Блэк Холли : другие произведения.

Белая кошка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В роду, некогда освоившем магическое мастерство, лишь один семнадцатилетний Кассель Шарп не обладает потомственным даром - но нисколько не жалеет об этом. Пока его семья вовсю нарушает закон, наводя порчу, манипулируя чужими воспоминаниями и практикуя иную ворожбу, он изо всех сил старается жить нормальной жизнью. Но однажды среди ночи он просыпается на крыше школьного общежития - и с этого начинается череда странных и зловещих событий. Кто мог наслать на него проклятие и за какие прегрешения? Уж не замешано ли здесь прошлое Касселя, темное местами для него самого?

Белая кошка

[]

Annotation

      В роду, некогда освоившем магическое мастерство, лишь один семнадцатилетний Кассель Шарп не обладает потомственным даром — но нисколько не жалеет об этом. Пока его семья вовсю нарушает закон, наводя порчу, манипулируя чужими воспоминаниями и практикуя иную ворожбу, он изо всех сил старается жить нормальной жизнью. Но однажды среди ночи он просыпается на крыше школьного общежития — и с этого начинается череда странных и зловещих событий. Кто мог наслать на него проклятие и за какие прегрешения? Уж не замешано ли здесь прошлое Касселя, темное местами для него самого?

Холли Блэк Белая кошка

     Посвящается всем кошкам,
     Которых я убила в других книгах

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Открываю глаза. Черепица холодит босые ноги. Опускаю взгляд, и тут же начинает кружиться голова. Судорожно вдыхаю морозный воздух.
     В небе мерцают звезды, а внизу посреди квадратного дворика возвышается бронзовый памятник полковнику Уоллингфорду. До меня постепенно доходит, где я, — на крыше общежития Смит-холл.
     Как я сюда попал? По лестнице поднялся? Ничего не помню. Как вообще сюда попадают? Паршиво — ведь надо как-то спускаться, и хорошо бы не угробиться по пути.
     Меня трясет. Усилием воли заставляю себя не двигаться. Дышать медленнее. Вцепиться в шифер пальцами ног.
     В абсолютной полуночной тишине моя возня, каждый вздох порождает эхо. Над головой темнеют ветви деревьев. От шороха листьев испуганно вздрагиваю и на чем-то поскальзываюсь. Оказывается, здесь мох растет.
     Пытаюсь удержать равновесие, но ноги не слушаются.
     Изо всех сил хватаюсь за воздух и падаю ничком на холодную черепицу. В ладонь врезается острый край медного водостока, но боли почти нет. Суматошно нашариваю ногами опору — крошечный пластиковый треугольник, такие ставят на крышах, чтобы снег не падал вниз целыми сугробами. Вроде больше не сползаю — смеюсь от облегчения. Но наверх точно не залезть — слишком уж сильно меня трясет.
     Холод сковывает пальцы. От прилива адреналина гудит в голове.
     — Помогите, — чуть слышно шепчу я и прикусываю щеку, пытаясь подавить клокочущий в горле истерический смех.
     Никаких криков о помощи. Нельзя никого звать, иначе грош цена всем моим попыткам казаться нормальным, а я так тщательно над этим работал. Только дети ходят во сне, не нормальные люди, нет, — слишком уж нелепо, слишком странно.
     В темноте видно не очень хорошо, но здесь должны быть еще такие штуковины — для снега, хотя на мой вес они явно не рассчитаны. Если бы подобраться поближе к окну, попробовать в него влезть.
     Медленно-медленно тянусь ногой к ближайшему пластиковому треугольничку, извиваюсь червяком. Неровная, местами сколотая черепица обдирает голый живот. Первая зацепка, еще одна — чуть пониже, потом вбок, и я у края. Вот и все. Лезть больше некуда — окна слишком далеко. Тяжело дышу. Ладно, будет стыдно, конечно, но от этого еще никто не умирал.
     Несколько раз глубоко вдыхаю ледяной воздух и кричу:
     — Эй! Эгей! Помогите!
     Мой голос уносит ночь. Где-то на шоссе приглушенно гудят машины. В окнах подо мной никто ничего не слышит.
     — ЭГЕЙ! — теперь уже ору что есть мочи. Даже в горле запершило. — Помогите!
     В комнате внизу загорается свет, двигаются чьи-то руки, открывается окно, заспанный голос спрашивает:
     — Кто здесь?
     На мгновение голос кажется знакомым, похожим на голос одной девчонки. Мертвой девчонки.
     Свесив голову, выдаю свою самую смущенную улыбку. Только бы не психанула.
     — Я тут, на крыше.
     — Боже мой, — пугается Жюстина Мур.
     В окне появляется Уиллоу Дэвис:
     — Сейчас позову коменданта.
     Прижимаюсь щекой к холодному шиферу и пытаюсь успокоиться. Все будет хорошо. На мне нет проклятия. Еще чуть-чуть продержаться — и порядок.

     Из общежития выбегают ученики. Собирается целая толпа.
     — Прыгай! Ну же! — кричит какой-то придурок.
     — Мистер Шарп? — Это уже Уортон. — Немедленно спускайтесь, мистер Шарп!
     Седые волосы торчат в разные стороны, словно его током шарахнуло. Халат наизнанку, и пояс болтается. Редкостный шанс выпал всей школе — полюбоваться на белые трусы в обтяжку, которые носит завуч.
     Но на мне-то вообще ничего, кроме трусов, нет. По сравнению со мной вид у него вполне приличный.
     — Кассель! — кричит мисс Нойз. — Только не прыгайте! Понимаю, порой приходится туго…
     И замолкает, не зная, что бы еще добавить. Задумалась, наверное, насколько туго мне приходится. На оценки никогда не жаловался, с остальными в ладах.
     Смотрю вниз. Повсюду щелкают камеры мобильников. Девятиклассники свешиваются из окон соседнего Стронг-хауса, десяти- и одиннадцатиклассники в пижамах и халатах толпятся на газоне. Конечно, черта с два их сейчас загонишь обратно.
     Ухмыляюсь во весь рот и тихонько говорю сам себе:
     — Сейчас вылетит птичка.
     — Спускайтесь немедленно, мистер Шарп! Я вас предупреждаю! — опять кричит завуч.
     — Мисс Нойз, я в порядке. Не знаю, как сюда попал. Ходил во сне, наверное.
     А снилась мне белая кошка. Уселась на грудь, часто задышала — словно хотела весь воздух из легких вытянуть, а потом раз — и откусила язык. И не больно совсем, только невероятно страшно. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мокрый красный язык мышью извивался у нее в зубах. Вернуть его во что бы то ни стало! Я вскочил с кровати и прыгнул на зверюгу, но не тут-то было: слишком уж шустрая и тощая. Погнался за ней. А потом уже проснулся на крыше.
     Вдалеке завыла сирена, все ближе, ближе. Не могу больше улыбаться — губы болят.
     Пожарные ставят лестницу, снимают меня, выдают одеяло. Зубы так стучат, что ни на один вопрос толком ответить не получается. Как будто правда кошка язык откусила.

     В кабинете завуча последний раз я был вместе с дедом, на зачислении. Помню, он пересыпал в карман мятные леденцы из хрустальной вазочки, когда Уортон отвернулся. Тот все распинался, какой из меня получится превосходный ученик. А вазочка меж тем перекочевала в другой карман дедовского пальто.
     Сижу в том самом зеленом кожаном кресле, кутаюсь в одеяло, дергаю марлевую повязку на руке. Да уж, превосходный ученик.
     — Ходили во сне?
     Уортон постукивает затянутой в перчатку рукой по истертым корешкам каких-то древних энциклопедий. Уже успел нацепить коричневый твидовый костюм, но волосы по-прежнему торчат в разные стороны.
     На столе красуется новая хрустальная вазочка с леденцами. Дешевка. В голове гудит. Вот бы это были не конфеты, а аспирин.
     — Я раньше ходил во сне, но очень давно.
     С детьми такое часто случается, особенно с мальчиками, — в Интернете вычитал, еще в тринадцать, после того раза, когда, посиневший от холода, проснулся на дороге. Странное было чувство: будто откуда-то вернулся, но откуда — не помню.
     Лучи восходящего солнца золотят кору деревьев за окном. Мисс Норткатт, директриса, пьет кофе. Глаза распухли и покраснели. Она так вцепилась в кружку с эмблемой Уоллингфорда, что кожа на перчатках натянулась.
     — У вас, кажется, были проблемы с девушкой?
     — Нет. Вовсе нет.
     После зимних каникул Одри меня бросила. Из-за моего поганого характера. А какие, спрашивается, могут быть проблемы с девушкой, если и девушки-то нет?
     Директриса прокашливается:
     — Поговаривают, вы принимаете ставки на деньги. Может, проблема в этом? Задолжали кому-то?
     Опускаю глаза и пытаюсь сдержать улыбку. Да-да, моя маленькая криминальная империя: немного подлога, азартные игры и никаких фокусов, я даже братцу Филипу отказал, когда тот предложил в обход закона снабжать учеников спиртным. Директрисе-то вроде наплевать на наши развлечения. Слава богу, она не знает, что ставят в основном на учителей — кто с кем спит. На нее с Уортоном к примеру. денег не жалеют, хотя что между этими двумя может быть? Качаю головой.
     — Возможно, перепады настроения? — Это уже завуч Уортон.
     — Нет.
     — Потеря аппетита? Сон нарушен?
     Он что, справочник цитирует?
     — Да, со сном явно проблемы.
     — Вы что имеете в виду? — Директриса вся напряглась.
     — Да ничего! Я во сне ходил, понимаете? И с крыши прыгать не собирался. Если бы хотел покончить с собой — не полез бы на крышу, выбрал местечко повеселее. А если с крыши — так уж точно штаны бы не забыл надеть.
     Норткатт пьет кофе. Кажется, расслабилась чуть-чуть.
     — Наш юрист говорит: без медицинского осмотра в общежитии вам оставаться нельзя. Мы должны быть уверены, что подобное впредь не повторится. Страховка такого не покроет.
     Знал, что придется от них натерпеться, но чтобы так! Ну, думал, отчитают; может быть, вкатают пару плохих отметок по поведению, но не настолько же все серьезно. Почти целую минуту ошарашенно молчу.
     — Но я же ничего плохого не делал!
     Полнейшая, конечно, глупость. Гадости не потому случаются, что ты их заслужил. Да и, честно говоря, грехов на моей совести немало.
     — Мы связались с Филипом, он вас заберет, — подводит черту завуч и переглядывается с директрисой. Его рука непроизвольно тянется к воротнику — там на разноцветном шнурке наверняка висит амулет, хоть под рубашкой и не видно.
     Ну, понятно. Думают, мастер надо мной поработал. Ведь почти ни для кого не секрет, что мой дедуля трудился в свое время на семью Захаровых: у него вместо половины пальцев маленькие черные культи — мастер смерти, сразу видно. А про маму в газетах писали. Неудивительно, что Уортон и Норткатт готовы любые мои выкрутасы списать на проклятие. Поднимаюсь:
     — Не можете вы меня отчислить за хождение во сне. Это наверняка противозаконно. Это дискриминация по…
     Неожиданно замолкаю. Желудок на мгновение скручивает от нестерпимого холодного ужаса. А вдруг и вправду прокляли? Касался ли меня кто-нибудь? Незаметно? Нет, голыми руками никто не трогал, только в перчатках.
     — Мы ничего окончательно не решили.
     Директриса роется в бумагах на столе, а завуч наливает кофе.
     — Так я остаюсь в школе?
     Не хотелось бы, конечно, ночевать одному в пустом родительском доме, тем более вламываться к кому-нибудь из братцев, но что поделать. Все, что угодно, лишь бы жизнь моя шла как идет.
     — Отправляйтесь в комнату и соберите вещи. Будем считать это больничным.
     — Но только пока не пройду медосмотр?
     Молчат. Неловко топчусь возле кресла и, так и не дождавшись ответа, выхожу в коридор.

     Можете особо не сочувствовать. На самом-то деле я убийца. В четырнадцать лет убил одну девчонку. Лила была моим лучшим другом, я ее любил и убил все равно. Мало что помню, все как в тумане. Стоял над телом и криво улыбался, руки по локоть в крови, так меня и нашли мои братья. Отчетливо помню лишь, как смотрел на Лилу и радовался, будто мне что-то с рук удачно сошло. И голова кружилась.
     Об этом никто не знает, кроме моей семьи. Ну и меня, конечно же.
     Но таким я быть не хочу. Поэтому в Уоллингфорде прикидываюсь и вру изо всех сил, а постоянно притворяться страшно трудно. Никогда, к примеру, не слушаю музыку, которая мне нравится, только ту, которая должна нравиться. И девушку бывшую пытался убедить, что я вовсе не я, а тот, кем она меня хочет видеть. В компании всегда сажусь в сторонке и вычисляю, как бы их половчее рассмешить. Только это у меня и выходит хорошо — врать и прикидываться.
     Говорил же, грехов на моей совести немало.
     Шлепаю босыми ногами обратно к общежитию через залитый солнцем двор. Все еще кутаюсь в колючее одеяло. При моем появлении сосед по комнате удивленно вздрагивает. Он как раз галстук завязывал. Рубашка вся мятая.
     — Я в порядке. Если тебе вдруг интересно, — бросаю ему устало.
     Сэм помешан на научной фантастике и фильмах ужасов. Поэтому вся комната у нас оклеена мрачными плакатами и резиновыми масками лупоглазых пришельцев. Родители надеются запихать сына в Массачусетский технологический институт, а потом в какую-нибудь фармацевтическую контору покруче. Самому Сэму перспектива не очень нравится, но они об этом и не подозревают. Даром что мой сосед высоченный, как медведь, и только про мордобитие и болтает — отстаивать свою точку зрения не умеет совсем. Вроде как мы друзья. Во всяком случае, мне приятно так думать.
     Компании у нас разные, и «дружить» поэтому легче.
     — На самом деле я… Да какая разница. Умирать не планирую.
     Сэм, улыбаясь, натягивает форменные уоллингфордовские перчатки.
     — Хорошо, что ты хоть голым не спишь.
     Фыркнув, падаю на койку. Жалобно скрипят пружины. На подушке свеженький конверт с шифром: какой-то девятиклассник ставит пятьдесят баксов на победу Виктории Кварони в конкурсе талантов. Шансы ничтожные. Кстати говоря, пока меня нет, кто будет вести дела и выплачивать выигрыши?
     — Ты точно в порядке? — интересуется Сэм, легонько пиная ножку кровати.
     Киваю. Надо бы рассказать о своем отъезде. Счастливчик: скоро вся комната будет в его распоряжении. Но что-то не хочется окончательно расставаться с призрачными остатками нормальности.
     — Устал просто.
     Нацепив рюкзак, Сэм хватается за ручку двери.
     — Пока, шизик.
     Машу в ответ перевязанной рукой, и тут меня осеняет:
     — Эй, постой-ка.
     Оборачивается.
     — Я тут подумал… Если мне придется уехать, ставки принимать сможешь?
     Не надо бы его просить. Если сознаться, что практически отчислили, так еще и буду в долгу. Но уж очень хорошо у меня все устроено, бросать — не дело.
     Сэм задумался.
     — Да ладно. Забудь. Считай, что ничего…
     — А процент мне полагается?
     — Двадцать пять процентов. Ровно четверть. Но тогда будешь не только деньги собирать.
     — Пойдет. — Он медленно кивает.
     — Ну и чудно, в тебе я уверен на все сто.
     — Лестью ты чего хочешь добьешься. Только с крыши она слезть не помогает.
     — Ну-ну.
     Со вздохом сползаю с кровати и достаю из комода чистые форменные брюки. Черная ткань ужасно колется.
     — А чего это ты вдруг уезжаешь? Не отчисляют ведь?
     Отворачиваюсь, натягивая штаны, но голос подделать трудно:
     — Нет. Вообще-то не знаю. Давай-ка расскажу, что делать.
     — Ну и?
     — Возьмешь записную книжку. Там имена, цифры — короче, все. Заноси туда ставки.
     Приставляю стул к шкафу и вспрыгиваю на сиденье.
     — Вот.
     Нащупываю приклеенный скотчем блокнот. Отдираю. Там еще один остался, с десятого класса. Тогда дела как раз пошли в гору, начал все записывать. А раньше работал по памяти. Отличная у меня память на самом деле, хоть и не фотографическая.
     — Пожалуй, справлюсь.
     Сэм ухмыляется. Удивился. Ему и в голову не приходило, что у меня тут тайник. Листает записную книжку. Там все ставки с начала одиннадцатого класса, все расчеты. Что будет с мышью из Стэнтон-холла: зашибет ли ее колотушкой Кевин Браун, сработает ли мышеловка профессора Мильтона или ее поймает Чайават Тервейл (гуманно, на листик салата). Ставят все больше на колотушку. Кто получит главную роль в «Пиппине»: Аманда, Шэрон или Кортни, не перехватит ли роль новенькая из массовки? В итоге победила Кортни, они до сих пор репетируют. Сколько раз в неделю нас будут пичкать в столовой «ореховым печеньем» без орехов.
     Чтобы не прогореть, настоящие букмекеры высчитывают процент и определяют баланс. Ну, к примеру, кто-нибудь ставит пять долларов, а из них пятьдесят центов идут букмекеру, поэтому ему все равно, кто выиграет. Лишь бы процент сходился и неудачных ставок хватало на выплаты победителям. Я не всегда так работаю. В Уоллингфорде вечно ставят на всякую ерунду, иногда совершенно невозможную ерунду: денег-то куры не клюют. Так что временами высчитываю баланс по всем правилам, как в конторе, а иногда ничего не высчитываю и просто надеюсь прикарманить денежки. Пожалуй, тоже в своем роде азартные игры. Ну да, так и есть.
     — И не забудь, только наличные. Никаких кредиток или часов.
     Сэм закатывает глаза.
     — Они что, думают — у тебя тут кассовый аппарат?
     — Да нет. Обычно просят взять карточку и купить что-нибудь в счет долга. Не бери. Получится, ты ее украл. А им того и надо — родителям мозги запудрить.
     Сэм медлит, но в конце концов соглашается.
     — Ну и лады. На столе новый конверт. Не забудь все записать.
     Я к нему излишне цепляюсь, но нельзя же прямо сказать, что мне позарез нужны деньги. В Уоллингфорде беднякам не место. Я тут единственный одиннадцатиклассник без машины, например.
     Забираю блокнот, лезу обратно на стул, чтоб приклеить его на место, и тут раздается громкий стук, от которого я чуть не падаю. Дверь распахивается, и входит мистер Валерио, наш комендант. Таращится так, словно я в петлю забираюсь у него на глазах. Спрыгиваю.
     — Я тут как раз…
     — Спасибо, что сумку достал, — приходит на помощь Сэм.
     — Сэмюэль Ю, для завтрака поздновато, а вот занятия уже начались.
     — Ставлю пять баксов — вы правы, — выпаливает сосед и по-идиотски мне ухмыляется.
     При желании я мог бы легко обвести его вокруг пальца. Вот именно так — попросил бы о помощи, предложил долю и обобрал как липку. Мог бы, но не буду.
     Нет, правда не буду.
     Дверь захлопывается, и Валерио поворачивается ко мне:
     — Ваш брат сможет подъехать только завтра утром. Так что отправляйтесь пока на уроки. Мы еще не решили, где вам сегодня ночевать.
     — Можете к кровати меня привязать.
     Комендант не улыбается в ответ.
     Мамочка рассказала мне про проклятия и мастеров и научила мошенничать еще в детстве. Она сама мастер, поэтому легко всего добивается, а мошенничает, чтобы это сошло ей с рук. Я не умею, как она, заставить любить или ненавидеть, или, как Филип, обратить силу удара против нападающего, или, как Баррон, забрать чью-то удачу. А вот обманывать могут все.
     С проклятиями не сложилось, но зато обдурю хоть кого.
     Простачка, которого наметил в жертву, нужно хорошо изучить (тоже мамина наука), знать его лучше, чем он сам себя знает. Только так и можно кого-нибудь нагреть, с магией или без.
     Сначала втираешься в доверие. Очаровываешь. Жертва должна считать себя намного умнее. А потом предлагаешь ставку, а еще лучше, чтобы предложил твой партнер.
     Но простачок сперва обязательно что-то получает. Мы это называем «приманка». Деньги уже есть, можно в любой момент развернуться и уйти, и он расслабляется.
     Тогда ставки повышаются. Сильно повышаются. У мамы всегда выходит гладко — мастер эмоций заставит доверять кого угодно. Но и ей нужно тщательно следовать схеме, чтобы позже, по зрелом размышлении, ее не вычислили.
     В конце срываешь куш и делаешь ноги.
     Хороший мошенник должен быть умнее всех, не упустить ни одной мелочи, твердо верить, что все сойдет с рук. Только тогда он и вправду хороший мошенник.
     Дурить людям голову при каждом удобном случае, конечно же, плохо. Увы, я не всегда могу сдержаться. Зато в отличие от мамочки хотя бы самому себе голову не дурю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Второпях натягиваю форму и бегу со всех ног на французский. Завтрак уже давно кончился. Бросаю учебники на парту, и тут как раз включается телевизор. Сквозь помехи Сэди Флорес, ведущая школьного канала, рассказывает, что клуб латинского языка продает печенье (копят деньги на постройку грота в парке), а регбисты соберутся сегодня в спортзале. С трудом высиживаю уроки, но на истории не выдерживаю и засыпаю. Пробуждение наступает внезапно. Весь рукав в слюне, а Льюис ехидно интересуется:
     — Мистер Шарп, когда именно запрет вступил в силу?
     — В тысяча девятьсот двадцать девятом. Через девять лет после принятия сухого закона. Как раз перед финансовым обвалом, — мямлю спросонья.
     — Очень хорошо. — Но моему ответу он явно не рад. — Сухой закон потом отменили, а запрет нет. Почему?
     Вытираю рот. Голова раскалывается пуще прежнего.
     — Потому что на черном рынке мастера все еще предлагают свои услуги?
     В классе раздаются смешки, но Льюис по-прежнему серьезен. Показывает на исписанную мелом доску. Что-то там про экономические стимулы и торговое соглашение с Евросоюзом.
     — Вы, мистер Шарп, во сне чем только не занимаетесь, но на моих уроках лучше бодрствовать.
     Его шутке смеются громче. Чтобы не заснуть до звонка, приходится время от времени тыкать себя ручкой.
     Возвращаюсь в общежитие и падаю в кровать. Просыпаю урок самостоятельной работы, тренировку по легкой атлетике, встречу дискуссионного клуба. Нормальный ритм жизни сдвигается. Просыпаюсь только к ужину. Как бы вернуться обратно в привычный режим?

