*  *  *


В небесах луна незрелой сливой,
жуть Вселенной, звёздная зола...
Счастлив я,
что не бывал счастливым,
что проплыл по жизни без весла.
  
Спал под боком у кобылы сивой,
разумом не Кант и ростом мал,
всё ж под хохот траурной России
лишь собой, как шлюха, торговал.
  
Может быть, меня не знавший лично
или тот, кто бил ключом в ребро,
молвит: "А художник был отличный,
о неправду не тупил перо...".
  
Я уже уеду к предкам в гости,
всем ещё живущим поклонясь...
Выпь в ночи вытаскивает гвозди,
дремлет за окошком чёрный вяз.


*  *  *  

Спасибо, мой столик письменный,
здесь,  под  светом электроогня,
открывались простые истины,
известные до меня.

Здесь стихи и девок без юбочек
в сигаретном дыму писал,
осушив десять тысяч рюмочек,
ни богатым, ни славным не стал.

Потирая палитру шпателем,
лампы касаясь лбом,
здесь семье на хлеб зарабатывал,
был ничтожеством и царём.

Здесь свой век  оплакав и высмеяв,
поседела моя борода...
До свиданья, мой столик письменный,
хоть не свидимся мы никогда.

*  *  *

Листик тополя, небо, весна - 
удивлён поначалу простейшим.
А потом, отойдя от окна,
мы себя мнимым знанием тешим.

Крикнет некто подобный "по коням",
мы помчим усложнять простоту
и кого-то на время обгоним,
корни истин  рубя на лету.

Но к концу - вновь окажешься пешим,
глянешь в древнюю раму окна - 
и опять удивишься простейшим:
листик тополя, небо, весна.


*  *  *

О, люди, мрак придумывая в ясном,
кровь  проливая на полу и на снегу,
вас в этом мире жутком и прекрасном - 
не изменить,
но извинить могу.

Я стар,
мне мало надо для утехи,
давно поняв, что тщетен всякий бой,
на антресоль  забросив вирши и доспехи,
пью водочку, толкуя сам с собой.


*  *  *

                  Николаю Рубцову

Бардачное время.
Барыг на банкет
сзывает базарная лира,
где жёлтая проза говяжьих котлет
дороже сонетов Шекспира.

А рядом растерянный русский плебей,
запив и забыв балалайку,
как Коля Рубцов,  за двенадцать рублей
загнал на толкучке фуфайку.



АВТОПОРТРЕТ  БЕЗ ШЛЯПЫ


Может быть,  с большого гонорара
или, может,  с премии шальной,
ходит ненормальный по базару,
молодой старик,  слегка хмельной.

Вот достал он кошелёк хрустящий - 
женщине купил охапку роз,
вот купил орехов грецких ящик
и старухе нищей преподнес.

Девочке, испуганной немножко,
был подарен синий попугай,
вот купил у алкаша гармошку
и вернул, сказав: "Дарю, играй...".

Одарив полмира, ненормальный,
бросил в урну кошелёк пустой,
и с улыбкой вовсе беспечальной
весело направился домой.

У прохожего спросил он папиросу,
но прохожий был нормален и не пьян:
на вопрос ответствовал вопросом: 
"Может, коньячку вам, старикан...".

Старикан смолчал. Походкой бойкой
зарулил в дешёвенький шалман,
шляпу там загнал посудомойке:
- Ей на все конфет, а мне - стакан...


АВТОПОРТРЕТ В ШЛЯПЕ


Он падал странно - снизу вверх,
сам  то Пегас, то стойло,
влюблялся в женщин только в тех,
что ничего не стоили.

Он был высок, но с виду мал,
женясь, взял в жёны муху
и девочкою называл
столетнюю старуху.

Ценил он проигрыш в борьбе,
ходил на лыжах летом
и ездил только на себе,
платя другим за это.

Когда все делали ничто,
он ничего не делал,
носил без рукавов пальто,
пил кофе только белый.

Имел на шляпе два пера,
носил в кармане галстук,
ложился спать всегда с утра
и тут же просыпался...

Да кто же он такой - дивья - 
Петров иль Лёва Лившин?
Очки наденьте - это я,
полвека с вами живший.




Дитя грудей и сосок,
на стуле лишь ездок,
я в хоровод берёзок
влепил и свой прискок.

Картофель ел в мундире,
звал веси на обед - 
легла на скрипку гиря - 
вот мой автопортрет...


*  *  *

Банька топится - что мне за дело
кто Русь превращает в помои...
Стрекоза на колено села,
лапками очи моет.

Тростник к небу тянется тощий,
трясогузка вскочила на камень,
баба толстая ситцы полощет,
отражаясь в воде вверх ногами.

Вверх ногами ветла грустила, 
камыши, облака кучевые,
пьющая воду кобыла,
баба  раком
и вся Россия.

*  *  *

Барышники и банковские мальчики
ведут к трагедии растерянную Русь...
Судья им - бог,
я в дыме одуванчиков
потягиваю бражку, старый гусь.

От молодой полыни тянет горечью,
берёзка после дождичка в слезах...
Талантливей, чем десять Ростроповичей
скворцы весну играют на ветвях.

*  *  *

Без груза хомута и без вожжи,
сижу один, водчонку попиваючи.
Свистят над крышами свободные стрижи,
горюют в тесных клетках попугайчики.

Ни денег, ни любимой, ни жены,
но я и в худшей яме не был нытиком,
сижу один, не чувствую вины,
ума угрюмство отослав политикам.

Рвануть бы под берёзовую Тверь,
квасок потягивать, прикинуться затворником...
Звонит звонок - нет, не открою дверь
ни женщине, ни Пушкину, ни дворнику...

Но бес за Богом ходит по пятам,
иду к дверям, в паркет дубовый глядя
и вопрошаю шёпотом:
- Кто там?
- Свои, свои, не бойся, это Надя...


*  *  *

Беззвучно звёзды говорят
и я немой, ни слова нету,
лежу, подавлен и распят,
величием ночного неба.

Назвать всё это красотой
душа  притихшая не смела...
Во тьме над бедной головой
мерцает ужас без предела.

*  *  *

Белеет борода,
стареют руки,
пора учить других, а я учусь...
Давай, мой друг, содвинем звонко рюмки,
пускай не грустной будет наша грусть.

Вон на стене,
с весёлым междометьем,
молоденькой жене и жизни рад,
бокал подняв, которое столетье,
всё пьёт и не спивается Рембрандт!

+  +  +


Берёзе  зачем  разуменье,
граниту  не  надобен  дух,
зачем  Шостаковичу  зренье,
зачем  Микеланджело  слух.

Находки  гнездятся  в  потерях,
ответ  порождает  вопрос,
равны  на  вселенских  качелях
условные  бес  и  Христос.


ПЛАЧ ПАЛАЧА

- Ах ты горе горькое, горюшко,
непростительно мне палачу...
И сказала тихая жёнушка:
- Я простить тебя очень хочу...
Оставь это дело, Васенька,
не бесу, дай Богу простор...

Он шарнул стакан без закуси
и в прорубь швырнул топор.



БЕССОННИЦА У ОЗЕРА


Ночь, как ставший монахом бандит,
в костре догорают книги и скрипки,
дед под фуфайкой, как лось,  храпит,
жизнь моя - сплошные ошибки.

Бога не видать, ножей лунных блеск,
осыпана инеем млечности юбка,
и,  как огромная телефонная трубка,
молчит в камышах чёрный бес.

Беспощадная щука спит возле язя,
озвучили тишь комариные звоны,
где-то далеко, ничего не везя,
стучат колёсами бессонные вагоны.

О смерти думаю с печалью светлой,
ввысь не взлечу, не опущусь на дно,
осенним днём станут сигаретным пеплом
моё сердце и это родимое пятно...


БЕССОННИЦА, БРОСИВШЕГО ПИТЬ


Молчанье чёрное вселенской переклички,
бездомный крик далёкой электрички,
на кухне мышь пищит и пукнул гном...

Виденья страшные, что не приходят днём:
электростул, затылок выбрит, жду дрожа...
На гильотине слышу лязг ножа...
Я четвертован...
Я посаженный на кол...

О,  Господи - 
хмель меньшее из зол.
И я встаю, не зажигая света,
чтобы достать
графинчик из буфета.


*  *  *

Бесспорно,
спал медведь в берлоге,
моль грызла старое пальто...
На кухне спорили о Боге,
есть или нет, он - 
кто иль что?

А спорили - татарин в кепке,
какой-то рыжий кроссвордист
и автор канцелярской скрепки,
матёрый в прошлом коммунист.

Но Бог
за стенкой, съев чекушку,
лёг тихо мыслить на кровать,
забив ладони под подушку - 
где б на малька ещё занять...


*  *  *

Бесшумно Бог включил луну
в тот час, когда уснули спички.
Живое отошло ко сну,
вдали вскричала электричка.

Мигала звёздочка звезде.
В осоке темной, в позе Будды,
в одежде
вор сидел в воде
и молча ждал простуды.





БОЛЬШАЯ ЗВАНИЦА


В эпоху митингов и шествий,
где всякий сам себе главком,
у нас владеют в совершенстве
лишь матюгальным языком.

В день  принимая раза по три
еще не зрелую барду,
в газету званицкие смотрят
лишь правя на толчке нужду.

Народец, в общем, шибко ушлый,
тверской - от века не простак,
взирает нынче равнодушно
на государственный бардак.


+  +  + 
                               
          "Не  убий..."
        (Десять заповедей)

Какие  кроткие  и  чистые  глаза,
идея  всепрощения,  -  
я - за.

Голгофа.  Крест...
Но  вот  в  крови  ребёнок,
его  с  ножом  насилует  подонок.
Прости,  Христос,
увидев  Чикатило,
неужто  ты  б  не  взял
ружьё  иль  вилы.



+   +   +

Зек  вернулся  в  родную  деревню:
сели  избы,
выросли  деревья.

Были  молодухи,
стали  бабки.

Сел  на  бугорок
за  старой  банькой.

И  поставил  бутылёк
на  серый  камень,
развязал  поношенный  рюкзак...

Гуси  под  сырыми  облаками,
а  в  хвосте  цепи - 
былой  вожак.




