый дым. Застилает глаза, подрагивает в горле сжатым рыданием, заползает в самую душу, давит изнутри.
  Авиталь упрямо шагала вверх: 'Нельзя по-другому, по-другому просто невозможно...'
  Где-то сзади в дыму и копоти метались вырванные из памяти обрывки стихотворений. Сердце беззвучно выло от боли.
  
  ***
  
  Харим проспал день, ночь и утро. Старая служанка провела Авиталь в полутёмный чулан, заставленный горшками и кувшинами, и оставила с баричем наедине. По стенам свисали связки чеснока, горького перца и иссопа, и пахло соответственно.
  Взлохмаченный и сонный, Харим полусидел на соломенном тюфяке на полу и хлебал что-то прямо из увесистого жбана. Увидев Авиталь, он отставил его в сторону.
  - Почему тут? - спросила девушка, рассматривая паутину в углу потолка. Она ждала и боялась увидеть умирающего больного в просторной светлой комнате, с плачущими над ним матерью и прислужницей, никак не это.
  Харим вытер губы.
  - Прохладнее. Наверху жара.
  Словно и не было никакой раны. Может, лицо немного худее обычного, и всё. Она приподняла жбан.
  - А чего тяжести тягаешь? Вообще, как ты?
  - Какие ж тяжести... Живой. Да что мне сделается? - неподдельно удивился Харим. - Барана бы умял, до того голоден, а до завтра есть запретили. Пью вот.
  - Покажи рану.
  Парень распахнул рубаху, показал чистую тугую повязку, запахнулся и поднял голову.
  - Ты-то как? Э-э... Белая как штукатурка и совсем худая. Домой надо, отлёживаться. И отъедаться.
  - Угу... Надо Децимусу перстень вернуть, потом и домой.
  Она стала пересказывать, как вчера ходила на площадь, про похороны, про четыре креста и опасения отца за новые казни. Про ключ Александра не стала - что похоронено, то похоронено. Чувствовала, что и Харим не станет больше касаться стариковой темы; уже отмёл и забыл.
  Рассказывала и чувствовала: что-то неладное творится с ней сегодня, чем дальше, тем явственнее.
  На ночное происшествие Харим рассвирепел:
  - Додумалась одна на площадь идти!
  - Всё же хорошо обошлось. И потом, со мной везде Бог.
  Парень развёл руками: верх благоразумия!
  - Не кричи на меня молча. Я же тоже вчера всех их осуждала за кости. А не играли б они там, я бы про Децимуса не узнала... и Саломею. Видишь, как всё вовремя всегда.
  Харим махнул рукой: бесполезно возражать.
  - Давай-ка домой. На привидение уже похожа.
  - А печатка! Вдруг ему из-за неё попадёт? Не сдвигай брови. Хорошо, если и сегодня Децимуса не будет, передам Маркусу.
  - Потом сразу в кровать. И поешь побольше. За меня тоже.
  'Ты в рану свою не веришь по-настоящему, потому и выкарабкаешься', - подумала она, моргнула глазами Хариму в знак прощания и вышла на улицу.
  
  ***
  
  Душно, но дождя не будет ещё долго. Небо сегодня заснуло под толстой, как овчина, облачной завесой.
  Ещё сильнее тянет её неизвестно куда. В третий раз за два дня побрела Авиталь на постылую площадь у башни Антония. И вдруг поняла, что ступить дальше не может и шагу, что не в силах она бороться со странным зовом, как не в силах была бы остановить водопад.
  В переулке прижалась лбом к стене какого-то дома, прикрыла глаза. Перед ней медленно закачалась вода - берег озера, тишина... По берегу идёт человек. Голени и ступни в сандалиях - мужские. Он идёт к ней...
  Откачнулась от стены. Уже среди бела дня ей снится невесть что! Взгляд невольно упал на поясок, к которому двумя узелками был привязан перстень Децимуса.
  Прочь, больные сны! Она поняла, куда ей идти - ко дворцу Ирода! Как она раньше не догадалась... Наверняка, Децимус там. Не зря вчера невольно подслушала она разговор его легионеров.
  
