Юнкер : другие произведения.

  

  

  

  

I. ИРОНИЯ СУДЬБЫ

  

  

  Низко, почти касаясь крыш, в томительном угаре клубились тучи. Они щупали друг друга и расползались на клочья. В какой-то момент чувства затмили разум: тучи слились в единое целое. Возмущенное таким безрассудством небо раззявило пасть и показало кривое искрящееся жало. Шарахнуло так, что содрогнулся мир. Горохом посыпались тяжелые капли. Они отбивали правильный ритм, колошматя по ржавым листам жести у помойки. Шумели оживленные музыкой дождя деревья. Косматые великаны качали головами и громко шушукались. Выскочивший из водосточной трубы ветер сбил очумевшего барабанщика с темпа, взъерошил болтунов и стал тягаться с ними силой. Деревья скрипели от натуги, хватались ветками за воздух, но всё напрасно. Первой сдалась красавица липа. Она накренилась, застонала и сломалась в пояснице. Не в силах пережить гибель подруги, рухнул высоченный ясень. Здоровяк оборвал провода и подмял куст сирени. Та крякнула и беспомощно распласталась на траве. Из поврежденной линии электропередачи вырвались и разбежались по сырому асфальту искры. Лампочки в окнах погасли.

  Шустрая, как бес, собака юркнула в каморку. Она забилась под лавку, высунула язык и уставилась на дворника испуганными, чуть выпученными глазами.

  — Сдрейфила, Бася? — Мужчина потрепал таксу по голове и зажег свечу. — Айда, я тебе кое-что дам.

  Уверенный голос человека придал смелости. Мотая хвостом, псина засеменила за хозяином. Тот бросил ей мотолыгу, исходившую аппетитным душком, и взял бензопилу.

  — Подвалило на ночь работенки, черт бы ее побрал! Ты тут хозяйничай, а я пойду. Аварийная служба вот-вот подъедет, надо бы валежник распилить, убрать все с дороги.

  Такса проводила мужчину понимающим взглядом и вцепилась в свиную голяшку. Через минуту послышался рев пилы, затем — фырканье подъехавшего автомобиля, споры и мат. Возня на улице продолжалась долго.

  Собака, утолив голод, прикорнула. Снились жирные куски мяса на зеленой траве, огромная лужа и еще что-то приятное, не поддающееся описанию. Скрип половиц разогнал видения. Собака открыла глаза и разглядела в темноте знакомый силуэт. Хозяин спрятал пилу в шкаф, зевнул и стал неторопливо раздеваться.

  Солнце едва озарило горизонт, а дворник был на ногах. Наскоро перекусив, он выкурил папиросу и поднялся с табуретки.

  — Пойдем, Бася, порядок наводить!

  Мужчина скрылся в прихожей, загремел инструментом.

  Утро выдалось сырое и прохладное. Псина внимательно наблюдала, как хозяин сгребает оборванную ураганом листву, как складывает спиленные ветви и то, что до урагана называлось деревьями. Между делом дворник здоровался с ранними прохожими. Вскоре окончательно рассвело и потеплело. Такса путалась под ногами, обнюхивала бордюр и всячески демонстрировала активность. Время от времени она замирала, прислушивалась к шорохам и скрывалась в кустах.

  Из подъезда светлым пятном выплыло «облако» и проскользнуло мимо дворника, цокая каблучками. Высокомерное «Здрасте!» повисло в воздухе. За «облаком» шлейфом тянулся ядовитый запах духов. Да, это совсем не тот запах, от которого приятно кружилась голова и сосало под ложечкой. От этого — свербило в носу, и выступали слезы. Настроение собаки испортилось.

  — День добрый, Валентина! — ответил на заносчивое приветствие дворник. — Не мое дело, но хочу заметить, что белый цвет вас слегка полнит. Надо траурное носить, тогда и выглядеть будете стройнее, и все захотят чем-нибудь помочь.

  Гражданка остановилась, окинула советчика взглядом.

  — Я с людьми работаю! Какое траурное? Вы в своем уме?

  Дворник облокотился на грабли и решил сгладить неудачную шутку, но по инерции продолжил нести ерунду:

  — С людьми работать — одно удовольствие! Внушайте им, что есть в мире счастье, оранжевое солнце, оранжевое небо, пиво, раки... Скоро выходные, многие поедут на речку. Да... — вытянул он и почесал переносицу бурым от никотина ногтем. — Многие поедут, но не все вернутся: рыбам тоже жрать надо. В общем, настраивайте народ на оптимистичный лад.

  Квашина скривила физиономию, выразив презрение к собеседнику. Дворник! Что с него взять?!

  — Вы лучше своими делами занимайтесь. Убирайте мусор, следите за чистотой во дворе, а с народом я сама разберусь.

  Псина не разумела человеческого языка, но уловила недоброе отношение женщины к хозяину. Она оскалилась и, клацая по асфальту когтями, бросилась к гражданке в молочном платье. Та с визгом шарахнулась и отмахнулась сумочкой.

  — Бася, а ну иди сюда, паршивка!

  Приказ хозяина остудил проснувшуюся в собаке агрессию, но зерно вражды успело лечь в благодатную почву. Такса отбежала от перепуганной Квашиной, показала клыки и зарычала. Отныне Бася подкарауливала Валентину, с лаем выскакивала из кустов и доводила до истерики. Ей нравилось смотреть, как обидчица хозяина бледнела, приседала от ужаса и звала на помощь. Нравилось, что самоуверенная, заносчивая дамочка боится ее. Прохожие отгоняли Басю, и она убегала на своих коротких лапах, грозно сверкая выпуклыми как у рака глазами. Сколько бы продолжалась холодная война — неизвестно, но однажды утомленная ежедневными стрессами Квашина, озираясь, будто опасаясь свидетелей, протянула дворнику сверток. Бася насторожилась и пыталась ухватить смысл сказанного.

  — Угостите собачку, может, она станет ко мне благосклоннее, а то совсем прохода нет. Хоть на работе ночуй! — женщина улыбнулась, но как-то натянуто, одними губами; подведенные глаза оставались холодными и злыми.

  — Да вы Басю зря боитесь, она не укусит. Озорует от скуки! — добродушно сказал дворник, погрозив собаке пальцем.

  Словно понимая о чем речь, такса поджала хвост и заскулила.

  Июльский день угасал, редели отряды доминошников, ветерком сдувало с лавок болтливых старух. Вдоль небесной кромки протянулась темно-фиолетовая линия с бордовой каймой, над крышами замерцала одинокая звезда. Поставив перед Басей миску с кашей, дворник достал сверток, переданный Квашиной. Зачем-то понюхал его и зашуршал бумагой. Собака на секунду оторвалась от еды, но голод поборол любопытство.

  — Ого! Вот это подарочки! — восхитился дворник, и его глаза заблестели.

  Скрученная баранкой копченая колбаса толкала к мысли, что неплохо бы махнуть с устатку. Немножко, граммов сто пятьдесят-двести. Тут же на столе появились початая бутылка «Столичной» и граненый стакан. Мужчина кружочками нарезал подарок, плеснул в стакан водки. От ожидаемого удовольствия облизнул губы, зажмурился и выпил.

  Утром, по привычке опасаясь четвероногого агрессора, Валентина осторожно вышла из подъезда. Во дворе было непривычно тихо. Не было слышно ни говорливого дворника, ни его обалдевшей от вседозволенности собаки. Внимание женщины привлекла горстка соседей, столпившаяся у подвала, где находилась биндюга жилконторы. Чуть дальше, распахнув дверцы, стояла карета скорой помощи. Валентина сбавила шаг и, напрягая слух, медленно двинулась мимо шушукающихся баб.

  — Захожу, значит, я к Вене, хотела попросить, чтоб кран починил на кухне, а он на полу скрючился, — делилась подробностями похожая на кочерыжку старуха Губина. — Дай, думаю, пульс проверю! Куда там! Возле него эта шавка вертится, рычит, того и гляди — цапнет. Вызвала скорую, — бабка замолчала, что-то припоминая, закусила губу. — Водкой он отравился! Точно говорю! На столе бутылка недопитая, закусь. Купил, поди, паленую по дешевке. Вот тебе и результат!

  Квашина прикрыла рот ладошкой, ускорила шаг и скрылась за кустами.

  На этом история не закончилась, а только началась! Осиротевшую псину приютила у себя сердобольная Губина. Неизвестно каким путем, но она добилась Басиной любви, и та вскоре забыла прежнего хозяина.

  

  

II. ТРАВЕСТИ ИЛИ ДАМА С СОБАЧКОЙ

  

  Профессор истории Пискарев Василий Илларионович на распродаже в далекой жаркой стране приобрел штиблеты. С первого взгляда — обыкновенные, не особо привлекательные. Но если знать, что пошиты они из кожи питона, то статус их обладателя становился на две, а то и на три головы выше. Иначе и быть не могло! Подобная роскошь в наших краях — большая редкость, и обладатель ее считается везунчиком. Кто бы мог предположить, какой виток происшествий раскрутится и обрастет жуткими деталями, благодаря этому малозначительному событию.

  Пискарев обожал свои туфли, протирал бархоткой, а иногда разговаривал с ними. Его любимым занятием стало наблюдать, кто во что обут. По башмакам он определял социальное положение человека. Народ фланировал в стоптанных «Скороходах» да в китайском ширпотребе, не понимая того, что уважающий себя гражданин должен иметь приличную обувку. Профессор гоголем ходил по городу, посматривал на всех свысока и ухмылялся. К его глубокому сожалению, никому не было дела до роскошных штиблет. Никто не обращал на их владельца должного внимания. Это обстоятельство удручало. Пискареву хотелось, чтобы на него глядели с завистью и восторгом. Как-то утром он совершал променад, читал афиши и не смотрел под ноги. Он чуть не упал, наступив на что-то омерзительно-скользкое. Ругнувшись, Пискарев обомлел.

  Кровь ударила в виски, лицо пошло пятнами. От негодования он затрясся и стал шаркать туфлей об асфальт. «Вот сука! Нашла место, где нужду справить!» — возмущался Василий Илларионович. Обида за дохлого удава, вляпавшегося в дерьмо, плетью стеганула по самолюбию. Кулаки профессора сжались, во взгляде появилось что-то дикое, звериное. В утонченном интеллигенте проснулся варвар.