     Именно так и представлял себе Уоллингфорд, когда читал брошюру. Братец Баррон ее притащил. Газоны не такие зеленые, конечно, и кампус поменьше, зато библиотека впечатляющая и на ужин все являются в костюмах. В эту частную школу попадают по двум причинам: либо хотят поступить в престижный университет, либо из бесплатной средней школы выгнали, и родителям пришлось раскошелиться, чтобы чадо не загремело в заведение для трудных подростков.
     Не так круто, как школа Чоут, к примеру, или там академия Дирфилд, но меня взяли, даже несмотря на связь с семьей Захаровых. Баррон сказал: в школе у меня будет нормальная упорядоченная жизнь, без нашего сумасшедшего дома. И я очень старался. Здесь никого не раздражает, что я не мастер, наоборот, хоть где-то отсутствие способностей пригодилось. И все равно лезу в неприятности, что за напасть! Ставки принимаю, когда нужны деньги, мухлюю.

     Столовая обшита деревом, а потолки сводчатые, поэтому всегда получается эхо. Стены увешаны портретами директоров, ну и основатель школы, конечно, тоже висит, скалится на меня из своей позолоченной рамы. Полковник Уоллингфорд погиб от проклятия как раз за год до принятия запрета.
     Шагаю по истертым мраморным плитам на кухню. Голоса сливаются в смазанный, неясный шум, от которого звенит в ушах. Хмурюсь. В перчатках потеют руки.
     Как обычно, ищу взглядом Одри. Ее нет, а от привычки необходимо избавляться. На бывшую девушку нельзя обращать внимание. Причем ровно настолько, чтобы казаться безразличным, тут главное — не перегнуть палку. Переусердствуешь — она тут же все поймет.
     Тем более сегодня, когда я в полном разброде.
     — Поздновато ты, ужин закончился. — Повариха на меня и не смотрит, вытирает стойку. Лет ей не меньше, чем моему дедуле. Из-под колпака выбилась завитая прядь.
     — Знаю, извините.
     — Еду уже унесли. Все остыло. — Она поднимает глаза и складывает на груди руки в резиновых перчатках.
     — А я люблю холодное, — выдавливаю свою лучшую идиотскую улыбочку.
     Женщина качает головой.
     — Хорошо, когда аппетит есть, а то такие тощие. В журналах пишут, что вы себя голодом морите, как девчонки.
     — Ну, это не про меня.
     В желудке бурчит, и она смеется.
     — Ладно, иди садись, принесу тебе тарелку. И печенье возьми.
     Теперь я в ее глазах бедный голодный мальчик.
     Еда в Уоллингфорде нормальная, не как в обычных школах. Печенье достаточно сладкое, и имбиря в нем хватает. Спагетти чуть теплые, конечно, зато с мясом и томатным соусом. Подбираю с тарелки остатки кусочком хлеба. К столу подходит Даника Вассерман.
     — Можно присесть?
     Смотрю на настенные часы.
     — Скоро уже занятия.
     Растрепанные темно-русые кудряшки забраны под деревянный обруч. На боку болтается холщовая сумка, утыканная значками: «ЕМ ТОЛЬКО ТОФУ», «ДОЛОЙ ВТОРУЮ ПОПРАВКУ» и «У МАСТЕРОВ ТОЖЕ ЕСТЬ ПРАВА».
     — Ты на дискуссионный клуб не пришел.
     — Ну да.
     Данику я избегаю с самого появления в Уоллингфорде. Хамлю ей постоянно, хотя мне это совсем не нравится. А она еще и с Сэмом дружит, так что бегать от нее вдвойне сложно.
     — Мама хочет с тобой поговорить. Утверждает, что ты на крышу неспроста полез — просил о помощи.
     — Ну да. Именно поэтому и кричал: «Помогите!» Развлекаюсь-то я обычно по-другому.
     Фыркает раздраженно. Вассерманы входят в число основателей юридического сообщества, которое пытается опять сделать работу мастеров легальной, ужесточив наказания за серьезные проклятия. По телевизору как-то показывали ее мамашу: сидела в своем кабинете (Принстон, кирпичный домик, цветущий садик и все такое) и рассказывала, что, даже несмотря на запрет, на свадьбы и крещения всегда зовут мастера удачи. Говорила, что магия может быть полезной, а запрет на легальное использование способностей лишь помогает криминальным сообществам. Призналась, что сама мастер. Ничего такую речь толкнула. Очень опасную речь.
     — Мама все время общается с мастерами. Занимается проблемами, с которыми сталкиваются их дети.
     — Да знаю-знаю. Послушай, Даника, я и в прошлом году в ваш клуб поддержки мастеров не вступил, и сейчас впутываться не хочу. Я не мастер, и мне плевать, мастер ли ты. Хочешь кого-нибудь завербовать или там спасти — поищи в другом месте. С твоей матерью тоже встречаться не собираюсь.
     Не уходит.
     — Я не мастер. Совсем нет. Просто хочу…
     — Да какая разница. Сказал же — мне плевать.
     — Плевать, что в Южной Корее мастеров вылавливают и расстреливают, как животных? Что здесь, в Штатах, их законодательно фактически вынуждают работать на преступные синдикаты? Тебе на все это наплевать?
     — Да, наплевать.
     В дверях столовой возникает Валерио. Даника хватает сумку и поспешно удаляется. Конечно, зачем ей рисковать — еще выговор вкатают за прогул. По пути оборачивается и смотрит на меня разочарованно-озабоченно. Гадко получилось.
     Запихиваю в рот последний кусок и встаю.
     — Мои поздравления, мистер Шарп. Сегодня вы спите в своей комнате.
     Киваю, прожевывая хлеб. Может, все-таки оставят в школе, если сумею эту ночь продержаться?
     — Учтите, пес завуча сторожит в коридоре. Решите прогуляться посреди ночи — поднимет лай. Так что не высовывайтесь подобру-поздорову, в туалет в том числе. Понятно?
     Сглатываю.
     — Да, сэр.
     — Идите к себе и делайте уроки.
     — Конечно. Уже иду. Спасибо, сэр.
     Обычно-то я всегда возвращаюсь из столовой в компании, а сейчас вот бреду один. Повсюду набухли почки, мыши летучие проносятся на фоне закатного неба, пахнет свежескошенной травой и дымом. Где-то жгут давно опавшие, гнилые листья, оставшиеся с зимы.

     Сэм склонился над столом и выводит какие-то каракули в тетради по физике. Наушники нацепил, повернулся медвежьей спиной к двери и даже не оборачивается, когда я шлепаюсь на кровать. Обычно у нас всего часа три на домашнее задание, а потом еще два часа занятий. Так что если хочешь поразвлечься после полдесятого вечера, приходится в этот перерыв усиленно зубрить. Вряд ли Сэму задали по физике нарисовать большеглазую зомби-девицу, которая откусывает голову Джеймсу Пейджу, одному подонку из двенадцатого класса. А было бы здорово, я бы такого физика зауважал.
     Достаю из рюкзака учебники и принимаюсь за тригонометрию. Карандаш бессмысленно скользит по бумаге, ничего путного из урока не помню. Лучше почитаю мифологию. Что-то там про Олимп, какие-то очередные перипетии в их сумасшедшей древнегреческой семейке. Гера дурит мозги беременной подружке мужа Семеле, и та уговаривает Зевса явиться ей во всей красе. Тот, конечно, знает, что этим убьет девчушку, и все равно соглашается. Показывает дурочке небо в алмазах, а потом вырезает из обуглившегося тела младенца Диониса и зашивает в собственное бедро. Неудивительно, что тот потом пил не переставая. Дочитываю до того момента, как маленького Диониса переодевают в девочку (чтоб от Геры уберечь, ну да), и тут раздается стук в дверь.
     — Что такое? — Сэм вынимает наушник и разворачивается на стуле.
     — Тебя к телефону. — Вошедший Кайл обращается ко мне.
     Наверное, пока не появились мобильники, студентам приходилось вечно откладывать четвертаки, чтобы звонить домой с телефона-автомата. Такие агрегаты висят в общежитиях на каждом этаже, их не снимают, несмотря на эпизодические ночные звонки разных шизиков. Иногда это старье оказывается полезным. В основном родители звонят, когда чадо на эсэмэски не отвечает, потому что аккумулятор сел. Или вот моя мама из тюрьмы.
     Знакомая тяжесть черной телефонной трубки.
     — Алло.
     — Я просто тебя не узнаю. Ты в этой школе повредился умом. Зачем на крышу полез?
     Вообще-то маме не положено звонить из тюрьмы на телефон-автомат. Но как-то она ухитряется Сначала звонит невестке, а Маура перенаправляет вызов мне или кому-нибудь еще. Адвокату. Филипу. Баррону. А потом оплачивает счет.
     Разумеется, можно так и на мобильник звонить, но мама твердо верит, что все разговоры по мобильнику прослушивает некая злобная правительственная организация поэтому всегда использует телефон-автомат.
     — Со мной все в порядке. Спасибо, что звонишь.
     Снова вспоминаю, что утром приедет Филип. Вот бы он не явился, и все спустили бы на тормозах. Нереально, конечно.
     — Спасибо, что звоню? Я же твоя мать! Я должна быть рядом! Как несправедливо, что приходится торчать здесь. Ты бы не разгуливал по крышам, если бы жил в нормальной семье, с матерью. Я предупреждала судью, что так и получится, если меня запрут. Ну не прямо так, конечно. Но все равно предупреждала.
     Поговорить мама любит. Иногда так и мычишь все время, и ни одного слова вставить не удается. Сейчас особенно: она ведь далеко, не дотронется, не заставит плакать от отчаяния, только и может, что говорить.
     Магия эмоций — очень сильная магия.
     — Послушай, отправляйся домой с Филипом. Наконец-то будешь среди своих. В безопасности.
     Среди своих. Среди мастеров. Но я-то не мастер. Единственный в семье. Закрываю трубку ладонью.
     — Мне грозит опасность?
     — Конечно же нет. Не мели чепухи. Я такое письмо чудесное получила от того графа. Хочет отправиться со мной в круиз, когда выйду. Как думаешь? Поехали с нами, скажу, что ты мой помощник.
     Улыбаюсь. От матери иногда мороз по коже, а иногда она манипулирует людьми, но меня-то все равно любит.
     — Ладно, мам.
     — Правда? Милый, как замечательно. Такая несправедливость с этой тюрьмой. Как они могли отнять меня у детей, я ведь им сейчас нужна как никогда. Недавно говорила с адвокатами — обещали все исправить. Написал бы письмо, вдруг поможет.
     Не буду я ничего писать.
     — Пора, мам. Занятия вечерние начинаются. Мне нельзя сейчас разговаривать.
     — Хочешь, поговорю с вашим комендантом. Как его зовут? Валери?
     — Валерио.
     — Только дай ему трубку. Я все объясню. Уверена, он поймет.
     — Мне правда пора. Уроков кучу задали.
     Смеется. Слышу, как на том конце щелкает зажигалка, как она глубоко затягивается, как тлеет сигарета.
     — Да что с тобой? Со школой же покончено.
     — Будет покончено, если не сделаю уроки.
     — Милый, ты всегда все воспринимаешь слишком серьезно. В этом твоя проблема. Мой самый младшенький…
     Прямо вижу, как она прислонилась к крашеной стенке тюремного коридора и разглагольствует, размахивая руками.
     — Пока, мам.
     — Держись братьев. С ними ты в безопасности.
     — Пока, мам, — повторяю я и кладу трубку. В груди что-то сдавило.
     Так и стою у телефона, пока не раздается звонок и из классов не выбегают ученики.
     На полосатом диване устроились двое футболистов-одиннадцатиклассников — Рауль Пэтак и Джереми Флетчер-Фиске, машут мне. Киваю в ответ. Покупаю в автомате большой стакан кофе и высыпаю туда пакетик с «горячим шоколадом». Вообще-то автоматы здесь для учителей, по мы постоянно пьем кофе, и всем наплевать. Сажусь на диван. Джереми корчит рожу:
     — Гигишники наслали порчу?
     — Ага, мамочка твоя.
     Я даже не особо злюсь. ГИГИ — это сокращение, какой-то длинный медицинский термин, «мастер» просто-напросто. Отсюда и гигишники.
     Да брось. Есть предложение. Сведи меня с кем — нибудь: надо поработать над девчонкой, хочу затащить ее в постель. После выпускного. Я заплачу.
     — Не знаю никого.
     — Врешь.
     Он смотрит на меня, не отводя глаз, пренебрежительно, словно удивляется, что еще приходится эдакое ничтожество уламывать. Когда Флетчер-Фиске просит помочь, такие, как я, должны прыгать от радости. Мы же для этого только и нужны.
     — Она обещала снять все амулеты, явно сама не прочь развлечься.
     Сколько, интересно знать, он готов отстегнуть? Нет уж, явно маловато будет, чтобы нарываться на неприятности.
     — Извини, ничем не могу помочь.
     Рауль достает из внутреннего кармана куртки конверт и сует мне.
     — Слушайте, не буду я. Говорю же: не могу, и все тут.
     — Да нет. Я тут видел мышь. Уверен на все сто, она бежала к мышеловке, ну той, с клеем. Пятьдесят баксов на клей. Сегодня попадется.
     Он ухмыляется и чиркает пальцем по горлу.
     Джереми недоволен. Думал еще меня потрясти, но разговор уже ушел от темы.
     Запихиваю конверт в карман. Надо бы реагировать поспокойнее.
     — Надеюсь, нет. Очень уж полезная для бизнеса мышь. Пусть еще побегает.
     Вечером напомню Сэму записать эту ставку. Пусть тренируется.
     — Ага. Тебе лишь бы денежки наши прикарманить, — улыбается Рауль.
     Пожимаю плечами. А что тут скажешь?
     — Спорим: отгрызет себе лапку и слиняет. Она настоящий боец, — встревает Джереми.
     — Так и поставь, — откликается Рауль. — Ну что?
     — Денег не взял.
     И Джереми нарочито клоунским жестом выворачивает карманы штанов.
     — А я одолжу, — смеется его приятель.
     Не мокко, а кипяток какой-то. Как же противно с ними разговаривать!
     — Если будешь ставить — Сэм примет.
     Футболисты разом замолкают и начинают пялиться на моего соседа. Тот сидит напротив и что-то вычерчивает на миллиметровке. За тем же столом размахивает сжатым кулаком Джилл Пирсон-Уайт, кидает какие-то странные игральные кости.
     — Ты ему наши деньги доверишь? — интересуется Рауль.
     — Я доверяю ему, а вы — мне.
     — Доверяем? Прошлой ночью ты тут просто какой-то «Полет над гнездом кукушки» устроил. — Девчонка Джереми изучает драматургию, вот он и нахватался названий фильмов. — А теперь уезжаешь?
     Как я устал! Хотя поспал же днем и кофе выпил. Все без толку. Еще и объясняй всем подряд про хождение во сне. И никто не верит.
     — Это мое личное дело.
     Постукиваю по краешку торчащего из карма-па конверта:
     — А вот это профессиональное.

