Каунатор Яков : другие произведения.

В Памяти Моей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  

ЯКОВ КАУНАТОР

  
  
  

В ПАМЯТИ МОЕЙ

   Городок провинциальный, летняя жара

Любимому городу Даугавпилсу посвящается

0x08 graphic

По несчастью или к счастью,

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Геннадий Шпаликов

0x01 graphic

Спроси кто-нибудь Семёна Львовича Полозкова с какого-такого "переплёта" стукнуло ему в голову навестить Город N, он и не ответит. Сам себе он объяснял это желание странным обстоятельством: ему приснился сон.

   Но весь метаморфоз** заключался в том, что сколько он себя помнит(а помнил он себя уже лет 55), сны ему никогда не снились. Будь он человеком набожным,побожился бы . Но Полозков был убеждённым атеистом. Поэтому нам не остаётся ничего другого, как поверить ему на слово: не снились.
   А тут возьми и приснись ему город N, будто гуляет он по улочкам им в детстве и молодости исхоженным до стоптанных башмаков. Сон был настолько явственным, что он ощущал тепло стен домиков и домов, шёпот листвы в парке Дубровка. Поутру он долго лежал с открытыми глазами. Когда в нём созрела мысль, что "сон - в руку", поведал об удивительном этом событии жене, Зинаиде.
   Жена иногда действовала на него как уксус на соду, то есть, гасила многие его благие пожелания. Вот и сейчас она отозвалась на его капризную прихоть традиционной своей присказкой: "Ты долго думал? Оно тебе надо?"
   Иногда на тихого Семёна Львовича находило упрямство, и тогда он становился непробиваемым, как каменная стена средневекового замка.
   "Зина. Я хочу."
   Жена отступила не споря. Она собрала ему легковесный чемоданчик с парой белья, свежевыстираной и отутюженной рубашкой, чистыми носками, зонтик. Традиционный "командировочный" набор. Она ещё сходила в магазин и прикупила ему зубную щётку, пасту зубную и туалетное мыло в мыльнице.
   Женщина она была старорежимной. А потому, зная, что в нынешних гостиницах все туалетные принадлежности, вплоть до полотенца, имеются, полагала своим женским долгом сопроводить мужа в дорогу таким вот образом. Долг это её, женин.
   На выходе Семён Львович вытащил из книжной полки, что в коридоре, первую же попавшуюся книжку и забросил её в чемоданишко.
   Зря, зря он книжицу из дома захватил. Так и пролежала она всю поездку девственно нетронутой в чемодане. И было у Семёна Львовича в поезде занятие интересней, чем перелистывание книжных страниц. Несколько часов поездки, что отделяли его от Города, он проглядел в окно. Только - странная вещь, "глядел-глядел да ничего не выглядел". Не замечал он ни буераков с косогорами, ни перелесков, ни редких станций. Перед его глазами проплывали улицы и дворы Городка. Настраивался Семён Львович, вот как радист настраивает свою рацию на волну, на приём, так и он настраивался на встречу.
   Ступеньки вокзального здания он преодолевал с учащённым сердцебиением. Перед ним открылась Улица, которая спускалась от вокзала квартала три, а дальше выравнивалась, вытянувшись нитью до самой Реки. Город сердцебиения Семёна Львовича не услышал, да и то, право слово, тут на квадратный метр улицы столько сердцебиений приходится, что до каждого дослушиваться - это ж какая какофония получится?
   А потому Город встретил Полозкова спокойно, с холодным достоинством, можно сказать - и равнодушно. Что показалось Семёну Львовичу несколько и обидно. Да ведь чего не простишь родственной душе? Простил и он некоторую холодность Города.
   Несколько кварталов вниз от Вокзала и он свернул вправо. Дом стоял на месте. Дом, который он когда-то звал "Дом, в котором я живу", располaгался ровно в 54 шагах от Улицы. Полозков обрадовался, что шаг его не укоротился за эти 30 лет, и от Улицы до "Дома, в котором я живу", по-прежнему 54 шага.
   У дверки в парадный подъезд - табличка с названием какого-то учереждения. И уличка, и подворотня, и дворик - там, за подворотней, были на один "фасон". В былые, в его времена, они были вымощены булыжником. Нынче же, согласно новым веяниям, на тот же единый "фасон" они были "причёсаны, приглажены" под "асфальт".
   Во дворик, где пробежало его детство и безусая юность он не рискнул войти. Увидел в глубине двора там, где когда-то теснились сарайчики, пострoйку, похожую на склад с окошечками, видимо - складские каптёрки. Понял всю несуразность и нелепость появления своей фигуры озирающейся по сторонам во дворике, .
   Дотронулся до стены красного кирпича и ощутив в ладони тепло, успокоился: Дом - жив.
  
  
   "Раз он в море закинул невод, -
   Пришел невод с одною тиной."
   А.С. Пушкин, "Сказка о рыбаке и
   рыбке"
  
  
   "Плотва" весёлым юрким косяком сновала по "речке" с названием Улица. Семён Львович, едва вышел из Гостиницы, влился в этот косяк легко и свободно. Никто не спрашивал его, мол, кто такой, откуда, как оказался здесь? Он был одним из них, а значит - своим. И потому было в Полозкове ощущение лёгкости, свободы и веселья. И вместе с толпой "променадился" он до Вокзала, а от него в обратную сторону - до Дубровинки, парка, упиравшегося другой своей оконечностью в Реку.
   Ощущение лёгкости и веселья схлынуло сразу, резко, едва он обратил внимание на лица. Были они молоды, а потому не были ни обветрены, ни просмолены. И, верно, в толпе этой он один с морщинистым лбом, с обвислыми щеками, выцветшими глазами. И даже не это его разочаровало. Он усердно искал знакомые лица. Он втайне надеялся, чт кто-то прикоснётся к его плечу и радостно воскликнет: "Семён, привет! Как дела?" Ни лиц, ни голосов...
  
  
   Уходило веселье, приходило разочарование, обида и резкое осознание, мол, "На этом празднике жизни я чужой..."
   А утешало одно: услышал он, что как и в его времена Улица нынешними аборигенам прозывается Брод.
  
   "Он в другой раз закинул невод,
   Пришел невод с травой морскою."
   А. Пушкин, "Сказка о рыбаке и золотой
   рыбке"
   И на второй вечер повторилось всё с абсолютной точностью. Изначальное веселье, ожидание, и полное разочарование. И уже ничего не утешало.
   В третий вечер он гулял вместе с толпой бесчувственно, равнодушно. За эти три дня он исходил Город своими былыми маршрутами, и было узнавание улочек, переулков, и было странное неузнавание домиков, населяющих эти улочки. В этот вечер он прощался с Городом.
   Раннее утро встретило его мелким, моросящим дождичком. Был он таким освежающим, что желания достать из чемоданчика зонт не возникало. Да и ходу до Вокзала его, полозковским не укороченным шагом, было минут 10.
   "Не растаю" - утвердился Семён Львович в мысли и шёл, в последний раз вглядываясь в домики по обе стороны Улицы. Были они неуловимо знакомы, и в то же время чужими. "Щербинки! Краска!" - так резко и ясно вдруг вспыхнула догадка. Он помнил каждую щербинку на фасадах домов, потускневшие, выцветшие стены, оконные ставни и рамы с с облупившейся на них краской. Ничего этого не было. Нарядные, ухоженные и чистые дома, где вместо ставен - решётки на окнах. Вот эта ухоженность и красивость были незнакомы Семёну Львовичу, а потому казались чужеродными. Подумалось, тот - ЕГО, тридцатигодичной давности Город был сродни, плоть от плоти со своими жильцами, населяющими его. Такие же неприхотливые, непритязательные и не капризные в эстетике внешности, когда брюки латаные-перелатанные упорно назывались штанами. Когда девичьи платьица перешивались из мамкиных сарафанов или сёстриных, что повзрослели, платьев. Когда башмаки и туфельки не снашивались годами, лишь подмётки да каблучки подбивались заново в сапожной мастерской у дядьки Соломона, который мудро разместился своим сапожницким ремеслом на базаре, у дядьки Соломона, у которого от далёкой-предалёкой его юности остались шикарные, "коромыслом" усы да сабля с именной надписью, что висела на стене за его спиной - подарок Сёмки Будённого, на глазах Соломона выросшего поначалу в комбрига, а потом и в командарма.
   И было удивительное единство у Города и его жильцов и во внешности, и в искренности.
   "Из Города вынули душу..." - с грустью подумалось Семёну Львовичу.
  
   Спустя месяц после поездки Полозкову стало плохо на службе. Шёл по коридору, упал, "очнулся - гипс". Гипс - не гипс, но очнулся он на носилках машины скорой помощи, из которых перебрался на больничную койку. Избыток праздного, хотя бы и больничного времени, всенепременно приведёт вас к философским раздумьям на тему: "Что наша жизнь? Игра..." Раздумья Семёна Львовича привели его к осознанию, что, оказывается, вовсе не к встрече с Городом так влекло его. Не с Городом... Со Временем, таким теперь далёким хотелось ему встретиться.
   А Город, что Город... Город жил, и душа его была жива, наполненная душами тысяч и тысяч людей, составляющих с Городом какое-то новое единство.
   Врач, увидевший Зинаиду, выходящую из полозковской больничной палаты, пригласил её в свой кабинет. "Я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие" - вспомнилось ей. Не ошиблась. "У вашего мужа рак. Операбельный. Будем готовить к операции. Правда, результат непредсказуем. Как говорится, "fifty-fifty". Он ещё что-то говорил про режим, диету... Зинаида осела вглубь диванчика, взгляд её стал безучастным. Только губы беспрестанно повторяли: Fifty-fifty, fifty-fifty...
  
   По несчастью или к счастью,
   Истина проста:
   Никогда не возвращайся
   В прежние места.
   Даже если пепелище
   Выглядит вполне,
   Не найти того, что ищем,
   Ни тебе, ни мне.
   Путешествие в обратно
   Я бы запретил,
   Я прошу тебя, как брата,
   Душу не мути.
   А не то рвану по следу --
   Кто меня вернёт? --
   И на валенках уеду
   В сорок пятый год.
   В сорок пятом угадаю,
   Там, где -- боже мой! --
   Будет мама молодая
   И отец живой.
  
  
   Геннадий Шпаликов
   * - стихотворения Геннадия Шпаликова;
   ** - метаморфоз - Метаморфо;з (от др.-греч. ;;;;;;;;;;;; -- "превращение", Википедия
  

2016

  
   ДВОР
  
  
  
   БРАТУ ЗЯМЕ ПОСВЯЩАЕТСЯ
  
   0x08 graphic
   0x01 graphic
  
  
   (художник Вячеслав Куреев)
  
   Жуткие времена были. Страшно сказать - телевизоров в доме не было. Да что телевизоров, простых телефонов не было в доме. Не так, чтобы совсем ни у кого не было, у номенклатурного сословия и телевизор на тумбочке стоял, и телефон в прихожей на полочке наличествовал. Но в те доисторические времена на каждого жителя страны номенклатуры приходилось нуль целых, запятая, ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-стока-то тысячных особей. Вот и считайте, сколько человеков было охвачено достижениями научно-технического прогресса в виде телевидения и телефонной связи.
   Ося Симкин и его родители к номенклатуре не принадлежали. Но: отсутствие телефонно-телевизорной собственности компенсировалось у Оси наличием друзей. Он уже выходил из подворотни своего дома номер 76 по улице Аллейная , когда услышал голос:
   - Толяныч! Нас не замечают! Нас игнорируют! Оська, ты чего нос задрал?
   Обернувшись на голос, Ося увидел "скульптурную группу" под названием "Витя Антонов и брат его Анатоль".(Почему "скульптурную группу", спросите вы? Ну, представьте себе две фигуры двухметроворостые, отлитые из мускулов. Будь в городе стоящий скульптор, обязательно изваял бы "Мартеновец и стахановец")
   - Витька! Да... Как же? Когда? - Оська обрадованно ухватился за Витенькину ладонь, пытаясь сжать её.
   - Как, как... какак, Оська, условно-досрочно. Вчера откинулся. "Моряк вразвалочку сошёл на берег" - рассмеялся Витя. И Толик, младшенький брат, счастливо заулыбался. А за спинами братьёв в распахнутом окне выглядывало счастливое лицо тёти Фроси с точно такой же улыбкой, как и у братьев.
   - Оська, айда с нами девок щупать! - шутейно предложил Витенька.
   - Да я бы и с радостью, Витя, хоть девок щупать, хоть вино пить, да мне зачёт сдавать нынче в институте.
   - "Зачёт, зачёт"... всё-то тебе, Оська, в жизни зачтётся... А ты, Толька, учись у Осипа. А то: "бериии от жизни всё!" Не бери от жизни всё, а учись у жизни... Ладно, Оська, ещё увидимся! До встречи!
   До встречи... до встречи... А больше и не увиделись. Через два месяца Витеньку посадили в очередной, уже в четвёртый раз. Толик потом рассказывал Оське. В желдорклубе было дело. Фраер один с "новостроения" девочку одну очень обидел. Витя его своими кувалдами и проучил, а тут милиция как раз. И сразу: "Ааа, Антонов, опять ты. ну, садись, фулюган, ручки давай!" А это уже - четвёртый раз, это уже - рецидив... А с рецидивистами тогда очень боролись. Жуткие времена были...
   Через несколько недель в квартирку Симкиных постучались. Ося открыл дверь. Тётя Фрося со свёртком в руках прошла в кухонку, где преред плитой суетилась Броня, Оськина мама. Фрося протянула свёрток Броне, проговорила::
   - Я Оське твоему пуловер связала. Шо он ходит у тебя в семисезонном пальте?
   Фрося развернула свёрток.
   - Оська, примерь!
   Осип стоял раскрасневшийся, точно так же, как как раскраскневшаяся Броня.
   - Примеряй, примеряй, Осип, - повторила Фрося.
   Оська глянул на маму, та заморгала, то ли утвердительно, то ли недоумённо. Оська так и не понял. Но пуловер натянул. Он лёг так мягко и так тепло, что вылезать из него не хотелось. Броня уловив этот сыновий настрой бросилась в "прихожую", где перед дверью на крючках повисли пальто, плащи, и где между ними затеряласдь её дермантиновая сумка. Она вы удила из неё свой кошелёк.
   - Фросенька, вот, восемь, восемь рублей! А остальное потом! Потом! Обязательно! Спасибо тебе!
   - Да ладно, Броня, когда будут, тогда докладёшь... А ты, Оська, ты Оська, лишь бы в человеки вышел...
   Ушла тётя Фрося.
  
  
   Из всяких слухов, да и мама порой говорила, Ося знал, что встретить человека с пустым ведром - это не к добру. Но всё это было на слуху, да в глупых поверьях. В тот день Бог распорядился так, что во дворе Осипу повстречалось пустое мусорное ведро. Приложением к нему, "ручкой", был Петька. Он возвращался "с палубы", огромного деревянного короба с люком в середине, куда мусор и скидывался. Короб был задвинут в самый дальний угол двора, "с глаз долой, из сердца Вонь!" Увидев Петьку да ещё при пустом ведре, Осип вспомнил: "На ту беду лиса близёхонько бежала." Петька заговорщицки подмигнул и весело пропел:
   - Оська! У тебя гроши е?
   - Какие гроши, Петро, одни слёзы...
   - Так я тебе помогу! Давай твои "слёзы" посчитаем"!
   "Как знал! Как знал! "Сыр выпал - с ним была плутовка такова..." - подумал Осип ,полез в карманы, достал горсть монет, и стали они с Петькой считать.
   - Шестьдесят девять... От рупь сорока девяти отнять шестьдесят девять... это будет.. это будет.. Оська, помогай! Не видишь, что ли, что у меня на голове волосы вспотели!
   - "Это будет- это будет..." - передразнил его Осип, - восемьдесят копеек это будет!
   - Оська! "Огнетушитель" выходит, и ещё две копейки лишку! Ты сиди, жди, я мигом! - Петька радостный побежал в дом закинуть ведро.
   Вдогонку Осип успел крикнуть:
   - Петро, пару карамелек мятных!
   Петя остановился, подумал мгновенье, и озарённый мыслью произнёс:
   - Осип, мятная карамелька после "чекушки" - это есть буржуазное извращение. Я у мамки с кухни луковку стащу!
   Ося присел на лавочку, перед которой соседями сооружён был дощатый стол. И лавочка, и стол были удобны тем, что над ними нависал балкончик, и даже в дождь можно было здесь и "козла" забивать", а можно было и "пожар тушить".
   Пётр и впрямь вернулся мигом. И немудрено. "Пожарная команда" под вывеской "Гастроном", где в наличии были "огнетушители" разных калибров и на любой вкус, располагалась прямиком против подворотни их дома . "Чекушка" "Московской" ёмкостью 0,25 по цене 1(один) рупь 49 коп. одиноко стояла на столе. Зря, зря она надеялась на кампанию хотя бы гранёного стограммовика... Рядом с ней бесстыдно обнажённая, сверкая белесыми своими телесами, возлежала луковичка. И пока Петя вожделенно срывал с неё 100 одёжек, он, между делом, завёл разговор:
   - А я, Оська, нынче никому ничего не должен! Отдал я свой патриотический долг, теперь - попробуй с меня что спроси!
   Пётр месяц как из армии вернулся, вот и "выплёскивался" каждый день на эту тему.
   Петя чистил луковицу и приговаривал:
   - А служил я, кореш Ося, в секретных войсках. Подписку давал о неразглашении. Но ты ведь мне - кореш? - спрашивал Пётр, хамски срывая шелуху с луковицы.
   - Конечно, кореш, - подтвердил Осип.
   - Служил я в танково-вертолётном дивизионе. Только - тш-ш-ш-ш!
   - Ты, Петя, не заговаривайся, ещё не выпили. Где ты видел танково-вертолётный?
   - Понимаешь, Осип, ещё никто! никто не додумался! Вот танковый прорыв. А вот перед ним Брянский лес! А как? Как вперёд, согласно приказу? А у нас в башне лопасти свёрнуты, разворачиваем лопасти - и вверх! И оттудова начинаем танковое бомбометание! Никто не знает! И ты не знаешь! Я подписку давал!
   Валька, Петина сеструха, ездившая к Пете на присягу, рассказывала, что устроился он очень и очень хорошо: при стройбате, но "тяни-кидай" не обременён. Его поваром определили. Осип всё это знал, а потому слушал Петькины байки вполуха.
   Луковица была дочищена и Петя с радостью:
   - Ося, начинай! С починаом тебя!
   Оська присосался к бутылке, сделал глоток, тут же схватился за дольку луковицы, передал чекушку Пете. Тот ухватился за неё, призадумался. Потом взболтал пузырёк и опрокинул жидкость в горло. Глоток был на удивление долгим. Наконец он отставил "чекушку", чётко поставил её на стол, Зажевал всё это луковицей, посмотрел на пузырёк, и взгляд его медленно но верно превращался в недоумённый.
   - Это что, Ося? А где - всё?
   - Так ты же только что всё и заглотнул! - уже удивлённый отвечал Осипп.
   Пётр сосредоточенно и напряжённо молчал. Потом изрёк:
   - Замполит у нас был, ну, уууумный мужик. Всегда говорил:"Помните, братие, формулу Карла Маркса: "Тара - деньги - тара, но уже наполненная!" Осенька, у тебя тара пустая е?
   -Не знаю, надо посмотреть
   - Ося, у тебя ж опыт есть! Ты ж тимуровцем был, макулатуру собирал! Нешто тару стеклянную не наскребём? Объявляю "ударник" по сбору стеклянной тары!
   В тот вечер они насобирали тары на 0,5 "Московской". Уже вечерело, когда расставаясь Осип спросил:
   - Пётр, скажи рецепт, как кашу перловую варить?
   - Не, брат, не могу, я подписку давал о неразглашении...
   Когда Оська вернулся домой, первым делом спросил у мамы:
   - Маммма, а,а,а лууковичка у нас е?
   Броня только и воскликнула:
   - Ой! Ой, вейз! Люди добрые, вы только посмотрите на него! Иди спать, горе ты моё луковое.
   Утром, проснувшись, Ося долго не открывал глаза. Он размышлял: "Нет, наверное, всё-таки есть что-то в этих поверьях..." С тех пор, прежде чем выйти из квартиры, он всегда выглядывал в окно: не идёт ли кто по двору с пустым ведром.
   А Петя... Через несколько лет Петю зарезали по пьяни на Старом Форштадте. Аккурат под Новый Год.
   Как говорится, "с Новым Годом", господа, "с новым счастьем...."
  