  — Бася, Бася, гулять пора! — Лукерья Ниловна обулась и открыла дверь.

  Вытянутое тело таксы змеей сползло по ступенькам. Дождавшись на крыльце хозяйку, псина вьюном завертелась у ее ног.

  — Ну, беги в песочек! — Губина потрепала таксу по голове.

  Получив благословение, та устремилась к детской площадке. Вокруг не было ни души — обошлось без криков и скандала.

  Кипящим янтарем из-за крыш плеснуло солнце, заискрилось в сонных окнах, бритвой резануло по глазам старухи. Козырьком прилепив к морщинистому лбу ладошку, она наблюдала, как ее лопоухая радость нюхает травку, пробует на зуб оставленный кем-то мячик. Тем временем двор просыпался, широко зевал створками подъездных дверей и пускал с балконов струйки табачного дыма.

  — Бася, давай до парка прогуляемся, пока народу мало.

  Старуха с собакой неспешно тащились по тротуару вдоль высоких каменных стен, за которыми пробуждалась жизнь. Внимание таксы привлек мужчина, ковыряющий башмаком асфальт. Помахивая хвостом, Бася подбежала ближе.

  Пискарев уже собрался вернуться домой, смыть водой остатки испорченного настроения, как перед ним появилась шавка. Она показывала Пискареву язык и нагло буравила глазами. Казалось, будто собака насмехается над ним. Профессора обуяла ярость. Что есть силы он пнул не ожидавшую расправы Басю. Та обиженно взвизгнула, сложилась пополам и взмыла в воздух. На свою беду такса залетела под колесо поливальной машины. Губина потеряла дар речи. Испугавшись собственной выходки, Пискарев трусливо убежал с места происшествия.

  Лукерья Ниловна схоронила свое счастье на пустыре и потеряла интерес к жизни. Целыми днями она сидела на лавке, скупо здороваясь с соседями. Пискарев старательно избегал с ней встреч и, кажется, слегка тронулся умом. Что сильнее подействовало на его психику: непреднамеренное убийство таксы или испорченные туфли — неизвестно. Пискареву мерещилось, что от штиблет исходит неприятный запах, вызывающий аллергию. Чем он только их не мыл — стойкое амбре не исчезало. В конце концов, туфли оказались заброшенными на антресоли.

  Пискарев прижался лбом к стеклу и следил за происходящим на улице. С некоторых пор ему нравилось смотреть на скользящие по дороге машины, на прохожих, на плывущие черт знает куда облака. Особый интерес у него вызывали женщины. При их появлении глаза профессора вспыхивали нездоровым огоньком. Левое веко начинало дергаться, движения становились беспорядочными. Он хлопал себя по бедрам, чесал похожий на глобус живот или удивленно качал головой. Постепенно возбуждение спадало. Пискарев становился квелым и безразличным. Завалившись на диван, он быстро погружался в дрему. Во сне Пискарев причмокивал губами, постанывал и чему-то улыбался. Проснувшись, подолгу крутился у зеркала и приходил к выводу, что внешний вид оставляет желать лучшего. «Зарядкой, что ли, заняться?» — подумывал профессор и тут же забывал об этом.

  Однажды в универмаге его внимание привлекло женское белье. Пискарев рассматривал бюстгальтеры, прикидывал что-то в уме и вытягивал трубочкой губы.

  — Девушка! — подозвал он продавщицу. — Покажите мне это!

  Женщина с удивлением наблюдала, как мужчина прикладывает его к своей груди.

  — Застегните, если не трудно. У моей жены такой же размер, как у меня. Хочу подарок сделать, — не краснея, соврал Пискарев.

  Расплатившись, он покинул отдел. Снисходительным, насмешливым взглядом продавщица проводила странного покупателя.

  Дома Пискарев примерил обновку и битый час вертелся перед зеркалом, принимая соблазнительные позы. Вдоволь налюбовавшись собой, он снял бюстгальтер. Ночью профессор вертелся в кровати, курил одну за другой папиросы и что-то обмозговывал.

  — Добрый вечер, Лукерья Ниловна! — вульгарно накрашенная, рыжеволосая незнакомка приветливо улыбнулась.

  Старуха посмотрела на нее из-под очков.

  — Здравствуй, милая! Что-то никак не признаю тебя. Совсем память отшибло.

  Женщина игриво отмахнулась и пошла, виляя квадратным задом. Движения ее были неестественны, походка — тяжеловесна.

  — Проститутка, прости господи! — прошипела Губина.

  Дамочка строила глазки встречным мужчинам, жеманничала и упивалась собственной красотой. Неугомонные стрижи штопали вечернее небо неровными стежками. Смеркалось, парковые аллеи пустели. На скамейке, окруженной кустами жимолости, сидели два подвыпивших мужика. Они собирались разбежаться по домам, как к ним подсела женщина с безобразной фигурой.

  — Скучаете, мальчики? — грубоватым голосом поинтересовалась она и вытащила из ридикюля бутылку водки. — Выпить не желаете? У меня сегодня день рождения!

  Мужики с радостью приняли подарок судьбы, отыскали в траве брошенные за ненадобностью пластмассовые стаканчики. Очень скоро условные границы в отношениях стерлись. Кавалеры обнимали плотно сбитую незнакомку и делали непристойные намеки. Женщина позволяла себя целовать, гладить по бритым ногам, но попытки ухватиться за грудь пресекала на корню. Пьяные ухажеры требовали большего и теряли над собой контроль.

  Пискарев, давно бредивший повышенным вниманием к своей персоне, добился, чего хотел. Но ему требовалось только внимание и ничего больше. Объяснять нетрезвым кобелям, что он не женщина, Василий Илларионович считал излишним.

  — До свидания, ребята! Засиделась я с вами!

  Ребята сочли себя обманутыми. Тлеющими угольками мерцали светлячки, непринужденно перешептывались липы, а за скамейкой слышались возня и проклятья.

  Лукерья Ниловна глянула на часы, нехотя встала с кровати и баранкой уложила на затылке полинявшие за долгие годы волосы. Помня народную мудрость: «Хочешь жить, умей вертеться!» — она вертелась, собирая стеклотару. Промысел был небезопасен: между охотниками за «пушниной» частенько возникали стычки. Дабы избежать конфликтов, Губина жертвовала сном и выходила из дома спозаранку. Основной охотничьей территорией являлся парк: после ночных вакханалий молодежи оставались горы бутылок и мусора. Старуха быстро наполнила «авоську». На выходе из парка ее внимание привлекло рыжее пятно между кустов. Губина подошла ближе и увидела растрепанный парик. Чуть дальше лежала женщина в разодранном платье. Переборов страх, старуха наклонилась и признала в ней убийцу Баси. «Доигрался, гаденыш!» — Губина пнула Пискарева. Тот застонал. Прихватив в качестве трофея ридикюль, она поспешила уйти.

  Старуха оставила сетку с бутылками в прихожей, прошла в зал и высыпала на стол содержимое сумки. Первым выпало зеленое яблоко. Оно шмякнулось и откатилось в сторону. Следом посыпались косметика, мелочь. Губина прекратила досмотр и хмыкнула. Надкусив яблоко, она скривилась и позвонила в милицию.

  Василий Илларионович полмесяца провалялся на больничной койке. Стараясь забыть об инциденте, он выбросил женские наряды и уехал в экспедицию.

  

  

III. ДОМОФОН

  

  Интерес может вызывать самая банальная вещь, если на нее посмотреть с другого ракурса. Проявив смекалку, обыватели находят ей совершенно иное применение. Мужики в деревнях и селах испокон веков музицируют на ложках и пилах, бреются топором, а если верить сказкам, — варят из него кашу. Более цивилизованные городские жители втыкают в радиосеть электробритву и слушают новости, белят пылесосом потолки. Любители выпить заливают в стиральные машинки брагу, существенно ускоряя процесс брожения, а уж сколько кастрюль-скороварок алкаши приспособили для самогоноварения! Стоило в подъездах многоэтажных домов появиться домофонам, и смышленые старушки стали использовать их как телефон. Надоест им коротать на лавочке время, наберут номер квартиры и болтают с подружками, пока языки не опухнут.

  Желание удивить собеседниц оказалось настолько сильным, что Губина защелкала по кнопкам домофона с прытью секретаря-машинистки.

  Она прислушалась к сигналам из переговорной панели и недовольно покачала головой.

  — Вечно гулены дома нет! Мать звонит, волнуется, а ей хоть бы хны!

  — Кому звонишь-то?

  — Дочке в Москву! — с гордостью ответила Лукерья Ниловна.

  Облепившие скамейку бабки переглянулись. Так уж повелось, что добрые соседи всегда сочувствуют чужим неприятностям, а если их нет, то с удовольствием исправляют эту оказию. Валентина Квашина — буфетчица на железнодорожном вокзале — ехидно усмехнулась. Она предвзято относилась к окружающим, видя в них потенциальных покупателей, которых необходимо обсчитать и обвесить. Конфликтовать с ней во дворе не решались. Зычный голос Валентины с легкостью заглушал пожарную сирену и быстро гасил пыл собеседника. Буфетчица косо глянула на старуху.

  — Ты бы, Ниловна, еще на тот свет позвонила! По этой штуке с соседним подъездом-то не свяжешься.

  — Много ты знаешь! Я вчера час с дочерью разговаривала!

  Никакой дочери у Губиной отродясь не было, но ее ложь прозвучала настолько убедительно, что кандидатам в депутаты стоило бы взять у нее уроки. Настырная старуха снова набрала номер.

  — Алло, алло! Здравствуй, милая! Наконец-то тебя застала! — Губина свысока посмотрела на посрамленную Валентину, отчего та смутилась. — Алло, алло!.. Надо же, опять связь прервалась. Видать, на линии ремонтные работы ведутся.

  Считая себя полностью реабилитированной в глазах соседок, Губина поправила косынку, франтовато повязанную на дряблой шее. Присела на скамейку и заелозила по ней, будто выбирала место помягче. В ее душе проснулись бесы. Окаянные духи лишали покоя, толкали к активным действиям.

