По песчаным дорожкам набережной Санта Моники совершали пробежки любители здорового образа жизни, прогуливались стайки туристов, "собачники" выгуливали своих "меньших братьев", напрочь забывших свою собачью "сучность" и вежливых до изумления. И от этих бегунов, и от собак, вежливых и равнодушных к своим собратьям, веяло какой-то стерильностью. Я выискивал скамейку, чтобы отрешась от суеты, поглядеть отстранённым взглядом на этот праздный мир. Но почти все были заняты, где-то молодые, оседлав скамейку, задумчиво листали то ли учебники(в чём я очень сомневался), то ли романы. Пожилые пары, словно в театральном партере, обсуждали между собой снующую перед ними публику.
На одной из скамеек я увидел одинокую пожилую женщину, старушку. Никогда не смогу объяснить, по каким таким признакам узнаю я "своего брата" эмигранта из некогда великой страны, но был уверен, она - "наш" человек. Присев на скамейку я на всякий случай поздоровался с ней со всей американской вежливостью:
- Хау ар ю?
Она вышла из полудрёмы, приоткрыла глаза и, взглянув на меня, по тем же неуловимым признакам признав во мне "своего", ответила по-русски:
- Спасибо. У меня всё в порядке.
Я расмеялся и продолжил:
- Вы прекрасно выглядите!
- Благодарю вас. Мне уже 86 лет - сказала она чуть кокетливо, и тут же, уже с лёгкой грустинкой продолжила, - мне уже 86 лет... Есть один замечательный рецепт, молодой человек, чтоб выглядеть в моём возрасте так прекрасно, как вы изволили выразиться, - шевелиться надо! Жить в оборотах, как я! Вот только память стала слабеть... Лев Николаевич, - это который Толстой, утверждал уже в преклонном возрасте, что помнит себя ещё в пелёнках. А вы, молодой человек, с какого возраста себя помните?
Разговор становился интересным, я и впрямь попытался определить, с какого же возраста я себя помню? Вспомнилось, мы с мамой сидим на деревянном крылечке нашей квартиры и запрокинув головы смотрим в небо, в котором проплывали самолёты, вспомнилось, как с рёвом убегаю я от петуха, который всё норовит клюнуть меня, как шлёпаюсь наземь, разбивая коленку, и от этого рёв мой слышен уже не только в нашем дворе, но и на улице, а было мне, было... года три, три с половиной. Интересно, с какого же возраста помнит себя эта старушка с ослабевшей памятью? И, словно услышав меня, она продолжила:
- Помнятся не будни, а помнятся почему-то праздники. Кукла, вот с этой куклы, что принёс мне папа, с тряпичной, с нарисоваными глазами и косичкой, я себя и вспоминаю, Динку, сестричку мою, которая подбежала, сунула мне букетик ромашек, чмокнула меня в щёку и прошепелявила: "С д"ём лождения, сестличка!", двух мальчишек, моих братьев - Мотю и Абрашу, они подкидывали меня по очереди, заливаясь смехом, а с ними и я заливаюсь... Дина потом рассказывала мне, что исполнилось мне в тот день два года. Ой, что ж это я разговорилась-то? Совсем старуха "поплыла", как нынче внуки мои говорят. Вам же и не интересны эти старушечьи сказки...
Я же поспешил успокоить её. Всё так же сновали перед нами прохожие, и от всего веяло безмятежностью и покоем, но передо мной вдруг приоткрылся совсем иной мир, полный тревог, смятений и жизни. Мир этот принадлежал другому веку, другой вселенной, а потому был интересен и притягателен. Увидев, что молодой человек вовсе не собирается покидать гостеприимную скамейку, старушка сказала:
- Вообще-то меня Софьей Марковной зовут. А вас, молодой человек? Мишей? очень приятно, Михаил. И если, Миша, вам и вправду интересны мои сказки, то попытаюсь свою память разбудить. Я-то с Полтавщины, с города Золотоноши, слышали про такой? Ну, здесь мне и память будить не надо, город Золотонушу на всю и оставшуюся жизнь помнить буду. Мама, как и полагается еврейской маме, вся в домашней работе, детях, заботе о муже, папа же, как и полагается добропорядочному еврею, служил сапожником в местной артели, а в промежутки от службы он делал детей. Нас было четверо, два брата и две сестры. Про меня с сестрой соседи шутили, будто мама родила одну от ночки - это меня, глаза чёрные, волосы - смоль кудрявая, а у сестры - русые, да глаза серо-голубые, и характером разные мы были. Сказала, что запоминаются праздники, и вижу, что - не права. Мне - семь лет, иду по дороге к нашему домишке, ну какие асфальты в тридцать третьем году на Полтавщине ? Грунтовка, и я босиком по этой пыли перебираю ногами, у дороги - мальчишка без возраста, он уже не ползёт, он пытается дотянуться чем-то похожим на руки до травинки в придорожой пыли, хватает её, засовывает в рот, но прожевать и проглотить эту травинку он не успевает - взгляд его стекленеет... Я бегу в наш дом, кричу: - Мама! Мама! Там мальчик! А мама прижала мою голову к себе и я вижу, как из глаз её катятся слёзы. Потом я поняла, что в том мальчике, внутри поселилась смерть, он ещё шевелился, к чему-то тянулся, а внутри него была уже смерть. Потом я часто видела людей внутри которых селилась смерть. Идёт человек, вернее, бредёт, а ещё вернее, ползёт, и - падает, застывает. каждый день их подбирали с улиц, с придорожных канав... Голод... Голод на Полтавщине!!! Помните Гоголя с его развесёлыми украинскими ярмарками? И я вспоминаю сады да огороды в нашей Золотоноше...Папа сапожничал, все в округе его знали и приходили частенько то обувку подлатать, то сапоги новые справить. А расплачивались как? Кто муки с фунт принесёт, кто картохи отсыпет... Пришли к нам, человек десять их было, всё обыскали в поисках упрятаных от советской власти продуктов. И ведь нашлиии! Нашли же! В печи в чугунке мама капусту тушила, вытащили чугунок, а содержимое - на пол. Мама на колени перед ними и в слёзы: - Оставьте, ведь последнее забираете... Оставили, правда, при этом заставили нас это варево прямо с пола - да в рот. Рядом с нами сосед жил, как это у вашего кумира Высоцкого: "У них денег - куры не клюют"? Это - про соседа. Ходил он в диагоналевой гимнастёрке, ужасно строгий и по-соседски никогда словом не перемолвится. Мы по очереди у окошка высиживали, как увидим, что из из хаты помойное ведро выносят - бегом к помойке, вюживать шелуху картофельную, мама её в нескольких водах промоет и тюрю картофельную готовит. Соседи добрые оказались, заметили наши набеги на помойку, стали шелуху эту отдельно в наш двор пертекидывать... А ещё запомнилась мне с того времени, с тридцать третьего года, странная тишина: ни лая собачьего, ни мяуканья кошачьего, исчезла вся живность. Собаки-то поумнее, те, что ещё не съедены были, к жилью людскому не приближались. Выжили мы, выжили в Голодомор. Я и в школу пошла, а в школе научили меня читать хорошие слова: "За детство счастливое наше спасибо родная страна!"
По аллее шла женщина. Судя по тому, как радостно взметнулась её рука, это и была Сима. Помнится, когда-то попалась мне загадка: "Утром - на четырёх , днём - на двух, вечером - на трёх". Симочка была из "вечера". Походка её была неторопливой, наверное правильней было бы сказать - аккуратной. Она осторожно опиралась на палочку, вобщем, передвигалась на трёх... Мне не хотелось мешать им судачить да "обсуживать" свои старушечьи дела. Я поднялся со скамейки и подошёл к небольшой ограде, опоясывающей набережную. Но и покидать Вселенную по имени Софья Марковна мне тоже не хотелось. Уверен, что каждый из нас, живущих на этом маленьком шарике, представляет собой Вселенную, необъятную, непостижимую и загадочную. Я всматривался в пляж с его волеибольными площадками, в Океан, казавшийся отсюда, издали, и впрямь Тихим. Словно тигрица, вылизывающая своим языком тигрят, так и Океан своими волнами вылизывал нежно белый песок. Сразу за оградой начинался обрыв, уходящий отвесно метров на тридцать вниз. Там внизу по дну обрыва вытянулся Пацифик-хайвэй, скоростная дорога убегающая к пляжам Малибу и дальше, на север, в сторону Сан-Франциско. Я уже было стал дремать от звука шелестящих покрышек, доносившегося снизу, от серо-стального цвета океана да белизны песка, как до меня донёсся настойчивый голос:
- Михаил! Мишенька! Присаживайтесь, вы мне не помешаете. Это была Симочка, моя давняя подруга. Если вам скажут, что жизнь щедра на сюрпризы - не верьте! Иначе они назывались бы как-то по другому. Сюрпризы черезвычайно редки, но со мною один приключился. Кстати, Миша, прямо на этой скамейке. Как обычно я присела на неё после прогулки, любуюсь океаном, слышу: " Соня?!" Вижу - пожилая женщина с какой-то спутницей своей нагло пялится на меня. Миша, не терплю фамильярностей от незнакомых. Окинула я её взглядом и говорю: - Я - Софья Марковна! И вдруг эта нахалка кричит своей спутнице: " Фира! Вы посмотрите на неё!!! "Мы, Софья Марковна..." А пирожки с капустой вы не помните, Софья Марковна?" Пирожки с капустой... пирожки с капустой... мне бы их не помнить! Они, можно сказать, меня спасли однажды! И тут до меня дошло: - Симка!!! Симочка!! А в ответ: " Фира! Она меня УзналА! У неё ещё не полный "Альцхаймер", и это радует, Фира!"