  
   Лестница была крутая, да ещё и с заворотом. Оттуда, снизу лестницы, раздавались жалобные всхлипы.
   - Эх! Кто-нибудь, помогите... Эй, люди... или сволочи все? Да помогиииите же...
   Броня услышав жалобные стоны, крикнула из кухонки в комнату:
   - Иосиф! Там дядя Ваня опять. Пойди помоги.
   - Да что я, что я? Скорая помощь, чтро ли?
   - Иосиф! Человеку плохо, ему трудно. А тебе - что, два шага сделать трудно?
   Ося вышел из квартиры, спустился по лестнице. Там, в самом её низу, лежал дядя Ваня, с "мансарды". Увидев Осю, сосед радостно заговорил:
   - О, Ося, сынок, помоги дяде Ване... Ванька сегодня бухой, плохо Ваньке...
   Красивое лицо Ивана с васильковыми глазами, русым чубом, спускавшемся на лоб, лицо это было размазано слезливо-сопливыми ручьями.
   - А когда ты, дядя Ваня, не бухой? - резонно спросил Ося, поднимая соседа с пола. Он ухватил его за туловище, и приговаривая - Ножкой, ножкой, дядя Ваня, левой, правой..
   - Левой! Левой! Ать два! - подхватил Иван. - слышь, Осенька, ты Фране, кралечке моей не говори, что я в состоянии не стояния...
   - Дядя Ваня, а то она не увидит!
   - Не, Ося, не, мне только до люльки добраться, лягу , аки ангел, отосплюсь, а кралечка-Франечка прийдёт со службы, буду как огурчик!
   - Ты бы не пил, дядя Ваня!
   - Ох, Ося, сынок... Эх, дорогой ты мой, СЫНОК... А вот мне Бог не дал, ни сына, ни дочки... И не даст уже...
   Ося честно дотащил Ивана до квартиры. Живи Иван да Франя в Париже, гордо бы именовали свою квартиру мансардой. А так... где-то на чердаке, выделена была им каморка, куда и приволок Ося своего соседа. И бережно уложил его в "люльку", кровать с панцирной сеткой.
   В году одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом день 9 мая был объявлен праздничным, а потому - выходным. И дом в этот день просыпался лениво. Но, наконец-то, и окна растворялись, и через эти окна начинались "переговоры". На дядю Ваню, который в это время вышел из подъезда, повернулись все головы, высунутые в окнах.Иван был одет в отутюженные в "стрелку" брюки, белоснежная рубаха с отложным воротником выглядывала из-под начищенного пиджака. Чёрно-белая гамма очень сочеталась с русой причёской и васильковыми глазами. И на всей этой гамме, выделялись два ордена Славы, орден Отечественной войны, и медали, общим наименованием "Мы пол-Европы, пол-Eвропы прошагали."
   Откуда-то из поднебесьи раздался голос Франи:
   - Ванька! Я тебя просила!
   - Кралечка!И не сумневайся!
   Иван вернулся через пару часов и вправду, как и обещал, "тверёзый". Он прошёл к лавочке под балкончиком. Дядька Андрей с первого этажа подсел к нему, тоже в пиджаке, на котором тускнели несколько медалей, тут и дядя Гриша, Петькин отец, подоспел. Да не с пустыми руками, с бутылём и стаканчиками. Тётка Маруся, Григория жена, вынесла и поставила на столик миску с капустой и огурцами. Степанида, Андриева жена, увидев в окно старания Марии, поспешила тоже с угощением. А там и Франя выложила на стол нехитрую закуску. Мужили тихо переговаривались между собою, не забывая напонять стаканчики. Вроде уже и наговорились, когда дядя Ваня тихо запел:
   Майскими короткими ночами.
   Отгремев, закончились бои,,,
   Окна пораскрывались, и соседи, подхватили эту песню тихими своими голосами.
   Прошло несколько дней, когда в дверь Симкиных постучались. Броня открыла, в дверях стоял Иван
   - Бронечка, соседушка, одолжи Ваньке два рублика на баню... Вот...вот... клянусь, скажи, чем поклясться - верну!
   - Ваня, так 30 копеек-то баня стоит!
   То так, Броня, то так. А веник? А мочалку? а мыла? Одолжи, Бронечка.
  
   - Эй! Кто-нибудь
   Люди добрые! Помогите! Люди вы или сволочи? - раздавались всхлипывания с низу лестницы.
   Иосиф!
   -Да ладно, мама, уже иду...
  
  
  
   Жили-были муж и жена. И было у них две дочки - Ленка и Лилька. А жили они все в квартире номер 3, на первом этаже, прямо перед лестницей крутой, на которой дядя Ваня любил "отдыхать". Жену звали Степанида(может родители сынка хотели, Стёпу, а вышла - девочка, потому и имя такое - Степанида). А мужа звали дядька Андрей. Нет, конечно же без "дядьки", просто - Андрей, а "дядькой" его все во дворе называли.
   Степанида была женщиной высокой и очень-очень худощавой. Про таких обычно говорят - "оглобля". Да ведь и не изъян это какой-то вовсе, это у неё от природы, может, наследственность. На голове Степанида носила "кукиш" непонятного цвета, не брюнетистого, не блондинистого, не русого. Скорее всего - "соломенного". А из этого "кукиша" вечно торчал хвостик растрёпанных волос. В отличие от жены, дядька Андрей был плотненького телосложения, коренастый. Глаза у него были "цыганистые", белки глаз вовсе не белки, а чуть смугловатые, и в них - чёрные зрачки
   .А изъян был у Ленки. Была она ликом в мать, какая-то бесцветная, выцветшие глаза, волосы соломенного цвета. И в этом облике была у неё одна очень выразительная, выделяющаяся деталь: сильное косоглазие на один глаз. Лилька же обликом - в отца. И лицо смуглого цвета, и зрачки глаз чёрные на фоне смуглых, цыганистых "белков", волосы кудряшками рыжеватого оттенка. Но и у Лильки была особенность: никогда в глаза прямо не смотрела, "бегали" зрачки как теннисный шарик. И Оська, когда имел с нею неосторожность заговорить, постоянно ждал от неё какой-никакой каверзы. Да что Оська, и Витька Антонов чего-то нехорошего всегда ждал. Хорошо брат, Толик всегда рядом был, всегда говорил: "Не верь ей, братуха, наплетёт тут с три короба..."
   И вот если у Лильки глаза бегали, выдавая в ней натуру, про которую в народе говорят: "Шалава!", Ленка всегда одним глазом прямо в лицо смотрела.Но другим постоянно куда-то в сторону. Может, это означало двуличность её натуры? Пока девчонки были в сопливом возрасте, Ленка как-то и не обращала внимания на свой изъян. Но подошла пора девичества, и проснулась в ней и обида, и зависть к сестре. И тут уже она и характером в маму пошла: такая же сварливая и крикливая.
   А мама, Степанида, это - дааа... Дядька Андрей шофёром работал, на автобусе межгородском. В те далёкие времена, кажется, науки социологии ещё и не было. Кто бы мог догадаться, что профессия шоферюги одна из самых нервенных? Один дядька Андрей про это знал.
   И вот вернётся он с рейса домой, а ему жёнушка Степанида:
   - Опять Лилька сестру забидела!
   - Опять твой дружок Ванька под лестницей песни орал!
   - Когда Ленку к врачу поведёшь?
   - А Симкина, стерва, опять на мою верёвку своё трусо повесила! Приведи её к порядку!
   - Манькин кобель, Пудлик, опять насрал перед нашим сараем!
   Грустно становится дядьке Андрею. Запрётся он в кухоньке, достанет из загашника в пиджаке чекушку, и поужинает всласть.
   Но наступил и у дядьки Андрея праздник. Нежданно-негаданно родила Степанида мальчонку, Сашку. В тот же день собрал Андрей всех мужиков двора, сели они на лавочку это дело обмывать, и дядька Андрей всё повторял: - в моём бабьем царстве НАШЕГО полку прибыло!
   Очень его это радовало.
   У Осипа была практика институтская, да не в городе. Отправили его на два месяца в другой рай он. Когда он вернулся, узнал, что Ленка - в тюрьме сидит. Осуждена за кражу. А украла она из квартиры Симкиных пальто Бронино, две брошки и цепку серебрянную. Броня когда вернулась домой, увидала, что пальто нет, сразу и не подумала про кражу, и только увидев, что брошек и цепки нет, пошла в милицию. Как они Ленку вычислили? Попробуй сейчас их заставить так работать, а по тем временам - какое образование у милиции? Только и было, что школа милиции... Но вычислили. И заарестовали Ленку. Броня как узнала, что Ленка, бросилась заяву назад забирать, но в милиции сказали, что поздно, созналась похитительница чужой собственности, судить теперь будут.
   Симкина Броня потом говорила: "Да Бог с ним, с пальто, дело наживное. А брошки и цепка - это от мамы память... А мама, мама... она тут, за городом, во рву спит..."
   Степанида с Броней здороваться перестала. А Броня узнала, что собирается она на свиданку к Ленке, да передачку готовит. Отправила она Оську в квартиру номер 3, что на первом этаже, и наказала передать Степаниде две банки сгущёнки для Ленки. Степанида в крик:
   - От Симкиных - корки чёрствой не возьму!
   Но тут дядька Андрей как гаркнет, (впервые, однако), и Степанида от робости переняла эти банки от Оськи, ещё и спасибо сказал.
   С некоторых пор глаза у Лильки бегать перестали. Выпрямился взгляд, задумчивым стал. И в это своей задумчивости она иногда присаживалась на лавочку, открывала тетрадку, с собой принесённую, и начинала выводить:"Дорогая моя сестрёнка Ленка..." Тут Петька подходил, говорил - Ленке привет передавай! А за ним - Оська, тоже, мол, "привет передай", а тут и Витька с Толянычем, и тоже с приветом для Ленки.
  
   Мудрый архитектор спроектировал дом номер 76 по улице Аллейной. А может, строители добрые дом строили. Вдоль фасада дома тянулся бордюр, высотой сантиметров 25 -30 от земли.
   Вечерами, когда солнце перекатывалось через улицу Кирилла Орловского,пересекавшую Аллейную и по которой "дребезжал" единственный городской трамвайчик, и повисало оно, солнце, низко над пустырём, сразу за Орловского, обитатели дома усаживались на бордюр и обсуждали день пережитый.
   Вот братья сидят на бордюрe , Толик и Витя. А между ними - Лилька глазами бегает и что-то Витьке втюхивает. А Толик: "Братан, врёт она всё!" А за Витей - Оська сидит, что-то Ленке из школьной программы втолковывает, Но Ленка не слушает, она ревниво и завистливо смотрит на сестру, Лильку. Рядом с Ленкой - "мелюзга", Сашка, брат, чешет за ухом Петькину дворнягу Пудлика. А пёс, положив морду на передние лапы, смотрит задумчиво куда-то вдаль, и не поймёшь, то ли вспоминает что, то ли "кайф ловит". Петька сеструхе своей байки очередные травит. Рядом, уже на ступеньках крылечка, Григорий, Петьки и Валюхи отец. А мамка их, Маруся, обязательно табуретку принесёт, восседает на ней, скрестив руки на груди,
   В раскрытых окнах, слева - направо: тётя Фрося, в следующем окне - Степанида, в следующем - дядька Андрей, в разные стороны повёрнутые. Откуда-то сверху из окна Франя встревает иногда в разговор.
   Маруся сидит, сидит, и вдруг:
   - Андрюха, да "зажги" свой грамофон, чего сидим попусту!
   Дядька Андрей повернёт голову в затылок Степаниды и будет ждать. Наконец "затылок" утвердительно кивнёт. Тогда он придвинет табурет поближе к окну, заведёт свою патефону, и в распахнутое окно польётся песня:
   "....Мне б теперь, соколики за вами,
  
   Душу бы развеять от тоски!
   Дорогой длинною, да ночкой лунною,
   Да с песней той, что вдаль летит звеня...."
  

2013

  
  
   Как это всё случилось...
  
  
  
   "Задумчивый голос Бернеса" звучал из динамиков стадиона "Динамо". Хрипловатый голос, нашёптывавший - "Как это всё случилось? В какие вечера?" разносился над катком стадиона и над прилежащими к нему улочками. Жители не роптали - всё ж концерт "на халяву". А завсегдатаям катка было попросту не до ответа на вопросы, мучившие певца Марка Бернеса. Под лучами прожекторов они накручивали круг за кругом в своё удовольствие. Искрящийся лёд, морозный чистый воздух, какая-то мелодия пролетавшая мими ушей - и скорость! Ах, как же здорово мчаться на хорошо отточенных коньках! Каток, словно речной водоворот, втягивал и засасывал в себя всё новых и новых любителей коньков. И в этом разноцветьи свитеров и курток, шарфов и вязаных шапочек, многообразии возрастов и полов, было нечто общее - азартный блеск в глазах: -Попробуй догонииии!!!Гришка стоял у самой кромки льда, Вокруг катка был окаём снега, который ещё днём сгребли, очищая лёд. Григорий "утопил" коньки в снег, и, почувствовав опору под ногами, с любопытством и с завистью смотрел на пролетавших мимо него конькобежцев. Как же он завидовал этому пёстрому калейдоскопу лиц, фигур...
   - Гришка! СтатУй снежный! Чего стоишь истуканом? Догоняй! - и смех злорадный Вадьки Кочнева, соседа по комуналке. "Ну да, ну да, тебе-то хорошо, а коли ноги разъезжаются?"- с обид
   ой смотрел вслед ему Григорий.
   Отец будто вспомнил своё беспортошное детство(а юности у него не было, война отняла),мчался навстречу - чему? ах, если бы знать, но сейчас у отца было детство в глазах, и родители - вот они! рядом! и сестрёнка с восхищением смотрит на Захарку, старшего брата... И нет никакой войны , и родители с сестрёнкой живы! Тпрууу, Гришаня, сынок стоит, а взгляд - да ведь у него точь-в-точь взгляд сестрёнки Рахили!
  
   - Гришаня! Сынок, замёрзнешь! Делай как я! - это отец. И Гришка с восхищением глядел, как отец, забыв всю свою солидность, с азартом, с каким-то детским восторгом кружил по катку. "Я уговорю сам себя - подумал Григорий, и, оторвавшись от кромки снега попытался прокатиться. - Надо только внушить себе: я поеду! - и всё получится, - уговаривал он себя. Внушений и уговоров хватило на два круга. Коньки не слушались, разъезжались, ноги подкашивались, и вытянув руки перед собой, Григорий поспешил упереться в фанерный щит, неожиданно выросший перед ним. К счастью, у щита тоже было снежное окружье, и он вновь обрёл опору под ногами. Перед ним оказался "закуток". окружённый такими же фанерными щитами, как и тот , в который он упёрся руками. Только сейчас он сообразил, а для чего же отгородили от катка щитами этот "пятачок".
   Что ж это было? "Отстойник"- как-то уничижительно к тем, кто так азартно катался здесь. Закуток, "пятачок" - будет вернее. Здесь, на этом "пятачке", с охренительной независимостью и с какой-то пренебрежительностью к балагану на катке во взоре, тренировались фигуристы. Гришкино восхищение и любопытство сразу же переключилось на пируэты, вращения, "пистолетики" фигуристов. В их движениях чувствовалась степенность, достоинство, а потому - неторопливость. Промелькнуло перед Гришкой розовое пятно и резко отпечаталось в его сознании. Он ещё успел запомнить, что по бока этого розового пятна были пунцово-алые, да ещё два чёрных пятна с такими же чёрными полукружиями бровей на этом розовом. Он поторопился запомнить эту кустодиевскую палитру, ан нет, вместо розового - обрзовался тёмно-каштановый цвет, с весёлыми завитушками.
   ""Как это всё случилось? В какие вечерааа? Трии года ты мне снииилааась, а встретииилааась вчерааа"... - всхлипывал над катком голос Бернеса. Только теперь до Григория донеслись звуки, доносившиеся с катка, и хрипы динамиков, и визги упавших, и весёлый безобидный смех устоявших на конках. Звуки эти донеслись, и, тотчас же исчезли - вновь промелькнуло перед ним розовое пятно.
   Григорий Захарович сидел в кресле. Глаза его были полузакрыты, он вслушивался в песню, доносившуюся из телевизора. Звонкий молодой голос выводил:
   -Мне тебя сравнить бы надо...
   "Сколько ж лет тогда отцу-то было?" - вспоминал Григорий Захарович. - Кажется, тридцать восемь, чуть ли не в два раза моложе меня....
   Вспомнилось вдруг розовое пятно с двумя чёрными точками и полукружьями бровей...
   Из телевизора доносились вздохи и жалобы певца: "Не знаю больше сна я, мечту свою хранюуу -
  -- Тебя, моя родная, никак я не наайдууу..." - подхватил вдруг Григорий Захарович вслед за певцом, чуть изменив текст. Розовое пятно с двумя чёрными пятнами проскользнуло перед глазами и исчезло...