+ + +

К  нёбу  неба
прилипла  луна
позолоченным  орехом    грецким,
глупа,  улыбчива  и  не  смешна,
как  бойкий  трепач  Жванецкий.

Возле  урны  пустой  банан,
ночь  придавила  площадь.
И  в  никуда  пучеглазый  тиран
указывал,  сев  на  лошадь.

Кошки  обвыли  цветочный  газон,
прохладная  тьма,   неуютно...
Я   бросил  в  небо  окурок,
                             и  он
на  орбиту  вышел,  как  спутник.


+  +  + 
                  
А   если  всё  же  Бога  нет.
Но   кто  найдёт  нам  объясненье:
как
вдруг  придумал  человек
"Я  помню  чудное  мгновенье?".

...Он  спрятал,
вновь  достал  листок:
так  скоро  родилось,  так  просто,
что  жаль  дарить...
Нет,  это  Бог
иль  гениальное  уродство.



* * *

Весной разбуженная тишь,
истома листьев, клики, вздохи.
На грядке размышляла мышь:
в чём смысл весенней суматохи?

Зачем цветочная пыльца
и суета бездумных мушек,
и в ветках страстный свист скворца,
и в травах арии лягушек?

...Сапсан, плывя вдоль тёплых крыш,
упал на грядку огорода
и съел задумчивую мышь...
Не любит умников природа.


+  +  +                            

Вождь  жирный  бухал  в  барабан,
бард  речь  толкал,  поев  тушёнки...
Я  лёг  с  улыбкой  на  диван,
испив  полбаночки  водченки.

Полузевал,  полудремал
и  думал  над  вопросом:
самолёт  или  комар
пролетел  над  носом...


*  *  *                                 

Кораблик 
         плывёт  по  теченью,
на  кораблике
              спит  пассажир...
У  жизни
          нет  назначенья,
назначение  жизни - 
                     жизнь.

Лошадь  медным  копытом
небо  бьет  по  усам.
Не  надо  жестоких  пыток,
человек  расколется  сам.

Пожизненной  каторги  мало,
смерть,  чтоб  из  дула  дым...
Он  плачет  под  одеялом
или  хохочет  под  ним...



КОШКЕ МОЕЙ СИМЕ.


За  неуплату  отключили  свет,
две  свечки  приобрёл  седой  поэт,
всю  ночь  пил  водку  и  курил,
вдали  от  лиц,  вдали  от  рыл.
Стучали  в  дверь - не  открывал,
сидел  всю  ночь  и  пировал.
Вот  скоро  за  долги  лишат  угла,
ах,  Сима,  это  всё  зола,
есть  у  меня  бутылочка  и  честь,
а  для  тебя  в  томате  килька  есть...


+   +   +

Нелепо  прожил  я,  нелепо,
не  тех  касаясь  ног  и  кос,
но  превращусь  я  скоро  в  пепел,
как  Иисус,  как  сивый  пес.

И  всё  ж  пока  мне  многих  легче,
не  вор,  не  гений,  не  алкаш:
-  Я  вас  люблю,  -  бумаге  шепчет
мой,  в  вас  влюблённый,  карандаш...

+   +   +                                        

Нет  времени  начала  и  конца,
как  Бог,  оно  придуманное  слово,
оно  ничто
без  вещи,  без  лица,
предмета  неживого  иль  живого.

Проходят  миллиарды  лет   как  дни.
Меняют  место
стрелки,  люди,  Вега...
И  чтоб  узнать  который  час - 
                                взгляни
на  одуванчик
иль  на  человека.


*   *   *              


Ночь  отночевала,  выспалась,
вылезла  из-под  одеял.
За  окошко  я  крошки  высыпал,
бороду  расчесал.

Графинчик  достал  из  шкафчика,
всходит  солнышка  рыжий  шар...
В  небе  плывут  две  ласточки, 
девушка  и  Марк  Шагал...


ПОЭТ

Звезда  лежит  на  койке  кверху  задом,
история  в  ногах,  луна  в  руке...
В  поэзии  ума  почти  не  надо,
ум  надобен  в  кремлёвском  кабаке.

На  небе  промокашек  мокрых  куча,
дешевое  винишко  сушит  рот,
не  делая  ничуть  других  получше,
святую  чушь  возвышенно  несёт.

Нет  людям  прока  от  его  фантазий,
важнее  миру  мыло  и  мука...
...Мышонок  прыгнул  на  зелёный  тазик,  -
поэт  ему  подсунул  полсырка.  


+   +   +                                      

Прилетят  мои  гости  к  дому,
а  меня  уже  дома  нет,
я  незримый  и  невесомый,
как  прошлогодний  снег.

От  меня  уже  нет  и  тени,
к  предельной  придя  простоте...
Лист  на  реке  осенней - 
                          заплаточка  на  воде.


+  +  +                                    

Проснулся  я,
а  мог  бы  не  проснуться,
стучит  сердчишко - 
значит,   снова  жив,
присев  в  развале  книжного  уютца,
я  выпил  чарку,  клюквой  закусив.

Герань  благоухала  у  окошка,
по  радио  свистел  наполеон,
на  улице  концерт  давали  кошки,
шёл  дождь,
а  дворник  поливал  газон.


ПРОСТИТЕ

Противоречивый,  как  воск  и  металл,
шёл,  а  куда  не  помню,
чуял - любимых  зря  обижал,
лишнюю  чарку  наполнив.

Всё  будет  всегда,  чего  делать  нельзя,
вино  не  удержишь  в  сите...
Простите,  недруги,  то  есть  друзья,
простите  меня,  простите.

По  лужам  шлёпал  в  сухих  башмаках,
пьяная  кепка  и  мысли...
Простите  меня,  я  весь  в  стихах,
то  есть  в  придуманной  выси.


+  +  +                                              

Снова  ночь,
ничего  пейзажного,
бардачок,
фонарь  крематория,
ничтожность - иллюзия  важного,
плоское  холмогорие.

Ничего  не  зная  заранее,
спят  неучи  и  учёные,
на  выживание  и  вымирание
с  рождения  обречённые.


+  +  +                       

Тайна  белого  листа,
тыщи  лет  в  минуте.
Суть  поэзии  проста - 
отвлекать  от  сути.

Лужу  морем  называть,
видеть  даль  златую
и  крылами  одевать
скотницу  пустую.


+  +  +               

Толковище,
мат  заборный,
у  пивнушки  думский  сход:
этот - белый,
этот - чёрный,
этот - простынь,
этот - жмот.

Пена  ехала  из  кружек,
снег  клевали  снегири.
Чёрно-белые  снаружи - 
все  мы  красные  внутри.


*  *  *                                                        

Тут  не  исчислить
                   ни  умом,
                    ни  измереньем.
Светает.  Ювелир  ушёл  уже,
а  пред  его  немыслимым
                          твореньем
сидит  и  плачет
                старый  Фаберже.




*  *  *

Был вечер, принял я немало,
стал мыслить:
что добро, что зло...
Но где-то музыка звучала,
меня на звуки повело.

Дверь нараспашку,
Федор в шляпе,
гармонь, бутылка, пыль столбом.
- Привет, о чём поёшь, Шаляпин?
- Да ни о чём. И обо всём.

Уж месяц выехал из мрака,
я, окосев, дремал, как сом...
А он всё пел и пел, собака,
пел ни о чём и обо всём.


*  *  *

Быть трезвым может мастер прусский,
но Бог не так устроил Русь:
я сам, как будто бы не русский,
покуда не опохмелюсь.

А похмелюсь - берусь за дело:
давать метафору стиху
иль кистью гладить бабам тело,
или подковывать блоху...


В  ЦЕРКВИ  ОСЕНЬЮ

Не  суетно  кочевье  птичье,
за  цепью  журавлей  слежу,
затем,  про  мнимое  величье
забыв,  я  в  церковь  захожу.

Про  рай  басит  брадатый  певчий,
я  крылья  прячу  под  пальто.
Обман  конечно.
Всё  же  легче,
чем  правда  веры  ни  во  что.

...Ушёл.
Базар  бранился  матом,
окрест - пародия  креста...
Раз  мир  подобие  Пилата,
уж  лучше  выдумать  Христа. 
                                             

*  *  *

В ночи рыдают чёрные удоды,
идут берёзы ветру на поклон.
Не потому ли благоденствуют народы,
что Русь - земного шара полигон.

Где почитают не звонки, а звоны,
и фотографий в рамочках уют,
где обосраслись все Наполеоны,
и бабы плачут, если перепьют.

Осина. Листья мокнут на скамейке,
мужик без ног костит чужую мать.
Не поняла Есенина Америка,
его своим-то толком не понять...

* * *  


             Борису Слуцкому


История - убийство братом брата,
какая из сторон в том виновата
рассудится потом ученой мышью,
пред диссертацией на шелковом затишье.

Но о другом я...
Лошадей мне жалко,
что в битвах Спарты и у речки Калка,
иль в мясорубке Бородинской сечи,
покорны людям, мчались под картечью - 
не понимая вовсе,
                 кто есть кто - 
в ад лошадиный,
               погибая ни за что.



*  *  *

Бывает так: зимой иль ночью белой
умрёт художник, потекут года,
и, абсолютно ничего не делая,
он спит во тьме,

но именно тогда
приходят современники в движение,
вникают в книги,
ворошат судьбу.
Как будто бы все лучшие творения
он создал не при жизни,
а в гробу.


*  *  *

Был день нелепостей. Лягушка
сожрала аиста зараз,
рассвет был вечером, старушка
пошла с портфелем в первый класс.

Красавцем числился горбатый,
читал Сократа рыжий мент,
не подлецом был босс богатый,
не дураком был президент.

Кленовый лист на пляжах в моде,
сын маму называл отцом
и кура в нэповском комоде
снесла квадратное яйцо.

И я, нелепостям послушный,
тверёзый, словно Вальтер Скотт,
смотрел с улыбкой равнодушной,
как били женщину в живот.


* * *

В микрорайоном дворике,
сорить где любят жители
был дядя Лёша дворником,
был чистоты служителем.

В дождь поливал он улицу,
поэт был дядя Лёша:
держал в квартире курицу
и маленькую лошадь.

