- Закройте дверь! - крикнул человек у стола. - Дует!
Люди в комнате шевельнулись и снова притихли. Смуглый человек обвел их мутным сонным взглядом и погрузился в свои бумаги. Он сидел, ссутулясь, за столом на неудобном рассохшемся стуле. Рядом с его столом стояла вешалка. На ней висела шляпа с порыжелыми боками и сложенные крылья грязно-белого цвета.
В небольшой комнате было только одно окно, в белесых разводах, давно немытое, и день за окном казался серым. Человек у стола нагибался над бумагами все ниже, но не зажигал настольной лампы. Девушка, уставшая сидеть на одном месте, слонялась от стульев, поставленных у стены, к человеку за столом, смотрела в его бумаги и не спеша отходила. Человек косился на нее, но молчал. Человек в потрепанной куртке и грязных башмаках стоял у окна и смотрел наружу. Человек с портфелем, сидящий, плотно сдвинув колени на краешке стула, посматривал раздраженно на часы:
- Два часа уже сидит. - проворчал он. - А с виду - приличная женщина.
- Странно. - отозвался человек у окна. - Облака. На каком это мы интересно этаже? Я ведь по лестнице поднимался. Ступени, правда, не считал, но чтобы такую верхотуру подняться, чтобы и земли не видать, такого не припомню.
- Я влезла в окно. - независимо сказала девушка и села на стул, закинув ногу на ногу. Человек у окна задумчиво посмотрел на ее ноги и отвернулся к окну. Человек за столом глядел чуть дольше, потом со вздохом снова склонился над бумагами.
- Ее звали Лара, - начала девушка. - И это была толстая, неповоротливая курица, души не чаявшая в своем муже. Он спал напропалую со своими натурщицами - как и полагается людям творческим, - и зажимал меня в подъезде. Я была их соседка...
- Нельзя ли потише? - устало спросил человек у стола.
- Нельзя. - огрызнулась девушка. - Не хотите слушать - сами расскажите. Сидите все тут.
Человек у стола промолчал. Молчали и люди в комнате. Девушка продолжала:
- Всего и хорошего в этой курице было, так имя. Лара. Если бы меня так звали, я бы обязательно выгнала мужа-кобеля и порезала кухонным ножом все его дурацкие картины. И я бы говорила всем, что меня зовут Лара, и научилась ходить, подняв голову и расправив плечи. А она и того не умела - и даже представлялась все чаще Ларисой Дмитриевной, а ведь это ужас что такое...
Буханка белого хлеба стоила уже не 10 рублей, а 12 рублей и 50 копеек. Не хватило денег, и женщина вышла из магазина. "Ленечка будет недоволен" - подумала она.
В Лёнечку Лара верила свято. Сам он давно не помнил ее звучного, резкого имени, и когда она не отзывалась, надсадно вопил: "Оглохла совсем, мать?!" - и Лара бежала к нему. Лёнечка был художником. Настоящим. Ужасно талантливым. Лара любила его картины, особенно ту, про море - в тяжелой раме темного дерева, покрытой лаком, с золотистой росписью по узорным краям. Плохой картине не могла принадлежать такая роскошная рама. Лара дрожащей рукой стирала пыль с рамы, чтобы, не дай бог, не задеть влажной рукой густую рябь краски. Лёнечка тогда был бы в ярости.
Женщина боялась этого проулка - разбиты были все фонари, кроме одного, помаргивающего в самом конце, почти у дома. От него надо только пройти по доскам, положенным поперек канавы, балансируя набитыми сумками, как канатоходец шестом. Женщина была вся там, у тусклого фонаря, а ведь был еще путь этим темным проулком, и женщина радовалась, что в темноте не видно ее испуганных глаз. В ее возрасте и бояться темноты - непозволительно.
Когда-то... Да нет, она точно помнит когда, - в те дни, когда Лёнечка любил называть ее Ларой и часто смотрел ей в глаза, да так пристально, что она смущалась и даже краснела. В те дни он захотел ее рисовать (он говорил "писать", но ведь писать следует ручкой или на крайний случай карандашом, а не безумной смесью красок) и она, конечно, согласилась, как всегда соглашалась, когда Лёнечка просил ее о чем-то. Он вставал перед холстом и поднимал кисточку. Лара замирала, глядя в одну точку, чтобы ему было легче работать. Но Лёнечка отчего-то сердился и кричал, что это невыносимо, что она кукла, а не женщина, и иногда выбегал из комнаты, по обыкновению размахивая руками. Она оставалась в комнате одна, комкая на коленях складки юбки. В комнате в отсутствии Лёнечки еще нестерпимей пахло краской, и Ларе хотелось чихнуть, но в гулкой полупустой комнате звук был бы слишком громок.
Но вот приближался быстрыми, дробными шагами фонарь, доски над глубокой канавой скрипели, девятиэтажный родной дом нависал над головой. Здесь женщину ожидал новый страх. Иногда на низком приподъездном пороге сидел жилец из четвертой квартиры. Про этого жильца говорили, что он сумасшедший. Он был странный, и женщина боялась его. Он часто попадался ей навстречу. Подходил близко-близко, смотрел в глаза и улыбался ласково. Как-то была запоздалая весна, и жилец сидел прямо на каменных ступеньках. Женщина вышла из дома - от солнца стало щекотно глазам. Жилец бросил стебель пожухлого одуванчика, который мял в руках, вскочил, шагнул к ней и протянул руки к ее лицу. Женщина не успела отстраниться, и горький, враждебный запах отравил воздух. Женщина несла с собой запах испеченных только что пирожков с капустой и вездесущей краски, но этот тревожный запах оказался сильнее. Жилец стоял и улыбался, глядя на нее, и женщина помнила, как оттолкнула его и почти побежала прочь. И что за непозволительная вольность вставать так близко к замужней женщине, да еще и совать свои пальцы ей в лицо? А что если узнает Ленечка и вообразит себе, будто она виновата в том, что... В наказание за ту свою тревогу и тоску она с тех пор не любила жильца... Но в этот вечер его не было на пороге, и женщина зашла в подъезд.