  — Что ты, Валя, про тот свет говорила? — Уязвленное эго старухи требовало возмездия. — А если дозвонюсь, что тогда?

  От нее исходила такая агрессия, что продолжать спор самоуверенной буфетчице расхотелось.

  — Ох, бабоньки, у меня же молоко на плите! — нашлась она.

  После ухода Валентины Губина не знала, куда выплеснуть остатки желчи. Ей не терпелось и хотелось выкинуть какую-нибудь экстравагантную штуку. Не в силах справиться с обуявшей дурью, она засеменила к крыльцу и наугад ткнула в облупленные кнопки.

  — Скажите, как попасть на тот свет? — громко, чтобы слышали все, спросила Лукерья Ниловна.

  Динамик захрипел и язвительно произнес:

  — Очень просто. Считай, ты уже там!

  — Что за глупые шутки? Вы кто? — голос старухи дрогнул.

  В ответ домофон злорадно рассмеялся.

  — Твоя доченька, мама!

  Потрясенная старуха медленно повернулась к замершим соседкам. Вокруг нее все замелькало, завертелось; уши заложило так, что уличный гул стал удаляться и вскоре исчез совсем. Закручиваясь по спирали, Губина рухнула на асфальт. Остекленевшие глаза ее остались открытыми, будто высматривали кого-то. По щеке скатилась одинокая слезинка.

  Валентина долго ковырялась с замком. До сих пор никто и никогда в жизни не унижал ее достоинство, тем более при ком-то, ну если не считать убитой профессором собачки. Вызывающее поведение старухи негативно отразилось на душевном состоянии. Чтобы побороть волнение, Квашина приняла валокордин. Она собиралась прилечь отдохнуть. Сигнал домофона нарушил ее планы. Валентина сняла трубку. Из нее самодовольно зажурчал голос Лукерьи Ниловны. «Издевается, змея подколодная. Никак посильнее ужалить решила!» — Квашина выдавила из себя сгусток грубости и сарказма. Она и предположить не могла, что начнется во дворе после ее ответа.

  Валентина прошла в комнату и легла на диван, собираясь вздремнуть, но не тут-то было. Суматоха в подъезде привлекла ее внимание. Валентина подошла к двери и прислушалась. О чем судачили бабы, понять было сложно. Она выглянула на лестницу.

  — Надо же, дошутилась Лукерья! — донеслось снизу.

  Другой голос плаксиво добавил:

  — Пойду, в агентство ритуальных услуг позвоню.

  Страшные слова эхом скакали по подъезду, отражались от стен и умирали на холодных ступенях. Валентина осторожно прикрыла дверь. На цыпочках, словно боясь разоблачения, прошмыгнула на кухню и достала из холодильника бутылку водки.

  Прощались с Губиной тихо, без напускной показухи. Старухи сидели у гроба, перекидываясь короткими фразами. В тишине осиротевшей квартиры было хорошо слышно, как трещат восковые свечи. Лукерья Ниловна с венчиком на лбу являла собой образец кротости. Сложив на груди костлявые руки, она терпеливо ждала, когда собравшиеся начнут хвалить ее, вспоминать достоинства и добрые дела. Память у соседок оказалась никудышная, и ожидания были напрасны.

  Похороны близких людей приносят печаль и финансовые издержки, свои собственные — освобождают от этих неприятностей. В этом отношении Губиной жутко повезло.

  Валентина долго решала: идти или нет к покойной. «Надо бы проститься. С дворником пронесло, так не может же везти постоянно — заподозрят чего доброго!» Старухи впервые увидели Квашину без макияжа — бледную и невзрачную. Стоило ей приблизиться к гробу, пламя свечей дрогнуло, боязливо заметалось и погасло.

  — Сквозняк гуляет, — пояснила горбатая бабка, зажигая согнувшиеся фитильки.

  Те занялись, но стали жутко чадить и снова погасли. Перекрестившись, старуха сняла пальцами нагар и повторила попытку.

  Присутствовать на похоронах Валентина не решилась: сослалась на ревизию. Сама же уединилась дома, цедила «горькую» да ворошила в памяти трагические события, виновницей которых она являлась. «Не я же все затеяла! Вот и вышло то, что вышло!» — оправдывала она себя. Когда мысли стали путаться, Квашина прилегла. Проснулась она от гудков домофона. Вставать не хотелось. Валентина надеялась, что сигнал прекратится, но адская штуковина продолжала действовать на нервы. Проклиная в душе всех и вся, Квашина вышла в прихожую.

  — Кого там черти несут? — через край плескало раздражение.

  — Одиноко мне, Валюша. Тоскливо здесь и сыро. Поговори со мной! — умоляла покойница, махом сбив с буфетчицы спесь.

  Квашина надеялась, что это глупый розыгрыш, пыталась взять себя в руки, но бесполезно: сердце рвалось из груди, а спина предательски взмокла.

  — Перестаньте безобразничать, я милицию вызову!

  — Терпи, коль дочерью назвалась, — голос старухи звенел так же как тогда на скамейке. — Загнала в могилу и успокоилась?

  Валентина хотела бросить трубку, однако пальцы свело судорогой. Перепуганная до смерти, она слушала капризы почившей соседки. Наконец, динамик щелкнул и замолчал. Валентина опустилась на корточки, да так и просидела до утра.

  Едва солнечные лучи разогнали сумрак, осунувшаяся, с мутными глазами буфетчица позвонила на работу:

  — Дайте мне неделю отпуска за свой счет: заболела!

  На девятый день после кончины Губиной соседи устроили поминки. Пришла и Валентина. Обладательница некогда крупных пропорций напоминала тень от телеграфного столба. Поздоровавшись, она села за стол и рассеянно слушала причитания набожных старух. Между тем разговоры свелись к дворовым сплетням и обсуждению насущных проблем.

  — Никак захворала, Валь? — поинтересовалась сидящая рядом бабка. — Совсем лица на тебе нет.

  — Губина покоя не дает. Каждую ночь душу треплет.

  Старухи притихли.

  — Привередничает. Просит, чтобы я с ней по домофону разговаривала. Дескать, скучно ей в могиле одной...

  Слова Квашиной произвели сильное впечатление. Больше по домофону соседки не трепались.

  Валентина зачастила в церковь. Стоя у икон, она вымаливала прощение и отпущение грехов. Лики святых выслушивали просьбы измотанной женщины, но помогать не торопились. Покойная Губина продолжала наносить визиты вежливости. Знакомые советовали Валентине обратиться к психиатру, а не доводить дело до сумасшедшего дома, но она лишь опускала голову и уходила.

  На сороковую ночь в квартире буфетчицы зазвучало осточертевшее пиликание.

  — Здравствуй, Валя! — поздоровалась покойница. — Знаю, утомила тебя. Выполни мою просьбу, я и отстану.

  К вечеру ветер стих. Зарывшись в темные облака, угасло солнце. Дым от сожженных венков стелился над травой. Пошурудив тлеющие угли, кладбищенский сторож сел на крыльцо вагончика и закурил. Надвигалась гроза. Глухие раскаты грома подсказывали, что вот-вот хлынет дождь. Не зная, чем себя занять, мужик зашел в хибару и стал заполнять вахтовый журнал, титульный лист которого украшала оригинальная по смыслу надпись: «Наш дом — земля». Закончив, он устало потянулся и глянул в окно. В секторе свежих захоронений мерцал огонек. «Что за дьявол!» — сторож вооружился лопатой.

  В последнее время кладбище облюбовали придурки всех мастей, коих развелось, как бешеных собак. Сатанисты устраивали здесь театрализованные вечера, некрофилы искали большой и чистой любви, а вандалы изображали из себя бабуинов в период гона. Сторож подкрался и увидел согнутую над разрытой могилой женскую фигуру. Рядом с ней горела керосиновая лампа. В ее зыбком свете было сложно разобрать, что у женщины в руках.

  — Вот, Лукерья Ниловна, как ты и просила, принесла тебе домофон. Надеюсь, сдержишь обещание и оставишь меня в покое.

  Боясь спугнуть сумасшедшую, сторож достал телефон.

  — Алло, скорая?!

  

  

IV. АНЯ

  

  Бахромой из сосулек с озябших крыш стекало небо. На кончике ледяных клинков капли набирали вес, срывались и оставляли в снегу глубокие раны. К вечеру вдоль фасадов прорисовывались границы в виде канавок. Ночью все подмораживало, а с утра весна продолжала наступление. Сугробы просели, стали рыхлыми. Кое-где и вовсе выступили трупные пятна с щетиной прошлогодней травы. В перезвоне капели слышался призыв к освобождению от шуб и меховых шапок, валенок и панталон с начесом. На лица юных горожан выползли конопушки, в глазах стариков проснулась зыбкая надежда — еще поживем!

  Первыми на перемены погоды среагировали модницы. Стараясь перещеголять друг друга, они доводили дело до абсурда. Одни из них появлялись на улице в тоненьких приталенных пальто и фетровых шляпках «Чарли», очень похожих на британские пробковые шлемы. Дефилируя в обувке на высоких каблуках, дамочки вязли в отсыревшем насте и походили на хромоножек. Другие франтили в твидовых курточках и беретах «Паучок». По их посиневшим лицам нетрудно было догадаться, что в скором времени они близко познакомятся с циститом или фолликулярной ангиной.

  Аня Смехова, девушка с прогрессивными взглядами, шагнула дальше всех. Чтобы выделиться из серой массы, она пошила салоп из гобелена. Наряд получился оригинальным, но сковывающим движения. Мода требовала жертв, и Смехова форсила по улицам парализованной матрешкой.

  Весна — капризный и своенравный период года. Слякотная оттепель сменялась хрустящими заморозками, заморозки — резким потеплением. Гуляя по городу, Аня наступила на обледеневшую кочку и при падении сильно ударилась головой. Перед глазами замелькали размытые пятна, а потом и вовсе все пропало. Постепенно зрение восстановилось, но сил подняться не хватало. Беспомощно развалившись, она ждала, когда граждане помогут ей. Но те проходили мимо, полагая, что экстравагантная дамочка пьяна. Вокруг Ани, весело чирикая, скакали воробьи; плешивый пес, обнюхав ее, слизывал косметику. Такой фамильярности Смехова вынести не смогла. Ее стон кружился в воздухе, вызывая сочувствие у голых лип и берез.