  ***
  
  На площади перед дворцом её поразила тишина и пустота.
  Широкие ступени, как ладонь огромного великана, протянулись от высоких ворот. По обе стороны ступеней - цепи полукруглых арок с колоннами. Ими затенён глубокий и мрачный пристенный коридор. А над ними башни и здания дворца.
  Ни души... Должна же быть здесь какая-нибудь стража! Или из тёмных башенных глазниц тайно следят за ней невидимые лучники? Оглядела вверху чёрные проёмы - никого...
  Медленно пошла к ступеням. Как таинственно тихо здесь, среди этих безмолвных каменных столбов... Они словно подпирают собой сегодняшнее непроницаемое небо.
  Она подняла с земли камешек. Сейчас ей одной подвластно всё это беззвучие. Один бросок - и тишина даст трещину. Камешек звонко стукнулся о ступеньку. Ещё! Она присела, набрала полную горсть и швырнула всю её в воздух. Забряцали, застукали камешки, ударяясь о ступени и плиты - она разбила этот тягостный покой вдрезбезги. Ещё, ещё!..
  И вдруг, нагибаясь, она заметила, что в глубине полутёмного коридора, за арками и колоннами, прямо в стене кое-где выдолблены низкие окна. На каждом окне - решётка из толстых железных прутьев. Дворцовая тюрьма?..
  И из одного окна прямо на неё глядели с исхудалого серьёзного лица чьи-то глаза.
  Господи!..
  Она оцепенела.
  Они.
  Они, синие, ледяные, пронзительные, единственные на свете глаза, - они смотрели на неё, они видели её, только её, они знали её, они помнили её... И они не судили её.
  Господи!..
  Опустились, повисли невольно руки. Она стоит одна среди оглушительной тишины, и душа её глаза в глаза глядит наконец в ту, другую, неповторимую, желанную, дорогую и чужую душу...
  Иоханан.
  Коль Корэ.
  Ещё мгновение - и все эти безмолвные колонны, арки и башни с их чёрными дырами затрясутся, задребезжат, превратятся в песок и хлынут во все стороны...
  Ни разу в жизни с ней не случалось истерики. В самый тяжёлый момент, в самом беспросветном мраке боли и безысходности всё-таки светился внутри тонкий лучик разума и молитвы, который удерживал её на краю безумия.
  Но сейчас... Ещё миг, и она в исступлении бросится на камни и забьётся в припадке. Ей безудержно захотелось боли, захотелось размозжиться в кровь о тяжёлые плиты, лишь бы унять заклокотавшую в груди израненную, растоптанную, отверженную свою любовь.
  Бессознательно стиснула она кулаки, прижала их к груди и зажмурилась.
  Столько мучиться самой страшной и жестокой на свете пыткой: ждать, надеяться, разочаровываться, снова ждать, боготворить и ненавидеть, восхищаться и робеть, мечтать и разуверяться, и безмерно, безумно, отчаянно любить не смотря ни на что, зная, что тебя отвергли и забыли...
  Слёзы брызнули из глаз, она прижала к лицу руки.
  'Где был ты, почему не шёл тогда, когда я ждала тебя, когда всё было возможно и сбыточно? А теперь... Решётки и оковы...'
  Она отняла ладони.
  Он смотрел на неё неотрывно.
  Губы её дрожали, по щекам лились слёзы, грудь тяжело вздымалась, частые вздохи вот-вот перерастут в рыдания.
  'Слóва! Единого слова ждала я от тебя, слова правды, какой бы тяжёлой ни была она!.. Единого взгляда тогда, у костра, и ты не дал его!.. Что же ты смотришь, вот так вот смотришь теперь?... Тогда, там... не взгляд, не признание - жизнь мою отдала бы я тебе и за тебя!.. Отчего, отчего, отчего же ты отвергнул меня!..'
  Рукавами утирала она мокрое распухшее лицо.
  Он не сводил с неё взгляда. Его лицо, мужественное и глубокое, приковывало к себе её заволоченные слезами глаза. То самое лицо, полное страдания, и силы, и Божьего света, и муки за неё. Он что-то хочет сказать ей...
  
  
  Молчи, пожалуйста молчи,
  Мне слов не надо!
  Мне правда - острые мечи,
  Страшнее ада.
  Цепляться страшно за мечту
  Смертельной хваткой.
  Не убивай, не убивай
  Мою загадку...
  
  ...Мечта моя... Любовь моя... Мука моя!..' - она сдавила лицо рукавами и горько зарыдала в голос.
  Со стороны улицы через площадь к тюрьме шли мужчины. Шли к тому самому окну, из которого смотрел на Авиталь закованный в кандалы Иоханан.
  Зажав ладонями рот, она бросилась прочь.
  