С улыбкой простодушною
любил он всех на свете,
и шарики воздушные
дарил с получки детям.

Он синькой красил бороду,
бродил по крышам с кошками
и мог летать над городом,
как стриж, питаясь мошками.

Жил потому так весело
чудак довольный миром,
что был влюблён в принцессу он
из сто восьмой квартиры.

И для неё для солнышка
и летом и зимой
писал стихи он пёрышком
и грубою метлой.

Однажды в день обманчивый,
счастливый, как на взвесях
букетик одуванчиков
он преподнес принцессе.

Цветы, от злости белая,
подмяла каблуком
и дядю Лёшу бедного
назвала дураком.

Всю ночь летал над городом
наш дворничек печальный,
а поутру сбрил бороду
и стал, как все - нормальный...

Друг, выпьем по стаканчику,
что красен мир поэтами,
что все мы - одуванчики,
не понимая этого...


* * *

В полночь душную и безросную,
заблудившись в осенней мгле,
глядя на вечность звёздную,
лежу на сухой земле.

Надо мной тишина астральная,
щурятся Гончие Псы,
так тихо, что слышу - в Австралии
кто-то заводит часы...


ВЕСЕННИЕ ГУСИ


Клин на север устало летел, но красиво
над красивой землёй,
над весенней Россией.

Вёл вожак свою стаю дорогой великой,
бумеранг возвращался дорогою древней.
...Вдруг, узнавший своих, 
                       на земле гусь закликал,
средь домашних чужих,
                      зимовавший в деревне...


* * *

Вновь тоска прижала - хоть убей,
где ты, друг, приди на чашку чая.
Сжался на карнизе воробей,
маленький комок моей печали.

А сосед железный инвалид,
рукодельный, деловитый дядя,
в стену крупноблочную долбит,
все долбит пробойником, как дятел.


* * *

Вот и снова не сделано дело,
вытек день, как вода из горстей.
Время позднее, отвечерело,
разметало незваных гостей.

Поднимусь завтра темным утром,
схоронюсь, как жучок под листом:
серый пепел, полешки окурков,
синий дым под задумчивым лбом.

Лунный ломтик на краешке ночи,
за окошком туман-молоко.
Я над вымыслом сосредоточен,
будто нитку вдеваю в ушко.

Хорошо под зеленою лампой
остывать, согревая других...
А котяра опять рыжей лапой
намывает незваных моих.



ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ

Справа митинги и сходки,
слева то враньё, то войны.
Взяли мы бутылку водки
относительно спокойно.

Всюду важная неважность
и малейшего безмерность,
относительная влажность,
относительная верность.

Сели, выпили полкружки,
груди тискаю подруге,
и она, конечно, шлюшка
относительно супруги.

Кто пройдёт - мы скажем "здрасьте",
хлеб и водка - наша пища...
Жизнь любая - это счастье
относительно кладбища...


В ОПЕРЕ

Басил гастролёр иностранный,
ему подвывал местный хор,
а в яме оркестра, как пьяный,
руками махал дирижер.

На это взирая из  рая,
пока не проснулся сосед,
ладонью зевок прикрывая,
я тихо спустился в буфет.


* * *

Встал поутру
и с зеркальцем ко свету:
не надобно ль примочки из свинца.
В сортире бегло просмотрел газету,
и оторвал премьеру пол-лица.

По телевизору кривлялся пошлый комик,
шумела Дума, словно банный зал,
а я полдня пытался вспомнить - 
припрятал деньги или потерял...




* * *

Врал по радио думский сердитый терьер,
но царило молчанье в природе,
только ворон, картавя на букве "р",
искал червяков в огороде.

Солнце светило, как в прошлом году,
плёл сеть мужичок в галошах,
пред ним, стоя раком, полола гряду
бабища, трусы в горошек.

Всё было, как было всегда на Руси:
век печатал век под копирку...
Мужичок, бросив сеть и подгляд на трусы,
побрёл поискать на бутылку.

* * *

Времена - смешно и слёзно,
веси водкой глушат грусть,
может вновь вернуться к розгам,
удивительная Русь.

Звездоболят депутаты,
зля народ и веселя...
Мужичок зело поддатый,
мочит кирпичи Кремля.


* * *

Всё погасло,
звонкий день зачах,
сыграны комедии и драмы...
Только небо в вечных орденах,
только жуть бездонной панорамы.

Где-то там,
в немыслимых мирах,
что людских ничтожеств тайной манят,
на органе спорит с Богом Бах
и ему Вселенная внимает...


+  +  +                                

Всё  во  что-нибудь  превратится
по  закону  бессмертья  веществ:
былинка - в  земную  частицу,
берёзка - в  зелёный  крест.

Тело  жаркое - в  облако  бледное,
в  газ  невидимый,  в  серый  прах...
Лишь  душа  исчезает  бесследно - 
вот  такой  парадокс,  иерарх...

*  *  *

Всем  плоховато,  кто  с  краю,
но  ты  меня  не  чести,
плохо  я  прожил,  знаю,
за  что  говорю:  прости.

До  свидания,  друг  нелепый,
зная  цену  поповской  лжи,
ты - не  очутишься  в  небе,
я - васильком  во  ржи.

Буду  больной  и  старый,
молчаливый,  как  козодой,
поставив  стакан  на  гитару,
вспоминать,  как  был  молодой...


*  *  *

Всю жизнь я брал не то весло,
хотелось света, грёб во мрак,
желал добра, а делал зло...
Не так года прошли, не так.

Да что года. Хмельной вчера
обидел дочь, седой дурак,
и жалок был, и был не прав...
Не так всё надо бы, не так.

Стихи, религии - всё ложь,
ночь в полусне, горчит табак,
в окне луны мерцает брошь...
Не так промчалась жизнь,
                        не так.


*  *  *

В райкомовскую  тлю   швырнув салфеткой,
он  в  восемнадцать  лет  попал  в  Кресты:
по рёбрам били юные менты,
а старый -
в "трюме" подарил конфетку.

Потом - лесоповал, воры в законе
и дурь болотная, где клюквой пахнет мох,
потом - амнистия - седой грузин подох,
свистел локомобиль  и  ржали кони.

Полулюдей или полугорилл -
он их забыл, существ эпохи жалкой...
Но не забыл лишь старого сержанта,
что в карцере конфетку подарил.


ГЕНИЙ


Встав из белой берлоги дивана,
дурацкий надев колпачок,
чёрной ночью в час таракана
сел на кухне, но свет не зажёг.

Дописавший сотую книжку,
не издавший из них ни одну,
он пил дурную водчишку,
не виня времена и страну.

Сигаретка тлела и тухла,
улыбался, старый,  во тьме,
что сидит всё ж на собственной кухне,
а не на нарах в тюрьме.

Были сильно дела его плохи,
не бездельник, не прокурор,
он сидел  как описка эпохи,
сам с собою ведя разговор.

Бедный гений - какой же ты гений,
гусь, ходить не умевший гуськом...
Штоф допит, сдунув пепел с коленей,
он в берлогу побрёл босиком.


*  *  *

Да, припадаю к синему стакану - 
жизнь пробежала, стал я староват,
и не издать мне никогда романов,
написанных  аж 30 лет назад.

Но тяги нет к известности и фраку,
спасибо, что хоть раз любимым был,
знал горе - увели мою собаку,
какую больше женщины любил.

Вновь счастлив тем, что осень наступила,
сад онемел, за банькой ржа полей,
курю махорку на крыльце бескрылом,
я - муравейника людского муравей...


ДИПТИХ О СЛАВНОМ САВЕЛИИ БЯКИНЕ

1.

Наконец-то женился Савелий,
на свадьбу пришло полсела,
плясали, блевали, пели,
самогонка рекой текла.

Но Савелий закусывал слабо,
утром очнулся от сна - 
под боком какая-то баба,
пощупал - нет, не жена.

А жена проснулась со свекром
почему-то на русской печи,
под задом пощупала - мокрые
чуть тёплые кирпичи.

...Похмеляться позвала тёща - 
за стол уселась родня...
Поутру все проснулись в роще,
и так продолжалось три дня.

2.

По уму стал жить Савелий,
будто смысл жизни понял:
ни пастушек, ни веселий,
бросил пить, курить и... помер.
Ну, а мы зайдём к пастушке,
лиф у ней девятый номер,
выпьем на ночь по три кружки - 
все Савелия догоним...




+  +  +                                                                 

День  похоронил,
ночь  тишиной  овеяна,
кошкой  грею  бороду,
пропахшую  портвейном...
Вечна  только  вечность,
человек  мгновенен,
что  простак  Петруша,
что  лукавый  Ленин.

+  +  +                              

Догмы,  догмы,
кодекс  уголовный
будут  вечно  люди  преступать,
в  человечьем  мире  всё  условно:
сын  влюбился  в  собственную  мать,
белый  старичок,  а  ходит  в  ясли,
зрит  монашка  в  снах  порнокино...

Это  в  муравейнике  всё  ясно,
а  в  разумном  мире  всё  темно.


ДОСТОЕВСКИЙ


Четвёртый ночи. Кофе выпито. Пора.
Свеча своё отплакала. Довольно.
Остановить настало бег пера,
а то Раскольников себя почует вольно.

Задул огонь. Перекрестился, лёг,
(я бы ко сну нашёл покой в бутылке),
а он не спал: долги, идеи, Бог,
боль в пояснице, жжение в затылке...

Какая тишина, часы тик-тик,
и паучок ткёт тихо паутину.
А за окном в ночи хмельной мужик
орёт: "Бежал бродяга с Сахалина...".


* * *

Друзья мои, когда в гробу глазетном
лежать я буду с ликом мудреца,
вы под мимозу суньте незаметно
бутылочку креплёного винца.

Уйдёте жить, мудрить, чесать затылки,
с женой соседа втихаря прилечь...
А я, проснувшись, выпью полбутылки,
потом - до дна
и смело въеду в печь...


* * *

                      Доченьке моей Марии


Выпьем, дочка, графин на столе,
круг свершив, скоро лягу в темницу,
погостивши на яркой земле,
превращусь в неживую частицу.

А живая в твоей крови
будет долго вершить своё дело - 
плыть от любви до любви,
из тела   впадая в тело.