Вот вам и сюрприз, Миша. С Симой мы были знакомы всего лишь два года, два тяжких минусинских года. А встретились вновь через семьдесят лет, и где!? В Санта-Монике! Ах, да, каким образом вдруг Золотоноша превратилась в Минусинск?
- В нашей жизни, Михаил, бывают особые даты. Нет-нет, не дни рождений, не юбилеи... В моей жизни были две даты, когда я ощутила себя не Соней Лифшиц, не Софьей Марковной. Я ощущала себя частичкой чего-то целого, общего. Эти даты - 22 июня и 9 мая. Я ведь многое читала о войне, часто со своими ровесниками беседовала. Каждый, кто пережил этот день - 22 июня - скажет вам, что этот день - это ДО и ПОСЛЕ. И странно, что во всех воспоминаниях ДО - это радость, надежда, любовь. А ПОСЛЕ... Мы ощутили в этот день общность судьбы, как же редко возникает это чувство... Как я встретила утро 22 июня? Радостно. В нескольких километрах от города жила моя подружка, Ниночка Самусенко. По правде, Ниночка служила лишь предлогом, и шла я к её брату старшему, Андрюшке. И все уже знали о наших свиданках, и только родители мои смутно догадывались, что неспроста я к Нине зачастила. А Андрей - только я покажусь у них, - улыбка до ушей и во весь голос: "Эх, Андрюха, нам ли быть в печали!"
Да в этот день не дождалась этой песни. Прихожу к ним - у Нины глаза заплаканые, родители её подавленые. И голос Ниночки дрожащий: "Соня, война. Война началась!" Какая Война?! Что ты несёшь? Посмотри на солнце, на небо! Какая война может быть? А солнце вдруг померкло, а небо потускнело, и дошло до меня, что это - не массовый психоз. Первое чувство - это страх. Не за себя, в шестнадцать лет чего бояться-то - вся жизнь впереди! А страх за Андрюшку, за братьев Матвея и Абрашу, за Динку, за родителей. Мне иногда кажется, что человечество тем и живо, что в минуты опасности мы волнуемся не за себя, а за близких нам людей. Вот и наступил этот миг, который ДО... И там осталось безмятежное солнечное утро, и радость ожидания встречи с Андреем... Не помню, как я добралась до дома, мама у калитки выглядывает меня и бросается ко мне с упрёками, отец в кухоньке смолит, перед ним гора окурков, на столе кухонном письма.
Я узнаю почерк Матвея, его письмо - из Уссурийска, он служит в артиллерийском полку, вот - от Абрама из странного города Лида, он - в пехоте. А вот письмо от Дины, из Харькова, из госпиталя, в котором Дина медсестрой. Уссурийск - это понятно, это - Дальний Восток. А Лида, Лида - где это? Только из письма Абраши и узнаём, что это - Западная граница, там уже война. Мама бледнеет и опускается на табуретку, отец очередную папиросу достаёт. За Дину - не волнуемся, Харьков-то - эвон где, немцев туда не допустят, ещё два-три дня погонят их. С этого дня и началось ПОСЛЕ. И было это ПОСЛЕ серым, будничным, и тяжким. Немцев не выгнали ни через три дня, ни через неделю. Война уже к Золотоноше приближалась. Мама с отцом на ликёро-водочном заводике "заряжали" "коктейль Молотова", бутылки с горючей смесью, возвращались домой насквозь пропахшие этой горючкой. А я... я в нашу школу вернулась. Там уже в конце июня госпиталь развернули. Вот я к этому госпиталю санитаркой прибилась.
И в этих тяжких и серых днях нашлась для меня одна - всего лишь одна! - счастливая минутка! Наговорила родителям про ночную смену в госпитале и помчалась к Андрюшке. Проводила я его, наутро, когда раставались, прошептал он мне свою любимую "Эх, Андрюха"... А больше я его не видела. Погиб Андрей на фронте. И Ниночку потеряла. Нину казнили, повесили в её же деревне в начале 43-ьего года. Она подпольщицей была. "Подпольщики"... Мне порою кажется, что для той власти люди были исходным, или, вернее, расходным материалом. Ведь додумались они составить списки подпольщиков и хранить их у одного из руковоидителей подполья, с этими списками его и схватили...
- Немцы уже к Золотоноше подходили, когда пришёл к нам Павел Кузьмич, директор ремонто-механического завода. Всю жизнь буду ему благодарна, спас он нашу семью. Завод отправлялся в эвакуацию, а вместе с ним и семьи работников. Вспомнил Павел Кузьмич, что работал на заводе Матвей Лифшиц, и не просто работал, а был и на Доске Почёта. Сам пришёл! В ночь перед отъездом мы и не спали. Что мне, родители в этом доме жизнь прожили, здесь их дети на свет появились... Ни семьи, ни дома - всё в одночасье случилось...Иногда повторяю про себя слова одной немудрёной песенки: "Ах, война, что ты подлая сделала..." "Брать с собою только тёплые вещи!" Ну да, ну да, мы и возьмём только тёплые. Вот лишь завернём в пальтишки швейную машинку. Здорово она нас выручала в эвакуации. "А маршрут? Куда едем-то?" "В эшелоне узнаете, а пока - военная тайна!" В эшелоне и узнали: Минусинск. "Минусинск, Минусинск... Это на каком краю земли-то?" - А какая тебе разница? Минусинск ведь тоже русская земля!
2012
Смальта 3-ья: Минусинск
Софья Марковна дождалась зелёного света светофора и перешла улицу. В одной руке у неё был небольшой кулёчек, в котором прятались орешки и кусочки хрустящего подсоленого хлеба. Она вышла к одной из аллей набережной и знакомым, протореным маршрутом начала свою ежедневную прогулку. Из всех врачебных рекомендаций, эта - двухчасовая прогулка на свежем воздухе, - была самой приятной. Под тёплыми лучами калифорнийского солнца ей вспоминались синева полтавского неба и тепло полтавского солнца. А к свежему воздуху добавлялось бесплатное приложение - пьянящий запах океана. Была ещё одна причина, по которой она любила эти прогулки: можно было отрешиться от суетных мыслеи и позволить себе ни! о чём! не! думать! Но "ни о чём" сегодня не получалось. Она вновь и вновь возвращалась к вчерашнему дню, пытаясь найти не ответ, а оправдание своей вчерашней, внезапно вспыхнувшей откровенности.
Неожиданая мысль пришла к ней сейчас: ей вспомнилось, что никогда не была она предельно откровенна ни с детьми, ни с мужем. "Странно, - подумалось ей, - я никогда не рассказывала ни детям, ни внукам о своём прошлом. Живём повседневной суетностью по тютчевскому принципу:"День пережит - и слава богу"." Так думалось ей , и представлялось дерево, обычное дерево, есть ствол, есть крона, только корней нет. "Спасибо Михаилу, благодарна ему, а что откровенна с ним - завтра он растает, исчезнет..." - размышляла Софья Марковна, приближаясь к "нашей" скамейке. И была ещё одна причина вчерашней откровенности - желание пройтись вспять, к истокам той тропинки, что прошагала она все свои восемьдесят с лишком лет. Она неторопливо шла по знакомой аллее.
Время от времени она доставала из кулька очередное лакомство и стоило ей нагнуться и протянуть ладошку с лакомством, как тотчас же к ней устремлялась очередная рыжая попрошайка-белка, которых на этой аллее было множество. Иногда в ладошку тыкался прохладный, чуть влажный щенячий нос, и тогда Софья Марковна позволяла себе чуть взъерошить собачий загривок. В ответ же она получала "хвостливую" благодарность.
Я сидел на "нашей" скамейке и выглядывал в праздношатающихся прохожих Софью Марковну. Я был уверен, что и сегодня она появится на этой аллее и обязательно пройдёт мимо этой скамейки. Я искал ответ, почему я хочу этой встречи, почему история этой старушки стала мне интересна? Может быть потому, что она была из другой эпохи, ставшей уже "прошлым веком"? Я вспоминал родителей, так рано ушедших, и о которых, как оказалось, я ничего не знал, ведь они тоже из той эпохи. И может быть прав Высоцкий, когда пел: Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единое слиты". Я начинал верить, что через судьбу Софьи Марковны, хоть косвено соприкоснусь с судьбой моих родителей. Софью Марковну я увидел, когда она угощала очередного "попрошайку". Теперь уже мне пришлось привстать со скамейки и призывно замахать рукой. Софья Марковна увидела мой жест и приветливо кивнула головой.
- Михаил, мне очень приятно ваше внимание к моей персоне, - чопорно произнесла она и тут же добавила: -жаль...
- Чего жаль? - недоумённо спросил я.
- Жаль, что рядом нет Симочки, она бы непременно удивилась бы и спросила: " Соня, у тебя что - свидание здесь? Почему ты мне ничего не рассказывала?" А если бы ещё и Фира из Одессы прошлась бы мимио, был бы полный триумф. Она бы обязательно воскликнула бы: "Софа! И где вы подцепили такого приятного молодого человека? Софа, спросите молодого человека, нет ли у него какого-никакого друга?" А если серьёзно, я вам очень благодарна, Мишенька. Вы невольно подтолкнули меня к тому, о чём сама задумывалась: наверное, иногда необходимо стряхнуть пыль с былых страниц...