  ***
  
  Что происходило потом, и сколько прошло времени, она не помнила. Мелькали под ногами плиты, камни, пыль. Мимо проносились дома и заборы, чьи-то лица. Долго ли, коротко ли - она не знала. Последние видения, которые запомнились ей перед кромешной тьмой, в которую она погрузилась, были встревоженные бритые лица римлян, склонённые над ней, пока она лепетала, показывая на пояс:
  - Децимусу... Печатка... Decimus iussit...
  
  
   []
  
  
  Глава 30
  КОНЕЦ
  
  Она бежит от него по чёрным подземным коридорам, бежит от пристального взгляда его глаз. И куда ни сворачивает, не может от них спрятаться. Оторвать от себя эту боль, не смотреть, не думать о нём. Ноги больше не чувствуют земли, и она летит вниз.
  Вдруг тьма рассеивается, и она знает, что делать.
  Она ищет Децимуса. У неё его перстень.
  Но что это с ней?.. Где она?
  Внезапный свет. На ней полупрозрачное голубое платье, расшитое золотой нитью и жемчугом. Поверх - тонкая льняная накидка с капюшоном. Руки её, нежные, без мозолей, обвиты браслетами, на тонких пальцах - кольца. Она качается на мягких подушках в диковинном паланкине; его неспешно и величаво несёт на себе задумчивый верблюд. Она не видя глядит перед собой; палец её невольно накручивает на себя шёлковую прядь длинных светлых волос.
  Кто она?
  Снова мрак. Децимус... Где Децимус?
  
  
  ***
  
  Просторная прохладная зала с римскими флагами по стенам. У широкого стола спиной ко входу - тяжёлая квадратная фигура в просторной тоге. В руке у неё наполовину отщипанная виноградная гроздь.
  В залу решительно входит бледный красавец-брюнет; в его левой руке шлем центуриона. Вытянув правую руку вверх и выкрикнув приветствие, он ждёт. Претор нехотя поворачивается к вошедшему.
  - Благодарю за приём. Прошу разрешения сопровождать двор и свиту идумейского царя Ирода Антипы в Перею, в крепость Махерус.
  - Туда ребята из сотни Кастула едут, не так ли? - лениво спрашивает претор, отщипывая толстой нижней губой виноградину.
  - Так точно. Но до сего времени охраной и защитой дома Антипы занимались мои люди, - голос Децимуса едва заметно дрожит от напряжения.
  Пилат сплюнул косточку в стоявшую на столе чашу, пожевал губами.
  - Ребята Кастула пусть едут. Ты и твои люди мне здесь нужны.
  У сотника дрогнул мускул щеки, но он коротко кивнул:
  - Есть.
  Он хотел развернуться и выйти, но остановился. Впиваясь чёрными глазами в обрюзглое лицо Пилата, Децимус тяжело, но отчётливо выговорил:
  - Разрешите просьбу.
  Претор недовольно поднял голову; резкие морщины на лбу вырезались ещё чётче. Жестокое лицо мрачно выжидало.
  - Ну?
  - Позвольте трёхдневное увольнение.
  - Это после вчерашнего? - Пилат поморщился, пальцами оторвал виноградину и повторил: - Ты и твои люди мне здесь нужны. Утихомирится, возьмёшь недельный отпуск. Всё. - И отвернулся: аудиенция окончена.
  - Есть! - рявкнул Децимус и рванулся из залы.
  
