"Я не знаю, как писать о том, что не пережито, не пережито вовсю, до пронзительной боли. Откуда тогда брать слова и ритм и чем же тогда тронуть читателя? Если самому наплевать, то и другим будет наплевать. Правда, как бы сильно ты не пережил сам - если читатель не переживал подобного, - он тебя не услышит. Человек слышит только то слово, которое уже готово сорваться с его собственных губ..."
Сорин бросил книгу, перехватил между ногами мокрый сложенный зонт. Свободной рукой полез в карман пиджака за жужжащим телефоном. Галя звонит.
- Алё!
- Костя ты где?
- Еду в электричке.
- В электричке? Хорошо. Юра сейчас приехал, говорит, на Горьковском авария; два часа тащился от МКАД.
- А-а... Нет. Я посмотрел на дождик, сразу поехал на Курский. Балашихинская, правда, ушла, еду на Захаровской до Салтыковки.
- Народу много?
- Да, но я даже присел, думаю, вылезу благополучно. Я уже в Новогиреево.
- Как ты себя чувствуешь?
- Ничего, расходился. Не волнуйся.
- Костя, я чай, хлеб, творог купила. Ничего не надо. Иди домой.
Сорин выглянул поверх голов. Проход заполнен. У дверей столпотворение. В Никольском будем выбираться. Спина напряжена, побаливает. На ночь надо еще мовалис съесть, - завтра целый день на ногах. "В каждом слове гения мы распознаем упущенные нами мысли". Эмерсон, по- моему. Повседневная жизнь не способствует развитию, да и сохранности наших мыслей. Пережитое нужно еще усвоить, организовать, уважаемая Лидия Корнеевна. Понять, что пережито. У наших сограждан многое вылетает из соседнего уха в самый момент поступления информации; художественно свистит. А то и, по-просту,- как горох о стенку. Отряхнулся и песню! Про родимые просторы. Мысли же, по сути своей, конечно, не пропадают, - они возвращаются к нам через годы, "в ореоле холодного величия". Гордые, недоступные, несокрушимые. И судят нас.
Сорин поднял глаза и встретил взгляд сидящего напротив молодого человека. Лицо хорошее, открытое, думающее. Студент, наверное. Гете также не одобрил бы подобную эстетику, нашел бы здесь недостаток пластичности и, соответственно, излишний профетизм. Писатель не может говорить только о себе. Писатель пишет "Вертера", "Детство, отрочество и юность", затем, в полученном навыке изъяснения прожитого своего учиться конструировать опыт другого живущего человека. Может, теперь и сопоставлять. У нас, впрочем, проблемы с первой фазой, - темы родины, судьбы писателя, интеллигента непроходимы; мы все здесь застреваем, - в нашей тупой, глухой, бесчеловечной every day life. Интеллектуальные аргументы скоро исчерпываются, остается лишь обмен эмоций. Плач, подвиги, пафос и вечная загадочность, конечно.
Сорин осторожно поднялся. Выпрямился. Сухая, тщедушная фигура с непропорционально большой головой. Густая борода с проседью, металлические золоченные очки, длинный хищный нос. Студент тоже встал, принялся выбираться между людьми. Сорин двинулся за ним. Его Превосходительство не катался в электричках по установленному маршруту Москва - Петушки... Помилуйте, - говорит Эккерману, - разве я мог родиться в семье шахтера? А почему бы и нет? Корней Иваныч благополучно родился бастардом, отчислен из гимназии, пережил войны и революции, самое чумное советское время и состоялся и писателем и человеком. Одесса, впрочем, не шахтерский городок...
Ох-ёо!
Сорин получил энергичный, тяжелый толчок в зад; аж зажмурился!
- Мужчина, вы выходите!
- Выхожу!- Он испуганно прислушивался к разливающейся, ожившей боли в спине.
- А спереди выходят?
- Выходят - выходят, - обернулся студент.
- А то станут как бараны! - поворачивалась, шевелилась тетка с большими сумками.
"Или лезут как козлища"- подумал Сорин, но промолчал. Двери открылись. Люди стали выходить. В тамбуре узкий проход в одно человеческое тело. Подгоняемый и пихаемый сумками гражданки, Сорин вывалился из вагона, медленно пошел в толпе по мокрой темной платформе. Боль понемногу утихала. Дождь перестал, налетал сырой ветер. Сорин глубоко несколько раз вздохнул. Хорошо.
Он аккуратно спустился по ступенькам, перешел пути. Дальше, большие лужи. Темно. Новое столпотворение.
Сорин выбрался на шоссе, быстро зашагал по проезжей части, пока переезд закрыт. У рынка на остановке очередь. Маршрутки быстро наполняются, отъезжают одна за другой. Встал в хвост, пока подвигался, осталась одна "газелька". Впереди человек десять. Хорошо бы попасть. Подошел к двери, - с краю одно свободное место. Повезло.
Крупный нетрезвый парень громко разговаривал с водителем через открытую переднюю дверь, матерился. Сорин неловко поднялся на высокую ступеньку, согнулся, наморщился, сел лицом к пассажирам. Вздохнул. Студент, с которым ехал вместе в электричке, опять напротив. Толстый мужик с портфелем, девушки, женщины.
- Все?- Спросил Сорин и громко захлопнул дверь.
Шофер завел двигатель, внезапно, дверь распахнулась и, пьяный парень с открытой бутылкой пива полез в салон.
- Мест нет, - сказал ему Сорин.