- Вы спрашиваете, Миша, чем запомнилась эвакуация? Бомбёжками. Я-то в Голодомор насмотрелась на смерть. Но Старуха в те годы была тихой беззвучной. Коснётся своим покрывалом человека, и тот замирал безмолвно, в странной позе. А здесь Костлявая косой прошлась... Оторваные конечности, белеющие кости, вспоротые осколками животы... Казалось, стоит один протяжный стон. И страх другой, за себя боишься, и я, уже девица в шестнадцать лет, прячусь под рукой отца, а он - одной рукой меня к себе прижимает, другой - маму. Бог миловал, проскочили мы бомбёжки. И столкнулась я с другим потрясением. Ну, что такое Золотоноша? "Местечко", "черта оседлости" в былые времена. И до своих шестнадцати лет, так уж получилось, я за эту "черту" и не переступала. И вот лежу я на верхних нарах, смотрю в окошечко размером с форточку и - "Вижу горы и долины, вижу реки и поля"... Ошеломил меня этот простор от горизонта до горизонта. Тогда-то я поняла, что страну эту огромную никому не одолеть. Чтобы мы, сопляки, не путались у взрослых под ногами, затеяли они "профобуч", пока тащимся к Минусинску - чего время зря терять, будем молодёжь делу обучать" - так они решили. Меня Ефросинья Васильевна, старший бухгалтер завода приметила, да ещё папа наговорил ей, что в школе я в арифметике первой была. И стала она меня уму-разуму учить, на счетовода-бухгалтера натаскивать. И ведь обучила! Когда до Минусинска добрались, Павел Кузьмич, директор завода, принял меня на работу, и получала я свои законные пайковые 800 граммов хлеба! А Минусинск? Ну что, Минусинск... Тоже - местечко, тоже, в своё время "черта оседлости", только не для евреев, а ещё с прошлого века ссыльнопоселенцев, среди которых и декабристы значились. Казалось, в этом городе все друг друга знают... Странный город... В Золотоноше - и солнце, и синь неба, и хаты белёные, так и настроение - улыбаться. А здесь - небо серо-стальное, и под этим небом - какие хаты? дома каменные да деревянные, под этим небом и сами превратившиеся в серость. И начались будни. Маму, как швею, определили обмундирование шить, папу - сапожника - пимы катать, то есть, валенки, уж очень он веселился по этому поводу. Наш заводик ремонтно-механический присоединили к судостроительному. Ремонтировали катера, что до самого Диксона ходили, ведь немцы и туда пытались прорваться, делали зенитки, мины глубинные. Будни, будни, будни... Ввели "Всевобуч", - всеобщее военное обучение, - это для нас, молодых. Вообще выходных не стало. Я на курсы телеграфистов записалась, мне всё во сне плакат мерещился:"А ТЫ записался добровольцем?" Вот и записалась,.вспомнились мне братья, и представила я - ну пусть, телеграфный аппарат - не пулемёт, а морзянка - не пулемётная очередь и врага ею не уничтожишь, но ведь всё равно - это фронт, и я что-то могу! И Симочка хотела за мной увязаться, Симочка оказалась нашей соседкой по дому, там-то мы и познакомились с нею. Да к её несчастью, а может - к счастью, было ей всего четырнадцать лет, а на курсы принимали с семнадцати. И началось для меня: днём - цифры целый день в глазах, вечером - морзянка по мозгам отстукивает. И достучалась однажды. Возвращаюсь домой уже скурсов, вечер поздний, и до дому рукой уже подать - через улицу перейти. И - мамочки родные! Я же кассу забыла на работе закрыть! И ключи-то у меня только! Вот тогда-то я и поняла, как в двадцатиградусный мороз можно мгновенно насквозь промокнуть от пота. Бросилась я к заводу - а это через полгорода бежать. Вбегаю, смотрю в нашем кабинете у кассы сидит Фрося. Ну, Фросей это мы между собой её звали, а на самом деле - Ефросинья Васильевна, наш главный бугалтер. Увидела меня - и в крик! Она, оказывается, решила кассу сторожить, хоть до утра сидеть, но п oсторонних не допустить. Вобщем, накричала она на меня, но ничего, потом отошла. Вы, Миша, слыхали про указ от 1935-го года? Ну да, ну да, где ж вам знать,,, По этому указу уголовная ответственность наступала с 12 лет, а мне - 17. И на лицо - должностное преступление, а за него - статья уголовного кодекса... И вместо фронта да телеграфного аппарата были бы мне нары да кайло в руках, если бы не Фрося, не Ефросинья Васильевна. Промолчала она, и "преступление" моё осталось между нами. А там и курсы телеграфистов закончились. В октябре получили похоронку, Погиб Абрам под Вязьмой... В нашем доме даже эта серая промозглая краска исчезла, и всё вдруг окрасилось в черноту. Наверное, мама тогда и стала угасать, знаете, Миша, как свеча угасает?
На курсах подружилась я с Варей Сенцовой и Машей Турилиной. Варя - местная, коренная, да и Маша - местная, её прадед в здешних местах "по случаю" оказался, был он ссыльнопоселенцем, его ещё аж в 19-ом веке отправили сюда "уму-разуму" учиться. Маша иногда показывала нам пожелтевшую фотографию прадеда, да книги, от него сохранившиеся. Книги показывать-то показывала, но из дому их "не отпускала" - реликвия. Вместе закончили курсы, вместе и отправились на пароходике в Абакан, на сборный пункт, откуда уже и отправляли на фронт. И начались в Абакане будни: учи устав, строевая и так далее. И всё - по команде, прощай "гражданка"! Однажды по "ГМС" - громкой матюгальной связи вызывают вдруг Турилину в штаб. Мы с Варей дожидаемся неподалёку. Выходит Маша, враз осунувшаяся, бледная, губы трясутся. Варя увидела у неё в рука бумагу, выхватила её и читает: "В связи с открывшимися обстоятельствами, а именно: Турилин Вячеслав Георгиевич, приходящийся Турилиной Марии Вячеславовне отцом, осуждён по ст.58,п.9. Просим направить вышеуказаную Турилину Марию по месту постоянного проживания в город Минусинск". И только Варя дочитала эту бумагу, по той же "матюгальной связи" вызывают в штаб "Лифшиц Софью", то есть меня, Иду я и начинаю "холодеть". Да у меня-то из родствеников - отец с мамой да Динка, старшая сестра, что в госпитале служит, кто ж из них на 58-ую способен? Прихожу в штаб, ещё ничего не знаю, но колени-то уже дрожат. Капитан Князев достаёт из папки листок с двух сторон исписаный, и говорит каким-то "смурным"голосом: "Курсант Лифшиц, мы получили письмо и Минусинска от какой-то Симы. Письмо это заверено главным врачом Минусинской больницы. Мама твоя умерла, Соня, а отец - в тяжёлом состоянии в больнице. решением командования курсант Лифшиц Софья Марковна откомандировывается в город Минусинск, по месту постоянного проживания". Так сказал он, а потом подошёл ко мне, обнял, гладит меня по голове и говорит: "Ты держись, Сонюшка, держись"... Вот и я выхожу из штаба осунувшаяся и бледная, и уже только Варя кидается ко мне, выхватывает письмо, читает, и начинает плакать. Мы с Машей не плачем, а Варя уж за нас обеих рыдает. Да и себя ей жалко, три подружки, ещё полчаса назад судьба у нас общая была, а тут - вмиг раскидало нас. Так и отправились мы с Машей в обратный путь. Прихожу домой, а дом пуст. Взяла у Симы ключи от нашей квартиры и отправилась в больницу. Отец лежал в больничном коридорчике, на худом щетинистом лице - одни глаза, полные чёрной скорби. Глаза-то и у меня чёрные, это от папы. Позже доктор сказал мне, что у папы - рак, и испытывает он очень сильные боли, поэтому и плачет. Но я-то знала, что плачет он не от боли. Плачет он от бессилия, он - мужчина, отец - не уберёг, не сохранил семью, сыновья - сгинули в пекле, а теперь он уходит, оставляя девчонку, доченьку свою любимую один на один с этой жестокостью, которую в насмешку прозвали "жизнь"... Папа умер, схоронила я его рядом с мамой, и осталась - нет, не один на один с жизнью. Динка, сестра старшая стала мне теперь и мамой, и отцом, а Динке - 19 лет. Вот и вся наша семья осталась, Дина да я... Вспомнила сейчас Павку Корчагина, слыхали о таком литературном герое" - Софья Марковна, вы очень преувеличиваете мою молодость, конечно же помню. - Помните, Миша, Боярку, где они узкоколейку строили? У каждого из нас, Миша, была своя Боярка, у каждого были свои испытан ия.
2012
Смальта 4-ая: К Динке
Наша скамейка стала уже заветной и на следующий день без всяких колебаний я и "приземлился" на ней. Океан по прежнему игриво переливался солнечными бликами, по аллеям по прежнему прогуливались не обременённые никакими заботами свободные граждане Санта Моники. Мимо меня прошла Симочка, оживлённо беседующая с очередной своей подругой, но Софьи Марковны я так и не увидел. В этот день она так и не появилась на нашей скамейке. А на следующий день... на следующий день подходя к скамейке, я увидел на ней наглого юношу, который "вероломно нарушил суверенитет" нашей с Софьей Марковной скамейки. С таким же бесцеремонным видом, какой я обнаружил в юноше, я уселся рядом, с такой же бесцеремонностью разглядывая наглеца.
- Вы - Михаил, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс "наглец". Становилось уже интересно.