  ***
  
  Её трясёт от волнения... В высоком серебряном зеркале колеблется белое лицо с огромными глазами, полными слёз. Длинные светлые волосы наполовину уложены в косы вокруг головы. Дрожащими руками она надевает на шею ожерелье, на руки и ноги браслеты, в уши вдевает тяжёлые золотые серьги, закрывает лицо полупрозрачной накидкой.
  Здесь ли он?
  - Симха!
  - Да, госпожа?
  - Поди погляди, здесь ли он... Нет, стой. Не ходи. Боюсь узнать... Сама увижу. Стой. Неси вина. Полную чашу! И ту траву, что у измаильтян добыла.
  - Что это вы, госпожа...
  - Неси, сказала. Всё одно погибать. Спляшу напоследок... Бегом неси!
  Тепло... Так тепло... Горячо!
  В глаза отовсюду хлещет свет.
  Она опустив руки стоит среди залы, вся в паутине из огненного света. Около стен вокруг неё пёстрое кольцо из чьих-то ног и рук: золото, серебро, медь, жемчуг, камни и парча. Лица... лиц не разберёшь, все они смешались в одно серое пятно, и надоедливо гудят, как мухи на бойне.
  Только одно лицо она жаждет и боится увидеть... Бледное лицо с чёрными как смола глазами.
  Томно, медленно забил барабан. Звук его, глухой и таинственный, словно всосал в себя все остальные звуки - люди смолкли.
  Она поднимает руки, закидывает голову... Последний миг перед прыжком в бездну. Прости меня, прощай и прости! Мечта моя, любовь моя, мука моя!..
  Рррр-бом! Загрохотали, завизжали, зазвенели инструменты. Закружились в безумном танце шелка. Заскользили по гладким плитам изящные ступни; быстрее, быстрее, и вот они словно оторвались от пола в безудержном вихре. Последний полёт свободы перед приговором - и она надышится и напьётся ею сейчас вволю.
  Что мне ваши лица, ваши стены, что жизнь и смерть, если никогда, никогда - вовеки! - нельзя подарить сердце и судьбу тому, кого любит душа.
  Она протягивает изящные тонкие руки вверх и кружится, кружится...
  Кажется, колонны сотрясаются от рокота барабанов. Слетают на пол шелка и украшения. Словно иглы, впиваются в неё десятки порочных хищных глаз. Но тех, чёрных, прямых и честных, среди них нет...
  Последний взвизг трубы и затяжной грохот всех барабанов. Она, выгибаясь, падает на колени, запрокинутая голова касается пола. Дикий рёв и хлопанье вскочивших с мест гостей накрывают её гигантской волной.
  - Чего хочешь проси!.. До полуцарства!.. - дребезжащим от возбуждения голосом кричит материн любовник; челюсть и руки Ирода трясутся.
  Иродиада, холодная и немая как статуя, ненавидящим взглядом рвёт её на куски.
  Саломея поднялась, тяжело дыша, и, глядя в глаза царю, кивнула на мать и судорожно прохрипела:
  - Пусть она просит...
  Она хотела крикнуть: 'Ненавижу! Ненавижу вас всех! Ничего мне от вас не нужно, и не можете вы мне дать того, чего я хочу!', но сжав зубы, гордо вскинула голову, отшвырнула ногой прилипший к ступне шёлк и удалилась в свои покои под накинутой на неё Симхой накидкой.
  
  ***
  
  Наконец она нашла его! Антонийская площадь. Децимус сидит на ступенях, сцепив руки вокруг колен. Ночь, но и в темноте видно как блестят чёрные глаза, уставленные в пространство. В них - застывшая боль, безмолвная тоска невысказанных слов. Голова его опускается всё ниже...
  Но что это? Вокруг вдруг выросли стены. На руках и ногах его появились цепи. Короткие волосы превратились в длинные, волнистые. На щеке глубже вырезалась впадина, та самая впадина, которую она помнит...
  Это не Децимус! Это...
  Скрип дверных петель. Он поднимает синие глаза на вошедших...
  Хруст заламываемых рук, удар подбородка о каменный пол, те самые длинные волосы кто-то жгутом накручивает на кулак, тянет вверх...
  
  НЕТ!!!
  
  Кровь хлынула на стены и дверь, разлилась по полу и затопила всё...
  
  ***
  
  В окно больше часа светили с синего неба жаркие летние лучи. Настало обыкновенное летнее Иерусалимское утро. Авиталь лежала на постели, тонкие исхудавшие руки как две верёвочки протянулись поверх одеяла.
  Уже приходила мама и поила её молоком, прибегали целоваться братишки, сидел некоторое время, ласково глядя на дочь, у постели и отец. Два дня был у неё жар и бред, а сегодня она проснулась с ясной головой и с необъяснимым безмятежным спокойствием.
  Её в обмороке принесли домой соседи, а тем рассказал о ней какой-то важного вида красивый римский солдат, кто-то из 'ихних главных'. Просил передать, что печатка у него и чтобы не беспокоились.
  Никого из посыльных не казнили; они до сих пор у Пилата под стражей, но город молится и на днях к претору пойдут старейшины просить за неопытную молодёжь.
  Саломея выходит замуж за старшего брата Ирода, Филиппа, правителя Трахона, Гавланитиды и Батанеи. Публично о помолвке объявят позже, но все и так уже знают. Это ничего, что жених в три раза старше невесты. Как писал другу (потихоньку от Антипы) один из вельмож, Филипп умён и добр, и любая страна, не то что женщина, будет горда и счастлива таким господином.
  'Бедный Децимус, - вздохнула Авиталь, - интересно, встретились ли они с Саломеей напоследок? Не мог же мой кошмар быть правдой..'
  Хана ещё что-то хотела прибавить, но спрятала заслезившиеся глаза, погладила дочь по голове и ушла на кухню.
  Утро, лето. Ей сегодня так свободно... Каких ужасов натерпелась она в бреду и как рада проснуться!
  
