Как ему хотелось остаться одному. Но они приходили один за другим, и их было четверо. Первым успевал низенький, сухощаво-прозрачный. Незаметный. В нем всего и было выдающегося, что огромный нос с горбинкой. Второй был всегда груб в словах, а сам кряжистый, с корневищами вместо ног (так казалось оттого, что носил он невообразимо большие ботинки). Третий был подтянут и атлетически, по-спортивному худ, а четвертого разглядеть все не удавалось, потому что он вечно смотрел в окно, не поворачивая лица, и говорил мало.
Он нарочно не зажигал света, и силуэты гостей расплывались в полутьме. Гости боялись света - мужчина знал это и наслаждался своим могуществом. Мужчине было сорок лет - сорок три года, если быть точным, - "уже сорок три", как взвизгивала мать, костлявой лапкой сжимая его ладонь и заставляя его нагибаться к самому ее, почти уже бесплотному лицу. Мужчина ничего не имел против женщины - она бы зажигала всюду свет, и под ее руками весело шкворчало что-то на сковородке. Но он не мог привести к себе в дом женщину, потому что каждый вечер приходили, незваными, они, и в квартире становилось слишком тесно.
Тот, который успевал первым, обычно кланялся - потешно клонился нос и, казалось, тянул своего обладателя к полу. Второй же никогда не здоровался - проходил, едва не снеся косяк, и усаживался в кресло, звучно скрипя его пружинами. Рядом висел ночник. Света в нем не было, а коренастый все равно недовольно посматривал в сторону ночника, но места своего не покидал. Третий обычно вставал на пороге, по-военному дергал в поклоне головой и прислонялся, не проходя, к косяку. Во время разговора он мог бродить по комнате, переставляя вещи с места на место, перелистывая страницы книг - то ли, когда разговор переставал занимать его, то ли - от общей подвижности. Что же касается четвертого, то мужчине никогда не удавалось уловить, когда он появлялся: стоило только отвести глаза - и вот уже он сидел, ссутулясь, на подоконнике окна, брюзгливо отвернувшись и высматривая что-то на улице. Возможно, он был дозорный - в городе, что неудивительно, не было ни одного петуха, и первые лучи рассвета легко было спутать с затухающими фонарями.
Когда мужчина уставал от зудливых разговоров своих гостей, он ложился навзничь прямо на пол, и эти четверо обступали его и через него продолжали что-то говорить. Мужчина лежал и думал, что его квартира на шестом этаже, и если бы пол и стены были стеклянны, он бы видел, как высоко над землей проходит его жизнь и как мала его клетушка по сравнению с черным тугим боком земли. Он не боялся высоты, но был страшен этот человеческий улей в двенадцать этажей, исчерченный на квартиры, лестницы и коридоры. А эти четверо совсем не боялись бархатных, душных от вечерней темноты провалов под ногами, и тем были сильнее его.
Иногда мужчина шел на улицу. Он надеялся, что эти четверо останутся в пустой квартире, но они как один брели за ним, шелестя за его спиной своими голосами.
Ночью на улицах было много женщин. Некоторые шли под руку с мужчинами, и их можно было не брать в расчет. Но оставались еще другие - они носили короткие юбки, двигались уверенно и ярко красили губы. Они выходили в ночной город на охоту, и мужчине казалось, что охотятся они все до одной на него. Он знал, что взгляды их влажны и клейки от той слюны, которой паук смазывает свою сеть, и он знал, что встретить такой взгляд означает выдать себя - как в густых зарослях леса выдает залегшего зверя блеск желтых глаз. Он был совсем не против стать дичью в этой быстрой охоте - щелкали затворы ружей, вскрикивали ночные птицы, и тревожное ухо ловило легкие шаги. Тонкие руки амазонок держали наготове ножи, и каждая из них была прекрасна и упоена своей охотой, а он все не мог решить, жертвой какой из них ему стать. Он был готов уже поднять глаза и увидеть блеснувшее лезвие и клейкий взгляд из-под ресниц - но все портили эти четверо. Первый из них воображал себя аристократом и низко кланялся, и смешон был своим огромным носом и неуклюжими поклонами. Второй не пропускал ни одну и отпускал возмутительные шуточки и норовил ущипнуть проходящую мимо. Третий - тот женщин не слишком жаловал и был холоден и равнодушен к ранам от невидимых ножей амазонок. А четвертый заступал некоторым дорогу и долго смотрел им в глаза своими холодными, бессмысленными глазами, и отступал наконец, и долго смотрел им вслед, и все молчал. Мужчине становилось стыдно за своих спутников, и он поневоле возвращался домой. Они шли следом за ним и часто после этих прогулок были молчаливы, и мужчина даже оборачивался, чтобы посмотреть, идут ли они за ним. Они шли и цепочкой заходили в квартиру, рассаживаясь по углам комнаты. Некоторое время было тихо, а потом кто-то - и каждый раз мужчина не мог понять, кто именно - невзначай говорил:
- А вы помните Лизавету?
Они вдруг начинали говорить все наперебой. А иногда молчали, еще глуше и решительней. Первый задумчиво потирал переносицу и улыбался краешками губ. Второй выпрямлялся в своем кресле и забывал отодвигать локти от негорящего ночника. Третий тихо шелестел страницами раскрытой книги и гладил указательным пальцем ее корешок. А четвертый отворачивался к окну, чтобы никто не мог понять, что и его гложет тоска.
Мужчина смотрел на них и думал о том, что в детстве вечерами любил забираться под письменный стол отца. Это был огромный стол черного дерева, и под ним уютно пахло пылью, а ножки стола, как четыре столпа, стояли на страже маленького мирка. Там мальчика обнимал кто-то за плечи и прижимал к себе. Он мог сидеть там много часов. К нему приходили люди и говорили с ним, и звали за собой. Мальчик был велик и силен и нужен был целому королевству для того, чтобы разбить полчища врагов, осаждавших стены золотых городов. Он никому не отказывал в помощи и весело, в одиночку побеждал врагов, и золотые города чеканили его профиль на своих монетах. Но лучше всего было, когда приходила женщина в длинном платье, и брала его на колени, и называла ласково, и расчесывала его волосы гребнем... Однажды летом его отправили в лагерь, а когда он вернулся, письменный стол отца оказался вдруг мал и неприятно потерт. На полированной поверхности был явственный след от донца чашки. Мальчику стало отчего-то стыдно, и он больше никогда не сидел под тем столом, и не знал больше, что стало с золотыми городами, и куда ушли из них люди...
Мужчине и теперь еще становилось стыдно, и он обводил взглядом четверых на прощание, вставал и зажигал свет. И когда он стоял один в пустой комнате, ему мерещилось, что их все-таки было пятеро. Что слишком поздно, когда вспыхнул свет и комната опустела, мелькнул и исчез молчаливый силуэт женщины в длинном платье.