Она поднялась на второй этаж, порывшись в сумке, нащупала ключ от своей квартиры и, открыв дверь, переступила порог, поставила сумки и захлопнула дверь. Лара улыбнулась. Она была дома. Ленечка была дома - о чем-то говорил с ним телевизор. Но на кухне света не было - Ленечка был, верно, голоден, и Лара заспешила на кухню.
Дом стоял на глухой окраине, и под окном - вечная стройка, но Лара не жалела. Это был дом, и в нем был Ленечка и крепкие стены. Не то, что в "хрущевке" с картонными перегородками, принимающимися подрагивать от всякого окрика. Здесь было тихо и уютно, и только иногда соседи сверху кричали пронзительно и чем-то гремели. Ларе тогда хотелось заткнуть уши, но Ленечка был спокоен, и Лара успокаивалась тоже. Соседи были молоды - Валентин и Настенька поженились какой-то год назад. Лара мечтала, что когда-нибудь, много лет спустя, Валентин и Настенька будут понимать и любить друг друга так же, как они с Ленечкой, и тогда не будет больше никаких криков.
На сковородку подсолнечного масла следует наливать не слишком много - Ленечка не любит жирные блюда. Котлеты лучше, конечно, готовить самой - и в фарш обязательно добавлять немного свежей булки - непременно свежей, но непременно немного, потому что в котлетах важно именно мясо, и "не хлебом единым жив человек"!.. Но если уже пришлось ограничиваться полуфабрикатами, на них не стоит экономить - Ленечка был бы недоволен.
К котлетам Лара стругала на скорую руку салатик и перемешивала в спешке, когда на кухню пришел Ленечка. Лара обернулась и загляделась ненароком. Ленечка был все такой же худой, подтянутый, и даже седина в волосах красила его. И особенно красил взгляд - так Ленечка смотрел, когда рисовал молодую натурщицу, которая приходила позировать уже два раза, и Лара послушно закрывала дверь в комнату, когда ловила этот Ленечкин взгляд. Ленечка был далеко - там, где было то самое море, которое ложилось потом рябью красок на холст и заключалось в удивительную раму с позолотой по краям. Лара была здесь - ох, не подгорели бы котлеты! - а ее портрет Ленечка убрал куда-то на антресоли, потому что был он бездарен и откровенно плох, далек от действительности и даже банален.
Когда Ленечка ел, он глядел к себе в тарелку, и Лара была рада, что теперь-то может смотреть на него сколько захочет. Обычно, когда Ленечка ловил Ларин взгляд, он мрачнел лицом, и Лара отводила глаза. Художник не должен чувствовать себя вечно под наблюдением, ему необходимо оставить свободное пространство, пространство одиночества, чтобы он мог творить, чтобы талант его не опошлялся бытом и становился только ярче с годами.
Иногда к ужину заходил Петенька. Они с Ларой учились в одном классе, а теперь Петенька был, конечно, женат, но жена его плохо готовила, и Петенька был влюблен в Ларины котлеты. Он ел аккуратно, быстро и тщательно, и часто поднимал глаза от тарелки в немой благодарности. В такие вечера Ленечка обычно уходил в комнату, а они с Петенькой долго сидели на кухне, и Петенька принимался о чем-то говорить. При этом он называл ее Ларисой Дмитриевной и смущался, и краснел от своего смущения, а еще от удовольствия, что такой выдался приятный вечер:
- Лариса Дмитриевна, а класс-то наш помните! Как Лерочка-то - староста наша, ворчала, что шалопаи, и прикрывала за прогулы. А помните - как все - все до одного - космонавты и летчицы, а вы, Лариса Дмитриевна, сказали, что значит, стюардессой. И как все смеялись тогда - простите, Лариса Дмитриевна - а ведь сейчас, где все летчики-то те?
Петенька рассказывал, смеялся, утирая слезы с глаз, грустнел, смотрел в свой стакан с чаем потупясь, потом светлел лицом и снова что-то мелко, торопясь, говорил. Лара улыбалась одними губами, кивала и не слушала, и не помнила. У порога ее воспоминаний стоял Ленечка, и все, что было до него, покрыла зеленоватая, мелкая, илистая вода. Ларе только смутно мерещилось небо, невиданно огромное, топкое, и синее платье стюардессы, и страшная пропасть под тонким полом салона. Но воспоминание пахло чуждо и страшно, словно одуванчики по весне - Лара хмурилась и поднималась поспешно, ставила на плиту чайник, еще чем-то суетилась. Петенькины слова оставались за спиной, Ларе становилось спокойно, и она снова была рада Петеньке и его словам...
- Прекратите пялиться на мои ноги, - сказала девушка человеку за столом. - Вам не положено.
- Чушь. - отозвался человек у окна. - К чему все эти рассказы? И что эта курица может делать здесь? Она что - траванулась кухонным газом, застукав мужа с очередной любовницей?
- Да кого она могла застукать? Слепая ж была - дальше носа своего не видела. - фыркнула девушка. - Просто как-то весной набрала одуванчиков на ближайшем газоне, нарезала салатом, майонезом заправила и съела. Кажется, правда, еще каких-то таблеток подмешала. Муж ее наутро на кухне и нашел... Ну не глупость?.. Да прекратите смотреть, в самом деле - вам говорю!
- Да не смотрю я. - отозвался человек за столом. - Помолчите только, Бога ради. Работать мешаете.
Сквозняк встрепыхнул бумаги на столе.