- Допустим я - Михаил, молодой человек. Что же из этого следует? - спросил я юношу.
- Бабушка вас так и описывала,- нисколь не смущаясь произнёс парень, - а я - Гриша, внук Софьи Марковны, она просила передать вам это - и парень протянул мне пластиковый пакет, что выдают вам в каждом супермаркете, где вы покупаете продукты. Пакет был плоским, и, следовательно, никаких "продуктов" в нём не предвиделось. Я уже было собирался спросить Гришу, как же бабушка, но он предвосхитил мой вопрос.
- Здесь всё написано, - с этими словами Гриша и исчез. Я открыл пакет и нашёл в нём небольшую тетрадь.На верхних страницах первого листа было написано:
" Здравствуйте, Мишенька! Не обессудьте, и на старуху бывает проруха... В данном случае "проруха" появилась в образе радикулита и уложила меня на несколько дней в горизонтальное положение. И я решила для себя, оно и к лучшему: не всё же мне работать - языком молоть, а вам лишь сидеть развесив уши. Пора и вам за работу, пусть глаза ваши поработают, разбирая мой корявый старушечий почерк. Уверена, дня через три мы с вами встретимся, помните только: "Месту встречи изменять нельзя." Насчёт почерка Софья Марковна явно преувеличивала. Такой почерк бывает только у тех, кто в школе когда-то посещал уроки чистописания, о которых лет -дцать уже давно забыли. И я погрузился в тетрадь...
(Из записок Софьи Марковны).
" Через несколько дней после похорон папы получила я письмо с обратным адресом города Калинина. Я догадалась что оно от Дины, там, в Калинине и находился госпиталь, в котором она служила. Оказалось, что это не просто письмо, а предписание, "предписывающее санитарке эвакогоспиталя номер N Лифшиц Софье Марковне незамедлительно явится по месту службы в город Калинин". И подпись: Начальник госпиталя полковник медицинской службы Лангер Борис Моисеевич. Спасибо Дине, спасибо незнакомому мне Лангеру Борису Моисеевичу, спасибо этому предписанию, что в одночасье решило и мою судьбу и все мои проблемы. Мне и собираться-то было легко: ни чемоданов, ни баулов... Один вещмешок солдатский, куда весь свой нехитрый девичий скарб сложила, да сумка хозяйственая, куда Симочка уложила пирожков с капустой на дорогу.( Пирожки эти по сегодняший день помню - выручили они меня, а вкусные-то какие были!!!)
В вагон я умудрилась "рыбкой" нырнуть, ведь не баба пятипудовая, худая да вёрткая пробралась на лавку к окну - и Всё! Шиш вы меня отсюда выковыррите! У меня вот ПРЕДПИСАНИЕ от самого полковника Лангера! А напротив меня расположилось целое семейство: муж с женой да две дочери великовозрастные, лет по двадцать дочерям.Смотрела я на них и до самых слёз завидовала:где же нынче семью целую и невредимую отыскать? Да видно - судьба им в этом адовом вареве уцелеть. В дороге и познакомились: дядя Игнат с женой Тафилей, да дочери их Маня и Броня. Возвращались они к себе, в Белорусию, освободили их область, вот они и торопились. И всё обсуждали, что же их ждёт: пепелище или всё же справная хата? Пирожки Симины хоть и вкусные, но на них одних тоже ведь долго не протянешь, а дорога-то долгая, из самой Сибири... Спасибо дядьке Игнату и тёте Тафиле, подкармливали, всё кусочки подкладывали мне.
Вот слышу иногда: "мир не без добрых людей", не люблю я это выражение. Оно подразумевает какую-то исключительность людей добрых, а мне же кажется, что люди злые, нехорошие - исключительность, а людей добрых и отзывчивых куда больше. Просто плохие и злые оставляют зарубки в нашей памяти, а хорошие - это как само собой разумеющееся. Повезло мне, всё чаще хорошие в жизни мне встречались. И хоть благодарна была дйдьке Игнату, но иногда так зыркала на него! "Ишь, опекун нашёлся! Опекать меня в дороге вздумал! А мне семнадцать уже! Я чуть на фронт было не попала!" А виною всему - Пашка. Был такой в нашем вагоне, всё мимо нас в тамбур шмыгал. Что Пашка он весь вагон быстро узнал: мамаша его вечно орала:"Пашка, злыдень! Подь сюда, с младшими понянькайся!" А шмыгал Пашка в тамбур - махорку смолить. Меня-то он высмотрел в первый же день. (Так и я его высмотрела тогда же, а как не высмотреть? Волосы льняные, глаза синие...) А на второй-то день привычным маршрутом он в тамбур, а глазами - в меня упёрся и взглядом в стороны тамбура косит. Он в тамбур, и мне тут же "приспичило". Только я дверь в тамбур приоткрыла, как Пашкина рука меня как насосом туда втянула, и Пашкины губы впились в мои. Закричать хочу, да где же там... Казалось, задохнусь сейчас, сердце ухнуло куда-то, голова - и не помню, куда голова-то моя подевалась, ноги подкашиваются, да Пашкины руки упасть не дают, обхватили моё тело, всё же остатками сознания не дала я волли его рукам. Возвратилась я на место, глаза в дурмане, осоловелые, дядька Игнат лишь крякнул. Так и повелось: Пашка в тамбур - и мне в сей момент "приспичило". Игнат же не выдержал, и только в очередной раз Пашка "нарисовался"у нас, как рявкнет: "Пашка! Сейчас ноги тебе повырываю! не трожь девку! Не по тебе она!" "Ах ты, дядька Игнат! Да кто ты такой? Да я уже... да я вот сейчас... " - думала я вспыхивая глазами на Игната, и только попробовала вскочить, да за Пашкой броситься, как Игнатова рука легла мне на плечо - и шевельнуться не моги!
2012
Смальта 5-ая: В госпитале
А Пашку я увидела на следующее утро. Он стоял на пероне какой-то станции в окружении своих младшеньких, у ног лежали баулы, мамаша его стояла рядом, всё озиралась. Если бы Пашка посмотрел бы на меня, если бы скосил взглядом в сторону вокзала, бросилась бы к нему, и никакой дядька Игнат не удержал бы... А Пашка - он скользнул по мне равнодушным взглядом и "проехал" мимо...
Добралась я до города Калинина, нашла и госпиталь, в коем предписано мне служить. Иду я госпитальными коридорами, навстречу - сестрички, врачи, все суетливые, куда-то бегут, торопятся, и спросить их про Дину как-то боязно. Смотрю - идёт девушка, в одной руке ведро с водой, в другой - швабра, тряпкой обмотаная, вижу - идёт не спеша. А ещё вижу: из-под косынки белой огнено-рыжая прядь кудряшками выбивается, а под этими рыжими кудряшками конопатое веснушчатое лицо, а на нём - васильковые глаза. Я - к ней:
- Девушка, как мне медсестру Лифшиц найти"?
- Динку, что ли?А ты кто ей будешь?- спрашивает меня рыжая.
- Я сестра её.
- Так ты, что ли Соня? - уже с любопытством продолжает она.
- А вы откуда знаете?
- Так Динка весь госпиталь уже достала своими "соплями": каждый день и всем подряд квохчет про свою сеструху. В восьмой палате ищи её, в самом конце коридора. Только в палату пока не входи, она сейчас "фитиля" вставляет раненым, уколы делает, - и пошла рыжая по своим важным делам. Дошла я до восьмой палаты, сердце бьётся, как скворчонок, четыре года не виделись мы, а за эти четыре года... Прямо напротив двери в палату было окно, выходящее во двор. Ткнулась я лбом в стекло, смотрё во двор, успокаиваться стала. Во дворе двое солдат, легкораненые, видно, дрова пилят, санитарки две в лохани большой что-то стирают, на скамеечке сидят люди в больничных халатах, цигарки смолят. Как дверь палаты раскрылась я не слышала, услышала только вскрик: "Соня! Сонечкаааа!" Обернулась - Дина! Моя любимая, Динка! Мешок мой с сумкой - на пол, бросились мы друг к другу, не обнялись - повисли друг на друге и рыдаем обе. Слышу голос:
- Лифшиц, что происходит? - стоит жещина в белом халате, из-под него форма военная офицерская проглядывается. Дина лицо зарёваное поднимает и отвечает:
-Зинаида Ивановна, это сестра моя, вот, приехала.
- Ах, так это и есть Соня? Диночка, пятнадцать минут даю тебе, а потом - в шестую палату, там Воробьёва к операции надо готовить, - с этими словами и уходит.
Дина головой крутит, видит - рыжая уже без ведра и без швабры по коридору идёт, Дина - к ней:
- Катюша, вот, Соня, сестра моя приехала, покажи ей мой угол, да спроси у коменданта койку, Борис Моисеевич разрешил, поставьте её у меня там.
- Не верещи, Динка, всё сделаю! - и уже ко мне - следуй моим курсом, Соня! Она прямиком направилась в закуток, где несколько "больничных халатов" курили да байки травили. Катя подошла к ним и по-свойски распорядилась:
- Федя, оставь докурить!- Один из "халатов" тут же протянул ей свою цигарку, которую Катя в три вдоха докурила, затушила её о подошву своего башмака и уже по-хозяйски:
- Федя! Двух бойцов надо для выполнения особо важного боевого задания: к Дине сеструха приехала, Соней прозывается. Надоть койку в комнатку к Дине отволочь. "Халаты" разом затушили окурки и с Федей во главе бросились искать коменданта. Рыжая Катя повела меня в сторону закутка, где Дина обреталась, а по дороге всё мне нашёптывала:
- Ты, верно, санитаркой у нас будешь, ты просись в мою смену, к Шмаковой Катерине, так и говори Моисеевичу, мол, хочу в смену Катерины Шмаковой!