2011 г.

  
  
   ЧТО ИМЕЕМ - НЕ ХРАНИМ...
   Странно бывает в этом мире. Порою мысли, которые одолевали тебя по молодости, возвращаются вновь, спустя десятилетия. Вот и в этот злополучный и трагический день они, эти мысли, непрошены, незваны, явились к Александру Григорьевичу
   Известие о смерти отца пришло неожиданно и внезапно. Александр Григорьевич только уже собрался выйти из кабинета, как его остановил звонок телефона. Он безмятежно ухватился за трубку и услышал голос матери:
   -С"ша? Эт" ты? -говорила она. глотая звуки. - САААШААА! П"па умер...
   Он вначале не понял смысла этих слов, но через мгновение он закричал:
   -Как умер? Что ты такое несёшь? - он сам испугался собственного крика, увидев, что коллеги вздрогнули и напряглись.
   - Са-ша, п"па умер в больнице, в п"ть часов утра...
   До Александра Григорьевича донеслись горькие всхлипывания. Он беспомощно озирался и всё повторял: - Мама, мамочка, держись, я сейчас, я вот-вот прийду! - но вспомнив, что между ним и мамой лежит около двухсот километров, горько вздохнул.
   По парковой аллее он шёл в сторону дома и неожиданно ему вспомнилось...
   Мысль о том, что пришло время "собирать камни" посетила голову Александрa Григорьевичa рано, в возрасте около тридцати четырёх лет, когда звался он просто - Александр. Почему мысль эта явилась и почему именно ЕМУ, объяснить он никак не мог. Но, как говорится, "постучалась - принимай гостя". Он долго вспоминал, перед кем же он виноват, у кого просить прощенья и кого же простить. Вспомнилось ещё как-то услышанное выражение: "Тот не мужчина, у кого врагов нет!" И почему-то стало за себя ужасно обидно: как ни пытался он вспомнить, но выходило, что врагов-то к своим тридцати четырём годам он и не нажил. Мужчина ли он после всего этого? И всё-таки, всё-таки, кому же он нанёс обиду и перед кем просить прощения?
   День только начинался, но ловить попутку до Города, до которого с лихвой двести километров, было бессмыслено. По собственному опыту Александр помнил, что машины в Город отправлялись ранним утром, когда посёлок ещё спал. Но и ждать поезда, уходящего поздним вечером было невыносимо. Одно желание поскорее добраться туда, где сейчас мать в одиночку справляется со свалившимся несчастьем. он заскочил домой, взял из "схрона", о котором все домашние знали, деньги и отправился на вокзал. Здесь всегда "тусовались" пара-тройка таксёров, поджидающих сельчан, чтобы довезти их до хуторов. Но сегодня одному из таксистов должно повезти, не каждый день, да и некаждый месяц плывёт "удача" в руки "подвезти клиента аж за 200 километров, а посему - о таксе разговор будет особый. Договорился Александр быстро. Объяснил водиле про смерть отца, тот оказался с понятием, к тому же ещё и совестливый - много не запросил. И оказалось, вариант с такси для Александра Григорьевича, стал лучшим. Четыре часа раздумий... Пересекли железнодорожный переезд, миновали кладбище, вот уже и пригороды с одинокими домишками по обе стороны остались позади. Дорога шла мимо полей, а за ними появился перелесок, уже перебрались на трассу. Дорога эта была известна Александру Григорьевичу до всех поворотов да загогулин. Но сегодня она не отвлекала. Александр прикрыл глаза, и сразу погрузился в воспоминания.
   ...Полуторка проскочила уже пригороды и бежала по дороге, что шла вдоль реки. В той стороне, куда направлялся Григорий с малым своим семейством, было ещё темно, а позади уже едва-едва рассветало. Две спинки и остов кроватный были привязаны к борту, этажерка опрокинута на бок и плотно пристроилась к водительской кабине, стол тоже лежал на боку, выставив как зенитный пулемёт все свои четыре "ствола", три табуретки, да несколько ящиков, в которых переложенная стружкой покоилась посуда, ещё в одном - кастрюли, сковорода да керосинка. Пару узлов с одеждой. самое драгоценное - жену - Григорий Борисович пристроил к водителю в кабину. В кузове же, на дне, пристроились два матраца, когда-то казённые, да потом списанные из госпиталя по причине старости да ветхости. Вот на этих матрацах и устроились: Саша - отрок лет трёх с половиной - четырёх, и его отец - Григорий. ( Двадцать шесть лет было молодому человеку, рано ему ещё до "Борисовича"). Укрытый овчиным тулупом смотрел Саша на убегающие от него облака, розовеющие в лучах солнца, и слушал отца. Григорий рассказывал сыну о том, что туда, куда они едут, будет большой-пребольшой двор, где есть много ребят.
   - А Петька там будет? - спросил Саша отца.
   Отец смутился, не успел ещё ответить, как последовал вопрос:
   -Папа, а Пудлик? -с заметной тревогой спросил сын.
   - Там будут другие собачки, сынок, такие же смешные и весёлые, может, ещё смешнее, - поспешил успокоить сына отец.
   Но сын загрустил, уже и слёзы заблестели в глазах. Светлеющее небо отвлекло его и опять последовал вопрос:
   - А там кто-нибудь есть?
   - Где? - недоумённо спросил Григорий.
   - Ну там, на тучке - из-под тулупа высунулась ручонка и потянулась вверх, к небу.
   - Да нет, сынок, это же - вода, - и Григорий принялся объяснять, откуда берутся тучи и облака.
   "Вот и неправда, вот и неправда, - приговаривал про себя ребёнок. - Какая же это вода, когда все знают, что это - вата!". И перебивая отца, спросил:
   - А вот почему небо то синее, то чёрное?
   Грустная мысль пришла к Григорию, почему же он сам не сел в кабину. Да пока он размышлял над этим, Саша уже и уснул.
  
  
   ... Ребячьи голоса смолкли, когда Григорий Борисович вошёл во двор. В глазах детей было любопытство, а сквозь любопытство просвечивалось недоумение и страх. Одной рукой Григорий Борисович придерживал велосипед, другая -... другая же... От ладони до локтя она была разодрана, кожа висела рваными "ошмётками", сукровица запеклась на этой ране. И щека правая была расцарапана до крови от подбородка до лба. Детский голос закричал:
   -Санька! Выходи, отец твой пришёл!
   Сашка осторожно выглянул из подъезда, где прятался от "казаков", потому как сам был в этот раз "разбойником". Он увидел отца и глаза его "распахнулись". И в этих мгновенно ставших огромных глазах вспыхнул страх. Он бросился к отцу, обхватил отцовы колени руками и закричал: - ПАААПААА! И с этим криком из глаз хлынули слёзы. Он рыдал, и рыдания будто пресекали дыхание. Отец пригладил рукой сыновьи вихры , приговаривая, "Ничего, сынок, ничего. Живы будем". Несколько горячих капель попали на Cашкин лоб и от этого уже не рыдания, а рёв заполнил двор.
   Всё окзалось просто, обыденно и страшно. Ехал по дороге велосипедист, Григорий Борисович. Сзади нагоняла его грузовая машина. То ли водитель был пьян, то ли вздремнул на секунду, только скинул он велосипедиста в кювет, засыпаный щебёнкой, и уехал, не притормозив.
  
  
   ... Свет ещё не пробился сквозь занавески, но Сашины глаза были уже открыты. Он приподнял голову и увидел, что диван, на котором спали родители пуст. Сладкое и томительное ожидание охватило его, вот-вот откроется дверь и войдут родители с подарком! Ведь сегодня ЕГО ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ!!! Он услышал шаги, доносящиеся из коридора, и тотчас же откинул голову назад на подушку и прикрыл глаза. Дверь приоткрылась, послышался шёпот:
   - Гриша, может, не надо его будить?
   - Полина, как же не надо? Он, этак, всё на свете проспит! потом выспится, у него весь день впереди, а сейчас - буди, он ведь у нас
   уже родился!
   И Сашка мигом открыл глаза, приподнялся, и засмеялся счастливым смехом.
   - Ах, хитрюга!, Ах, шалопай, - в один голос вскричали родители. - С Днём Рождения, сын, - торжественным голосом заговорил отец, - с Днём Рождения! Сын, у тебя сегодня особый день, самый радостный для нас с мамой, тебе - тринадцать лет!
   Мама протянула сыну маленькую коробочку, и Саша уже хотел было обидеться, ну что там могло прятаться, в такой маленькой коробочке? И тут же молнией блеснула догадка: ведь это же ЧАСЫ!!! Его первые в жизни часы! Он попытался вспомнить, у кого же в их классе есть часы? Да нет же, у него - первого! Отец присел на раскладушку и стал рассказывать, почему же именно этот день такой важный в жизни Александра. Он что-то говорил про обычаи их народа, про какую-то ответственность, что возлагается на Александра с сегодняшнего дня. А он - "особый и ответственный" - смотрел на часы и ждал, когда же можно будет приладить их на руку.
   Только сейчас, сидя в такси, Александр Григорьевич вдруг подумал: из всех дней рождений, а счёт их пошёл уже на пятый десяток, тот, тринадцатилетний, был, пожалуй, самым счастливым. И вспомнился отец, взволнованный и торжественный, с блеском в глазах, и только сейчас Александр понял, что за этим блеском скрывались слёзы.
   ... Вся мебель в комнате, казалась приткнувшейся: письменый стол приткнулся к окну и краем своим "подлез" под широкий подоконник. Книжный шкаф одним боком упирался в Сашкин стол, другим же боком - в диван, на котором спали родители. Удобно было и Александру - рукой подать то ли за учебником, то ли за Пушкиным-Лермонтовым-Толстым-Гоголем-Тургеневым и прочими классиками и не доросшими до этого высокого звания. Удобно было и Григорию Борисовичу - протянул руку к полке в шкафу - и нате вам! - едва ли не полное собрание "библиотечки военных приключений" с обязательным Николаем Шпановым. И по вечерам, уже лёжа в "люльке", не было для отца большего удовольствия, чем, включив одной рукой настенную лампу, пристроить в другой драгоценную книжечку, "Личная жизнь Нила Кручинина", или " И один в поле воин". Раскладушка Саши была пристроена по другую сторону круглого обеденного стола, который, пожалуй, единственный из всей мебели чувствовал себя комфортно: ему не приходилось утыкаться и притыкаться к другой мебели. По примеру отца, Александр приладил к стене лампу и, переняв отцову привычку, любил перед сном почитать.
   В тот день, вернувшись за светло из школы, он уселся за свой стол, достал томик "Войны и мир" и стал читать. Подошёл отец, поглядел в окно, из которого открывался вид на маленький заводик и на улицу за ним, перевёл взгляд на сына и на книгу, которую то читал, и неожиданно сказал:
   -Сашок, ну что ты всё какие-то серьёзные книжки читаешь? Взял бы Шпанова, вот - есть "Медвежатники", и другие тоже интересные.
   - А мне, папа, не интересны ни твой Нил Кручинин, ни твой май ор Пронин.
   Отец замер, Сашке показалось, что он даже съёжился, отец постоял мгновение, затем повернулся и вышел из комнаты.
   ..."Метром с кепкой" Александр прозвал своего отца впервые на своём выпускном. Назвали его фамилию, он уже держал в руках аттестат, из зала потйнулись друзья-"однодворцы" с цветами в руках, скорее полевыми, нежели садовыми. А вслед за ними поднялись и его, Александра родители. В руках у мамы был букет роз, отец же нёс небольшой пакет. "Книги!" - догадался Саша. Отец ещё и не подошёл к нему, а уже начак говорить:
   Сашенька, сынок, мы с мамой очень счастливы и гордимся тобой! Молодец! Мы рады за тебя! - он протянул сыну пакет и попытался приподняться, чтобы поцеловать Сашку. Пришлось сыну нагнуться для поцелуя.тогда-то впервые он и заметил, что отец- "метр с кепкой", роста небольшого, да ещё и щуплый вдобавок. Отец ещё что-то говорил, а Сашка вдруг увидел себя с отцом со стороны - "вылитые Пат и Паташон!". И почему-то показалось, что в зале с усмешкой смотрят на них. Александр наклонился и прошептал отцу:"Папа, хватит уже!" А тот, словно не слыша, уже громким голосом обратился к учителям с благодарностью. И тогда сын вновь зашептал уже недовольным голосом: " Да хватит же, папа! Идите садитесь!" И вновь Александр увидел, как съёжилась вдруг маленькая фигура отца, как "потухли" его глаза, он взял жену под руку и они отправились на свои места в зале.
  
   - Слышь, тебя зовут-то как? - раздался голос таксиста. И оттого, что прозвучал он неожиданно, показался Александру Григорьевичу очень громким. Он вздрогнул, приоткрыл глаза, ответил:
   - Александр.
   - А меня - Валдис. У тебя, Александр, дети есть?
   - Да, двое, сын и дочь
   - И у меня двое, сыновья, "хулиганьё" растёт, - с усмешкой произнёс Валдис. Правда, сожаления по поводу "хулиганья" в его голосе не слышалось. А Валдис продолжал:
   - Ты о живых думай, о детях, а мёртвым ты своими мыслями уже не поможешь...
   "А может, он прав? - подумал Александр. - О детях, о детях... - и неожиданная мысль пришла: - Мы повторим своих отцов, и в наших детях повторимся..."
   И опять он погрузился в воспоминания.
   ....Первое письмо родителям из института он написал в конце сентября. Письмо как письмо, он даже горд был - первое в жизни письмо родителям от "студиоза". И всё бы "ничего", если бы не адресат, кому оно было отправлено. Сашка в адресе указал фамилию соседки, райки Петровны. И зачем же он тогда, в последний день перед отъездом в институт, клюнул на зловредное Райкино предлажение: "Алекс, если захочешь сообщить что-то конфэдициальное маме, пиши на моё фамилиё!" И он, дурак, клюнул! И первое письмо родителям написал на "её Фамилиё"! Приехав в первую побывку домой, он натолкнулся на суховатый голос отца и на "погасший" взгляд.
  
   ... - Санька! - донёсся громкий голос из коридора, - тебя на "вахту" вызывают, "междугород" тебе вызванивает!
   Он нехотя слез с кровати и поплёлся к вахтёрше, Алевтине Петровне.
   - Саша, сынок, - услышал он в трубке голос матери, - какое сегодня число? "А и то правда, какое же сегодня число?" - подумал Александр, и вдруг вспомнил: "Ах, чёрт, ведь у отца день рождения был позавчера!"
   - Мама, мама! Передай папе, я его поздравляю!
   - Да нет, Саша, сам и9 передашь! - в трубке раздались гудки.
   На следующий день сразу же после лекций он отправился на телрграф дозваниваться до отца.
   - Папа, с Днём рождения тебя! Извини, опоздал с поздравлением, замотался, у нас сессия началась.
   - Как успехи, сын? - голос даже в телефонной трубке звучал сухо и равнодушно. Александр было начал рассказывать о своей студенческой жизни, как услышал:
   - Ну что ж, удачи тебе! - и снова он услышал лишь гудки.
  
   Словно продолжая это воспоминание, Александр Григорьевич вдруг подумал: " Как же так? Ведь не будет больше отцовых дней рождения... и голос его, пусть суховатый, больше не раздастся в телефонной трубке..." И только сейчас пришла к нему боль. Он вдруг вспомнил, что сегодня утром , когда умирал отец, он безмятежно и сладко спал. И от этой мысли стало вдруг так стыдно! И к этому стыду прибавилась горечь, как же так? Ведь он не успел сказать отцу ничего, что пряталось в его душе, не успел сказать простых слов любви и благодарности...От этой мысли стало ещё горше и больней. И ещё одна мысль ужаснула его: "Мы повторим своих отцов и в наших детях повторимся..."
  
   Прошло около двух месяцев после похорон. Был поздний вечер,когда Александр Григорьевич вышал на крылечко перед домом, присел на ступеньки и закурил. Он никогда не курил в доме, в любую погоду выходил на крыльцо, если погода позволяла, присаживался, как и в этот вечер, на ступеньки. Было новолуние, и молодой месяц, словно натянутая тетива, что вот-вот выпустит стрелу, висел прямо над головой. А вокруг него, такого ясного и блестящего, высыпаны были изумруды звёзд. Александр Григорьевич любил такие вечера, когда небо было ясным и чистым. OН запрокинул голову, вглядываяс; в звёзды. Вдруг одна из них подмигнула ему. Он решил было, что ему показалось, да нет же! Вот опять она мигнула ему! Неозиданно для себя самогo Александр Григорьевич вскочил, взмахнул рукой и зашептал: "Отец! Отец! Прости меня!" Звё
   здочка мигнула и погасла. С того вечера он и стал искать в ночном небе мигающую звезду, а найдя её, разговаривал с нею, словно с отцом.

2011

  
  
  
  
   Смерть не страшна, с ней не раз мы...

0x01 graphic

0x08 graphic

Художник Марк Шагал

Меж датами рожденья и кончины

(а перед ними наши имена)

стоит тире, черта, стоит знак "минус",

а в этом знаке жизнь заключена.

