Они помолчали. Он подошел и выглянул в прокопченное ночью окно. Шел снег, кем-то протаптывались тропки, становились дорогами, исчезали под новыми хлопьями снега. Ночь таращилась блестящими глазами и часто смаргивала с них снежинки. Она была смертнее этого снега и боялась своего конца.
- Так вы ненавидите меня?
- Вы уже задавали этот вопрос.
- Да? Простите, я забыл...
Молчали.
- Вы знаете, снег...
- Вы говорите, чтобы измучить меня?
- Ну что вы... Снег не так плох. Знаете, когда в детстве шагаешь по свежевыпавшему, он вкусно хрустит, и хочется набить полной рот его мягкой сладостью...Вы ведь знаете, что снег до невозможности сладок - как сахарное яблоко, только что сорванное, еще хранящее тайну древесного сока... Только снег, конечно, еще слаще... Помню, когда меня убивали - тоже шел снег, и я хватал его ртом, и пригоршнями сыпал в рот. Это нужно было, чтобы было не так больно.
- Почему вас не убили?
- А меня и убили. Просто шел снег, а мне захотелось последний раз вздохнуть. Знаете, что-то вроде причуды. Я вернулся за этим последним вздохом, но шел снег и засыпал мое лицо, и пришлось рукой смахнуть снежинки с лица. Тогда я понял, что я живой. А когда такое поймешь, уж вы мне поверьте, умереть нет никакой возможности.
- Не верю. Вам не верю. А кроме того, не верю, что я жива.
- Хотите - я открою окно? Правда, тогда сюда вломится ночь и будет почти невозможно выгнать ее вон, и придется поить ее вашим замечательным чаем, и наверно утешать и слушать ее грустные рассказы. Но зато через окно сюда попадут снежинки, и упадут на ваше лицо, и вам будет холодно, и вы поймете, что вы жива.
- Нет.
- А хотите - я принесу вам бутылку белого вина, и мы будем сидеть на полу под абажуром и смотреть на снег, и пить по очереди вино прямо из горлышка, и я прочитаю вам что-нибудь из Блока...
- Вам, кажется, уже давно пора домой.
- Вы знаете, ваш чай просто изумителен. А абажур этот вы сшили сами?
- Как жаль, что в доме не осталось ни крошки яда, чтобы добавить вам в чай.
- Действительно? В следующий раз непременно принесу вам немного. Все равно в моем доме некому положить мне в чашку яду.
Молчали.
- Знаете, это было очень давно. Я шел и в руках - авоська с апельсинами. Был декабрь. А впрочем, откуда я знаю, может, и не декабрь - помню, было ослепительно снежно, и все искрилось, и прохожие - черные нелепые вороны в этой переливистой белизне. И вдруг - лед под ногами - как будто во время разбега подрубают колени, и валишься на землю за мгновенье до полета. И - рыжие, озябшие - все в гусиной коже - апельсины катятся в сугробы. Я бежал за ними, и тянул руки, а они ускользали, безумные, глупые, в своем беге. А я так боялся за них, потому что они не знали еще, как это одиноко - одному - рыжему - среди снега.
- Зачем вы мне все это говорите?
- Да я и сам не знаю. Скажите, а вы действительно думаете, что ненавидите меня?
- Вам самому не осточертел этот вопрос?
- Да, простите, я сегодня несколько рассеян. Просто понимаете, снег...
- Вам пора домой. Вы должны уйти.
- А ведь вы не хотите, чтобы я ушел.
- Вы правы. Не хочу.
- Почему?
- Вы же сами сказали: снег...
- Да, почти невыносимо остаться с этим снегом один на один. Хотите, я сяду рядом с вами?
- Оставайтесь на месте.
Молчали.
- Знаете, мне иногда кажется, что вы потому так безнадежно ненавидите меня, что...
- Молчите. Прошу вас, молчите.
- Вы правы. Просто, понимаете, снег...
- Да. Снег...
Снег стучал в окно и ему было зябко от этого стука. Ночь таращилась желтыми глазами домов, и ему хотелось отвернуться, но за спиной были ее глаза, что было много страшнее. И он сказал, просто чтобы хоть что-то сказать.