  Модный балахон остался без дела, а с появлением молодой листвы и вовсе оказался на помойке. Пережив демисезонье, Смехова готовилась к лету. Тяга к самовыражению лишала покоя, заставляла мозг гудеть, как трансформатор. Аня листала журналы мод и с сожалением констатировала, что все уже когда-то было и нет ничего нового под Солнцем. От мысли, что жизнь бежит по замкнутому кругу, становилось грустно.

  На смену дождливому маю пришел ангельский июнь. По квартире Аня гуляла нагишом, любуясь в зеркале своей миниатюрной фигуркой. Как-то она забылась и выскочила за почтой в прозрачном пеньюаре. Сбежав по лестнице к распятым на стене почтовым ящикам, она опомнилась, но было поздно: замочные скважины следили за ней. Смущение Смеховой переросло в кокетство. Она уронила газету и провокационно нагнулась. Скважины засопели, срываясь на хрип. Аня выпрямилась как ни в чем не бывало, убрала с лица волосы. Теперь она ходила за почтой только неглиже.

  Боясь пропустить пикантное зрелище, особи сильного пола симулировали недуги, оформляли больничные листы и дежурили у дверных глазков. При появлении соседки, будто невзначай, из какой-нибудь квартиры выскакивал уморенный семейными узами кобель или престарелый кролик. Осыпая Аню комплиментами, он будто бы случайно касался бюста. Более ушлые самцы норовили ущипнуть за ягодицы.

  Несмотря на фривольный вид, Смехова считала себя девушкой порядочной, надувала губы и отвешивала пощечины.

  — Совсем обнаглели! — возмущалась она, испытывая при этом странное удовольствие.

  Ревнивые жены с негодованием наблюдали за происходящим. Анонимная домохозяйка звякнула куда надо и прекратила растление мужей. Очередной поход за почтой закончился для Смеховой плачевно. Бригада медиков врасплох застала обнаженную нимфу и с энтузиазмом стала выкручивать ей руки.

  — Что вы себе позволяете? — отчаянно отбивалась девушка.

  В клинике Смехову кололи препаратами, вызывающими апатию. После инъекций ломило суставы, а мысли умирали, так и не родившись. В палате с ней лежала Квашина, понурая женщина с окостеневшим взглядом. Вела она себя тихо, не доставляя беспокойств. Аня не догадывалась, что соседка по палате во время лечения обнаружила у себя уникальные способности: она отчетливо видела будущее. Ясновидящая тщательно скрывала свой дар, небезосновательно опасаясь последствий: «Дрянные людишки! Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Настучат врачам, а тем только дай повод поглумиться!» Однажды перед сном Квашина не удержалась, подсела к Ане и доверительно шепнула:

  — В скором будущем, крошка, ты оторвешь голову великому русскому писателю. А до этого посодействуешь его рождению!

  «Какую голову? Какому писателю? Чушь какая-то!» — Смехова не придала значения бреду сумасшедшей, укрылась с головой и мысленно обратилась за помощью к Богу. Будто услышав ее мольбу, в конце августа ворота психоневрологического диспансера распахнулись и отпустили Аню на все четыре стороны. Вчерашняя мессалина решила начать жизнь с чистого листа, устроилась работать почтальоном и вела замкнутый образ жизни. Единственное, что могло вывести ее из равновесия, так это касание чужих рук: уж больно дурные воспоминания были связаны с ними. Пока Смехова привыкала к роли затворницы, в клинике бурлили страсти. Во время обхода Квашина схватила врача за грудки.

  — Когда меня выпишут, товарищ Серпский? Я уже вполне нормальная! Меня покупатели в буфете ждут!

  Доктор с трудом вырвался из цепких рук.

  — Судя по поведению — никогда! — отрезал он и удалился.

  В спину ему неслись проклятия, из которых он разобрал лишь то, что скоро окажется жертвой собственной блажи.

  

  

V. ТИХАЯ ЗАВОДЬ

  

  Сколько вытоптанных лихолетьем сел по Руси-матушке раскидано, сколько народу в них живет и умирает — ни одна перепись ответа дать не может. Посидят в кабинетах чиновники, прикинут, что к чему, и напишут в документах приблизительную цифру. Кто их проверит? У каждого начальника своих забот хватает, да и не уследишь за всеми. Взять, к примеру, село Тихая Заводь. Молодежь давно разбежалась по городам и весям, старики в землю зарылись, оставив после себя кособокие пеньки избушек с заколоченными крест-накрест окнами. Дорогу к селу дождями размыло да лихими ветрами развеяло. Добраться до него можно было на воздушном шаре или на почтовом мотороллере. Раз в месяц Аня привозила для семейной пары пенсию и необходимые продукты.

  Шкурниковы были на удивление крепкими. Высокие и сухощавые, они кряхтели, как деревья на ветру, стойко выдерживая любые катаклизмы. Дмитрич, дед семидесяти с лишним лет, без дела сидеть не мог. Он то поправлял забор, то колол дрова и складывал их в поленницу, то уходил ловить рыбу, коей в местной речушке водилось великое множество. Его жена, Евдокия, с утра до позднего вечера копошилась по хозяйству. Привязав на лугу комолую буренку к вбитому в землю колышку, она кормила кур и гусей, пропалывала грядки или стирала свои да дедовы панталоны. Полинявшие, штопанные во многих местах портки трепыхались на ветру, как корабельные флаги.

  — Кому семафоришь, старая? — подтрунивал над женой Дмитрич, пуская едкий дым от самокрутки.

  Евдокия игриво подпирала кулаками тощие бока.

  — Авось, заметит добрый молодец хозяюшку работящую да замуж возьмет!

  Она подсаживалась к мужу на почерневшую скамейку, и они погружались в воспоминания того, чего никогда не было, а если и было, то совсем не так, как они вспоминали. Все чаще их разговоры переключались на тему собственных похорон. Старики проявляли буйную фантазию, в мельчайших деталях расписывая ход траурной процессии, прощальные речи и поминальный обед, на котором им не суждено присутствовать по известным причинам. Перебивая друг друга, уточняли меню, количество гостей и подсчитывали: сколько будет выпито водки. В беседе они забывали, что кроме них в округе нет ни одной живой души, не считая домашней живности. Где-то в городе жил их единственный сын, но тот навещал родителей редко, и воспоминания о нем хранил лишь потрепанный семейный альбом. Старики иногда доставали его из сундука. Положив на колени, листали толстые страницы. Поблекшие снимки, кое-где с кляксами жирных пятен, возвращали память в безвозвратно ушедшую пору. Разглядывая фотографии, Евдокия вздыхала.

  — Смотри, дед, он совсем не изменился! Возмужал маненько, да ямочки на щеках щетиной покрылись. Правда?!

  С фотографии на стариков смотрел толстощекий мальчуган. Пуговками глаз он настороженно ощупывал тех, кто был по ту сторону фотографии, а его оттопыренные ушки прислушивались к происходящему в избе. Сам Шкурников-младший сидел на эмалированном горшке и пускал «голубей».

  — Господи, лапонька моя! — умилялась, шмыгая, Евдокия.

  Старики не особо осуждали сына за невнимание к себе, полагая, что сверху виднее: кто чего заслуживает. Пробьет час, и Бог каждому воздаст по делам его!

  Дождавшись заутренней молитвы петуха, Дмитрич осторожно сполз с печи и направился к дверям.

  — Куда тебя спозаранку черти несут? — ворчала Евдокия.

  — Спи, спи. Потом узнаешь.

  На крыльце Шкурников выкурил цигарку и скрылся в сараюшке. Стук топора вынудил Евдокию подняться. Пригладив рукой седую паклю волос, она сунула ноги в растоптанные чуни. В полумраке сарая старуха разглядела доски, отложенные в сторону. Дмитрич, что-то прикидывая в уме, измерял их длину.

  — Чего затеял-то? Никак крыльцо решил подлатать?

  Старик огрызком карандаша ставил на доске метки.

  — Гроб делать буду. Нынче во сне видел себя, бредущего по пустынной улице. Чую, скоро придет за мной костлявая, а хоронить не в чем, — пояснил он, поплевал на ладони и взял топор.

  Бережно обтесав доску, старик провел по ней рукой, проверяя: не осталось ли засечек. Евдокия сникла, ее боевитый настрой испарился. Присев на колоду, она утерла выкатившуюся слезу.

  — Ты и мне сруби. Вместе на божий суд пойдем.

  Через день Дмитрич втащил в избу новенький, с любовью сколоченный гроб. Глядя на старуху, он прихвастнул:

  — В таком гробу хоть в космос отправляйся! Это я тебе сюрприз приготовил, Дуняша. Ну-ка, ляг! Посмотрим: удобный ли?

  Старуха замахнулась на мужа тряпкой, но гнев ее быстро иссяк. Она подошла к деревянному коробу, неловко присела, а потом улеглась в него. Дмитрич довольно хмыкнул и завесил зеркало.

  — Чего это ты удумал? — послышалось из гроба.

  — Положено так, чтоб душа не ошиблась, ища дорожку на тот свет. Али не знаешь? Ты лежи, лежи... — Он подмигнул жене.

  Какая-то незавершенность лишала покоя. Старик вытащил из сундука восковую свечку, зажег ее и вставил в руки Евдокии.

  — Вот, теперь все как надо! Прелесть! Хоть сейчас на кладбище вези! — Тонким голосом он запел: — Помолимся об упокоении души усопшия рабы твоея, еже проститися ей всякое прегрешение, вольное же и невольное. Аминь!

  В разгар генеральной репетиции кишки Дмитрича скрутило, подсказывая, что пора перекусить. Старик командирским голосом распорядился:

  — Подымайся, мать — жрать охота! Належишься еще!

  Евдокия присела, затушила свечу. Икнув, перекрестила ввалившиеся губы.

  — Чуть поширше надо было сделать, уж больно узкий!

  — Ничего, привыкнешь.

