В синагогу Григорий ходил редко. Всего лишь несколько раз в году, в особо важные и знаменательные дни. Но сегодня позвонила Дора, давняя подруга семьи и предложила присоединиться к ней. День был особенный - День памяти жертв Холокоста, поэтому Григорий согласился сразу же, не раздумывая. Цифру шесть миллионов жертв Холокоста он впервые услышал в детстве. В возрасте, когда он мог уже осознано различать где сотни, где тысячи, а где миллионы, эту цифру назвал ему отец. Сегодня вдруг вспомнилось Григорию, что ни в каких официальных источниках в давние те времена цифра эта нигде не упоминалась. Да и отец к теме этой возвращался очень редко. Но каждый раз, как только он прикасался к ней, обязательно заканчивал разговор песней "Аидише мамэ", напеваемой тихим голосом.
Сказать по правде, цифра в шесть миллионов представлялась Григорию абстрактной, она расплывалась в его сознании, и вместо неё появлялись образы бабушки и деда, которых он никогда невидел. Родители отца были растреляны и зарыты в придорожном рву. А рядом с их фигурами появлялись двое юношей , оба в солдатских шинелях, грязных, в рыжих пятнах подпалин, с красноармейскими пилотками на стриженых затылках. Мамины братья сгинули неизвестно где и неизвестно как. И для Григория слово Холокост олицетворялось в этих скорбных фигурах.
К синагоге подошли ещё засветло. Дора, приходившая сюда каждую неделю, ежеминутно здоровалась со своими знакомыми, вернее, всех их можно было назвать друзьями, так сердечно и тепло бросались они друг к другу. Суетные разговоры о днях сегодняшних прекращались, как только люди входили в зал и занимали места. Вышел президент синагоги и в наступившей тишине стал говорить об истории своей семьи, потерявшей десятки родствеников в той страшной войне. Он перечислял каждого по имени, называя не только имя, но и возраст. Григорий увидел, что почти все сидящие в зале шёпотом называют имена своих родных и близких, расcтреляных, распятых, сожжёных заживо, но и через десятилетия оставшихся в памяти. Всех их, собравшихся сегодня здесь, объединила трагедия . Вышла молодая девушка и стала читать страницы из дневника Анны Франк. Григорий с досадой на себя пытался вслушаться в её слова, но удавалось это с трудом. Досада же была вызвана не только не очень хорошим знанием языка, но и застарелым недугом - пониженым слухом. И тогда Григорий прикрыл глаза, пытаясь представить, о чём могла бы говорить эта симпатичная молодая девушка, почти ровесница Анны Франк. Из ниоткуда вдруг возник голос, он был по -детски робок, но звучал так явственно... " Кто я? Что я? Может быть, я эта одинокая травинка у дороги, которую колышет лёгкий ветерок? Или, может, я - это облако, плывущее в голубом небе? А может, я - этот жаворонок, весело взмывший в небо? Да нет же! Нет! Нет! Нееет! Я - чёрный жирный дым, поднимающися из страшной закопчёной трубы... Я - пепел, взлетевший в небо, и превративший его в тяжёлую серую мглу..."Григорий ещё сидел с прикрытыми глазами, когда локоть Доры толкнул его в бок и уже другой голос, очень знакомый, произнёс: -Гришка! Ты что, заснул? Просыпайся, уже и Кадеш прочитали , пора на выход. И впрямь, он увидел, как люди, ручейками потянулись к дверям. Не стесняясь, как обычно это бывает, кто-то вытирал платочками покрасневшие глаза, и у всех было странное состояние оцепенения. И лишь за дверьми, словно отделившими людей от прошлого, вновь начинались разговоры о дне сегодняшнем: об общих знакомых, о болячках, о детях. . Они вышли из синагоги в вечер. Проносились машины с зажжёными фарами, уличные фонари весело перемигивались, а на свет фар и фонарей наплывало разноцветье рекламных огней. Уже в машине Дора повернула ключ зажигания, машина послушно заурчала, и вместе с голосом мотора в салон ворвались стенания рыжей "мальвинки", вспоминавшей "настоящего полковника". Дора вела машину легко и непринуждённо, и точно так же непринуждённо она подпевала рыжей "примадoньке". Григорий прикрыл глаза, исчезли песенные "страдания", и даже Доpино мурлыканье исчезло. Из ниоткуда возник голос, только в этот раз он был вовсе не детским и не робким: "Кто я?"