Давно для себя решил, что фильмы Александра Прошкина надо обязательно смотреть. Вот с того самого, с "Холодного лета пятьдесят третьего года".Режиссёр Александр Прошкин никогда не старался никому угодить своими фильмами. Ладно бы ещё он не угождал чиновникам из Госкино, коллегам по Союзу кинематографистов. Но ведь он и мне, рядовому зрителю-обывателю не способен угодить простотой картины мироздания, или сердечностью-чуткостью человеческих отношений. Помнится, фильм "Холодное лето пятьдесят третьего года" погрузил меня в тяжкие раздумья о том, так ли далека от нас история? И кто мы в этой самой истории: пыль ли лагерная, или мы человеки? Где же прячется у человека достоинство и есть ли оно у каждого? Ох, недаром, вовсе недаром преподнёс нам режиссёр этот фильм... Словно предчувствовал, запоют скоро нестройным хором:"Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить!" И вспоминается сейчас этот фильм в обнимку со стихотворением Бориса Чичибабина:
А фильм "Живи и помни"? Как же назвать этот фильм, как не злостным издевательством над психикой и здоровьем рядового зрителя, которому хочется после горького и солёного в повседневной жизни сладкого на десерт? А ему говорят: "Думай, Федя, думай!" И думаешь тяжко и мучительно: а ты - сам - смелый? А не подался бы ты сам в подпол? И вспоминается вновь классик советской поэзии Владимир Маяковский: "А вы ноктюрн сыграть могли бы? На флейте водосточных труб?"
Изуверская сущность режиссёра Александра Прошкина не изменила ему и в последнем его фильме - "Искупление".
Странное ощущение от фильма, когда не хочется ни о чём говорить, когда хочется помолчать хотя бы пару часов и отрешиться от суеты, побыть один на один с самим собой и переварить увиденное и услышанное. Читаю немногочисленные рецензии на фильм и ловлю себя на мысли: какие мы все разные! Посади в зрительный зал лишь одних кареглазых, у всех одинаковый абсолютный музыкальный слух, но каждый увидит только своё, каждый услышит в одной и той же фразе лишь своё.
Вот и я попытался своим подслеповатым взглядом и "хромым" на ухо увидеть и услышать.
Фильм "Искупление" обязательно надо смотреть, как и любой другой фильм Прошкина, его трудно пересказать.
Бывает так, что принимаешь фильм с самого первого кадра. Так и произошло со мной. И можете упрекать меня в предвзятости, говорить о "запрограммированности", но... В этой "натуре", в послевоенных развалинах провинциального городка, я увидел своё детство. Это был мой город, и это - я, сопливый пацан сижу около костерка. И в этом - почерк художника. Так окунуться в эпоху, чтобы зритель поверил.
В одной из рецензий на фильм(на сайте "Рускино", рецензент Светлана Степнова), читаю:"... в "Искуплении"(как и в прошлой работе Прошкина картине "Чудо") с нескрываемым осуждением показаны вечеринки и праздники молодёжи."
Наверное, надо обладать особым даром видения, чтобы увидеть в этих сценах "осуждение". Мне же показалось, в сцене первого бала Сашеньки автор позволил себе грустную ностальгическую иронию. И вспоминается другой первый бал, бал Наташи Ростовой. Сверкающий, ослепительный, озарённый улыбками и тайным ожиданием загадочного чувства любви... Так ведь всё то же самое присутствует и в первом бале Сашеньки. Облиться холодной ледяной водой, натянуть на себя рубашонку, поверх - платьице - единственное нарядное, заячью шубейку, валенки - и... Клуб, случайно уцелевший после бомбёжек и артобстрелов, оркестрик из нескольких отставных военных, Батюня, сын генерала, уговаривавший - "Пойдём на балкон!" Балкон, уставленный мебельной рухлядью, шампанское из горлышка бутылки, жадные руки Батюни, лапающие тело, что каждый день омывалось специальным трофейным раствором, а к нему вдобавок втираемый в тело одеколон... "Это - любовь?" И - скорее - вниз, к музыке, к танцам! "Вошь! Вошь на платье!" - крик, как удар плетью, и злорадный смех. Вон из клуба! Домой! К маме! А мама тоже встречает Новый год, и как же сладко! В поцелуе с "культурником", искалеченным войной танкистом. Домой! В свою комнату! А в доме - Вася Бобров, с женщиной своей Ольгой бесстыдно и срамно занимаются "любовью". Как волной горячей окатило обидой... "Как много в мире зла! Мама - воровка! Воровка и предательница! С "культурником" целовалась, позабыв отца, лётчика героического, крылья сложившего под Варшавой... Васька Бобров, которого мать приютила - бывший полицейский... Где справедливость!?" А справедливость - вот она, рядом.