  За окнами кропил дождь, затягивая стекла мутной пеленой воды. С появлением гроба в дом вселилось безмолвие, расстраивать которое не хотелось. До вечера не проронив ни слова, старики забрались на печь. Каждый из них думал о своем, не желая делиться тайными мыслями. С утра пораньше Дмитрич юркнул в сарай. Вскоре в сенях стояли два свежесрубленных гроба с прижавшимися к ним крышками. Несколько дней они производили на стариков тягостное впечатление, но потом супруги настолько к ним привыкли, что перестали обращать внимание. Как и прежде, они коротали вечера на завалинке, все так же подшучивали друг над другом и купались в воспоминаниях. С первыми заморозками Дмитрич захирел. Отвернувшись к стене, он комкал в кулаке дерюгу и беззвучно двигал губами. Старик ел лежа, опираясь на локоть. Тщательно собирал крошки и высыпал их в рот. Евдокия стала тихой, слегка пришибленной. Боясь потревожить больного супруга, она старалась не шуметь и шептала молитвы, обращенные к закопченному образу в углу избы.

  Евдокия проснулась оттого, что Дмитрич сильно захрипел. Старуха поднялась, зажгла лампу. В свете керосинки она разглядела мышь, пробежавшую по укрытому одеялом мужу. Рыдания Евдокии походили на смех. Она стащила мертвое тело с печи, обмыла и переодела в чистое. Словно чувствуя заботу о себе, покойный открыл глаза. Старуха поцеловала его в лоб и закрыла пальцами веки. Пошатываясь, она пошла в сени.

  Смехова приехала в Тихую Заводь и без стука вошла в нетопленную избу. Там ее встретили гробы с окоченевшими стариками Шкурниковыми.

  

  

VI. ПЕШКИН

  

  На первом этаже хрущевки, в однокомнатной квартире проживал Матвей Спиридонович Пешкин. Родителей своих он не знал, а детство провел в стенах воспитательного учреждения. Пешкин с раннего возраста интересовался происхождением своей фамилии. Он с грустью констатировал, что если бы вместо буквы «Е» стояла «У», то, возможно, имелось бы родство с великим поэтом. Матвей пробовал писать стихи, надеясь, что фамилию в документах случайно исказили. Быть поэтом оказалось тяжело! Мало подобрать рифмы, в них еще следовало заложить смысл, придать образность, к тому же требовалось соблюдать размер и ритм. В общем, писать стихи, — это не мяч на пустыре гонять. Но Матвей был настойчив.

  Он не подозревал о существовании женской, мужской и дактилической рифмы, что нисколько не мешало творческому процессу. Хмуря лоб, подбирал созвучные в окончаниях слова и пытался выложить из них стихотворную мозаику. Однако сколько Матвей ни корпел, ничего дельного не получалось. Так — какая-то абракадабра, бессвязный набор слов. Пешкин смирился с бесталанностью и забросил пустое занятие.

  Когда над губой появился пушок, Пешкин собрался в армию, но его признали негодным. Эскулапы посчитали, что с плоскостопием солдат будет плохо маршировать, а стрелять еще хуже!

  В восемнадцать лет Матвей покинул стены детдома и устроился на хлебозавод помощником пекаря. Худой, с впалыми щеками, он обожал запах свежей выпечки. Бывший детдомовец брал горячую булку, отламывал корочку и с наслаждением пихал ее в рот. Бабы, работавшие с ним в одной смене, с жалостью смотрели на сироту, подсовывали то бутылку молока, то кусок колбасы, а то просто прижимали как родного. В пекарне Матвея звали Пышкиным. Он широко улыбался в ответ, показывая ровные зубы. Там же он встретил единственную любовь — рыжеволосую девицу с бархатными ресницами и толстой косой, уложенной вокруг головы велосипедной покрышкой. Сыграв свадьбу, Матвей привел супругу в маленькую квартиру, выделенную государством. Жили — душа в душу, не привлекая к себе внимания.

  В трудах и заботах, без особых всплесков река жизни несла свои воды на закат. Ничего особого не добившись, Матвей Спиридонович вышел на пенсию. Бесплодная жена умерла, и он маялся от скуки. От безделья Пешкин вернулся к мысли, что фамилия ему послана неспроста. Надо лишь поднапрячься и показать, как пешка становится ферзем. Он обложился брошюрами о шахматах, разбирал гамбиты, эндшпили. Вникая в тонкости древней игры, Пешкин старался просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Не сказать, что это всегда удавалось. Впрочем, мелкие неудачи не мешали видеть себя в обществе Карпова, Фишера или Каспарова. Матвей Спиридонович ясно представлял, как великие магистры шахмат признают поражение, пожимают его руку и навсегда исчезают с газетных страниц. А он, простой русский старичок, мило улыбается с обложки «Огонька».

  Пешкин освоил теорию игры и устроил чемпионат с соседями по двору. Все партии заканчивались матом. Вскоре даже дети и беззубые старухи были наслышаны о его неординарных способностях. За глаза его величали Гроссмейстером. Мужики, заранее зная результат, перестали участвовать в шахматных баталиях. Для повышения мастерства Пешкин облюбовал городской парк. Иногда удавалось заарканить какого-нибудь пенсионера, но чаще всего народ отказывал, ссылаясь на нехватку времени. Как-то, в медовый полдень, рядом сел пожилой мужчина. Воротник белоснежной сорочки, выглядывающий из пуловера, придавал ему интеллигентный вид. Очки в тонкой оправе украшали чуть оплывшее лицо с ямочкой на подбородке. Незнакомец дружелюбно улыбнулся.

  — Партейку предлагаете? Ну что ж...

  Соперником оказался вчерашний руководитель церковного хора, уволенный за пристрастие к горячительным напиткам. После первых ходов Матвей Спиридонович понял, что нарвался на серьезного противника. Из-за вспыльчивости проигрывать достойно Пешкин не мог, и поражение воспринимал болезненно. Партия складывалась не в его пользу. Дворовый гроссмейстер насупился и обвинил оппонента в жульничестве.

  Шахматная гвардия взмыла в воздух. Доска взмахнула створками и улетела в кусты. На регента обрушилась лавина отборного мата. С пронзительного визга, Пешкин переходил на бас или журчал весенним ручейком. Мужчина побледнел, но хамством на хамство отвечать не стал. Наоборот, сложил на груди руки и с почтением выслушал арию шахматного хулигана.

  — Весьма неплохо! Петь не пробовали? Уж больно диапазон великолепный. Три октавы — большая редкость! Можно шикарную карьеру сделать.

  Он похлопал Пешкина по плечу и красочно описал новый образ жизни. Перед глазами Матвея Спиридоновича проплыли гастроли в Маркграфском оперном театре, отдых на Багамских островах и еще что-то. Что конкретно, шахматный гений не запомнил.

  Пешкин забросил игру индийских браминов и увлекся пением. Репетиции проходили в облицованном кафельной плиткой туалете регента. Хорошая акустика и отсутствие посторонних звуков создавали творческую обстановку. Звонкое эхо придавало уверенности в том, что дуэт идет по верному пути. Так продолжалось до тех пор, пока доведенные до истерики соседи не начали требовать покоя. Компаньон Матвея Спиридоновича по-дружески обнял его.

  — Все, пришло время заявить о себе! Завтра с утра и шагнем на тропу славы.

  Всю ночь Пешкин крутился под одеялом — сказывалось волнение перед выступлением. Под утро он малость вздремнул. Снилась восторженная публика, шуршащие дождем аплодисменты и бесконечные вызовы на «Бис».

  День не задался с самого начала — из подземного перехода их прогнали конкуренты. Приятели устроились на мосту, выгнувшем спину над узким каналом. Матвей Спиридонович набрал полную грудь воздуха, кивнул товарищу, и тот пробежался пальцами по клавиатуре. Утро вздрогнуло от мощного баритона. Водная гладь покрылась рябью, тучи пришли в движение и расползлись, как старая ветошь. Ничего этого Пешкин не видел. Поглощенный пением, он очнулся от звона монеты, упавшей к ногам. Машинально Матвей Спиридонович опустил глаза и съел полкуплета. Горячей волной его окатил стыд. Пешкин сник, стянул с головы шляпу и превратился из подающего надежды певца в маленький черствый сухарик.

  — Эй, ты чего? — Баянист по инерции доиграл мелодию.

  — Побираемся, как на паперти! — Пешкин пошел прочь.

  Больше с регентом их пути не пересекались.

  

  

VII. РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

  

  Погоды в том году выдались паршивые. Если демисезонье — весну и осень — пережить удалось без особых проблем, то зимой углы квартиры покрывало инеем, а удушливое лето вызывало желание завалиться в прохладную могилку. Природные катаклизмы тяжело сказывались на организме Пешкина. Вполне работоспособный старик в последнее время напоминал обиженного Льва Толстого, которому Софья Андреевна предложила на обед кусок вареной говядины. Торчащая клочками борода выглядела неопрятно, глаза померкли, а сжеванные губы не вызывали никакого желания целовать их. Впрочем, целовать их никто и не собирался: схоронив супругу, Матвей Спиридонович утратил влечение к женскому полу. Иногда ему снились обнаженные красавицы, но кроме обострения простатита они ничего не вызывали.

  В ожидании пенсии Пешкин сидел на кухне и слушал по радио последние известия. Пенсию в назначенный срок приносила недовольная всем пожилая тетка. Поплевав на толстые пальцы, она с ворчанием отсчитывала государственную подачку.

  — Распишитесь! — брезгливо шипела женщина-почтальон и удалялась утиной походкой.

  Матвей Спиридонович ненавидел ее, как ненавидят шумных соседей, как ненавидят собственные недуги. В бредовых фантазиях он кроил череп почтальонши кухонным топориком, расчленял грудастые останки и скармливал их бродячим псам. Вот и сейчас он уже представлял, как она с грохотом падает на пол, сучит короткими ногами, затянутыми в бежевые хлопчатобумажные чулки; как из ее черепа с накладным шиньоном хлещет бордовый фонтанчик, а он, состарившийся Раскольников, потрошит ее пузатую сумку и распихивает по карманам пачки купюр. Его радужные грезы прервал стук в дверь.

  — Открыто! — Пешкин приподнялся для приветствия.

  Сидеть перед женщиной, пусть и вызывающей отвращение, он считал недопустимым.

  — Можно? — В дверях появилась милая особа. — Я ваш новый почтальон. Вы у меня сегодня последним оказались.