  Не мучиться, не плакать и не ждать,
  Об избавленье ночью не молиться,
  Догадок чётки не перебирать,
  Надежду в небо отпустить, как птицу.
  
  Смотреть, как без меча тоска-палач
  Стоит уныло у сердечных башен,
  Как приговор 'ни хладен, ни горяч'
  Мне в первый раз ни капельки не страшен...
  
  Вдыхать покой, глазами пить рассвет
  И чувствовать, как сердце понемногу
  Из замка грусти тянется на свет,
  Любовь к тебе
  Затмив любовью к Богу.
  
  Все пелены словно спали сегодня утром с её души, и всё стало понятно.
  Не обманывало её сердце, как ни старалась она заглушить его настойчивые звуки. Светлый ангел души её, Коль Корэ, Иоханан... Он узнал, он помнит её. Чего же большего желать?
  И как глупо упрекала она его про себя за то, что когда-то он дал ей уйти от костра и упустил случай! Она точно так же под шквалом чувств сбежала вчера с площади... Вчера или позавчера? Или ещё раньше? Всё путается ещё в больной голове.
  Так и не сказала она ему ни слова. Признание... Признание -подарок, который нельзя выпрашивать. Выпросить - значит обесценить. И дарят его по-настоящему лишь тогда, когда не ожидают ничего взамен.
  А она всё это время ждала от него первого шага!
  Так чего ж она медлит теперь?
  Наконец-то она знает, где найти его, но важнее всего: она знает, что сказать ему. Оно! То самое слово ему, которое она бесконечно искала и не находила все эти месяцы, вдруг расцвело в сознании. Как не приготовила она его раньше? Если бы она поняла его заранее, не сбежала бы она вот так от тюремных решёток. И как это просто, ясно и понятно теперь! Она скажет ему одно это главное слово, и взамен не будет ждать ничего. А он, только если захочет, пусть скажет всё то, что хотел сказать ей. И не будет больше между ними стены из страхов и опасений.
  Авиталь выкарабкалась из-под простыней и стала одеваться.
  
  ***
  
  Тишина... Но сегодня не белым - синим-синим глядит на неё из-за дворцовых башен выспавшееся небо. На ступенях стражники. В глубине полутёмного коридора грубые зарешеченные окна.
  Сейчас она увидит их, дорогие глаза. Она не боится!
  Ангел? Нет, не ангел смотрел на неё сквозь тюремные решётки дни назад, а человек. Прекрасный, лучший, наверное, на свете, на века, но всё же человек - с такими же, как у неё, человеческими переживаниями, сомнениями и страданиями.
  Как же не догадалась она сказать ему это, самое важное слово!
  И кто знает, может быть всё это время её громадная любовь к нему не была безответной. Безнадёжной - это уже как решит Господь - но, может быть, не безответной. А это не одно и то же!
  А вдруг её любовь к нему - самое прекрасное, что у него когда-нибудь случалось среди людей?! И сегодня она, наконец, скажет ему всё.
  Она больше не боится, она счастлива!
  Но что это? Не добежав до арок, она словно запнулась и остановилась. Всё так же темнеет перед ней широкий коридор за колоннами. Над ним высятся башни дворца. Площадь, колонны, коридор: всё то же, - но никого нет сегодня за зарешёченными глазницами тюрьмы. Пусто...
   Авиталь вошла в полумрак прохода, вплотную подошла к тому самому окну. Нет. Заглянула в другой проём, в третий, вернулась к первому. Никого. Пустота и безмолвие.
  