     Лежу и пялюсь в потолок. Интересно, хватит ли кофе и шоколада? Если и сегодня буду ходить но сне — точно выкинут из школы насовсем. Спать нельзя ни в коем случае. В коридоре возится собака, царапает когтями по паркету, устраивается поудобнее и ложится под дверь.
     Как там, интересно, Филип? Ни разу в глаза не посмотрел с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Не то что Баррон. И с сыном никогда не разрешал мне играть. А теперь придется торчать в его доме, пока не вернусь обратно в Уоллингфорд.
     — Эгей! — Сэм тоже не спит. — На тебя смотреть страшно. Лежишь и таращишься в потолок. Как мертвый. Не моргаешь даже.
     — Моргаю. Просто не хочу засыпать. — Я стараюсь говорить потише.
     Сэм шуршит простыней и переворачивается па бок.
     — А чего так? Боишься, что…
     — Ага.
     — Ясно.
     Хорошо, что выражения лица в темноте не видно.
     — Вот если бы ты сделал что-нибудь ужасное? Такое, что никому в глаза не можешь посмотреть, кто об этом знает?
     Почти шепчу. Он меня, может, и не слышит вовсе. И зачем вообще об этом говорить? Никогда ни с кем не говорил на эту тему, тем более с Сэмом.
     — Так ты правда хотел спрыгнуть с крыши? Черт, как я не понял, к чему все идет?
     — Да нет. Честное слово.
     Лежит сейчас небось и думает, что бы такого сказать. Кто меня дергал за язык?
     — Ну хорошо. Сделал что-то ужасное. А зачем?
     — А ты не знаешь.
     Глупость какая-то. Почему не знаю?
     Похоже на одну из его настольных игр. Вы на перекрестке. Маленькая извилистая тропинка ведет к горам, а большая — к городу. По какой отправитесь?Словно я персонаж, за которого он играет, но правила больно дурацкие.
     — Не знаешь, и все тут. В этом и дело. Не веришь, что вообще на такое способен, но сделал.
     Мне правила тоже не нравятся.
     Сэм усаживается в кровати.
     — С этого, думаю, и следует начать. Должен быть мотив. Если не узнаешь, зачем сделал, наверняка сделаешь снова.
     По-прежнему пялюсь в потолок. Почему же я так устал?
     — Как сложно быть хорошим человеком, когда точно знаешь, что ты плохой.
     — Иногда я совершенно не понимаю, врешь ты или нет.
     — А я никогда не вру. — Вот опять соврал.

     Всю ночь не спал, поэтому утром торможу пострашному. Только холодный душ и спасает — после него хоть могу одежду нацепить и встретить Валерио. Он вроде выдохнул с облегчением: еще бы — я живой и к тому же никуда из комнаты не делся. С ним Филип. Темные волосы прилизаны, загорелый, в дорогущих черных очках отражается утренний свет, на запястье блестят золотые часы, зубы оскалены в белоснежной улыбке.
     — Мистер Шарп, совет попечителей школы проконсультировался с юристами. Если вы хотите вернуться к занятиям — необходима справка от терапевта. Доктор должен подтвердить, что хождение во сне не повторится. Все ясно?
     Уже было открываю рот, чтобы сказать: «Да, ясно», но брат, все еще улыбаясь, кладет мне на плечо затянутую в перчатку руку.
     — Готов?
     Отрицательно мотаю головой и киваю на комнату. Сумки не собраны, везде валяются учебники, кровать не застелена. Да уж, явился наконец, неплохо было бы поинтересоваться моим здоровьем. Все-таки чуть с крыши не упал. Явно же что-то не так.
     — Помочь?
     Интересно, заметил ли Валерио, какой у него голос напряженный? В нашей семье считают: нельзя показывать простачкам уязвимые места. А простачки — это все, кто не из нашей семьи.
     — Да нет, порядок.
     Достаю из шкафа холщовую сумку.
     Филип поворачивается к коменданту:
     — Спасибо большое, что позаботились о брате.
     Валерио, похоже, дара речи лишился от удивления. «Позаботились» — не совсем точная формулировка: всего-то позвонил пожарным, чтобы меня с крыши сняли.
     — Для нас это было таким…
     — Самое главное, он не пострадал.
     Я закатываю глаза и принимаюсь запихивать в сумку вещи: грязная одежда, айпод, учебники, домашние задания, маленькая стеклянная статуэтка кошки, флешка со всеми школьными работами. Слушать даже не буду, о чем они там треплются. Всего пара дней. За пару дней я справлюсь.
     По дороге к машине Филип оборачивается ко мне:
     — Что же ты ведешь себя как идиот?
     Пожимаю плечами. Удалось ему все-таки меня зацепить.
     — Я думал, что уже достаточно вырос.
     Брат достает брелок с ключами и снимает «мерседес» с сигнализации. На пассажирском сиденье бардак — скидываю стаканчики из-под кофе на пол, прямо на смятые распечатки дорожной карты.
     — Ты, надеюсь, хождение во сне имеешь в виду? Потому что вырос ты или не вырос, а идиотом так и остался.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Гоняю по тарелке брюссельскую капусту. Напротив, в детском креслице, плачет малолетний племянник, Маура дает ему какую-то холодную пластиковую штуку погрызть. У жены Филипа синяки под глазами. Всего двадцать один, а на вид старуха.
     — Одеяла на диване в кабинете.
     На пластиковой столешнице разбросаны бумажки, шкафы заляпаны жирными пятнами. Мне хочется сказать Мауре, чтобы не волновалась, что я сам все сделаю, у нее и так забот хватает. Но вместо этого говорю: «Спасибо».
     Одеяла-то уже постелены. Лучше просто поблагодарить и не связываться с Филипом. И вообще лучше держать язык за зубами. В кухне, к примеру, жарко, почти дышать нечем, но я молчу. Прямо как на тех каникулах, когда духовку не выключали весь день, или как в тот раз, когда готовили индейку, а папа сидел за столом и курил сигариллы — длинные тонкие сигарки, от них еще пальцы делаются желтыми. Я их иногда покупаю и жгу в пепельнице, если тоскую по нему особенно сильно.
     А вот сейчас скучаю по Уоллингфорду, по тому воображаемому парню, которым я так удачно прикидывался.
     — Завтра приезжает дед. Хочет, чтоб ты помог ему с уборкой в старом доме. Говорит, для мамы — она же скоро выйдет.
     — Не думаю, что ей такое понравится. Она вообще не любит, когда роются в ее вещах.
     — Деду скажи, — вздыхает Филип.
     — И я не хочу туда ехать.
     Речь о большом старом доме, где я вырос. Он под самую крышу забит всякой всячиной. Родители каждое лето колесили по стране, мошенничая напропалую, и не пропускали ни одной распродажи ненужных домашних вещей. Мы обычно в это время жили у дедушки в Сосновой Пустоши. Когда умер отец, в доме скопилось столько хлама, что в комнатах, чтобы пройти, приходилось прокладывать туннели.
     — Ну и не едь. — Может, хоть сейчас посмотрит в глаза? Но нет, уставился на воротник моей рубашки. — Мама в состоянии о себе позаботиться. Она такая. Вообще не уверен, что после освобождения она вернется на нашу свалку.
     С самого суда Филип с мамой не в ладах. Брат — мастер физической силы, может кончиком мизинца сломать кому-нибудь ногу. Тогда мать принудила его надавить на свидетелей, и вряд ли он ее простил.
     К тому же отдача получилась довольно болезненной.
     Вздыхаю. А куда, спрашивается, мне еще деваться, если не к деду? Что-то сильно сомневаюсь, что Филип попросит остаться.
     — Скажи, что я буду на него батрачить самое большее неделю, только пока в школу обратно не возьмут.
     — Сам и скажи.
     Маура складывает руки на груди. Без перчаток, так странно. Словно голая. Мать запрещала их дома носить. Говорила: в семье все должны друг другу доверять. Филип, наверное, того же мнения.
     Маура — моя невестка, но не прямая родственница. Поэтому смотреть на ее голые руки очень непривычно. С усилием перевожу взгляд на худые ключицы.
     — Пускай не заставляет тебя ехать в тот странный дом, — говорит она.
     — Мы все там жили раньше, между прочим! — Филип достает пиво из холодильника. — И потом, я не заставляю.
     Открывает бутылку, делает большой глоток и расстегивает ворот белой рубашки. На шее у брата целое ожерелье из длинных шрамов. Это его хозяин вырезал, а потом насыпал в раны золу. Символ того, что Филип как бы умер для прежней жизни. Теперь вокруг горла словно червяк обвился. У всех мелких криминальных сошек-мастеров такие. Как русская братва — те розы выкалывают на груди, или якудза, которые за каждый проведенный в тюрьме год зашивают под крайнюю плоть пениса по жемчужине. Шрамы у Филипа появились три года назад. Теперь все вздрагивают, когда он расстегивает рубашку. Я не вздрагиваю.
     В тридцатые годы на Восточном побережье власть захватили шесть правящих семей мастеров. Нономура. Голдблюмы. Вольпе. Раисы. Бреннаны. Захаровы. Они и по сей день контролируют все, начиная с дешевых поддельных амулетов, которые в супермаркетах продают вместе с зажигалками, и предсказателей по гадальным картам таро из торговых центров (за двадцатку у них обычно можно купить небольшое проклятие) и заканчивая наемными громилами и убийцами. Этих не многие могут себе позволить, к тому же надо еще знать, кому именно платить. Моему брату, к примеру. Или дедушке, но он отошел от дел.
     Маура отворачивается и мечтательно смотрит на засохший газон под окном.
     — Слышите музыку? Там, на улице.
     Филип бросает мне быстрый предостерегающий взгляд.
     — Кассель не прочь пожить в старом доме. Маура, нет никакой музыки. Нет, и все тут. Слышишь?
     Она убирает тарелки и тихонько мурлычет себе под нос.
     — Ты в порядке? — спрашиваю я ее.
     — В порядке. Просто утомилась. Она очень устает, — отвечает вместо жены Филип.
     — Ну, пошел домашку делать.
     Никто не возражает, и я отправляюсь наверх, в кабинет. Диван застелен, сбоку лежат одеяла, как и обещала Маура. Белье свежее и пахнет порошком. Пару раз поворачиваюсь в кожаном кресле и включаю компьютер.
     Загорается монитор. На рабочем столе в беспорядке разбросаны папки. Загружаю почту. А там письмо от Одри.
     Жму на ссылку так быстро, что открывается сразу два окна.
     «Волнуюсь за тебя».
     И все. Даже не подписалась.
     С Одри мы познакомились в начале девятого класса. В обед она обычно сидела со стаканом кофе на бетонной ограде около парковки и читала что-нибудь из Танит Ли [1], такие старые книжки в бумажных обложках. Например, «Не хватайся за солнце». Эту я тоже читал — у Лилы в свое время одалживал. И сказал тогда Одри, что «Сабелла» лучше.

     — Потому что ты романтик. С парнями всегда так. Нет, правда. А девчонки — прагматики.
     — Ну нет.
     Уже потом, когда мы начали встречаться, мне временами казалось, что она права.
     Ответ сочиняю почти двадцать минут: «Эту неделю дома. Телик буду сутками смотреть».
     На вид вроде вполне безобидно, хотя сочинять пришлось долго.
     Наконец отсылаю с тяжелым вздохом. Глупо, как же все глупо.
     Кроме обычного спама в ящике куча писем со ссылками: кто-то уже вывесил в YouTube видеофайлы со мной на верхушке Смит-холла. И пара сообщений от учителей с домашним заданием на неделю. Ну и ладно, значит, не собираются выгонять из школы окончательно, несмотря на безобразие на крыше. Надо бы завершить вчерашнюю работу, но сперва займусь другими делами. Необходимо убедить уиллингфордовское начальство в собственной благонадежности. Google выдает список терапевтов — специалистов по сну. Два адреса как раз в часе езды отсюда. Распечатываю данные и сохраняю картинки с логотипами контор на флешке. Неплохо для начала. Ясное дело: ни один врач не подпишет нужную мне справку — зачем рисковать репутацией? Но можно ведь и по-другому все обстряпать.
     Чувствую себя в ударе. Попробуем-ка заодно натянуть нос деду. Звоню Баррону на мобильник. Тот отвечает после второго гудка запыхавшимся голосом.
     — Занят?
     — Для братца — любителя крыш найду минутку. В чем там у тебя дело?
     — Увидел странный сон, а потом проснулся на крыше. Ерунда полная, но теперь придется торчать у Филипа, пока до директрисы не дойдет, что я вменяемый.
     Вздыхаю. В детстве мы с Барроном не ладили, а теперь из всех родственников я только с ним и могу нормально поговорить.
     — Филип на тебя наезжает?
     — Скажем так: если зависну здесь подольше — действительно руки на себя наложу.
     — Главное, ты в порядке.
     Тон у него, конечно, покровительственный, но все равно приятно.
     — А можно к тебе?
     Баррон изучает юриспруденцию в Принстоне. Смешно, если вдуматься, — ведь он неисправимый лгун. Постоянно забывает, что именно тебе наврал, но свято верит в свои слова. Так что иногда и сам начинаешь сомневаться. В суде наверняка сразу начнет выдумывать какие-нибудь немыслимые байки про клиента.
     — Надо соседку по комнате спросить. Она встречается с послом, все время в Нью-Йорк ездит на представительской машине. Не знаю, согласится ли.
     Типичное вранье.
     — Если она все время в отъезде, может, и ничего. Я поищу, куда голову приткнуть. На автобусной остановке переночую на крайняк.
     Явно перебор.
     — А почему у Филипа не хочешь пожить?
     — Он сдал меня деду, а тот хочет разгрести бардак в старом доме. Филип прямо не сказал, но ему явно не терпится меня сплавить.
     — Глупости. Не будь параноиком.
     Вот Баррона он бы охотно пригласил.
     В семь лет я вечно увивался за тринадцатилетним Филипом, играл в супергероев. Брат вроде как был Бэтменом, а я Робином или еще кем-нибудь второстепенным. Мне нравилось воображать, что он меня спасет из беды. Например, старая песочница превращалась в гигантские песочные часы, и меня могло засыпать насмерть, а в дырявом детском бассейне подстерегали акулы. Я всегда звал Филипа на помощь, но в конце концов вместо него являлся десятилетний Баррон.
     Вот он-то точно дружил с Филипом. Уже тогда доделывал то, на что у брата времени не хватало.
     Например, со мной возился. Почти все детство я страшно завидовал Баррону и хотел очутиться на его месте. Злился.
     А потом понял, что мне никогда им не стать.
     — Может, хотя бы на пару дней?
     — Ладно-ладно. — Но это он несерьезно, опять увертывается. — А что за странный сон? От которого ты на крышу полез?
     Фыркаю.
     — Кошка украла язык, хотел его вернуть.
     Брат смеется.
     — Ну и бардак у тебя в голове, пацан. В следующий раз пускай забирает язык насовсем.
     Ненавижу это слово — «пацан», но спорить смысла нет.
     Прощаюсь и ставлю трубку на зарядку. Отправляю по почте домашку.
     Маура заходит в кабинет, а я как раз шарю по папкам на рабочем столе у Филипа. Куча картинок с обнаженными девицами. Валяются на спине, стягивают длинные бархатные перчатки, трогают грудь голыми руками. Изображение парня с бриллиантовой подвеской и в идиотских шароварах явно не туда затесалось. Скука, в общем-то, никакого криминала.
     — Держи. — Маура протягивает кружку и две таблетки. Судя по запаху — чай с мятой. Взгляд у нее блуждает. — Филип просил тебе отнести.
     — А что это?
     — Поможет заснуть.
     Глотаю пилюли и залпом выпиваю чай.
     — И чего вы не поделили? Он сам не свой, когда ты приезжаешь.
     — Да ничего.
     Не буду объяснять, ведь Маура мне на самом деле нравится. Не рассказывать же ей, что Филипу страшно, когда я рядом с его сыном. Из-за Лилы. Он же видел тогда мое лицо, кровь, помогал спрятать тело. Я бы на его месте тоже нервничал.

