Казимирский Роман : другие произведения.

Ундервуд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Ундервуд" - роман о том, как совершенная однажды ошибка может повлиять на всю дальнейшую жизнь. Об отрицании как способе уйти от реальности. О любви и самопожертвовании. О том, как остаться собой, когда все вокруг тебя рушится, и, казалось бы, уже нет ни единого шанса на спасение. И, конечно, о том, что в этом мире все не так, как кажется на первый взгляд.
  Ундервуд
  Роман Казимирский
  
  Глава 1
  
  Для меня никогда не было принципиально важным, кто именно находится рядом со мной. Мужчина ты или женщина, старик или молодой человек, находишься ли на подъеме, уныло сидишь где-то на дне или болтаешься посередине - мне наплевать. Просто потому, что я - механическая печатная машинка. Да, именно так, вы не ослышались. Но не какая-нибудь дешевка, а "Ундервуд" - прекрасная, удобная, незаменимая. Эпитеты, которыми меня награждали, можно перечислять бесконечно, но я не люблю этого делать и сейчас привела их в пример только для того чтобы сразу расставить все по своим местам. Никакой мистики - я плод вашего воображения, мой голос, звучащий в вашей голове, есть фантазия. Игры разума, если угодно. Меня воспринимали как девушку - разговаривали со мной, как с леди, нежно поглаживали клавиши и разве что не приглашали на свидание. А было бы забавно. Для кого-то я была матерью. Да, именно так, представьте себе. У меня плакали на плече - конечно, если так можно назвать мою каретку. Просили помочь, когда не могли выдавить из себя ни одной паршивой строчки. И я помогала, однако меня, как и следовало ожидать, в соавторы никто не записал. Но я не в обиде, каждый должен знать свое место и соответствовать ему.
  Я часто вижу во сне своего первого. А вы - видите? Наверное, да, но вряд ли кто-то признается в этом. Это тот уголок в вашем хваленом личном пространстве, в который никого не принято пускать. Наверное, в этом есть смысл, хотя я не уверена. Я привыкла говорить о себе в женском роде, хотя, наверное, это не слишком логично. Как же я любила своего первого хозяина! Когда мы встретились, он был совсем молодым человеком, почти мальчишкой, с милыми глупыми фантазиями и невероятными планами на будущее. Я наблюдала за тем, как он взрослел и трансформировался. К сожалению, эти превращения мало соответствовали его представлениям о том, каким должна быть его жизнь. Казалось, что прошло всего каких-то несколько лет, но в один прекрасный момент я увидела перед собой уставшего мужчину за сорок, который ничего больше не хотел от жизни. Иногда пепел от его папирос падал на мои клавиши, и он осторожно вычищал его из меня, извиняясь, будто я на самом деле могла ему ответить. В его текстах, которые не принесли ему ни счастья, ни удовлетворения, ни успеха, все чаще встречались мысли о том, что все тщетно. Сложно сказать, когда именно он поверил в собственную несостоятельность как писателя. Может быть, это случилось в тот момент, когда его жена ушла от него, устав ждать богатства, которое обещал ей супруг. Или когда он узнал от немногих оставшихся ему верными друзей о том, что его дочь вышла замуж. Юная дурочка стыдилась своего отца ровно до тех пор, пока его произведения, никому не нужные при жизни автора, вдруг стали популярными после его смерти. Это странно, правда. Странно и страшно. Нет, он не кончал жизнь самоубийством, близкие люди сделали это за него. Они просто вынули из него желание жить, аккуратно сложили эту хрупкую субстанцию перед собой и старательно растоптали. Я была рядом, когда он умер за своим рабочим столом. Три дня я смотрела в его остекленевшие глаза. Потом были годы забвения, на протяжении которых я пылилась на чердаке. У меня было достаточно времени для того чтобы осмыслить все произошедшее со мной. И, конечно, в какой-то момент я почти поверила в то, что это конец. Мне действительно не хотелось больше жить. Но потом все вдруг изменилось. Меня вернули в свет - бережно очистив и приведя в должный вид, упаковали в коробку и отправили куда-то. Оказалось, что мой покойный хозяин в одночасье стал знаменитостью, когда его жена, которой по наследству достался весь архив рукописей, отнесла его знакомому издателю. Внимательно ознакомившись с произведениями, тот тут же заявил, что писал однозначно гений, и поинтересовался, где он был раньше. Узнав, что автор мертв, тот с сожалением поцокал языком, но тут же пообещал, что сделает все возможное для того, чтобы его работы увидели свет.
  - А вы, мадам, принимали участие в написании всего этого? Например, роман, в котором слепой мужчина искал свою любовь...
  - Ну, конечно, это обо мне. Как иначе?
  - Но она ведь оставила его в конце.
  - Таковы правила жанра. Я любила его.
  - Вы, кажется, развелись?
  - Разве это важно?
  Конечно, любила она. Вдыхая почти забытый аромат смазки и новой ленты, я пыталась понять, что меня ждет. С одной стороны, мне не хотелось стать музейным экспонатом. С другой, я не могла представить, чтобы к моим клавишам прикасался кто-то другой. Это сейчас я знаю, что в этом нет ничего предосудительного, а тогда мне казалось, что это, как минимум, предательство. Смешно.
  Когда меня вытащили из коробки, я увидела перед собой... Впрочем, обо всем по порядку. Нет ничего противнее нудного повествования, в котором нет ничего, кроме слов: пришел, ушел, увидел, сказал.
  
  
  Идиллия
  Конрад С.
  1919
  
  Наверное, первое, что на самом деле потрясло меня, была кость. В ней не было ничего особенного, кроме того, что она принадлежала человеку. В этом тоже не было бы ничего особенного, если бы не мысль о том, что ее владелец жил со мной в одно время и, возможно, читал те же газеты и книги, что и я. Местами черная от остатков плоти, она торчала из солдатского сапога и притягивала взгляды тех, кто маршировал по дороге, ведущей в Верден. Хотя маршем это сложно было назвать. От романтического восприятия войны не осталось и следа. Страха, как ни странно, тоже не было - на него просто не оставалось сил. Выживали те, кто все еще верил. Я же не верил, поэтому то, что я до сих пор вижу свое отражение в зеркале, скорее случайность, нежели закономерный итог того, что произошло со всеми нами. Да, глупая случайность, которой я не могу найти объяснения.
  