Эльдар Рязанов

Памяти моего отца Герасима Абрамовича Каунатора

   Она пришла к нему под утро. Он даже не почувствовал, когда она присела к нему на койку. Измученный двумя днями уколов, вливаниями да впрыскиваниями, всяческими химикалиями в виде таблеток да физиорастворов, он то ли дремал, то ли был в состоянии прострации. А после четвёртого инфаркта даже специалисты затруднялись бы определить нынешнее его состояние. Но дыхание, пусть хоть чуть с хрипотцой, прорывалось из него, и лёгонькое одеяльце чуть вздымалось. На соседа его, на койке напротив, моложавого мужика, не по возрасту "обрюхатившегося"и храпящего, она внимания не обращала.
   Она всматривалась в лицо "своего" и вспоминала. Впервые она увидела его много-много десятков лет назад.
   Было это в маленьком провинциальном городишке. Эта ночь выдалась тревожной в их доме. Громко сказано: в их "ДОМЕ!" Это была халупа, примыкавшая стеной к их семейной "Коммэрции", хотя, можно было сказать и наоборот: халупа их семейной "коммэрции" примыкала стеной к их жилищу.Как и в "их ДОМЕ", так и "КОММЕРЦИЯ" - однако, громко было сказано. Скобяная лавка, торгующая сковородами, кастрюлями, вёдрами, гвоздями, стамесами да колунами и прочим хозяйственным "ширпотребом".
  
   Скажите на милость, кто будет в еврейском местечке каждый день бегать к вам в скобяную лавку, чтобы купить новую сковороду? Захаживали мужчины, чтоб обговорить новости, обсудить жизнь. Но стоило Моисею заикнуться, что - вот, нынче сёдла он завёз, да хомуты, да вот топоры хорошие поступили. "Даа, - говорили мужики, - а Чемберлену, всё же палец в рот не клади,,," - с тем и расходились. Вот такая "коммерция" была у Моисея Гейкина.
   Так вот, в эту ночь повитуха принимала роды у Сары Гeйкиной. Была глубокая ночь, а, вернее, ночь плавно переходила уже в утро, а дитё всё не торопилось являться на этот свет, словно размышляя: оно ему надо?
   Моисей, творец данного произведения, изнемогал в ожидании на кухне, сидя на табуретке у стола, который приткнулся к широкому окну Моисей сжал ладони между колен и вся фигура его раскачивалась в каком-то нелепом ритме, и казалось, что голова совсем отделена от туловища и раскачивается совсем в противоположном ритме. Он замер в тот момент, когда из спальни донёсся расслабленный стон, за ним - всхлип и детский писк, а следом - радостный смешок повитухи - с сыночком тебя!
   Моисей выдохнул, высвободил ладони, приблизил к себе тетрадь, лежащую на столе, дрожащим почерком стал записывать;
   "Августа дня 25-го в году одна тысяча девятьсот двадцать пятого у Моисея и Сары Гeйкиных родился сын Гиршеле." Моисей посмотрел на настенные часы и дописал: "А было это в утро, в , 5 часов, 48 минут."
   И Дом - халупой, и Коммерция - лавкой скобяной, но пришло, пришло в дом Моисея и Сары Гейкиных счастье в виде Гиршеле, а в бытности, ставшем Григорием Моисеевичем Гейкиным.
  
  
   Дни выдались суетные, она едва поспевала склоняться над тем, что было недавно живой плотью, нервами, надеждами да помыслами. А теперь, теперь были её "жатвой"... Вот и сейчас, она едва ощутила разрыв, сопровождаемый острой болью, поспешила и уже склонилась, когда увидела: мальчишка лет пятнадцати - шестнадцати плакал. Даже не плакал - рыдал. Значит, значит, зря она спешила. Слёзы облегчают душу, и значит мальчишка нынче - не её жертва.
   От этой мысли ей стало легче. "Ну что ж, одной юной жизнью на Земле будет больше, а у неё одним грехом будет меньше... Да-да, ей ведь тоже приходится считать свои грехи, приходится отмываться, очищаться от людских проклятий за погубленные жизни..."
   "Смерть вырвала из наших рядов бойцов и офицеров..." - ах, люди, люди, как же горазды вы свои грехи списывать на какую-то мистическую абстракцию... Вот и сейчас, у мальчишки на глазах "смерть вырвала из рядов жизни всю семью, отца Моисея, маму - Сару, братишку - Янкеля, сестрёнку Цилю. Бомбой разметало, пока он бежал от вагона за водой. РУКАМИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ВЫРВАЛО ИЗ ЖИЗНИ СЕМЬЮ... А мальчишка, мальчишка - разрыв с острой болью зарастёт и останется рубцом на всю жизнь.
   И вот нынче сидит она на его койке и пристально разглядывает его царапины да рубцы. Вон, едва заметная царапина. Она даже улыбнулась, увидев её. Вспомнила: безответная любовь, и было ему тогда лет восемнадцать, кажется. А за царапинами - рубцы. Обиды да огорчения... Она смотрела на него и пыталась понять: жизнь-то его коротка, так почему же таких горьких зарубок много? И почему именно они оставляют зарубки, а что же остаётся от радости, от счастья?
   И среди этих рубцов, зарубок, царапин - борозда, широкая, глубокая, с рваными краями.
   Борозда называлась Одиночество. Но она-то знала, что была, была семья у него, и дети были, и до внуков дожил. И - Одиночество внутреннее... Только сейчас она разглядела, что же так болело у него, отчего так часть приходилось ей спешить на "разрывы"...
   Время шло, стрелка на настенных часах поминутно вершила свой ход. Она же всё так и сидела на его койке, прислушиваясь к его дыханию. Она участилось, и в этой учащённости она разглядела боль, страдания и мучения. Легко поднявшись, она подошла поближе к изголовью его больничной койки, рукавом своего одеяния она провела по его лицу. Дыхание его замедлилось, остановилось. Через какое-то время черты лица его заострились.
  
   Настенные часы показывали 5 часов 48 минут утра. На спинке его койки висела табличка: "ГЕЙКИН ГРИГОРИЙ МОИСЕЕВИЧ, поступил в больницу 23 июля 1992 года".
  

2014

  
  
  
  
  
  
   Мечтать не вредно

0x08 graphic

Моей маме ОЛЬГЕ ЯКОВЛЕВНЕ СОЙФЕР посвящается

   И снился Полине сон: небольшой кабинет в два окна, сквозь тюлевые занавеси окон пробиватся яркий солнечный свет, "зайчиками" играющий на бежевого цвета стене, стол с одной тумбочкой. За столом сидит она, Полина, в белом халате, стетоскоп перекинут через плечи, что-то пишет. Полина ещё заглянула за плечо "Полины" и увидела на листе бумаги запись:"Заключения лечащего врача". Приоткрылась дверь и в проёме показалась голова медсестрички:
   -Полина Абрамовна, тут Павел Кузьмич на приём просются!
   - Павлу Кузьмичу передай, в понедельник пусть приходит, в девять утра! И скажи ему, я по кровяному его давлению ущучу его пьянки!
   Солнечный луч скользнул по лицу Полины, ослепив на миг. Тут Полина и просыпалась.
  
   Полина Абрамовна Смолина, тридцати восьми лет, замужем, двое детей: сын Петенька тринадцати лет, ученик шестого класса средней школы и сын Михаил пяти лет, воспитанник круглосуточного детского садика; муж, Матвей Захарович Смолин , сорока лет. В недавнем прошлом товаровед магазина электротоваров, в настоящее время заключённый исправительно-трудового учереждения номер.../.... Нынешнее своё состояние объяснял Матвей Захарович то ли плохим знанием, то ли несогласием с основами социалистической экономики. Да теперь уж какая разница, закон-то один: от перемены мест слагаемых сумма-то не меняется... Вот это печальное событие в биографии семьи Смолиных и дало Полине позже основание постоянно повторять: "Не было счастья, так несчастье помогло!"
   "Несчастье" имело название и даже адрес. Прозывалось оно "Швейная фабрика имени Клары Цеткин Министерства лёгкой промышленности". Вот сюда-то, в поисках "хлеба насущного" и обратила свой взор Полина, узрев это название в телефонном справочнике. Позже она горестно сознавалась себе, что купилась на предательски обольстительное словосочетание - "лёгкой промышленности". А ведь говорила же мама: "Лёгкий хлеб только в мышеловке бывает!" Да когда ж это было говорено мамой? Лет тридцать назад... И мамы с отцом давно нет, и война давно закончилась, а долго ли держим в памяти родительские заветы?
   "Клара Цеткин" на звонок телефонный от Полины Смолиной отозвалась с энтузиазмом. Хоть и "с оттенком" пятая графа, так ведь не на хлебное же место человек просится. А в швеи - тут и графу не проверяй, просится человек, почему же не уважить?
   И приладили Полину к "мустангу", то есть, к швейной машине. Именно Полину приладили к машине, а не машину к ней. А "мустангом" - это уже она прозвала это чудище металлическое без стыда, без совести, без какой-либо капли сочувстия к начинающей швее... Оно-то и показало Полине "лёгкую промышленность". Иной раз вместо плавного поступательного движения вдруг " взбрыкнётся", резко увеличив скорость, и шов от этого идёт вкривь и вкось, да ещё под издевательское "иго-го", то есть, под издевательский стрёкот. И сколько раз Полина механика звала, Степана Пантелеевича(Брызгалов его фамилия была), мол, "Степан Пантелеевич, посмотрите машинку, пожалуйста!" Подойдёт механик, постоит, потом скажет:
   - Посмотрел, что дальше?
   А ведь говорила Полине Катюша, новая подружка:
   -Ты, Полина, с зарплаты дай Стёпке трояк, сам к тебе подбегать будет!
   - Да ты что, Катерина, он же обидится!
   - Почему обидится-то?
   - Так ведь, получается, я ему взятку предлагаю...
   Катерина обалдело смотрит на Полину, потом демонстративно крутит палец у виска и уходит...
   Сон-мечта о светлом кабинете да белом халате хоть и навещал Полину как прежде, но визиты эти становились всё реже и реже, правда, сон обрёл имена: медсестричка звалась теперь Катериной, а посетитель, добивавшийся приёма у врача - Степаном Пантелеевичем. Сон-мечта растаял, ибо не было у Полины на сладкий сон ни сил, ни времени. Добираться до "несчастья" приходилось автобусом и двумя трамваями. Вставала она затемно, и затемно же и возвращалась. В новом своём состоянии пришлось ей уклад жизни резко изменить. Младший, Михаил, был отдан в круглосуточный садик, старшего же, Петеньку, пора было приучать к самостоятельности. Плоды Петенькиной самостоятельности Полина встречала теперь на их кухонном столике. Каждый вечер дожидалась её "жирафня" - яишня с вкраплёнными в неё кусочками сосиски да помидорина, "витамина", как называл её Петенька.
   К Петиной "самостоятельности" прибавлялся каждый вечер укоризненый и возмущённый взгляд Валентины Ивановны, соседки. Валентина Ивановна была старушка из "старорежимных", детство и юность которых пришлись на "кровавый царский режим". С тех исторически далёких времён Валентина Ивановна вынесла твёрдое убеждение, что женщина - это семья, очаг кухонный да дети, пока им ещё сопли надо вытирать.
   Затылком чувствовала Полина этот укоризненный взгляд, устало разворачивалась к нему:
   - Что ещё, Валентина Иванована?
   - Как "что ещё"? - возмущалась старушка, - при живой-то матери дети без пригляду! Ты вот в воскресенье отсыпалась, а знаешь, чему Михаил Петеньку учил? "Поджиг" делать да в "чику" играть!
   -А "чика" - это что? - устало вопрошала Полина, вызывая своим вопросом новую волну возмущения.
   Возмущение уступало место жалости, и заканчивались эти вечера тем, что старушка обещалась научить Петю варить супы, иногда Полине и денежка одалживалась до получки.
   С некоторых пор в тяжёлом забытьи стал являться Полине сон-кошмар. Сон был очень похож на рассказ Льва Толстого "После бала". Только не солдата вели сквозь строй шпицрутенов, а её, Полину. И не шпицрутены это были, а взгляды её "товарок" по цеху. И будто идёт она, Полина, сквозь ряды этих взглядов, и слёзно шепчет: "Помилосердствуйте, сестрёнки..." И только один милосердный взгляд - у Катерины...
   Откуда кошмар этот взялся? Да всё из-за "мустанга". Как "взбрыкнётся", так её к Александре Михайловне, к начальнику цеха вызывают. Сунет Михайловна Полине под нос кривой шов, и устало произнесёт:
   - Смолина , очень тебя прошу, будь внимательней, из-за тебя весь цех премии лишится...
   Возвращается Полина в цех, а навстречу - взгляды-"шпицрутены"... Хорошо, у Александры Михайловны терпения хватало, так ведь и оно не вечно. Только после очередной "взбучки" вернулась Смолина в цех весёлой, чуть ли не вслух распевая: "А хари оно ахнём, синим пламенем!"("ха" - это у Полины от мамы, которая была родом с Полтавщины, осталось, так, в минуты эмоционального подъёма и прорывалась Полтавщина). И уже сев к "мустангу", вслух стала напевать: "Очаровательные глазки, очаровали вы меня!" Всей своей металлической сердцевиной почуял "мустанг" резкую перемену в настроении Смолиной, оробел, а как "взбрыкиваться" напрочь забыл. К Александре Михайловна с тех пор Полину и не вызывали, и сон-кошмар, как и сон-мечта, растаял.
   На одной из остановок трамвай резко дёрнулся, и от этого рывка у полусонной Смолиной распахнулись глаза. Распахнулись они навстречу объективной реальности. Она, эта реальность, заключалась в том, что сквозь трамвайное окно увидела Полина весну. Почки на ветках деревьев только стали набухать, и вот-вот готовы были взорваться новой жизнью, новым цветением. Сквозь паутинку веточек проплывало большое здание, на котором - взгляд зацепился - была табличка. А на табличке литыми буквами: "Техникум лёгкой промышленности Министерства профтехобразования".
   Поди знай, попробуй тут угадать, какое мгновенье нашего бытия вдруг станет поворотным моментом нашей жизни? Мало этого, пройдёшь мимо этого мгновения и даже не заметишь... Ну, хлопнула ресницами, ну, открылись навстречу "объективной реальности" глаза. Много ли от этого проку? Ох, знать бы наперёд...
   К "закону о двадцать пятом кадре", к тому времени не только открытому, но и внедряемому, Смолина Полина никакого касательства не имела. Она не только не имела касательства к этому закону, но даже и не знала о нём. Но... но... "Незнание закона не освобождает вас от ответственности!"
   Полина скользнула взглядом по табличке с литыми буковками на фронтоне серого здания и забылась дремотой. Зря. Зря она так опрометтчиво отнеслась к этому мгновению...
   "Техникум лёгкой промышленности Министерства профтехобразования" двадцать пятым кадром" въехал в её сознание, подарив ей бессонную ночь. И ночь бессонная закончилась, и смена, в этот раз почему-то "тягомотная," к концу подошла...
   Из трамвая Полина вышла на остановке "Техникум". Неторопливой походкой, за которой скрывалась скорее всего неуверенность, направилась она к зданию, на котором табличкой с литыми буковками прилепился "двадцать пятый кадр".
   "И ведь говорила мама, "бесплатное и лёгкое ищи в мышеловке!", так ведь и сама горьким опытом научена, куда я лезу? Чего хочу?" - с такими мыслями и вошла она в вестибюль. Время склонялось уже к вечеру, а потому народу в вестибюле было мало. Справа у стены заметила она несколько человек, что-то высматривающих на стене. Смолина подошла поближе к это группе и увидела: изучали они расписание занятий, расположенное в застеклённом стенде, ещё рядом была доска объявлений, с оповещением о разных семинарах, собраниях, зачётах. И - рядом, скромненько, разместились памятка и инструкции для поступающих. Мышеловка захлопнулась...
   Через две недели Полина принесла документы. С грустью особенной расставалась с "Аттестатом зрелости". В этом пожелтевшем листе бумаги она вновь явственно увидела своё прошлое, такое тяжкое, и такое счастливое.
   "Ну вот, - подумала она, - пусть же это прошлое станет ступенькой в будущее!"
   Ещё через неделю ей сообщили, что "Смолина Полина Абрамовна зачислена на третий курс факультета "швейное производство" техникума лёгкой промышленности."
   У всех нормальных людей год делится на четыре сезона: зима, весна, лето, осень. У полины Смолиной год делился на два: зима - лето. Так и жила между зимней и летней сессией. Бывают книги "настольные", у каждого, наверное, своя - заветная. А вот о "подушной" книге не слыхал, хотя уверен, что и такая есть. И попробуй кто признаться, что не прятал под подушку заветную книгу, зачитанную до слипшихся глаз? Вот и у Полины была такая, называлась "Основы швейного производства". И ведь такая интересная оказалась! Зашторит Полина ночничок, чтоб свет его Петеньке не мешал, и до этих самых слипшихся глаз и читает. И не просто читает, про себя всё приговаривает: "Вот оно как! А у нас-то не таааак... У нас-то вон этак, а надо-то вот кааак..." с тем и засыпала.
   К укоризне во взгляде у Валентины Ивановны прибавилось изумление("а девка-то - с гонором!). И по вечерам она уже докладывала Полине:
   -Вчера с Петей в кооператив ходили. Я сосисок тебе и картофли прикупила, у тебя закончились. Михаилу к субботе сырочков взяла, пусть ребёнок хоть раз в неделю дома сладким побалуется. Квиточек из кооператива я тебе здесь на столе оставляла.
   - Ой, Валентина Ивановна! Спасибо вам, я квиточки собрала, с зарплаты вам всё верну.Что бы я без вас делала бы... Спасибо вам!
   - Ладно, ладно, что попусту болтаешь...(А ведь приятны были соседке слова Полины, Полина заметила это по сглаженным морщинкам на лице Валентины Ивановны).
   С некоторых пор стали сниться Полине Смолиной эротические сны. И странного в этом ничего не было. Женщина - ещё молодая, да и сама собой ещё хороша, и оттого, что такие сны иногда забредают в голову женщине в интересном возрасте, ничего удивительного и нету. Удивительное было то, что вызывали эти сны вовсе не оргазм, а жуткое состояние ужаса. Снились Полине рулоны ватмана, иные в горизонтальной позиции, иные в вертикальной. Но от всех них, невзирая на позицию, веяло холодным ужасом. Вот ведь, какая жизненная метаморфоза приключается иногда в жизни: снятся тебе сладкие сны-мечтания, сменяются они кошмарными снами, а глядишь - на смену кошмарам уже и ужас ковыляет...
   И если бы не Лёня... Вообще-то, это - Леонид Николаевич Кочнев, старший чертёжник управления "Спецмонтажстрой", а по совместительству - племянник Валентины Ивановны. И ведь - пожилая женщина, близорукая до нельзя, каждый квиточек прямо к носу пришпандоривает на мотив досконального изучения, а всё же углядела "ужасное самосочувствие" Полины. И на очередной вечерней "кухонной планёрке" возьми и спроси:
   - Чего маешься, Полинушка?
   - Ох, Валентина Ивановна, начертательную геометрию сдавать надо, а у меня к чертению руки-то не приспособлены...
   И задумалась тут старушка, и молвила она этак задумчиво:
   - Горю твоему помогу, соседушка, есть у меня снадобье от твоей кручины, Лёнькой называется. Освободит он тебя от дум твоих горьких!
   А на следующий день, как раз воскресенье выпало, Леонид и заявился к любимой тётушке. Полина обрисовала ему ситуацию, показала задания контрольные. Леонид - человек обстоятельный, внимательно вник в проблему, почесал лысый свой подбородок и изрёк:
   - Десятка, на червонец-то работа тянет.
   Валентина Ивановна при этих его словах к плите потрусила, чайник выключать, глупая женщина, однако, чайник-то - давно выключенный стоит...
   Полина - словно в омут головой:
   -Согласна я! Только, Лёня, можно как-то так, чуть-чуть небрежно, где-нибудь чуток кривовато, чтоб видно было - я чертила...
   - Тётя Валя! Ты зачем меня пригласила? Я - Кочнев! У меня и правая, и левая рука взаимоответственные! Понимаешь ли ты, Полюшка-Поля, вза-имо-ответственные!!!
   Вобщем, договорились, и пришёл конец Полининым ужасам.
  