     Просыпаюсь посреди ночи. Очень надо в туалет. Голова словно набита ватой. Шатаясь, бреду по ковру в коридоре. Внизу вроде кто-то разговаривает. Справляю нужду, собираюсь нажать на слив, но внезапно останавливаюсь.
     — Ты что здесь делаешь? — спрашивает Филип.
     — Приехал сразу, как узнал.
     Деда ни с кем не перепутаешь. Он живет в Сосновой Пустоши. То ли там подцепил легкий акцент, то ли что-то из старых времен прорывается. Его городок Карни — натуральное кладбище, не дома, а могилы. Практически все жители — мастера, в основном старше шестидесяти. Умирать туда приезжают.
     — Мы о нем позаботимся.
     Я не ослышался? Баррон? А почему мне не сказал, что приедет? Они с Филипом вечно секретничают. Потому, что я самый младший, так мама всегда говорила. Наверняка не поэтому. Я ведь не мастер — вот почему. Дедушке тоже в голову не пришло позвать меня на семейное собрание.
     Член семьи, но все равно чужой.
     И убийца вдобавок, а это усугубляет ситуацию. Странное дело — почему? Ведь хотя бы на преступление способен.
     — За пацаном надо присматривать. Пускай займется чем-нибудь. — Это дед.
     — Отдохнуть ему надо, — отзывается Баррон, — мы же не знаем толком, что случилось. А вдруг у кого-то на него зуб? Что, если Захаров пронюхал про свою дочь? Он же до сих пор разыскивает Лилу.
     От этих слов у меня волосы встают дыбом. Фырканье. Филип? Нет, дедушка:
     — И что? Вы вдвоем, парочка клоунов, будете его охранять?
     — До сих пор же охраняли, — парирует Филип.
     Подбираюсь поближе к лестнице и пристраиваюсь возле перил, как раз над гостиной. Родственнички, наверное, на кухне заседают — очень уж хорошо слышно. Вот сейчас спущусь вниз и все им выскажу, и пускай считаются со мной.
     — Может, лучше о жене побеспокоишься? Думаешь, я не вижу? А тебене следует над ней работать.
     Я уже почти опустил ногу на ступеньку, но тут останавливаюсь. «Над ней работать»?
     — Мауру не впутывай. Она тебе никогда не нравилась.
     — Отлично. Что в этом доме происходит — не моего ума дело. Но ты доиграешься. Как собираешься присматривать за братом?
     — Он не хочет с тобой ехать.
     Очень странно. Либо Филип злится, что дед командует, либо Баррон его уговорил меня оставить.
     — А если Кассель и правда хотел спрыгнуть с крыши? Подумай, ему многое пришлось пережить, — не унимается дед.
     — Не стал бы, — встревает Баррон. — Он в этой своей школе старается изо всех сил. Пацану просто нужно отдохнуть.
     Открывается дверь спальни, и в коридор выходит Маура. Фланелевый халат чуть распахнулся, виден край трусиков.
     Она сонно моргает и, кажется, совсем не удивлена, что я тут сижу.
     — Что-то мне послышалось внизу. Кто там?
     Пожимаю плечами. Сердце колотится как бешеное, и только через мгновение до меня доходит: ничего предосудительного я не делаю.
     — Тоже услышал голоса.
     Такая худенькая. Вместо ключиц как будто лезвия под кожей.
     — Музыка сегодня громкая. Боюсь ребенка не услышать.
     — Не волнуйся. Наверное, спит как… сном младенца.
     Улыбаюсь, хоть шутка и не очень. В темноте Маура выглядит непривычно. У меня мурашки по коже.
     Она усаживается рядом на ковер, поправляет халат и свешивает ноги между перилами. Можно легко пересчитать выпирающие под фланелью позвонки.
     — Я от него ухожу. От Филипа.
     Что он сделал с женой? Маура наверняка не знает, что над ней поработал мастер. Если заклятие любовное, то со временем оно изнашивается. Правда, иногда требуется целых шесть-восемь месяцев. Интересно знать: не навещала ли она маму в тюрьме? Спросить или лучше не надо? Мама не имеет права снимать перчатки, но ведь можно всегда проделать маленькую дырочку и на прощанье коснуться собеседника.
     — Я не знал.
     — Скоро. Но это секрет. Никому не скажешь?
     Быстро киваю.
     — А почему ты не внизу с остальными?
     Пожимаю плечами:
     — Младших братьев редко берут в игру.
     В кухне полным ходом идет совещание. Слов не разобрать. Я болтаю без умолку: не хочу, чтобы Маура услышала, что они про нее говорят.
     — Врать не умеешь. Филип умеет, а ты нет.
     — Да ну! — вскидываюсь оскорбленно. — Я превосходно умею врать. Кого хочешь за пояс заткну.
     — Врешь. — Маура улыбается. — А почему тебя назвали Кассель?
     Сразила наповал.
     — Мама любит странные имена. Папа хотел, чтобы первенца назвали в честь его — Филип. Зато уж потом она оттянулась на мне и Барроне. А Филипа, кстати, хотела назвать Джаспером.
     — Ничего себе, — закатывает глаза Маура. — А может, в честь предков? Традиции вашей семьи?
     — Черт знает. Тут все покрыто мраком. Папа был светлокожий блондин, фамилию Шарп наверняка наугад взял, когда документы подделывал. А насчет мамы — дедуля утверждает, что его отец был индийским махараджей и продавал калькуттские снадобья в Америку. Может, и правда. Фамилия Сингер, возможно, произошла от индийского «сингх». Но дед чего только не выдумает.
     — Он как-то рассказывал, что один из ваших предков был беглым рабом.
     Интересно, а про Филипа Маура что думала, когда выходила замуж? В электричках со мной вечно кто-нибудь заговаривает на непонятном языке. Как будто с такой внешностью я их должен понимать. А я никогда не понимаю и расстраиваюсь.
     — Ага. Про махараджу лучше. Есть еще байка, что мы из ирокезов. Или итальянцы. И не просто какие-то там итальянцы — потомки самого Юлия Цезаря.
     Смеется, довольно громко. Интересно, услышали там, внизу? Но тон голосов не меняется.
     — А он был мастером? Филип не любит об этом говорить.
     — Прадедушка Сингер? Не знаю.
     Наверняка Маура в курсе, что дед — мастер смерти. У него же на левой руке почерневшие культи вместо пальцев. Магия вызывает отдачу. Если ты мастер смерти — колдовство убивает часть тебя. Если повезет — палец, к примеру, отсыхает, а может, легкое или сердце. Каждое проклятие воздействует на мастера. Так дедушка говорит.
     — А ты всегда знал, что не можешь колдовать? Мама понимала это с самого начала?
     — Нет. Она боялась, что в детстве мы случайно над кем-нибудь поработаем. Не торопила, говорила: все придет со временем.
     Вспоминаю, как мама с первого взгляда вычисляла простачка, как учила нас мошенничать. Почти скучаю по ней.
     — Я обычно воображал себя мастером. Однажды даже показалось, что превратил муравья в соломинку, но Баррон сказал, что нарочно меня разыграл.
     — Трансформация? — Маура улыбается как-то отстраненно.
     — Если уж воображать себя кем-то, так уж самым талантливым и редким мастером, правильно?
     Пожимает плечами.
     — Раньше я думала, что из-за меня люди падают. Каждый раз, как сестренка обдирала коленку, была уверена — из-за меня. А когда поняла, что нет, ревела от досады.
     Она смотрит на дверь детской.
     — Филип не хочет, чтобы мы проверяли сына. Мне страшно. А если он кого-то поранит случайно? А если его отдачей покалечит? Так бы хоть знали наверняка.
     — Просто перчатки с него не снимай, пока не подрастет немного, чтобы попробовать колдовать.
     Филип никогда не согласится на медицинскую проверку. На занятиях по физиологии учитель говорил: если кто-то без перчаток — риск огромный; считайте, у него ножи в руках.
     — Все дети развиваются по-разному. Как мне понять, когда он достаточно подрастет? Но перчатки для малышей такие милые.
     Внизу дедушка что-то объясняет Баррону на повышенных тонах:
     — В былые времена нас боялись. Теперь боимся мы.
     Зеваю и поворачиваюсь к Мауре. Пусть хоть всю ночь решают, куда меня деть. Я все равно свое дельце обстряпаю и вернусь в школу.
     — А ты правда слышишь музыку? Какую именно?
     Уставилась на ковер и улыбается во весь рот.
     — Как будто ангелы меня зовут.
     Руки покрываются мурашками.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     В старом доме никто ничего не выбрасывал. Одежду сваливали в кучи, которые постепенно превращались в холмы, а потом в настоящие горы. Мы с братьями по ним лазали и прыгали. В коридоре сплошные завалы, в спальне тоже — родителям даже пришлось в конце концов перебраться спать в отцовский кабинет. Повсюду пустые мешки и коробки. Настоящий хаос. Коробки из-под колец, кроссовок, платьев. Пачка потрепанных журналов (папа собирался читать какие-то статьи), сверху старый тромбон (мама хотела соорудить лампу), вокруг разбросаны пластмассовые ножки и ручки (одной девчонке из Карни пообещали сшить из них куклу) и бесконечные россыпи запасных пуговиц (некоторые до сих пор в магазинных бумажных пакетиках). На кухонном столе на башне из тарелок опасно накренилась кофеварка.
     Так странно сюда вернуться. Все — как было при родителях. Подбираю со стола пятицентовик и перекатываю между костяшками пальцев. Папа научил.
     — Натуральный свинарник. — Дед появляется в дверях столовой, пристегивая на ходу подтяжки.
     В Уоллингфорде в общежитиях всегда порядок, комнаты проверяют регулярно и за бардак могут оставить в субботу после уроков. Я столько времени там прожил, что теперь к узнаванию примешивается легкая неприязнь. Пахнет чем-то плесневелым и затхлым, а еще кисловатым, похоже на застарелый запах пота. Филип бросает мою сумку на покрытый трещинами линолеум.
     — Дедушка, машину не одолжишь?
     — Завтра. Если успеем убраться хотя бы чуть-чуть. С доктором договорился?
     — Ну да. — Снова вру. — Потому и нужна машина.
     На самом деле мне нужно время и не нужны свидетели. В плане по возвращению в Уоллингфорд действительно значится доктор, но на прием я, конечно, не записывался.
     Брат снимает черные очки:
     — Договорился на когда?
     — На завтра. — Перевожу взгляд с деда на Филипа, сочиняю прямо на ходу. — На два. С доктором Черчиллем, специалистом по сну. Из Принстона. Ты не против?
     Во вранье всегда лучше подмешивать как можно больше правды. Я сказал им, куда поеду, но не сказал зачем.
     — Жена вам передала кое-что. Пойду принесу, пока не забыл.
     Ни дед, ни брат не выказывают ни малейшего желания поехать со мной на липовую встречу. Слава богу. Хотя расслабляться рано.
     Если старый дом разрезать пополам, можно, наверное, обнаружить нечто вроде древесных годовых колец или осадочных слоев в породе. Белая с черным шерсть (когда мне было шесть, мы завели собаку), отбеленные кислотой мамины джинсы, семь заляпанных кровью наволочек (тогда я ободрал коленку). Все семейные секреты зарыты в бесконечной свалке.
     Иногда это просто бардак, а иногда получается волшебство. Мама могла залезть в какой-нибудь темный угол, шкаф или сумку и достать оттуда все, что угодно. Раз, перед новогодней вечеринкой, достала себе бриллиантовое колье и кольцо с красивым крупным топазом. Когда я слег с температурой, а читать было совсем нечего, вынула откуда-то все «Хроники Нарнии». После Льюиса нашла резные шахматы ручной работы.
     Дед моет чашку и выглядывает в окно:
     — Гляди, сколько кошек. Там, в сарае.
     Филип аккуратно ставит на стол пакет с продуктами. Что-то у него странное с лицом.
     — Бездомные.
     Старик вилкой вылавливает из тостера засохший кусочек хлеба и бросает в мусорный пакет, подвешенный к дверной ручке.
     Подхожу к окну. Полосатый котяра плавным текучим движением вспрыгивает на ржавую банку из-под краски. Белая кошка уселась среди сорняков, кончик хвоста чуть подрагивает.
     — Как думаешь, давно они здесь ошиваются?
     Дедушка качает головой.
     — Наверняка чьи-то питомцы. Не похожи на бездомных.
     Фыркает.
     — Покормить, что ли?
     — Лучше капканы поставь, — отзывается Филип. — Пока не расплодились.
     Он уезжает, а я все-таки иду их кормить. Ставлю на землю банку с тунцом, но звери боязливо держатся на расстоянии. Зато когда отхожу к дверям дома, начинается настоящая драка. Пять кошек — белая, две полосатые (похожи как две капли воды), пушистая черная с белым пятном на шее и маленькая палевая.
     Все утро мы с мрачным видом драим кухню, натянув резиновые перчатки. Выкидываем кучу ржавых вилок, решето, пару кастрюль. Под линолеумом обнаруживается целое семейство тараканов. Успеваем нескольких передавить, но большинство разбегается. После обеда звоню Сэму, но трубку снимает Йохан. Мой сосед по комнате поглощен экспериментом: проверяет, контролируют ли парни из двенадцатого «летное пространство над своим газоном». То есть держит ногу над вышеупомянутым газоном и ждет, пока кто-нибудь не съездит ему по морде. Ладно, потом перезвоню.
     — С кем говорил? — Дед вытирает лицо футболкой.
     — Ни с кем.
     — Вот и хорошо, работы невпроворот. Сажусь верхом на кухонный стул и кладу подбородок на спинку.
     — Думаешь, со мной что-то не так?
     — Думаю, в доме надо прибрать. Лет мне уже немало, поэтому вкалывать полагается тебе. Ты же у нас не красавчик белоручка.
     Смеюсь.
     — Мне-то лет как раз мало, но я не вчера родился. Ты не ответил на вопрос.
     — Раз такой умный, сам и скажи мне, что происходит.
     Ухмыляется. Очень его забавляют словесные перепалки. Как в то лето в Карни, когда я мальчишкой бегал по двору. Он никогда не использовал нас, чтобы обдурить простачка или припрятать краденое. Зато постоянно заставлял лужайку косить.
     Лучше попробовать по-другому.
     — А что происходит? Про себя не знаю, но с Маурой наверняка что-то неладно.
     — В смысле? — Улыбка сходит с его лица.
     — Сам же видел — она в ужасном состоянии, музыку какую-то слышит. Ты говорил, Филип над ней поработал.
     Дед качает головой и бросает футболку на стол.
     — Он не…
     — Да брось. Я не слепой. Знаешь, что она мне сказала?
     Старик не успевает ответить — кто-то стучится. Мы оборачиваемся. Одри, нахмурившись, смотрит сквозь грязное стекло. Вид у нее такой, словно не туда попала. Поворачивает ручку и толкает непослушную заднюю дверь.
     — Как ты меня нашла?
     От удивления голос делается чужим и отстраненным. Вот так бы всегда.
     — Все адреса студентов вывешены на сайте, в личных данных.
     Качает головой и смотрит на меня как на идиота.
     — Ну да, а я и есть законченный идиот, ты уж извини. Входи. Спасибо за…
     — Тебя отчислили?
     Положила руку на пояс. Обращается ко мне, но смотрит мимо — на кипы газет, нагромождение пепельниц, ноги от манекенов, чайные пятна на столешнице.
     — Временно.
     Голос предательски дрожит. Вроде бы уже привык все время кого-то терять, привык, что Одри нет рядом. Но не видеть ее каждый день в классе, во дворе — от этого тоска делается совершенно нестерпимой. Внезапно мне становится наплевать: черт с ним — с деланым безразличием.
     — Проходи в гостиную.
     — Я дедушка Касселя.
     Дед протягивает левую ладонь. Несколько пальцев на резиновой перчатке болтаются. Хорошо, что черные культи не видно. Метка мастера смерти.
     Одри бледнеет и прижимает к груди руку в синей перчатке. Словно только что догадалась.
     — Простите. Дед, это Одри. Одри — мой дедушка.
     — Такая милашка. Зови меня просто Дези.
     Зачесывает назад волосы и ухмыляется. Старый шельмец.
     Мы проходим мимо него в гостиную. Усаживаюсь на дырявый диван. Интересно, что она думает? Может, спросит про дом или про деда? Мальчишкой мне нравилось приводить сюда друзей. Даже гордился. Они терялись в нашем хаосе, а я так ловко перепрыгивал через кучи одежды, через осколки и черепки. А теперь вот не знаю, как такое объяснить. Настоящее безумие.
     — Держи.
     Одри достает из блестящей черной сумочки кипу распечаток и бросает их мне. Потом тоже плюхается на диван. Чуть влажные рыжие волосы скользят по моей руке. Как будто она только из душа.
     У Лилы волосы были светлые. Белокурые волосы, красные от крови, — такими я их помню.
     Тру глаза изо всех сил. Не хочу ничего вспоминать, не хочу ничего видеть. Думал, что Одри поможет мне стать таким же, как все. Только бы считала меня обыкновенным, только бы любила.
     Сумею ее вернуть? Надолго ли? Опять ведь облажаюсь, и она меня бросит. Я все-таки не настолько хороший мошенник.
     — Иногда люди бывают подвержены лунатизму из-за снотворного. — Одри показывает на распечатки. — Фармацевтические компании об этом обычно умалчивают. Откопала несколько статей в библиотеке. Один даже во сне машину водил. Ты бы мог им сказать…
     — Что пил таблетки от бессонницы?
     Прижимаюсь к ее плечу, сквозь свитер вдыхаю запах.
     Не отстраняется. Поцеловать Одри прямо тут? Нет — срабатывает инстинкт самосохранения. Трудно доверять тому, кто однажды сделал тебе больно, трудно вновь полюбить. Но ведь хочется. Иногда даже думаю: чем больнее было, тем сильнее хочется.
     — Наври. Не обязательно же правду говорить.
     Объясняет как маленькому. Мило, конечно, но и унизительно немного. А план неплохой. Сообразил бы раньше — так бы им и сказал. Может, не выгнали бы тогда.
     — Я уже признался директрисе, что в детстве ходил во сне.
     — Черт. Тогда мы в пролете. А то в Австралии из-за одного лекарства народ по ночам объедался до безобразия и двери красил.
     Наклоняет голову. Из-за воротника выскальзывает цепочка с шестью крошечными амулетами. Удача. Сны. Эмоции. Тело. Память. Смерть. Седьмой кулон — трансформация — цепляется за свитер.
     Представляю, как сдавливаю руками ее тонкую шею. Слава богу, сразу же делается жутко. Не люблю думать о таком, но это единственный способ проверить, убедиться, что жуткое чудовище внутри меня не просится на свободу.
     Поправляю гематитовую подвеску. Подделка, скорее всего. Мастеров трансформации днем с огнем не сыщешь, поэтому настоящие амулеты делать некому. Такой мастер рождается раз в поколение или еще реже. А остальные — тоже фальшивые?
     — Спасибо. Идея хорошая.
     Одри прикусывает губу.
     — Может, это из-за смерти отца?
     — В смысле? — Я откидываюсь на гладкий подлокотник. — Он в аварии погиб, посреди бела дня.
     — Из-за стресса иногда ходят во сне. А мама в тюрьме? Тоже причина.
     Еле сдерживаюсь, чтобы не кричать.
     — Папы уже три года как нет. Мама сидит почти столько же. Ты же не думаешь…
     — Не злись.
     Тру виски.
     — Да не злюсь я! Ладно. Чуть с крыши не загремел, вылетел из школы, ты считаешь меня шизиком. Есть от чего на стенку лезть. — Делаю пару глубоких вдохов и выдаю свою самую виноватую улыбку. — Но на тебя я не злюсь.
     — Вот и хорошо. На меня не надо.
     Одри пихает меня в бок. Хватаю ее за руку.
     — Я справлюсь. И с Норткатт разберусь, и в Уоллингфорд примут обратно.
     Противно, что она сидит тут, посреди семейного бардака. И знает теперь обо мне слишком много: как будто наизнанку вывернулся, показал нутро.
     Но я не хочу, чтобы Одри уходила. Она бросает опасливый взгляд в сторону кухни и шепчет:
     — Слушай, только не бесись опять. А тебя не могли коснуться? Ну, знаешь, гигишники?
     Коснуться. Поработать. Проклясть.
     — Чтобы я ходил во сне?
     — Чтобы спрыгнул с крыши. Как будто самоубийство.
     — Денег такая штука стоит уйму. К тому же я все еще живой, так что вряд ли.
     Не хотелось бы распространяться, но я и сам думал о подобной возможности. Не только я — все семейство, даже тайную ночную сходку устроили поэтому поводу.
     — Спроси деда.
     «Раз такой умный, сам и скажи мне, что происходит».
     Киваю и рассеянно слежу, как она убирает в сумку распечатки. Мы легонько обнимаемся. Теплое дыхание щекочет шею, мои руки у нее на талии. С Одри я бы смог стать как все. Она словно опрометчивое обещание самому себе: «Ты сможешь стать нормальным парнем».
     — Ну, пока.
     Не успеваю сделать никакой глупости.
     Проводив Одри. внимательно смотрю на деда. Отковыривает отверткой приржавевшие конфорки, даже ухом не ведет. А на меня, может, Захаровы ополчились. Он на них работал и, конечно, в курсе таких делишек — гораздо лучше меня все знает.
     А не потому ли дед приехал?
     Меня защищать.
     Обессиленно прислоняюсь к раковине. К ужасу примешиваются благодарность и чувство вины.