- Санек поедет! - возразил парень, тяжело наваливаясь на него сбоку своим телом.
Сорин подвинулся, ужался. Парень был здоровый, мясистый, распахнутый и растрепанный. Лицо молодое, круглое. Перегаром, впрочем, повеяло устоявшимся, сердитым, вместе с кислым духом немытого тела. Лежа на плече у Сорина парень продолжал громко объяснять "земеле-водиле" про какую-то дорогу из Шацка на Мокшу. Передавал деньги. Маршрутка быстро проехала две остановки. Женщина, сидевшая рядом, вышла. Сорин с облегчением передвинулся на ее место, по-прежнему, лицом к салону. Санек плюхнулся с краю, приветливо оглядел пассажиров и сосредоточился на Сорине, развернулся к нему корпусом, с интересом демонстративно разглядывал.
Сорин молчал, стараясь смотреть перед собой.
- Это, Изя! - радостно объявил Санек, обращаясь в салон.
Сорин покосился на него, промолчал. Напрягся.
Санек продолжал ласково его разглядывать.
- Изя мудрый! Во, какая борода! - Он протянул грязные пальцы, провел ему по щеке.
- Убери руки! - Резко оттолкнул его Сорин, яростно сверкнул глазами через очки.
- Изя сердиться! - пояснил Санек зрителям. - Будем драться? Небаись, я тебя долго бить не буду... Изя, мощак! - Он попытался обнаружить бицепс Сорина. Тот молча отбросил его руку.
Санек благодушно рассмеялся. Глотнул пива. Предложил Сорину.
- Что ты пристал к человеку? - неожиданно вмешался студент из электрички. Голос его дрожал от волнения. Другие пассажиры сидели с непроницаемыми лицами.
- Я пристаю? Ни фига! Я Изю люблю. - Санек попытался тяжелой лапой обнять Сорина за плечи. Тот сбросил его руку, повернулся неудачно, - самого прямо проткнуло острой болью.
- Такие как ты только позорят Россию, я тебе это как православный человек говорю,- вновь повысил голос студент.
- Эх, Россия-матушка! - вздохнул Санек. - Скоро мы выкинем всех армяшек, азеров и узкоглазых. И Изю подвесим за яйца... - Он посерьезнел, принялся матерно и подробно излагать как будет сам, также, с друзьями убивать, мучить, преследовать всех инородцев и несогласных. Парень-студент пробовал ему возражать, но тот совершенно не слушал, гнусно бубнил свое, видимо воодушевляясь некоторой знакомой, вновь восстанавливаемой, умозрительной картиной. Потом обозвал студента евреем, тоже пообещал прикончить.
Маршрутка въехала в Балашиху. Люди стали выходить. Остались мужчины и одна женщина. Сорин уже давно закипел, стиснув зубы, пристально смотрел в глаза этому олуху.
- Что уставился? - холодно, уже без юмора обернулся к нему Санек.
- Я должен тебе сказать, что ты не просто молодой дурак, но человек тухлый, гнилой. Воняешь на весь салон, а сам того и не замечаешь. Много в тебе дерьма.
Санек удивился.
- Слушай отец, ты зря это сказал, отвечаю...
- Нет, не зря! - Неожиданно громко рявкнул Сорин. - Я тебе говорю, - если ты не переменишься, скоро умрешь! Ты уже наполовину гнилой труп! Готовься к смерти, идиот!
Выкрикнув это, Сорин испугался за свою спину. Подумал, что надо бы снять очки.
Санек притих и сидел с обалделым видом. Потом нахмурился, приподнял плечи, но, вдруг, стал икать. Попытался сказать что-то и не смог, зашелся в частой звучной икоте.
Сорин поспешно отвернул от него колени.
- Глотни пива,- хмуро посоветовал мужик с портфелем. - Останови на следующей,- попросил он водителя.
Маршрутка остановилась. Кто-то снаружи резко открыл дверь. Санек не удержался, сорванный каким-то ветром, полетел навзничь из машины, грохнулся в лужу, ударился головой.
"О Боже!" Сорин бросился его поднимать. Студент помогал. Санек, впрочем, быстро вскочил, ринулся обратно, растолкал всех, мокрый, грязный ввалился в салон, схватил Сорина за ноги и тяжело, горько заорал,
- Отец, возьми свои слова обратно!
Толстый мужик брезгливо толкнул его в спину,
- Дай пройти!
- Я тебя щас толкну, сука! - развернулся к нему Санек. Произошел звучный обмен ударами, потом они принялись тяжко сопеть, возиться между креслами. Водитель заматерился. Сорин выскочил на тротуар, сразу отошел в сторону в темноту. Видел, как помятый и порванный мужик вылез из машины, проверил замки портфеля. За ним выбрались другие пассажиры. Санек один, бушуя и крича, поехал в освещенной маршрутке.
Сорин пошел пешком. По небу быстро проплывали тяжелые тучи, опять пошел дождь. "Боже!"- молился Сорин, - "этот парень набрался где-то ненависти, хочет убивать... Я не хотел его проклинать... Урод большой, но пусть живет... Прости меня Боже... Яви славу Твою и спасение Твое нам даруй!"
Сорин остановился, раскрыл над головой зонт.
"Надо же, как он эвакуировался из машины, прямо исчез. И смех и грех. Господи, помоги мне успокоиться теперь".
Дождь полил вовсю, загремел по зонту, зашумел брызгами разбрасываемых машинами луж. Сорин дошел до следующей остановки, там сел в маршрутку.