- Закройте дверь! - рявкнул человек за столом, не поднимая головы.
- Простите, пожалуйста. - пробормотала грузная женщина, вошедшая в комнату. За ней вошли двое подтянутых мужчин с одинаковыми бесстрастными лицами и одинаковым движением крепко, но не сильно взяли ее под руки. Женщина посмотрела на одного, на другого и покорно обмякла в их руках. Потом заискивающе спросила того, что был справа:
- Простите, вы не знаете... я имею в виду, может быть, слышали... куда... Муж у меня, Ленечка... так вот, вы не слышали...
- Не положено. - сказал мужчина, и они вдвоем повели женщину к выходу. Сидящие в комнате проводили ее долгими взглядами. Женщина обернулась на пороге - люди опустили глаза. Человек за столом вздохнул устало.
- Куда... ее? - испуганно спросила у него девушка.
- Каждому по делам его, каждому по грехам его... Ах, сами ведь знаете. Вопросы, вопросы, и здесь вопросы... Как не надоест, в самом деле?.. Следующий!
Мужчина с портфелем поднялся нехотя со стула и медленно направился к двери.
- Поторопитесь, пожалуйста. - сдержанно сказал ему человек за столом. - У меня рабочий день не резиновый.
Мужчина хотел что-то ответить, остановился, но глянул на приоткрытую дверь и забыл, что хотел сказать. Он медлительно переступил порог и закрыл плотно дверь за собой. Сквозняк снова потревожил бумаги на столе.
Мужчина у окна передернул плечами, как будто ему было зябко. Чтобы заполнить паузу, он заговорил:
- Я тут вчера в очереди с занимательным мальчиком познакомился. Колоритная, в своем роде, личность. Шесть раз с собой кончал - на седьмой ему-таки повезло...
Медики меж собой прозвали его Кащеем. Говорить с ним говорили, уговаривать уговаривали. Санитарка Леночка даже всплакнула над его бледной физиономией, а тетя Клава долго и со знанием дела вещала про бескрайние возможности, открывающиеся в самом начале жизни перед таким молодым и прекрасным существом. Не то чтобы Кащей был прекрасен - длинное лицо, удивительно белое и какое-то безвольное, бедное мимикой, такой же, как лицо, усталый и унылый нос, бледный рот и рыбьи, не моргающие глаза. Но для тети Клавы любой человек, не разменявший еще свой пятый десяток, был юным и прекрасным. Как поговаривали в бригаде, тетя Клава, в общем-то человек строгий и к сантиментам не склонный, подкармливала одного местного бомжа за то, что тот при встрече неизменно называл ее "девушкой". Мужа своего, хрупкого, с буколической лысинкой на макушке, очаровательного старичка, тетя Клава звала "дедом" и запрещала ему прилюдно вспоминать, что старше он ее всего на пять лет.
Кащей же тетю Клаву не называл никак. Он вообще редко говорил что-либо и не показывал виду, будто узнает неизменную бригаду, приезжавшую к нему как на дежурство. После четвертого посещения вся бригада начала в глаза звать юношу Кащеем, на что он, как повелось, не реагировал - выслушивал всхлипы санитарки Леночки или нравоучения тети Клавы, затем провожал медиков до двери и молча стоял, слегка пошатываясь, на пороге, пока бригада ждала лифт. Дышал он еще тяжело, но лицо теряло мертвенную бледность, и Кащей становился похожим на человека. Уже в лифте врач Вячеслав Петрович доставал из кармана халата маленький календарик и ставил крестик. "Молоденький-то какой..." - скупо вздыхала тетя Клава, водитель "Скорой помощи". "По роже ему надавать, чтобы мозги вправились, мать его..." - кипел стажер Костик, а Леночка, светленькая миловидная санитарочка, недоучившаяся в медучилище и потому недобравшая цинизма и знания человеческой природы, размазывала слезы по щекам. "Ну-ну Леночка, - добродушно говорил при этом Вячеслав Петрович, - не грустите. Недельки через две снова ведь поедем - увидите вашего героя. Может, это он на вас глаза положил, Леночка? А? Герой-то какой... И бледность опять же романтическая..." Шутил Вячеслав Петрович, и Леночка улыбалась сквозь слезы, а грубый Костик затихал в углу лифта и лишь мечтал украсить физиономию Кащея вовсе не романтическим фингалом.
Когда бригада выходила из подъезда, все как один оборачивались и поднимали головы - на балконе четвертого этажа стоял Кащей и провожал их взглядом. Вячеслав Петрович и Леночка махали ему руками - Вячеслав Петрович снисходительно, Леночка - робко и ласково. Стажер Костик показывал кулак, а тетя Клава отворачивалась и лезла за руль машины.
Кончалось дежурство, и синим вечером Леночку около больницы ждал очередной мускулистый, с крепким взглядом молодой человек, с небрежно зажатым под мышкой букетом цветов. Тетю Клаву ждал дома ее "дед" и варил в ковшике манную кашу на двоих. Вячеслава Петровича дома тоже ждали, но он обычно не торопился и оставался в ординаторской поболтать с хорошенькими дежурными медсестрами. А по обыкновению злой Костик ни с кем поболтать не оставался - он топал через два квартала в университетскую общагу. В его мечтах бледный Кащей принимал черты одного из мускулистых молодых людей, и Костик с наслаждением бил по ненавистной роже. Но Кащеем бригада прозвала своего вечного клиента вовсе не за романтическую бледность, так что проходило около двух недель, и бригада снова ехала по вызову к Кащею.