   Сказка долго сказываетсй, а дело-то быстро делается... И начерталку сдала(спасибо Леониду), и сопротивление материалов("от же адиёты, - думала Плина, - какую же контрольную, когда жизнь тебя так на сопротивление испытает, что контрольная эта - тьфу и растереть").
   Зима-лето, лето-зима, ещё раз по стольку, да ещё раз...И настал момент, когда Смолина вдруг и межсезонье стала замечать.
   По весне очнулась она в актовом зале во втором ряду среди подружек, собранных воедино всеобщим счастьем - окончанием техникума.
   Вот ведь как бывает-то по жизни... Вокруг - радость, улыбки, и музыка играет, а у Смолиной в душе - пустота... А к пустоте и думы горькие: "Радость, радость, с кем бы поделиться тобой... Ах, как бы родители радовались бы - "Полинка в инженеры вышла!", а Мотя так и не знает, что я в техникуме училась..." Думает она думу горькую, а сквозь думы слышит - вызывают её для торжественного вручения диплома об окончании техникума лёгкой промышленности по специальности "Мастер-технолог швейного производства". И взяла она в руки диплом, и повернулась лицом к залу, и... Словно кипятком обдало ей щёки и от этого кипятка нестерпимо защипало в глазах. По проходу между рядами кресел идут Петенька с Мишей, идут, улыбаются, в руках у них по букетику цветов весенних, ярких. Полина к ним навстречу, Мишу - на руки подняла, Петю к себе прижала, глазами зал окидывает, и взглядом с такой широкой улыбкой встречается - Катерина! "Ах, Катюша! Ах подруженька ты моя! Спасибо тебе за праздник! Спасибо тебе за душу твою светлую!"
   "Очаровательные глазки, очаровали вы меня..." -и машинка не "кобенится", и шовчик рооовненько так идёт..
   - Смолина! Полина! К Зинаиде Петровне!
   "В вас столько неги, столько ласки...
   - Смолина! к Зинаиде Петровне!
   "В вас столько си.." - э, подруга, чего толкаешься?
   - Дура! Тебя уже третий раз к Зинаиде кличут!
   "Ой! Мамочки! За что! Ведь и шов ровненький, и браку нету!"
   (Зинаида Петровна Дробышева, директор швейной фабрики имени Клары Цеткин. Зинаида Дробышева из тех самых, что по молодости прошли сито сталинского кадрового отбора, по характеру из тех, о которых:"Мы красные кавалеристы и про нас былинники речистые ведут рассказ..." Главный механик, мужик опытный, а умнющиий - поискать таких, Дробышеву Зинаиду Петровну побаивался.
   И вошла Полина в кабинет, где за Т-образным столом восседала Зинаида, как её за глаза на фабрике прозывали, сидит, бумажки перелистывает, какие-то подписывает
   .
   - Смолина? Заходи. Читала я твою дипломную работу, Смолина, спасибо, из техникума прислали. Чего сказать. мысли интересные...
   Но, одно дело, Полина, языком - ля-ля-ля, а другое дело мысли свои делом подтвердить! Чуешь, к чему клоню? (А Полина - в ступоре, первый раз к директору вызвали, а за что?)
   - Вобщем, так, Смолина, вот тебе "пирог" (и протягивает Полине лист бумаги), а вот тебе и порог(и пальчиком в дверь указует), если не подпишешь сей момент приказ этот!
   Берёт Полина этот лист, а едва увидела в нём слово "Приказ", задрожали руки, и бумага эта мелкой рябью заскакала. А в приказе-то слова ещё страшней: "В связи с переводом Александры Михайловны Полозовой на другую работу, назначить начальником цеха номер 3("мужские сорочки") швею 5-го разряда Смолину Полину Абрамовну."
   - Тут такое дело, Полина, забирают от нас Михайловну-то, на повышение пошла, в министерстве теперь будет. И нам хорошо, своя рука теперь там будет. Думали-гадали мы, зачем нам со стороны-то человека брать, когда своих светлых голов хватает? Вот и остановились на тебе.
   - Не могу я, Зинаида Петровна, вы ведь многого обо мне не знаете, муж у меня сидит...
   - Ой, Смолина, как же я проглядела такой факт твоей биографии! Ой, напугала ты меня, Смолина! Эх, Полинушка, страна у нас такая, что только ленивых не сажают, тьфу-тьфу-тьфу! Знаю я всё про твою биографию, Полина, ты думаешь, с бухты-барахты решение принималось? Сама Александра тебя и предложила. А при таком грустном факте твоей биографии - ну, так что ж, честнее будешь, и про пятый пункт твой учли, стараться будешь за пятерых, чтоб ни одного косого взгляда в твою сторону! А коситься будут, не сомневайся. Вот и старайся, а мы поможем! Завтра приходи к девяти утра, принимай дела у Михайловны!
   Из кабинета вышла Полина в полуобморочном состоянии, а навстречу, уже в цеху - вопросительные взгляды, вопросительные взгляды... И идёт она сквозь ряды этих взглядов бледная, только что не шатается... Села к машинке, "Оча... ча.. тель.. тель.. гла..гла..зки, оч... ва.. ииииии...."
   Вечером на "кухонной планёрке" Полина не дожидаясь слов соседки, кусок не проглотив, повернула голову и говорит:
   -Я, Валентина Ивановна, Мишу из круглосуточнога садика забираю, - говорит, а в глазах слёзы счастливые...
   Старушка сразу к табуреточке своей у столика, присела, перекрестилась, заулыбалась:
   - Молодец, Полинушка! Ты не сомневайся, я помогу, да и Петенька у тебя почти самостоятельный.
   Говорит, а самой, вслед за Полиной, тоже слёзы покатились.
   На следующий день, когда часы показывали без пятнадцати минут девять, Полина вошла в проходную родной фабрики. Она прошла к административному зданию, поднялась на третий этаж, остановилась перед дверью. Затем, глубоко вздохнув, открыла дверь.
   Небольшой кабинет, два широких окна, сквозь тюлевые занавески которых просвечивал яркий солнечный свет, "зайчиками" отражавшийся на бежевого цвета стене. За столом с одной тумбой сидела Александра Михайловна и улыбка её была под стать яркому солнечному свету.
   И был день. И день этот назывался понедельник. И было утро, на часах - девять утра. по телефону внутренней связи набрала Полина цех "мужские сорочки", отозвалась Катюша.
   - Катюша, там Брызглов на месте? Скажи ему, что я его жду.
   - Ой, Полина, а может, не надо так сразу?
   - Катерина! Механика Брызгалова сей момент жду у себя! Катюша, надо, надо, Катюша...
   И тотчас услыхала в трубке эхом:
   - Брызгалов! Пантелеевич ! К Полине Абрамовне!
  

2012

  
   Рассказ ни о чём
  
   БРАТУ ЖЕНЕ ПОСВЯЩАЕТСЯ
  
   0x08 graphic
   Гриша Гольдин десяти лет стоял со своим младшим братом Мишей, трёх с половиной лет, на трамвайной остановке. Уже и слышно было, как простуженно кашляют трамвайные колёса на стыках промёрзших рельсов. Рельсы изгибались дугой, образуя "петлю Нестерова". Трамвайчик покряхтывая и стеная выходил уже из "петли", приближаясь к остановке, то ли начальной, то ли конечной. А, собственно, какая нам разница? Ведь как поётся в популярной песне "A у кольца начала нет и нет конца..."
   Двери отворились и Гришка натужно оторвав Мишаню от земли, втолкнул его в стылое нутро трамвая. Утренний трамвайный люд давно уже был прилажен кто к токарным, кто к ткацким станкам, кто уже стрекотал на швейных машинках, кто стервозно долбил в кабинетах по клавишам машинок печатных.
   Лавок свободных было полно в трамвае, Гриша здраво рассудив, что у окна - студёно, сам пристроился к окну, подсадив брата рядом. Он ещё принюхивался, пытаясь уловить запахи отцовы или мамы. Да куда там! За несколько часов все запахи выветрились и выстудились. Надышав круглое отверстьице в заиндевелом трамвайном окошечке, Гриша всматривался в мелькание домов, вывесок, улиц. Промозглый серый полузимний городской пейзаж навевал тоску и подозрительно скверное предчувствие.
   День не задался с самого утра. Во-первых, братья не выспались. Во-вторых, невыспавшийся Гришка впопыхах защемил Мишане кожицу на шее, резко вздёрнув застёжку-"молнию" на Мишкином джемперочке. Мишаня заверещал благим воплем, на вопль выскочила соседка, оценив ситу ацию, помчалась на кухню. Там Лизавета Ивановна обмакнула палец в подсолнечное масло, вернулась к ситуации, провела пальцем по "молнии" и осторооожно, легко освободила от застёжки Мишкину кожицу. Мишаня верещать перестал. Но затаил мысль: простить ли ему Гришкино хамство или настучать на него папе, Науму Александровичу? К тому же, Мишка никак не мог понять, почему его должны увозить из дома, от папы и мамы, в какой-то ненавистный ему детский сад к каким-то чужим тёткам и к Вадьке, который всегда дразнится? За что его приговоили к еженедельному круглосуточному "заключению"? И детским своим умишком он осознавал, что причиной всему является Гришка, еженедельно отправлявший его в этот сад.
   Гришка же пребывал в тоске и тревоге. Одна жуткая мысль отравляла его существование на данный момент: какая училка вызовет его сегодня, а какая спросит домашнюю работу? Ни к первому, ни ко второму он не был готов. А потомууу- тоскааа...
   Слово "депрессия" он ещё не знал. Много-много лет спустя, через десятки лет он выведает из газет, что оказывается, у Луны, как у особи женского пола, с регулярной периодичностью возникают проблемы. Проблема эта звалась ПОЛНОЛУНИЕ. И вот как только возникала эта проблема, Природу кидало то в жар, то в холод. А человеки впадали то в тоску, то в депрессию, то в "пляску святого Вита". Видно, под это Полнолуние и попали Гольдины Гриша и Миша.
   Ехали долго, трамвай уже и на новую "петлю Нестерова" стал заходить. Трамвай остановился, дверцы отворились, Гриша бережно принял Мишаню и опустил его на землю. Садик был виден отсюда, от остановки. Как-то забылись и школа, и тревоги... Мишка... Грустно было прощаться с ним.
   - Ты, Миша, если Вадька будет дразниться, врежь ему в ухо. Покажи, как ты ему врежешь?
   Мишка неловко замахнулся. Гриша его поправил и до садика они ещё успели потренироваться.
   Вечером, когда Гриша вернулся домой из школы после своей второй смены, он нашёл родителей, сидящих перед тумбочкой, на которой приютился телевизор "Авангард". Передавали новости, "В последний час". От "Новостей" оторвалась мама, вышла на кухню, принесла Гришке ужин - яишню с сосиской. Он и дожевать не успел, как мама спросила:
   - Гиршеле, покажи дневник!
   - Наум! Наум! У него опять двойка! Наум! Когда же ты примешь меры?
   Как? Опять двойка? Соня, принеси мине мой ремень! Я хочу сейчас же принять меры!
   Мама выскочила в коридор, где на вешалке комунального общего пользования висели отцовы брюки со знакомым Грише ремнём. Зазвонил телефон, трубку взял отец. Лицо его при разговоре вытянулось, всё, что удалось услышать Грише и маме заключалось в двух фразах:
   -Спасибо, что сообщили! Я приму меры!
   - Соня! Соня! Ичто происходит ивмоём доме! Тока што звонила Мишина воспитательница, исказала мине, что Миша ударил мальчика Вадю в уха! Ичто это будет из этих детей? Дайте же мне наконец время, чтобы я принял меры!!!
   Первый день недели у Гриши Гольдина заканчивался. У Миши Гольдина начиналась новая "будничная" неделя.
  

2016

   Какаду

   Эдвин Озолc был обладателем двух замечательных особенностей, и обе были ему неприятны. Первая - фамилия. В переводе с латышского "озолc " - дуб. Фамилия как фамилия, очень даже серьёзная. Но большего несоответствия между фамилией и её обладателем трудно себе представить. Тщедушная фигурка угловатого подростка, небольшой рост, вогнутые вовнутрь плечи, тонкие длинные руки... Из-за этого несоответствия над ним добродушно подшучивали.Эдвин давно смирился с этими шутками. Вторая же "замечательная" особенность была куда серьёзней. На постоянно красном лице цвета жжёного кирпича, под белобрысым взъерошенном хохолком гордо и независимо восседал большой горбатый нос. "Какаду!" - сразу же и безаппеляционно прозвали его мальчишки и девчонки пионерского лагеря "Швейник".(возможно, кто-то ещё и помнит, что это такое) И даже вожатая, иногда забывшись, обращалась к нему: - Ка..., ой, Эдвииин! - продолжала она слащавым уже голосом И только Гришка Лифшиц всегда обращался к нему по имени: Эдди. Они подружились едва ли не с первого дня. Если спросить их, что же сблизило Гришу Лифшица с Эдвиным Озолом, они вряд ли ответят. Лишь Григорий иногда вспоминал уроки химии, на которых училка рассказывала, что если к АШ прибавить О, то получится (только представьте себе!) - неразлей вода!
   Приближался "Родительский день", воскресенье, когда родителям разрешалось навестить своих отпрысков. Задолго до этого дня воспитатели и вожатые упорно и настойчиво отыскивали в ребятне какие-либо таланты. И в Грише чуть не обнаружился неведомый ему талант. Пели хором какую-то песню, музыкантша вдруг встала и прошлась вдоль хористов, останавливаясь то у одного, то у другого. Наконец она замерла, вытянула из толпы Григория. "Буду петь соло!" - мелькнула у Гришки шальная мысль. Первые сомнения в нём закрались, когда от музыкантши услышал:- Спой, светик, не стыдись! Он очень старался, и оборвал песню, когда услышал: - Господи, с таким-то голосом, и такой слух! - Природа любит гармонию и равновесие! - огрызнулся ГригориЙ. - Нет слуха, зато есть голос! А вот у некоторых и слух есть, а петь только в хоре могут!
   Наконец-то и настало долгожданное воскресение, и с утра мальчишечьи и девчоночьи рожицы выставились над частоколом, огораживающим корпуса лагеря. Они всматривались в тропинку, ведущую к привокзальной площадке. Электричка останавливалась в трёхстах метрах от лагеря. То одна, то другая рожица срывались с места и радостно повизгивая устремлялись на тропинку, навстречу родителям. Встретившись, они усаживались на сухую землю под соснами, расстилали носовые платки вместо скатёрок, начинали "трапезничать", оживлённо болтая. Уже и Гриша дождался своих, уже и расселись они, как и многие, на земле. Лишь несколько голов выглядывали из-за забора, и среди них - вихрастый хохолок и горбатый нос. Гриша уже хотел пригласить Эдди к своему "столу", как вдруг с противоположной от вокзала стороны показалась машина с бегущим оленем на капоте. Эдди встрепенулся и смущённо заулыбался. Он вышел за калитку и направился к остановившейся машине. Из неё вылез высокий, очень плотный мужчина, с таким же задорным белобрысым хохолком. Отец попытался обнять Эдди, но тот так же смущённо улыбаясь, вывернулся из отцовских объятий. Из машины вышла молодая женщина с корзинкой в руках. В корзине были груши и коробка зефира. Улыбаясь, она подошла к Эдвину и протянула ему корзинку. Спрятав руки за спину, Эдди отступил на шаг назад и взглянул на отца. Тот что-то говорил, но Эдди уже не слущал его. Он повернулся и пошагал в сторону калитки. Солнце уже скатилось с зенита и зацепилось за верхушки сосен, когда родители потянулись цепочкой к вокзалу. Провожал своих родителей и Гришка. Навстречу им по тропинке шла женщина с авоськой в руках. В авоське перешёптывались друг с другом несколько яблок и кулёчек, из которого торчал хвостик ириски "Тузик". Гладко зачёсанные назад волосы, серые чуть на выкате глаза... В облике этой женщины Гришке вдруг почудилось что-то знакомое. Позади себя он услышал радостное всхлипывание: "Ма-а-а-аама!" Оглянувшись, он увидел бегущего с раскинутыми руками Эдди. Гришка резко повернул голову, ещё раз вглядываясь в женщину, "Какаду!!!" - изумлённо прошептал Гришка.
  