"Сашенька подошла к трехэтажному зданию, верхний этаж которого был закован в цинковые листы, а окна нижнего полуподвального забраны решеткой. Как раз подъехала мохнатая, вся в инее, лошадка, запряженная в сани, на которых стоял укутанный рогожей большой котел. Двое арестантов в телогрейках вышли из ворот в сопровождении милиционера, также в телогрейке, кубанке и с немецкой винтовкой, надетой через плечо дулом вниз, по-партизански. Арестанты взяли котел за металлические ушки и понесли. Из котла шел пар и вкусно пахло вареной брюквой, ржаной мукой и постным маслом. Сашенька сглотнула слюну, прижала локоть к заурчавшему животу, переждала, пока урчанье прекратится, и подошла к часовому.
- Мне к начальнику, - сказала Сашенька.
- Обратись к дежурному, - с привычной скукой сказал часовой, - слева крыльцо... где народ дожидается... "
Сашенька... Ах, Сашенька, главная ли героиня? Но коль сюжет закручивается вокруг неё, с неё и начнём. Сашенька - это то, что выросло на стихах "Нас водила молодость в сабельный поход! Нас бросала молодость на кронштадский лёд!" Сашенька - это то, что из неё вылепила советская власть: искренняя, бескомпромисная, для которой чёрное - это чёрное, в борьбе "за чистоту рядов" не пожалеет и мать родную. И не пожалела, написала донос на маму, работающую посудомойкой в милицейской столовой и вынесшей после работы в стёганых штанинах несколько варёных картофелин.
Всего лишь четыре минуты из двухчасового фильма занимает эпизод в милиции, где Сашенька исполняет свой "комсомольский долг", пишет донос на маму-воровку. Это самый важный эпизод, ключ ко всему фильму.
Из-за полуоткрытой двери слышит она допрос Шостака, врача санэпидемстанции при городской управе в оккупированном ненцами городе:
" - Это ваша подпись? - повторил майор.
- Разрешите, - сказал Шостак и взял бумагу. - Да... Я обязан был как санитарный врач сигнализировать... Майор взял бумагу и, подняв очки на лоб, прочел: "В канализационных коллекторах, сточных канавах, а также в ряде случаев в дворовых местах общественного пользования обнаруживаются трупы лиц еврейской национальности, которых отдельные граждане из местного населения самовольно уничтожают в черте города, используя металлические прутья, ножи, камни и прочие средства. Подобные действия, в нарушение инструкции о сборе этих лиц в строго установленных пунктах для дальнейшего препровождения, угрожают городу эпидемией, что особенно опасно, учитывая большое количество госпиталей немецкой армии, размещенных у нас. Гниющие трупы привлекают бродячих собак и кошек, а также способствуют размножению мух и слепней, и что усиливает опасность распространения эпидемии как среди населения, так и среди армии. Санэпидемстанция городской управы не располагает ни транспортом, ни рабочей силой для вывоза трупов в места, заранее предусмотренные. Посему прошу обратиться к военным властям с ходатайством о запрещении впредь подобного нарушения инструкции."
Как буднично, как цинично, и оттого, словно из Апокалипсиса, звучат эти слова страшно и жутко.
И здесь же дворник Франя, выступающий свидетелем тех недавних страшных событий. В его рассказе о семье молодого лётчика, сидящего здесь же, рядом, и которого Сашенька недавно видела на вокзале(перефразируя известную поэтическую строчку - "Нам недано предугадать как встречи наши отзовутся..."), семье врача Леопольда Львовича, меня поразила одна фраза:
"- Шума-ассириец их кончил, - сказал Франя, выдохнув, - чистильщик сапог... В газету завернул кирпич, среди бела дня головы разбил и за ноги повытаскивал в помойку... Дочку шестнадцати лет, и мать, и Леопольда Львовича, и младенчика пятилетнего..."
Фраза проскальзывает, а внимание цепляется за "в газету завернул кирпич..."
А Сашенькина рука медленно выводит: "Мая мать евляется расхитительницей..." И невдомёк ей, что это - "кирпич", облечённый в бумагу... ещё "невпонятку" ей, что этим доносом она сей момент свою маму "кирпичом в бумагу завёрнутым"... И пророческие слова Франи:"а за младенчика, я ему говорю, вечное адское искупление терпеть будешь..."
И слёзы, вдруг полившиеся из Сашенькиных глаз, (она только думает, будто плачет об утерянных "лодочках") - это - оттуда, СВЕРХУ, это - начало ИСКУПЛЕНИЯ.
Три дня горячки, что после милиции Сашенька провела в доме подруги Майи, вовсе не болезнь, это - исцеление.
Ещё ершистая, ещё упрямая, но в сцене прощания с мамой, в глазах Сашеньки мама предстаёт не воровкой, не предательницей, а несчастным человеком, и ...
По лицу матери текли слезы, оно сразу поблекло, стало старым и больным.
- Мама, - вдруг неожиданно для себя крикнула Сашенька и начала рваться вперед с таким ожесточением, что мгновенно уперлась в казенно пахнущую спину милиционера, стоя в распахнутой, с оторванными пуговицами шубке.