Тетя Клава уже с закрытыми глазами могла найти кратчайший путь к его дому. Костик за полминуты добегал по лестнице до квартиры, привычным движением с одного удара вышибал дверь. Следом как раз поспевали Леночка с заготовленными слезами и Вячеслав Петрович, который, проходя в комнату и наблюдая знакомую картину, традиционно говорил: "Опять вы, Кащеюшка, за свое...". Тело повесившегося покачивалось на крюке люстры. Рядом валялась табуретка. Внизу на ковре было мокро - но лужица небольшая: Кащей знал, что удушение вызывает непроизвольное мочеиспускание и облегчался перед действом. Впрочем, разглядывать все эти подробности бригаде было некогда - Костик с помощью Вячеслава Петровича стаскивал тело и клал его на пол, Леночка обрезала веревку и освобождала шею, Вячеслав Петрович с Костиком делали искусственное дыхание. В дверях молча стояла тетя Клава, поднимавшаяся обычно на лифте. Через некоторое время Кащей заходился кашлем - он хрипел, шея его синела, и бригада облегченно вздыхала. Леночка обтирала шею Кащея мазью, кашель Кащея, надрывный, раздирающий, становился все тише, и тогда Кащей открывал наконец рыбьи свои глаза и обводил взглядом комнату...
В ординаторской Леночка, с ногами забравшись в старое кресло, читала что-то в розовой обложке. Стажер Костик хмурился и тоже читал, что-то внушительное, со словом "Анатомия", вытисненном золотом на блеклой обложке. Вячеслав Петрович беседовал за маленьким столом с новенькой медсестрой, положив невзначай ей руку на коленку и не забывая прихлебывать чай, чтоб не остыл. Хлопнув дверью, вошла тетя Клава, как всегда одышливо дыша - ординаторская находилась на третьем этаже, и лифта в больнице не было. Тетя Клава постояла немножко и, отдышавшись, сказала:
- Кащей умер.
Леночка издала тихий щемящий звук, Костик захлопнул шумно книжку, Вячеслав Петрович оставил в покое коленку медсестры. Тетя Клава присела на свободный табурет и витиевато, по-шоферски выругалась. Потом объяснила:
- К нему другую бригаду вызвали - в диспетчерской новую посадили, та и отправила третью машину. А те пока собрались, пока дом нашли, пока врач их (тетя Клава добавила важную характеристику врача)... пока врач их у подъезда сигаретку докурил...
Леночка тоненько, как ребенок, заплакала, пряча лицо в ладонях. Костик стремительно подошел к ней, положил тяжелые руки ей на плечи и замер, не зная, что делать дальше.
- Клавдия Васильевна, - медленно проговорил Вячеслав Петрович, - а вы не помните, как его звали-то.
- Мишей вроде - отозвалась тетя Клава. - А может, и не Мишей. Мы-то привыкли все - Кащеем да Кащеем. Молодой-то ведь совсем... был.
- Надо будет в отчете посмотреть. - сказал Вячеслав Петрович и поднялся. Проходя мимо мусорного ведра, он замер, достал из кармана халата маленький календарик и, бросив его в ведро, вышел из ординаторской...
- Ой, какой ужас! - прошептала девушка. - Что ж у него - семьи никакой, что ли, не было?
Человек, сидящий за столом, внимательно посмотрел на человека у окна:
- Скольких я видел здесь, - негромко проговорил человек у стола - и все говорили о смерти, но никто не говорил о своей...
- Так вот этот юноша говорил - не услышал человек у окна, - что за этой дверью должен быть коридор. И множество других дверей. Все, кто заходят, выбирают одну из дверей, но за любой из них только еще коридор и опять двери, и нужно снова выбирать. В этом наказание. А еще каждый идущий слышит за собой шаги. Все ближе, ближе. И даже дыхание чье-то. Но когда обернешься - никого. А тебе кажется, что кто-то был и шел с тобою рядом. Ты идешь дальше, а шагов больше не слышно, как ни жди...
Человек из-за стола встает, выходит из комнаты. Девушка в это время подходит к столу, берет несколько листов, пробегает глазами. Читает вслух:
...Скрип качелей. Как знакомо. Но не может быть знакомо. Там - где там? - неважно, но там были сломанные, без сидения, с выломанными прутьями. И еще там - там была теплая неспешная ночь, вся усеянная огнями окон. И все они были холодны и незнакомы, и только одно, в вышине, на пятом этаже, справа от окна с разросшейся белой геранью...
Девушка вышла на крыльцо. Снег танцевал бешеное танго и таял от собственных усилий. Дороги были мокры и всхлипывали под чьими-то невидимыми шагами. Щерили открытые рты подъезды, вспыхивали и гасли глаза домов. Кто-то в шапке с помпоном был на качелях - тень его то росла, добираясь до круглого света фонаря, то сморщивалась и пропадала в утреннем полумраке.
Дальше - вне кольца двора - потягивался город, позвякивая, переливаясь оставшимися с ночи блесками. Такой - сонный, утренний и туманный - он был химерой, вышедшей из чьего-то ночного сновидения. Вступать в него было страшно - казалось, что в любой момент человек, видящий этот сумбурный сон, проснется, и ты исчезнешь вместе с уходящим в небытие городом. Девушка передернула плечами - было зябко и отчего-то тревожно - и пошла к выходу из двора.
Город был оборотнем. В синие ясные дни он звучал колоколами церквей, он был незыблем и степенен, как Великий Новгород; в солнечные дни наливался он золотом и людом, как первопрестольная Москва, и смеется на разные голоса, и улыбается умильно и ласково маленькими улочками. Но когда небо оборачивалось тучами и выпячивало пузо вниз, укалываясь о вершины деревьев и ворча, когда выползали из сумрака переулки и подворотни, открывая зловещие рты - город становился Петербургом - и пропадают в нем люди, и валится вдруг на мокрую дорогу человек с раскрытыми глазами, и тесно вокруг от проходящих мимо зонтов и плащей...