Сын бестолковой страны,
смесь скобаря и еврея,
скоро буду глядеть со стены,
сесть  напротив тебя   не сумея.

Умереть - это фокус простой,
жутко представить другое,
что и ты скоро станешь седой,
продолженье моё золотое...


*  *  *

Дрель козодоя,
ржанье лошадей,
ночная сыпь, идут дожди босые,
когда царил ничтожнейший злодей,
я прожил век в подопытной России.

Увы,
нам не подвластные года,
мгновение от соски до погоста,
вообще мог не родиться никогда
иль на кол угодить при Грозном.

Что щуришь дед монголокарий глаз,
куда ты мчишь страна великороссов,
где всё впервые и в последний раз
в сплетении доносов и вопросов.

...На юг уходит скобка лебедей,
оплакивают век дожди косые,
когда царил ничтожнейший злодей
я прожил жизнь в подопытной России.




*  *  *

Духа с плотью вечны битвы,
бес, естественно, сильней...
Женский монастырь, молитвы
шепчут девы в тишине.

И своих невест Спаситель
порицает из икон,
безгреховности обитель
погрузилась в тёмный сон.

Лишь в кладовке смотрит кенар,
как поддавши коньяка,
настоятельницу келарь
наклонял у сундука...

*  *  *

Ещё спят в околотках мусорА
и дремлют кряквы в бронзовой осоке.
Весною пахнет, пять утра,
лимонная полоска на востоке.

Ещё в пижамах дрыхнет думский сброд,
спят воры, проститутки и старушки...
Лишь гений
в жёлтых сумерках бредёт
по гололёду
в поисках чекушки.


*  *  *

Жизни вечной ждёшь, нетленной - 
полно, дядя, не мудри,
в голубой песок Вселенной
ночью встань и посмотри.

Непонятная дорога - 
был вождём, пророс в репей.
Потому придумал Бога
человечек муравей.

...Магомет, Христос. Не надо,
всё самообман пустой,
лучше девку с толстым задом
обжимай, пока живой...

*   *   * 

Жизнь немудрена, когда здорова,
поглядишь - всё новое старо.
Вырастить детей  её основа,
после - натаскать их на добро.

Дом построить   иль сработать скрипку,
вымыть чисто руки, а потом
сесть к столу и наблюдать с улыбкой,
как котёнок кружит за хвостом.

*  *  *

Закачались травы, потемнели,
спрятался паук за образа,
вороны притихли в лапах ели,
кашлянула близкая гроза.

Туча черная над озером повисла,
враз остыла летняя жара,
баба проплыла под коромыслом,
бёдрам в лад
качая два ведра.

*  *  *

И лазер, и мазер - всё надо бы вроде,
квадрат, треугольник - их нету в природе.
Рублёвская троица, рыжая осень,
дуга коромысла и баба на сносях,
любовь, хлебопашество, слёзы погоста...

Что сложно, то ложно,
что истинно - просто.

* * *

Идут  века,  а  стойкая  природа
в  живом - от  человека  до  скворца - 
не  изменила  генетического  кода,
не  изменила  чёрточки  лица.

Но,  может,  в  бытие,  чья  суть - движенье,
себя  мы  наблюдаем  малый  срок...
Так  в  травах  никакого  измененья
не  видит  однодневка-мотылёк.


ИСТОРИЯ

Серьёзно относиться к ней не стоит,
жаль только, в школах врут ученики.
Историки  как бабы до историй,
за счёт казённый чешут языки.

Вот арифметика правдивая наука,
ее, не изучая, знают все:
и вор в законе,
и торговка луком,
и даже мышь, живущая в овсе.

Историк  как фантаст. Откушав водки,
подлёг к жене, которой наплевать,
как брился Пётр,
что пил Пепин Короткий,
кто с Катькою раскачивал кровать.

+  +  +  
                                              
Июльский  зной - 
и  лезет  кверху  ртуть,
века  прошли,
но  стало  всё  как  было:
врёт  мужу  ресторанная  'кобыла',
а  над  помойкой
тот  же  Млечный  Путь.

И  умных
люди  числят  в  дураках,
стремится  к  лесу  волк,
мука - к  замесу.
Под  одеялом  силится  монах,
в  плен  не  попасть
к   так  называемому  
бесу...

+ + + 

У каждого своё,
и потому:
тот рад, что не попал ещё в тюрьму,
доволен тот, что жёнка встала раком,
тот загрустил под нобелевским фраком...

Но мы,
заняв на пузырёк винца,
спокойно выпьем за квадрат кольца,
и бабочку, что села в блюдце с солью,
возьмём за крылышки
и выпустим на волю.


*   *   *

Каждый день у меня день рождения,
вечер, в печке трещат дрова,
вертикально ещё положение,
что-то мыслит ещё голова.

Дети спят. Белый гриб на вилочке,
время кончилось петуха,
не отрава блестит в бутылочке,
благоухает уха.

В телевизоре спор с воронами,
ах, как просто всё, ёшь твою мать,
если паучьими войнами
простое не усложнять...

* * *

Как дивно тих подлунный вид,
свечой  мерцанье в водном храме,
и всё молчаньем говорит,
чего не выразить словами.

Космическою немота была,
овеянная звёздным прахом...
Вдруг - звон разбитого стекла
и бабий крик:
- Пошёл ты на ...


+  +  +  
    
Содвинем  чарки,  смуглая  Елена,
вот  кильки,  нам  не  надо  осетра,
в  печи  ворчит  еловое  полено,
давай  по  чарке,  смуглая  сестра.

Я  счастлив  тем,
что  в  этой  своре  мира
овалы  мял
и  псов  не  предавал.
Луна  в  окне - 
картофель  без  мундира,
задуй  свечу - айда  на  сеновал.

Бог  не  осудит
нашего  поступка,
судья  ему  псевдосвятой  дурак...
Летит  на  сено  канифасовая  юбка,
за  ней  летит  мой  нобелевский  фрак!


*  *  *

Как квадратуры круга без остатка,
не сыщешь без изъяна образца,
души безгрешной, идеального лица,
достоинства без недостатка.

Тогда придумала лукавая природа,
великий мастер сложной простоты,
ловушку для продленья рода - 
высокий бред любовной маеты.

*  *  *

Как чуден зимний чёрный час,
люблю иметь, чего хочу,
а надо мне на этот раз
открыть вино, зажечь свечу.

Графинчик, хлеб, копчёный сыр,
стекает парафин на медь...
Мал иль огромен этот мир,
зависит, как в бинокль смотреть.

Скребутся мыши под избой,
горит свеча, горит темно...
Я без тебя сижу с тобой
и пьём мы чёрное вино.


ОКТЯБРЬСКОЕ УТРО

                        ...И  вот  уж  о  невозвратимом
                         скрипач  безносый  заиграл.
                                              А. Ахматова.


Как  жить,  я  никому  не  говорю,
пусть  всякого  свои  научат  тени,
оставим  это  дело  букварю
евангельских  лукавых  поучений.

Я  пью  за  праведность  неправедных  путей,
за  лунный  свет,  за  женские  колени,
за  души   мной  не преданных  детей,
за  глупости  своих  словосложений.

Уж  утро  тёмное,  мент  сонный  влез  в  мундир,
захолодало,  и  не  слышно  птичьих  пений...
Ничтожества  озвучили  эфир
и  что-то  ищет  на  помойке  гений...


*  *  *

Какая мелочь - сдобные перины,
златая цепь, бобровый воротник...
Но постепенно человек привык
писать на тему сытную картины.

Творец правдив, пока он тем доволен,
что есть свеча,
табак,
стакан вина
и уголок, где не мешает воле
достатка золочёная блесна.


ПОЭТ

Ни  дома,  ни  жены,  ни  славы,
ночует  он  на  чердаке,
лунишка - слева,  звёзды - справа,
две  воблы  да  стихи  в  мешке.

Спит.  Кошкой  фуфаец  описан,
визжит  комар,  кусает  вошь...
Но  он  уж  в  вечности  прописан,
бездомный,  гениальный  бомж.


*  *  *

Калачиком - пёсик Дружок,
падает первый снежок.

Немо радио, тишине
надоело врать и свистеть.
Паучишко в углу окна
в свою же попался сеть.

Хоронюсь в бездорожье сельца,
кура снег клюёт на доске,
пьяный сосед у крыльца
в белом спит парике.

*  *  *

Клаза, милая пастушка,
пусть не ведает она,
что писал Лександр Пушкин,
почему светла луна.

Дорогая, сядем рядом,
ты бедраста, как бадья...
Интеллекта нам не надо,
интеллектом буду я.

*   *   *

Колдунов нам не надо,
                     ни к чему Кашпировский - 
нету денег  и трезв,
                     будто отрок поповский.

Был вчера богатей,
                   пел в бредовом надрыве,
нынче ясен и тих,
                 словно Ленин в Разливе.

Сел на мель, хоронюсь
                    от друзей и подружек,
тут никто не спасёт,
тут никто нам не нужен.


+  +  +  
                                                  
Много  пью.  И  потому  наверно,
что  я  муравей,  а  не  поэт,
что  мне  жулик  кажется  Жюль-Верном,
есть  богатый  поп,  а  Бога  нет.

Но  ведь  им  я  проклят,  окаянный,
нищий  и  богатый,  словно  Русь.
Лишь  увидев  мать  на  дне  стаканном - 
я  в  диване  чёрном  утоплюсь.

...Утром  ложечка  изломится  в  стакане,
время  сочинять  начнут  часы
и  прижмутся  в  парках  тараканьи
к  проводам  троллейбусов  усы.


*  *  *

Коль не лезть в нутро предметов - 
всё земное - красота:
бель зимы и зелень лета,
грим одежд и нагота.

Лапка вербы, сор помойки,
божий день и ночи дно...

Счастья суть поймёшь на койке,
встать с которой не дано.

*  *  *

Кому желанней "Мерседес", кому свобода...

Когда меня к себе звала природа,
я уезжал в деревню налегке
с тетрадкой и бутылкой в рюкзаке.

Текли в пути пустые разговоры
в плену вышневолоцких проводниц.
И вот уже, как прошлое,  озёра
затянуты туманом небылиц.