А с Диной мы встретились уже поздним-поздним вечером, я-то к этому времени и вздремнуть успела, и оглядеться, и в себя прийти после дороги да треволнений всяких. А Дина пришла усталая, сразу в койку упала, и всю ночь мы с ней проговорили. я ей - и про похоронки на Мотю и Абрашу, и про маму с отцом, и про курсы телеграфистов, рассказываю всё Дине, а она - головой в подушку и ревёт, а вместе с ней и я снова рыдать начинаю. Так в слезах и заснули под утро.
А утром Дине опять по медицинской части крутиться, а меня уже вызывают к начальнику госпиталя полковнику Лангеру. Стою перед кабинетом, а страшно-то как, ну что я - девчонка, соплюха, а тут - сам начальник меня вызывает, да не просто начальник, а ещё и полковник!(А интересно мне, а сколько звёздочек у полковника на погонах?) Вот это мыслью себя и успокоила. Стучусь, захожу в кабинет, смотрю - за столом никого, а на диванчике кожаном сидит седой мужчина, а на погонах у него три звезды. И сидит он как-то странно: сам на диванчике, а ноги разуты и на табуретке покоятся. А руками он икры ног разминает, морщится при этoм и постанывает. Вхожу я, как-то доложиться надо, и говорю:
- Я - Соня, Соня Лифшиц!
Он чуть улыбнулся в ответ,
- так вот ты какая, Соня Лифшиц! Так это у тебя сестра Дина, самая лучшая медсестра нашего славного госпиталя? Ну что ж, Соня Лифшиц, в медсёстры тебе ещё рановато, а вот санитаркой мы тебя возьмём.
И тут я вспомнила Катину просьбу, и говорю:
- Спасибо, большое, Борис Моисеевич, что берёте меня, я буду стараться, я буду очень стараться. А можно мне в смену к Кате Шмаковой?
Полковник Лангер как-то изменился в лице, он вдруг вскочил с дивана, забегал по кпомнате и закричал:
- Опять! Где эта бестия рыжая?Где эта Шмакова? ( За дверью что-то всхлипнуло), а полковник продолжал:
- И тут успела, ах бестия, когда же она успела, санитарка Лифшиц, тебя охмурить? Ну смотри, Лифшиц, если только, если не дай тебе бог, Катька тебя с панталыку сверзит - пеняй на себя! Пррриступить немедля к своим обязаностям!
Выскакиваю я за дверь, и чуть Шмакову не прибила - она под дверью весь наш разговор простояла. А как я выскочила, улыбнулась мне и говорит:
- Ничего, подруга Сонька, пробьёмся! Ты главное запомни: "Санитарка - не портянка! Хрен нас намотаешь!" Пойдём курнём, прежде чем к" боевой" работе приступать.
И мы отправились в закуток, где давеча Катя Фёдора поймала. Там стояли несколько "халатов", увидев рыжую они заулыбались и наперебой стали предлагать папиросы. Катя сразу же взяла две, одну закурила, другую тут же воткнула мне в зубы, и мы "засмолили". Спасибо огромное вам. Катерина Васильевна Шмакова! Вот, до старости благодарна вам, что враз и навсегда отучили меня курить! А в остальном - в остальном, спасибо тебе, Катька, от всей души! Ну что - санитарка, Швабру в руки - полы выскоблить, стены дезинфецирующим раствором протереть, эшелон с ранеными бойцами пришёл - носилки таскать-перетаскать, а потом этим раненым и "утку" приладить, и судно из-под него вытащить, и всё это смыть, промыть, продизенфицировать. И поначалу мне - так хоть каждый день носилки таскать, чем "утки" да судна... Но ничего, привыкла. И катюша поначалу мне очень помогала, поперву такую уж очень для девчонки работу "грязную" на себя брала, да у меня всё ж совесть вовремя заговорила, так что не рассорились мы с подружкой. Единственно Катерина Васильевна предупредила меня:
- Ты, Сонька, девка видная, красивая( вот уж и не думала я в те-то времена, что я видная да красивая), так вот, глазами-то своими зыркай, а на Василия Степаныча не заглядывайсй! А Василию Степанычу отроду-то двадцатьтри года, это я из его карточки медицйнской вычитала, старший лейтенант, родом с Орловщины, холостой( аттестат свой офицерский только маме посылал). Что ещё узнала? Три боевых ордена, а медалей - несчитано.Все в госпитале его звали почему-то только Василий Степаныч, даже Зинаида ивановна, заместитель началника госпиталя. И вот Катька. лучшая подруга - "Не заглядывайся!" Больно нужно мне! Мало ли "Василий Степанычей" в нашем госпитале? Да только после эшелонов с ранеными, после скобления полов да стен, да бесконечных "уток", да перестирывания бинтов, уже никакие "Василии Степанычи" и не снились даже. А Шмакова...Лежит у себя в палате Василий Степаныч и томно так говорит: "Огонька бы..." Ему в лицо сразу несколько зажигалок суют. Смотрит он на эти зажигалки недоумённо, и только старшина Храмцов хрюкнет смешком и скажет:
- Ну что с этих недоумков зелёных возьмёшь, Василий Степаныч! щас организуем огонёк! - и уже во весь голос:
- Рыжая! Катька! Шмакова! Васикий Степаныч просют! и уже по коридору - "Кааатя! Шмаакова! в седьмую палатууу!" Катька тут же нарисуется, уж тут - будьте любезны, а в седьмую палату - эт завсегда. "Звали, Василий Степаныч?" И Василий Степаныч наинежнейшим голосом: "Катюша, ногу мозжит - спасу нет!" Катька тут же распахнёт одеяло, культяшку, оставшуюся от ноги едва зарубцевавшуюся возьмёт в руки и сильными, и в то же время нежными движениями, станет массировать. Василий Степаныч только покряхтывает. С Катей Шмаковой виделись мы каждый день, а с Диной, сестричкой моей любимой и перемолвится не удавалось. Столкнёмся нос к носу в коридоре или в палате, и - "Как ты?" - "А как ты?" А ночью - что она, что я - в койку - и забыться побыстрей. Встречаю Дину в коридоре, она мне в полголоса: "Петя Прасолов умер." Опять смерть, она и в госпитале витала... Петя Прасолов... У учителя могут быть любимчики в классе, у начальника - подчинённые, а у санитарки? У санитарки могут быть любимые палаты. Для меня любимой была как ни странно - "тяжёлая", где лежали тяжело раненые. Можете ли вы представить себе, Михаил, "творчество" в работе санитарки? Да я и сама не могла себе этого представить, пока не попала в "тяжёлую". Однажды скрябаю полы, как вдруг Храмцов, старшина, просит: "Сонюшка, почитай нам стихи какие-нибудь." Швабру в сторону, задумалась, и сразу же вспомнилась "ЗЕмлянка". Прочитала им, и с тех пор, как выдастся минутка, я - к ним, присяду к Пете Прасолову на койку, руку его возьму в свои ладони, глажу её и читаю:
Провожая в путь-дорожку,
Мать вложила в сумку мне:
- Вот, возьми, сыночек, ложку,
Пригодится на войне...
С боку звёзды, в центре птичка,
Лаком крытые края.
Сразу видно, что вещичка -
Раскрасавица моя.
В ней вкусна любая каша
И с огня солдатский борщ.
Эх, догадлива мамаша!
Знала: губ не обожжёшь.
Много мне встречалось ложек
Всех фасонов и мастей.
Только эта - всех дороже, -
Память матери моей.
или ещё это стихотворение, им больше нравились стихи о любви, о семье
Нет,
Не до седин,
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить,
Мне б только до той вон канавы
Полмига, полшага прожить;
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату,
Злорадно поставив на взвод,
Всадить её,
Врезать, как надо,
В четырежды проклятый дзот,
Чтоб стало в нём пусто и тихо,
Чтоб пылью осел он в траву!
...Прожить бы мне эти полмига,
А там я сто лет проживу!
А вы говорите, "санитарка профессия не творческая. Иногда просили почитать письма от родных. А читать надо было громка, чтобы вся палата слышала, как родные любят, ждут своих мужей, отцов, сыновей. А Петя... Петя лишь на год был старше меня, и провоевал всего месяца два. Палата - "тяжёлая" , и когда надо было Пете подложить "водоплавающую", он просил меня: "Тётю Глашу позовите"Тёте Глаше - за пятьдесят лет, её он меньше стеснялся, а куда ж деваться, если тётя Глаша только с вечера заступает... Отвернётся он к стенке, покраснеет, глаза слезьми наполнятся... Умер Петенька... Вечером в нашем закутке я Дине навзрыд: - ДИИИНААА! Почему? Мне ведь только восемнадцать лет! Почему? Почему в моей жизни - смерть одна? Как с детства прилепилась, так по жизни и шагаер рядом!? А Дина прижалась ко мне и говорит: "Сонечка! Сколько ж той жизни у тебя? Да не уже, а всего лишь восемнадцать.. Будет, будет в нашей жизни ещё и счастье, и радость... И сама рыдает. Так и уснули мы, уткнувшись носами в подушки.... И только появилась у меня шальная задумка: что же это я? на всю "оставшуюся" жизнь - да в санитарках? И упросилась я у Зинаиды Ивановны после работы подучиться на рентгентехника. Казалось мне, работа и интересная, и всё ж полегче, чем носилки таскать. Так и повадилась, после смены - в ренгенкабинеат азы технологии изучать. Как сил-то хватило? Не помню, но одолела всё же эту науку. Только уже не в Калинине.