На карнизе низкого дома стоял человек. Он цеплялся руками за железную трубу, подошвы его соскальзывали, и девушка спешила пройти мимо - человек был пьян. Внезапно, с треском, он упал спиной, почти под ноги девушке. Голова его гулко стукнулась об асфальт и мотнулась на безвольной шее, как у тряпичной старой куклы. Девушка шарахнулась прочь - глаза человека были открыты. Она пошла, не оглядываясь. Ей стало страшно. Она только слышала дрожащей спиной - человек не вставал.
Девушка вышла на освещенную фонарями улицу. Ей хотелось обернуться, и она не могла, и шагала медленней, и, когда почти против воли, начала поворачивать голову - наткнулась на кого-то и чуть не упала. Перед ней стояла девушка. Маленькая, худенькая - еле-еле до плеча - почти девочка, с хлопьями мокрого снега на длинных светлых волосах и почему-то в белом платье. Она смотрела, не отрываясь, - девушка проследила взглядом - смотрела на дверь длинного здания со множеством мелких фирм. Незнакомка сжимала в руке крупную купюру и теребила ее бездумно. Девушка попыталась миновать ее, но, когда проходила мимо, незнакомка схватила ее за руку и принялась истерично совать ей в руку деньги. Она шептала - ее губы побелели от холода и плохо слушались, и девушка плохо слышала:
- Анюта, миленькая моя... деньги эти матери моей передай... Передай, не позабудь (незнакомка часто сглатывала и втягивала тоненько в себя воздух, как будто его было мало). Пусть простит дочь свою грешную (снег, кажется, падал громче, чем незнакомка говорила). Повинна перед ней, что оставляю ее в бедности, но нету мне жизни больше на свете (она говорила еще что-то, и глаза ее светились синим, и были отчаянны, как у рыбы, выброшенной на берег). Молись за меня, Анюта, молись за меня!...
Незнакомка сунула девушке против ее воли деньги и пошла, почти побежала вдоль по улице. Девушка в остолбенении смотрела ей вслед. Чей-то голос сказал рядом:
- Топиться пошла, дура молодая...
Девушка оглянулась - рядом стоял человек - он был в жилете яркого изумрудного цвета и в черном фраке с длинными фалдами. Девушка тупо спросила:
- Как - топиться? Здесь и воды-то нет.
- Как это нет? - удивился по-старинному одетый человек. - А пруд здесь неподалеку? В нем и утопится. А дурак ее будет потом ходить и плакаться на могиле. Сопьется, небось.
Человек помолчал.
- А впрочем, кто его знает. Как думаешь, назовут пруд в ее честь или не назовут?
- Да вы с ума сошли! - вскрикнула девушка и кинулась вслед за той, ушедшей. Девушка вбежала в какой-то проулок, потом вывернула на другую улицу и столкнулась с человеком, выходившим из магазина. Тот загородил ей дорогу, взял ее за локти, пристально глядя в глаза.
- Это вы? - взволнованно спросил молодой мужчина и тут же отпустил ее руки. - Простите мне мою вольность - я забылся. Ведь вы не свободны, а я, право же, часто забываюсь, когда вижу вас - ваши глаза мне дороже света небесного, и я давно уже живу ими, и повинуюсь их свету, а не никчемному капризному рассвету. Что есть рассвет - неверная беспутная Аврора, каждый день падающая в объятья неба... Но я, верно, утомил вас своей болтовней.
Говоря, мужчина смотрел девушке в лицо, низко наклоняясь над ней, и глаза его были отчаянны и страшны. Глаза его были совершенно черные - без отличия радужки от зрачка, и горели такой тоскою, что девушке было страшно стоять рядом, как будто эта тоска была заразной болезнью, передающейся от человека к человеку.
- Вы молчите? - мужчина потер задумчиво пальцем переносицу. - Вы, верно, уже забыли обо мне? Но вы вспомните, моя дорогая, моя любовь и страданье, счастье мое, вы вспомните - я напишу вам. Я обязательно вам напишу, и тогда...о, тогда вы придете ко мне. Я знаю - у вас доброе сердце - и у края моей бездны вы встанете, чтобы увидеть меня и простить за эту безрассудную любовь к вам. Прощай, милая Лотти, прощайте!
Человек резко развернулся и зашагал прочь. Девушка стояла, не двигаясь, и смотрела ему вслед. При ходьбе он слегка сутулился и даже со спины силуэт его был исполнен тоски. Девушка подняла голову - незнакомец вышел из оружейного магазина.
- Стойте, подождите! - очнулась девушка и хотела было бежать за ним, но мужчина уже скрылся из виду, и улица была пустынна и полна только снегом.
Девушка прислонилась к фонарю и закрыла глаза.
Скрипели качели - здесь, в каком-то маленьком дворе? - или это скрипело воспоминание о качелях и о том окне, которое с каждым рывком и взлетом на подвешенной к небу доске, становилось все ближе. И если сильно оттолкнуться, можно достать руками до подоконника, зацепиться, повиснуть, ловя ветер волосами и чувствуя воздух босой ногой, и перевалиться тяжело через подоконник... Нет, это невозможно, но всегда кажется, что нет ничего проще - что если не хватит единого шага, воздух окрепнет и спружинит, и подтолкнет к теплому светящемуся окну...
Девушка услышала торжественную музыку. Она открыла глаза и увидела, что по улице идет похоронная процессия. Музыка отражалась от стоящих близко друг к другу домов и нарастала, смешивалась со снегом и вместе с ним оседала на волосах девушки. Люди подходили ближе, и девушка забыла, куда ей нужно было идти.