И я один. Не торопясь под крышу,
сев у воды, тянул стакан вина
и наблюдал, как всё покоем дышит:
осенний лес, осенняя волна
и ржа полей,
и неба синий кафель,
и тракторишка, что в избытке сил
на глинистой дороге занят был
печатанием гусеничных вафель.
И в положенье вольного наклона,
подбив подол, стирала баба плат...
Я пил один, свободный  как ворона,
забыв про календарь и циферблат.


КРАСОТА


Моя  
самая некрасивая,
тощая, как весло,
глупа, как кобыла сивая,
будто бы мне назло.

Только что не горбатая,
всё в ней было не при...
Я послал в Париж её статую
и за красоту получил   "Гран-при"...


* * *

     "В моей руке - какое чудо - твоя рука...".
                            Афанасий Фет


О, господи, какие строчки!
...В час пик
троллейбус пёр, как танк,
а в нём  людей, как килек в бочке - 
хрустит каблук, трещит пиджак.

В тисках народ, народу худо,
даёт троллейбус резкий крен:
Фет морщится - как давят чудо -
зад Натали и перед Керн...


* * *

Кто дачку,
кто тачку,
кто редкий кинжал,
кто трон из морёного дуба,
кто совесть и честь...
Ну, а я потерял
ничтожную малость - два зуба.

Конечно, такая потеря урон
для лектора или артиста,
а я так прикинул, что мне не резон
рот разевать у дантиста.

Ходить к зубодёрам - одна маета
и денег угробишь изрядно...

Уж лучше держать на запоре уста,
что, в общем, совсем не накладно.


*  *  *

"Куда ты летишь, Россия?"
"В никуда", - отвечает она.
Я сижу с петлёй на осине,
допиваю бутылку вина.

За Большое пью Опочивалово,
за себя, за дядю Христа.
День осенний, тишь небывалая
и смертельная красота.

Хорошо, что на барской конюшне
не лягнул меня конь ногой,
что не Пушкин я и не Кушнер,
а кто-то совсем другой.

Что не воин с кровавой пикой,
что любили собаки меня,
что гладил жука по спинке,
ощущая  что мы родня.

...В небе туч немытые простыни,
кончен пир, вина ни глотка...
Подошли в погонах апостолы
и в избу отнесли мудака.

*  *  *

Все  радости  обречены  на  грусть,
вечерний  бред  на  утро  лечат  чаем.
- Куда  бежишь,  задумчивая  Русь?  -  
кричат  враны - она  не  отвечает.

Родная,  всякий  век  необычаен.
Ты  уповай  на  Павла,  на  Луку,
на  водочку,  гармонь  и  песнопенье,
зачем  пистоль  приблизила  к  виску,
терпи,  старуха,  ты - страна  Терпенья.


*   *     *

Как хорошо - 
нет в доме пищи,
хмельного нету ни глотка...
И вдруг явились две бабищи,
четыре чёрных каблука.

Сопротивлялся я,
но слабо:
кричал: "Я гений, Лев Толстой...".
Но гениальней были бабы - 
встал утром
нищий и пустой.



*  *  *

Линяя, гаснет чёрный свет,
и вот - вселенная раздета.
И Бога нет, и тайны нет,
есть - красота рассвета.

И прозу жизни спел петух,
тела селян влезают в платья,
непохмелившийся пастух
портянки ищет под кроватью.

И множат зеркала людей,
и убежали мыши в дырки,
и дядя Петя, прохиндей,
достал приватно две бутылки.

*  *  *

Листья на воде
               качаются,
лес осенний, лес немой.
Вот и жизнь моя кончается,
погостил, пора домой.

Но берёзку  взяв за талию,
я гляжу, живой пока,
как плывут, поди, в Италию,
по-над Русью облака...


*  *  *

Лишь сел на мель - 
пуста хавира,
один, как бобик на луне.
А при деньгах - 
друзей полмира
и все в любви клянутся мне.

Зады и груди девок дразнят,
стихи шаманит,  сукин сын...
Я жду отшельничества праздник,
смиренный столпник Валентин.

*   *   * 

Любви рассыпалась основа,
что ж, встреча - спирт, разлука - чай.
Тьма слов, а два всего-то слова
нужны нам: "здравствуй" и "прощай".

Всё усложнённое - так просто,
приходит к середине край.
Между рожденьем и погостом -
два слова: "здравствуй" и "прощай".


*  *  *

Люблю таскать плотвичку из тумана,
ещё люблю цыган и лошадей...

Но ненавижу я, когда с телеэкрана
дурит народ какой-то прохиндей.
Когда не видят меж стрижем и луком сходства,
и волчий вой при лагерной луне,
и всякой власти неизбежное уродство,
и всё, что есть животное во мне.

* * *  
         
Людей на самом деле мало:
один, два, три - и нету их...
Я брёл домой,
зима крепчала,
без шапки шаркал, пьян и тих.

Но вдруг безвестный,
тоже шаткий,
давя протезом, громкий снег
мне на башку
свою напялил шапку,
сказав:
- Замёрзнешь, человек...

*  *  *

Между созвездьями и шахтами
жил одинокий муравей,
играл с самим собою в шахматы,
с самим собою пил портвейн.

И делал, что ему захочется:
плевал в окно, сходил с ума...
Свобода - это одиночество,
где даже двое - там тюрьма.

*  *  *

Мир анархии и силы,
медных лбов, речей постылых,
мыслей, сказанных давно,
денег, славы толокно - 
Полно! - нам с тобой другое:
пить вино недорогое
с виноградом запотелым,
после въехать телом в тело
и, очнувшись на полу,
свет зажечь и вновь к столу.

*   *   *

Мозг думает:
как превратится он в золу - 
опять бессонница - 
я не запасся водкой.
Ползёт направо по оконному стеклу
звезда миллиметровою походкой.

Уходит жизнь,
немая ночь молчит,
лишь мышь за чёрной печкой шкодит,
и кошечка под бородой урчит,
будто ручные часики заводит.


 МОЛОЧНИЦЕ  ТАМАРЕ

Ах, какая ты жердинка, Томик!
То ли дело у твоей подруги Жени:
под округлостью лица
грудей двухтомник,
ниже - полное собранье сочинений...

*  *  *

Мольберт, натянута холстина,
дождь за окном и жёлтый тлен.
Что время - тень, песок, пружина,
но в людях нету перемен.

И в средний век шёл тот же дождик,
донос писался и хорал,
и кистью трепетной художник
ничтожество обожествлял...

*  *  *

Мудрят мудрецы,
свистят депутаты,
Малевичи мир превращают в квадраты...

А Рембрандт
под сумерки вытер палитру,
без фокусов
с холода вынес пол-литру
и   плотную Саскию взял за места...
Он знал,
что сложнее всего - 
простота.

* * *	

Не изданы книги. Условные боги
молчат, как музейные паровозы.
Лежу, обивать не умея пороги,
и кончилась водка, и дело к морозам.

И пёрышком бредит седая бумага,
и сохнут холсты, не родившие лица,
и ветреный ветер, холодный  как шпага,
плевав на таможни, летит за границу.

Тот плачет в капкане, охотится кто-то,
сиамская кошка мне дышит в затылок,
и давит тоска, как сапог на болото - 
займу у соседки на пару бутылок...

Я пью за людскую высокую низость,
за суетность лиц одинаково разных,
за вечную к женщине дальнюю близость,
и за
одиночества праведный праздник...


        ЗООПАРК


И вновь я посетил Крестов пределы,
где в камерах не воры, не жульё,
а без суда и следствия сидело
ни в чём невиноватое зверьё.
  
Зек опытный, по воле сам скучая,
я подкормил печеньем глухаря
и передал жирафе пачку чая,
напильник сунул тигру втихаря.
  
Письмо на волю мне дала макака,
спала от скуки кобра на песке...
Идя домой, напился как собака,
на улице Зверинской в кабаке.



* * *

На Руси свобода - анекдот,
я же не вития с медным зубом
к мятежу не призывал народ,
не бунтарил, не бодался с дубом.

На заре работы,  тихий раб,
в руки брал перо, а не дубину,
обнимал кустодиевских баб,
пил вино и собирал малину.

И когда почую смертный час,
то без злобы на эпоху злую,
я на посошок в последний раз
захмелюсь и дочку поцелую...

*  *  *

Бросил  пить
и  доволен - как  просто,
прочитал  главу  от  Луки.

Ночь  сухая,
пахнет  берёстой,
это  время  моей  тоски.

Боже  мой,  до  чего  же  я  сильный,
глажу  кошки  пушистый  хвост,
мыслю:  нету  порядка  в  России,
Млечный  путь - сто  мильярдов  звёзд.

Только  чёрт  за  моим  затылком
шепчет  в  ухо:   мысли  не  те,
в  холодильнике  мёрзнет  бутылка...

Я  согрел  её
в  животе.


*  *  *

На площади сходка иль митинг,
народец угрюмый и злой,
какой-то плешивый политик 
кричит в матюгальник: "Долой!".

Кто рай обещает, кто судит,
кого-то поносит пиит,
шумят оглуплённые люди,
российское стадо гудит.

А в сквере   в фуфайке рабочей,
хмельной, но не то  чтоб совсем,
сидит человек и хохочет,
хохочет вовсю ни над чем.

*  *  *

Вот опять мне что-то душу ранит,
будто дочь пристроил к палачу...
Долго я бурил дыру в кармане
и побрёл к кабацкому врачу.

Замаскировав молчанье шуткой,
взял бутыль и горсть бордовых слив.
Переспал со старой проституткой,
разницы с младой не ощутив.


*  *  *

Над телекамерой земли изображенье,
которую не видел столько лет.
Давно земное одолел я притяженье,
людского - 
          никогда не одолеть.

...Готов отдать непрожитую жизнь
за то, чтоб на день в лес,
                          к озёрным блюдцам,
за птичий свист,
за василёк во ржи,
за чудо - 
         светлой женщины коснуться...


+  +  + 
          
Народ  не  мчит,   как  прежде,   на  работу,
матюжник,  пьянь  и  на  руку  не  чист,
понюхав  европейскую  свободу,
затылкочёс   вдруг  сделался  речист.