  Конрад снял очки и протер слезящиеся глаза. Когда он начинал писать, ему казалось, что это будет несложно. Однако слова не желали складываться в предложения, и ему приходилось буквально вырывать их из себя. Если бы он подключил фантазию, скорее всего, дело пошло бы быстрее, но автор с самого начала решил, что в его произведении не будет ни единого слова лжи или вымысла. Тема войны была популярна в последнее время, в том числе эту мясорубку описывали и уже состоявшиеся писатели, принимавшие в ней непосредственное участие. С ними сложно было конкурировать, однако он и не стремился к этому. Роман, задуманный им, должен был объяснить, прежде всего, ему самому, почему он выжил и зачем продолжает жить. У него была дочь - Лаура, девочка с ангельской внешностью, которую он любил больше всего на свете, но которую не мог больше видеть. Когда Конрад, отмеченный наградами, вернулся домой героем, она кинулась ему на шею, а он совершенно неожиданно для себя вдруг понял, что его ребенок воняет горелым мясом. Врачи заявили, что это все последствия стрессового расстройства, которое скоро пройдет. Ему прописали какие-то успокаивающие препараты и пожелали скорейшего выздоровления. Но оно все не наступало. Он больше не мог целовать свою жену, его ненаглядную Адель, потому что каждый раз видел вместо нее мертвые лица женщин. Они смотрели на него в упор и с любопытством, словно гадая: любит - не любит. Тесть, видя его состояние, несколько раз пытался поговорить с ним, но что он мог ему сказать? Слова о том, что скоро все наладится и будет, как прежде, были, конечно, уместны, но звучали как дежурные любезности, которыми обменивались старые знакомые при встрече. Каждый вопрос был пропечатан заранее в пространстве, как, впрочем, и ответ на него. С тем же успехом они могли произносить бессмысленный набор звуков.
  - Блабла?
  - Бла-лала, бла.
  - Блааа...
  В дверь постучали. Конрад быстро прикрыл напечатанное чистым листом бумаги и обернулся:
  - Войдите!
  Его личный кабинет был единственным местом в доме, где он мог бы остаться наедине со своими мыслями. Жена понимала это и старалась не беспокоить его без повода. Он на самом деле любил ее и отдал бы все, чтобы она не страдала, но никак не мог отыскать того, кто согласился бы это взять. Длинные разговоры с Богом не приносили ему облегчения, и он отказался от них, хотя к ним продолжал часто заходить отец Себастьян. Священник был хорошим человеком и знал Конрада с детства. Похоже, он искренне старался помочь ему, однако все его попытки ни к чему не привели. Впрочем, служитель церкви и не думал сдаваться - вот и сейчас писатель подумал, что, скорее всего, его ждет очередная вынужденная беседа, основной темой которой станет неисповедимость путей господних.
  - Милый, можно к тебе?
  Жена выглядела виноватой - это выражение появилось на ее лице в тот момент, когда она впервые увидела его после возвращения, и с тех пор не покидало его. Сначала Конрада это раздражало, но позже он понял, что глупо сердиться на проявления любви и беспокойства. Улыбнувшись, он кивнул и постарался, чтобы его голос звучал как можно более приветливо:
  - Конечно, заходи. Я что, опоздал к обеду? Извини, не заметил.
  - Нет, что ты, не волнуйся. Я принесу тебе еду сюда, если хочешь, мне совсем не сложно.
  - Ну, если тебя это на самом деле не затруднит...
  Мужчине было стыдно признаваться в том, что ему совершенно не хотелось видеть никого из членов своей семьи. Но, похоже, этот момент волновал его больше, чем остальных. Во всяком случае, Адель не подала виду, что ее это оскорбило. Нерешительно подойдя к нему, она с нежностью поцеловала его в щеку и прошептала:
  - Пиши, я скажу Лауре, чтобы она не беспокоила тебя.
  Когда она вышла, Конрад долго сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, пока жена не вернулась, неся на подносе еду. На этот раз он нашел в себе силы подняться и обнять ее.
  - Ты настоящее сокровище. Я знаю, что у нас не все хорошо, и безумно благодарен тебе за понимание. Я сделаю все возможное для того, чтобы все стало так, как было раньше.
  - Я подожду.
  Оставшись один, мужчина вдруг подумал о том, насколько война изменила Адель. В прежние времена она и не подумала бы ходить на цыпочках, пока он работал. Напротив, шумная и веселая, она постоянно требовала к себе внимания и не отставала, пока не получала его в достаточном объеме. Куда делась ее жизнерадостность? Конрад не желал верить в то, что так будет всегда. Он искренне хотел вернуться в то время, когда они были счастливы. В принципе, именно ради этого мужчина и начал писать. То, что солдат не мог рассказать даже священнику, готова была принять бумага. Это была в каком-то смысле исповедь, которую он не планировал никому показывать. Конрад даже допускал мысль о том, что после завершения сожжет свое произведение, чтобы огонь принял на себя все его воспоминания.
  Снова повернувшись к печатной машинке, он провел ладонью по ее корпусу и еще раз отметил про себя, насколько хорошо Адель его знала. Если бы не она, ему бы и в голову не пришло покупать себе ничего подобного. Он знал о том, что "Ундервуд" до него уже принадлежала кому-то, но его это мало интересовало. Конечно, он вполне мог позволить себе и новый аппарат, поскольку никогда не испытывал недостатка в средствах, но жена подумала, что вещь с историей лучше пустышки "в масле". Возможно, она была права. Продолжая машинально поглаживать прохладный металл, Конрад неожиданно нащупал какую-то шероховатость. Заинтересовавшись, он наклонился, чтобы лучше рассмотреть дефект, и удивленно поднял брови: сбоку чем-то острым были нацарапаны инициалы "Б.М.Б.".
  - Кто ты?
  Конрад обратился к своему неизвестному собеседнику, словно тот мог ответить. Впервые задумавшись о том, что к этим клавишам до него прикасался реальный человек, а не какой-то фантом, он вдруг почувствовал необъяснимое волнение, словно заглянул туда, куда не следовало. Тем не менее, мужчина не мог отвести взгляд от свидетельства чьего-то незримого присутствия, и, в конце концов, повинуясь внезапному порыву, вытащил из кармана перочинный нож, который всегда носил с собой, и, стараясь ни о чем не думать, нацарапал рядом с существующими инициалами свои. Подумав еще, он хотел добавить дату, но в последний момент сдержался.
  - Вот, будем знакомы, - пробормотал Конрад. - Надеюсь, ты не против. Будем писать вместе, получается.
  Минуту-другую он сидел за столом, барабаня костяшками пальцев по его деревянной поверхности, а затем вдруг выдвинул встроенный ящик, в котором оказался пистолет. Взяв его в руки, он проверил обойму и взвесил оружие на ладони.
  - Как тебе мой "Руби"? - обратился он в пустоту. - Безотказная штука. Сложно сказать, сколько раз я прикладывал его к своей голове. Уверен, что, решись я, он не подвел бы. Бабах - и никаких тебе коллизий. Знаешь, почему я не сделал этого?
  - Почему же? - сам себе ответил Конрад.
  - Струсил. Постоянно думал о том, как семья переживет мою смерть.
  - Разве это трусость?
  - Самая подлая ее разновидность, которая способна себя оправдать. Вокруг меня гибли сотни таких, как я.
  - Зачем ты рассказываешь мне это? Пиши.
  Молча придвинув стул ближе к машинке, мужчина застучал пальцами по ее клавишам.
  
  У меня был армейский приятель. Джон Смит, черт его подери! Смешно. Ну, пусть его звали бы каким-нибудь Джеральдом или хотя бы Джеймсом, но нет. Джон - белобрысый парень из сельской местности, каких тысячи. Родился и вырос где-то неподалеку от Лестера. У того, кто хоть раз слышал его разглагольствования на тему их домашнего пива и сыров, не возникало ни малейшего сомнения в том, что этот чудак планирует всю жизнь провести в своей дыре среди коровьих лепешек и грудастых селянок. Кто-то, конечно, завидовал его жизнелюбию и неприхотливости, но большинство все же относилось к нему с некоторой неприязнью, считая недоразвитым. Я, тем не менее, любил его. Он в каком-то смысле напоминал мне о том, что за пределами всего этого безумия есть нормальная человеческая жизнь.
  В тот вечер, который постоянно всплывает в моей памяти, шел сильный дождь вперемешку со снегом. Холод собачий, мы промокшие и продрогшие, а Джон знай себе рассказывает какую-то дурацкую историю, которая, как он утверждал, произошла с кем-то из его знакомых.
  - И вот заходят, значит, эти горе-грабители с особняк, - стараясь прикурить на ветру, в перерывах между затяжками говорил он. - Ну, возможно, это и не особняк вовсе, если судить по твоим меркам, но ты должен понимать, что в наших краях любая лачуга с целой крышей может считаться настоящим дворцом. В общем, заходят они и сразу натыкаются на старуху. У нас такая старушенция жила - если б ты ее увидел, то понял бы меня. Если ее нарядить в черный плащ с капюшоном и косу в руки дать, то, хочешь - не хочешь, а обделаешься со страху. Ее мало кто видел, но те, кто встречал, рассказывали про нее всякие ужасы. Ну, эта парочка перед визитом для храбрости хорошенько приняла на грудь, так что им вроде как все нипочем. Старуха с места не двигается да на них зыркает глазищами, но все зря - не боятся они ее, и все тут. Отдавай, говорят, деньжищи, карга! Знаем, мол, что их у тебя куры не клюют. А та стоит. Причем нагло так стоит, прислонившись к стене плечом и как бы подбоченившись. Мужикам такое неуважение совсем уж оскорбительным показалось, и они к ней поближе подступили и давай прямо перед носом у нее кинжалами размахивать. Не знаю, что у них там было из оружия с собой, может быть, и вообще ничего не было, но это не так важно. Короче говоря, дошло до того, что кто-то из них, наконец, нечаянно дотронулся до старухи - она и упала, как стояла, на пол плашмя. И, представляешь, разбилась ко всем чертям, будто из глины была сделана. То есть какие-то части, конечно, уцелели, но зрелище было то еще. Грабители тут же протрезвели - они орали так, что их в соседнем селе слышно было. К нам потом приезжали не только полицейские, но и ученые какие-то. Рассматривали там все, исследовали. Мне потом один знакомый, которому удалось пообщаться с доктором приезжим, рассказывал, что бабка эта, как оказалось, уже лет двадцать как умерла и по какой-то причине не разложилась, как все, а мумифицировалась. К тому же стоя. Ничего не стану говорить по этому поводу - в науке я не сведущ, но вот какая штука... Видишь ли, ее ведь на самом деле у нас все в известной мере боялись. Ее не было уже в живых давным-давно, а наши люди все равно рассказывали друг другу небылицы о ней: то она кого-то на днях сглазила, то проклятье на соседку наслала. Мне вот интересно, как потом все эти рассказчики друг другу в глаза смотрели. И знаешь, до чего я додумался? А совершенно спокойно смотрели. Если все дураки, то никто не дурак. В толпе трусов каждый смельчак. Понимаешь, о чем я?
  Прошло несколько недель. Жалкий срок, но и он способен изменить все. И вот я смотрю в глаза Джона и не вижу в них ничего. Взгляд не то чтобы пустой, как принято представлять себе задумчивость или отстраненность в обычной жизни. Нет, в нем действительно ничего нет: ни мысли, ни переживаний, ни человека вообще. Джон Смит сидит передо мной, но его нет. Совершенно здоровое тело без намека на наличие чего-то внутри него. Во время наступательной операции мы оказались в небольшом населенном пункте, который и деревней назвать сложно - так, несколько домов. В одном из них, как оказалось, укрылся неприятель. Возможно, хозяева слишком громко возмущались, или просто они чем-то не понравились солдатам. Что бы там ни было, но они убили их всех и аккуратно сложили друг на друга: мужчин, женщин, детей. Получилась почти идеальная пирамида, на вершину которой какой-то шутник положил куклу. Когда Джон увидел это, с ним что-то сделалось. Я никогда не видел прежде, чтобы один человек голыми руками в буквальном смысле разорвал на части нескольких взрослых мужчин. К нему потом долго никто не решался подойти. Кругом раздавались выстрелы, в любой момент нас могли убить, а мы с парнями стояли и молча наблюдали за тем, как это вчерашний весельчак сооружал собственную пирамиду. Наконец, закончив эту жуткую композицию, он отступил на шаг и критично осмотрел свое творение, словно оценивая его и сравнивая с первоисточником. Недовольно покачав головой, он огляделся и, по-дурацки радостно вскрикнув, поднял с пола винтовку и, отсоединив от нее штык-нож, воткнул его в лежавшее на самом верху тело наподобие шпиля. После этого он сел ровно между этими двумя творениями рук человеческих и - исчез. Больше я никогда не видел его прежним. Кое-кто из наших говорил, что у него просто поехала крыша. Мол, на войне и не такое бывает. Но мне кажется, что он сделал это с собой намеренно. Просто в определенный момент понял, что больше не хочет быть частью всей этой грязи, и исключил себя из нее. Думаю, такой поступок можно считать проявлением силы духа. Хотя, может быть, это и не так.
  