Нет, не все люди здесь были странны. Некоторые несли черные зонтики, закрываясь от снега, у некоторых были черные шляпы, и их приходилось порой снимать и стряхивать - слишком много снега налипало на них, так что уж и шляпы казались белыми и нарядными. Но ближе к двум гробам, которые несли вровень один с другим, теснились женщины в длинных платьях, с широкими рукавами, спадающими до полу, в нелепых остроконечных шляпах. Они осторожно поддерживали под руки изможденную даму с величавой осанкой. Ее платье было чернее прочих, но губы ярко накрашены и кривились в мучительной улыбке. Один из гробов несли двое мужчин: один был в костюме шута, и в такт тяжелым шагам позвякивали бубенчики на его башмаках. Другой был в ярко-красной короткой свободной куртке и черном обтягивающем трико. Они были страшно бледны, но, когда процессия поравнялась с ней, девушка поняла, что лица людей просто выбелены пудрой. Снег оставлял на лицах влажные борозды, и казалось, что люди плачут.
- Странная история, девушка... - сказали рядом, и девушка, повернув голову, увидела прежнего человека. Того, что напророчил про молоденькую утопленницу. Девушка узнала его, хотя он успел уже сменить костюм и был в черном кафтане с расстегнутым воротом и черных обтягивающих трико. Он кутался в длинный плащ, лицо его было мокро от снега, и он снимал черный бархатный берет, чтобы утереться. Он отдувался и дышал натужно - снег набивался в ноздри и вырывался изо рта хлопьями пара.
- Странная история... - продолжил человек. - И ужасная трагедия. Актеры на постановке "Ромео и Джульетта" так поверили в великую трагедию не менее великого Шекспира, что Ромео принял натуральный яд, а Джульетта, глядя на это, в самом деле закололась. Зрители рукоплескали и ушли, ничего не заметив. Куда катиться этот мир, а, девушка?
- Кто вы? - девушка спросила и сама испугалась своего вопроса...
Смуглый человек возвращается с дымящейся чашкой. Девушка спокойно кладет бумаги на стол, но от стола не отходит. Человек садится, ставит чашку на стол, отодвигает бумаги подальше от девушки, делает глоток из чашки и вновь углубляется в бумаги. Девушка тянется к чашке. Человек, не поднимая головы, отодвигает чашку подальше от девушки.
- Это нечестно, - говорит девушка. - Я здесь целый день сижу.
Человек поднимает голову, смотрит на нее некоторое время.
- Хотите сказать, что наказание еще за порогом начинается? - язвительно спрашивает девушка и присаживается на край стола. - Еще и суда надо мной не было...
- Какое наказание, Бог с вами... - устало говорит человек, отодвигая чашку еще дальше.
- Как - какое? Все как положено - черти, сковородки, муки адовы, муки вечные, и нет нам прощения...
- Глупости - вздыхает человек у стола.
Человек у окна поднимает голову.
- Да, но и я тоже слышал. А как нас наказывать-то собираются, очень бы хотелось выяснить, товарищ...
За дверьми гремят ведрами. Все оборачиваются. Дверь открывается, и входит маленького роста бабка в сером халате, с повязанными платком волосами.
- Бабушка, вы-то здесь откуда? - удивленно спрашивает девушка.
Бабка смотрит на нее, потом вносит швабру и ведро.
- Слезла б ты со стола, девонька - вон по комнате стульев сколько. - недовольно ворчит бабка. И обращается к человеку за столом: - Не закончили еще?
- Не закончили, не закончили. Рано еще. Попозже зайдите. - раздраженно отзывается тот.
Девушка смотрит на бабку, потом начинает истерично хохотать. Бабка смотрит на нее:
- У, веселится... Там, внизу, веселиться надо было, здесь-то уже не до веселья. Не принято здесь, ясно, хохотунья? Непорядок.
- Бабушка... да зачем здесь... полы-то мыть здесь зачем? - в перерывах между хохотом выговаривает девушка.
- Как - зачем? Чистота - она всегда людям приятна.
- Да нам уже все равно. - откликнулся человек у окна.
- Это тебе все равно. - ответила бабка. - А люди серьезные, те в грязной комнате сидеть не будут. Вот ты, скажем, сюда шел, ноги не вытер, а здесь, между прочим, не одна голытьба, люди и повыше рангом сиживали.
- Попозже, попозже зайдите - повторяет человек за столом. Бабка забирает ведро и швабру и выходит, ворча себе что-то неразборчиво под нос.
- И здесь равенства, стал быть, нет. Слушай, браток, а тем, которые рангом повыше, случайно срок не скашивают? - задумчиво интересуется человек у окна.
- Да не в тюрьме же вы, ей Богу! - вздыхает человек за столом. - Сами, сами все увидите.
- Бумаги дочитать дадите? - спрашивает девушка.
Человек смотрит на нее, потом отворачивается и пьет из чашки. Девушка сама берет со стола недочитанные листы. Человек за столом вздыхает и ставит чашку так, чтобы девушка могла дотянуться.
- На "кто вы" остановились - говорит человек у окна.
- Помню, помню. - отзывается девушка и продолжает:
- Кто вы? - девушка спросила и сама испугалась своего вопроса. Она попыталась отодвинуться от него, но дальше не пускал фонарь, к которому она прислонилась спиной.
- Я? - человек задумался. - Пожалуй, резонер. Ну, и еще суфлер, конечно. Вдруг кто-то забудет свою роль. Такого нельзя допускать. События должны идти в срок, а то вдруг кому-то на краю сцены придет в голову задуматься. Попомните мои слова, девушка, никогда не давайте героям слишком долго думать. Это портит пьесу.
- Пьеса... Какая пьеса? Подите прочь! Наглец! - вдруг ни с того ни с сего вскричала девушка и обмахнулась невесть откуда взявшимся веером.
- Вот. - кивнул человек и отступил на шаг назад, разглядывая ее. - Вы уже верите. А это опасно. Сейчас вы похожи на одну женщину... Видите ли, муж ее ужасно ревновал - без всякого повода, как это и водится между мужьями. Ну, ревновал он ее, ревновал, а потом возьми и отрави... Вы балы, маскарады и прочее случайно не любите?
