Сквозящее розоватым лаковым светом утро. Шторы спущены. В комнате полумрак. Смятая постель. По полу разбросана одежда. Он и она проснулись и почти одновременно открыли глаза.
Она проснулась чуть раньше и некоторое время лежала с закрытыми глазами. Но и через закрытые веки она чувствовала розоватую полутьму в комнате. Розоватая - розовые шторы - продавщица из магазина была настойчива: "Девушка, розовый, непременно розовый. Как? Вы не знаете, что по фен-Шую розовый привлечет в вашу жизнь любовь? Берите-не-раздумывайте, вот одна моя подруга..." Она взяла. Темно-розовые шторы без рисунка с небольшим лиловым отливом. Она повесила, отошла посмотреть... В будуаре светской дамы принято было говорить о любви. Приглушенный дрожащий свет свечей, шелковые пеньюары, запах розового масла. Красная обивка кресла, мягкая кровать под розовым балдахином...
Но сегодня, не открывая глаз, она поняла, что шторы в ее комнате должны были бы быть желтыми. Что-то из Достоевского - Петербург с желтоватыми глазами подворотен и доходных домов? Желтый сумасшедший Петербург? Да нет же, желтые шторы - это из детства, из ее детской. Их задергивали, когда укладывали ее спать днем. В желтоватом сумраке она сворачивалась калачиком под одеялом - в соседней комнате осталась кукла, на столике у куклы стыл чай, стыли светские разговоры кукол о том, что плюшевый мишка, как потерял ухо, совсем распоясался и ночами потихоньку лижет мед из бочки, пришитой к его боку... - но спать совершенно необходимо.
Зазвенел будильник. Она открыла глаза.
Зазвенел будильник. Он проснулся и открыл глаза. Рывком вскочил с кровати, отдернул шторы, там же у окна сделал несколько махов руками (утренняя зарядка - залог удачного дня), побежал в ванную, но запнулся о брюки, лежащие на полу. Он озадаченно посмотрел на них. Пригладил пятерней растрепанные волосы. Вспомнил. Вышел в узкий коридор, включил свет, подошел к зеркалу. Попытался увидеть себя, для чего отклеил несколько бумажек, которыми было залеплено стекло. Прочитал отклеенные бумажки:
"Купить хлеб"
"Если позвонить Димыч, сказать, что Марья Конст. уехала"
"Позвонить М. извиниться"
"Еще раз извиниться"
"Купить М. цветов"
"Или конфет"
"Начать новую жизнь"
"Вычеркнуть М. из телефонной книжки"
"Купить хлеба"
Прочитав, смял бумажки, положил на зеркало, чтоб потом выбросить. В образовавшемся зеркальном прогале он увидел себя. Причесался. Расческу не нашел, поэтому рукой. Взял лежащие на зеркале блокнот и ручку, крупно написал "Не разбрасывать одежду по полу" и прикрепил бумажку на освободившееся на зеркале пространство. Положил блокнот на место, уронил ручку, нагнулся за ней. Вместе с ручкой обнаружил потерянную расческу. Сказал ей негромко: "Поздно, я уже причесался". Положил ручку и расческу на место.
Был он, надо сказать, сногсшибательный мужчина. Ни словом сказать, ни на заборе написать. 85 килограммов нескончаемого мужского обаяния. Она была библиотекарь. Можно вздохнуть при этом: "Вот повезло какой-то...". Можно не вздыхать. Вы ведь представили интеллигентское удлиненное лицо, очки с толстыми линзами, тусклые, неопределенного цвета волосы, собранные сзади в хвост и прямую юбку до середины икр? Да, действительно, что-то в этом вроде она из себя и представляла. Но это не имело никакого значения. Он, как ему и положено по сюжету, обладал достаточной зоркостью, чтобы углядеть за очками русальи тоскующие глаза, за строгой блузкой - сердце, ищущее любви и нежности, за юбкой мышиного цвета... - ах, о чем это я? Ведь наши герои не успели еще познакомиться.
Замечу в скобках, не умею я описывать постельные сцены, а в любовном романе их должно быть не меньше трех. Иначе роман не прочтут. Да и сами подумайте, стоит ли читать роман, где любовники мирно сидят за кружечкой чая и рассуждают о литературе. Именно о русской литературе и никак не о политике - потому что до русского мата я тоже не знаток.