  Конрад, закончив мысль, поднялся из-за стола и подошел к окну, за которым стоял теплый солнечный вечер. Судя по его внешнему виду, он чувствовал себя лучше. Воспоминания, которые мучали мужчину, вылившись на бумагу, подобно фотоснимку, забрали с собой частичку его прошлого. Не поворачивая головы, он обратился к своему неизвестному собеседнику:
  - Человек слаб, приятель. Хилое существо человек. Вот я. Что мне нужно? Вернее, так: чего мне достаточно для счастья? Несколько лет назад я бы сказал, что это присутствие родных и дорогих сердцу людей рядом. Или мир во всем мире. Но сейчас я понимаю, что наличие - не главное. Главное - это отсутствие. Смерти, уродства, внутреннего и внешнего, подлости. Ведь сколько ни лей меда в чан с дерьмом, все равно запах останется. Даже если его удастся перебить, ты постоянно будешь помнить о том, что дерьмо там есть. Значит, его нужно убрать. То, что останется, и есть счастье. Что я сейчас делаю? Вычищаю себя.
  Отвернувшись от окна, Конрад некоторое время задумчиво смотрел перед собой, а потом вдруг улыбнулся.
  - Ты знаешь, мы ведь ни разу не гуляли с моей женой с тех пор, как я вернулся. Пора исправлять эту ситуацию.
  Когда Конрад вышел, я перечитала все, что он успел написать. Литературная ценность, конечно, сомнительная, однако что-то в этом было. В прежние времена с моей помощью создавались произведения несколько иного содержания, но я научилась отличать чушь от стоящей вещи. Это меня научил Хозяин. Его основным критерием оценки была позиция "верю - не верю". Сначала я не могла понять, что так его раздражало в текстах, которые, на мой взгляд, были вполне содержательными и интересными. И только со временем мне стало ясно, что заслужить доверие читателя - самое сложное. А кто является первым и самым строгим читателем? Правильно, сам автор. О каком удовлетворении от написанного может идти речь, если сам себе не веришь? Было похоже, что у Конрада С., как он себя назвал, проблем с этим не было. В первый момент меня это обрадовало. Приятно иметь дело с честным человеком. Но, с другой стороны, это ведь не творчество в чистом виде, а лишь перенесение на бумагу своих воспоминаний, что сильно отличалось от того, чем занимался мой первый владелец - примерно так же, как работа фотографа отличается от работы живописца. Результаты могут быть схожими, но чувства и эмоции, затраченные при этом, совершенно иные. Они не лучше и не хуже, просто отличаются друг от друга. Как топор от скатерти, или чашка кофе - от ботинка. Кто решится утверждать, что первое ценнее второго в метафизическом плане?
  Мне хотелось видеть рядом с собой настоящего творца, а не его компиляцию. Конрад же пока был для меня загадкой. Возможно, это только начало - и, освободившись от оков, мешавших двигаться вперед, он сможет посвятить себя настоящей литературе? Я втайне надеялась на это. В моем понимании писатель должен был использовать свое воображение, а не обращаться то и дело к жизненному опыту. Это теперь я понимаю, что ошибалась, но тогда мое отношение к творчеству было весьма ограниченным. Да и мещанским в каком-то смысле, чего уж там.
  Меня никогда не тяготила ограниченность в передвижениях. Точнее, полное отсутствие возможности перемещаться самостоятельно из пункта "а" в пункт "б". Это сложно объяснить, но я попытаюсь. Вы можете представить себе, что вдруг очутились в какой-то внутренней и только вам доступной реальности? В ней есть все, что вашей душе угодно. Там, в этом мире, совершенно иная система ценностей, по шкале которой вы идеальны. Сознание способно выстроить любую многоуровневую структуру, позволяющую существовать вне вашего тела. Поверьте в собственную иллюзию, и она перестанет быть таковой, превратившись в единственно устраивающую вас реальность. Представили? Похоже на шизофрению, да. Но так ли это плохо? Все, что нужно человеку, это самореализация, и совершенно не важно, в какой сфере она будет происходить. Управление страной на самом деле мало чем отличается от мытья посуды в придорожном кафе, если и то, и другое занятие приносит вам одинаковое удовлетворение. Это так, что бы вы ни думали. Если принять это утверждение за истину, то возникает следующий вопрос: какая разница, происходит ли это в реальности или в воображаемом мире? Чего стоят все достижения, если к концу жизни вы понимаете, что даже не приблизились к тому, к чему стремились? Да и кто возьмется утверждать, что Наполеон добился большего, чем какой-нибудь сумасшедший, который в своем воображении отстроил целую вселенную и теперь ощущает себя Богом? И можно ли с уверенностью говорить о том, что первое реальнее второго? В моем понимании то, что я имею, гораздо ценнее всего, чем обладает любой из вас, хотя бы потому, что я аккумулирую в себе частички ваших личностей, с каждой новой буквой становясь богаче. Только не воспринимайте меня как паразита, это в корне неверно. Энергия творчества - мощнейший источник, который часто просто выбрасывается, как мусор. Я - хранитель. Так, во всяком случае, я сама к этому отношусь. Мне кажется, что Конрад понял это. Во всяком случае, теперь он стал относиться ко мне иначе. Не могу сказать, что это радовало меня, но я решила подождать, чтобы увидеть, что из всего этого выйдет. Создавалось впечатление, что этот мемуарист нашел во мне собеседника, который всегда готов выслушать его. Он стал смелее, открылся мне, но все еще скрывал нашу дружбу от внешнего мира, оставляя ее только для себя. Количество исписанных страниц росло, и вскоре я потеряла им счет. Впрочем, это глупо, пытаться измерить творчество в каких-либо единицах.
  