  Голос незнакомки звенел хрусталем. Пешкин испытал неестественный прилив сил, чего не случалось с ним давно. Он втянул отвисшее брюхо, расправил плечи.

  — Садитесь! Чайку не желаете? — засуетился он, подвигая табурет.

  — Нет, нет, спасибо! И без того вся взмокла, хоть выжимай! — смущенно пролепетала девушка и улыбнулась.

  Это откровение родило в воображении Пешкина амурную сцену. Он представил, как обтирает полотенцем хозяйку хрустального голоса, как касается ее небольших упругих грудей. Пешкин настолько увяз в мечтах, что совершенно отключился от реальности, разум его помутился. Старик по-гусарски встал на колено. Громко щелкнули суставы, с треском расползлись по шву брюки.

  — Будьте моей! Заберите пенсию, заберите все, только окажите внимание одинокому мужчине!

  Бес с силой треснул Пешкина в простату, и того заштормило от похоти. Девушка пыталась улизнуть, но одуревший старик схватил ее за лодыжки. Не осознавая, что творит, он лобызал ее туфли. Сплюнув собранную губами пыль, Пешкин уперся лбом в колени почтальона, его руки полезли выше. Отрывисто дыша, он выкатил безумные глаза. Небо за окнами потемнело и ахнуло от возмущения. Хлынул дождь. Капли крови заляпали стену и пол, стекали по ногам почтальона. Смехова бросила кухонный топорик, непонятно как оказавшийся в руках, в суматохе прихватила выданные деньги и выбежала вон.

  Аню вызывали в милицию, но она категорически отрицала свое причастие. Убийство Пешкина списали на ограбление и закрыли как нераскрытое.

  

  

VIII. ХЬЮМИДОР ЦЫГАНСКОГО БАРОНА

  

  Раскаленными пальцами солнце водило по обнаженным спинам археологов. Ни ветерка, ни тучки на небе, лишь зной, плывущий над выжженной степью. Стрекоча короткими очередями, кузнечики наблюдали за студентами, ковыряющимися в неглубоких ямах.

  — Осторожнее, осторожнее! Возьмите щеточку. Видите, здесь явно просматривается какой-то предмет. Не повредите его, он может представлять величайшую ценность. — Пискарев поправил соломенное сомбреро и потерял интерес к археологии.

  Обмахиваясь газеткой, профессор мечтал о холодном пиве, раках и прохладной осени. Его грезы прервал радостный возглас:

  — Василий Илларионович, смотрите, что я нашел!

  Парень с выгоревшими на солнце волосами поднял над головой вещицу в полусгнившем кожаном чехле. Борясь с ленью, Пискарев подошел, неохотно взял найденный предмет и освободил его от кусков истлевшей кожи.

  — Не может быть! — с удивлением воскликнул профессор, рассмотрев находку.

  Все тут же бросили работу и устремились к нему.

  — Друзья! — голос Пискарева дрожал. — Это хьюмидор — шкатулка для сигар. На нем сохранилась медная пластинка с гравировкой: «Васе Черному от кочевого братства». Я думаю, эта земля таит в себе много интересного! Мослы цыганского барона собакам скормите, они ценности не представляют. Обратите внимание на золотые украшения. Кольца, браслеты непременно должны присутствовать в захоронении. Прошу вас не прятать их по карманам, я все равно узнаю! Ступайте работать. До обеда еще целый час!

  Студенты неохотно расползлись по норам. Работать в такую жару никому не хотелось. Оставшись в одиночестве, Пискарев открыл хьюмидор. В нем лежала дюжина обернутых фольгой сигар. Профессор взял одну и закурил. Ароматный дым наполнил легкие. Пискарев закашлялся. «Хороша! На кубинскую похожа, зараза! — проанализировало левое полушарие мозга. — Раньше табак химией не обрабатывали, не то, что нынче!» — подвело итог правое. Тело стало легким, почти невесомым. Пискарев заметил, как изменился окружающий мир. Откуда-то доносилось бренчание гитары. Из ямы вылез цыган в шароварах и красной рубахе, стянутой кушаком.

  — Солнце сходит с ума. — Он протянул Василию Илларионовичу фляжку. — Выпей, мора, полегчает.

  — Голова будто чужая! — пожаловался профессор и сделал внушительный глоток. — Ты где такой коньяк раздобыл?

  — Давеча залетный барин расщедрился. Приглянулась ему наша Роксана! Сватался, деньгами сорил!

  — Так у нас нет никакой Роксаны, одни чавэлы! — Пискарев хмыкнул, сложив брови домиком.

  — Барин ошибся малость — Чадра, ради смеха, в платье женское обрядился. Мы и разыграли комедию. А ты, мора, в это время коней в деревне воровал. Потому и не в курсе!

  — И что же? — поинтересовался Василий Илларионович.

  — А ничего! Пропили Чадру и все дела. Даю слово — вернется он, не переживай. Сопрет все, что утащить сможет, и вернется!

  Пискарев абсолютно перестал соображать. Бредовые картины сменялись временным прояснением рассудка. Он не мог понять: происходит ли это наяву или же мерещится? Вскоре видения исчезли, остались головная боль и сухость во рту. Профессор глянул на часы, нахлобучил соломенную шляпу. У места раскопок валялись лопаты и футболки с разводами от пота. Беззубый череп на кучке костей караулил это богатство. Со стороны реки доносились крики студентов. Пискарев задумчиво посмотрел на хьюмидор и убрал его в портфель. «Пора завязывать с экспедициями, — решил он. — Возраст дает знать о себе!»

  

  

IX. ТАКСИДЕРМИСТ

  

  Обшарпанный комод с бредущей по нему вереницей фарфоровых слоников забился в угол и на протяжении всей жизни ни разу не покидал свое место. Отражая в себе убогий интерьер жилища, у противоположной стены пристроилось старинное зеркало с потускневшей амальгамой. Безразлично взирая на окружающую дейст-вительность, оно иногда сияло, целуясь с электрическим светом. Фикус Бенджамина вдыхал спертый воздух пыльными листьями. Забыв о былой изящности, он не требовал внимания. Сквозь неплотно зашторенные окна на него падал солнечный луч, но это не приносило радости. Фикус вял, пребывая в хронической тоске. Уже несколько дней компанию ему составляло обглоданное яблоко. Оно лежало в кадке около ствола. Сухая земля жадно сосала остатки его соков, превращая ржавый огрызок в костлявую мумию. Тишина, распиленная тиканьем часов, дополняла унылую картину. И только свежие окурки, облюбовав морскую раковину, указывали на то, что жизнь продолжается!

  В прожженном кресле, уронив к ногам газету, посапывал хозяин квартиры. Вычитанные новости мелькали перед его закрытыми глазами. Тут было и падение фондового рынка в Японии, и сложная обстановка на ближнем Востоке, и... Сбрендившим сверчком тренькнул телефон. Мужчина вздрогнул и потянулся к телефону.

  — Алле!

  — Это Семен Дмитриевич Шкурников? — не дожидаясь ответа, голос незнакомца более уверенно продолжил: — Вас беспокоит директор музея, профессор истории Пискарев. У меня есть деловое предложение. Думаю, вам будет интересно.

  Кабинет директора не изобиловал антиквариатом: у окна стоял письменный стол с инвентарным номером, на облупившемся подоконнике — мятый самовар, а у рассохшихся дверей возвышался шкаф, забитый макулатурой. Скудный интерьер разочаровал Семена Дмитриевича. Он надеялся увидеть здесь если не золото из гробницы Тутанхамона, то хотя бы гнутые сабли на стенах или раритетные безделушки на полках. Ни того, ни другого не было и в помине. Единственными украшениями являлись: репродукция картины Айвазовского «Девятый вал» и шелковый вымпел спортивного общества «Спартак».

  Невзрачный человек в роговых очках предложил Шкурникову присесть на стул. Внимательно изучил его плавающими глазами, причмокнул, будто у него плохо держалась вставная челюсть, и завел разговор о классиках русской литературы. Он прочитал нудную лекцию о творчестве Островского, Достоевского и Тургенева, а потом ошарашил утомленного повествованием гостя резкой сменой темы.

  — Вы ведь таксидермист? Мне звонили из морга. Вчера им доставили труп, очень похожий на Льва Николаевича Толстого! Представляете какое счастье?!

  Шкурников не догадывался, куда клонит Пискарев. В тягостном недоумении он прикусил губу.

  — Господи, чего вы рот кривите?! — раздраженно крикнул Пискарев и сверкнул линзами. — В музей-усадьбу Ясная Поляна требуется чучело Льва Николаевича! Понятно? Я предлагаю вам стянуть шкуру с покойного старика и набить ее опилками, или чем вы ее набиваете. Какая вам разница из кого сделать экспонат? Все правовые вопросы я беру на себя.

  Чтобы сделать чучело, нужно хорошо знать анатомию и одновременно обладать художественным даром. Шкурников владел приличным опытом по «лепке» добродушных медведей с медными подносами, орлов, безнадежно пытающихся взлететь с булыжников, и загнувшегося от беспредельной любви домашнего зверья, расставание с которым вызывало у их владельцев жуткую депрессию. Работать же с человеческими останками ему не доводилось. Он хотел было отказаться, но обещанное вознаграждение распалило меркантильные интересы.

  — Хорошо, согласен! Работать буду в селе Тихая Заводь, подальше от посторонних глаз. Я оставлю вам адрес и свой телефон.

  С помощью патологоанатома Семен Дмитриевич выпотрошил тело любвеобильного Пешкина. Измерил длину позвоночника и конечностей. Привычным движением скатал снятую кожу в рулон и сунул ее в большую спортивную сумку, придавив очищенным от мышечных волокон черепом.

  — До свидания! — Шкурников простился с работником морга.

  Ближе к вечеру жара спала. До Тихой Заводи таксидермист добрался на старенькой легковушке. Пропахший луговыми травами и гнилью с ближайшего болота воздух напомнил о детстве. Отворив калитку, Семен Дмитриевич прошел по узенькой, выложенной красным кирпичом дорожке к трухлявому крыльцу. Поковырялся с навесным замком и шагнул в прохладные сени. Из угла на него смотрела кадушка, в которой мать при жизни солила огурцы. Шкурников схватил ведро и направился к колодцу.