А о русской литературе они сначала, розовые от смущения, и разговаривали. И познакомились в библиотеке. Дело в том, что герой был интеллигентом. Знаете, как обычно размышляет интеллигент?
Хлеба в доме не было ни крошки. Отсутствие майонеза еще можно было стерпеть, но вот хлеб. Он взял пакет, вышел, размахивая им, в прихожую. Чтобы обуться, положил пакет на пол. А в сущности, почему хлеб должен быть важнее майонеза? Едят же люди и без хлеба, вполне себе перебиваются, а у него эти обывательские, смешные привычки. Порывом ветра с форточки пакет отнесло в комнате. Он, обутый, прошел за ним, поднял. Это все из детства. Бабушка: "Кушай, Лешенька, хлеб, он всему голова. Без хлеба сыт не будешь". Машинально отметил, что натоптал. Не забыть убрать.
Пекарня в соседнем доме - выйти из арки и повернуть за угол. Мужчина должен есть с хлебом. Наворачивать полную чашку, просить добавки. Дремучая древность, каменный век. Может, это - потуги доказать миру, что он мужчина, что да-да, не хуже прочих, хоть и интеллигент. Да, как всегда полбуханки ржаного. Спасибо. Кстати, а не появилась ли у него мысль сходить за хлебом от многолетней привычки поступать раз и навсегда заведенным порядком и нет ли в этом каждодневном хождении за хлебом страха жизни и желания укрыться от нее за рутинными делами... Я думаю, достаточно - все уже поняли, как размышляет интеллигент.
В тот самый день он проснулся и все понял. Такое с ним случалось. Необходимо было сейчас и немедленно вычислить коэффициент гениальности литературного произведения - чтобы не тащить в веках всякий пыльный хлам за пазухой и не забыть пару жемчужин на письменном столе дореволюционной гостиницы. Он решил пойти опытным путем - осилить за вечерок мировую классику (ну кроме "Медный всадник" - да, школа, как сейчас помню, Гоголь. И Клавдия Иванна, грузной тенью на раскрытой пустой тетради. - "Васильченко, где домашнее задание?!" - "Дневник на стол". Да, золотые годы. Кто-то кудрявый на портрете над доской. Заходил на встрече выпускников - на портрет президента заменили).
Он вышел из дому. Был весенний, влажный от капели день. Это так, для справки. Чего вы? Не литературщина, не литературщина. Так бывает. Ну может без солнца, без весны - просто дождь третий день, беспросветный, беспробудный, зараза. И ноги промокли - наступили на ногу в транспорте - и даже не наступили, а просто стояли близко-близко и смотрели сквозь. И вот входишь. Теплый сладковатый запах старых книг. И глаза. Лучистые.
Вторая постельная сцена.
Она пригласила его на чай.
Она звенела посудой на кухне. Он прошел в комнату и встал на пороге. Спущенные шторы наводили на мысль. Он хотел посмотреть на диван тяжелым, сладострастным взглядом - диван был широкий, с мягкими, взбитыми подушками - но что-то его отвлекло. Он стал осматриваться, пытаясь понять, что именно.
Над сервантом с блестящей, нисколько не запыленной фарфоровой посудой, была небольшая полочка. На полочке лежала ромбиком белоснежная тканая салфетка. На салфетке (ровно в середине, так, что можно было линейкой измерить и убедиться в равности сторон) стояла статуэтки. Два голубка с розовыми клювами на схематично вылепленной ветке. Точно на краях салфетки стояли еще две статуэтки: справа - фарфоровый пастушок, слева, в пару ему - пастушка с бледными щеками и синими глазами, с курчавой овечкой, жмущейся к ее босым ногам.
Он сглотнул ни с того ни с сего подступивший к горлу комок. Она звенела посудой на кухне. Ему захотелось взять ее на руки и чтобы она уткнулась носом ему в ключицы и уснула на его руках.
На кухне они пили чай из фарфоровых легких чашек. Она смотрела на него своими медленными глазами, а он сегодня был особенно разговорчив и говорил почему-то о работе, что-то про дивергенцию и векторные поля косого градиента. Она слушала... Когда ему, через некоторое время, месяца через два, пришлось уволиться, и он устроился учителем математики в школу, она обрадовалась - это было понятней. В школе, должно быть, было много молоденьких учительниц, а те, что русского языка и литературы до странности напоминают некоторых библиотекарш. Но она не ревновала. Служебный роман был слишком низкопробной литературой.