  ***
  
  И вдруг в памяти её вспыхнула ещё одна, последняя картина её чёрного провала.
  Иоав, Захария и четверо приятелей, которые когда-то напомнили ей каменных чудищ, несут на носилках страшный груз: чьё-то длинное худое тело, покрытое грубой тканью. Под ней затёртая верблюжья шкура.
  Тот, кто приглядится к телу внимательнее, отшатнётся в ужасе: у трупа нет головы.
  Авиталь подошла к одной из арок, обняла колонну, ткнулась в неё лбом и закрыла глаза.
  
  Эпилог
  НАЧАЛО
  
  По камням, громыхая, катилась кособокая повозка. Бесстрастный ослик бежал впереди неё неспешной рысью. Вокруг повозки скакали и гоготали мальчишки: 'квадратные колёса, квадратные колёса!' Девочки тоже бежали за повозкой, немного поотстав. Эти не хохотали в открытую, а робко посмеивались, зажимая ладошками ротики. С повозки во все стороны вертелся, чуть не вываливаясь от качки, сердитый растрёпанный возница и без толку пытался кнутом огреть кого-нибудь из насмешников:
  - Кыш, злые дети! И на вас найдётся пророк Елисей со свирепой медведицей! О, послал бы мне такую силу Всевышний! Попалил бы вас всех, зубоскалов, огнём, как Илия! Кыш, кыш!
  Мальчонка постарше вдруг резко гикнул и остановился. Другие малыши тоже отстали от повозки.
  - Злюка! А вот Иешуа любит детей! И он бы никогда не послал на нас огонь или медведицу! А Он сильнее всех пророков! - отчаянно закричал вслед катящейся прочь повозке маленький главарь.
  - Иешуа сказал бы вам, что нехорошо дразниться, - добродушно отозвался кто-то большой.
  
  ***
  
  Авиталь отпрянула от колонны, расцепила затёкшие руки. Не открывая глаз, подняла лицо к небу. Оттуда, из невидимой синевы, такими же небесными глазами смотрело на неё исхудавшее лицо Иоханана. И единственный голос на свете наконец сказал ей:
  - Милая, я хочу, чтобы ты была счастлива.
  Изо всех сил зажмурив брызнувшие горячими слезами глаза, беззвучно захлёбываясь ими и вздрагивая, она долго молчала.
  А потом мысленно ответила:
  - Спасибо.
  Это и было то самое слово, которое она должна была сказать ему.
  Спасибо ему за всё. За его жизнь, неразделимую от слов, за силу и свет, за её новое, лучшее сердце, за дорогу к Богу...
  Было, было, было! Всё было правда! Он молился за неё, он думал о ней, он переживал, он желал ей счастья и радости. И зная, что никогда не даст ей того, для чего создал её Всевышний, не притронулся ни взглядом, ни словом.
  Авиталь открыла глаза: над головой вовсю синело глубокое, торжественное, огромное небо.
  Вокруг мелькали, гикали, кричали, ревели и блеяли люди и животные. Везде билась и клокотала жизнь. А надо всем, и во всём, и повсюду был Невидимый, Вечный и Всемогущий Бог.
  Она огляделась. Невдалеке, прижавшись к другой колонне, на неё ласково смотрел Харим. И лицо его, серовато-коричневое, немного похудевшее, было похоже на землю, которую он любил и лелеял, и которая любила и слушалась его.
  Всё сбудется, всё ещё будет! Будут Гершом и Дани. Будет мама, молодая, добрая и нежная, без вечных хлопот о деньгах. Будет папа, больше не сомневающийся в Иоханане и верящий в его слова. Будут Харим, и поле, и дом, и их дети, и дети их детей. Будет Иешуа, за которым они пойдут; будут радость, и счастье, и любовь, и вечные, нескончаемые молодость и сила!
  Авиталь смахнула слёзы и уже открыто посмотрела в небо: спасибо тебе, Господи!
  И счастливо, широко и юно улыбнулась Хариму.
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ
  
  Евангелие от Луки 1:5-17
  
  5. Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Ааронова, имя ей Елисавета.
  6. Оба они были праведны пред Богом, поступая по всем заповедям и уставам Господним беспорочно.
  7. У них не было детей, ибо Елисавета была неплодна, и оба были уже в летах преклонных.
  8. Однажды, когда он в порядке своей чреды служил пред Богом,
  9. по жребию, как обыкновенно было у священников, досталось ему войти в храм Господень для каждения,
  10. а все множество народа молилось вне во время каждения, -
  11. тогда явился ему Ангел Господень, стоя по правую сторону жертвенника кадильного.
  12. Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него.
  13. Ангел же сказал ему: не бойся, Захария, ибо услышана молитва твоя, и жена твоя Елисавета родит тебе сына, и наречешь ему имя: Иоанн;
  14. и будет тебе радость и веселие, и многие о рождении его возрадуются,
  15. ибо он будет велик пред Господом; не будет пить вина и сикера, и Духа Святаго исполнится еще от чрева матери своей;
  16. и многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу их;
  17. и предъидет пред Ним в духе и силе Илии, чтобы возвратить сердца отцов детям, и непокоривым образ мыслей праведников, дабы представить Господу народ приготовленный.
  
