Хлопнула дверь в маленькой ее, обшарпанной прихожей. Кто-то встал в проеме двери. Жизель подняла глаза. Это был он.
Это был вне всякого сомнения он. Он снял потертый плащ, повесил на вешалку и прошел в комнату. Его лицо показалось Жизели знакомым и оттого милым.
Он кивнул Жизели, прошел к креслу, за спинкой которого она стояла, и сел в него. Жизели теперь стал виден лишь его затылок - еще темные волосы с благородной проседью. Похожую, проскальзывающую, еще еле уловимую проседь, начинающуюся блеклость Жизель углядела сегодня утром в своих волосах. Но, как ни странно, это не испортило ей настроения...
Она встала удивительно рано - за окном летали, вскрикивая, стрижи, и встав, Жизель спела что-то о весне, приходящей тихими мягкими шагами ко всякому. Потом она вспомнила, что давно уже собирается заказать табличку с собственным именем на входную дверь - ей всегда нравились благородно поблескивающие таблички с витиеватыми буквами. Чтобы не забыть и на этот раз, Жизель размашисто написала на листке бумаги "Жизель" и, как была, в ночной рубашке, пошла крепить кнопкой листок к входной двери. Песня о весне кончилась, и Жизель запела другую - свою любимый романс. Кнопка никак не желала втыкаться, а на втором куплете романса на лестничную клетку вышел сосед - бритый затылок, темные очки и бульдог на поводке. Бульдог был вылитый хозяин, только вот темных очков не носил. Жизель попросила его - хозяина, а не бульдога, потому что бульдог был меньше ростом и вряд ли бы дотянулся - попросила хозяина прикрепить лист к двери. Но хозяин оказался полным невежей и, глянув на Жизель искоса, стал быстро спускаться по лестнице. Бульдог в этом смысле был воспитан получше - он хотя бы гавкнул на прощание.
Прикрепив-таки злосчастный листок к двери, Жизель вернулась в квартиру и принялась приводить себя в порядок. У нее было очень хорошее чувство в отношении сегодняшнего дня. В честь этого предчувствия она оставила волосы распущенными и надела любимое свое, бордовое платье с летящими рукавами. Платье было вечерним, на улице же гремело утро, но платье было так хорошо, так обхватывало талию и подчеркивало высокую когда-то, а теперь лишь немного провисшую грудь, что Жизель не обратила внимания на несоответствие. Жизель закружилась по комнате, ловя в зеркале всполохи летящего подола и гибкую прелесть своих движений. От счастья она подпрыгнула. Тренькнула взволнованно в серванте посуда, что-то упало у соседей снизу, и Жизель тихонько шмыгнула на кухню готовить завтрак.
На кухне она окончательно убедилась, что наступал замечательный день - даже кухонный стол был в алмазных брызгах от солнечного света. А еще в душе Жизели было щекочущее чувство - как от пузырьков шампанского, - и от этого утро было еще ослепительнее и чище... Но за окном послышались неприятно-знакомые голоса, и любопытная Жизель выскочила на маленький балкончик посмотреть.
В столь раннее, солнечное утро чета Петечкиных отправлялась на фазенду. Серафим Петрович Петечкин монументально возвышался над двумя потрепанными чемоданами и ржавой лейкой. Неподалеку пыхтела семейная "шестерка", за рулем которой потел сын Петечкиных - Васенька 38 лет, видимо, вслед за отцом, панически боящийся свою мать, Петечкину Фаину Ярославовну. Вышеозначенная Петечкина Фаина Ярославовна направлялась к подъезду, и путь ее лежал в соблазнительной близости от балконов.
Такой случай нельзя было пропустить. Жизель бросилась в кухню, извлекла из-под раковины мусорное ведро, мимоходом порадовалась, что не имеет привычки выбрасывать мусор с вечера, выскочила обратно на балкон и, особенно не целясь, высыпала содержимое ведра вниз.