На пороге комнаты он обнял ее, покрывая ее лицо поцелуями. Она думала о синем банте. У нее был такой в детстве, и ей помнилось - она играла: поднимала его на свет и смотрела сквозь него. Ее брали за руку и вели по улице. Воздух был черный, густой, от него, как от лимонада, на глаза набегали слезы, и свет фонарей был совершенно леденцовый. Те, что желтоватые, были лимонного вкуса, а с розоватым отливом - апельсинные... Он прижал ее к себе, целуя шею и по пуговке расстегивая блузку с маленькими неудобными пуговицами. Ей подумалось, что в такие минуты вспоминать синий бант... - и захотелось смеяться...
Вернувшись домой под утро, он оглядел свою комнату. Нахмурился. Пыль, одежда разбросана. Он, окрыленный, кинулся на кухню, вытащил мусорное ведро, пошвырял в него все листочки, крепившиеся к зеркалу. Улыбнулся своему отражению, причесал пятерней растрепанные волосы. Он огляделся. Чего-то не хватало. Жеста, слова? Он взял листочек, написал на нем два слова и прилепил его к зеркалу, на уровне глаз.
"Новая жизнь".
Она, конечно, была не первой. Герою любовного романа положено быть искушенным, опытным мужчиной. Так вот, он несколько лет встречался с одной девушкой, и об этом стоит рассказать чуть подробнее. У той девушки были светлые волосы, карие глаза, прямой небольшой нос и миловидная фигура, но ведь это ничего не объясняет. У нее были детские круглые щечки и по ним теплой волной - румянец.
Через месяц после знакомства он сказал ей, что любит, усадил к себе на колени, и она дала себя поцеловать. Держать на коленях ее было приятно, целовать - тоже. Губы ее были мягкими. Девушка вздрагивала от его первого поцелуя, а потом сама тянулась губами ему навстречу и слегка отклоняла шею, чтобы ему удобнее было целовать. Руки его, словно помимо его воли и мыслей, спускались ниже... Я, кажется, снова увлекаюсь. Как вы поняли, девушка позволяла ему многое и была на редкость молчалива и послушна. Потом, через несколько лет, он не мог вспомнить ее лица. На улице он принимал за нее то рыжую пухленькую болтушку, то черноокую красотку с холодным взглядом и профилем леди Макбет. Бывают такие профили, которые, кажется, готовы остановиться, посмотреть поверх голов и чуть растягивая слова произнести: "Все ароматы Аравии не в силах омыть этой маленькой руки".
И вот она была так мягка и податлива в его руках, он так часто, лаская ее, твердил ей о любви, что в конце концов понял, что не любит.
В этом слишком мало литературы. Следовало бы добавить, что рядом с ней ему было гулко, как вблизи заброшенного сельского кладбища. Он был настолько умен, что не пытался разведать, что за пахнущие влажной могильной землей тайны хранятся в ее молчаливой душе... Но кому придет в голову сравнивать свою девушку с кладбищем? И одни говорят, что литература вообще имеет с действительностью не больше пересечений, чем ежик с моторной лодкой. А кто говорит, что того, что жизнь иногда выкидывает, ни один литератор вообразить не в силах - потому что крутится мельничное колесо, тасуется колода карт, и выходит каждому по способностям и всем не со зла.
А зла и в самом деле не было. Просто он долго набирался духу, представлял, как она, им, вероломным, униженная, будет плакать в подушку. Совсем было решался, но смотрел в ее спокойные глаза - и слова все летели прочь, и он целовал ее, изводя виноватыми тяжеловесными ласками. А когда, наконец, сказал, чуть не глотая слезы, она почувствовала, что не сможет жить без него, так глухо и намертво вцепилось в нее одиночество. И она действительно жила кое-как до самого вечера. Не жила, а пере-живала, перетерпевала день. Дожила до вечера. Огляделась, вздохнула и вдруг засмеялась, освобожденная.
Что же касается ее, нашей библиотекарши, то у нее не было прошлого. Так бывает с женщинами и гораздо реже с мужчинами. Она просыпалась утром и понимала, что с нее, как с луковицы, снят еще один слой, и она уже не помнит, чем жила во вчерашний день. Она плохо помнила школу и совсем не помнила детский сад. Девочка в синей вздернутой юбке, а потом очень серьезная девочка в очках и с волосами, собранными в тугой хвост, имели с ней очень мало общего. Где-то в безвестности пропала еще нескладная девушка с неулыбчивым, не по годам взрослым лицом - очки она уже не носила, взгляд ее туманился от близорукости, и его вполне можно было признать романтическим.