  Евангелие от Иоанна 1:6-28
  
  6. Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн.
  7. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него.
  8. Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете.
  9. Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир.
  10. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал.
  11. Пришел к своим, и свои Его не приняли.
  12. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими,
  13. которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились.
  14. И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца.
  15. Иоанн свидетельствует о Нем и, восклицая, говорит: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня.
  16. И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать,
  17. ибо закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа.
  18. Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил.
  19. И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты?
  20. Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос.
  21. И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет.
  22. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом?
  23. Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия.
  24. А посланные были из фарисеев;
  25. И они спросили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк?
  26. Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете.
  27. Он-то Идущий за мною, но Который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви Его.
  28. Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн.
  
  Евангелие от Матфея, 3:1-17,
  
  1. В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской
  2. и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное.
  3. Ибо он тот, о котором сказал пророк Исаия: глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему.
  4. Сам же Иоанн имел одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, а пищею его были акриды и дикий мед.
  5. Тогда Иерусалим и вся Иудея и вся окрестность Иорданская выходили к нему
  6. и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои.
  7. Увидев же Иоанн многих фарисеев и саддукеев, идущих к нему креститься, сказал им: порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева?
  8. сотворите же достойный плод покаяния
  9. и не думайте говорить в себе: 'отец у нас Авраам', ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму.
  10. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.
  11. Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня; я не достоин понести обувь Его; Он будет крестить вас Духом Святым и огнем;
  12. лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым.
  13. Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан к Иоанну креститься от него.
  14. Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?
  15. Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду. Тогда Иоанн допускает Его.
  16. И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, - и се, отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него.
  17. И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.
  
  Евангелие от Матфея, 11:2-19
  
  2. Иоанн же, услышав в темнице о делах Христовых, послал двоих из учеников своих
  3. сказать Ему: Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого?
  4. И сказал им Иисус в ответ: пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите:
  5. слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют;
  6. и блажен, кто не соблазнится о Мне.
  7. Когда же они пошли, Иисус начал говорить народу об Иоанне: что смотреть ходили вы в пустыню? трость ли, ветром колеблемую?
  8. Что же смотреть ходили вы? человека ли, одетого в мягкие одежды? Носящие мягкие одежды находятся в чертогах царских.
  9. Что же смотреть ходили вы? пророка? Да, говорю вам, и больше пророка.
  10. Ибо он тот, о котором написано: се, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою.
  11. Истинно говорю вам: из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя; но меньший в Царстве Небесном больше его.
  12. От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его,
  13. ибо все пророки и закон прорекли до Иоанна.
  14. И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти.
  15. Кто имеет уши слышать, да слышит!
  16. Но кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице и, обращаясь к своим товарищам,
  17. говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали.
  18. Ибо пришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес.
  19. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана премудрость чадами ее.
  
  Евангелие от Матфея, 14:1-12
  
  1. В то время Ирод четвертовластник услышал молву об Иисусе
  2. и сказал служащим при нем: это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому чудеса делаются им.
  3. Ибо Ирод, взяв Иоанна, связал его и посадил в темницу за Иродиаду, жену Филиппа, брата своего,
  4. потому что Иоанн говорил ему: не должно тебе иметь ее.
  5. И хотел убить его, но боялся народа, потому что его почитали за пророка.
  6. Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду,
  7. посему он с клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит.
  8. Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя.
  9. И опечалился царь, но, ради клятвы и возлежащих с ним, повелел дать ей,
  10. и послал отсечь Иоанну голову в темнице.
  11. И принесли голову его на блюде и дали девице, а она отнесла матери своей.
  12. Ученики же его, придя, взяли тело его и погребли его; и пошли, возвестили Иисусу.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"