     Ночую в своей старой комнате. На потолке ветхие репродукции Магритта, на полках игрушечные роботы и книжки про мальчишек Харди. Мне снится дождь.
     Точно знаю, что сплю, но дождевые капли страшно холодные. Вода заливает глаза, почти ничего не видно. Прикрываю лицо ладонью и, согнувшись в три погибели, ковыляю на свет.
     Старый сарай позади дома. Ныряю внутрь. Нет, это, наверное, не наш сарай. Никаких инструментов и обломков мебели, только длинный коридор. Горят факелы. При ближайшем рассмотрении вижу: их удерживают торчащие из стены руки. Настоящие руки, не гипсовые. Вот одна поудобнее перехватила железную рукоять. Подпрыгиваю от неожиданности. Их словно отсекли на уровне запястья и приделали к стене — виден неровный срез.
     — Эгей! — кричу, совсем как тогда на крыше.
     Тишина.
     Озираюсь. На деревянном полу от дождя натекла лужа. Но это же сон, какой смысл возвращаться и запирать сарай? Иду по неимоверно длинному коридору. Передо мной облезлая дверь, вместо ручки — оленье копыто. Жесткие шерстинки щекочут ладонь.
     В комнате на полу хлопчатобумажный матрац, как у Баррона в общежитии, и комод. По-моему, тот самый, что мама купила через сайт eBay по Интернету, собиралась еще выкрасить его в ярко-зеленый цвет и поставить в гостевой спальне. В ящиках старые джинсы Филипа. Сухие, надеваю их. На дверце висит белая отцовская рубашка — я хорошо помню дырку на рукаве, прожженную сигаркой, пахнет его кремом после бритья.
     Я знаю, что сплю. Совсем не страшно, но я пребываю в замешательстве. Возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице к белой дверце. На ней висит хрустальный шнурок. Такие обычно показывают в телешоу сети PBS — шнурок, чтобы слуг вызывать. На этот нанизаны блестящие подвески от старой люстры. Дергаю. Где-то, порождая эхо, звенят колокольчики. Дверца открывается.
     Посреди большой серой комнаты стоят старый садовый стол и пара стульев. Наверное, я все-таки в нашем сарае — сквозь щели в досках видно, что на улице до сих пор гроза.
     На вышитой шелковой скатерти два серебряных подсвечника и два хрустальных бокала, две золоченые тарелки на серебряных блюдах накрыты серебряными колпаками.
     Из темноты появляются кошки, сотни кошек — полосатые, трехцветные, рыжие, палевые, черные. Крадутся ко мне, толкаются, чтобы подобраться поближе.
     Вспрыгиваю на стул и хватаю подсвечник. Что еще, интересно знать, выкинет мое больное воображение? В комнате появляется маленькое создание в платье, лицо закрыто вуалью. У дорогих кукол обычно похожие наряды. В доме у Лилы таких была куча, только мать запрещала трогать. Но мы все равно выкрадывали их у нее из-под носа. Однажды утащили одну к деду во двор. Играли, будто принцессу похитил мой могучий рейнджер, а сломанный тамагочи служил межзвездной картой. Крошечное платье тогда запачкали травой и порвали немного. У этого тоже дырка на подоле.
     Вуаль сброшена. Передо мной на задних лапах стоит кошка, наклонила треугольную головку, вывернула шею под неестественным углом. Кошка в платье.
     Громко смеюсь.
     — Помоги мне. — Голос тихий, как у Лилы, только акцент необычный. Может, кошки всегда так разговаривают?
     — Ладно.
     Что тут еще скажешь?
     — На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять, — говорит белая кошка — Лила.
     Остальные звери молча наблюдают. Хвосты дергаются, подрагивают усы.
     — Кто тебя проклял? — пытаюсь сдержать смех.
     — Ты.
     Моя улыбка превращается в оскал. Лила мертва, а коты не ходят как люди, не складывают молитвенно лапки на груди, не разговаривают.
     — Только ты можешь его снять.
     Смотрю на ее пасть, на клыки. У нее же губ нет, как она произносит слова?
     — Подсказки повсюду. Времени мало.
     Напоминаю себе: это всего лишь сон. Запутанный сон. Но мне и раньше снились кошки.
     — Это ты откусила мне язык?
     — Ты вроде его вернул.
     Смотрит не мигая. Собираюсь ответить, но тут в спину впиваются когти, я вскрикиваю от боли. И просыпаюсь.
     Сижу в кровати в своей старой комнате. В окошко барабанит дождь. Вымок насквозь. Все одеяла мокрые. Дрожь никак не унять, и я обхватываю себя руками.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Утром, еле волоча ноги, спускаюсь в кухню. Дед жарит яичницу с беконом и варит кофе. Никаких колючих перчаток и тесного галстука — на мне удобные джинсы и выцветшая футболка с эмблемой Уоллингфорда. Хоть какая-то польза, что выкинули из школы, но к хорошему лучше не привыкать.
     Когда одевался, нашел прилипший к ноге листок и сразу вспомнил, как проснулся ночью, весь промокший. Получается — снова ходил во сне. Но какой же странный сон! Вряд ли за этим стоят Захаровы — ведь ничего плохого со мной не случилось. Может, все от чувства вины? Вина обычно зреет внутри медленно, как гнойник. Наверное, я схожу с ума и поэтому вижу по ночам Лилу.
     Как у Эдгара По в «Сердце-обличителе». Мы его вслух читали на уроке у мисс Нойз. Там убийца слышит, как бьется под половицами сердце жертвы, все громче и громче, в конце он не выдерживает: «Я сознаюсь!., вот здесь, здесь!., это стучит его мерзкое сердце!» [2]

     Наливаю молоко и добавляю кофе. Вместе с белыми молочными клубами со дна кружки поднимается сор. Надо было вымыть сначала.
     — Хочу с тобой посоветоваться. Видел странный сон.
     — Атаковали девицы-ниндзя? Грудастые такие?
     — Да нет.
     Делаю глоток и морщусь. Ну и крепкий же кофе дед заварил! Тот ухмыляется и запихивает в рот кусок бекона.
     — Слава богу. Я уже волноваться начал, что нам приснилось одно и то же.
     Закатываю глаза:
     — Можешь концовку не рассказывать. Если вдруг увижу их сегодня ночью — пусть будет сюрприз.
     Дед хихикает, но смех быстро переходит в натужное сопение.
     Выглядываю в окно, кошек не видно. Старик поливает яичницу кетчупом. Красная гуща растекается по тарелке.
      Сколько крови. Я не помню, как ударил ее, но в руках окровавленный нож. Лужа крови блестит на полу.
     — Так что за сон-то?
     Дедушка причмокивает и садится.
     — Ну да.
     Возвращаюсь обратно в реальность. Моргаю. Мама говорила: со временем страшные приступы воспоминаний об убийстве прекратятся, но пока они не исчезли совсем, лишь стали реже. Во мне, возможно, еще осталась маленькая частичка порядочности, которая отказывается забывать?
     — Рассказывай уже. Или тебе приглашение требуется с вензелем?
     — Я был на улице под дождем. Дошел до сарая, а потом проснулся у себя в кровати, весь мокрый и в грязи. Наверняка опять ходил во сне.
     — Наверняка?
     — Лилу видел.
     Слова приходится буквально выдавливать. Мы не обсуждаем прошлое. Вся семья тогда встала на мою защиту. Мать плакала, уткнувшись в свой меховой воротник, обнимала меня за плечи и говорила: «Может, ты и убийца, но малолетняя стерва наверняка это заслужила. Пусть думают что угодно, я все равно люблю моего сыночка». Под ногтями засела черная дрянь. Никак было не выковырять. Сначала пытался так, потом взял кухонный нож. Пока кровь не пошла. Моя кровь смыла то черное.
     Видимо, совесть наконец проснулась. Самое время.
     Дед вздергивает бровь.
     — Давай поговорим — может, полегчает. О ней и об убийстве. Сними камень с души. Пацан, ты же знаешь: не мне тебя судить, сам не ангел.
     Маму арестовали почти сразу после смерти Лилы. Не совсем из-за меня, конечно. Требовались большие деньги, причем срочно, а она была не в форме.
     — О чем говорить-то? Я знаю, что убил, хоть ничего и не помню. Может, мама заплатила кому-нибудь, чтобы стереть мне память? Может, думала, если забуду то чувство — больше никого не убью?
     Нормальные люди не могут, стоя над окровавленным телом любимого человека, испытывать жуткую, отстраненную радость. Во мне засело что-то чудовищное, что-то мертвое.
     — Забавно. Лила была мастером снов, и вот теперь я хожу во сне и вижу кошмары. Не спорю — заслужил. Лишь хочу понять, почему сейчас.
     — Съездил бы в Карни, к дяде Армену. Он все-таки мастер воспоминаний. Глядишь, помог бы.
     — У дяди Армена болезнь Альцгеймера.
     Он мне не дядя вообще-то, просто приятель деда, они с детства дружат.
     — Ну да. Отдача такая. Ладно, посмотрим, что твой заумный доктор скажет.
     Наливаю еще кофе. Я звонил ее матери с телефона-автомата. Всего неделя прошла, как Баррон и Филип спрятали тело. Где — не знаю. Обещал не звонить. Дед объяснил: если Захаровы узнают — за мое преступление заплатит вся семья. Конечно, кто-то же выкопал могилу, смыл кровь, кто-то не сдал меня. Они не простят. Но мать Лилы не шла у меня из головы. Сидела там одна и ждала.
     А дочь все не возвращалась.
     Гудок резанул по уху. Мысли путались. Услышал голос и бросил трубку, потом вышел из супермаркета, и меня стошнило.
     Дед встает и снимает с крючка куртку.
     — Давай-ка принимайся за ванную на втором этаже. Я за продуктами.
     — Молоко не забудь.
     — У меня-то как раз с памятью все в порядке.

     Плитка на полу в ванной потрескалась, а кое-где выпала совсем. К стене притулился дешевый белый шкаф, набитый разнокалиберными ветхими полотенцами и желтыми пластиковыми бутылочками из-под лекарств — в каждой по две-три пилюли. Полки уставлены жестянками с порошком и потемневшими банками с какой-то засохшей жижей.
     Вычищаю из душа шелковистые комки паутины, разгоняю крошечных новорожденных пауков, выкидываю пустые липкие бутылки от шампуня. И все время думаю о Лиле.
     Мы познакомились, когда нам было по девять. Захаровы не ладили, и Лила с матерью приехали пожить к бабушке в Сосновую Пустошь. У Лилы были растрепанные светлые волосы, один глаз голубой, а другой зеленый. Я только и знал, что ее папаша — какая-то большая шишка. Услышал от деда.
     Какой может быть дочь главы преступного клана? Совершенно верно — насквозь испорченная девчонка. Она к тому же насылала кошмары касанием руки.
     Лила беспощадно громила меня в видеоиграх. Угнаться за ее длинными ножищами я тоже никогда не мог, так и болтался по холмам на три шага позади. Колотила, когда воровал ее кукол. Мы целыми неделями торчали в убежище под старой ивой, рисовали на песке цивилизации, рушили их, как какие-нибудь грозные боги, при этом я никогда не знал наверняка, ненавидит она меня или нет. Жестокость мне была не в диковинку — с такими-то шустрыми братцами, поэтому Лилу я боготворил.
     Захаровы развелись. В следующий раз я увидел ее уже в тринадцать.

     Снова начинается дождь. Дед возвращается из магазина, нагруженный пакетами. В основном там моющие средства, бумажные полотенца и пиво. Капканы купил.
     — Это на енотов, но и для кошек сойдет. Можешь не беситься — гильотины в комплекте нет, все очень гуманно.
     — Чудно.
     Достаю их из багажника и несу в сарай. В темноте мерцают глаза. Ставлю первый капкан: открываю клетку, просовываю внутрь консервную банку с кормом и взвожу затвор. За спиной кто-то мягко спрыгивает на землю. Поворачиваюсь.
     Белая кошка. Подошла совсем близко. Облизывается, демонстрируя клыки. При дневном свете хорошо видны рваное ухо и длинные багровые коросты на шее — раны явно свежие.
     — Кис-кис-кис.
     Идиотство, конечно, но вырвалось само собой. Открываю еще банку. От металлического щелчка зверь подпрыгивает. Почему я настороже? Как будто жду, что она вот-вот заговорит. Кошка, только и всего. Голодная бездомная кошка, скоро попадется в капкан.
     Протягиваю руку в перчатке, она отступает. Умная животина.
     — Кис-кис-кис.
     Медленно подходит ближе, принюхивается. Я затаил дыхание. Трется об меня. Кожу щекочут встопорщенные усы и мягкий мех, слегка царапают острые зубы.
     Ставлю корм на пол. Она принимается за еду, но шипит и выгибает спину, когда вновь протягиваю руку. Шерсть дыбом, вскинулась словно змея.
     — Ну, другое дело.
     Все равно умудряюсь ее погладить.
     Худющая, лопатки торчат, вся в грязи. Я впускаю ее на кухню и наливаю воды в стакан для мартини.
     — Зачем ты притащил сюда эту грязную тварь?
     — Это не таракан, а кошка.
     Дед смотрит скептически. Сам весь в пыли, в руках большой бумажный стакан с соломинкой. Только там не кока-кола, а бурбон.
     — На что она тебе сдалась?
     — Да ни на что. Не знаю. Голодная просто.
     — Может, и остальных пригласишь? Небось тоже голодные.
     Ухмыляюсь.
     — По одной зараз, идет?
     — Я не для того капканы покупал.
     — Знаю. Ты наверняка хотел их всех переловить, отвезти миль за десять, выпустить на каком-нибудь фермерском поле, а потом мы бы сидели тут и делали ставки — которая первая вернется.
     Дед качает головой.
     — Иди-ка убираться, умник.
     — У меня врач сегодня.
     — Помню. Еще вполне успеешь поработать.
     Пожимаю плечами и отправляюсь в гостиную. Водружаю посреди комнаты картонные коробки, достаю скотч, вытаскиваю мусорный бак и принимаюсь разгребать залежи.
     Кошка наблюдает. Глаза у нее светятся.
     Выкидываю проспекты с рекламой амулетов, облысевшую меховую муфту, разваливающиеся книжки в бумажных обложках. Те, что еще выглядят сносно, ставлю обратно на полки, некоторые откладываю почитать. Следом в мусорный бак летят кожаные перчатки. Их целая корзина накопилась, некоторые слиплись между собой, наверное из-за батареи.
     Выкидываю и выкидываю, а хлама не убавляется. Бесконечные кучи вещей, невозможно даже понять — где уже убирался, а где нет. Десятки мятых полиэтиленовых пакетов, в одном — пара сережек и чек, в других всевозможная одежка или остатки сэндвичей.
     Отвертки, разные винтики и шпунтики, мой табель за пятый класс, вагоны от игрушечного поезда, пачки магазинных наклеек «оплачено», сувениры-магнитики из Огайо, три вазы с засохшими цветами и один кувшин, набитый цветами пластиковыми, картонная коробка с битыми елочными украшениями, древний радиоприемник, покрытый черной и липкой дрянью.
     Из-под пыльной сушилки выскальзывает шкатулка с фотографиями.
     Черно-белые, настоящий пин-ап [3]. На женщине короткие тонкие перчатки, старомодный корсет и черные трусики. Прическа как у Бетти Пейдж [4]. Стоит на коленях и улыбается кому-то. Наверное, фотографу. На одном снимке видны его пальцы — дорогое обручальное кольцо поверх черной перчатки. Женщину я узнаю.

     Мама хорошо получилась.
     Как-то она отвезла меня полакомиться вишневым сиропом. Только меня одного. Именно в тот жаркий летний день раскрылся мой преступный талант. Машина нагрелась от солнца, кожаные сиденья чуть жгли голые ноги. Рот весь покраснел от сиропа. Мы заехали на заправку, а потом развернулись — наверное, чтобы подкачать шины.
     — Видишь тот дом? — Мама показывала на ранчо с черными ставнями. — Найди окно сзади, там лестница есть. Пролезь внутрь и возьми со стола коричневый конверт.
     Наверное, я долго пялился на нее в недоумении.
     — Ну, Кассель, просто игра такая. Надо успеть как можно быстрее, я засеку время. Давай сюда сироп.
     Знал, конечно, что никакая это не игра, но все равно помчался со всех ног, влез на водосточную трубу, пролез через окно — я же был тогда еще совсем мелкий. Как мама и сказала, конверт лежал на столе, среди документов и кофейных чашек, из которых торчали ручки, линейки и ложки. Еще там стояла маленькая стеклянная статуэтка кошки. Когда я поднес ее к свету, внутри словно золото засияло. От кондиционера шел холодный воздух, и мокрая от пота футболка моментально высохла. Кошку я сунул в карман.
     Когда вернулся обратно с конвертом, мама допивала сироп.
     — На.
     Улыбнулась. Рот у нее теперь тоже был красным.
     — Молодец, зайчик.
     И тут меня осенило: она взяла меня только из-за роста. Но какая разница: получалось, что от меня тоже может быть польза. Хоть и не мастер, некоторые дела проворачиваю даже лучше их.
     От этой мысли по телу прошла дрожь. Словно выброс адреналина.
     Кажется, мне было тогда лет семь. Не помню точно. Еще до Лилы.
     Про статуэтку я никому не сказал.

     Перебираю фотографии. Еще несколько с дедом и отцом Лилы в каком-то баре в Атлантик-Сити. Стоят в обнимку с непонятным стариком. Не знаю его.
     Протираю под стульями. Закашливаюсь, когда поднимается облако пыли.
     Падаю на диван передохнуть. За спинкой обнаруживается старый блокнот, исписанный маминым почерком. На этот раз никаких фривольных снимков, сплошная скукота. «Убрать масляный бак — зарыть» — нацарапано на одном листе. На другой стороне: «Купить морковь, курицу (целую), отбеливатель, спички, моторное масло». Через две страницы список адресов, один подчеркнут. Потом план — как позвонить в контору по прокату автомобилей и уговорить их бесплатно одолжить машину на неделю. Еще парочка афер. Читаю и невольно улыбаюсь.
     У меня своя афера сегодня: посмотрю на работу профессионала — потренируюсь.

     У нас, как, наверное, в любой семье, считается, что все дети похожи на кого-то из родни. К примеру, Филип вроде как пошел в деда: рано бросил школу и стал работать на Захаровых. Через несколько лет обзавелся ожерельем из шрамов. Просто помешан на верности и преданности, а деньги зарабатывает, ломая другим ноги и руки. Так и вижу его лет через сорок: пенсионер в Карни, гоняет с газона детишек.
     Про Баррона говорят, что он весь в маму, хотя та мастер эмоций, а он — удачи. Мать может завязать разговор или подружиться с кем угодно. Искренне верит, что мошенничество — игра.
     И ей нужно все время выигрывать, во что бы то ни стало.
     Получается, я должен был уродиться в папу, мастера удачи, но увы. На нем все в семье держалось. Пока он был жив, мама почти не сходила с ума. Это после его смерти она начала гоняться напропалую за миллионерами. Без перчаток. Когда очередной парень проснулся после морского круиза по уши влюбленный и недосчитался ста кусков, его адвокат позвонил в полицию.
     Но она по-другому не может. Просто обожает аферы.
     Постоянно пытаюсь убедить себя, что я-то не такой, но на самом деле мошенничать тоже люблю.