Он и не нуждался в ее прошлом. Она рассказывала ему иногда, и он точно знал, что Дориан Грей был ее первым любовником, а портрет Уайльда она бы и сейчас повесила на стену, если бы смогла его разыскать. Он знал все это и испугался только однажды, когда - они были уже женаты - пришел с работы домой. Он прошел в комнату - она стирала пыль и не видела его. Он снял пиджак и бросил его на спинку стула - за его спиной раздалось:
Все сладколичие сними с куста -
Косноязычием скрепи уста.
Запечатленнее кости в гробу,
Богиня Верности, храни рабу!
Он похолодел - и пришел в себя, узнавая наконец голос жены. Что поделаешь - работая по дому, она любила читать вслух стихи, и он вскоре привык к строчкам вразнобой и мерным, каким-то безучастным интонациям в ее голосе.
Писала она тоже безучастно. Ровные строчки и буквы, затянутые в корсет. Задержать дыхание. Взять ручку в руку. Буквы выходят кривые, громоздятся на строчке, в - палочкой вместо двух сытых овалов. "Она писала быстрым округлым почерком, и ему хотелось целовать листок, исписанный ее душистой рукой". Откуда? Она пробовала писать "быстрым округлым почерком" - выходило плохо. Она задерживала дыхание, буквы затягивали корсеты и мерно выстраивались в шеренги. Ей казалось, что так, так, летучий почерк. Она не знает, что он до дрожи боится ее записок и, сняв с холодильника и прочитав, рвет их и бросает в мусорное ведро.
Третья постельная сцена.
В ее "да" ему не было ее вины.
Она приходила домой. Нужно было есть, прибираться, в тазики в ванной замочена юбка - пятно от персикового сока на подоле. Странно, было жалко не юбки, а пролитого любимого сока. Она разувалась, проходила в комнату, ложилась на пол. "Не думай", говорила она, "не думать", и смотрела в потолок. За дверью стояла Саломея, щуря темные смоляные глаза - в руках у нее книга в розовой обложке, любовный роман, и еще две, непрочитанные, лежат на тумбочке у кровати. Не думать. "И мальчики с глазами клоунов in vino veritas кричат..." Блочные серые дома с желтыми окнами. Или жолтыми? Не думать.
Настенные часы тикали так громко, что ей казалось - кто снимает их со стенки и подносит к самому уху. Она морщится. У нее почти получается не думать. Сейчас встану, говорит она себе. Заведу часы. Вы замечали, чтобы часы перестали так невыносимо тикать, их надо всего лишь завести?
Они поженились, и он был счастлив с ней, особенно когда по ее обычно бледным щекам теплой волной - румянец...
Неудачны мои герои, право слово. Они как будто под лавиной серого песка - тяжело плечам, и им кажется, что они держат на руках небо, и им словно гора с плеч каждый соскользнувший песчинкой день. Что за люди приходят ко мне по ночам, заставляя жить с ними в ногу, поминутно заглядывая поверх опущенных плеч? Жизнь колотит по ним частой дробью. Они стоят, позевывая, а во все стороны разлетаются щепки. И от каждодневного непререкаемого удара скучно.
Он проснулся, как будто что-то услышал. Она спала рядом. Он подумал, что в постели с ним она думает о том, что на следующей неделе будут проводить инвентаризацию и, конечно, заметят недостачи двух томиков в розовой обложке. Еще он подумал, что вот уже пять лет живет с ней - и она и на шаг не стала ему понятней. И он был благодарен ей за это. Рядом с ней было гулко, как будто за стеной катило волнами море, как будто за стеной были бескрайние ряды библиотечных шкафов, набитых пыльными томиками, и они наугад брели по этим рядам, без цели, без толка.
Она проснулась оттого, что он что-то шептал ее в ухо. Ночник они никогда не тушили - она с детства боялась темноты - и она посмотрела на часы: два часа ночи. "Милая, я все понял, - лихорадочно шептал он. - Если гениальность есть отклонение от нормы, а под нормой подразумевать фрактальную структуру текста, когда часть подобна целому... В общем, тогда следует ввести модуль отклонения от нормы и посчитать его плотность..." Она обреченно вздохнула, обняла его одной рукой и закрыла глаза - завтра ей было рано вставать...