2012
Миша грубин и его друзья
УТРО МИШИ ГРУБИНА
Мишка Грубин проклинал тот день и час когда книга попалась ему на глаза. Книга эта называлась "Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого", том 95-ый.Из всей толстой и тяжёлой книги выловил он одну фразу, которая теперь каждый день в одно и то же время мягко, но настойчиво, нашёптывала полусоннoму Мишкиному сознанию:"Делай то, что тебе не хочется делать". Мягкий шёпот этот вступал в жуткий конфликт с телом, находящимся в тёплой истоме. Тело возмущённо роптало: - Какого этого-самого ты должен прислушиваться к этой идиотской мысли?" И тогда уже мысль молотом стучала в голове:" Делай! То! Что! Тебе! Не! Хочется! Делать!" Вылезать из-под одеяла не хотелось... Истома нехотя улетучивалась и Мишка , покряхтывая, сползал с раскладушки. Привычным "маршрутом", который он мог проделать и с закрытыми глазами, на цыпочках, не задевая стульев вкруг стола, ни Венькиной, младшего брата, кушетки, он добрался от раскладушки до двери в три шага. Сумеречный свет зимнего утра ещё не пробивался сквозь тонкие занавески. Осторожно приоткрыв дверь, Мишка выскользнул в коридорчик, где с вечера была приготовлена на вешалке одежда. Одевался он уже в корридоре, нисколько не стесняясь соседей. Райка, чья комната дверь в дверь упиралась в комнатку Мишкиных родителей, наверняка в это время отсыпалась после любовных утех с очередным ухажёром, до которых была охоча, комнаты Валентины Ивановны, пенсионерки, и Велты, певицы театра опереты, располагались в другом корридоре, дверь в который Валентина Ивановна, у которой сон был очень чутким, прикрывала с вечера. На кухне Мишка наполнил чайник под самую завязку, и пока тот нагревался, присел на табуретку, прислонившись к тёплой батарее. Тело жадно впитывало "прощальное" тепло, и сладкая дрёма охватилаГрубина . Дрёма дрёмой, но чуткий слух уловил весёлый посвист чайника. Наскоро выпив чай и закусив его бутербродом, он лениво накинул пальто, натянул шапку и на ходу выловив из холодильника пару бутербродов с яичницей, с вечера приготовленных мамой, вышел на лестничную площадку. Здесь было ещё не холодно, но прохладно. И тепло, только что накопленое у кухонной батареи, потихоньку уходило изМишкиного тела. По утрам Грубин никогда не спускался с лестничной площадки 5-го этажа на лифте; он делал глубокий вздох, и, стремглав, через 2-3 ступеньки проносился по лестничным пролётам, полагая, что этой пробежкой он разминает перед работой мышцы и разгоняет кровь. Он вышел из подъезда, сухая снежная крупа хлёстко подстегнула его в спину. "В спину - не в лицо, - обрадовался Михаил , - дойдём пёхом". До работы было 2 квартала, правда, один из них тянулся едва ли не на километр, и он обычно выбирал по погоде: в дождь, в слякотное время года выбирал тролейбус, сегодня же рeшил добираться пешком. За 15 минут пёхом можно столько дум передумать, а задуматься Грубину было о чём. В свои 17 лет, проработав на заводе всего лишь 4 месяца, он неожиданно для себя стал бригадиром. Так уж случилось, что кого-то, с кем он начинал работать, уволили за "непреходящий кубок" по пьянству, кто-то сам поспешил уйти поскорее от начальственного гнева, и остался Грубин в свои 17 самым "старым" в бригаде, а потому и самым опытным. Молодой, непьющий, а потому - не испорченый ленью, исполнительный, к тому же отец его - Иосиф Абрамович работал тут же, даже в этом же цехе, лишь во вторую смену, - эти доводы и определили решение начальства. И отдан был Миша на "заклание": с одной стороны - начальство, требующее, с другой стороны - бригада, тоже требующая "понимания" и уважения. Как-то умудрялся в свои 17 лет новый бригадир балансировать, выполняя волю одних и понимая нужды и желания других, постигать эту нелёгкую науку человеческих отношений.
Та заводская проходная, что в люди вывела его...
Из тёмной подворотни Миша шагнул на улицу, освещаемую фонарями. В свете электрических огней вихрились снежинки. Снег ложился на узкие газоны вдоль проезжей части дороги, на тротуары. По первому предутреннему снегу протянулись узенькие косички следов ранних прохожих. Рассвет едва-едва вступал в свои права и где-то вдали на небе появилась серая полоска, которая ещё робко пыталась отнять у ночи это небо. Под стать этому серому рассвету по обе стороны улицы стояли дома, такие же серые. Такими же они оставались и при дневном свете, казалось, что в этих домах отразилось само прибалтийское небо, большей частью пасмурное и дождливое. И только лепнина да резные фигуры на фасадах домов оживляли их, придавали этим домам величие и помпезность. Миша уже миновал эти дома и шёл сейчас вдоль высокой длинной стены. Стена протянулась вдоль улицы метров на 250 и заканчивалась она прямо у конечного кольца тролейбусной остановки. Человек, впервые попавший на эту улицу, безошибочно угадывал, что за стеной расположился хлебокомбинат - даже утренний морозный воздух не в состоянии был растворить в себе кисловатый запах дрожжей, растекающийся из-за этой стены. Грубин шёл, стараясь ступать след в след ниточке, проложенной ранними "первопроходцами", ему нравилась белизна и чистота первого снега и, казалось ему, так он сумеет продлить жизнь этой радостной белизне. Он вспоминал вчерашний день, отмеченный новым знакомством. Вчера Шурик - Александр Николаевич Филиппов, начальник цеха, привёл к Мише в бригаду новичка.
- Принимай в бригаду, - сказал Николаевич, представляя новенького. - Алексей , сын Сегеев , Орлов, знакомься, Алексей -Михаил - твой бригадир, он всё тебе покажет и расскажет. - с тем Шурик и ушёл.
Перед Грубиным стоял молодой мужчина, лет 25 от роду, низкого роста, чуть ли не на голову ниже Мишки. На коротковатых, но мощных и мускулистых, судя по облепившим их штанинам, ногах, расположился крупный и такой же мускулистый торс. Голова казалась непропорционально большой по сравнению с низкорослой фигурой. Ёжик стриженых волос, две глубокие морщины, прорезавшие щёки, широкие мясистые губы да слегка иронично-насмешливый взгляд - то, что сразу бросалось в глаза в облике Алексея Орлова , "новообращёного", как окрестил его вчера Грубин . И всё бы ничего, но - возраст- лет на 7, наверное, старше Мишки , да этот ироничный взгляд уж очень вчера смутили Грубина . Хотя и был в его бригаде Витька Поляков , Витёк, как звал его Миша , тоже постарше бригадира, но Витёк был свой, и взгляд его, колючий и дерзкий, устремлёный на Мишу излучал дружелюбие. Вот об этом новичке и размышлял Грубин , минуя уже и стену хлебокомбината, и подходя к кольцу тролейбуса . Здесь Мишка слегка притормаживал и вступал в силу обязательный ритуал - купить пару газет в газетном киоске. Оставалось до начала трудового дня всего ничего, перейти трамвайную линию вплотную примыкавшую к тролейбусной остановке да миновать проходную с неизменным вахтёром Антоном-горбуном. У Антона для каждого находилось какое-то слово, словно хотелось ему с утра пораньше весёлой шуткой, острым словом поднять настроение и себе, и каждому. Вот и Мишy он встретил своей традиционной, только для Грубина припасённой фразой: - а, Чапай! Опять впереди всех на лихом коне!(имея ввиду, что став бригадиром Сашка появлялся неизменно раньше всех в бригаде, чтобы произвести "рекогносцировку" , как шутил сам Грубин ). В ответ Миша лишь улыбнулся, пожелал Антону хорошего дня. Он пересёк небольшой внутренний заводской дворик и вошёл в здание, где расположились и механическая мастерская, и цеха, и раздевалка. В лабиринте гардеробных шкафчиков он отыскал свой и уселся на лавочку, опять прислонившись к батарее. После морозного свежего воздуха попав в тёплое помещение он вновь ощутил сладкую истому, и уже вздумав вздремнуть минуток на 10, вдруг вспомнил, что ритуал ежедневный он так и не закончил. Вздохнув, он достал только что купленные газеты и стал вчитываться в заголовки: - героическая борьба вьетнамского народа против эскалации агрессии американских империалистов; - героическая битва кубинских крестьян за урожай сахарного тростника; чёрные "будни" хунты чёрных полковников в Греции... Миша ещё читал газетные заметки, когда из дальнего закоулка лабиринта потянулся дымок со знакомым сигаретным запахом.
- Доброе утречко, Витёк ! Как спалось? - проговорил Грубин в сторону струившегося дымка.
- И тебе не кашлять, бригадир, - раздалось в ответ. - Как спалось, как спалось, как может спаться молодому, неженатому, не обременённому узами и измученому эротическими сновидениями, ответь мне, дру г Миша !
- Ох, Витя , загоняю я тебя сегодня, чтоб не мучился сновидениями по ночам!
-Комо естас, амиго? - раздалось вдруг от дверей гардебной, Миша оторвал глаза от газеты и увидел в дверях новичка, Алексея, сын Сергеева, Орлова.