Жизель перегнулась через перила балкона и посмотрела вниз. Правильно она слышала, что самые удачные броски получается именно тогда, когда человек не целится. Петечкина Фаина Ярославовна стояла столбом, а на полях ее шикарной соломенной шляпы живописно расположился огрызок яблока. Клочки газеты и какие-то еще бумажки слетали с гренадерских плеч. Фаина Ярославовна сжимала в кулаке, видимо, рефлекторно пойманную банку из-под зеленого горошка с улыбающейся во весь рот (как Жизель отлично помнила) горошиной на этикетке. Глаза Серафима Петровича круглостью спорили с земным шаром. Из машины донеслось сдавленное, но ясно слышное хрюканье. Фаина Ярославовны начала медленно поднимать голову - огрызок покатился с полей шляпы, и Жизель вбежала в квартиру, захлопнув за собой балконную дверь. Но враги все равно обо всем догадались, и внизу бас Петечкиной пророкотал: "Психичка!" Почему-то Жизель подумала, что говорилось это ей. Жизель посмотрела на часы и запомнила время.
Через 2 минуты и 14 секунд во входную дверь забарабанили. Жизель на цыпочках подкралась к двери, глянула в дверной глазок, сразу же отпрянула и уселась на пол под дверью. Удары по двери сменились оскорбительными криками. Жизели очень не понравились слова "шлюха подзаборная", "психичка шизанутая" и еще несколько. Протянув руку, она взяла с полочки под зеркалом коробку зубочисток, зажала одну зубочистку в ладони и задумалась над тем, что бы ответить. Пока Жизель думала, за дверью натужно засопели. Жизель приготовилась, и когда чей-то глаз заглянул в замочную скважину, быстрым движением просунула в нее зубочистку. Жизель промазала - но за дверью раздался крик, подобный рыку животного, и кто-то с силой потянул за зубочистку. Зубочистку выкручивали из рук, Жизель не сдавалась, но противник был сильнее, и зубочистка скрылась в замочной скважине. За дверью Жизель услышала ликующий крик победы, после чего бас Петечкиной Фаины Ярославовны отчетливо произнес: "В психушку тебя заберут, в психушку, таких, как ты, на цепи держать надо!" Жизели захотелось плюнуть в замочную скважину, но по удаляющимся шагам она поняла, что плевать уже не в кого. Тогда она встала и пошла на кухню, выключила огонь и полюбовалась на безнадежно сгоревшую яичницу, открыла балконную дверь, чтобы выветрился запах гари. Потом Жизель отправила яичницу в пустое мусорное ведро, машинально замочила сковородку в холодной воде и прошла в комнату. Она села, опустила подбородок на скрещенные руки и задумалась, сама не зная о чем. Конечно, ей было о чем подумать. Можно было думать о том, что ей теперь столько лет, что на вопрос о возрасте она убавляет себе целый десяток. Можно было думать, что жизнь вошла в свои берега, разлилась спокойной речкой, и почти уже невозможно повернуть ее в другое русло, а низкие берега покрылись тиной, вода прозеленела насквозь от ряски, и омерзительно однообразны лягушиные концерты долгими вечерами... Как почти каждому из людей, Жизели было о чем подумать, но совсем не думалось, и она сидела в забытьи.
Когда внезапно тренькнул дверной звонок, Жизель уже не знала, сколько времени сидит она в своем оцепенении. Ей показалось, что звонит будильник, и она подняла подбородок от скрещенных рук. Звонок повторился настойчивее. Жизель, поняв, в чем дело, встрепенулась и побежала к двери. Прежде чем открыть, она взглянула на себя в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, оправила платье. Жизель открыла дверь - на пороге стояли гости. Двое мужчин.
Жизель прислонилась, изогнувшись, к дверному косяку и бархатным голосом спросила:
- Что вам угодно,... - посмотрела внимательнее на гостей и добавила еще вкрадчивей, - юноши?
Юноши переглянулись, потом, легонько отстранив Жизель, вместе шагнули в прихожую. Один из них запоздало спросил:
- Можно войти? - и, не дожидаясь ответа, прошел в комнату. Другой последовал за ним. Жизель закрыла дверь и прошла следом. Юноши уже уселись на диван.
Одеты они были, прямо скажем, странно: в одинаковых белых, свободного покроя рубашках, в таких же белых штанах. Даже обувь у обоих была белая, что, в глазах Жизели, было верхом пижонства. Оба смотрели, не отрываясь, на Жизель, и взгляды ей совсем не нравились. Она спросила еще раз:
- Что вам угодно, господа?
- Как вы себя чувствуете? - спросил один из них.
Жизель фыркнула.
- Знаете, довольно неплохо. Как, надеюсь, и выгляжу. Как вы, кстати, находите мое платье?