2011

  
  
  
  
   Белые тихие вьюги
  
   0x01 graphic
   0x08 graphic
  
  
  
   Грубин Миша получил премию к новогоднему празднику. Премия, конечно, неахти, всего лишь червонец... Но: к бригадирской зарплате в 90 рэ она
   ыла хорошим довеском, к тому же, в короткой пролетарской биографииГрубина она была первой, и, поэтому наполняла его особой гордостью.
   Премия уже была "приговорена" и растрачена в уме. Приближалась заводскаявечеринка, тоже первая для Михаила,на которой ко всем радостям в виде
   доклада, концерта, танцев, будет ещё и буфет, к общему восторгу всехпролетариев. "Приговору быть исполнену бригадой в лице Грубина Михаила,
   Орлова Алексея да Витьки Полякова в 10:00 пополудни у буфетной стойки"-проговорил про себя Мишка, отходя от заводской кассы с заветным
   червонцем в кулаке. В каждой бочке мёда обязательно найдётсяма-ааа-ленькая ложка дёгтя. Так и у Мишки, радостное возбуждение было
   отравлено мыслью о концерте. Вот уже месяц Виолета Кузьминична, дама,исполнявшая на заводе функцию проф-,культ- и разных прочих "оргов",грубо
   домогалась Мишки, вынуждая его "исполнить" на концерте отрывок толькочто изданной поэму "Братская ГЭС",замечательного поэта Евгения
   Евтушенко. Мишке представлялось, как выйдет он на сцену и обратится кШурику, Александру Николаевичу Филиппову, начальнику цеха:" Ты - молод,
   я моложе был, пожалуй, когда я брредя мирровым пожаром, ррррубалврррагов комунны всех мастей!" Вобщем грустно становилось Грубину.
   Наступила заветная суббота, потихоньку собирался народ, вдруг увидевдрузей и "однополчан" не в привычных спецовках, а принаряженными,
   наодеколоненными, а потому вдруг в одночасье оробевшими. Уже и докладбыл директором зачитан, и апплодисментами одобрен, уже и концерт набирал
   темп, уже и очередь подошла выйти Грубину. Он вышел, и неожиданно и длясебя, и для ошеломлённой Виолеты, начал читать:
   Лучшие
   из поколения,
   цвести вам -
   не увядать!
   Вашего покорения
   бедам -
   не увидать!
   Разные будут случаи -
   будьте сильны и дружны.
   Вы ведь на то и лучшие -
   выстоять вы должны.
   Вам петь,
   вам от солнца жмуриться,
   но будут и беды
   и боль...
   Благословите на мужество!
   Благословите на бой!
   Возьмите меня в наступление -
   не упрекнете ни в чем.
   Лучшие
   из поколения,
   возьмите меня трубачом!
   Я буду трубить наступление,
   ни нотой не изменю,
   а если не хватит дыхания,
   трубу на винтовку сменю.
   Пускай, если даже погибну,
   не сделав почти ничего,
   строгие ваши губы
   коснутся лба моего.
  
   На одном дыхании прочитал он и только тогдаиспуганно зажмурился, скосил голову в сторону Виолеты. И, словно, сквозьглухую стену услышал, как зал аплодирует ему, увидел размытые лицаОрлова и Полякова и их их вскинутые руки с оттопыренным большимпальцами. Недоумённо смотрела на Михаила Виолета, прикрыв рот ладошкой.И уже вернувшись со сцены за кулису, услышал он её возмущённый шёпот: -Ты почему? ПОчему? Почему не предупредил меня? Я же объявила "БратскуюГЭС"!
   - Виолета Кузьмииинииична! Это же тоже - Евтушенко, какая
   разница?
   - Как это?Как это? - закудахтала Виолета, - теперь все будут
   думать, что это и есть отрывок из "ГЭС"!
   Но Мишка уже не слышал её,пробравшиеся за кулисы Орлов и Витёк подхватив, тащили его за руки.
   - Во артист!Во Артист! - вошищённо приговаривал Поляков, похлопывая Грубинапо плечам, Орлов же улыбаясь плотоядно поддакивал :
   -Это дело отметить надо! Мы сейчас это дело и обмоем! Вишь, Витька, как Грубину везуха попёрла: и премия ему, и аплодисменты ему... А нам? Пусть теперь
   отчитается перед друзьями!
   И они двинулись в сторону буфета. Там бурлила толчея, и, если бы Витя и Алексей не рассекаЛИ бы широкимисвоими плечами толпу "страждующих", Мишка долго бы ещё не расставался с заветной десяткой в кармане. Витёк высверливал глазами намеченную к экзекуции бутылку, будучи докой в этом деле он и подсказал Мише, какое вино им оприходовать. Нагруженный бутылкой, бумажными стаканчиками да кульком с конфетами, Грубин выполз из очереди, разыскивая взглядом свою бригаду. Столики были заняты, и люди уже выходили в коридор, кто-то по свойски открывал кабинеты, где просиживали рабочие часы. У Грубинских кабината не было, и они расположились здесь же, в коридоре, поставив нехитрое своё "застолье" на подоконник. Уже и по первому стаканчику пропустили, и разговор уже затягивался о тех, кого встретили сегодня, да о тех, кто не встретился, как вдруг раздался слащавый голосок Виолеты: -
   - Вииитееенька! А я все гляделки проглядела, тебя выглядывая! Людмилка вся тебя ищет, ищет, а ты вона где! Людмилка - Виолетина дочка, с которой
   Витёк женихался. Взглянув обречённо на друзей, Витёк опрокинул остатки вина в стаканчике в горло,вздохнул, и, скомкав бумажный стаканчик, поднялся.
   - Ты понял, теперь, Мишка, что такое семейная жизнь? -прошептал Орлов в ухо Грубину. Михаил протянул руку за бутылкой и...и... и... его рука лихорадочно стала искать по подоконнику, - бутылки не было!
   -Лёша, это как? Это что же, Алексей? Кто? Кто слямзил? - пока они глазели на Виолеты, кто-то, проходя мимо, подхватил уже початую бутылку.
   Мишке было горько и обидно, первая премия, первая вечеринка заводская - так лопухнуться...
   - А знаешь что, компаньеро Мигель, - неожиданно проговорил Орлов, - давай-ка по второму заходу в буфет и пойдём, мой амиго, ко мне, родители к родне уехали, сестрёнка - у ухажёра своего, а до дома моего - через дорогу перейти.
   В очередной раз пробившись в буфет и загрузившись, друзья вышли из проходной, в вечернем небе не видно было звёзд, они были скрыты тучами, из которых мохнатыми хлопьями падал снег. Они перешли улицу и оказались перед трёхэтажным домом и вошли в подъезд. Квартира, где жил Орлов, была на первом этаже.Алексей открыл дверь и они оказались в прихожей, из которой выходили две двери. Сняв пальто Грубин вопросительно взглянул на Орлова:"Куда?" Тот кивком показал на боковую дверь,открыв которую, Михаил оказался в небольшой и очень узкой комнате."В прошлой своей жизни она наверняка была кладовкой."- предположил он. К стене притиснута кушетка, в изголовье стояла табуретка с ночником, небольшой стол, который, казалось, упирается в кушетку, ещё одна табуретка - вот и вся убранство комнаты,в которой жил Орлов. Но несмотря на всю эту скромность, Грубин вдруг позавидовал Алексею - у него была СВОЯ комната!. Мишка же с родителями и братом жили в одной комнатушке в комуналке. Но ещё большую зависть вызвало у него то, что он увидел у Орлова на столе: магнитофон "Яуза"! Алексей принёс ещё одну табуретку да пару стаканов, Мишка разлил вино по стаканам и вдруг почувствовал странное умиротворение, как будто имменно так, именно в этой комнате и именно с этим человеком и хотелось ему отметить свой скромный праздник. Вслух же он сказал:
   - где справедливость, Орлов? Где оно, равенство и братство? Кому-то и комната отдельная, и магнитофон "Яуза" на столе, и на Кубе кто-то 2 года интернациональный долг отдавал, небось, с главным барбудосом ручкался?
   - Ручкаться не ручкался, но видеть видел, - рассмеялся Орлов, - про маг ты кстати напомнил. Он чуть отодвинул аккуратную стопку школьных учебников, передвинул книжку[Эразм Ротердамский, "Похвала глупости", успел прочитать Грубин на обложке} и нажал "кнопку "Яузы". "Тает жёлтый воск свечи, стынет крепкий чай в стакане..." - полилась из магнитофона удивительно тихая, негромкая музыка и слова, которых доселе Михаил никогда не слышал. Алексей что-то
   говорил про школу, их обоих объединяла не только работа, оба учились в одной школе рабочей молодёжи, Грубин - в 11 классе, Орлов в свои 24 года
   - в 6-ом. Вот и рассуждай тут о справедливости, равенстве,видно, не всёладно и гладко было в жизни у Алексея. Орлов разлил по второму стакану и
   ещё что-то говорил, а Мишка уже растворился в музыке, жадно вслушиваясь в слова:"Тихо встала Натали с удивлёнными глазами..." Закончилась эта
   мелодия, её сменила такая же, негромкая, и хрипловатый голос напевал:"Белые тихие вьюги...Вы давно меня так не баюкали в колокольцах
   сосулек звеня. Дед мороз невсамделишный, кукольный, изподлобья глядит на меня..."Мишка машинально потянулся к стакану и уже не залпом, а медленно
   втягивал в себя сладковато-терпкую красную влагу. Ещё что-то говорил Орлов, но до Мишки доносилось:" Вы спросите угрюмого карлика, отчего он
   молчит в эту ночь, и ко мне не приводит он за руку свою снежную, нежную дочь... Белые тихие вьюги..." Пропала вдруг и эта комната, и Алексей, а Мишка неожиданно очутился в своей бывшей школе, он увидел больший зал, подсвечиваемый боковыми прожекторами, танцующих бывших одноклассников,
   себя, выглядывающего партнёршу для танца. Он отчётливо вспомнил и ту ритмичную музыку, и шальной блеск в глазах танцующих, такой же, какой он
   ощутил и в себе. Его взгляд наткнулся на Альку Жук, девчонку из их класса. Он бодро подошёл, пригласил её на танец. Левой рукой он ухватил её ладонь, правой охватил талию и ..... Внезапно испарились и шальной огонь, и бодрость. Он почувствовал как задрожала Алькина ладонь, а подпальцами правой руки завибрировала талия. С ладонью он справился просто, покрепче сжав её в своей руке, но тело Алькино продолжало мелкой дрожью выбивать морзянку:"СОС", "СОС","СОС". И тогда неожиданно для себя он наклонился к её голове и полушёпотом проговорил:- Аля, Аля, Аленька, Аленький цветок! Не тушуйся, Аленька, станцуем мы вальсок! Алька вскинула глаза и улыбнулась уголками рта. В тот вечер они ещё раза два танцевали друг с другом. С того памятного вечера он и стал замечать её, заговаривая с ней на переменах, провожая иногда её из школы. И вскоре стал замечать, как исчезает из Алькиных глаз настороженность, и
   появляется пусть робкая ещё, уверенность. А через полгода они расстались. Грубин вынужден был перейти в вечернюю школу, отец устроил
   его к себе на завод. Изредка встречаясь с бывшими одноклассниками, он узнал, что и Алька тогда же ушла из школы, поступила в техникум. Мишку закрутила новая жизнь, новые заботы и новые друзья. Лишь иногда да и то второпях пересекался он с бывшими однокласниками, и тогда делились они новостями о себе да о других. Так же второпях и мимоходом услышал он и про Альку Жук, что отправили её после 2-го курса на практику в заштатный городишко,что однажды, возвращаясь поздним вечерм с завода, была убита отморозками. Магнитофон всё шуршал лентой, с которой лилась эта удивительная музыка, голос Орлова звучал всё отчётливей... уже за полночь вышел Михаил от Алексея. Всё так же падал снег, ложась густым слоем на тротуары, редкие следы вышитой строчкой бежали по снежной белизне. Такой же строчкой легли на снег и Михаиловы следы . Только лишь нерастраченной нежности столько много, так много во мне... Белые тихиевьюги ".... повторял про себя Грубин слова незамысловатой песенки.
  

2011

  
   Романс ТАЕТ ЖЁЛТЫЙ ВОСК СВЕЧИ...(Посвящён А.С.Пушкину) - YouTube
  
   Инна Разумихина - Белые тихие вьюги - YouTube
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   КТО-ТО И МНЕ МАШЕТ РУКОЙ...
  
  
   0x01 graphic
  
  
  

0x08 graphic

Чайка летит, ветер гудит,

Шторм надвигается,

то-то и мне машет рукой

И улыбается...

( из песни БулатОкуджавы)

  
   Позже Пётр Мефодьевич никак не мог вспомнить ту знаменательную ночь по той самой причине, что в этом суровом военном быту единственная услада и была в этих ночах, и ночей услады было куда как много. В назначенный срок согласно предписанию, выданному ему девять месяцев назад, явился на свет оголец, пацан, прозванный родителями Алексеем. Родился парень хилым, да и откуда бы взяться богатырю со скудной сухопутной пайки старшины, да ещё более скудной пайки вольнонаёмной? Однако, как и всё живое на севере корнями да когтями цепляется за жизнь, так и малец, вцепился - не оторвать! Выжил.
  