  К тому моменту, когда война практически подошла к концу, я обнаружил, что почти привык к своей теперешней жизни и трудом представлял себе, что буду делать дома. Я, конечно, по-прежнему раз в неделю писал письма, в которых говорил Адель о том, как скучаю по ней и ребенку, однако при этом отдавал себе отчет в том, что делаю это, скорее, по привычке. Или чтобы не показаться слишком черствым. В любом случае, причиной была не потребность чувствовать близких. Необходимость стрелять в других людей стала чем-то вроде чистки зубов по утрам или работы, за которую тебе платят деньги. Мысли о том, что я защищаю родину, давно отошли на задний план и забылись. О каком патриотизме может идти речь, когда ты играешь в карты со своими сослуживцами на табак, найденный в сумке убитого врага? Это не имеет никакого отношения к идее самопожертвования. Здесь что-то совершенно иное. Но мы никогда не переходили ту грань, за которой находилась точка невозврата - слишком яркими были воспоминания о том, что стало с Джоном.
  Понимая, что все это рано или поздно закончится, каждый из нас периодически заводил разговор о том, чем планирует заняться в мирное время. Несмотря на то, что мы старательно избегали опасных разговоров на тему привычки видеть смерть вокруг нас, все же находились те, кто не желал молчать. Хотя стоило бы. Был в нашем полку один парень - Анджей, совсем молодой, небольшого роста и с огромными синими глазами, в которых словно небо поселилось...
  Ну, вот, я заговорил высокопарными выражениями, однако иначе его не описать. Наверное, если бы он узнал о первом впечатлении, которое произвел на меня, то это бы надолго стало главной хохмой всего нашего полка.
  Так вот, мы его знали как отчаянного вояку. Я лично несколько раз наблюдал за тем, как этот дьявол с лицом ангела совершал настоящие чудеса храбрости. Я никогда не понимал, каким образом удается уцелеть тем, кто в открытую издевается над смертью, нахально пританцовывая перед ней и в последний момент отскакивая в сторону. Это поразительно, но он мог побежать в атаку в составе целой роты солдат и оказаться тем единственным, кто вернется из нее целым и невредимым. Что это - везение, или, может быть, невероятное, почти животное чутье? Не знаю.
  Война давно агонизировала, и нам все реже и реже приходилось участвовать в активных действиях, так что мы откровенно скучали. Анджей был, вопреки обыкновению, мрачен. Сидя под раскидистым деревом, он жевал травинку и с раздражением ковырял землю ножом.
  - Тебя что-то беспокоит? - мне на самом деле было интересно, что могло послужить причиной его плохого настроения.
  - Не то слово.
  - Что-то случилось?
  - Вот-вот случится.
  - И что же?
  - Война закончится, - он достал из кармана пару сухарей и начал грызть их с таким ожесточением, что я мысленно пожалел его зубы.
  - И что же в этом плохого?
  - Да как тебе сказать, - Анджей засунул сухарь за щеку и теперь отвечал с набитым ртом, нисколько не заботясь о впечатлении, которое производил при этом. - Вот ты что собираешься делать, когда все это закончится?
  - Хм, я об этом не думал, - признался я. - Главное ведь вернуться, разве не так?
  - Ты ведь богатенький мальчик, верно? - прищурился мой собеседник. - Золотая молодежь? Да не сердись так, я тоже не бедствую. То есть мы с тобой одного поля ягоды. Значит, ты меня поймешь. Мы побеждаем, в этом нет никаких сомнений. И вот приезжаешь ты домой весь такой героический, в орденах. Жена, дети... У тебя ведь семья, если я не ошибаюсь? У меня-то никого нет, кроме, возможно, каких-то дальних родственников. Родителей похоронил, жену не нашел, даже собаку не завел... Ну, да черт с ними. Ты приехал. Эйфория от смены обстановки прошла. Дальше что?
  - Что дальше?
  - Друг, ты на протяжении трех лет встаешь по команде, ложишься спать по команде, стреляешь, когда тебе скажут. Боже мой, да ты даже посрать без разрешения не способен! И вот все это заканчивается, и ты предоставлен самому себе. Долгожданная свобода? Как бы ни так! Здесь ты более свободен, чем там. У нас-то с тобой есть, куда возвращаться. В крайнем случае, мы можем всю оставшуюся жизнь валяться на подушках и потягивать коньяк. Это, кстати, именно то, что я собираюсь делать. А что светит тем, у кого нет наших возможностей? Приедет какой-нибудь очередной Джон Смит в родную деревню, а жена ему: о, дорогой, как хорошо, что ты вернулся, а то траву давно косить нужно. Так что давай-ка, скидывай шинель - и вперед. Возможно, сначала ему это даже понравится: ностальгия и все такое. А потом? В один прекрасный момент он поймет, что фактически для него ничего не изменилось. И если у него есть хоть крупица разума, он задаст себе один-единственный вопрос: ради чего все это было? Ты знаешь правильный ответ, Конрад?
  - Просвети меня.
  - Все это было нужно для того чтобы все оставалось, как и раньше. Нарыв давно зрел, и если бы не вмешался хирург, он бы прорвался рано или поздно. А так - и гной вышел, и все при деле.
  - Не понимаю, о чем ты.
  - Все ты понимаешь. Это только со стороны кажется, что в результате этой бойни что-то изменится. На самом же деле все, кто сидел наверху, там же и останется, а кто жрал объедки, будет продолжать это делать, только теперь у него на груди будут болтаться медальки.
  - Допустим. И что ты предлагаешь делать по этому поводу?
  - Да ничего я не предлагаю. Так, потрепаться захотелось.
  Не могу сказать, что этот разговор произвел на меня большое впечатление. О чем-то подобном я и сам думал не раз, и то, что кто-то разделял мою позицию, меня даже радовало. Тем не менее, до определенного момента я не относился к словам Анджея серьезно. Наверное, впервые я вспомнил о них, когда, вернувшись, наконец, домой, после радостного приема остался наедине с самим собой в нашей с женой спальне. Адель общалась с гостями на террасе, а я вдруг ощутил, что вернулся на несколько лет в прошлое, словно и не уезжал никуда вовсе. Подойдя к полке, на которой хранилась моя коллекция марок, я взял в руки альбом и опустился на край кровати. Если не считать пары слипшихся страниц, все было так, как в тот день, когда я попрощался с семьей и отправился на вокзал, твердо решив защищать свою родину до последней капли крови. Этой жидкости во мне еще осталось достаточно, да и родина вроде как была в порядке, однако присутствовало ощущение того, что я что-то сделал не так. Задумавшись о том, был ли у меня выбор, я был вынужден признать, что его не было. Не мог ведь я, на самом деле, просто сбежать? Это трусость и предательство. Трусость ли? Или, может быть, естественная реакция человека на желание кого-то другого послать тебя на смерть ради размытой цели, заключенной в общих фразах о том, что враг рядом и вот-вот ворвется в твой дом, чтобы убить твоих детей и изнасиловать твою жену? И предательство ли это? Если да, то предательство чего? Или кого? Какой должна быть клятва, чтобы платой за ее исполнение было самое дорогое, что есть у человека - собственная жизнь? У кого есть право распоряжаться этим даром?
  С трудом сдерживая чувства, которые рвались наружу, я вышел из комнаты и, стараясь выглядеть максимально приветливо, нашел в себе силы, чтобы несколько минут пообщаться с женой и нашими общими знакомыми, каждый из которых горел желанием узнать о том, что же такого ужасного я видел на этой "братоубийственной войне". Откуда это идиотское выражение? Я никогда не стрелял в своих братьев. Я убивал только тех, кто намеревался то же самое сделать со мной. Как можно называть братом того, кто, оскалившись, пытается перерезать тебе горло?
  К счастью, мы с Анджеем давно выяснили, что являлись едва ли не соседями - дорога до его поместья заняла у меня всего пару часов. Жена отнеслась к моему желанию повидаться с боевым товарищем с пониманием, за что я был ей безумно благодарен. Дом, в котором обитал мой приятель, оказался на самом деле даже чем-то похожим на мой собственный, так что я еще раз отметил про себя, насколько он был прав в своих суждениях о том, что мы, в принципе, мало чем отличаемся друг от друга.
  - Извини, что не встречаю! Иди на голос! Я сам не могу...
  Услышав крик Анджея, который доносился из глубины особняка, я последовал его совету и через несколько секунд оказался в небольшой комнате, оформленной в восточном стиле. На софе, развалившись на подушках, лежал мой знакомый и с насмешливым видом наблюдал за мной. Сразу было видно, что он мертвецки пьян, однако его язык не заплетался, а голос был ровным и даже будто немного скучающим. Кивнув в сторону кучи валиков и подушек самых разных размеров и форм, Анджей предложил:
  - Располагайся, как тебе удобно. Надеюсь, ты еще не отвык своими руками организовывать свой комфорт?
  - Не успел.
  Я быстро соорудил что-то наподобие кресла и уселся в него.
  - Значит, ты решил воплотить в жизнь свои планы на будущее?
  - А, ты об этом? - Анджей лениво качнул ногой в направлении батареи пустых бутылок. - Да, я на пути к просветлению. Осталось совсем немного. А ты как? Радуешься жизни?
  - Стараюсь.
  Осознание того, что мой собеседник прекрасно понимает причины, которые привели меня к нему в дом, как ни странно, совершенно не раздражало меня. Напротив, я вдруг успокоился - обстановка, царившая здесь, способствовала этому. Наверное, каждый в своей жизни хотя бы однажды бывал в лавке старьевщика. Так вот, эта комната чем-то напоминала подобные островки, замершие во времени посреди бурлящего океана жизни. Ну, вот, я снова впал в излишнее описательство. Постараюсь больше не делать этого.
  - Я вот о чем хотел поговорить, - я начал осторожно, понятия не имея о том, что в действительности собирался сказать. - Ты, конечно, был прав тогда. Ничего не изменилось. Я вернулся в тот же мир, из которого когда-то уехал. Это страшно.
  - Не особо, если не задумываться, - ответил Анджей, сделав большой глоток коньяка, даже не поморщившись.
  - Не все могут позволить себе забываться таким образом, как это делаешь ты.
  - Что мешает? Ах, да, у тебя же семья.
  - Вот именно.
  - Что ж, не повезло тебе, друг.
  - Да... То есть нет. Но я не о том. Да, здесь все, как и раньше. Но ведь наши родные не виноваты, правда?
  - Совершенно не виноваты.
  - И нужно жить дальше.
  - Конечно, нужно.
  - Но как?!
  Прежде чем ответить, Анджей приподнялся и, с сожалением взглянув на опустевшую бутылку, отставил ее в сторону и потянулся за новой. Пока он открывал ее, я с удивлением отметил, что его руки нисколько не дрожали, хотя этого следовало ожидать, особенно учитывая количество алкоголя, которое он, судя по всему, успел в себя залить. Справившись с пробкой, мой собеседник наполнил бокал почти до краев и вопросительно взглянул на меня.
  - Нет, спасибо, - я никогда не был сторонником выпивки и решил, что не стоит начинать.
  - Не буду настаивать. Как жить? Да никак. То есть просто жить, и все. Ни о чем не задумываясь, ничего не вспоминая. Ты все равно не сможешь изменить того, что уже произошло. Пули, которые ты выпустил, не вернутся назад. Люди, которым ты помог раньше времени отправиться на тот свет, давно спокойно гниют где-то. Да, у многих были дети, отцы, жены...
  - Достаточно, я понял тебя.
  - Извини, я увлекся. В общем, что сделано, то сделано. И черт с ним. Помнишь Джона?
  - Конечно.
  - Бери пример с него. Я всегда считал его немного придурковатым, а он на проверку оказался намного умнее нас с тобой. Просто в какой-то момент выключился - и все. Думаю, сейчас ему хорошо.
  - Он сошел с ума.
  Сказав это, я тут же понял, что сморозил глупость, но было уже поздно. Впрочем, Анджей и не думал иронизировать. Напротив, он был абсолютно серьезен.
  - Почему ты так в этом уверен? Может быть, он, наоборот, зашел в него?
  - Не понимаю тебя.
  - Ну, ты говоришь о нашем рассудке как о поезде, с которого можно сойти. Но если следовать твоей логике, то в него можно и войти. И откуда ты знаешь, что в данный момент мы с тобой находимся в купе, а не топчемся на перроне? По мне, так вполне можно предположить, что второй вариант гипотетически возможен. И даже вполне вероятен.
  - Ты говоришь об иллюзорности мира, в котором мы живем?
  В какой-то момент мне показалось, что алкоголь, наконец, начал оказывать на моего собеседника свое губительное действие - во всяком случае, его рассуждения стали напоминать то ли бред сумасшедшего, то ли обычный треп философов-недоучек, любующихся собственным красноречием.
  - Нет, ты меня не понял, - Анджей осуждающе посмотрел на меня, словно это я был первокурсником, а он - профессором, которому приходилось объяснять мне прописные истины. - Вся эта гадость вокруг нас до безобразия реальна, это бесспорный факт. Но кто сказал, что то, что находится за ее пределами, иллюзорно? И почему мы так в этом уверены? Неужели только потому, что нам необходимо потрогать руками предмет, чтобы поверить в его существование? Это, друг мой, слишком самонадеянно с нашей стороны - полагать, что истинно только то, что доступно нашему ограниченному пониманию.
  - Ты пьян...
  Эти слова вырвались у меня непроизвольно, и я сразу пожалел о сказанном, потому что Анджей неожиданно хрипло рассмеялся.
  - Ну, конечно, пьян! Это слишком очевидный факт для того, чтобы спорить по этому поводу. Но это только начало, Конрад, только начало.
  - Начало чего? - не понял я.
  - Вот это я и собираюсь выяснить.
  Сказав это, он вытащил из-под подушки карманный "Браунинг" и, не прекращая с улыбкой смотреть мне прямо в глаза, выстрелил себе в рот. Все это произошло так стремительно, что я не успел ничего сделать. Меня словно парализовало. Сидя на подушках, которые вдруг показались мне твердыми, как камень, я наблюдал за тем, как Анджей с совершенно спокойным выражением лица продолжал сверлить меня взглядом. Конечно, я понимал, что выжить после такой раны никто не мог, но все еще не был способен осознать случившееся. Наконец, немного придя в себя, я поднялся и на негнущихся ногах приблизился к мертвецу. Скорее по привычке попытавшись нащупать пульс, я почувствовал приступ тошноты и поспешил покинуть помещение. Судя по всему, в доме, кроме нас, никого не было. В какой-то момент я подумал о том, что следовало бы сообщить в полицию об этом происшествии, однако в итоге я решил не делать этого. Что бы изменило мое участие в деле? Ровным счетом ничего. Поэтому я просто вернулся домой. Когда я открыл дверь, снаружи было уже темно, но Адель, похоже, ждала меня. С тревогой взглянув на меня, он спросила, все ли со мной в порядке.
  - Да, конечно, милая.
  - Ты очень бледный.
  - Наверное, просто устал.
  - Как прошла встреча?
  - Прекрасно.
  Больше мы никогда не говорили об этом, но меня до сих пор мучает вопрос: нашел ли Анджей то, что искал? Хотя, наверное, глупо это все. Глупо и банально.
  