  Высыпав в бочонок с водой окись мышьяка, он опустил туда снятую с трупа кожу. Сильнодействующий яд, с помощью которого раньше отправляли на тот свет, на этот раз использовался в мирных целях. Пока таксидермист занимался делами, солнце скатилось к горизонту и задернуло за собой шторы.

  Что ни говори, а делать чучело из человека гораздо сложнее, чем из сдохшей от старости собаки или подстреленного на охоте кабана. Трудно психологически — постоянно одолевают мысли о божьем наказании, а по ночам нет-нет да и приснятся кошмары.

  Шкурников начинал утро с рюмки самогона, купленного по дороге — это успокаивало. Вечером он выпивал еще и валился на кровать. Изготовление каркаса, натяжка кожи и набивка чучела заняли месяц. Оставались мелочи, требующие особого мастерства.

  Голый Лев Николаевич с аккуратным швом от лобка до подбородка восседал за столом и наводил ужас на иконописный лик Николая Угодника. Он пожирал Чудотворца пустыми глазницами, мысленно вопрошая: за какие грехи его отлучили от церкви? Чудотворец ответа не знал и прятался за огонек лампады.

  Шкурников набил пустоты паклей и вставил искусно сделанные глаза. Затем расправил веки зубочисткой. Как специалисту высокого профиля, ему хотелось придать взгляду писателя мудрость и переживание за судьбу русского народа. Убив несколько дней, он добился нужного результата.

  По завершении работы Семен Дмитриевич пропарафинил кожу на лице графа, вылепил на ней мимические складки и придал изумительное сходство с оригиналом. Дотошно рассмотрев чучело, он наполнил стакан самогоном и собрался выпить, но передумал. Достал из посудного шкафа рюмку, вставил в руку писателя и плеснул в нее.

  — С началом новой жизни, сударь! — Шкурников чокнулся с классиком.

  Не закусывая, налил еще и взял со стола телефон.

  — Василий Илларионович? Приезжайте, все готово.

  Ночь выдалась изнурительно душной. Где-то тоскливо выла одичавшая сука. Во рту таксидермиста пересохло. Пошарив рукой, он не нашел банку с водой и открыл глаза. Посреди комнаты, в белом свете луны стоял граф Толстой. Он сверлил Шкурникова мертвыми глазами. Затем вытянул вперед руку с зажатой рюмкой.

  — Не жмись, налей еще!

  Таксидермист оттолкнул ожившее чучело и выскочил из дома. Забыв о машине, он бросился наутек. Выбитые окна деревенских изб с интересом наблюдали, как полуголый мужик исчез во тьме. На трассе Шкурников стал ловить попутку. Ждать пришлось недолго. Коптя выхлопной трубой, рядом остановился грузовик. Семен Дмитриевич запрыгнул на подножку.

  — Выручай, брат! Граф Толстой разбушевался, водки требует!

  Тяжелый перегар заполнил кабину. Ничуть не сомневаясь в правдивости услышанного, водитель буркнул:

  — Графья — они такие! Сколько ни дай, все мало.

  Машина медленно тронулась с места.

  — Мама! Мамочка! — Шкурников метался на кровати.

  Страшные видения возникали перед глазами и так же неожиданно растворялись в свете электрической лампочки. Обнаженное графское тело парило под потолком, сквернословило и рассказывало похабные анекдоты; зависало над таксидермистом, щекотало бородой и норовило поцеловать взасос.

  — Станьте незаметными, и вам простят, что вы существуете. Если вас недолюбливают — долюбите себя сами. Вы мне очень симпатичны, давайте спать вместе! — куражился Толстой и норовил залезть к таксидермисту под одеяло.

  Пожилая нянечка наблюдала в глазок за извивающимся пациентом: «Надо же, какой верткий! Как бы башку себе не разбил!» — она побежала за доктором. После укола из головы Шкурникова выветрился не только образ графа-хулигана, но и собственное имя.

  

  

X. ПОМЕШАТЕЛЬСТВО

  

  Помешательство может произойти в любой момент. Многие люди годами испытывают стресс и остаются нормальными. Хотя нормальным любого из них следует считать относительно — у каждого имеются психические аномалии. Окружающие не замечают их или списывают на свойства характера. Большинство граждан скрывают свои пристрастия и слабости, но достаточно нервного срыва, принятия чрезмерной дозы алкоголя или наркотиков — и рассудок дает течь. Появляются агрессия или сонливость, а то и галлюцинации. Обострение недуга провоцируют полнолуние или смена времен года. Даже перепады температуры влияют на сознание некоторых людей. Какие глубинные процессы происходят в клетках головного мозга, врачи определить не могут. Все остается на уровне догадок и предположений. С помощью психотропных лекарств медики гасят мозговую активность пациентов или, наоборот, активизируют. Но вылечить больного до конца не удается. Внешне вроде бы здоровый и рассудительный человек, столкнувшись с очередным препятствием, вновь теряет самообладание и контроль над разумом. Некоторых одолевает беспричинная паника, других — творческая активность, выражающаяся в написании бредовых рассказов или сюрреалистических картин. Число душевнобольных среди политиков или религиозных фанатиков не поддается учету. Имя им — легион!

  Пискарев готовился ко сну. Только он лег — задребезжал телефон. Директор музея потянулся к трубке.

  — Шкурников? Славно! Утром буду в Тихой Заводи. Жди!

  Радостно потирая ладони, он перезвонил в Ясную Поляну:

  — Готовьте деньги. Считайте, что граф Толстой уже у вас.

  В ту ночь профессору истории снились яхты, пальмы, мулатки и всякая дребедень.

  Обезлюдевшее село встретило зарослями крапивы и безмолвием. Пискарев отыскал нужную избу по легковому автомобилю у поваленного забора. Он вылез из машины и поднялся на крыльцо. Приоткрытая дверь и тишина в доме вызвали настороженность.

  — Шкурников! Ты где?

  Пискарев миновал сени и прошел в комнату. За столом одиноко сидел граф. Его пальцы сжимали рюмку, а пронизанный мудростью взгляд смотрел в будущее. Василий Илларионович опустился на стул: «Как живой!» — восхищению не было предела! Не дождавшись таксидермиста, он загрузил чучело в машину.

  Пискарев вручил графа заказчику и пересчитал причитающиеся деньги. Куда подевался Шкурников, его интересовало меньше всего. «Надо будет, сам явится!» — рассуждал он дома, крутя в руках зажуленный хьюмидор. Пискарев достал свернутую из табачных листьев торпеду, понюхал и воткнул ее в рот.

  Пламя зажигалки облизало кончик сигары и наполнило комнату запахом далекой Кубы. Нежданно-негаданно в клубах дыма появился Фидель Кастро. Если бы не борода и френч, то профессор принял бы его за пропавшего таксидермиста: так они были похожи! На русском языке команданте спросил:

  — Какой режим поддерживаешь, камрад?

  Пискарев поперхнулся. На глазах выступили слезы.

  — Да ты кури, кури! Я сам большой любитель подымить! — добродушно разрешил товарищ Фидель.

  Пискарев глубоко затянулся; горло ободрало, как после стакана чистого спирта. Откашлявшись, он просипел:

  — Воспитан в духе марксизма-ленинизма!

  Профессор бросил взгляд на икону, собственноручно повешенную в углу комнаты. Спаситель с укором посмотрел на ренегата, отчего Пискареву стало дурно.

  — Храни язык, ибо он часто произносит то, чего ты не хочешь. Имей в памяти непрестанно молитву, она искореняет злые помыслы! — Иисус погрозил пальцем.

  — Помилуй мя, Боже! Помилуй мя!

  Выронив на ковер сигару, Пискарев пал на колени. К табачному дыму примешался запах паленой шерсти. Фидель Кастро не скрывал досады.

  — Что ты на карачки встал? Поднимись, будь мужчиной!

  — Стой, как стоишь! — угрожающе молвил сын божий.

  Пискарев растерялся, но быстро проявил находчивость — прикинулся дураком и запрыгал, как примат в момент беспокойства. Встревоженная шумом домработница заглянула в комнату.

  — Господи, ополоумел! — прошептала она и бросилась к телефону. — Алло, алло... У нас ЧП: профессор Пискарев рехнулся!

  Поглаживая бороду, Серпский развалился в кресле; в руках он крутил логарифмическую линейку: «Какого черта она здесь делает?» Лицо, напрочь лишенное мимики, напоминало посмертную маску. Тонкие губы ровной линией вытянулись под крючковатым носом и прикрывались заботливо подстриженными усиками со следами никотиновой позолоты. Стук в дверь оторвал доктора от раздумий, он бросил линейку на стол. В кабинет заглянула медсестра и доложила:

  — Историка привезли с революционно-религиозным бредом.

  — Что ж, всякое бывает. А как себя ведет таксидермист?

  Медсестра хрустнула пальцами.

  — Пытался вчера ребром ладони голову себе отпилить. Пришлось усмирить с помощью медикаментов и скрутки.

  Серпский водрузил на переносицу очки.

  — Ну-с, давайте познакомимся с новеньким. Приведите его.

  Он прочитал заключение коллег и ласково спросил Пискарева:

  — Как вы себя чувствуете? В Африку, к сородичам, не тянет?

  Пискарев обиделся и хотел показать кукиш, но рукава смирительной рубахи предотвратили акт хулиганства. Тогда он решил сказать что-нибудь гадкое, но вместо этого изо рта вырвалась очередная ерунда.

  — В Африке акулы, в Африке гориллы...

  — Понятно! — Серпский поскреб пальцем висок. — Значит, в Африку не поедем! В Африке разбойник, в Африке злодей, в Африке ужасный Бар-ма-лей!

  Серпский подошел к окну. По залитому солнцем больничному дворику гуляли душевнобольные. Под надзором санитара они ходили по периметру, изредка обмениваясь короткими фразами.

  — Там не Бармалей, там Фидель Кастро!

  Психиатр повернулся к Пискареву. Лицо его сделалось серьезным, во взгляде читалась усталость.

  — А что в Африке делает этот революционер?