- Я здесь, - испуганно лепетала Сашенька, уговаривая, успокаивая мать будто маленькую, - я здесь, мне хорошо... Ты вернешься... Искупишь вину... Я буду работать... Я на перчаточную фабрику устроюсь...
- Сашенька, - продолжала кричать мать, - Сашенька..."
Из рецензии Светланы Степновой:
"Стилистически и сюжетно "Искупление" распадается на две части. История любви Саши и Августа снята в узнаваемом с первых же кадров и невообразимо прекрасном стиле советского "оттепельного" кино (самый яркий его пример - наверное, легендарная картина "Летят журавли").
История о жертвах советской системы создана в иной манере. Она по определению не столь красива и не столь узнаваема, поскольку еще не успела полностью сложиться."
Как объяснить рецензенту, что "Искупление" - это не история любви Саши и Августа. Август - это всего лишь соломинка, брошенная Сашеньке СВЕРХУ во искупление её греха, того самого "кирпича, в бумагу завёрнутого". Да ведь в конце фильма Август исчезает бесследно... Две разных картины: Сашенька в начале фильма - с обострённым чувством обиды на весь мир, озлобленностью, и Саша - в конце фильма - сострадание, милоседие, любовь. Для неё близость физическая с Августом - не физиология, а, скорее, психология: постижение женской мудрости. И она, шестнадцатилетняя, ему, Августу, лётчику, опалённому войной:"- Миленький мой, - говорила Сашенька, сильно уже обеспокоенная хриплой торопливой речью возлюбленного своего, похожей скорей на бред. - Миленький мой, - говорила Сашенька, прижимая его голову к своей груди."
И опять, опять я сталкиваюсь, как совсем недавно в эссе о Феликсе Лаубе, с темой женской жалости... Да ведь тут - ребёнок, шестнадцать лет... Верно, это и есть генетический код.
"История о жертвах советской системы создана в иной манере." Соглашусь. Для меня эта "история" обозначилась одним кадром. В том эпизоде, где профессорша рассказывает "дежурному" Кайгородцеву о несправедливости ареста мужа, читает его переводы с испанского, Кайгородцев выхватывает из её рук тонюсенькую книжицу, швыряет в снег, и лишь она пытается подобрать книжку, со злобой придавливает эту книгу сапогом. Да ведь не книга придавлена, придавлено властным сапогом СЛОВО, придавлена МЫСЛЬ.
В этом кадре - символ, символ той власти. В фильме много символов, как - "завёрнутый в газету кирпич". Символ символу - рознь. Помнится, супермаститый режиссёр жаловался, мол, "зритель не дорос до понимания символов", которыми напичкана была его великая картина. Да ведь кот, намалёванный на клеёнке, тоже символ, символ уюта и благополучия. У Прошкина символы органичны и естественны.
Попробуйте штыковой лопатой вскрыть слой земли. Перед вами откроется:1) увлажняющий слой; 2) гумусный слой - основа плодородия;3)подпочвенный слой, характеризующийся пониженной активностью биологической жизни;4) материнские горные породы.
Александр Прошкин в своём фильме, как и писатель Горенштейн в своей повести, словно штыковой лопатой вскрыли социальный слой той эпохи и перед нами явились по сути все социальные типы. Власть - да вот же она, в лице "дежурного" Кайгородцева. Гумусный слой - это и "культурник", и Сашенькина мама, и Август, и сама Сашенька; этот социальный слой многочисленен и разнообразен. "Подпочвенный слой" - Шостак, Франя, Вася Бобров с Ольгой, Профессор со своей женой. Да-да, Профессор - это живая иллюстрация, описанная Грибоедовым - "Горе от ума";
Материнские горные породы - да ведь это опять Сашенькина мама, Саша, да Ольга, смотрите финал фильма.
Повесть "Искупление" писатель Фридрих Горенштейн написал в 1967 году. Имел ли режиссёр Александр Прошкин основания экранизировать эту повесть спустя 45 лет?
В 1967 году страна слыхом не слыхивала о враче-эпидемиологе Онищенко, однако, спустя 40 лет "во избежание массового отравления и в интересах защиты здоровья граждан России запретить ввоз в страну: "Боржоми"; грузинских и молдавских вин; рижских шпрот;(декабрь 2012 года) - мяса из США.
Декабрь 2012 года: Государственная Дума принимает "антимагнитский закон". Вспомните слова Франи:"я ему говорю, вечное адское искупление терпеть будешь..."
Вот и решайте, имел ли Прошкин основания снимать сегодня фильм по повести 1967-го года.
Для меня - это фильм-надежда. Сострадание, милосердие, любовь - вот основа Искупления. И финал фильма - это устремление в будущее.
В одной из рецензий вычитал: "Это - самый провальный фильм Прошкина".