"Амигу" Мишка помнил, чё-то из испанского, "комо естас" - словно звук кастаньет. "Что бы это значило?"- задумался Грубин, а вслух - Откуда у хлопца испанская грусть? - спросил новичка, - расшифруйте нам, не сведующим. - Комо естас - как дела по-испански, а откуда вышепоименованая грусть - я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать - рассмеялся Орлов.
День обещал быть интересным, и Грубин уже решил для себя, что новичку - Алексею Орлову быть сегодня напарником ему, Мишке Грубину.
День рождения Вити Полякова
Яков Каунатор
"Лекарство" от Витькиной эротической бессонницы Миша увидел ещё из проходной. "Зилок" с откинутым уже задним бортом стоял у вxода в цех. и сейчас, после разговора с новичком, Грубин окончательно" распределил роли".
- Витёк, дождёшься Арчи - и на разгрузку, машина уже дожидается.(Арчи - последний "экземпляр" Бригады Грубина.
-Бусделано, командир, - пробасил Поляков.
- А мы с тобой сегодня в паре, Алексей, - обратился Миша к Орлову. Для Грубина это было "правом первой ночи" - в первый же для новичка день встать с ним в пару, рассказать ему о "премудростях" их немудрёной работы, присмотреться, насколько расторопен и сноровист новичок. К тому же, не вылезала из Мишкиной головы эта загадочная "Гренада", хотя и подозревал он, что называется она много короче, может - Куба...
- Пойдём, Алексей, долги трудовые Родине отдавать - пошутил Миша и отправились они в цех. по дороге он рассказывал Алексею о работе, хоть и простой на вид, но требующей внимания да силы физический. И уже в цеху, стоя друг против друга у упаковочного стола, стал он расспрашивать Орлова о загадочной Гренаде. И рассказал Алексей, как однажды ночью разбудили их, по первому году уже отслуживших в армии, как той же ночью погрузили их в эшелоны, а проснулись они уже в славном городе Одессе.Ночью же переодели их в штатские костюмы одинаковые своим серым, якобы не приметным цветом. И если в гимнастёрках они ещё как-то отличались друг от друга, то в серости костюмов были не различимы. И всех отличий - на рядовых такие же серые кокетливые береты, на офицерах - шляпы.. И опять же ночью привезли их в порт и погнали по трапам в трюмы большегрузных пароходов. Вначале как-будто бы один кто-то, даже не запел, а словно выдохнул: "Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый"... - и все вполголоса запели. И командиры забегали матюкаясь, а они поднимались по трапу - и в один голос выдыхали эту песню. Странным было то, что песню, как оказалось, знали все . Спускались они по тем же трапам в страну пальм, ослепительных мулаток-креолок и "румбы-самбы-бумбы". "Куба - любовь моя!" - заорал кто-то, и опять в сто глоток подхватили:
...Остров зари багряной...
Песня летит над планетой звеня
"Куба - любовь моя!"
Слышишь чеканный шаг?
Это идут барбудос.
Небо над нами как огненый стяг,
слышишь чеканный шаг?
- Алексей, цвай минутен, я мигом - сказал Миша и исчез. Вернулся он действительно через две минуты с толстой тетрадью в руке.
-пожалуйста, Алексей, пока я писаниной займусь, нарисуй мне в тетрадку эти песни
- попросил он Орлова.
Дааа, тетрадка эта появилась недавно, месяца полтора назад. И появление её было связано с Мишкиным "конфузом". Посреди недели Витёк неожиданно отозвал Грубина в сторонку и смущаясь, заговорил: - Мишаня, тут, это, намечается у меня день рождения, так что в субботу подкатывай часам к пяти. Адрес помнишь ли?
Адрес Мишка помнил, и адрес-то - не проблема. Само приглашение было для него неожиданным и,прямо сказать, очень приятным. Витя Поляков, Витёк... Указ об усилении борьбы с хулиганством дважды прокатился по Вите катком. Один раз - по малолетке да по дури - конфет шоколадных захотелось ночью ему да друзьям, а вот во второй раз - ято да, это за дело - драка в общественном месте с нанесением средней тяжести побоев... Это да, однако, случись та самая ситуация нынче, опять бы Витя кулаки пустил бы в ход... Ну да - быльём поросло да последствия "выросли". И последствий было - и наружное , и внутреннее. Снаружи шрам в углу рта, что повредил лицевой нерв и придавал Витькиному лицу выражение какой-то полупрезрительной улыбки. Посторонние, люди не сведующие, улыбки этой боялись и ею возмущались, даже Шурик, АлексАндр Николаевич, поначалу всё Мишке с упрёками в адрес Витьки лез. Ну вот, а внутреннее последствие - это язва, о которой только Мишка и знал, и , как скрутит полякова, отправлял его бригадир в раздевалку, перемогнуть хоть на время боль. И приглашение для Миши было и приятным, и льстило его, да уже и не мальчишескому самолюбию. Самолюбие самолюбием, да вот и проблема образовалась - а подарок? Что же подарить корешу, с которым за несколько месяцев совместной вахты уж сколько-то там соли определённо съедено? И вспомнилось Мишке: "Самый лучший подарок - это книга!"
(Смейся, смейся, дорогой читатель, да не забывай, что времена были, прямо скажем - "доисторические", и в своей простоте и наивности люди и впрямь верили и полагали, что и вправду - книга не только лучший подарок, но и друг. Наивные, глупые были...) И Мишка верил. А потому сразу после работы - в троллейбус - и в центр Города, где магазинов книжных - через один. А там, в книжных, Грубин давно уже примелькался. А книгой, самым лучшим подарком для Витька, конечно же будет трилогия Германа: "Дорогой мой человек". "А что ж? Какую ещё книгу читать человеку с судьбой уже на взлёте - нелёгкой?" - думал Грубин входя в знакомый магазин. И услышал, в ответ на свой вопрос о книге: "Где ж ты раньше был? Где ж ты раньше был?" - снисходительно улыбаясь пропела продавщица, но увидя Мишкино расстроеное лицо, на минутку задумавшись, сказала:
-Подожди здесь, я сейчас позвоню, узнаю - и вышла в комнатушку, что обреталась прямо за её спиной. Вернувшись, улыбаясь, но уже не снисходительно, а по-доброму, она сказала: - Беги на Вейденбаума, знаешь, где там магазин? Пешком успеешь, скажешь - от Бируты, дадут они тебе книгу.
"Ах, - думал Грубин, - какие же добрые и хорошие люди вокруг! И проблему решили, будет Витьке подарок! Кто бы догадался мне сделать такой же..." - с этой мыслью он уже входил в магазин.
В субботу, уже где-то под пять часов вечера, Грубин ступил на улицу, где и проживал его отныне кореш Витя Поляков. Улица эта была ему знакома. В последний раз прогуливался он по ней лет пять назад. Сейчас, вспоминая ту прогулку, Мишке стало смешно. А тогда... тогда было не до смеха, было обидно и стыдно, и чего больше Грубин и сейчас бы не ответил. "Канторить" термин, обозначающий принудительно-добровольный отъём мелких денежных средст братвой из кармана пацана. Вот и Мишаню на этой улице "заканторили", окружила братва пацанёнка и изъяла из его кармана аж целый двугривеный. Деньги - мелочь, но обиды - не в пример этому двугривеному. Вот и разобиделся Мишаня на улицу. Каково-то сейчас встретит? А улица встретила индиферентно. Мало ли их, пацанов, пылили своими подмётками по ней, по улице, где братва прописана? Витькины же друзья встретили Грубина с настороженым любопытством. "Что ещё за фраер нарисовался на горизонте?" И первый вопрос Мише из-за стола: "Слышь, паря, а ты Колю Барса знаешь?" "Ох, напугали, - подумал Миша, и бодро ответил -Знакомы.
- ну так нарисуй нам его.
- Росту низкого, только руки чуть не до колен. Разговаривать не любит, сразу "кувалдой" в лобёшник - ответил Грубин.
За столом засмеялись, мол - "в точку!" и - Витин голос: - я же говорил - свой! Кампания подвинулась, уступая место за столом новому "корешу". На Мишкин подарок смотрели недоумённо, пока Витя не рявкнул: - Учитесь, блиннн, а то, Миша, посмотри на "подарки": на тумбочке лежали:красивого плетения кожаный ремень, набор "кухонных" ножей, включающий: "выкидуху", лезвие с рукояткой из цветного плекса, зажигалка с "зажигательной" девицей на картинке. Кто-то взял гитару и под "С Одесского кичмана" и разлили по первой. Деваться Мишке было некуда, да и подумалось ему:"Да уж пора, наверное , пора уже и к водочке приобщиться", и первую в жизни рюмку водки - "За Витю! За корешей новых!" - он лихо опрокинул внутрь. И сразу почему-то вспомнилось, как отец, Иосиф Абрамович, в редкие застолья опрокидывая рюмку приговаривал:"И как её пьют беспартийные?" Мишка недолго задавался этим вопросом, тут же поспешив запить чем-нибудь обжигающую горькую жидкость. "Чем-нибудь" оказалось пиво, и Грубину пришлось срочно закусывать эту смесь салатом. По счастью, гитару взял Витька, все отвлеклись, не замечая судорожных мишкиных движений.