   В пойме двух "рек"-улиц - Экспорта и Петерсалас раскинулся портовый рай он. Кем-то когда-то прозваный "Кореей", он жил по своим законам и понятиям. "Кореяне", как называли себя аборигены этих улочек да закоулочков, сроду не слыхали слов "трудовые династии". Просто так уж самой жизнью было заведено: дорожки, протоптанные отцами в порт, не зарастали, и со временем и дети, и внуки, племяши выходили, как время прийдёт, на эту же дорогу. И звание "докера" здесь передавалось по наследству.
   На самой границе "Кореи", в оконечье её, приютился наш заводик. Он-то и нарушил заведёный однажды порядок и привычный уклад жизни "кореянцев": кто-то свернул с проторенной дороги и протоптал тропинку на завод.
   Поздней осенью один из "кореянцев" прописался бригаде Миши Грубина.
   Буцы сорок третьего размера грубой свиной кожи и "пыльного" цвета Грубин сходу прозвал "фугасами". Будь они обуты на метр восемьдесят - метр девяносто, он бы и внимания на них не обратил бы. Однако обуты они были на "метр с кепкой" и сразу бросались в глаза своей огромностью и несуразностью на этом коротышке. "Метр с кепкой" прозывался Лёшей Орловым.
   Лёша Орлов был некрасив. Это была некрасивость "перезрелого мужика": две резкие глубокие морщины, пересекавшие щёки, морщинистый лоб, густые брови, нависавшие над серыми глазками, мясистые губы... Несуразность заключалась в том, что Орлов Алексей Петрович был двадцати двух лет отроду. Через несколько дней вся бригада, а именно: Витька Поляков, Артур Гродиньш и Михаил Грубин, бригадир, перестали обращать внимание на эти несуразности. Ни "фугасы", ни "некрасивость" уже и не бросались в глаза. Вся бригада была увлечена делом: с лёгкой руки "Ляксея" начали осваивать испанский язык. Даже Витька, который в графе "Родной язык" всегда писал - "матерный", и тот проникся долгом, как потом ему объяснили -"интернациональным". С появлением Орлова в бригаде зазвучали слова совсем уж экзотические, как то: мучача, ниньо, кабальеро, сеньорита, комо эстас, ке паса... От слов этих веяло романтикой, далёкими тёплыми морями, шелестом пальм и щёлканьем кастаньет. "Откуда у парня испанская грусть" выяснили очень скоро. Лёша вскользь проговорился, что служил срочную на славном острове с кратким названием КУБА. Это потом уже, лет через двадцать будут во всеусышанье говорить о воинах-интернационалистах, об интернациональных долгах... А тогда, в начале шестидесятых, все "должники" говорили о своём "долге" шёпотом, в очень узком кругу друзей. Видно прав был граф Лев Николаевич Толстой, когда записал в своём дневнике: "Делай добро так, чтоб никто не знал, что ты делаешь добро." Долго не мог понять эту фразу, пока уже в зрелом возрасте не озарило: делай добро не на показ, а лишь по зову души... Вот в те-то времена и творили "добро", то есть, отдавали свой долг втихомолку, но зато от всей души...
   С лёгкой Лёшиной руки Грубин познал древнюю истину, что запретный плод - сладок. Покуривал он сигаретки "Солнышко" да "Шипку" - может кто помнит "братский привет из Болгарии"? Алексей перетянул на свою колею, и переключился он на "Партагос" и "Лигерос", сигареты не менее братского нам народа Кубы. Тем самым Грубин исполнял свой интернациональный долг, оказывая посильную помощь кубинской экономике. Почему плод запретный? Курил он втихаря от родителей, втайне надеясь, что они не догадываются о его "пороке". Так бы и надеялся, пока отец не подошёл в конце смены и сказал:
   -Сынок, оставь мне пару сигарет, я папиросы дома забыл.
   А почему "запретный плод сладок"? Ну и как объяснить в глаза не видевшим "Партагос" и "Лигерос", как сладок первый дымок, обслюнявишь сигаретную бумагу, а она-то - из сахарного тростника... Странное сочетание - сладкой бумажки и горьковатого табака... Привет вам с острова Свободы - Кубы!
   У Вити Полякова оказалась "одна группа крови" с Орловым. И, хотя Витёк и постарше Алексея, и за спиной у Полякова, словно два крыла, две "отсидки", но к Орлову он относился с уважением, как сам говорил - "закорешились". Да и немудрено, "кореянские принципы и понятия" Вите тоже знакомы были . А с Артуром у Алексея не сложилось. Ну бывает, бывает... С первого взгляда вскроешь человека словно консервную банку - глядь, а "группа крови" - не твоя.
   Контак т!
   Нет контакта... И всё из-за какой-то глупости - из-за музыки. Вернее, из-за музыкальных пристрастий. Гродиньш Артур поклонялся виниловому богу с которого звучали "Битлы" и "Роллинги". Орлов же "отбивал поклоны" "самопалу", бобинам с записью: песен в исполнении Владимира Качана на стихи Леонида Филатова; голоса Юрия Визбора и Булата Окуджавы; хрипоте Высоцкого. А кого удивишь нынче этими архаичными пристрастиями? Смех да и только. Однако, времена-то были - "доисторические", начало 60-ых годов ХХ-го века. А и где, как, каким таким нелегальным образом оказались эти "идеологические отрыжки" в пользовании молодых неокрепших умов? С Гродиньшем легче. Папа занимал нехилый пост в таможенной службе морского торгового порта. И признаемся, не было, не было такого разгула коррупции. Но "борзые щенки" были в ходу. Вот те и ответ, откуда у Артура диски виниловые с изображениями прямо скажем идеологически вредных исполнителей.
   У Орлова же - другая история. За годы службы в армии оброс он корешами, аки портовый буксир всяческими молюсками, которые и подбрасывали корешу "внутренюю заразу". Давеча не то, что нынче-то. Давеча государство определило воинский долг в три года, за это время - с пол-Россией закорешишься. Нынче же - и расплеваться не успевают.
   И вот потихонечку в процессе общественно-полезного труда на благо, и наладился контакт двух "идеологических антагонистов". Контакт перешёл в сферу философских споров на тему: а что прекрасно и что безобразно? а каково влияние устного народного творчества на духовный и моральный облик "молодого строителя коммунизма"?
   А Мишу Грубина на "контакте" с Орловым "закоротило". А винова та во всём - Инка. "Инка" - это она для своего кровного брата, "Лёшеньки" Орлова. А как для себя - она-таки "Инна Петроооовна Орлоооваа!"
   А дело было так: день был как день, рабочий, будничный. А чего Орлову удумалась "провокация" на тему философских мыслителей? Кто его знает... Вроде бы к упаковочно-погрузочным работам "Мишель Монтень никакого такого особого отношения и не имеет. Может, название его эпохального труда - "Опыты"? И Лёха Орлов хотел намекнуть бригадиру, что в его жизненной биографии этого самого жизненного опыту с "воробьиный клюв"? А может в тот день магниыная буря навестила планетку по имени Земля? Но - дело было сделано, вопрос прозвучал:
   - А знаешь ли, компаньеро Миша, такого философа по имени Мишель Монтень и читал ли ты его труд "Опыты"?
   (Это было, прямо-таки сказать, бестактно. Ибо вопрос был задан в присутствии всей бригады, явно с целью подорвать авторитет бригадира).
   Грубину, вот-вот выпускнику средней общеобразовательной школы(полгода до выпуска!) имя Монтеня ничего не говорило. Не было, не было в курсе "Обществоведения" для 11 класса средней школы такого имени. Классики были в количестве трёх человек:Маркс с трудом "Капитал"; Энгельс - "Происхождение семьи и частной собственности"; Ленин: "С чего начать?", "Очередные задачи советской власти", "Как нам перестроить рабкрин" и т.д. Нет, были, конечно, и другие имена,из "сотавных частей марксизма", а также имена всяких оппортунистов, которые вставляли "палки в колёса" призраку, бродившему по Европе.
   Но: имена эти были - классика! А Монтень, наверное, в классику не входил. А потому с Грубина и "взятки гладки"! И он, этак, добродушно и ничего не подозревая о последствиях, и ответил:
   - Нет, Алексей Петрович, не знаю
   - А Роттердамского Эразма с его бессмертной "Похвалой глупости"?
   Вот тут Миша слегка смутился:"А вдруг это что-нибудь инфекционное?" И смело ответил в том же отрицательном аспекте.
   А Орлов... А Орлов...
   - Ничего, бригадир, зайдём ко мне домой после работы, я для начала тебе дам на пару дней Монтеня.
   Явление возникло в полуоткрытой двери в тот самый момент, когда Орлов вытаскивал книгу с полки. Явление имело: "конский хвост" тёмно-каштановых волос, спускавшися на спину, миндалевидные глаза чуть раскосые.
   Лёшенька, познакомь меня с привлекатрельным молодым человеком!
   Орлов хмыкнул, и произнёс:
   - Знакомься, Миша, - сеструха моя, Инка.
   Грубин переводил недоумённый взгляд с Орлова на Инку и в обратном направлении. Ошалелость его была вызвана полнейшим несоответствием между некрасивостью, даже с мужской точки зрения Алексея и прямо-таки вызывающей красотой Инки.
   Вдруг вспомнилась строчка из хрестоматийного:"Вода и камень, лёд и пламень - не столь различны меж собой!" А следом за воспоминанием посетила Михаоила мысль, заложившая фундамент его философского багажа: "Природа любит равновесие! Север - юг; плохо - хорошо; плюс - минус; Алексей Орлов - Инка Орлова." Он успокоился, и уже успокоенный протянул Инке руку и представился:
   - Михаил.
   "Явление" в ответ вытянуло свою руку:
   - Инна Петрооуна! - и тут же добавила: - А что, Лёшенька, а не прийдёт ли Михаил однажды свататься за меня?
   - Цыц, сестра! Михаила не трожь! Он у нас "ручной сборки", штучный. К тому же не целованный ещё. Не порть натуру!
   Грубин явственно ощутил, как кипяток, обваривший его щёки при этих словах "компаньеро" Алексея, перелился в глаза. И тут до него и дошло, что же вызывало у него тревогу, что держало его в напряжении при появлении Инки. В её чуть раскосых глазах явственно проступало нечто лисье. "Патрикеевна!" - наконец дошло до него. И стало ясно, что же тревожило его вовзгляде Инки: лукавая бесстыдная насмешливость.
   Инка расхохоталась:
   - Так это дело поправимое, Лёшенка, дай мне его на пол-часа! Научу я его, научу целоваться!
   "кипяток" уже вот-вот готов был пролиться из глаз, дальше "заливать" было нечего,мозг напрочь отсутствовал. Спасибо Алексею, который в сердцах уже крикнул"
   - Брысь! Кошка шкодливая! Брысь отсюда!
   "Явление" исчезло так же, как и появилось.
   - Не бери в голову, амиго Миша. Ты вот лучше "Опыты" читай, здоровее будешь.
   Грубин уже подходил к своему дому, когда ещё одна мысль посетила его, ещё один "кирпичек" в его философском фундаменте: "Дааа, мир-таки материален. Вот Инка - что это есть такое? А это есть Материя, то есть, реальность, существующая вне нашего сознания." Особо его успокоили слова - "вне нашего сознания!"
   Два месяца спутя, это был самый конец трудовой недели, Орлов подошёл к бригадиру.
   - Компаньеро Миша, что ты завтра собираешься делать?
   "Завтра" - была суббота, выходной, и Грубин с чистой совестью ответил:
   -Что-что... В потолок буду плевать!
   Лукавил, конечно, но и признаться было как-то неловко. С некоторых пор Миша стал покупать "Литературную Россию" или журнал "Юность". В будни он наспех перелистывал эту периодику, а в выходные "ловил кайф", приладившись на своей кушетке, втиснутой между буфетом и шкафом. В этом горизонтальном положении и изучал он новинки литературы. Буквально вчера он наспех перелистывал "литературку", и - хотя и "наспех", глаз всё же зацепился:
   "Гордым легче. Гордые не плачут
   Ни от ран, ни от сердечой боли.
   На чужих дорогах не маячaт,
   О любви как нищие не молят. (В этой строчке неожиданно возникло "явление" Инка)
   Широко раскрылены их крылья!
   Не грызёт их зависти короста.
   Это правда - гордым в жизни легче,
   Только гордым сделаться непросто."*
  
   "Непросто... непросто... Самосовершенствование! Вот оно! Вот путь, которым надо пройти. "We shall overcome..." - пропел он озарённый простотой задачи.
   Было, было чем заняться в выходные. Аккуратненько вырезать из газеты - и в папочку, в папочку, где уже хранился солидный запас "литературной вырезки". Но и вопрос Алексея заинтриговал.
   - А не составишь ли ты мне компанию, амиго Миша? Я завтра иду на лекцию о классической музыке.
   ("Только не удивляться! Главное - не удивляться!" - уговаривал себя амиго Миша)
   Признаться, он уже и перестал удивляться всем орловским "несоответствиям". Вот с того самого вечера, когда после работы шёл по улочке, держа курс на "19 вечернюю школу рабочей молодёжи". На противоположной стороне улицы он увидел компаньеро Лёху. Странно, но и тот шёл тем же курсом. Грубин поспешил догнать Алексея, и дальше они шли в "одном фарватере." Оказалось, что и Орлов идёт в школу, и школа его - буквально за углом от Мишкиной. И разница между школами - всего-ничего: грубинская - средняя, орловская - "высшая начальная", и в сумке у Орлова перестукивались друг с другом учебники за 6-ой класс. Вот так с "Арифметикой" в рюкзаке и Монтенем и Эразмом Роттердамским в башке и шагал по жизни компаньеро Орлов Алексей Петрович.
   Нынче же, оказывается, к "Опытам" и "Похвале глупости" прибавилась классическая музыка.
   ("Господи, какие же ещё прибамбасы у Орлова?" - подумал про себя Михаил Грубин. И тут же вспомнил:"Не просто.. нe просто... Самовоспитание!")
  
   И вспомнив о самовоспитании, да ещё о "как нищие не молят", он сразу же согласился составить компанию амиге Лёше.
   И была зима. И вечерело рано... И зима в том году выдалась на редкость морозная и снежная, без "насморочных" оттепелей. И снег в тот вечер падал частыми мягкими хлопьями... Грубин с радостью вдыхал свежий морозный воздух, и мысли были похожи на этот умиротворённый пейзаж: "We shall overcome..."
   Алексей уже поджидал Михаила у входа в Планетарий. В былые недавние времена здесь был Храм, православный. И власть здраво рассудила, что от "перемены слагаемых".. Вобщем, какая разница, или в Храме воздымать очи и руки к небу, или в Планетарии? В Планетарии даже сподручнее в эпоху освоения космического пространства. На том и порешили, возведя вместо иконостаса карту звёздного неба.
   Но и о духовном не забывали, отведя духовности день в неделю, когда читались здесь лекции о классической музыке. Вот на них и повадился ходить Лёха Орлов, присовокупив ещё одно "несоответствие", а именно: между его образованием и широтой охвата наследия духовной культуры.
   Лекция была о композиторе Густаве Малере. А читал её человек известный, Василий Синайский, дирижёр и музыковед. Мишка его часто по телевизору видел, да и в газетах о нём писали часто, о его "каторжной" гастролёрской жизни.
   И Грубин представил себе, как прийдёт домой, как похвастается родителям, что и видел, и слышал живьём Василия Синайского, и как родители проникнутся к нему с уважением...
   Саму же лекцию он слушал невнимательно. Во-первых, музыка Малера "не пробрала его до костей", а во-вторых, куда интересней было наблюдать за Орловым. У Лёши в кармане куртки оказался блокнот и карандаш, и он что-то сосредоточенно туда записывал время от времени. Грубин ещё подумал, что в следующий раз он тоже возьмёт блокнот и карандаш для придания солидности и серьёзности мероприятию.
   А после лекции, когда они одним курсом возвращались по домам, Орлов и раскололся: в блокнот он записывал непонятные слова, фразы. Дома же расшифровывал их с помощью толкового и философского словарей.
   Миша уже и не удивлялся всем этим "орловским несоответствям", но - откуда? Откуда у "кореянца" такой порыв, такая неуёмная тяга к знаниям? Может, тоже - "Самосовершенствование"? Может, тоже - "явление по имени..."?
   Всё оказалось проще, и Орлов однажды сам поведал: все эти "несоответствия" - от армейского кореша, дружбана из Питера. Как говорится, с кем поведёшься...
   "Вот оно как, вот оно что, значит, верно говорят: "Скажи кто твой друг, и я скажу кто ты" - подумал Грубин. И мысль эта житейским опытом легла на "кирпичики его философского фундамента".
   Лёша Орлов ушёл из бригады после нового года. Ушёл в инструменталку. Да и то, право слово, что делать молодому двадцатидвухлетнему мужику в упаковочно-погрузочном цехе, имея в руках 5-ый разряд токаря-инструментальщика.
   Миша ещё забегал в свободные минутки в инструменталку, но только "путался под ногами": Орлов, наморщив и без того морщинистый лоб, озабочен был вопросом, под каким углом заточить резец да как эффективне выточить деталь...
   А через несколько месяцев Грубин Михаил сдал выпускные экзамены, затем поступил в институт. И в студенческой круговерти расплылся поначалу Лёша Орлов, а потом и вовсе раcтаял.
   Но иногда Михаил задумывался и вспоминал: "Мир материален. А компаньеро Орлов в этом мире - не что иное, как материя, то есть - реальность, только теперь существующая в моём сознании".
  
  
   "Кто-то в толпе белой рукой
   Чуть шевелит,
   Словно забыть старый причал
   Мне не велит..."
   (Из песни Булата Окуджавы)
   Майя Кристалинская "На причале" (Старый причал) - YouTube
  

2013

  
   До свиданья, друг мой...
  

Памяти ГАЛИ БОРОВОЙ

0x08 graphic
(Галя Боровая - вторая слева)