Ему  не  воли,  а  порядка  надо,
свобода  для  России  лишь  мечта.
В  болотах  и  лесах  погибнет  стадо,
когда  пастух  без  палки  иль  кнута.



НАРОД


В начале века - шах,
а на исходе - мат
Истории гроссмейстер нам поставил.
И партии - каюк. Кто виноват? - 
шевелят современники устами:
Маркс?
Лысый с Волги?
Грузии урод,
что на мангале полстраны изжарил?
А может  Бог?
Нет, виноват народ:
по Сеньке шапка, по холопу - барин.

...Фигуры сдохли,
сделавши свой ход,
одни - в Бастилии, другие - на Лубянке...
Но до сих пор толпы бездельной сброд
"ура" или "долой" орет по пьянке.

*  *  *

Насилуют детей
и нож в поддых за кость,
кривляются
и сыплют яд в стаканы...
Нет, человечество ещё не родилось,
людей - десятки,
остальные - обезьяны.

Природа или божий свет
вложила в мозг зверей так скоро разум,
что, может, через десять тысяч лет
людьми все станут...
А ты хочешь - сразу.

*  *  *

Не вняв той жизненной примете,
что хуже кражи простота,
всё раздарил, пустил на ветер,
седая плешь, казна пуста.

Без чина, имени и веса,
так - простодушный старичок,
сижу в осеннем храме леса -
корзина, стопка, посошок...

*  *  *

Не слыша, как витийствует вития
и точит о трибуну жёлтый нож,
стоит старушка со времён Батыя,
запутавшись,  где истина, где ложь.

Гуляют в баре денежные стервы,
а за углом, где паперти порог,
стоит Россия с баночкой консервной
и,  слыша звяк, благодарит: "Спаси вас бог...".

*   *   *  

Не хламный быт, не кухонная проза,
но двери распахнувшие крылом,
вся чистая, как будто бы с мороза,
ты наполняла мой бездомный дом...

Я невпопад отпущенное прожил,
я не осилил  ни одной реки,
но всё ж когда-то я тебя тревожил,
касаясь пальцев сдавшейся руки.

Тот дом стоит, нас позабывший,  верно,
тайком я подхожу к нему не раз
смотреть,  как в золотом окне вечернем
другие тени заменили нас.


*  *  *

Нельзя на Руси не напиться,
у неё пир впадает в надлом.
Все птицы в бегах, лишь синица
замазку долбит за стеклом.

Салютом подбита чайка,
ставит вор в казино на "зеро",
и девочка попрошайка - 
на корточках у метро.

*  *  *

Непознаваема свеча,
миг, чьё названье вечность,
звезда в галактике борща,
космическая млечность.

Огромность, малость - до конца
ничто не постижимо.
Под гримом зримого лица
живёт душа незрима.

...Мимозным днём замкнётся круг,
мы ляжем средь ограды,
и ни о ком жена и друг
не знали полной правды.

И не прольёт на тайну свет
учёный труд Емели.
Любой не знает человек - 
кто он на самом деле.

*  *  *

Нет, Европы мне не надо,
на Америку плевал.
За соседкой с толстым задом
лезу я на сеновал.

Где-то биржи, где-то флаги,
где-то забастовка шла.
Мы распили банку браги
и забыли все дела.

Ночью дождь по крыше шлёпал,
я, пустой, храпел в усы...
Поутру моя Европа
не могла найти трусы.


АННА


Пил
        водку,  с  перчиком  мешал - 
простыл,
вода  текла  из  крана,
и  рисовал  квадратный  шар,
целуя  край  стакана.

Потом  читал  овал  угла,
миногой  заедая...
Вдруг  Анна  в  кухоньку  вошла:
седая  и  босая.

Присев,  она  сказала:
-  Жаль,
что  пьёте  вы  при  вашем  даре...

Её  божественную  шаль
загнал  я  утром  на  базаре.


*  *  *

Ни в церкви, ни в театры не хожу - 
они, по существу, одно и то же.
Собаку выведу, на пиво дам бомжу,
куплю винца и улыбнусь прохожим.

Мечты, успех, высокий идеал - 
всё горький дым, а человечек - муха:
тот шёл к вершине, а пришёл в подвал,
тот сел на трон, а кончил пулей в ухо.

Мир вечно будет  суетлив и прост,
спешить в цеха, бордели и больницы...
Лишь жаль, что не смогу увидеть звёзд,
да серой сыроежке поклониться...

*  *  *

Ни солнца, ни луны сияние,
ночь -  как улыбка мертвеца.
Такое было состояние - 
пришло желание конца.

Но - ноги в валеночки войлочные
и - жёлтым ногтем по усам,
поправ зарок, я принял водочки...
Врут,
что не пил Омар Хайям.

*  *  *

Ночь, как ставший монахом бандит,
в костре догорают книги и скрипки,
дед под фуфайкой, как лось, храпит...
Жизнь моя - сплошные ошибки.

Бога не видать, ножей лунных блеск,
осыпана инеем млечности юбка,
и, как огромная телефонная трубка,
молчит в камышах чёрный бес.

Беспощадная щука спит возле язя,
озвучили тишь комариные звоны,
где-то далеко-далеко, ничего не везя,
стучат колёсами бессонные вагоны.

Х   Х   Х

Ну,  времена:
купив  одеколон,
мужик  вошел  в  полупустой  вагон.
Рванула  электричка
без  свистка,
он  в  тамбур  вышел,
сделал  три  глотка.
И  вдруг  бабулька - 
липнет,  как  репей:
-- От  вас  запахло  юностью  моей...
Мужик  безмолвно
ей  отдал  флакон,
и  тихо  спать  ушел
в  другой  вагон.

* * *

О дневной житейской чепухе
забываешь вдруг, на звёзды глядя:

кто-то букву выскоблил в стихе,
плутовал в мясном отделе дядя,
поучал листву учёный пень,
прибежал на финиш кто-то первым...

Господи, какая дребедень
портит человеческие нервы.

... Бьётся о стекло ночная тля,
стоя спят деревья и антенны,
и плывёт непрочная земля,
как воздушный шарик по Вселенной.

*  *  *

Обижаться на старость невежливо:
были - дети, любовь и дом.
Мы пришли в этот сон невеждами,
таковыми обратно уйдём.

Обнажается зябкая рощица,
стая воронов на жнивье...
Ах, как назад не хочется - 
в вечное небытие.

*   *   *

Один взлетел - причастных легион,
другой упал - в суде лишь плачет мама...
Но все - от нянечки детсадовских времён,
               до профессуры вузовского храма,
               где говорят конкретно иль общо
              об именах далёких иль вчерашних - 
все мы творим - а кто ж ещё - 
о высоко взлетевших и упавших.

*  *  *

Озёрным солнцем осиянна,
Сусанна принимала ванну.

На берег вышла с лёгкой дрожью,
в кустах же старец, хил и бел,
впервой холм рыжего межножья
как диво редкое узрел.

Не знал безгрешный старец Яков,
что в море женских душ и лиц,
у всех тот холмик одинаков - 
у сельских скотниц и цариц.

*  *  *

Он помнит - в твой высокий терем
влетел, букетик теребя,
звонил и чуял - ты за дверью
была. Но не было тебя.

Спустившись тихо в мир огромный,
он шёл, слоился чёрный дым,
твой дом большой, как слон бездомный,
брёл виновато вслед за ним.

Уж полночь, травы в хладных росах,
пустырь,
безлюдное кольцо,
автобус, встав на задние колёса,
всё норовил его лизнуть в лицо.

*  *  *

Погубит нас уже заметный фактор - 
не потепление, не атомный реактор,
не СПИД, не столкновение с кометой - 
а бездуховности бардак и балаган...

Сказала, скинув трусики Джульетта:
- Надень презерватив, Роман...

*  *  *

Подарил алкашу галоши,
было б - чарочку подарил.
Ах, как хочется быть хорошим - 
сел на лавочку, закурил.

С темнотой спорит тусклое солнышко,
тьма сейчас переспорит его...
Рядом бабка присела на брёвнышко:
- Дай на кружку.
- Нет, мать, ничего.

Снег не падает, а взлетает,
далеко-далеко до весны...
У бабульки кошёлка пустая,
как пустая душа страны.

*  *  *

Поплакав и выпив стаканчик вина,
старик у оврага сидел до темна,
где честные люди бесчестных времён,
смешавшись с землёю, лежат без имён...

*  *  *

Посошок и мешок приготовил -
в Питер пора, старичок.
На дорожку присел чуток,
уж луна - без мундира картофель.

До свидания,  край свободный,
выпил стопку, печенье  погрыз,
и оставил чуть-чуть
                   и для крыс,
и для вора -
             вдруг он голодный...


ПРЕДСКАЗАНИЕ


Ты, человечек, богово художество,
жар плоти и космический мороз,
плебей и царь,
               великое ничтожество,
сын капельки любви
                   и моря слёз,
придя в сей мир на миг из мрака вечности,
успела всё же мыслящая тля
обжить Вселенную,
                  и тайну бесконечности
постичь
       по обе стороны нуля.

*  *  *

Приемлю арльского неуча,
мне шагаловский ослик люб,
и гаишные знаки малевичей,
и вчерашний гостишка - дуб,

что, почитав Есенина,
взял из меня полста
и притворяясь гением,
не вернёт мне их никогда.

...Я выпил стаканчик истины,
в зад натурщицы вставил взор,
наплевав на мир, где витийствует
адвокат, прокурор и вор.


*  *  *

Пришёл, на пса бездомного похожий,
ругался матом и хозяйку дома нёс,
разбил фужер и наблевал в прихожей,
"Какое свинство", - кто-то произнёс.

А он, проснувшись дома, кофе варит,
оттёр с плаща остатки блевоты...
И прут из горла гениальной твари
стихи необъяснимой чистоты.


*  *  *

Разве я злодей, ребята, - бросьте,
спьяну нагрубил - моя винца...
Все живые, приходите в гости,
не гвоздей купил я, а винца.

В клеточку мы все в житейском море
и зависимы от пешек и  ферзей.
Приходите,
я ещё не в морге - 
накрываю стол и жду друзей.