Жизель покружилась, чтобы юноши могли лучше оценить бордовую роскошь платья. Но на нее почти не смотрели. Юноши избегали ее взгляда, и она, надувшись, остановилась. Жизель подумала, не предложить ли им чая, но юноши были нелюбезны и не заслуживали такой чести. Тогда Жизель встала, облокотившись на спинку кресла, так, чтобы видны были ее тонкие запястья. Один из юношей наконец поднял на нее глаза и вкрадчиво спросил:
- Не хотите ли проехаться с нами?
- Вы меня приглашаете на свидание? - бойко и весело отозвалась Жизель. - Я польщена...
Жизель задумалась. Идти с ними ей не хотелось. Ей вдруг, непонятно отчего, стало страшно и захотелось остаться одной в опостылевшей раньше квартире. Жизель, старательно улыбаясь, томно проговорила:
- Боюсь, я вынуждена отказаться. Но вы не отчаивайтесь - может быть, в другой раз я буду более благосклонна.
Юноши, неприятно улыбаясь, одновременно поднялись с дивана. Жизель непроизвольно отступила на шаг. Один из них тихо сказал:
- И все же... мы настаиваем.
Тут-то и хлопнула входная дверь, и он остановился на пороге. Он быстро снял плащ и мягко спросил Жизель:
- Могу я войти?
Жизель робко кивнула, и он сел в кресло так, что ей стал виден лишь его затылок. Зато страшные юноши недовольно уселись обратно на диван, и Жизель вдруг совершенно успокоилась. Она вышла на середину комнаты и спросила своего нового гостя:
- Хотите чаю?
Он улыбнулся ей и кивнул. Жизель вышла на кухню, а в комнате приглушенно заговорили. Юноши что-то торопливо говорили, он отвечал - мягко, негромко, уверенно. Когда Жизель вернулась в комнату, неся чай, юноши уже стояли. Один из них нервно сказал:
- Я снимаю с себя всякую ответственность за последствия, слышите?.. всякую.
Он, не вставая с кресла, кивнул. Юноши повернулись, обошли Жизель с двух сторон и, не прощаясь, хлопнули входной дверью. Жизель поставила поднос на стол, налила чаю себе и гостю и уселась в кресло напротив.
- Я рада, что они ушли. - сказала она доверительно.
- Да, я тоже. - отозвался он. Он взял чашку чая, отхлебнул, одобрительно покачал головой и с удовольствием посмотрел на Жизель. - Изумительно. Мне кажется, вы должны потрясающе готовить.
- Не очень. - честно сказала Жизель. - Например, сегодня я спалила яичницу. Но на это, поверьте, были причины...
- Расскажите. - попросил он, прихлебывая чай из кружки...
Когда Иван Олегович вернулся домой, его мать, Василиса Павловна, несмотря на позднее время, еще не спала. Она смотрела, как он не торопясь, расшнуровывает ботинки, - из Василисы Павловны в свое время можно было сделать не менее сотни гвоздей. Она и сейчас не сдавала позиции и по-прежнему работала директором в школе.
Иван Олегович расшнуровывал ботинки немного дольше, чем обычно, но Василиса Павловна покорно дождалась, когда он разуется и пройдет в комнату, и только там сказала:
- Я уволю ее. Завтра же.
- Ты этого не сделаешь. - спокойно отозвался Иван Олегович. Потом добавил помягче. - Может быть, поговорим завтра, мам? Я очень устал сегодня.
- Я не могу доверять детей этой женщине. А что, если она станет невменяемой прямо на уроке?
- Она неопасна, и ты это прекрасно знаешь.
Иван Олегович говорил и точными движениями стелил себе постель. Во время разговоров с матерью он всегда старался заняться чем-то. Василиса Павловна была наблюдательна и подозревала, что это для того, чтобы она не увидела, как у ее спокойного и уравновешенного сына дрожат руки. Кажется, сын боялся ее и давно уже не был искренен с ней. Нередко вечерами этой железной женщине, умеющей поставить на место всякого, начиная от сопливого первоклассника и заканчивая председателем комиссии, нагрянувшей в школу на прошлой неделе, становилось жутко и хотелось выть. Но вечера проходили, сын был неизменно почтителен и вежлив, и Василиса Павловна шла по школьным коридорам с высоко поднятой головой. Она и сейчас подняла голову, чтобы придать самой себе уверенности и попробовала начать еще раз:
- Послушай, Иван, в конце концов, это твой долг... Ты можешь сделать ей хуже, не давая заняться ею специалистам.