Позже Миша так и не мог вспомнить, а кого же ему жальче было, кто перед ним "восстал" журавлём с перебитым крылом: Витька, или он сам" Но факт: не дожидаясь призыва он наполнил свою рюмку водкой и ... а куда ей деваться, если не в Мишкино горло? "Зашумело - не зашумело?" - он не помнил. Поплыло, и он сообразил, куда-то надо "плыть". Грубин попытался встать из-за стола, но так и не понял, то ли туловище торопилось в нужном направлении, а ноги "тормозили", то ли ноги устремились в нужном направлении, а туловищу никак не оторваться от стола, но факт: раздался Витин бас: "Мишаня, по коридору - первая дверь налево". Спасибо Вите, успел. И всё что было выпито да закушено безо всяких сожалений было "низвергнуто". Ополоснувшись, прополоскав рот, вернулся он к столу в мгновенье протрезвевшим. На снисходительные и смешливые взглады из-за стола он не обращал внимания: "Смейтесь, смейтесь КОРЕША!"
Через пару дней уже на работе положил Грубин перед Витькой чистую толстую тетрадь.
- Пиши, Витёк!
- Чего писать-то, командир? - испугался Поляков. "Неужто какую-никакую объяснительную?"
-"Журавлей" пиши, "С одесского кичмана" пиши, всё, что знаешь пиши!
Так и началась эта тетрадь. А нынче - как эстафетная палочка - перешла она к новичку, к Орлову, и Миша бдительно следил, чтоб заполнялась она регулярно.
Ах, эта школа дорогая...
Солнце уже зашло и над городом повисла предвечерняя мгла, когда Миша вошёл в школьный дворик. В свете электрической лампы, висевшей над входной дверью, стояли во дворе групки "студиозов", как иронично называл их Грубин , не забывая причислять и себя к их числу. Пацаны докуривали сигареты перед началом уроков. Кучковались они по общим интересам, по общим знакомым, или по общей "географией проживания". И разговоры велись изо дня в день одни и те же, давным-давно перетёртые, однако с каждым новым днём возобновляемые, будто не виделись друганы по крайней мере вечность. Вокруг Димки Тутышкина тусовались те, кто хоть косвено имел отношение к загранке. У Димки отец был каким-то "чифом" в торговом флоте и Димка был в курсах всего, что касалось валюты на чёрном рынке, цены на моднячие джинсы или на пачку "Марлборо", он знал какой последний диск выпустили "Роллинги". В этой тусовке Мишке ничего не улыбалось по той простой причине, что пределом его мечтаний был не "Грюндиг", а только что выпущеная отечественная "Спидола", которая стоила целую Мишкину зарплату. Рядом с Димкой тусовались "спортсмены", обсуждающие вчерашний матч ЦСКА с "Электросталью", а ещё рядом хохотали над новой комедией "Пёс Барбос". Услышав это название, и спортсмены, и Димкина тусовка подтянулась к "киношникам". Грубин вспомнил , как несколько месяцев назад впервые вошёл в этот дворик. Он обрадовался, увидев в этих стайках знакомые ещё по дневной школе или по соседней улице лица. Поздоровавшись со всеми, он спросил где находится его, "11-ый" класс. По винтовой лестнице он поднялся на третий этаж и нашёл нужную дверь. Первое, на что он наткнулся, открыв эту дверь, был изумлённый взгляд. Чёрные глаза на бледном лице, обрамлённом чёрными кудряшками, смотрели на него с радостным изумлением . -Грубин -!? А ты как здесь? - На смотрела Римка Дорина, с которой он проучился целых восемь лет в дневной школе. После 8-го класса Римка перешла в музыкальное училище и вот теперь судьба вновь свела их вместе. - Как-как, Родина-мать трудовой набор объявила, пришлось сменить название школы, - шутливо ответил Миша . - Грубин -, сидишь здесь! - безапеляционно заявила Римка, указывая на место рядом с собой. Грубин с радостной покорностью последовал то ли приказу, то ли просьбе. Он и не подозревал, какими коварными последствиями обернётся ему эта просьба-приказ. А пока, пока они оживлённо стали вспоминать бывших однокласников, бывших учителей и общих друзей. Дорина сле гка картавила и эта лёгкая её картавость, особенно когда она обращалась к нему "Грубин " безумно нравились Мишке . Вскоре до него дошло, отчего Римка встретила его с такой радостью. Теперь приходя в школу, он натыкался на Римкино: -Грубин ! В пять минут, срочно, объясни мне в чём разница между синусом и котангенсом? Михаил, которому объяснить разницу между синусом и косинусом представлялось неразрешимой проблемой, безропотно доставал учебник и пытался с помощью учебника и пальцев объяснить "тупой" Римке, чья голова забита сольфеджио и гаммами, что же такое за "чудовище" по имени тригонометрия. Иногда Дорина срывалась с "Грубинa" "Мишку". - Мишка! Какая же я дура, что списывала с тебя! Почему я на математике не села с Гришкой!? Из-за тебя, Мишка , опять "пара." - Грубин , а что у тебя? "Тройка"? Где справедливость, ? Но уже на следующей перемене звучало: -Грубин , в две минуты - 2-ой съезд РыСыДыРыПы! Господи, какой идиёт придумал такое название для партии? И уже шёпотом на ухо и оглядываясь: - Как ты думаешь, Грубин, чего хорошего могла сотворить партия с таким идиотским названием: РыСыДыРыПы? Это было уже полегче, чем "синус-косинус-котангенс". И уж совсем легко становилось Гурвичу, когда то ли перед уроками, то ли на перемене Римка по прив ычке взывала: -Грубин , У тебя 5 минут, чтобы объяснить мне, где же эта самая поэзия в строчках: "Я волком бы выгрыз бюрократизм!", ааа, вот ещё , Грубин: "Я достаю из широких штанин"!!! Где поэзия? И что, я должна этим "из широких штанин" восхищаться?
От Римкиных вопросов Мишку спасал звонок на перемену. Он выскакивал из класса, вылетал со школьного двора и заворачивал за угол. Там за углом был похожий школьный двор, так же тусовалисьпо интересам "студиозы", и разница между двумя дворами заключалась в том, что здесь "отстаивался молодняк" - с пятого по седьмой классы. И, хоть были среди них и отцы семейств, да вот - обрасзование подвело, приходилось навёрстывать упущеное. Вот среди этих "недорослей" Грубин отыскивал Орлова, который превратился уже просто в "Лёшу". Орлов упорно, стиснув зубы, одолевал шестой класс. Странно, Мишка замечал, что за рабочую смену они друг другу не надоели и даже ввечеру им есть о чём поговорить. Какой же разговор без сигареты? То Орлов угощал, то Мишка, но сигареты были обязательно или "Портагос", или "Лигерос" - братский привет от барбудос Кубы. А там - и новый звонок и новые Римкины "домогательства". Каждый вечер Грубин безропотно брал Римкину сумку с учебниками и провожал её домой. Им было не просто по пути - они жили на соседних улицах, и отделяли их дома проходной двор да заборишко. Вот и сегодня, Грубин без лишних слов ухватился за обе сумки и не спеша поплёлся за Дориной. Мгла из предвечерней превращалась в ночную и воздух задышал уже холодом. Прихватило морозом снег под ногами и идти приходилось осторожно. Римма оторвалась от Грубина шага на полтора и всё тараторила-тараторила про своё музыкальное училище, про сонаты-опусы, что обязательно надо было исполнять...("Вот, вот оно, ведь сколько раз Орлов тянул меня в Планетарий на лекторий музыкальный, что каждую субботу проходит, так нет же, "нам лениво!" - а разговор как поддержать? И что такое - опус, а что - соната?" - размышлял Мишка). А Римма перешла на замечательного вундера, что учится вместе с нею. "Гриша такой талантливый, а какие у него изумительные руки, никто не может захватить пальцами столько нот, как Гриша!" "Гриша - то, Гриша - сё, а где сейчас твой Гриша" - и Грубин с изумлением почувствовал: что-то кольнуло его и очень неприятно кольнуло. "Я - что? Я ревную, что ли?" - удивился он. И спросил: - Римка, а зачем ты мне всё это рассказываешь про своего Гришеньку?
Римка ещё сделала машинально пару шагов, затем повернулась, подняла на Мишку удивлённые глаза и таком же удивлённым тоном спросила: - А кому мне ещё об это рассказывать? Тутышкину, что ли? И - словно догадка мелькнула в её головйнке: - Миша, ты ведь мне друг, правда же? Миша, ю ведь друг? - в голосе её послышались испуганные нотки, и Грубин, увидев её глаза и услышав её голос, поспешил успокоить: - Конечно же - друг, Римка, конечно же. Кто ещё тебе друг, если не я? - и оба улыбнулись. Они подошли к дому, где жила Дорина, попрощались, условившись, что завтра перед уроками Грубин наговорит ей "моральный кодекс строителя коммунизма", что непременно надо запомнить на английском языке. С тем и распрощались. Мишка пересёк проходной двор, перелез через забор и оказался в собственном дворе. Двор был узким, сплюснутым с двух сторон высокими корпусами домов. Грубин запрокинул голову, всматриваясь в небольшой островок ночного неба. "И неба в алмазах впридачу" - пошутил он, увидев действительно кусочек звёздного неба. Среди немногих ещё светящихся окон он увидел на пятом этаже и окно их комнаты. Представилось ему, как сидят вкруг стола отец с мамой, Венька. Отец небось читает репортаж с хокейного матча, мама - смотрит телевизор, а Венька ... Венька наверняка держит в руке коробок спичек и ждёт не дождётся, когда можно будет зажечь свечи на праздничном пироге, что мама испекла. Михаилу Иосифовичу Грубину исполнилось сегодня восемнадцать лет, впереди была целая жизнь.