  Время шло, а Конрад все писал и писал. Со временем он стал все реже обращаться к теме войны и, в конце концов, полностью погрузился в мирные будни. В какой-то момент мне показалось, что он полностью пришел в себя - его тексты стали легче и больше не пахли кровью. Но, как выяснилось, это было ошибочное впечатление. Его хватило всего на пару недель. То ли он разучился быть счастливым, то ли просто не хотел этого. День ото дня он становился все раздражительнее, а по его текстам разлилась желчь. У него, как оказалось, были претензии ко всему, что его окружало. Общество слишком быстро забыло своих героев и теперь улыбалось бывшим врагам. Правительства заискивали друг перед другом, с важным видом подписывая липовые документы о вечной дружбе. Родственники навязывали ему свое общение, считая, что его нужно от чего-то спасать. Даже жена, его обожаемая Адель, была, по его мнению, чересчур мила и предупредительна.
  Он пытался пить. Впрочем, продлилось это недолго и очень быстро прошло само собой - судя по всему, он изначально не был предрасположен к пьянству. Но по мне, так лучше бы он потреблял алкоголь, потому что, не найдя выхода своим эмоциям и не имея представления о том, что является их первопричиной, Конрад стал строить свою собственную реальность. Не без моего участия, конечно. Проблема была в том, что он, будучи человеком, безусловно, приятным и неглупым, все же не обладал достаточным багажом знаний для того чтобы создать свою философию и снабдить ее не только входом, но и выходом. В результате он запутался в собственных рассуждениях, но не желал признаваться в этом, погружаясь в болото мыслей, которых не понимал до конца. Мне было откровенно жаль его, но что я могла поделать? Максимум, на что я способна, это направить человека в нужном направлении, но это возможно только в том случае, если он сам этого хочет. А Конрад не хотел. Напротив, он с совершенно идиотским восхищением несся по направлению к пропасти, и ему уже начинало казаться, что он ощущает запах свободы, которая вот-вот распахнет ему навстречу свои объятья. Не могу сказать, что в его рассуждениях не было смысла, но все они основывались на ошибочном, извращенном восприятии действительности. Если бы я была доктором, то поставила бы ему диагноз "ангедония", однако, к сожалению, печатной машинке в наши дни сложно получить диплом даже самого захудалого медицинского вуза. Поэтому я просто скажу, что он был болен, и рядом не было никого, кто мог бы ему помочь.
  