  
   В классе было тихо и только лёгкие шаги Галины Васильевны да приглушённый её голос нарушали эту тишину.
   - До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня - в груди. Предназначенное расставанье обещает встречу впереди, - читала СУровцева, прохаживаясь между рядами парт. Она волновалась, и волнение её передавалось классу, ученики глазами следили за ней и вслушивались в её голос. Волновалась же Суровцева потому, что этот урок был последним по творчеству Есенина, впереди были другие темы, другие авторы. Но сегодня она словно прощалась с любимым поэтом, расставаясь с ним на год, до следующего класса, до новых учеников. А расставание всегда грустно и поэтому и звучала в её голосе лёгкая грусть.
   - До свиданья, без руки и слова. Не печалься и не хмурь бровей. В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей, -уже совсем тихим голосом закончила она.
   В восьмом классе попались ей на глаза строчки: "Не жалею, не зову, не плачу, Всё пройдёт, как с белых яблонь дым..." Строчки эти запали в память, как и автор - Сергей Есенин. Кто ж в пятнадцать лет сам себя не жалеет? Кому ж в пятнадцать лет не мнится, что жизнь наполовину прожита? К выпускному звонку в десятом классе исписала Галинка Суровцева стихами Есенина три толстых тетради. С этими тетрадями и отправилась она поступать в педагогический институт. На третьем курсе студентка Суровцева записалась на спец.курс по творчеству Есенина. Так и несла она любовь к поэту и сквозь школьные, потом - сквозь студенческие годы , а теперь уже и сквозь семнадцать лет своего учительства. И все эти семнадцать лет с грустью подходила к этому уроку, как и сегодня.
   Галина Васильевна подошла к окну из которого открывался вид на школьную спортплощадку, на парк, раскинувшийся за нею. Раздался звонок, словно точку поставивший в этом раставании с поэтом. Но и звонок, означавший окончание урока, не нарушил тишины в классе. Суровцева обернулась к классу и громким голосом произнесла:
   - Урок закончен, все свободны.
   И тотчас же заскрипели парты, задвигались стулья, потянулись ручейком к дверям ученики. Заметив у дверей вихрастый хохолок Аркашки Чижа, Галина Васильевна вспомнила настоятельную просьбу Алевтины Петровны, директора школы, провести индивидуальную работу с учеником 10-го класса Чижом. "Вы как классный руководитель обязаны ежедневно проводить воспитательную работу в своём классе! Совсем распустили вы своих архаровцев, на вашего Чижа все учителя жалуются. Убедительно прошу вас принять меры!" - выговаривала Алевтина Суровцевой. Приходилось "принимать", хотя уверена была она, что воспитанием учеников, и не только своего класса, занимается она на своих уроках литературы. Но с Чижом и впрямь пора поговорить.
   - Все свободны, - повторила она, - а вас, Чижик, я попрошу остаться!
   Непослушный вихор вздрогнул, и из-под этого хохолка устремился на учительницу испепеляющий взгляд. За взглядом последовал басовитый с фальцетом голос:
   - Галииина Васильевнааа! Ну сколько раааз?! Я не Чижик, я - Чижжж!
   - Аркашенькаааа! - в тон мальчишке пропела Суровцева, - когда ты повзрослеешь, когда станешь серьёзней относится к своим словам и поступкам, я со всем своим удовольствием буду обращаться к тебе: Аркадий Георгиевич Чиж!
   И уже с грустной интонацией в голосе продолжала: - Аркадий, ты меня до инфаркта довести хочешь? На тебя все учителя жалуются. Ты зачем на физкультуре баскетбольную корзину узлом завязал? - при этих словах на лице Чижа промелькнула улыбка приятных воспоминаний. - А на уроке истории? - Суровцева прошептала: - зачем ты задал этот вопрос:"Какова руководящая и направляющая роль партии в неудачах лета 1941-го года?" - Ты что, Аркадий? Думай где, когда и при ком задавать подобные вопросы!
   Аркашка сжался, упёрся взглядом в пол, всем своим видом показывая:"Против правды не попрёшь, и чего тут много рассусоливать?" Дверь неожиданно приоткрылась и в неё просунулась голова Верочки Черновой. Вопрос в её глазах прочитывался легко:"А чегой-то вы здесь делаете с моим Аркашенькой?" Чиж от этого взгляда отмахнулся и Чернова исчезла так же, как и появилась.
   - Мне прийдётся навестить твоих родителей, Аркадий. Не хочется обременять их неприятным походом в школу, тем более, что отец твой уже был недавно здесь, - говорила Суровцева.(О том, недавнем приходе Аркашкиного отца, Георгия Чижа, известного актёра театра и кино , в школе говорили и сегодня. Вся школа, включая и учителей, глазела на Чижа-отца изо всех щелей, а наиболее храбрые старшеклассницы приподняв юбки до немыслимой уже высоты смело дефилировали мимо оторопевшего родителя.)
   - Жди в гости, Аркадий, и пребывай в состоянии перманентного аврала,- полушутя закончила учительница.
   "Ох, напугала! - подумал Чиж, представляя, как отец бросится охмурять училку, пока та не забудет, зачем пришла. Неожидано он почувствовал тёплую ладонь на своих вихрах и услышал в голосе Галины Васильевны какие-то непривычные для них, учеников, интонации: - Аркашенька, не огорчай меня, Чижик, будь человеком! Странно, он вовсе не обиделся в этот раз на Чижика, он повернулся и пошёл к дверям, и в эти несколько шагов твёрдо для себя никогда больше не подводить Галину, как называли учительницу между собой её ученики.
   Уроки закончились, а вместе с ними закончился и рабочий день Суровцевой. Она медленно собирала свой портфель, размышляя, как будет добираться до дома. Вариантов было два: через школьный двор, спортплощадку, через пару переулков - до трамвая. Другой же путь был длиннее, вкруговую, через соседний парк с его огромным прудом, рядами аллей, опять же выходишь к трамваю, только уже к следующей остановке.
   Взглянув в окно и увидев в нём всё ту же пронзительную синь неба, она поняла: окончательно и бесповоротно выбран второй вариант. Уже выходя из школы, она задумалась о том, как беззаботна и счастлива в своей беззаботности юность. Давно ли она была так же счастлива, как её ученики? В свои 40 с хвостиком ( "всё же не с хвостищем!"- успокаивала она себя) ей казалось, что и в её жизни возникали и возникают эти счастливые миги беззаботности. но каждый раз удивлялась. Вот и сейчас, раставшись со школой, она жила счастливым и беззаботным ожиданием встречи с друзьями студенческих лет.
   СУровцева шла аллеей парка и радовалась тому волнению, схожему с волнением актёра перед выходом на сцену, с которым она провела урок, и разговор с Аркашкой Чижом, она поймала себя на шальной мысли, что ей приятно пофлиртовать с этим нескладным, мальчишкой , но особенно радовал её неожиданный звонок Витьки, сообщивший, что он собирается на пару дней в командировку. Этот-то звонок и стал предлогом сегодняшней встречи. Тогда же она отзвонилась Полинке Черской, а та уже позвонила в соседний городок Николаше. Витька, Полинка, Николаша, Галка - всё это было из прошлой, семнадцатигодичной давности студенческой жизни. Сегодня же - Виктор Николаевич - директор большой школы в районом центре, Полина Аркадьевна - заместитель директора по воспитательной работе в сельской школе, Николай Петрович - заведующий учебной частью в поселковой школе. Но в редкие свои сборы у Суровцевой, они опять превращались в Витьку, Полинку, Николашу, Галинку. Суровцева ещё подумала, что надобно позвонить Ленке Шибаевой, не только знакомой Галины, но и коллеге, тоже работавшей в школе, как резкая боль, внезапно охватившая её, заставила остановиться. Она надеялась, что надо всего лишь переждать, постоять, боль сама отступится... И уговаривала сама себя: "Нет, только не сегодня!Ну почему же? Ведь день начинался так радостно!?" Она стояла запрокинув голову и вглядывалась в синеву весеннего неба, пытаясь "заговорить" боль мыслями о предстоящей встрече, об учениках, о школе. Глубоко вдыхая пряный весенний воздух, мысленно уговаривая исчезнуть, испариться, спрятаться этой вязкой боли хотя бы на сегодня, мелкими шагами она подошла к скамейке, присела. Почему-то вспомнилась Ленка. Шибаева жила в соседнем подъезде, и они часто встречались друг с другом то во дворе большого дома, то в близлежащих магазинчиках, пока однажды не столкнулись нос к носу на одной учительской конференции. А увидев там друг друга, обе расхохотались, Ленка ещё добавила: "Так мы с вами, " коллеги по несчастью?" В тот же вечер у Галки новое знакомство было закреплено бутылкой "Алиготэ". С тех пор Шибаева частенько наведывалась к "коллеге по несчастью" чтобы "снять стресс" и просто посплетничать. Галина Васильевна почувствовала, что боль и впрямь отступает, "Спасибо Шибаевой", - пошутила про себя Суровцева. Яркая синь неба, изумрудная зелень молодых листочков на кустах, на деревьях, бирюзовая поверхность пруда, по которой проносилась мелкая рябь от смешливого весеннего ветерка заставили её забыть о недавней боли . Ей казалось, будто некий художник швырнул это буйство красок на землю, любовался ими и спрашивал то ли себя, то ли людей, ошеломлённых этой "цветомузыкой": "Ну, и как? Каково, а?" Теперь уже можно было смело встать, и, хоть и не хотелось покидать этот удивительный мир покоя, тишины, весенних красок, но впереди была ещё одна радость, радость встречи.
   От границы двух республик в сторону Города тащился поезд. На маленьких полустанках и на небольших станциях он подбирал немногих пассажиров. Одним из таких пассажиров оказался и Николай. Он вошёл в вагон и, выглядев свободное место в боковинке, сел лицом по ходу поезда. За окном проплывали перелески, где-то между ними мелькали хутора .Николай прислонился головой к вагонной стенке, прикрыл глаза и пытался переложить эти картинки в стихи, получалось что-то нескладное, наивное:
   "Узкой лентою дорога мимо поля, мимо леса, мимо сонных хуторов. Поднимается завеса из тумана вдоль холмов. Этот лес и это поле в паутиночке дождя - так знакомы мне до боли, - это родина моя.." И только почувствовав, что слова сложились, он окончательно задремал. Дремать ему полагалось часа два, до городка, где в вагон должен сесть Виктор. Николай знал, что сон его будет лёгким и за 5 минут до Витькиной станции он обязательно откроет глаза. Так и произошло, поезд только втягивался на небольшую станцию, а Николай уже высматривал среди немногих пассажиров друга. Увидев его, Николай замахал рукой, в ответ Виктор улыбнулся и заспешил к вагону. Они обнялись и сразу же завели разговор, и в этой скороговорке их виделось, как же давно они не виделись и как рады этой встрече. Вместо "Витьки", "Коляна" раздавалось "Виктор, Николай". Как-никак, минуло уже 17 лет с поры их студенческой юности и ощущали он себя солидными мужьями, отцами и учителями. Часа через два уже вдвоём они высматривали на перроне приближающейся станции Полинку Черскую. Вот уж к кому никак не прилипала солидность, так это к Черской. Маленького роста, с острым подбородком, с вечно смеющимися глазами, а, главное, всё такая же, как и в студенчестве, хотя и двое детей подрастают, уже школьники. Она влетела в вагон, затараторила "Наше вам с кисточкой", бросилась обниматься, и оба они в устах Полинки вновь превратились в Витьку и Кольку. Чрез полчаса Поезд остановился на огромном вокзале.
   От вокзала до "кают-компании" в квартире СУровцевой путь лежал через трамвай. Ах, этот трамвай, "Семёрочка"! О нём бы поэмы слагать да оды, но в те времена он был скромным трудягой и сновал через весь город не задумываясь вовсе о славе. Он начинал свой разбег от мореходки, рядом с городским каналом, пробегал мимо анатомички мед.института, мимо театра, мимо Бастионки с Пороховой башенкой, зигзагами и загогулинами проскакивал городской рынок с его знаменитыми на всю Европу ангарами , нырял в узкие улочки старого города с деревянными домиками, кое-где огороженными такими же деревянными заборами, как и дома, или тёмно-зелёными или коричневыми, и наконец вырывался на широкий простор новостроек с широкими улицами и большими коробками домов. Туда-то и везла "Семёрочка" троицу друзей, конечной остановкой для которых была "кают -компания" в квартире Галины Васильевны СУровцевой, а для них же - нынче - Галки.
   "Сиреневый туман над нами проплывает"...- напевала негромко Полина, слегка запрокинув голову к потолку. Там, под низким потолком прямо над их головами висела пелена сигаретного дыма. К неудовольствию Черской, единственной не курящей в их компании, даже открытая форточка никоим образом не вытягивала наружу ни этот густой дым, ни табачный запах. Они сидели за небольшим столом, торцом притулившемся к стене, прямо над столом на стене висел портрет любимого поэта с трубкой в зубах. Фотография была выбрана с намёком, чтобы поэт не чувствовал себя лишним, а был бы таким же собеседником, как и каждый в этой компании. Они говорили уже второй час. Беседа ещё не дошла до "кондиции", когда разговор переходит на работу, школьные проблемы, любимых да "прочих" учеников. Говорили о семьях, о своих детях. И, стоило одному начать рассказ о сыне или дочери, остальные прслушивались с долей ревности. И только Галина слушала всех внимательно, все их дети были ЕЁ детьми, которых она знала с пелёнок и за которых переживала и болела. Она перебила Виктора, бросив ему упрёк:
   - Ты, Витька, помягче с Веруней, помягче! девочка в возраст входит, ей и физически, и душевно нелегко приходится, а ты, как медведь по бурелому со своими строгостями! Строгости эти для школы оставь! - и Виктор послушно кивал головой. Николаю она выговаривала:
   - У тебя руки золотые, к любому ремеслу приспособленные, вот и приваживай, приваживай Павлушу к ремёслам, пусть помогает тебе, и ему в интерес, и отцом мастеровитым есть повод гордиться, и будешь ты у него, как это говорят? - в авторитете или в законе! Николай же посмеивался на эти слова, но вслед за Виктором так же кивал головой.
   С Полиной у Суровцевой был разговор грустный и "по бабьи" : Петро - муж Полины и отец двоих её детей - иногда "уходил" в запой. В прошлом году, когда Суровцева в отпуске гостила у них, нарвался он на фингал от Галины . Ошарашенный этакой наглостью - заработать фингал в собственном доме, и от кого? - от училки!!! - обходил Галину стороной, даже и в трезвом состоянии.
   - Скажи Петьке, - говорила она Полине, - в этом году в отпуск опять к вам в гости приеду, кулачок-то мой он не забыл? И особо интересовалась Валюшей и Вадиком, детьми Полины. Ленка затеяла разговор на темы литературные да театральные с артистическими новостями из Москвы, которыми снабжали её бывшие однокурсники да друзья по московским тусовкам. От театральных и артистических сплетен московских перешли к тем же сплетням Города, где голос был уже за Галкой, спасибо Георгию Чижу, который и на премьеры театральные Аркашкину училку проводил, иногда и книги дефицитные презентовал, куда ж учителю, тем более филологу без литературных новинок? Так что своё "служебное положение учительница Суровцева Галина Васильевна вовсю использовала в корыстных целях".
   Было уже за полночь, когда пришла пора расставания. Последний трамвай спешил подхватить зазевавшихся прохожих и доставить их поближе к центру. Расставаясь, друзья напоминали Галине обещание навестить их в отпуск, была у неё давняя традиция в отпуск гостить по очереди у каждого из них. Галина Василевна Суровцева умерла в середине лета, в конце июля. Она сгорела в три недели, рак в последней, неоперабельной форме. На похоронах чуть в стороне от немногих коллег Суровцевой стояли Полина, Лена и Николай. Виктор с семьёй были в Крыму, и отыскать, дозвониться до него так и не смогли. И уж совсем отдельно от других стоял Аркадий Чиж со своими родителями.
   Спустя почти год в 10 классе шёл урок литературы. Зинаида Степановна стояла посреди класса, у доски. Она раскачивалась с пятки на носок, с носка на пятку и громким голосом читала: До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты - Афонькин, прекрати вертеться! Тебе говорю, Афонькин! - ты у меня в груди. Предназначенное расставанье обещает - Синицина! О чём ты там шепчешься с Кузовкиной? - обещает встречу впереди...
  

2011

   Тот, кто верит...
   Сколько он себя помнит, везде и всегда его так и звали:"Тот, кто верит". Володя Морковкин принадлежал к той странной породе людей, о которой ещё великий сатирик Аркадий Райкин рассказывал: "Ему говорят: приходите завтра! он верит, и приходит завтра, ему повторяют: приходите завтра! он верит - и приходит назавтра." В школе, бывало, Петька мог сказать ему:
   -Слышь, Вовка, ты сегодня -дежурный. - Я же вчера дежурил, - недоумённо ответствовал Владимир. - Училка сказала, что ты вчера класс плохо убрал, вот, в наказание сегодня опять тебе дежурить, - злорадно хихикал Петька. И Володя безропотно брался за "нелёгкие" обязанности, к крайнему удивлению училки. Володя же успокаивал себя простой незамысловатой фразой:"Кто же, если не я?" Однажды случилась история, чуть не подкосившая его веру в человечество. На праздник 1-го мая вся их школа вышла на демонстрацию, уже и прошли они трибуны с городским начальством, и шли уже расслаблено, весело переговариваясь и радуясь теплу и весеннему солнцу, когда взгляд Морковкина наткнулся на парня из их школы. Тот стоял, держась обеими руками за древко широкого, на всю ширину колонны, транспаранта.За второе древко не держался никто. В глазах у парня кипела обида, умоляющим голосом он просил помочь донести транспорант до родной школы, однако, посмеиваясь, все проходили мимо. "Кто если не я?" - мелькнуло в голове у Морковкина, бодро взялся он за древко, и в тот же миг уже он стоял с обидой в глазах и уже он умоляющим голосом просил помочь донести до школы злополучный транспарант. В ответ раздался "жизнерадостный" хохот, но ни одна рука помощи не протянулась ему навстречу. Уже и колонна их школы прошла, и шли уже совсем какие-то незнакомые люди, а Морковкин так и стоял, держась руками за древко. Кое-как он дотащил транспарант доближайшей ограды какого-то серьёзного здания, прислонил его к этой ограде, и,вздохнув с облегчением, пошагал домой. Гром грянул через месяц:испуганными голосами одноклассники сказали, что его, Вовку Морковкина разыскивают. Он пришёл в учительскую и, найдя классную руководительницу, Елизавету Осиповну, честно признался в совершённом месяц назад "преступлении". В тот же день состоялось классное собрание, на котором Елизавета Осиповна{было время, девчонкой под свист пуль кулацких обрезов, она героически боролась с безграмотностью в своей деревне}, гневным голосом вопрошала Морковкина:
   - а если ты в разведке, а если твой отряд окружён, а если тебе твои товарищи доверили пулемёт? Ты что, бросил бы пулемёт, предал бы товарищей? Как мог ты оставить транспарант?"
   Вовка стоял, пытаясь представить себе окружённый отряд , себя с пулемётом... В глазах одноклассников он читал: мы с таким в разведку не пойдём!.
   С тех пор вместо мысли "Кто, если не я?" , он всё чаще повторял про себя фразу, произнесённую то ли Немировичем, то ли Данченко, то ли самим классиком Станиславским:"Не верю!" Но даже повторяя каждый раз эту фразу, он по-прежнему покупался на порой обидные обманы. Пытаясь докопаться до истоков этого своего "изъяна", он пришёл к выводу: " натура - она и есть натура, против природы не попрёшь, легко было преобразователю Мичурину талдычить:"нельзя ждать милости от природы, взять их у неё - наша задача!" Жаль, не объяснил, каким образом? Вовка-то понимал: без генов здесь не обошлось, а гены от генов недалеко падают. И он присматривался к родителям, к деду с бабкой, пытаясь докопаться, где же истоки-то" изъяна"?
   К его счастью, и школа была закончена, и поступил он в педагогический институт. Времена тогда были славные, учиться в педагогическом не считалось зазорным, учёбой этй не гнушались не только "троечники", но и крепкие "середнячки" вчерашней школы. К тому же учёба наполняла его гордостью, и, как он шутил, теперь он -" интеллигент в начальном поколении." Мать работала швеёй на фабрике, отец - оператором на хим.заводе, в роду у них до вышего образования никто не добрался, Вовка - первый. Очень он надеялся,что уж в институте избавится он от своего изъяна, но не тут-то было, натура - она и есть натура. Встречает его раз староста группы и говорит: - слышь, Морковкин, тут к празднику деканат тебе премию выписал, иди в бухгалтерию, получай! "Не верю!"-промелькнуло у того в голове, но тут же и другая мысль нарисовалась: "Кому же, как не мне?" Прийдя же в бухгалтерию, он в очередной раз убедился, права была первая мысль. Он закончил 4-ый курс, перешёл на 5-ый.
   Вернувшись после каникул в общежитие, он услышал странную историю. Неделю назад первокурсница Валя Шумилова попала в психушку. Вернулась она с каникул раньше всех, надо было пересдавать экзамен по русской литературе, который онa тщётно пыталась сдать уже третий раз. На свою голову, сдавая в первый раз, она осмелилась сказать экзаменатору, что в Пушкине не всё ей нравится, и что не во всём она согласна с Онегиным и тем более, С Татьяной. К несчастью своему, сдавала она экзамен "Нюшке", как прозвали её студенты - ректору института, член.кору, и т.д. "Нюшка" же с юных лет усвоившая, что "Пушкин- это наше всё!" была крайне изумлена таким вольным восприятием классики. И пришлось Валентине ещё дважды встречаться с ректором. А накануне 4-ой встречи, после которой её или отчислят, или оставят в институте, она "поплыла".И произошло - как в песне Высоцкого:"Тут появились санитары и зафиксировали нас". В "зафиксированном" состоянии пребывала Валентина уже 2-ую неделю. "Не верю!" - билась мысль в голове Морковкина. На следующий день купив букетик осенних цветов и три шоколадных сырочка, которые по его глубокому убеждению обязаны любить все дети и студенты, он сел в трамвай и отправился на окраину города, где и располагалась городская психиатрическая лечбница. Его пропустили через проходную, показав корпус, куда следовало держать путь. Это было серого цвета трёхэтажное здание с зарешёченными окнами, глухая дверь, запертая изнутри. Володя позвонил, и вскоре его впустили в "предбанник", уточнив, что пришёл этот молодой человек к Шумилиной Валентине, санитар впустил его в коридор. -Валька!- гаркнул неожиданно очень громко санитар, - к тебе пришли! Из палаты, в которой в ряд выстроились 6 коек, как мельком заметил Владимир, вышла девушка, запахнутая в бывший когда-то тёмно-вишнёвый, а нынче неопределённого цвета халат. Тёмные волосы её были растрёпаны, взгляд - испуган и недоверчив.
   - Я - Морковкин Володя с 5-го курса - проговорил он оглядывая этот коридор, санитаров, что крутились тут же
   - Я вас знаю, -прошептала девушка
   . -Эти цветы - тебе, я ещё сырочки шоколадные тут принёс,- уже застенчиво пробубнил Володя.
   "НЕ верю!!!" - застучало в висках Валентины, но глаза уже заискрились любопытством.
   - Ты подумай, скажи, что тебе завтра принести?- продолжал Морковкин.
   "Не верю!!! Не верю!!" - уже болью отдалось в висках, а горло уже выдавливало: -если вам не трудно, мне бы гребешок, "причёску " свою расчесать. И уже совсем осмелев - яблок хочется, но я вам обязательно заплачу, как только выйду!
   "Не верю!" - мелькнуло в голове Морковкина, голосом же он спрашивал Шумилину, в какое время прийти. На следующий день уже с гребешком, с зубной щёткой и пастой, которые, как ему казалось,обязательно пригодятся, и с налитыми спелыми яблоками в кульке, он появился в уже знакомом ему корпусе. Предварительно вызнав всё у врача, он сказал Валентине:
   - Я с врачом разговаривал, тот сказал, через неделю тебя выпишут, только не нервничай, не переживай, ешь витамины! Я через неделю приеду, встречу тебя.
   "Не ве-е-ерю!" кричало всё в Валентине, а вслух она робко поблагодарила Володю. Оказалось -вправду, через неделю её выписали, и первый раз за три недели она вышла из мрачного корпуса. Шёл дождь, был он ещё тёплым и не нудным, как обычно бывает осенью. Она пробежала д проходной и, глубоко вздохнув, вышла за ворота. Там, за воротами,она вдруг увидела Морковкина, тот прохаживался невдалеке, держа в руках зонтик.
   "Не ве-е-ерю ...." шелестела в висках знакомаЯ мысль,
   глаза же лучились счастьем
  

2012

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"