     Листаю дальше без особой цели. Может, что-то знакомое увижу, а может, наткнусь на забавный семейный секрет. В середине блокнота между страницами скрепкой приколот конверт. Надписано: «Чтобы не забыть». Внутри серебряный амулет памяти с выгравированной надписью «помни» и целым голубым камнем. Тяжелый, серебро местами потускнело, похоже — старая работа. Как те у Одри, против проклятий.
     Амулеты появились тогда же, когда и мастера. Чтобы сделать такой, надо проклясть камень — только камни впитывают магию целиком, даже отдачу. Проклятый камень отведет заклятие того же типа. К примеру, мастер удачи может заколдовать кусок нефрита и носить его при себе; если кто-то захочет забрать удачу — нефрит расколется, а ей ничего не будет. Каждый амулет срабатывает только один раз и только для одного типа проклятий. Но все равно — защита. Золото и серебро, дерево или кожа не годятся, только камни. Кому что нравится — амулеты делают из всего, начиная с гальки и заканчивая гранитом. Если у меня в руках не подделка — то вся сила в голубом самоцвете.
     Интересно: правда мамин или она стащила чью-то семейную реликвию? Забыть про амулет памяти — смешно. Сую его в карман.
     И снова за уборку. Машина для пуговиц, пакеты с упаковочной пленкой, ржавый меч, три непонятно чьи сломанные куклы, опрокинутый стул (в детстве я его боялся, потому что за день до того, как Филип и Баррон его притащили, видел точно такой же по телевизору), хоккейная клюшка, куча боевых медалей. Уже почти двенадцать. Я наконец-то закончил уборку, руки и штаны почернели от грязи. Выкидываю пачки газет, каталогов, сто лет как просроченные счета, полиэтиленовые пакеты с вешалками и клюшку.
     Меч ставлю к стенке.

     У крыльца скопилось уже порядочно мусорных мешков. Скоро придется на свалку ехать. Перевожу взгляд на чистенькие аккуратненьки соседские дома — подстриженные лужайки, свежевыкрашенные двери, а потом обратно на нашу берлогу. На окнах кривые ставни, одно стекло разбито, краска облупилась, кедровые доски посерели. Дом гниет изнутри.
     Оттаскиваю от дорожки проклятущий стул. По лестнице спускается дед, покачивает у меня перед носом ключами.
     — Жду к ужину.
     Сжимаю ключи так, что металл с силой врезается в ладонь. Бог с ним, со стулом. Твердой походкой направляюсь к машине, как будто у меня и правда прием назначен и опаздывать не дело.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Доктор Черчилль принимает в Принстоне, на Вандевентер-авеню. Так, во всяком случае, написано в Интернете. Паркуюсь около соседнего ресторанчика и внимательно осматриваю себя в зеркале заднего вида. Пальцами приглаживаю волосы. Похож я на хорошего, правильного мальчика? Руки до сих пор грязные от черной жирной пыли, хотя я их три раза помыл, когда останавливался у магазина выпить кофе. Вхожу в приемную. Так и хочется пальцы о джинсы вытереть.
     Подхожу к стойке. Там женщина отвечает на телефонный звонок. Кудряшки выкрашены в рыжий, очки висят на нитке с бусинками. Сама, интересно, нанизывала? Рукоделие у меня подсознательно ассоциируется с дружелюбием. Лет пятьдесят на вид. Седина пробивается, лицо в морщинках.
     — Здравствуйте, у меня назначено на два.
     Не улыбается, смотрит серьезно и что-то выстукивает у себя на клавиатуре. Я-то знаю, ничего она там не увидит, в компьютере. Мне того и надо. Все по плану.
     — Как вас зовут?
     — Кассель Шарп.
     Как можно больше правды — а вдруг потребуются детали, попросят удостоверение. Она стучит по клавишам, пытаясь попять, кто же из нас ошибся, а я изучаю обстановку. На двери в кабинет только один доктор указан — Эрик Черчилль, д. м. н., значит, та дамочка в сиреневой униформе — медсестра. На шкафу темно-зеленые конверты с историями болезни. Впереди на стойке скотчем приклеено объявление о часах работы. Бланк фирменный. Тянусь к нему.
     — Не могу вас найти, мистер Шарп.
     — Правда?
     Рука останавливается на полпути. Если сейчас стащу объявление — заметит.
     — Какая досада!
     Надо прикинуться расстроенным. Пускай пожалеет бедного мальчика и еще поищет, а лучше — пойдет и спросит кого-нибудь.
     Не очень-то она купилась на мое липовое отчаяние. Похоже, даже разозлилась, никакого сочувствия.
     — Кто вас записывал на прием?
     — Мама. Может, она свою фамилию продиктовала?
     Медсестра достает зеленую папку и кладет на стойку, совсем близко от меня.
     — Никакого Шарпа. Может, ваша мама перепутала? — Взгляд у регистраторши непреклонный.
     Глубоко вздыхаю и концентрируюсь. Здесь важно не выдать себя. Лгуны обычно дотрагиваются до лица, путаются в словах, вздрагивают. Десятки очевидных предательских мелочей: они часто дышат, говорят сбивчиво, краснеют.
     — Ее фамилия Сингер. Проверьте, пожалуйста.
     Поворачивается к монитору, а я стягиваю со стойки папку и прячу под курткой.
     — Нет, никакого Сингера. — Теперь уже явно злится. — Не хотите позвонить матери?
     — Да, пожалуй.
     С сокрушенным видом поворачиваюсь и одновременно сдергиваю объявление. Заметила или нет — сказать не берусь. Заставляю себя не оглядываться, твердо иду к выходу, одной рукой придерживаю папку под курткой, а другой прячу объявление. Все шито-крыто.
     Позади открывается дверь, слышу женский голос (пациентка, может быть, даже та, чью историю болезни я стащил):
     — Не понимаю. Если меня прокляли, почему не сработал амулет? Посмотрите, тут же изумруды; вы что, хотите сказать — это подделка? Как в дешевых лавчонках?…
     Ровным шагом иду к выходу.
     — Мистер Шарп. — Мужской голос. Почти добрался до двери, только пара шагов еще, но я останавливаюсь. План не сработает, если меня здесь запомнят, а пациента, за которым пришлось гоняться, запомнят наверняка. — Да?
     Доктор Черчилль загорелый и худой, белоснежные вьющиеся волосы коротко подстрижены. Рассеянным движением он сдвигает очки с толстыми линзами на кончик носа.
     — Не знаю, кто напутал с вашей фамилией, но у меня как раз есть немного времени, проходите.
     — Что? Но вы же сказали…
     Удерживая папку, поворачиваюсь к регистраторше. Та хмурится.
     — Вам нужен врач или нет?
     Ничего не остается, кроме как идти в его кабинет.
     Посреди комнаты кушетка для осмотра пациентов. Медсестра дает мне анкету, куда надо вписать адрес и информацию по страховке, и уходит. Пялюсь в одиночестве на график с разными стадиями сна и соответствующими формами волн, потом чуть-чуть надрываю подкладку у куртки (совсем немного — чтобы туда папку можно было засунуть) и сажусь вписывать личные данные. Пишу почти полную правду.
     На столе несколько брошюр: «Четыре типа бессонницы», «Симптомы негативного воздействия ГИГИ», «Остановка дыхания во сне — насколько это опасно», «Все о нарколепсии».
     Рассматриваю одну, про ГИГИ. «Негативное воздействие ГИГИ» — юридический термин, то, что мамочка с тем миллионером провернула. Негативное воздействие. Симптомы перечислены в столбик. Внизу предупреждение: дифференциальная диагностика (что это такое, интересно знать?) допускает широкое толкование некоторых признаков:

     — Головокружение.
     — Слуховые галлюцинации.
     — Зрительные галлюцинации.
     — Головная боль.
     — Переутомление.
     — Повышенное беспокойство.

     Вспоминаю про Мауру с ее музыкой. Какую, интересно, форму принимают галлюцинации?
     В кармане звенит телефон, достаю его на автопилоте, голова все еще занята брошюрой. Ничего нового — например, давно знаю, что частые головные боли у меня из-за мамы. Обычно родители в угол ставят, а она вот всегда применяла магию эмоций. Но все-таки странно читать о таком в медицинском проспекте.
     Открываю мобильник, и листовка выпадает из рук. «Кассель, давай немедленно сюда: у нас большая неприятность». Первая, наверное, за всю мою жизнь эсэмэска, где знаки препинания расставлены. Сэм.
     Набираю номер, но попадаю в голосовую почту. Наверное, на уроке еще. Проверяю время — точно, до школьного обеда полчаса. Печатаю второпях: «Что ты выкинул?» Не самый тактичный вопрос, но вдруг действительно катастрофа?
     Может, Сэм попался с блокнотом и сдал меня с потрохами. Неужели теперь так и буду слоняться по семейной свалке, пока дед не подыщет какую-нибудь работенку?
     Телефон снова гудит: «Выплата».
     Фу, слава богу. Кто-то удачно поставил, а у моего соседа, конечно, налички нет. Я как раз набираю: «Скоро приеду», когда входит доктор.
     Черчилль изучает анкету, на меня и не глядит вовсе.
     — Долорес говорила о какой-то ошибке?
     Долорес? Видимо, суровая регистраторша.
     — Мама сказала, что записала меня на сегодня.
     Вру без запинки, даже тон получается немного обиженный. Всегда так — если повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, в какой-то момент сам начинаешь в нее верить.
     Он поднимает глаза. Такое впечатление, что видит меня насквозь. За пазухой под подкладкой ворованная папка — ему достаточно руку протянуть, и я ничего не смогу сделать. Надеюсь, без стетоскопа будет осмотр, ведь сердце стучит как бешеное.
     — А почему она записала вас к специалисту по сну? На что жалуетесь?
     Молчу. Может рассказать, как проснулся на крыше? Как ходил во сне? Про странные кошмары? Но тогда он наверняка меня запомнит. Ни один врач в здравом уме не напишет нужную мне справку, а Черчилль явно в здравом уме. Рисковать нельзя, так что пускай вовсе ничего не пишет.
     — Давайте угадаю.
     Это на секунду выбивает меня из колеи. Как, интересно знать, можно угадать,зачем пациент пришел?
     — Хотите пройти тест?
     Какой еще тест?
     — Ну да, хочу.
     — А запись на прием наверняка отменил ваш отец?
     Загнал в угол, остается только импровизировать.
     — Да, скорее всего.
     Кивает, как будто все сходится лучше некуда. Залезает в ящик стола и вытаскивает пучок электродов. Затянутой в перчатку рукой крепит их мне на голову. Липкие.
     — Измерим ваши гамма-волны. Включает приборы. Тонкие иголки принимаются что-то выписывать на полоске бумаги, замысловатая кривая отображается и на мониторе компьютера.
     — Гамма-волны?
     Я же не сплю, зачем их измерять?
     — А больно не будет?
     — Совершенно безболезненно и очень быстро. А почему вы решили, что у вас гиперинтенсивное гамма-излучение?
     Черчилль уставился на кривую. Гиперинтенсивное гамма-излучение. Тот самый длинный медицинский термин. ГИГИ. Гигишники.
     — Ччч-то? — От волнения я заикаюсь.
     Во взгляде доктора проскальзывает удивление.
     — Я думал…
     Та женщина в приемной жаловалась на проклятие, говорила так, будто знала точно, словно вплела результаты теста. Но меня спрашивают не про проклятие. Он спрашивает, не мастер ли я сам.
     Значит, вот про это столько времени треплются в новостях? Тест, который консерваторы хотят сделать обязательным. Якобы в помощь детям с гиперинтенсивным гамма-излучением, чтобы они ненароком не нарушили закон по незнанию, в первый раз используя силы. Результаты, конечно, не подлежат разглашению, и никакого от них вреда. Но любому дураку ясно: информация попадет куда надо.
     В правительство, например, — они же обожают вербовать мастеров для антитеррористических организаций, да мало ли для чего еще. Или к местным властям, законно или незаконно. Сначала обязательное тестирование, а что потом — понятно. Я знаю: нельзя строить логические рассуждения на подобных нечетких допущениях, но уж слишком все очевидно.
     Сторонники поправки и обычных людей агитируют пройти проверку. Идея простая: в итоге мастера окажутся единственными, кто отказался от обследования. Получается, даже если тестирование не принудительное, ГИГИ все равно гораздо легче будет вычислить.
     Спрыгиваю с кушетки, сдергиваю электроды. Я не то чтобы горячо люблю мою семейку, но это уже чересчур! Они используют меня для своей базы данных, занесут в список не-мастеров, чтобы потом поймать Филипа, Баррона, дедушку.
     — Простите, мне пора.
     — Сядьте. Мы же почти закончили. Мистер Шарп!
     Черчилль хватается за провода.
     В этот раз я не останавливаюсь. Люди в приемной таращатся, медсестра что-то кричит вслед, но я упрямо иду к выходу, опустив голову. Надо срочно убираться отсюда.

     Стараюсь дышать медленно и глубоко. Непроизвольно вдавливаю педаль газа в пол, пальцы автоматически нажимают на кнопку радиоприемника. Нужен хоть какой-нибудь звук — заглушить пульсирующую в голове мысль: «Облажался».
     Собирался остаться незамеченным, а в итоге? Привлек всеобщее внимание. Вдобавок имя настоящее назвал. И ведь знаю, где именно прокололся: когда доктор спросил, зачем я здесь. Со мной часто так: слишком увлекаюсь. Если афера идет не по плану, надо смываться, а я чересчур увлекаюсь и не могу остановиться. Следовало поправить Черчилля, сказать, что не для теста пришел, но любопытство пересилило, очень уж хотелось узнать, что он имеет в виду.
     Но я добыл их фирменный бланк; может, все-таки сработает. Радио не помогает заглушить мысленные упреки самому себе. Паркуюсь около универмага торговой сети «Таргет». В витринах бежевые корзинки с пасхальными шоколадными яйцами, хотя до праздника еще жить и жить. Покупаю дешевый мобильнике оплаченными минутами разговора, потом иду в копировальный центр.
     На школу немного похоже, тихий гул ксероксов и запах чернил успокаивают, но когда достаю из сумки папку, сердце опять начинает учащенно биться.
     Еще один прокол. Не надо было ее воровать. Раз они меня запомнили — могут запросто и в краже заподозрить.
     Собирался-то всего лишь логотип клиники раздобыть в нормальном разрешении, потому что картинка из Интернета никуда не годится. Папка мне не нужна, из-за нее можно серьезно влипнуть. Но вот увидел и цапнул, не подумав.
     Открываю. Настоящий идиот. Имя пациентки, номер страховки, кучка цифр и зазубренных кривых. Зачем мне все это? Хорошо хоть есть подпись Черчилля — скопирую отсюда его каракули.
     Листаю, натыкаюсь на график, помеченный «гамма-волны». На кривой красным обведены колебания. Ну-ка, что нам скажет Google? Мастер вводит человека в состояние, близкое к глубокому сну, но при этом можно засечь гамма-излучение. Хотя обычно оно отслеживается лишь при пробуждении или в фазе быстрого сна. На графике пациентки видны гамма-волны, а она при этом была в глубокой фазе, когда даже зрачки неподвижны. Именно в таком состоянии люди ходят по ночам или видят кошмары. Вот и доказательство: над ней поработал мастер.
     На том же сайте утверждают, что по этим самым гамма-волнам определяют наличие способностей. У мастеров излучение интенсивнее в несколько раз — и во сне, и во время бодрствования.
     Гиперинтенсивное гамма-излучение.
     Бессмысленно пялюсь на монитор. Никогда даже не думал об этом, а информация всегда была рядом, под рукой. Почему же я так оплошал в кабинете врача? Запаниковал. Мать всегда учила: никому ничего не говори про семью, молчи о том, что знаешь, даже о своих догадках не смей болтать. А теперь и говорить не надо. Вот ужас-то. Они могут все вычислить при помощи электродов.
     И все же… И все же внутренний голос подначивает: что, если позвонить Черчиллю? «Вы же почти закончили тест. Какой результат?» А вдруг он ответит: «Кассель, все ошибались. Ты же наикрутейший мастер. Сам не догадался? Поздравляю. Получай свои законные права и привилегии».
     Гоню жалкие мысли прочь. Надо сосредоточиться. Сэм ждет. Надо сделать письмо, если собираюсь вернуться в Уоллингфорд насовсем, а не просто наезжать туда время от времени и вытаскивать своего соседа из неприятностей.
     Сканирую бланк, подбираю нужный шрифт, стираю в графическом редакторе телефон клиники и вбиваю номер только что купленного мобильника. Вырезаю объявление о часах работы и вписываю свой текст: «Я наблюдаю Касселя Шарпа на протяжении нескольких лет. Он прекратил прием медикаментов вопреки моим строгим рекомендациям, результатом чего и явился сомнамбулизм».
     Что дальше?
     Снова лезу в Google в поисках подходящей врачебной белиберды. «У пациента зафиксировано расстройство сна, вызванное употреблением стимуляторов, что привело к приступам бессонницы. Я прописал ему необходимые препараты, которые должны нейтрализовать расстройство. Бессонница часто вызывает хождение во сне. Согласно результатам обследования, Кассель может возвращаться к занятиям, инцидент с сомнамбулизмом не повторится».
     Меня распирает. Вокруг куча серьезного вида дядек печатают бизнес-схемы и чертежи. Вот бы подойти к кому-нибудь и похвастаться, какой я умный. Что бы еще написать от лица поддельного Черчилля?
     «Осмотр не выявил никакого внешнего негативного воздействия на пациента».
     Пусть не волнуются. Всего-навсего сумасшедшее, грызущее меня изнутри чувство вины. Да и я не буду беспокоиться.
     Распечатываю поддельное письмо и фальшивый конверт. Заклеиваю его, оплачиваю счет за пользование компьютером, сканером и принтером. Опускаю письмо в почтовый ящик. Хорошо бы еще как-то подстраховаться на всякий случай.
     Лучше всего, конечно, просто перестать ходить во сне.