  Каждый день похож на предыдущий. В детстве я любил наблюдать за тем, как из крана в саду капала вода. Помню, я все ждал, что наступит тот момент, когда очередная капля окажется какой-то особенной, не такой как остальные. Но, конечно, этого так ни разу и не произошло. Моя теперешняя жизнь напоминает мне те моменты. Просыпаясь утром, я надеюсь на то, что вот-вот случится что-то, отчего будущее вдруг превратится в нечто туманное. Раньше я считал, что уверенность в завтрашнем дне много стоит, но, как оказалось, это было ошибкой. Вообще, мне недавно пришло в голову, что, возможно, причины войны кроются не в экономических или политических кризисах, а в элементарной скуке. Я бы даже вывел показатель обыденности, как, например, градус по Цельсию или Фаренгейту для определения температуры. Пусть это будет 1 Ск, как "скука". Достигает уровень своего максимума - пожалуйста, примите пилюлю в виде военного конфликта. Полегчало?
  Самое сложное в создавшейся ситуации то, что мне не с кем поговорить на эту тему. Моя жена - милейшее создание, но она не поймет. Когда-то я считал, что могу поделиться с ней любой мыслью, любым переживанием, но сейчас... Нет, это совершенно невозможно. Я знаю, как она отреагирует. Виновато улыбнется и обнимет меня, будто на самом деле стала причиной того, что со мной произошло. Это не так, конечно. Адель видит, что со мной не все в порядке, и старается помочь мне в меру своих возможностей. Но что она может? Любить меня еще больше? Я не могу требовать этого от нее, тем более что она и так всем своим видом показывает, что готова выполнить любую мою просьбу, любой каприз. Это не выход - ни для меня, ни для нее. Безумно жаль, что Анджей решил перейти черту, мне его очень не хватает. Возможно, он мог бы стать тем единственным, кто понял бы меня, потому что я сам себя не понимаю. Пишу всю эту ахинею и осознаю, что в ней нет ничего, кроме банального кризиса среднего возраста, наступившего немного раньше времени. Б.М.Б. давно не отвечает мне, возможно, потому, что я неправильно формулирую вопросы. В жизни каждого человека должен быть тот, кому он может сказать все - пусть это будет ничего не значащий набор слов, не важно. Необходим слушатель. В моем случае единственным собеседником, да и то не слишком разговорчивым, можно считать разве что мою "Ундервуд". Я зову ее Ундиной, хотя это и бессмысленно. В ее металле столько же от русалки, сколько в танке - от бабочки. Тем не менее, как странно бы это ни прозвучало, ей все же удалось влюбить меня в свои клавиши. Говорят, что если русалка родит ребенка от человека, то обретет душу - бессмертную и чистую, как слеза младенца. Кто знает, возможно, то, что я пишу сейчас, и есть наше дитя? Тогда мне жаль его, ведь он придет в этот свет калекой. Я все чаще задумываюсь о том, что мои размышления не должны увидеть свет. Во-первых, они не дадут людям ничего нового. А во-вторых, в этом мире и так слишком много темного и уродливого. Зачем усугублять эту мрачную палитру? Но пока рано думать об этом. Мне кажется, что я еще не все сказал.
  
  Конрад встал из-за стола и прошелся по комнате. Он заметил, что та часть пола, которую он часто измерял шагами, успела изменять цвет и теперь напоминала вытоптанные покрытия каких-нибудь сельских муниципальных учреждений, по которым каждый день бродят целые толпы людей, решающихся какие-то кажущиеся им важными проблемы. Мужчина усмехнулся, подумав о том, что однажды в это помещение зайдет какой-нибудь его потомок и, с удивлением взглянув на это унылое свидетельство одиночества, лишь пожмет плечами и покроет доски еще одним слоем лака или просто заменит их новыми. Почувствует ли он, что здесь когда-то сидел его предок, погруженный в собственные мысли, и пытался разобраться в себе? Безуспешно пытался, добавил Конрад про себя. Увлекшись фантазиями на тему будущего, он вдруг рассмеялся, поймав себя на том, что с удовольствием бы познакомился с этим неведомым человеком, который, возможно, окажется старше его самого. Как же, черт подери, некстати ушел Анджей! Возможно, его развеселили бы такие речи. Вспомнив о чем-то, мужчина заглянул в ящик стола и, порывшись в нем, наконец, нашел то, что искал. С сомнением взглянув на кусочек мела, который лежал на его ладони, он некоторое время сидел неподвижно, но потом поднялся и подошел к единственной пустой стене, на которой не было ни фотографий, ни других предметов, способных помешать его замыслу. Сначала нерешительно, но затем все более уверенно, он начал рисовать. Когда он отступил на шаг, перед ним красовался Анджей в полный рост. Конечно, он не мог претендовать на какую-либо художественную ценность, однако определенное портретное сходство присутствовало - Конраду еще в детстве говорили о том, что у него был талант живописца. Правда, он так и не развил его, растратив свои задатки на всякую мелочь. Стараясь соответствовать своему статусу, если и не относившему его к высшему обществу, то явно исключавшего из числа рядовых граждан, он получил разностороннее образование. Когда-то он совершенно искренне гордился своей способностью поддержать беседу на любую тему. В действительности же его знания были настолько поверхностными, что он так и не смог определиться с тем, в какой сфере был специалистом. В конечном итоге, Конрад пришел к выводу, что такой сферы в принципе не существовало - единственная профессия, требования которой содержание его головы могло удовлетворять, была журналистика, да и то далекая от серьезной аналитики. Однако он никогда не рассматривал возможность работы в средствах массовой информации, так как это, по его мнению, было пустой тратой времени и заигрыванием с публикой. Нет-нет, популистом он не был. Как, в принципе, не относил себя ни к либералам, ни к консерваторам, ни к лейбористам. Сначала его самого полностью устраивала такая позиция, которую он считал проявлением свободомыслия и незашоренности мышления. Однако со временем, взрослея, Конрад осознал, что просто так и не смог определиться со своими жизненными принципами, оставшись на уровне вечно сомневающегося и критикующего все подряд обывателя. Это понимание пришло к нему слишком поздно, когда уже поздно было метаться в поисках дна, от которого можно было бы оттолкнуться. К счастью, у него хватила духа признаться себе в собственной ограниченности и прекратить попытки казаться чем-то большим, чем он являлся на самом деле.
  - Вот, друг, мы снова вместе, - вслух произнес он, обращаясь к рисунку на стене. - Видишь, я все еще подвержен внутренним монологам. Может быть, пора переходить на новый уровень? Диалог - это по-нашему, да? Ну, что же ты молчишь?
  Конечно, Конрад был далек от мысли о том, чтобы воспринимать портрет, нарисованный мелом, как нечто одушевленное. И все же, создав себе компаньона, пусть и ненастоящего, он почувствовал себя лучше.
  - Ну, ничего, я пока могу поговорить за двоих. Ты был прав, Анджей. Практически во всем. Я недавно задумался о предопределенности, которой заражена вся наша жизнь, и пришел к выводу, что у меня по факту не было выбора. Понимаешь, о чем я? То есть, родившись у своих родителей, я заполнил собой некую ячейку, которой было предназначено отправиться на это гребаную войну, чтобы потом вернуться домой. Мне кажется, что я уже выполнил все, что было в меня заложено, и теперь доживаю, постепенно вырабатывая собственный ресурс. Я помню, что у тебя не было детей, так что ты вряд ли поймешь мои чувства по этому поводу. Видишь ли, у меня семья, и мне сложно смириться с тем, что мои потомки также всего лишь части этого конструктора. А по всему выходит, что это так. Адель, моя жена, напоминает мне какой-то поддерживающий механизм, без которого я бы давно упал. Помнишь Колосса и его глиняные ноги? Мне кажется, что это про меня. Пока она рядом, я стою. Что скажешь?
  Следуя за первоначальной мыслью, Конрад увлекся и говорил все быстрее и увереннее. Со стороны могло показаться, что он читает текст со сцены какого-нибудь камерного театра.
  - И что делать со всем этим? Понятия не имею. Ты сильный, сумел вовремя определиться и не стал дожидаться страха, который обязательно возник бы рано или поздно. Поймал момент, можно сказать. Знать бы, что там, за чертой - возможно, и я бы последовал твоему примеру. Здесь дилемма, с которой мне самому не разобраться. С одной стороны, мне хочется, чтобы все это скорее закончилось. Но, с другой, важно присутствие сознания как такового. Если там ничего нет, то я просто исчезну. Да, знаю, это вечный вопрос, на который ни у кого нет ответа, извини. Мои стенания, наверное, кажутся тебе смешными. Знаешь, я бы с удовольствием сейчас услышал твой голос, даже если бы он сказал мне о том, что я неправ во всем. Возможно, это даже было бы лучшим вариантом из всех возможных. Я никогда не любил ошибаться, но теперь мне это просто необходимо. Если бы появился некто, вызывающий доверие, кто убедил бы меня в том, что я идиот, наверное, не было бы на Земле человека счастливее меня. Но где его взять? Или как разглядеть? В последнее время я почти не выхожу из дома. Сказать, почему? Будешь смеяться, но я до смерти боюсь пройти мимо этого посланника господня и не обратить на него никакого внимания.
  Конрад в отчаянии взъерошил волосы и на несколько секунд замолчал, словно предоставляя возможность кому-то невидимому внести косвенную ремарку в его выступление. Наконец, поставив стул напротив рисунка, он опустился на него и продолжил.
  - Помнишь Джона? Как считаешь, он мог бы быть тем самым человеком, которого я так и не смог разглядеть? Ведь все пророки были в каком-то смысле немного не в себе. Многих из них считали ненормальными. Возможно, так и было. Однако дело здесь не в нормальности, какой мы привыкли ее воспринимать, а в том, что любого, кто понимает хоть на миллиметр больше остальных, мы с огромным удовольствием и во всеуслышание объявляем сумасшедшим.
  - Возможно, в этом есть какой-то смысл.
  Конрад не сразу смог определиться с тем, откуда донесся голос Анджея - то ли со стороны стены, то ли он зародился в его собственной голове, отразившись эхом от черепной коробки. Тем не менее, он обрадовался реакции своего иллюзорного собеседника и сразу заулыбался.
  - Рад, что ты все же решил присоединиться ко мне.
  - Это еще вопрос, кто к кому присоединился, - знакомые интонации заставили мужчину откинуться на спинку стула и рассмеяться.
  - Думаешь, я все же решусь последовать за тобой? Это вряд ли, друг. Ты ведь меня знаешь.
  - Откуда? Ты сам себе незнакомец.
  - Не понимаю.
  - Ну, тот прохожий, которого ты все боишься пропустить, не заметить. Ты и есть он. Не думал об этом?
  - Честно говоря, нет.
  - Зря. Можно ведь до конца своих дней ждать кого-то, перекладывая на него ответственность за собственную несостоятельность. А ответ - вот он, перед тобой. Нужно лишь взглянуть на собственное отражение в зеркале, и ты увидишь Бога. Мы ведь все его подобия, не забыл?
  - Никогда не думал, что ты верующий.
  - Я не верующий, я - верящий. Это разные понятия, которые не следует путать. Учитывая то, что ты меня воспринимаешь как голос в твоей голове, мне сложно объяснить тебе это.
  - Скажи, - Конрад замялся на секунду. - Это шизофрения?
  - Да, если тебе проще так думать, - отозвался Анджей. - Но не стоит сильно переживать по этому поводу. Видишь ли, сумасшествие - это всего лишь несоответствие.
  - Несоответствие чему?
  - Да чему угодно. Правилам, обычаям, законам, ожиданиям. Стоит человеку выйти за рамки общепринятой морали, как его тут же готовы объявить психом. Вот я - меня ты считаешь сумасшедшим, учитывая то, что я с собой сделал?
  - Ну... - мужчина задумался. - Сумасшедшим, наверное, нет. Ненормальным - да. Тебя это оскорбляет?
  - Совсем нет. Напротив, даже радует. Быть таким как все - тоска смертная. Другой вопрос, что не быть вообще - тоже не слишком радостная перспектива.
  - Но ты - есть?
  - Это сложный вопрос. Я читал у кого-то, что наши покойники существуют только до тех пор, пока мы о них помним. У меня никого нет, кроме тебя. Ни родителей, ни детей. Возможно, найдется какой-нибудь дальний родственник, которому достанется мое поместье, но, скорее всего, оно отойдет государству. Но я не то хотел сказать. Сейчас я чувствую себя живее, чем тогда, когда топтал землю. Но вот умрешь ты, и я не уверен в том, что сам не уйду вместе с тобой.
  - Но ты ведь помнишь о тех, кто был тебе когда-то дорог.
  - Да, конечно.
  - Значит, и они живы. И я буду жив, пока обо мне будут помнить мои дети. А когда умрут они, то же самое произойдет и с ними. Понимаешь, о чем я? Это круговая порука. Никто никогда не умирает, потому что умирают все и постоянно.
  - Как ты оригинально это завернул.
  - Сам не ожидал. Но это ведь логично. Мы как звенья одной цепи.
  - Красиво. Но ненадежно.
  - Почему?
  - Если одно звено окажется бракованным, рухнет все, что на нем держалось. Твоя система похожа на того самого Колосса, о которым ты недавно вспоминал.
  - Пусть так.
  