Назатворничался,
жду, миряне, в гости,
на трамвай садитесь, на коня,
все, кого обидел не по злости,
да и те, кто обижал меня...

*  *  *

Разревелся пустой холодильник,
рама с автопортретом пуста,
мышь на полке достала напильник,
точит что-то - там нет ни черта...

Мы плохое сегодня забудем,
в лес войдём, где увяли листы.
Помытарив по книгам и людям,
я теперь так хочу простоты,
как тиши после гулкой пирушки,
как жены после скорых страстей,
как  порой   хочешь чёрной горбушки,
возвращаясь из знатных гостей.

*  *  *

Расходятся в земной истории
материки и человечки...
Она губами ноль состроила,
хлоп - дверью,
и в бега навечно.

Дождило,
в окна лезли запахи,
тьма пахла елью и крапивой...
А он лежал затылком в запонки
и думал: "Хорошо бы пива...".

*  *  *

Редиску девки загрызали,
кидал я стопку под усы,
и только банки отлетали,
и только тикали часы.

Напротив нас палач в окошко
подглядывал, седой старик.
Мы целовались, наша кошка
ему показывала фиг...

*  *  *

С гонорара шёл, как Рокфеллер,
мне бы к дому нанять ямщика,
но уж нет - обзавёлся портфелем,
сунул стольник в дверях кабака.

И пошло. Сел в кольцо негодяев,
понеслось, полилось питие,
философ, что там бедный Бердяев,
толковал житие-бытие.

Лил коньяк, заказывал крабов,
стал вдруг всякому в зале знаком,
целовался с грудастой бабой
и лакея назвал дураком.

И тогда вышибала тверёзый
меня вышвырнул из кабака...
Остывал я всю ночь под берёзой
без портфеля и кошелька.

Разбудил меня мент пристойный,
испугался я - бог упаси...
Но, поняв, что пред ним не покойник,
посадил дурака в  такси.

*  *  *

С микроскопом,
с компьютером,
с ножичком,
дети сложности и простоты,
не идите дальше художника
в таинство наготы.

Запах ландышей, лица женщин,
звуки, формы, цвета...
Непостижимые вещи:
в небе - Бог,
на земле - красота.


САВРАСОВ

Дождит,
проснулись ложные слова,
ночь спал  не раздеваясь на постели,
нашёл бутылку, рассвело едва - 
бог с ним,
ещё грачи не прилетели.

Ни жён, ни академиков - уютно,
дрожит окошко - знать дела к метели.
...Он выпил,
закусил мочёной клюквой,
и снова лёг - 
ещё грачи не прилетели...

*  *  *

Светилась в окне сеновала
средневеково луна,
ещё петухом не кричала
зевающая тишина.

Сырью тянуло от леса,
бледнел поднебесный дым.
Светало. Святая Агнесса
на сене спала со святым.


*  *  *


Свобода русского в узде,
Луна свернулась в колечко,
Висит улыбка на гвозде,
Себя оплакивает свечка.

...Под утро поседел он вдруг,
жизнь борзо пробежала как-то,
и дворник смелый, как хирург,
побрил по пьянке кактус.

И к пивларю бредет душа,
где желтый день разбил копилку.
Миллионер у алкаша
ничтожно просит на бутылку.

Окурок в сивой бороде,
съел переулок полтрамвая...
Свобода прячется в узде, -
кряхтит кобыла ломовая.

Он водку пьет за первый снег,
покуда в разуме и в силе:
ведь если честен человек,
то стыдно трезвым быть в России.

*  *  *

Сгорит избёнка - потужу неделю,
дружок предаст - немного погорюю,
уйдёт жена - и это не смертельно,
её искать не стану, и другую.

Но кто-то у меня увёл собаку - 
вот это не ровня потерям прочим...
Уж скоро год один живу,
                       однако,
заслышу лай
             и вскакиваю ночью.



* * *


Седой профессор лёжа пил и стоя,
с латынью путал русские слова,
писал статьи и умер от запоя,
когда побрила осень дерева.

Патологоанатомы в утробе
искали что-то, но нашли не то...
Полгода в институтском гардеробе
висело его драное пальто.

*  *  *

Скверно я прожил, каюсь,
милая, друг золотой,
я без тебя спиваюсь,
но я спился бы и с тобой.

Потому что дожди косые,
потому что болит душа,
потому что живу в России...
Но я спился бы и в США.

*  *  *


                        "Сначала было слово
                         и это слово был Бог".
                               (Евангелие)

Ты прав, евангелист, - основа
общения людей не немота.
И всё-таки находим мы без слова
грибные или женские места.

Молчит над клавесином Гендель рыжий,
мёд сладок,
горек тайный самосуд.
Люблю, лукавлю или ненавижу - 
без слов
и пёс  и женщина поймут.

Не надобны для выживанья мира речи,
молчит кузнец, берёза и трава...
Вот только я,   себе противореча,
произношу слова, слова, слова.

* * *

                              Саше Мореву


Ты не дивись на слухи ходкий,
что Мастер,  к миру сев спиной,
за день употребил штоф водки
и спать улёгся не с женой.

Дивись другому, дядя Саня,
что это он,  от хмеля бел,
пил целый день, но  в тоже время
картину написать успел.

Её, наверно, в век идущий
отринет цензор-прокурор,
но, может, на неё в грядущем
положит глаз музейный вор...


*  *  *

Спит Россия иль притворяется,
полдень тих, я иду в покой...
Только облако
продвигается
над спокойной,  как я,  рекой.

Не нужны мне таблетки
и градусник,
дав свободу простому вину,
я рыбку ловлю
и радуюсь,
что ещё не поймал
ни одну.


СТИШОК ДЕТЯМ


А у моей соседки Нюры
три легкомысленные куры
рожают каждый день детей,
а я, обжора и злодей,
под бражку, а порой под водку
бросаю их на сковородку. 

*  *  *

Страсть и любовь - наваждение,
скоро в спальне падает снег...
Не в сближении, а в расхождении
проявляется человек.

Когда тесно двоим  стало в лодочке,
друг мой, сложных тяжб не ведя,
выпил с ангелом  бывшим водочки
и уехал, не взяв ни гвоздя.

*  *  *

Стрекозишка на подоконнике,
приглядись
к этой радуге крыл.
Не дивись, что будешь покойником,
удивляйся тому, что жил.


СУМЕРКИ

На вешалке чёрт повесился...
Куда мне бежать от тоски,
за окошком секира месяца
и тень гробовой доски.

Есть же на свете умники,
трезвые остряки,
их не ломает в сумерки
недуг смертельной тоски.

Чёрной угрюмостью взвинчена,
нашептывает тишина:
возьмись за горло графинчика
и выпей, какого рожна...

Сдался - будильник, как рыбица,
цифры усами трёт...
На вешалке весело лыбется
ушанка моя, а не чёрт.

*  *  *

Суть природы русского народа: 
для него трагедия - свобода.

Трезвый он расчётлив, но по-пьянке
вовсе бестолковый счетовод:
поменяет  трактор на полбанки,
Волгу, раззадорь, переплывёт.

Русский дух - сам на себя сатира,
Бога с чёртом смешанная масть,
это он горазд спасти полмира
и ведро помойное украсть.

*   *   * 

Такая на душе неразбериха,
такая смута - что я глухо зарычал.
Один прохожий погрозил мне: "Тихо",
другой, что поумнее, промолчал.

И я затих, и всюду стало тихо,
в окне вечернем, где уют как мёд,
улыбчивая тихая портниха
кому-то что-то на машинке шьёт.

И постовой у линии трамвая,
не мучась, не крича и не любя,
ни разу женщину, наверно, не теряя,
стоит и ожидает
               сам себя.


*  *  *

Талант - ничто без силы воли,
он деликатно без неё,
забросив на чердак копьё,
даёт добро бездарной своре.

Конечно,
важно век какой,
иной дробит крыла Пегаса.
Где б был при Кобе Лев Толстой?
Где б при Никите был Пикассо -

Но и во времена свобод
препятствий тьма в житейском поле:
нужды верига, страсти мёд
и
алкоголи, алкоголи.

*  *  *

Тихо нынче на селе,
и рисую рожицы,
улыбаясь сам себе,
как писарь в "Запорожцах".

Выпил, хрустнул огурцом,
пышет печь горячим боком.
Я один - всегда вдвоём,
а вдвоём - мне одиноко.


*  *  *

То летишь, то стоишь на развилке,
то трагедия, то салют,
выпив водочки, чешет затылки
российский подопытный люд.

Хохочу, негодую, плачу,
ни учить, ни судить не берусь.
Никому не решить задачу,
имя которой - Русь...

*  *  *

Томимы тягою великой,
в нагом нестыдном естестве,
в лесу, пропахшем земляникой,
лежали двое на траве.

И, слившись в забытье устами,
боролись, издавая стон,
и, содрогнувшись, вдруг устали,
и впали в чистый детский сон.

Они, уснувши, то свершили,
зачем явились в этот мир.
Плыл коршун в голубой вершине,
в лесу творился жизни пир.

На них поглядывали белки,
шепталась душная трава,
на них с летающей тарелки
в бинокль взирали существа.


*  *  *

Тот - в высокое небо,
тот - в шахтный забой,
и помимо вещиц обветшалых иль крепких,
каждый незримо таскает с собой
урночку с собственным пеплом.

Но о ноше забыв,
он дудит на трубе,
превращаясь в старуху иль деда,
и смертельно живой,
весь в ничтожной борьбе,
пораженье считает победой.


У    РЕКИ


Старею - 
ногти  медленней  растут.
Стал  всех  прощать,
без  вёсел  моя  лодка,
на  небе  звёздочка  ползёт
миллиметровую  походкой.

Старею - 
вспоминаю  часто  мать,
остались  зимовать  на  речке  утки,
не  веря  в  Бога,  
                   начал  понимать:
монахи - ложь,
правдивей - проститутки.

Сижу  на  камушке,
давно  я  не  ходок
к  друзьям  глухим
и  брадобреям...
Вода  бездомная,
качнулся  поплавок,
себя  за  шиворот поймал - 
старею.