- Я - сам специалист, мама. - выпрямился Иван Олегович, глядя в упор на мать. - И, можешь и не верить, не последний из специалистов.
Он закончил стелить постель и полупросительно сказал:
- Это ненужный разговор, мам. А я слишком устал, чтобы вести такие разговоры.
- А случай с Петечкиными - ты слышал? - не сдавалась Василиса Павловна.
- Она мне рассказала... - невнимательно кивнул Иван Олегович. - Но ты сама говорила, что с удовольствием швырнула бы в Петечкиных чем-нибудь.
Иван Олегович говорил все это, повернувшись к матери спиной и раздеваясь, готовясь ко сну. Василиса Павловна начала было снова:
- Но послушай, Иван, ведь это не шутки... - и неожиданно сама для себя тихонько закончила: - а впрочем, ты ведь не услышишь меня...
- Спокойной ночи, мама. - сказал Иван Олегович.
Василиса Павловна ушла на кухню. С некоторых пор она боялась ночей и подолгу пила чай за маленьким кухонным столом. Туда к ней приходил, шлепая босыми ногами, маленький Ванюша и забирался на острые ее колени, и тоненькими пальчиками гладил ее непривычные к ласке руки. Тот, что спал теперь в комнате, был другим, был подменышем, и Василисе Павловне было обидно, что его звали так же, как ее Ванюшу. Ей хотелось вернуться назад и посадить Ванюшу на колени и жесткими своими руками уберечь от бед этой сухой, спекшейся земли. А иногда ей казалось, что это ее любовь стала спекшейся, и оттого Ваня так холоден с ней. Ей становилось стыдно за этот груз ее любви на его плечах. Что-то щипало глаза, и Василиса Павловна сама себе говорила, что пора спать, устало поднималась и гасила свет...
Будильник Валентина Петровна в будни всегда заводила на половину шестого. До школы, где она учила детей русскому и литературе, было рукой подать, но ведь следовало привести себя в надлежащий вид, прийти пораньше, ведь, не дай бог, что-нибудь может случиться по дороге и она опоздает. Валентина Петровна не могла себе без страха вообразить ничего подобного. Перед директором школы, властной жесткой женщиной, Валентина Петровна трепетала.
Причесываясь перед зеркалом, она заметила, как поблекли ее волосы, предвещая скорую седину. Валентине Петровне взгрустнулось, она стала немного рассеянна и совершенно машинально повесила в шкаф вечернее красное платье, небрежно брошенное кем-то на стуле. Она не надевала этого платья, кажется, со свадьбы младшей сестры - как-то не находилось случая.
Однако выходя из квартиры, она уже не могла не заметить бумажки, косо прикрепленной к ее двери. На ней дурным почерком было нацарапано "Жизель". Валентина Петровна, не поняв чьей-то шутки, скомкала бумажку и зажала в кулаке, чтобы выбросить по дороге.
- Здравствуйте, - сказал Иван Олегович, известнейший врач-психиатр и ее сосед, выходя из своей квартиры. - Как ваши дела, Валентина Петровна?
Он был неизменно любезен и настолько мил, что Валентина Петровна думала о нем каждый день перед тем, как улечься спать. Сама она считала это непозволительным, но мысли приходили сами, и Валентина Петровна не в силах была их прогнать. Она зарделась и тихонько сказала:
- Здравствуйте, Иван Олегович... Хорошо дела. Что со мной приключиться-то может? - Она потупилась и, не поднимая глаз, сумела сказать:
- А вы как?
Иван Олегович подошел ближе и, улыбаясь произнес:
- Прекрасно. Знаете, вчера был великолепный день. Просто изумительный.
- Вы куда-то ходили, да? - обрадовалась Валентина Петровна. - Как хорошо! А я-то весь день за тетрадками провела - не помню, как день прошел.
- Ничего, - тихо сказал Иван Олегович. - Важно, что помню я... А хотите, сходим в следующие выходные куда-нибудь вместе? - предложил он погромче.
- Мне надо подумать. - Валентина Петровна опустила глаза, и взгляд ее упал на наручные часы. Она вскинулась:
- О, Боже мой, я же опаздываю! До свиданья, Иван Олегович.
- Я был рад вас видеть. - крикнул Иван Олегович вслед ей. Он закрыл дверь и поднял с полу оброненную Валентиной Петровной бумажку. Развернул, глянул, поцокал неодобрительно языком и, аккуратно сложив, убрал в карман.