  — Готовит переворот и свержение законной власти! Он обещал мне прислать оттуда сигар и бананов!

  — Ах, как интересно! А больше с ним никого нет?

  Пискарев не вызвал у Серпского особого интереса — рядовой случай шизофрении, каких в его практике было великое множество. Он уже собрался отправить тронувшегося историка в общую палату, но тот снова заговорил:

  — Есть! Но это тайна, не подлежащая разглашению! — Пискарев прикусил язык, но тут же проболтался: — С ним Христос!

  Серпский внимательно посмотрел на шизофреника.

  — Разве? Вы уверены, что не Че Гевара?

  — Че Гевара и Христос — одно и тот же лицо! Это информация конфиденциальная, — Пискарев хитро подмигнул доктору. — Сегодня Фидель Кастро и Христос-Че Гевара проверяли меня на прочность. Желали выявить религиозно-политические симпатии. Был вынужден прибегнуть к нетрадиционным методам защиты. Надеюсь, что сюда они не проникнут?!

  — Не беспокойтесь! Упрячем вас в отдельную палату! А почему они выбрали именно вас?

  — Думаю, им не хватало третьего! Бог любит троицу, не мне вам объяснять! — Пискарев напустил на себя важность.

  — Да, да, да! Как же я сразу не догадался?! Василий Илларионович, а сейчас в кабинете никого нет из посторонних?

  Сумасшедший горько усмехнулся.

  — Здесь чисто, но чьи-то голоса продолжают звучать в моей голове. Они обсуждают правовые проблемы.

  — И что же они говорят? — спросил доктор, сложив на груди руки. — Вы можете повторить то, что слышите?

  — Могу, отчего же нет! О демократии говорят, гниды!

  Пискарев закрыл глаза и стал произносить фразы, выуженные из чужой беседы:

  — «Демократическая культура, несомненно, ставит во главу угла личную свободу и таким образом оказывает поддержку дополнительным правам и свободам», — а другой ему поддакивает: «Позвольте дополнить сказанное. Демократия — это когда люди управляют людьми во имя людей!»

  Серпский выслушал монолог Пискарева. «Надо бы его в отдельную палату поместить. Не стоит здравомыслящему человеку с дураками общаться!» — заключил он. С того дня доктор все больше времени уделял Пискареву — нравились мысли, порхающие в голове свихнувшегося директора музея. Серпский задерживался в его палате и задавал много вопросов.

  — Голубчик, а когда вы слышите голоса лучше, днем или...

  — После уколов, доктор! Как сделают инъекцию, так и начинается треп. Никакого спасу нет! Надо лекарства сменить, утомился я от посторонней болтовни.

  

  

XI. ОПАСНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

  

  После работы профессор уединился в кабинете. Пытаясь заарканить чужие мысли, он пустил по вене коктейль из психотропных препаратов. В тот самый момент, когда голоса стали более-менее отчетливыми, из висевшего на груди фонендоскопа зазвучала бравурная мелодия. Изумленный Серпский детально изучил прибор, в звукоулавливающей камере которого прятались невидимые музыканты, и обратился к вошедшей без стука медсестре:

  — Нет ли у нас магнитофонных записей, на которых мы дискутируем с Василием Илларионовичем Пискаревым?

  — Нет, доктор! — ответила женщина.

  Серпский нахмурил лицо. Он глядел на нее и думал: «А моя ли это помощница, или это душевнобольная Квашина, вообразившая себя медсестрой?» Сомнения выползали из скрученных пружинками извилин, стекали за ворот и бежали по спине холодными каплями. Пока разум сохранял буквы, Серпский откусил мизинец и стал строчить послание Пискареву: «Здравствуй, дорогой Василий Илларионович, когда ты получишь это письмо, у меня уже не останется пальцев...»

  Доктор сунул исписанный листок подозрительной медсестре.

  — Передайте Пискареву! Пусть срочно напишет ответ.

  Женщина кивнула, развернулась и покинула кабинет.

  За окнами бесновалась тополиная вьюга. Ветер поднимал пыль, нырял в дымоходы и насвистывал тоскливую мелодию. Серпский рассматривал окровавленные кисти: «Жаль, больше нечем писать! В голове еще столько мыслей, которыми хочется поделиться! Надо бы обзавестись секретаршей. Желательно — девушкой легкого поведения» — доктор мечтательно закатил глаза. Вспомнилась стройная фигурка проходившей у них лечение Ани Смеховой, ее огромные глаза и пухленькие губы. Не успел он насладиться фантазиями, как вернулась медсестра.

  — Вот, — доложила она, — Пискарев презент передал.

  Женщина бросила на стол продолговатую коробку, обшитую бурой мешковиной.

  — Вскройте гробик! — вырвалось у Серпского.

  Медсестра, очень похожая на Квашину, вцепилась в материю зубами и разодрала обшивку. Коробка развалилась. Из нее вывалилась копченая нога с почерневшими ногтями. Она ударилась о паркет, подпрыгнула и спряталась под креслом. Следом выпорхнул листок бумаги. Покувыркавшись в воздухе, он упал на колени Серпского. «Здравствуйте, профессор! Поздравляю Вас с наступлением новой жизни! Высылаю деликатес к праздничному столу. Сам прийти не могу — вторую ногу отправил на больничную кухню. Пискарев».

  Серпский представил директора музея, скармливающего себя психам, и захотел совершить неординарный поступок. Резать уши и расплачиваться ими с проститутками давно вышло из моды, да и повторять чужие выходки желания не возникало. «Я сделаю намного интереснее!» — он взял со стола логарифмическую линейку и тяпнул ей по шее.

  — Экий баловник! — Медсестра подняла отрубленную голову профессора. — Сварю-ка я холодец, выходные на носу! А кровищи-то, кровищи!!! — Она провела по полу пальцем и слизнула густую жижу. — Сладкая, аки мед!

  Женщина подошла к зеркалу, висевшему на стене. В отражении просматривалась Юдифь с головой Олоферна. Довольно хмыкнув, медсестра бросила голову профессора в аквариум, села в его кресло и принялась вязать.

  Холодная аквариумная вода спровоцировала появление на веке Серпского здоровенного ячменя. Зубы лихорадочно отбивали бравурный марш. Желая согреться, голова доктора энергично двигала ушами, моргала и гребла языком. Вода вокруг нее бурлила, создавая видимость кипения, но теплее не делалось. Квашина-медсестра вскрикнула. Серпский увидел, как она уколола палец, сунула его в рот. Женщина так увлеклась, что высосала из себя всю кровь — до последней капли. Ее тело выпало из кресла и раскинуло руки.

  Отрубленная голова из последних сил взмахнула ушами и выскочила из аквариума. Упав на труп медсестры, она впилась губами в сосок вывалившейся из халата груди. Подкрепившись, голова Серпского выкатилась в коридор: наступало время дежурного обхода.

  

  

XII. СВЕРШИВШЕЕСЯ ПРЕДСКАЗАНИЕ

  

  Новый главврач психдиспансера листал историю болезни свихнувшегося коллеги и никак не мог взять в толк: ради чего такой наторелый в психиатрии человек решил ставить над собой дикие эксперименты? Завершив чтение, он убрал папку в шкаф и направился к палате, где проходили лечение Серпский и Пискарев. Доктор осмотрелся, убедился в отсутствии посторонних глаз и припал к замочной скважине.

  — Каков смысл жизни, если мы все равно умрем?

  — Чем больше думаешь о смысле жизни, тем меньше смысла остается в том, что думаешь! Не помню, кто сказал, но полностью разделяю это мнение, — ответил Серпский.

  — По-моему, все определяется тем, что ты ищешь в жизни и какую роль в ней отводишь себе и другим. Вот вы, что ищете? — пристал к собеседнику Пискарев.

  — Я уже нашел то, что искал. Врачуя других, не понимал, насколько болен сам. — Серпский лег на кровать.

  «Не скажешь, что сумасшедшие! Настолько осмысленные ответы, что диву даешься! Folie a deux! Не иначе!» — доктор побрел по больничному коридору.

  

  

ЭПИЛОГ

  

  — Именно здесь, в Ясной Поляне, Толстым были задуманы и написаны бессмертные произведения, о которых знает весь цивилизованный мир! — рассказывала о жизни и творчестве писателя высокая, похожая на указку женщина-гид. — Друзья, следуйте за мной, я покажу вам кабинет Льва Николаевича.

  За старинным столом из персидского ореха сидел проникнутый возвышенными чувствами бородатый мужик в льняной рубахе. Подперев голову рукой, он задумчиво смотрел на лист бумаги перед собой и не обращал внимания на зевак. Граф демонстрировал трудолюбие и неприятие праздности как способа существования.

  — Господи, как живой! — восхищенно произнес тщедушный дядечка, пытаясь лучше рассмотреть муляж.

  Его оттолкнула молодая женщина. Невнятно бормоча, она кинулась к застывшему в позе мыслителя графу, обняла его и пова-лила на пол. Лапти слетели с ног Льва Николаевича, обнажив полусгнившие пальцы. Гражданка целовала графа и всхлипывала.

  — Прости меня, дедушка! Прости, я не хотела!

  Ее пробовали успокоить, но женщина никого не слушала. Тогда двое мужчин стали отрывать ее от экспоната силой. Это удалось, и случилось непредвиденное: в руках малахольной экскурсантки осталась взлохмаченная голова Льва Николаевича. Психопатка вцепилась в его шевелюру сведенными судорогой пальцами, лобызала графа в лоб и просила прощения. Приехавшие по вызову медики вкололи ей успокоительное и повели к карете скорой помощи. По дороге женщина оборачивалась, глядела на испуганных экскурсантов полными раскаяния глазами. Заплетающимся языком она бормотала:

  — Это я его убила! Я...

  По стечению обстоятельств Смехову поместили в соседнюю с невменяемым таксидермистом палату. Чуть дальше по коридору коротали время в философских беседах Серпский и Пискарев.

  Безумные пациенты так и жили бок о бок, слушая по ночам завывания ясновидящей Квашиной. Никто из них не догадывался о том, что является звеном одной и той же цепи случайностей.

  _____________________________

  Folie a deux - (франц.) форма индуцированного бреда, при котором одинаковые по содержанию идеи наблюдаются у двух лиц.