     ПОМИНКИ


К длинному столу, придя с погоста,
сели люди головы склоня.
Произносят медленные тосты,
почему-то глядя
на меня.
  
Говорят - кто стройно, кто нестройно:
честно, мол, прожил бесчестный век.
Что ж, оно и верно - был покойный
уж не самый грешный человек.
  
Да, любил объёмы женской плоти,
водку пил, но вовсе не алкаш,
с Богом разговаривал в работе,
в шесть утра берясь за карандаш.
  
...Сник сынок мой, как в затишье парус,
дал слезу сосед по этажу...
Только я
спокойно улыбаюсь -
на поминках собственных сижу.


*  *  *


У меня сестра живёт в Америке - 
я письмо прочёл на лавке в скверике,
закурил  и прикурить дал женщине,
глянул на жучка в дубовой трещине,
на ханыг, которым пива хочется,
на детей, играющих в песочнице...

Дома  сам с собой распил полбанки
и поплыл в Нью-Йорк
на оттоманке...


*  *  *


У пивной
мне предложили место Бога.
Согласился.
И вознёсся, как дурак:
холод, тьма, в созвездье Козерога
захотел курить - забыл табак.

А Земля мерцает, как фонарик,
там свистят семейные скворцы,
тёплый дождик,
под пивко сухарик
и, поди, поспели огурцы.

Всё могу,
но ни черта здесь нету...
Чуть не втянут чёрною дырой,
плюнул в космос, и быстрее света
очутился снова у пивной.

*   *   *      

Углублялось марксизма учение,
менделисты ловили мух.
Не глухим я был от рождения,
но в Крестах обострился слух.

Услыхал в одиночке над тумбочкой,
как суфлирует правде ложь,
как в Кремле набивает трубочку
табачком усатая вошь.

Как луна над "намордником"  лысая
лезет цирику в карабин,
как кричит Новодворская, писая:
- Отойди от глазка, сукин сын!

Как, того не желая берега,
строит с песней мосты народ,
как Лука в лжехриста не веруя,
втихаря лжепортвейны пьёт.

...Март снегами зоны засеивал,
"гуталинщик" упал на паркет...
Товарняк мчался с зеками с Севера,
мне тогда было двадцать лет.





У ПИРСА


У пирса сукин сын седой
стоит, упёршись в палку,
он зеков бил в поддых ногой,
и мне его не жалко.

Стоит и плачет старина,
глаза под брови спрятав:
такие были времена - 
брат доносил на брата.

Нет, страшный век здесь ни при чём,
стоит, подлец, у пирса...
Не стал бы Чехов стукачом,
когда б он ни родился.


*  *  *

Удалось погостить на земле,
баб любить,
видеть месяц розовый,
он ещё будет тысячу лет
плыть по ночному озеру.

Будет мастер чеканить медь,
суть бессмертья   искать учёные,
воры в тюрьмах на нарах сидеть,
а цыгане петь: "Очи чёрные...".


УДОМЛЯ


Не знаю точно,  как по всей стране -
подраться, хлебом не корми, в Удомле нашей,
кто наяву дерётся, кто во сне,
и после драки кулаками машут.
Дерутся дети, бабы, старики
с приезжими, а чаще меж собою,
и местные пииты мастаки - 
начнут с Рембо, а кончат мордобоем.

Не ведая ни мяса, ни костей,
с опаской  глядя на удомельские драки,
стыдясь, глаза отводят от людей
бездомные, притихшие собаки.


*  *  *

Утро гасит враз фонари,
светает, но не светло.
Ищут бомжи чинари,
проснулось добро и зло.

Вдавился в трамваи мат,
ждет безвинных в суде скамья...
Начинается чемпионат
по тысячам видам вранья.

*  *  *

У  всяких  глупцов  свой  градусник:
слава,  бессмертие,  власть...
Пью  за  малые  радости,
бесцельного  целого  часть.

За  то,  что  влюблялся  в  дурочек,
чьё  величие,  где  у  всех,
за  то,  что  играл  на  дудочке
и  горести  прятал  в  смех.

За  то,  что  свою  секундочку
хреново  прожил
                и  за,
что  села  ко  мне  на  удочку
вечная  стрекоза.


* * *

Хотя я пьянь, а не политик,
микроба вижу без очков,
и правду чувствую по лицам
седых старух и стариков.

Какое на дворе число,
какие новости в эфире,
в каких одеждах нынче зло -
всё есть, что было вечно в мире.

Горчит полынь, бредовы сны,
и сын мой в тамбурной толкучке,
поняв не подлинник жены,
в сапог заначил часть получки.

В Христа поверил Абрамсон,
луна не сделалась квадратной,
мышей боится мощный слон
и реки не текут обратно.


* * *

В деревне, снегом запорошенной,
где ветры входят в каждый дом,
сгнивает тоже позаброшенный
колодец неживой,
а в нём:
во мраке, всеми позабытое,
без бороды,
             в холодном сне
мерцает,  срезанное бритвою -
моё лицо
                лежит на дне...




ФРОСЯ


Свобода, стакан, безтревога,
доярка, дух сеновала.
Мудрому надо немного,
дураку и полмира мало...

Мы очухались утром соловым,
Фрося, долго ища порточки,
помчалась к своим коровам,
а я сел писать эти строчки.


*  *  *

Цвёл день весны. По облачному тесту,
мчал бумеранг гусей в чужую даль,
опохмелился летописец Нестор,
сел трезвый композитор за рояль.

На гвозди резал судно автогеном
угрюмый дядя с видом мудреца.
А мы в дубовой бочке с Диогеном
распили первую бутылочку винца.

*  *  *

Человечек придумал часы,
и повесил замок на двери.
Как мудры мирозданья весы:
тут - находка, а там - потеря.

Бог сравнял бытия этажи,
но людское нелепое царство
проводит в поисках жизнь
отравы, потом лекарства.

Коробчит, забывая о том,
что с последним ударом пульса - 
все туда неизбежно уйдём,
откуда Христос не вернулся.

*  *  *

Чтим имена окаянные:
тиран, шизофреник, вор,
а великие - те безымянные: 
кто весло изобрёл, кто топор?

Хороши эпопеи и повести,
драгоценна алмазная нить...
Но кто выдумал муки совести,
без которых нельзя прожить...


*  *  *

Что жулик, что Жуль Верн - 
все люди смертны...
Уж от тумана
нос реки опух.
Я как-то прожил жизнь неприметно,
без имени,
как муха, как лопух.

Чернеет вечер,
лыбется луна,
ночь начинается
и мышь грызёт сухарик.
Всё просто:
дети спят,
храпит жена,
зажглась вселенная,
пьёт кровь мою
комарик...

*  *  *

Я вхожу в деревню - даль в дыму,
избы в прозе серого нарядца,
я здесь не был год,  и потому
с первым встречным рад расцеловаться.

Тут не нужен мне ни Бог, ни бес,
выйду утром с посохом из дома:
-Здравствуй, господин зелёный лес,
мой великий доктор без диплома!

*   *   *

Я пожил в охотку,
тискал жарких жён,
пил вино и водку,
кушал самогон.

Рыжая пастушка
от стыда красна,
сдобна и послушна,
и ничья жена.

Золотистый холмик,
нежная рука,
в естестве мы полном,
будто облака.

Мир далёк нелепый,
мы лежим в овсе,
и уйдём не в небо,
а туда, где все...

* * *

Я так живу, как мне охота:
с утра пишу роман в тиши,
а после с кисточкой работа
для денег, реже - для души.

Соседка,  сдобная Глафира,
под вечер посетит мой дом,
чтоб выпить баночку кефира,
потолковать о том  о сём:
мол, Кант был точности ценитель,
а Гегель страшный буквоед - 
она у нас большой любитель
философических бесед...

А на заре,  ещё в кровати,
как будто вновь явившись в мир,
мы потолкуем о Сократе
и натощак допьём кефир...



* * *

Я человечек ни плохой  и ни хороший,
вот скоро стану пеплом молодым...
Заносит Питер тополиная пороша,
за радостную грусть, за млечный дым
пью тихо, друг вина и воли,
веду с самим собою разговор.
Да, счастья нет, но я доволен,
что мира не судья, не прокурор.
Владел лишь только вымыслами ловко
и в дурдомах придуривал хитро,
и не держал в руках ни саблю, ни винтовку,
а только - карандашик и перо.

* * *

Я, плотно пообедав, сел за столик
и стал изобретать велосипед...
тут, на берёзе живший алкоголик,
мне дал микроскопический совет:

- Всё лучшее, что выдумали люди,
то создано, мой милый, натощак...
Шёл дождь. Тот, на берёзе, был в простуде -
я передал ему стаканчик. 
                            И леща.



*  *  *

Я сегодня ничего не делал
кроме
как писал никчёмные стишки.
Веселились крысы в грязном доме,
гладные орали петушки.

Кто-то плавил медь
и пёк ватрушки,
вёл паромы поперёк реки.
Я же,
     как бездельный барин Пушкин,
бражку пил и сочинял стишки.


*  *  *


                          Маше

С неба дождик сеет, как опилки,
люди лягут спать, а я помру.
Это не беда, беда - в копилке
пусто, как в кармане кенгуру.

Хлопоты могильные  накладны,
с вечным местожительством возня.
Мне б к костям родителей, да ладно - 
в пепел, дочка, преврати меня.

Скорбным языком не надо шаркать,
не печалься, не зови гостей,
водочки российской выпей чарку
и меня под кактусом полей.

*  *  *

Века меняют лишь походку,
но светел день, а ночью тьма,
враньё, гармонь, досужья водка - 
забавы русского ума.

И как ни бей его потерей
земли, свободы и креста,
он все же искренне не верил
ни в Карла Маркса, ни в Христа.

Пусть небо мочится на землю,
где грязь, матюг и ветхий тын,
я с потрохами все приемлю,
я здесь родился, сукин сын...


ФИНИШ


Всю прозу сжёг,
стихи отдал клозету,
картины спёрла пришлая жена.
Пусть сходит мир с ума - 
мне дела нету,
взял килограмм креплёного вина.

А где-то брешут нервные собаки,
мчит рыжий чёрт на жареном коне...
Лежу на печке
в нобелевском фраке
и евтушенки ползают по мне.