Девушка посмотрела на свои руки и отбросила веер от себя.
- Что вы несете? Какие балы? Дайте мне пройти.
- Да, все же не та история. - согласился странный человек. - Пройти? Пройти можно - чего же не пройти. Только мой вам совет - во-он в тот переулок не ходите.
Он повернулся и медленно пошел прочь. Девушка смотрела ему вслед, потирая виски.
Девушка свернула "во-он в тот переулок" и остановилась. В переулке плясали цыгане. Совершенно беззвучно, как в немом кино. Цыганки с плотно сжатыми губами взмахивали разноцветными юбками, и в пляске блестели смуглые ноги. Цыгане в красных рубашках ходили вокруг, тоже беззвучно, только резко поднимая руки в такт неслышной музыке. Особенно страшна была старая цыганка, с лицом, иссеченным морщинами и с молодыми черными кудрями под яркой косынкой. Она открывала рот, прикрывала глаза и из-под век смотрела на танцующих взглядом кошки. Девушка поняла, что цыганка поет.
Голове стало тяжело от черных волос, бедрам стало просторно и легко под широкой юбкой. Ноги не стояли на месте - по-бесовски вскрикивали бубны, и низким голосом вторила им гитара. Старуха-цыганка пела о своей беспутной юности, и от ее тоски звенели нервы. Девушка вскинула руки - ей было что станцевать, ведь прошлой ночью темноглазый Ярнек унес ее на руках к берегу реки, и они любили друг друга до рассвета... Но ребенок в соседнем дворе взобрался на качели, а они истерично заверещали. Почти инстинктивно девушка отшатнулась прочь - от проулка, от наваждения.
Она бежала, захлебываясь мокрым снегом, и, когда остановилась, задохнувшись, увидела, что оказалась на окраине города.
Здесь одинаковыми коробками, вразнобой были понатыканы гаражи. Над ними виднелась вдалеке смотровая будка. Снег лежал здесь неприглядными мокрыми пятнами и был грязен и липок на вид. Девушка машинально пнула носком ботинка водочную бутылку, и она гулко покатилась по щербатой, в выбоинах, дороге. Около одного гаража хозяева срубили дерево, и от него остался пенек. На пеньке сидела, опустив голову, женщина.
Девушка подошла ближе. Женщина была в бальном платье - белом, теперь мокром от снега. Платье отливало матово атласом, и грудь в глубоком декольте смотрелась соблазнительно, если бы не "гусиная кожа" от холода. Черные волосы, выбившиеся из высокой прически, почти полностью закрывали лицо. Женщину бил озноб, и она натягивала глубже длинные, тоже атласные, белые перчатки. Рядом на дороге лежал брошенный веер.
- Вам холодно? - спросила девушка, сама не зная зачем.
Женщина не пошевелилась и не ответила. Девушке захотелось посмотреть ей в глаза, и она спросила:
- Вы - та женщина, которая очень любит балы? У вас очень ревнивый муж?
- Я видела, как он сыплет что-то мне в блюдечко с мороженым. Видела и потому ела. - отозвалась женщина. - Я любила его? Наверно любила... Но балы, маскарады...я так устала улыбаться, устала даже от того, что маска согласна улыбаться за меня.
Девушка пристально смотрела на женщину, но та, говоря монотонно и вяло, не поднимала головы.
- А смерть - это, в сущности, чудесно, - продолжала женщина. - Это - освобождение, полет, пропасть, которая зарастает фиолетовыми, дивно пахнущими цветами. И в цветы эти - с головой, и в них теряешь лицо, руки, душу роняешь в заросли и барахтаешься, ищешь и не можешь найти, а руки - в пыльце... Только самой мне бы никогда не хватило сил. Ему я благодарна, бесконечно благодарна. Ведь никогда я еще не ела такого вкусного мороженого. Это было фруктовое мороженое, с кусочками фруктов...
Девушка поняла, что женщина так и не посмотрит на нее и пошла прочь. Женщина за спиной бормотала еще что-то о фиолетовых цветах и мороженом, и о том, как падать в пропасть, до краев заросшей цветами. Девушка остановилась на минуту и сказала раздельно, не оборачиваясь:
- Идите вы к черту с вашей эстетикой смерти... К черту, к черту.
Она пошла дальше, но было поздно. Кто-то сильным взмахом руки раскачал деревянные качели, и чтобы удержаться, приходилось сжимать перекладины, а рука мокла и скользила. От высоты обморочно кружилась голова, окно с разросшейся геранью на подоконнике кружилось тоже и ухмылялось распахнутыми створками. Ближе окно, с каждым взмахом ближе, сразу за этим атласного блеска небом и солнцем - перламутровой пуговицей... Ах, если бы шагнуть, шагнуть только...
- Пойдете с нами? - спросил кто-то, и девушка открыла глаза. Рядом стоял прежний человек, назвавшийся резонером - только он успел в третий раз переодеться и носил теперь клетчатую фланелевую рубашку и потертые брюки.
- Не пойду. - огрызнулась девушка и на всякий случай отошла от него на шаг.