  Еще одно воспоминание, которое вдруг всплыло в моей голове, относится к тому дню, когда мы познакомились с Джоном. Вообще, я решил, что до этого относился предвзято к формату дневника. Возможно, это вообще единственно верный способ выражения своих мыслей, и мое первоначальное стремление облечь собственные мысли в какую-то литературную форму было изначально обречено на провал. Впрочем, не страшно. Моя Ундина простит мне такую вольность, да и Б.М.Б., скорее всего, возражать не станет. Представляю, с каким выражением на лицах мои дети будут читать всю эту чушь... Ах, да, я забыл о том, что она до них не дойдет. Тем лучше. Итак, я впервые увидел Джона еще до того, как мне пришлось узнать о том, чем на самом деле является война. К тому моменту я знал только, что вскоре нам всем предстоит совершить нечто грандиозное. К сожалению, я по какой-то причине прочертил воображаемую линию своей будущей жизни вправо от нуля, а нужно было просто взглянуть в противоположном направлении - там была точно такая же бесконечность, только со знаком "минус". Тогда я об этом не думал, но сейчас понимаю, что Джон все осознал гораздо раньше меня, хоть и не показывал этого. Скажу больше, он был едва ли не самым жизнерадостным из нас. Как ему удавалось так долго сохранять присутствие духа, ума не приложу. Наверное, это и есть тот самый пресловутый внутренний стержень, о котором я столько раз слышал. Но тогда он был для меня всего лишь чудаком, который, сидя рядом со своим раскрытым вещевым мешком, смотрел на него с таким недоумением, словно видел впервые. Заинтересовавшись, я подошел ближе и также заглянул внутрь. То, что я там увидел, настолько не соответствовало окружающей нас обстановке, что я закашлялся от неожиданности, стараясь не рассмеяться. Джон взглянул на меня своими голубыми глазами и смущенно развел руками:
  - У меня сумасшедшая семейка. Пять сестер, представляешь? И все младшие. Мне бы хотя бы одного брата...
  - Откуда все это?
  Я присел рядом с ним на корточки и, подцепив двумя пальцами моток пряжи, вытащил его из мешка.
  - Собачья шерсть, - кивнул Джон с унылым видом. - Мама говорит, она помогает при любой болезни. Наверное, для этого и положила мне ее с собой. Хотя мне сложно представить себе, как это спасет меня в случае ранения.
  - Ну, ты рано себя хоронишь. Возможно, мамин подарок еще тебе пригодится. Меня зовут Конрад.
  - Я Джон.
  Мне было интересно, что еще мой новый знакомый обнаружит в своих вещах, однако больше ничего интересного я там не увидел, если не считать каких-то милых мелочей, над которыми в обычной жизни было принято смеяться, но здесь - кто знает? - они могли оказаться весьма полезными. Наконец, закончив ревизию своего имущества, Джон взглянул на меня.
  - Судя по тому, как ты оптимистично настроен, героическая гибель во имя родины в твои намерения не входит?
  - Не было таких планов.
  - И как ты намереваешься уцелеть в этой заварушке?
  - Что значит - как? Мы ведь не какое-нибудь африканское племя представляем. У нас, если ты не слышал, самая мощная армия в Европе!
  - Даже так? - мой собеседник почему-то заулыбался после этих слов. - Хочешь печенье? Мои сестры так меня им нагрузили в дорогу, что я, сколько ни старался, все никак не могу раздать до конца.
  - Что? - он слишком резко поменял тему, и я не сразу понял, о чем он. - Нет, спасибо. Ты не хочешь говорить о войне?
  - Не хочу, - честно признался Джон.
  - Почему?
  - А зачем? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни.
  - И все же мне было бы интересно услышать о том, что ты думаешь по поводу всего этого.
  - Ну, хорошо, раз ты так хочешь этого, - Джон сдался. - Посмотри вокруг себя. Видишь всех этих ребят. Запомни их хорошенько, потому что уже через пару месяцев многих из них не будет в живых.
  - А ты пессимист.
  Мне приходилось и прежде сталкиваться с теми, кто не верил в положительный исход этого конфликта, и я поспешил озвучить свое несогласие с такой позицией. Однако мой собеседник, похоже, был готов к такой реакции, потому что тут же ответил, не раздумывая ни секунды.
  - Ты ведь не считаешь, что пули наших врагов летят медленнее, чем твои, или что они сделаны из хлебного мякиша? Или ты веришь в то, что, завернувшись во флаг Великобритании, ты превратишься в сверхчеловека? Поверь мне, друг, англичанина убить ни капли не сложнее, чем немца. Возможно, даже легче, особенно если учитывать мысли, с которыми такие, как ты, идут в бой. Чем быстрее ты осознаешь, что главное для тебя - выжить любой ценой, тем легче тебе будет в дальнейшем.
  Как это ни странно, но это был первый и единственный случай, когда Джон Смит разговаривал со мной на равных. Уже через пару дней он вдруг превратился в того недалекого увальня, каким я его и запомнил. Все, о чем он говорил тогда, сбылось с пугающей точностью. После Вердена я не встречал никого из тех, с кем прибыл на фронт, не считая его и Анджея. Теперь я вообще остался один. Иногда мне кажется, что я уцелел благодаря чистой случайности. Ведь вероятность того, что единственным выжившим окажусь именно я, была настолько мизерной, что ее и в расчет не стоило принимать. Но вот он я - сижу у себя дома и пытаюсь оправдать свое существование. Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны по отношению к Смерти, которая почему-то решила, будто я достойнее остальных. Или, может быть, она просто забыла обо мне как о чем-то неважном и не заслуживающем внимания? Мне не хочется верить в это. Главным образом потому, что она может вспомнить обо мне в самый неподходящий момент.
  