     К четырем добираюсь до Уоллингфорда. Сэм, наверное, на уроке драмы. В учебный театр имени Картера Томпсона проскользнуть легче легкого. Усаживаюсь в последнем ряду. Свет приглушенный, студенты толпятся на сцене, Пиппин бросается на отца, массовка бросается на него, мисс Ставракис, учительница драмы, помирает от скуки:
     — Встаньте ближе. Пиппин, нож повыше. Надо, чтобы в нем отразился свет.
     Одри улыбается Грегу Хармсфорду. Отсюда плохо видно, но я по памяти представляю себе ее глаза — точно в тон голубому свитеру.
     Ставракис что-то внушает Джеймсу Пейджу (он играет Карла):
     — А вы, пожалуйста, не двигайтесь. Лежать всего ничего, воскреснете через минуту.
     На сцену выходит Сэм и прокашливается. — Хм… Прошу прощения, можно хотя бы раз опробовать наш спецэффект? Без крови получается неправдоподобно, к тому же нужно попрактиковаться. Кстати говоря, может, Пиппину лучше застрелить Карла? Гораздо круче, чем ножом. Используем особые пакеты, тогда брызнет в разные стороны!
     — Восьмой век. Никаких пистолетов.
     — Но в начале мюзикла у всех костюмы из разных исторических эпох. Так же…
     — Никаких пистолетов.
     — Ну ладно, но один-то пакет можно? Или прикрепим к выдвижному лезвию специальный контейнер.
     — Сэм, нам нужно еще раз отрепетировать сцену. Подойди ко мне завтра перед началом, мы обо всем поговорим. Хорошо?
     — Хорошо.
     Он уходит за кулисы, я отправляюсь следом.
     На столе разбросаны бутылки с красной жидкостью и обертки от презервативов. На сцене Одри что-то кричит о субботней вечеринке.
     — Ну и чем вы тут занимаетесь? На драме народ развлекается, я смотрю, вовсю.
     Сэм резко поворачивается: не слышал, как я вошел. Потом смотрит на презервативы, нервно хихикает и, покраснев, пускается в объяснения:
     — Это для крови. Они прочные, но хорошо рвутся, когда надо.
     Подбираю один со стола.
     — Ну как скажешь, брат.
     — Да нет, гляди. Крепишь маленький заряд на металлическую пластину, поверх губки или пленки, потом — пакет с кровью. Работает на батарейке. Приматываешь скотчем к актеру, прикрепляешь кнопку, так чтоб не видно было. Прозрачной изолентой, например. Если для кино — вообще неважно, пускай провода торчат — можно стереть при монтаже. Но в театре надо все аккуратно и незаметно.
     — Ну да. Жалко, она тебе не разрешит.
     — Ей накладки мои тоже не понравились, а я хотел Джеймсу сделать бороду. Да Ставракис видела портреты Карла Великого вообще? Бородища ого-го. Ты в порядке?
     Смотрит на меня пристально.
     — А то. Лучше всех. Так кто что выиграл?
     — Да, извини.
     Сэм убирает свое добро.
     — Засекли двоих учителей. Почти никто на них не ставил, всего трое. Тебе надо выплатить около шести сотен.
     Он поправляется:
     — Нам надо выплатить.
     — Ну, не всегда везет. Кто?
     Я сильно просчитался. Но лучше пусть не знает, насколько сильно. Как обычно — слишком полагался на проигрышные ставки.
     — Рамирес и Картер, — ухмыляется мой сосед.
     Качаю головой. Учительница музыки и учительница английского. Обе замужем.
     — Доказательства? Без них любой выигрыш… Он открывает ноутбук. На фотографии миссис Картер обнимает миссис Рамирес и целует ее в шею.
     — Может, фальшивка? — спрашиваю с надеждой.
     — Нет. Знаешь, после твоего отъезда все ведут себя странно. Начали про меня друзей расспрашивать.
     — Людям обычно не нравится, что у букмекера тоже есть друзья. Подозревать начинают.
     — Но я не собираюсь бросать своих друзей.
     — Никто тебя и не заставляет, — отвечаю ему машинально, потом вздыхаю. — Я пошел за наличкой. Слушай, прости, что веду себя как свинья, требую доказательства.
     Жутко неловко. Разговариваем как два подельника.
     — Да ну, ничего странного, ты вроде всегда такой. И ведешь себя как обычно.
     Сэм, кажется, искренне озадачен. Привык, наверное, иметь дело с подозрительными, вспыльчивыми типами. Или я никогда и не выглядел нормальным, себе только льстил. Опустив голову, шагаю к библиотеке. Если меня застукает Норткатт или кто-нибудь из ее прихвостней, точно получится «нарушение административного предписания». Я же вроде как на больничном. Стараюсь не смотреть никому в глаза.
     Библиотеку Лейнхарта построили в восьмидесятых на деньги какого-то известного музыканта. Тогда, вероятно, казалось, что это перекошенное круглое здание удачно осовременивает старинные кирпичные постройки, новое слово в архитектуре. Самая уродливая часть кампуса. Зато внутри уютно: везде расставлены диваны, от центра веером расходятся книжные стеллажи, в главном читальном зале висит громадный глобус. Каждый год двенадцатиклассники пытаются его украсть — регулярные ставки.
     Из-за большого дубового стола машет рукой библиотекарша. Сама только что из колледжа, носит продолговатые очки в разноцветной оправе. Некоторые придурки пытаются ее закадрить и ставят на это. Такие пари принимать противно.
     — Здорово, что вы вернулись, Кассель.
     — Я тоже рад, мисс Фиске.
     Раз уж заметила, попытаюсь не вызывать подозрений. Надеюсь, не сразу поймет, что я тут не насовсем, а когда поймет — уже сумею вернуться по-настоящему.
     Рабочий капитал спрятан в огромном переплетенном в кожу словаре имен собственных. Три тысячи долларов. Уже два года их тут храню, и пока все шло гладко. Никто им не пользуется, кроме меня. Боюсь только, что книгу в любой момент могут списать — какой прок от ономастического словаря? С другой стороны, том на вид дорогущий, название непонятное — начальство Уоллингфорда наверняка его хранит, чтобы очки родителям втирать: вот, мол, какие заумные книжки ученики здесь читают.
     Открываю, достаю шесть сотен, озираюсь, словно рассматривая сборники поэзии Возрождения, а потом по-тихому смываюсь в общежитие. Там уже должен ждать Сэм. На лестнице чуть не натыкаюсь на Валерио. Второпях ныряю в туалет и запираюсь в кабинке. Сердце бьется как сумасшедшее. Прислоняюсь к стене и успокаиваю сам себя. Ничего страшного, ни на чем неприличном пока не застукали. Валерио меня не заметил, по всей видимости. Пишу сообщение Сэму.
     Через минуту он уже в туалете.
     — У нас тут тайная явка?
     — Смейся-смейся.
     Даже не злюсь на него, скорее уж в голосе облегчение. Открываю дверь кабинки.
     — Все чисто. Прием-прием. Орел в курятнике. Бабушка приехала.
     Невольно улыбаюсь, доставая деньги.
     — Ты прямо мастер маскировки.
     — Слушай, научи вычислять процент, а? Если бы я сам захотел на что-то поставить. Как ты перераспределяешь деньги игроков? В Интернете пишут кое-что, но ты вроде по-другому работаешь?
     — Все сложно.
     Не хочется ему объяснять, что я на самом деле мухлюю.
     Сосед наклоняется к раковине.
     — Мы, азиаты, знаешь ли, здорово сечем в математике.
     — Ну ладно, гений. Давай в другой раз.
     — Лады.
     Интересно: не собирается ли он выжить меня из дела? В случае чего могу устроить ему серьезные неприятности. Хотя думать об этом противно.
     Внимательно пересчитывает деньги. Слежу за ним в зеркале.
     — Знаешь, чего бы я хотел?
     — Чего?
     — Превратить свою кровать в робота, чтобы она билась до смерти с другими роботокроватями.
     Смеюсь в ответ.
     — Получилось бы зашибись. Сэм улыбается смущенно:
     — Ставки можно было бы принимать. Разбогатели бы в момент.
     Прислоняюсь лбом к двери кабинки. По кафельной плитке разбегаются в разные стороны желтые трещинки. Ухмыляюсь во весь рот:
     — Беру свои слова назад. Сэм, ты действительно гений.

     С друзьями у меня никогда не ладилось. Я могу быть кому-то полезным, могу втереться в компанию. Меня приглашают на вечеринки, в столовой сижу с кем захочу.
     Но если человеку от меня ничего не нужно, как ему доверять? Нелогично.
     Любая дружба — это союз, союз в поисках выгоды.
     У Филипа вот лучший друг Антон, двоюродный брат Лилы. Иногда приезжал с ней в Карни на каникулы. Как-то летом они с Филипом три невыносимо жарких месяца подряд пили все, что только под руку попадалось, и ковырялись безвылазно в своих тачках.
     Ева — мать Антона и сестра Захарова. Получается, Антон ближайший родственник старика по мужской линии. Он ясно дал понять Филипу: хочешь работать на семью — придется работать на меня. Такая у них дружба, была и есть, братец признает авторитет «друга» и во всем ему подчиняется.
     Меня Антон никогда не любил. Из-за Лилы. Наши отношения никак не согласовывались с его статусом.
     Один раз застал нас в кухне у Лилиной бабушки. Нам было по тринадцать. Смеялись, боролись в шутку, натыкаясь на шкафы и стулья. Он оттащил меня за шиворот и сбил с ног.
     — Извиняйся, маленький извращенец.
     В общем-то, правильно. Возня была лишь предлогом: мне все время хотелось прикоснуться к Лиле. Но я скорее бы позволил себя избить, чем признался.
     — Прекрати! — закричала она, хватая двоюродного брата за руки, затянутые в перчатки.
     — Дядя послал меня сюда присматривать за тобой. Ему бы не понравилось, что ты все время проводишь с этим недоделком. Он даже не один из нас.
     — Не смей мне указывать. Никогда.
     — А ты, Кассель? — Антон смотрел на меня сверху вниз. — Тебе я буду указывать. На колени перед принцессой клана мастеров.
     — Не слушай его. Встань.
     Я попытался подняться, но он ударил меня ногой. Я рухнул на колени.
     — Прекрати! — завопила Лила.
     — Вот так. Поцелуй-ка ее туфлю. Знаю же, тебе этого хочется.
     — Антон, оставь его в покое. Что же ты за придурок такой?
     — Целуй, тогда отпущу.
     Ему было девятнадцать. Здоровенный детина. Ударил меня сильно — плечо болело. Щеки горели от стыда. Я наклонился и прижался губами к Лилиной босоножке. Кожа оказалась соленая на вкус — мы ведь в тот день как раз купались.
     Она отдернула ногу. Антон засмеялся.
     — Думаешь, ты тут самый главный? — Голос у нее дрожал. — Рассчитываешь, что папа сделает тебя наследником? Я его дочь. Я наследница. Когда окажусь во главе клана — припомню тебе это, не сомневайся.
     Я медленно встал и побрел домой к деду.
     Лила несколько недель со мной не разговаривала. Наверное, злилась, что я послушался Антона, а не ее. Филип вел себя как ни в чем не бывало. Он-то уже сделал свой выбор: променял меня на выгоду.
     Не могу доверять людям, даже близким. Боюсь, что сделают больно. Да и в себе не уверен — я, может, и сам вполне способен им навредить.
     Так что дружба — полная фигня.

     По дороге к машине смотрю на часы. Пора домой уже, а то дед будет расспрашивать. Но кое-куда надо заехать. На ходу звоню Мауре. Последний штрих в моем плане: она будет отвечать на заранее оплаченный звонок.
     — Алло.
     Голос тихий, в трубке слышен детский плач.
     — Привет. — Слава богу, не Филип ответил. — Это Кассель. Занята?
     — Да нет, просто счищаю со стенки персиковое пюре. Ты брата ищешь? Он…
     — Нет-нет. — Получилось слишком торопливо. — Хочу попросить об одолжении. Тебя. Очень бы выручила.
     — Ладно.
     — Мне надо, чтобы ты отвечала по мобильнику, который я тебе дам, и говорила, что ты регистратор в клинике. Я напишу все, что тебе нужно говорить.
     — Дай угадаю: говорить буду, что тебе можно вернуться в школу?
     — Да нет. Подтвердишь, что клиника послала им письмо, и скажешь, что доктор сейчас занят с пациентом и подойти не может. Потом мне позвони, я улажу остальное. На самом деле вряд ли до этого дойдет. Но вдруг они захотят проверить насчет письма.
     — Не рановато ли тебе впутываться в такие дела?
     Улыбаюсь в трубку.
     — Сделаешь?
     — Без проблем. Вези свой телефон. Филипа еще час не будет, ты ведь вряд ли хочешь посвящать его в свою аферу.
     Ухмыляюсь. Говорит вроде уверенно и спокойно. Не как в тот раз, когда сидела с синяками под глазами на лестнице и рассказывала про ангелов.
     — Маура, ты просто прелесть. Я тебя изваяю из картофельного пюре и буду поклоняться. Когда уйдешь от Филипа, выйдешь за меня?
     — Ему только не говори, — смеется она.
     — Ага. А ты не сказала? Я имею в виду, он еще не знает?
     — О чем?
     Настораживаюсь.
     — Ну тогда, ночью. Говорила, уходишь от него. Но вы, наверное, уже помирились. Молодцы.
     — Никогда такого не говорила, — отвечает Маура бесцветным голосом. — Мы же счастливы, зачем мне такое говорить?
     — Не знаю, может, я не понял чего. Все, побежал. Заеду с мобильником.
     Вешаю трубку. Ладони вспотели. Это что такое было? Не хочет по телефону трепаться, боится, что подслушают? Или кто-то там был в комнате?
     Дедушка утверждал, что Филип над ней поработал. Может, я не так расслышал? Может, он на самом деле нанял кого-то стереть воспоминания жены? А что она еще забыла?
     Звоню. Дверь приоткрывается, но не до конца, зайти тоже не приглашают. Что-то неладное творится.
     Смотрю ей в глаза. Но там ничего, только усталость.
     — Спасибо еще раз.
     Передаю мобильник и листок с инструкциями.
     — Да не за что.
     Забирает, слегка коснувшись меня рукой в кожаной перчатке. Просовываю ногу в щель, пока дверь не захлопнулась.
     — Погоди.
     Хмурится.
     — А музыку помнишь?
     — Ты тоже ее слышишь? — Маура отпускает ручку и удивленно смотрит на меня. — Сегодня утром началось. Такая красивая.
     — Нет, не слышу.
     Мне не по себе. И правда не помнит. Если жена забыла, что собирается уйти от мужа, кому это в первую очередь выгодно?
     Достаю из кармана амулет памяти. «Чтобы не забыть». Вполне подходящая семейная реликвия — достойный подарок невестке. Получится правдоподобная ложь:
     — Мама просила тебе передать.
     Маура отшатывается. Вот дурак. Конечно, мамочку далеко не все любят.
     — Филипу не нравится, когда я ношу амулеты. Говорит, жене мастера не пристало бояться.
     — А ты спрячь.
     Но дверь уже закрылась.
     — Будь осторожен, Кассель. Пока.
     Еще пару минут стою на крыльце, сжимая амулет. Что происходит? А что забыл я сам?

     Память — ненадежная штука. Ее искажают наши представления о мире, предрассудки. Свидетели преступления редко вспоминают одно и то же. Они часто опознают на следствии не тех людей, рассказывают о событиях, которые никогда не случались. Память — ненадежная штука. А моя память?

     После развода родителей Лила отправилась в Европу, потом жила в Нью-Йорке с отцом. Наши бабушки дружили, только поэтому я и знал, где она. Удивился очень, когда однажды застал ее на нашей кухне. Болтала с Барроном как ни в чем не бывало.
     — Привет.
     Надула жвачку. Волосы до плеч, покрасилась в ярко-розовый. Черная подводка для глаз. Лила выглядела старше тринадцати. Старше меня.
     — Исчезни, у нас тут дела, — отрезал Баррон.
     Горло словно сжали тисками.
     — Как хотите.
     Захватил с собой книгу Хайнлайна, взял яблоко и вернулся в подвал.
     Сидел и таращился в телик. Там какой-то аниме-парнишка крошил мечом монстров почем зря. Ну и плевать мне, что Лила вернулась. Через какое-то время она спустилась ко мне и плюхнулась рядом на потертый кожаный диван. В сером свитере дырки, на щеке пластырь.
     — Чего надо?
     — Тебя увидеть хотела, а ты что подумал? Книжка хорошая?
     — Про крутых убийц-клонов. Кто ж их не любит?
     — Только шизики.
     Я невольно улыбнулся. Она немного рассказала про Париж. Как на аукционе «Сотбис» ее отец купил бриллиант, который якобы дарил владельцу бессмертие и раньше принадлежал Распутину. Рассказала, как по утрам на балконе пила кофе с молоком и ела багет. По южному Джерси Лила явно не слишком скучала, да и кто бы скучал на ее месте?
     — А чего Баррон хотел?
     — Ничего.
     Прикусила губу и собрала розовые волосы в маленький тугой хвост.
     — Всякие тайные дела. Мастера секретничают. У-у-у! Не рассказывай мне, а то я тут же побегу в полицию.
     Лила обернула нитку вокруг большого пальца.
     — Он говорит, все очень просто. Пара часов. Обещал вечную преданность.
     — Ну да.
     Мастера секретничают. До сих пор не знаю, куда они ходили и что делали. Но у Лилы волосы растрепались и стерлась помада. Мы с ней об этом не говорили. Смотрели в подвале старый черно-белый фильм про ограбление банка, курили ее парижские сигареты без фильтра.
     Во мне вскипала ядовитая ревность. Я хотел убить Баррона.
     И наверное, именно тогда окончательно втюрился в Лилу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Возвращаюсь точно к ужину. Дед приготовил гуляш с лапшой, морковью и маленькими белоснежными луковками. Съедаю три порции и запиваю черным кофе. Кошка трется о мои ноги. Тайком выуживаю из тарелки говядину и скармливаю ей под столом.
     — Что с доктором?
     У деда руки слегка дрожат. Явно добавил что-то в кофе.
     — Все путем.
     Не рассказывать же про тест и про Мауру. Что вообще ему можно рассказывать?
     — Подсоединили меня к какой-то машине. Сказали, что нужно поспать.
     — Прямо в клинике?
     Да уж, не очень правдоподобно, но куда деваться — сам начал.
     — Чуть-чуть подремал. Нужна была общая картина. Базовые параметры, он так вроде сказал.
     — Ну-ну. Ты поэтому так поздно явился?
     Дед встает и убирает посуду. Молча ставлю тарелку в раковину.
     К вечеру я снова с ног до головы в пыли, но зато разгреб почти весь второй этаж. Смотрим по телику «Команду аутсайдеров». Про мастеров из секретного отдела ФБР, которые используют силы против других мастеров, в основном серийных убийц и наркодилеров.
     — Знаешь, как распознать мастера? — кряхтит дед.
     По морщинистому лицу бродят блики от экрана. Сидит на том самом ненавистном стуле. Притащил его обратно. Макелдерн, главный герой сериала, только что вышиб дверь ногой, а мастер эмоций работает над злодеями. Они плачут от раскаяния, признаются во всем. Полная фигня. Но канал старик не соглашается переключить.
     Смотрю на его черные культи.
     — И как же?
     — Он единственный будет отрицать, что владеет силами. Все воображают, будто что-то могут. Истории выдумывают, как пожелали кому-то гадость, а она сбылась, или запали на дурачка, а тот тоже влюбился. Будто любое гребаное совпадение — магия.
     — Может, немного силы есть у каждого, совсем чуть-чуть.
     — Чушь, — раздраженно фыркает он. — Ты, возможно, и не мастер, зато из уважаемой семьи. И с головой у тебя порядок. Ты не станешь нести всякий бред, вроде того придурка, как его там? Еще говорил, что от ЛСД у детишек просыпаются способности.
     По статистике, на тысячу нормальных людей приходится всего один мастер, а из них большинство — шестьдесят процентов — работают с удачей. Но люди обожают нелепые ставки. Уж дедушка должен знать.
     — Тимоти Лири.
     — Ну да. Помнишь, как все обернулось. Те сосунки принялись дотрагиваться до всех и сдвинулись. Вообразили, что прокляли кого-то, схлопотали проклятие или умирают из-за отдачи. Буквально растерзали друг друга на куски. Шестидесятые, семидесятые — сплошные глупость и ложь. Сумасшедшие рок-звезды прикидывались пророками и волшебниками; великолепный Фредди, к примеру. Знаешь, сколько настоящих мастеров на него работало?
     Дедушка теперь будет долго распинаться. Сто раз уже слышал его песню, но он как глухарь на току. Даже встревать бессмысленно, разве что какую-нибудь новую байку расскажет.
     — А ты нанимался? Тебе тогда сколько было? Двадцать? Тридцать?
     — Я работал на старика Захарова. Никаких халтур не брал. Зато знаю таких, кто нанимался. Один парень знакомый ездил на гастроли с «Black Hole Band». По физической силе спец. Настоящий профи. Кто к группе прикапывался, имел большие неприятности.
     Смеется.
     — Наверное, в основном мастера эмоций были нарасхват?
     Сумел-таки заинтересовать. Обычно он толкает свои речи перед всем семейством, а я вроде как лишний, случайно подслушиваю. Но сейчас мы вдвоем. Вспоминаю старые фотографии из Интернета, музыкальные репортажи с канала VH1. Певцы с козлиными головами. Русалки бьются в стеклянном бассейне с водой, а потом тонут. Ведь мастер трансформации сама не ведала, что творила, когда превращала их. Люди с огромными мультяшными глазами. Она одна все это наворотила, а потом умерла в гостинице от передоза, в окружении несущих околесицу человекоподобных зверюшек.
     Сегодня такие штуки уже запретили официально. Да и нанимать особо некого. Вроде был один мастер трансформации в Китае, но куда делся — никто не знает.
     — С толпой невозможно работать. Народу слишком много. Один парнишка пытался. Решил, что самый умный, справится с отдачей. Позволил себя коснуться сотне человек, по очереди, устроил им настоящую эйфорию. Превратился в эдакий наркотик.
     — Так ведь и отдача тоже эйфория, так? Чего ж тут плохого?
     Кошка вспрыгивает на диван и принимается драть когтями подушки.
     — Вот именно. Вы, молодежь, всегда так: считаете себя бессмертными и всемогущими. Будто первые додумались до подобных глупостей. Он с ума сошел под конец. Таким стал счастливым, полоумным шизиком, но именно что шизиком. Сынок какой-то шишки из клана Бреннанов. По крайней мере, о нем было кому позаботиться.
     Опять заладил любимое: про тупую молодежь и мастеров-недорослей. Тянусь погладить кошку, и она замирает. Не мурлычет, просто застывает совершенно неподвижно.