- Ну как хотите... - пожал плечами человек. Он достал из кармана брюк маленькую свирель и заиграл на ней, неловко перебирая толстенькими пальчиками. Музыка была нехороша - прерывистая, будто у свирели не хватало голоса, скрипучая и неловкая. Человек кивнул девушке на прощание и пошел, продолжая играть. Девушка огляделась. За человеком шли люди. Первой успела женщина в белом атласном платье. Многих других девушка не знала - промелькнула только и скрылась за чьей-то широкой спиной старая цыганка, по-кошачьи глянув на девушку и улыбнувшись сухими губами. Девушка все искала глаза тоненькую девушку в белом платье, ту, что приняла ее за Анюту, но ее было не видно. Люди шли и шли, и девушке стало вдруг страшно, что все они уходят, и никого не будет в городе, и одна она останется среди этих улиц слушать скрип старых качелей. Человека со свирелью было уже не видно, люди с каждым шагом становились все легче, невесомей, они таяли в глубине узких улочек, и девушка, внезапно захохотав, прошептала: "Почему люди не летают так, как птицы?" Наклонив голову, она послушала звук собственного голоса среди шороха шагов и повторила смелее: "Почему люди не летают так, как птицы?" Зазвенело в ушах, шаги затихли и сразу стало темно, но девушка попробовала повторить в третий раз: "Почему люди..." - но не успела и проснулась. Было утро, и вопил над ухом будильник. Пора было вставать.
Когда девушка вышла на крыльцо, мокрый снег танцевал бешеное танго и таял от собственных усилий. Разевали черные рты соседние подъезды. Только качели не скрипели. Потому что в этом дворе никогда не было качелей...
- И нет наказания вне души человеческой, и нет спасения за пределами души той. - печально говорит человек за столом.
- Тогда что за этой дверью? - спрашивает человек у окна.
- Откуда мне знать? Я там не был.
Человек за столом что-то пишет на листе бумаги. Человек, сидящий у окна, отворачивается и смотрит наружу. Девушка, глядя в одну точку, сосредоточенно рвет листы, взятые со стола. Человек за столом поднимает голову и смотрит на нее. Девушка веером бросает клочки бумаги.
- Знаете, что самое страшное? - медленно говорит она. - Это если там пусто. Приходишь сюда, а здесь - никого.
Дверь приоткрывается, и из щели падает луч света. Человек у стола говорит нарочито громко:
- Следующий.
Девушка медленно встает. Делает два шага к двери и останавливается на полдороге. Поворачивается к столу и быстро, торопясь, говорит:
- Меня зовут Ольга. Мы с двумя друзьями создали Клуб Самоубийц, потому что в одиночку боялись. Стало так хорошо... - Ольга улыбнулась. - Я могла говорить об этом, понимаете, не боясь говорить... И страх стал проходить, мне было так легко. Я видела, как голуби пили из фонтана, а еще - как на закате море ослепительно розовое, карамельное... Но пришел назначенный день, и мы собрались, чтобы уйти вместе. Я была первая. Почему их здесь нет?
- Они испугались и не пошли за тобой. - ответил человек за столом.
- Я так и думала. - кивнула Ольга. - А знаешь, так странно: можно спросить что угодно, но мне уже не о чем спрашивать.
- Тебе могут рассказать, зачем ты родилась. - ответил человек у стола.
- Да. - поворачиваясь к двери, произнесла Ольга. - Наверно, это и есть наказание.
Она заходит и закрывает за собой дверь. Оставшиеся в комнате смотрят на закрытую дверь.
- И все-таки - сколько здесь этажей? Если прыгать - высоковато, пожалуй, будет.
- Уже прыгнули - будет с вас. - отзывается человек за столом.
- А может, я взлетел - откуда вам знать? - улыбается человек у окна.
- Сумасшедшие у нас в другом отделе. А мой рабочий день закончен. - говорит устало человек за столом.
- Ничего, я подожду. - человек у окна садится на подоконник. - Мне спешить некуда.
- Как знаете. - говорит человек у стола. Он подходит к двери, запирает ее на ключ, ключ вешает на вешалку, попутно снимая с нее шляпу и крылья. Шляпу одевает на голову, крылья встряхивает, расправляет, а потом достает из кармана пакет и засовывает крылья в него.
- Завтра приемная работает, как всегда, с девяти. - говорит он.
- Знаю, знаю... - отзывается человек и отворачивается к окну. Когда он поворачивает голову, комната пуста.
Приложение.
За окном синий вечер. На кухне было тесно от огромного абажура, и от него свет имел розовый, приторный оттенок. Свистит, закипая, чайник. Гора немытой посуды в раковине.
Светлый, солнечный день, и стучат о крышку гроба комья земли. Закрытый гроб - а к крышке пришпилена фотография. Никто не снял - так и засыпали с ней. Комья земли по лукавым глазам, по улыбке с прищуром...
- Что теперь делать с ее вещами? - спрашивает Олег.
- Подругам отдадим. - отвечает мама.
Они сидят за маленьким столом друг напротив друга. Стол маленький - но места непривычно много, и мама ставит локти на стол.
Невообразимая гора цветов. Засыпали. Землей, потом цветами. И чья-то фотография на новом кресте - бумажная. Чья? Это важно - увидеть, но ее уже оттеснили дальше, и зрение уже не то... Кажется, она что-то кричала? О том, что все это неправда. Разве никто, кроме нее не понял, что это только страшная своей глупостью постановка? Или подмена - почему ей не дали посмотреть в лицо?
- Те двое мальчишек подрались. - улыбаясь одними губами, говорит она Олегу. - Все кричали что-то о том, кто из них виноват...
- Не сейчас об этом - прошу тебя. - говорит Олег, и они молчат. Чайник закипел и свистит переливчато. Мама встает и выключает. Она машинально наливает воду в три стакана, доливает заварку в два из них, а над третьим вдруг застывает. Мама ставит чайник и вдруг сгибается в беззвучном крике. Олег вскакивает, обхватывает ее за плечи, и они молча стоят.
- Не вздумай то же сотворить. - говорит Олег. - Я здесь один не останусь, так и знай.
Мама кивает, они садятся за стол.
- Почему она всегда называла тебя Олегом? - спрашивает мама.
- Она говорила, что я ей друг, а потом уж отец. И еще смеялась, что когда мы вместе идем, меня за ее любовника принимают.