  Случилось то, чего я боялась больше всего: в какой-то момент Конрад утратил связь с реальностью. Он, правда, еще некоторое время пытался изображать полноценного члена общества, но чем дальше, тем больше он отдалялся от своей семьи. Нет, он не был слишком агрессивным, так что за жизни его родных я была спокойна. Проблема была в другом. Он вдруг понял, что со мной ему легче, чем с людьми. Конечно, это в некоторой мере мне даже польстило, однако я прекрасно понимала, что, сидя за столом, он видел во мне отнюдь не партнера, а всего лишь способ уйти от реальности. То же самое можно было сказать и о Б.М.Б., и об Анджее, точнее, его изображении. Возможно, были и другие - я не могла знать всех граней его жизни вне четырех стен, в которых был заключен мой мир.
  Однажды, когда он в очередной раз сидел передо мной, барабаня по клавишам и одновременно болтая с призраком Анджея, дверь в нашу мастерскую тихо открылась - и в проеме показалась женская фигура. При нашей первой встрече она показалась мне достаточно невзрачной, и поэтому все последующее время я представляла ее такой серой мышкой, которая готова была исполнить любое пожелание своего супруга, лишь бы тому было хорошо. Представьте себе мое удивление, когда передо мной возникла роскошная женщина с шикарной фигурой и копной волнистых волос, мягко ниспадающей на плечи. Машинально реагируя на прикосновения Конрада, я наблюдала за гостьей, которая, неслышно ступая, приблизилась к своему мужу почти вплотную, и только тогда он обернулся. Я испугалась, что он рассердится, поняв, что жена стала свидетельницей его безумия, однако все вышло иначе. Конрад вдруг как-то весь сжался и замолчал на полуслове.
  - Милый, что все это значит? - голос Адель звучал ровно, даже слишком.
  Мужчина ничего не ответил. Он сидел теперь неподвижно, уставившись перед собой и никак не реагируя на происходящее. Жена тем временем, устав ждать, повторила свой вопрос, уже более настойчивым тоном. И снова никакой реакции. Адель схватила мужа за плечо и встряхнула его, зовя по имени. Затем наклонилась и заглянула ему в глаза. Я не знаю, что она там увидела, но ее лицо вдруг исказила гримаса ужаса, и она, отпрянув, стремительно выбежала из комнаты. Как только она скрылась из вида, мне показалось, что Конрад вот-вот очнется и вернется к своему дневнику. Но шли минуты, а он продолжал сидеть без движения, лишь иногда вздрагивая в такт биения своего сердца. Когда несчастная женщина вернулась в сопровождении какого-то бородатого мужчины, который, судя по их сходству, мог приходиться ей отцом, перед ними предстала та же картина: Конрад, сидя в прежней позе, бессмысленно улыбался чему-то, что было невидно никому, кроме него.
  - Папа! Папа, посмотри на него! - Адель вцепилась отцу в руку и повисла на нем, с трудом контролируя себя. - Что с ним? Не молчи, ты же врач!
  - Не мешай.
  Вошедший со знанием дела осмотрел Конрада, прощупал пульс и проверил рефлексы. Когда он выпрямился, вид у него был встревоженный.
  - Прости меня, дочка, но пока я не могу сказать ничего определенного. Чтобы поставить точный диагноз, мне нужно провести ряд исследований.
  - Но он ведь не видит ни тебя, ни меня! - воскликнула женщина. - Я знаю, что ты пытаешься беречь мои чувства. Не нужно этого делать, я уже давно не ребенок. Говори, как есть.
  - Я это и делаю, - возразил доктор. - Ни один специалист не сможет сказать ничего определенного, лишь пару минут понаблюдав за пациентом. Говорю же: потерпи. Я все выясню, обещаю тебе.
  Подхватив Конрада под руки, отец с дочерью с трудом выволокли безвольно повисшее тело из комнаты и закрыли за собой дверь. Несколько минут я прислушивалась, ожидая, что вот-вот кто-нибудь войдет. Но этого не произошло - ни через минуту, ни через день, ни через месяц. Я вообще больше никогда его не видела. К тому моменту, когда на моих клавишах образовался тонкий слой пыли, я успела наизусть выучить текст последнего сообщения, которое так и остался во мне.
  
  Кажется, я, наконец, начал понимать то, что пытался сказать мне Джон. Помнишь? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни. И вот - я среди любящих людей, а ощущение такое, словно у меня вместо крови грязь, в которой мы тонули тогда, находясь под вражеским огнем. И дело не в моем желании, от него как раз ничего не зависит. Я долго думал и пришел к выводу, что наша жизнь - монета, которую подкидывает в воздух кто угодно, но только не мы. Выпадет тебе решка - и ты святой. Сыграет орел - и ты тиран. Правда, остается еще ребро, на которое меня угораздило приземлиться. В другой ситуации можно было бы сказать, что вот оно, свершилось - перед нами яркий пример того самого выбора, право на который нам даровал Господь. Но мы-то с тобой понимаем, что это не так. Ведь если покрыть одну половину человека медом, а на другую вылить кипящее масло, сложно ожидать, что он не ощутит никакой разницы. Мое прошлое - то самое масло, и она продолжает жечь меня, несмотря на обилие меда. Старательно обмазывая меня им, Адель делает только хуже. Я не могу винить ее в этом - она делает все, что может, но этого мало. Боюсь, что рано или поздно я сделаю ей больно. Если это произойдет, я никогда себя не прощу. Поэтому я принял решение - я выбираю другую сторону. Не знай я тебя, подумал бы, что ты станешь осуждать меня и обвинять в малодушии. Но я уверен, что этого никогда
  
  Больше Конрад не успел ничего сказать. Хотя, может быть, так даже лучше. Кто знает, как далеко он зашел бы в своих рассуждениях. Но это лишь предположения, пустое. В реальности же я была вынуждена вспомнить о том, что значит быть никому не нужной. Стоять на одном и том же месте, вспоминая то немногое, что успело с тобой произойти, и размышлять о том, действительно ли ты ничего не могла сделать. Это многоступенчатый процесс. Сначала ты напряжена - ждешь, что еще немного, и все снова станет, как прежде. Затем ты раздражаешься: сколько можно? Я ведь не какая-нибудь устаревшая дешевка, а, как-никак, оригинальная модель! Это вам не шоколад в кальсонах искать. Таких как я еще поискать нужно! Убедив себя в собственной уникальности, ты немного успокаиваешься, потому что понимаешь: еще чуть-чуть - и о тебе обязательно вспомнят. Потом приходит беспокойство. Следом за этим наступает паника: неужели?! Дальше - апатия. Ты просто готова ждать столько, сколько потребуется. И я ждала. И ждала. И ждала. *** Конец ознакомительного фрагмента. Читать полную версию: https://andronum.com/product/kazimirskiy-roman-undervud/
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"