     Вечером копаюсь в шкафчике среди лекарств. Проглатываю две таблетки снотворного и засыпаю. Кошка пристроилась под боком.
     Никаких снов.

     Кто-то трясет за плечо:
     — Просыпайся, соня.
     Дед протягивает чашку. Кофе опять крепкий, но сейчас это кстати. Голова как будто набита песком.
     Натягиваю штаны и по привычке сую руки в карманы. Чего-то не хватает. Где амулет? Мамин, тот, что Маура не взяла.
     «Помни».
     На четвереньках залезаю под кровать. Но там только пыль, позабытые книжки в мягких обложках и двадцать три цента.
     — Ты чего?
     — Да так.

     В детстве мама ставила нас троих в ряд и объясняла: нет ничего важнее семьи, доверять можно только друг другу. Потом по очереди трогала за плечи голыми руками, и нас захлестывала, в буквальном смысле удушала братская любовь.
     — Поклянитесь любить и защищать друг друга любой ценой. Вы не должны причинять друг другу вред. Нет ничего важнее семьи. Только родные любят по-настоящему.
     Мы плакали, обнимались и клялись.
     Со временем, через месяц-другой, магия эмоций ослабевает. Через год вспоминаешь слова и поступки и краснеешь от собственного идиотизма. Но сами эмоции не забываются, зашкаливающие, рвущиеся наружу.
     Только тогда я и чувствовал себя по-настоящему в безопасности.

     Выхожу с чашкой в руках на улицу проветриться. Иду медленно, отмеряя шаги. Глубоко и резко вдыхаю холодный чистый воздух, словно вот-вот утону.
     Убеждаю сам себя, что из карманов то и дело что-то выпадает. Пока не расклеился совсем, надо машину проверить. Буду ведь дурак дураком, если амулет завалился за сиденье или на полу где-нибудь лежит. Вот бы так и оказалось.
     Проверяю мобильник. Мама несколько раз звонила. Бесится, наверное, что теперь по телефону-автомату меня не достать. Набираю Баррона. Потом ей перезвоню. Сейчас нужно, чтобы мне честно ответили на вопрос, а не пытались защищать. Голосовая почта. Снова и снова нажимаю повтор. Кого же еще спросить? Наконец до меня доходит — можно же и в общежитие напрямую.
     Звоню в Принстон. Комнату Баррона им почему-то не найти, но я помню имя его соседки.
     Она берет трубку. Голос чуть хриплый и приглушенный. Разбудил, что ли?
     — Привет. Мне нужен Баррон, я его брат.
     — Он больше здесь не учится.
     — Как так?
     — Отчислился еще в начале семестра. — Теперь голос рассерженный, проснулась, видимо. — Ты его брат? Он оставил кучу вещей.
     — Забыл, наверное. С ним такое часто.
     С Барроном действительно случается подобное, но что-то мне эти фокусы с памятью не нравятся.
     — Могу забрать, если надо.
     — Я уже выслала по почте.
     Резко замолкает. Что между ними произошло, интересно? Вряд ли братец бросил Принстон из-за девчонки, но как он вообще мог бросить Принстон?
     — Сто раз обещал забрать, но так и не появился. И за отправку денег не вернул.
     Думаю лихорадочно.
     — А адрес остался? Ну, куда ты посылала вещи?
     — Да. А ты точно его брат?
     — Сам виноват, что не знаю, где он. — Приходится врать на ходу. — Вел себя после смерти отца как свинья, мы поругались на похоронах, и после я не брал трубку.
     Голос срывается в нужных местах, ничего себе — как я профессионально работаю.
     — Боже мой.
     — Слушай, я просто хочу перед ним извиниться.
     Добавляю к рассказу подробностей. Получается, интересно, виноватый тон? На самом-то деле мне страшно, даже руки похолодели.
     На том конце слышится шуршание.
     — Ручка есть?
     Записываю адрес прямо на ладони, благодарю, вешаю трубку и бреду к дому. Дедушка вытаскивает из-за кухонного шкафа пачку старых поздравительных открыток. Его перчатки в блестках. После уборки комнаты кажутся непривычно пустыми. Шаги отдаются гулким эхом.
     — Мне опять нужна машина.
     — А спальня на втором этаже? И гостиная. И крыльцо. И в коробки надо упаковать.
     Размахиваю телефоном. Будто это и не я вовсе виноват.
     — Доктор звонил. Говорит, нужны еще какие-то анализы.
     Настоящий фокус в том, чтобы врать и самому верить. Только так, иначе поймают.
     У меня-то, конечно, уровень совсем не тот.
     — Ну-ну, я так и подумал.
     Дед вздыхает. Вот сейчас скажет, что раскусил меня: позвонил Черчиллю или вообще все знал с самого начала. Но ничего подобного — достает из кармана ключи.
     В «бьюике» амулета нет. Ни на полу, ни под сиденьем. Только смятая обертка. Останавливаюсь на заправке, покупаю три шоколадки и кофе. Стоя у кассы, вбиваю в GPS на мобильнике новый адрес Баррона. Это в Трентоне, но улицы такой я не знаю.
     У меня зародилось смутное подозрение, что все связано между собой: мое хождение во сне, бардак в голове у Мауры, отчисление Баррона и даже пропавший амулет. Непроизвольно нажимаю на педаль газа.
     Очень-очень странно, но почему-то впервые за долгое время во мне крепнет непонятная уверенность: я двигаюсь в правильном направлении.

     Четырнадцатый день рождения Лила отмечала в большой гостинице, в центре города. Гостиница, естественно, принадлежала ее отцу. Собралась куча мастеров. Они передавали друг другу странные конверты, имеющие мало отношения к имениннице, шушукались про свои дела. Таким, как я, слышать подобные разговоры не полагалось. За час до начала праздника она привела меня к себе комнату. Огромная футболка с мультипликационной кошкой, на лице — толстый слой косметики, черные блестящие тени, волосы, теперь ярко-белые, торчали в разные стороны.
     — Ненавижу. Терпеть не могу такие вечеринки. Лила уселась на кровать. Перчаток на ней не было.
     — Можешь утопиться в ведре с шампанским.
     Она не обратила внимания на шутку.
     — Давай проколем друг другу уши. Хочу тебе проколоть.
     У нее уже болталась пара маленьких сережек. Я еще подумал: вот бы попробовать на зуб — наверняка настоящие жемчужины. Она рассеянно дотронулась до одной, словно в ответ на мои мысли.
     — Это в семь лет проколото, пистолетом. Мама обещала купить мороженое, если не заплачу. Но я ревела все равно.
     — А теперь хочешь еще одну дырку? Думаешь так отвлечься? Или просто меня рада помучить?
     — Типа того.
     Лила таинственно улыбнулась и принесла из ванной вату и английскую булавку, потом достала из мини-бара бутылочку с водкой.
     — Возьми лед в коридоре.
     — Ты могла бы друзей попросить, мы, конечно, тоже друзья, но…
     — С ними трудно. Лорейн и Марго что-то наплели Дженнифер, и теперь она меня ненавидит. Все время выдумывают про меня чепуху. Ну их. Мне нужен лед.
     — Задира.
     Она смерила меня спокойным взглядом.
     — Когда-нибудь я буду отдавать приказы. Как папа. Надо учиться. Ты-то меня хорошо знаешь. Я всегда такая была.
     — Я, может, не хочу уши протыкать.
     — Девчонкам нравится, когда у парней ссрежки. К тому же я тебя тоже хорошо знаю. Ты на самом деле любишь подчиняться.
     — В девять лет, может, и любил.
     Но я все равно пошел в коридор и принес льда в ведерке для шампанского.
     Лила прямо на пол стряхнула с тумбочки стопку дисков, нижнее белье, какие-то бумажки, уселась сверху и сказала театральным шепотом:
     — Иди сюда. Надо накалить булавку. Вот так. смотри.
     Чиркнула спичкой. Глаза у нее сияли.
     — Как кончик почернеет — значит, стерилизовалась.
     Я послушно убрал растрепанные волосы и склонил голову. Покорная жертва. От прикосновения льда мороз пошел по коже. Лила сжала меня коленками.
     — Не шевелись.
     И дотронулась холодными пальцами до уха. Талая вода стекала у нее по запястью, капала с локтя. Мы тихо ждали, словно следуя какому-то ритуалу. Через минуту она убрала лед и воткнула булавку, медленно-медленно.
     — Ой!
     В последний момент я дернулся. Лила засмеялась:
     — Кассель! У тебя булавка торчит.
     — Больно!
     Возглас получился удивленный. Но не только от боли. Все чувства смешались — я ощущал прикосновение ее бедра.
     — Можешь мне тоже сделать больно.
     И резко нажала. Я судорожно вздохнул. Она слезла с тумбочки и потянулась за новым кубиком льда. Глаза по-прежнему сверкали.
     — Теперь ты. Только надо сильно надавить, чтобы проколоть хрящ.
     Я нагрел булавку и воткнул ей прямо над сережкой. Лила закусила губу, у нее на глазах выступили слезы, но она не кричала, только вцепилась изо всех сил мне в штаны. Кончик чуть-чуть погнулся, и я испугался, что не смогу проткнуть насквозь.
     Но вот он — щелк — и вышел с другой стороны. Лила судорожно вздохнула, и я аккуратно застегнул булавку. Странное получилось украшение.
     Она смочила ватный тампон водкой, стерла кровь и трясущимися руками налила нам по рюмке.
     — С днем рождения.
     Из коридора донесся звук шагов, но Лила, будто ничего не замечая, наклонилась вперед и горячим, как утюг, языком дотронулась до моего уха. Я вздрогнул от неожиданности. Ошалело смотрел на нее, поверить не мог, что все это наяву. Она высунула язык, на нем алела капелька моей крови.
     Тут дверь открылась, и вошла ее мамаша. Хмыкнула раздраженно, но Лила и бровью не повела.
     — Что здесь происходит? Тебе уже вниз пора.
     — А я опоздаю, это так стильно.
     Уголки губ приподнялись в недоброй ухмылке.
     — Вы пили?
     Захарова смотрела на меня как на пустое место.
     — Вон.
     Я протиснулся мимо нее и вышел.
     На вечеринку в итоге опоздал. Праздник был в разгаре. Я чувствовал себя не в своей тарелке: никого там не знал. Ухо пульсировало. От переизбытка чувств дурачился перед ее друзьями как идиот, разошелся так, что какой-то парень — ее одноклассник — дал мне по морде в туалете. Толкнул его, он ударился головой о раковину.
     А на следующий день Баррон сказал, что Лила теперь — его девушка. Они об этом договорились, как раз когда меня выставили из гостиницы.

     GPS выводит меня к новому обиталищу Баррона. Тротуар весь в трещинах, в нескольких домах окна заколочены досками. У брата тоже одно стекло разбито и кое-как заклеено скотчем, вместо занавесок — газета. Стучусь. Под пальцами крошится краска, дверь никуда не годная.
     Стучусь, выжидаю, стучусь опять. Мотоцикла поблизости нет. Свет не горит.
     Два замка. Легче легкого. Просовываю в щель водительские права и открываю первый. Со вторым придется повозиться. Достаю из багажника кусок проволоки, сую в скважину. Надо хорошенько пошевелить, чтобы сработало. Слава богу, он не обзавелся приличным запором. Поворачиваю ручку, подбираю права и вхожу.
     Я вообще туда вломился? Гладкая столешница и кухонные шкафы облеплены записками: «В блокноте — все, что ты забыл», «Ключи на крючке», «Счета оплачивай наличкой», «Ты Баррон Шарп», «Мобильник в куртке». На раковине — открытый пакет с прокисшим молоком, в нем плавает мусор и пепел от сигареты. Стопки нераспечатанных счетов — в основном по студенческому займу.
     «Ты Баррон Шарп». Ясненько.
     Посреди кухни — карточный стол, заваленный картонными папками для бумаг. Сверху ноутбук. Сажусь и просматриваю бумаги — мамина апелляция. Пестреют ярко-красные пометки. Так вот почему Баррон бросил колледж? Сам ведет дело? Кто его знает. Не очень-то убедительно.
     На большом блокноте значится: «Февраль — апрель». Опять суд? Нет, больше похоже на дневник. На каждой странице — дата, потом подробный перечень: что ел, с кем говорил, как себя чувствовал. В довершение список того, что необходимо запомнить. Сегодня, например:

      «19 марта
     На завтрак — белковый коктейль. Пробежка.
     С утра чувствовал легкую апатию и боль в мышцах.
     Надел светло-зеленую рубашку, широкие черные штаны, черные ботинки („Prada“).

     Мама опять жаловалась на сокамерниц. Рассказывала, как без нас плохо. Боится, что мы вышли из-под контроля. Сыновья выросли, хорошо бы она это поняла. Но вряд ли. Суд уже скоро, что будем делать, когда она вернется домой?
     Говорит: соблазнила какого-то миллионера, очень на него рассчитывает. Послал ей газетные заметки про него. Боюсь, снова впутается в неприятности. Этот малый наверняка что-то подозревает. А если и нет, то скоро начнет. Надо бы поостеречься после освобождения. Но разве ее убедишь? Сомневаюсь.
     Не помню своих одноклассников из старшей средней школы. Столкнулся с кем-то на улице и не узнал. Наврал, что брат-близнец Баррона и учился в другом месте. Надо просмотреть выпускной альбом.
     Филип нудит, как всегда. Делает вид, что готов, но я-то знаю, что он прикидывается. Не просто слабоволие, но такая особая романтическая дурь — хочет верить, что им манипулируют. Нет чтобы признаться: он жаждет власти. Достал уже. Но Антон доверяет ему, а не мне. Зато Антон уверен: я сделаю, что задумал. В отличие от Филипа.
     Может, когда получим деньги, сможем контролировать маму? Хотя бы недолго. Когда все закончится, Антон будет нам должен по гроб жизни».

     Больше про сегодня ничего не написано. Просматриваю прошлую неделю — отдельные подробности, обрывки диалогов, ощущения — он как будто боится все забыть. Опасливо открываю ноутбук. Там еще какая-нибудь безумная чертовщина? Компьютер выходит из спящего режима, в браузере ролик с YouTube — моя прогулка по крыше.
     Снимали мобильником, поэтому качество отвратное. Я похож на бесформенное белое пятно. Но все равно передергиваюсь, когда расплывающаяся фигурка теряет равновесие. Кто-то выкрикивает: «Прыгай!», камера смещается, переходит на толпу. И тут я вижу ее: под кустом сидит и вылизывается белая кошка. Та самая, из сна. Прокручиваю видео еще раз. Она. Нелепица какая-то. Как там очутилась кошка из моего сна? К тому же как две капли воды похожая на ту, из сарая.
     Ищу в блокноте тот день.

      «15 марта
     На завтрак — яйца. Пробежка.
     С утра чувствовал себя нормально. Выдрал волосы из носа.
     Надел темно-синие джинсы („Монэки“), пальто, голубую рубашку („Хьюго“).
     Залез в почтовый ящикк и нашел там ссылку на YouTube. На видео отчетливо видно Л., но где она теперь? К. в старом доме, но там Д., следит. Ф. говорит, что разберется. Это он виноват во всем.
     Берегись мартовских ид. Да уж. Нашел ошейник, но непонятно, как она выбралась. Ф., наверное, не застегнул как следует. Хорошо бы обернуть в свою пользу — пускай Ф. и А. еще и из-за этого ругаются.
     Надо держать все под контролем».

     «Под контролем» дважды подчеркнуто. Даже страница порвалась — так сильно нажимали на ручку.
     Буквы расплываются перед глазами. К.- это Кассель, а видео — про крышу. Ф. — Филип. А., наверное, Антон — Баррон про него писал и раньше. Д.? Понял! Дед. Л.? Лила? Но ведь тогда получается бессмыслица.
     Снова проигрываю ролик. Сцену за сценой. Лиц почти не разглядеть: камера движется слишком быстро, изображение смазанное. Среди учеников Лилы точно нет. Никакой мертвой девчонки. Обычные школьники. Ошейник?
     Ошейник на кошке?
     «Только ты можешь его снять».
     Идиотство какое получается. Ухмыляюсь как дурак.
     Где ванная? Надо бы сполоснуть лицо. Меня останавливает резкий запах. Заглядываю в комнату — пусто, посередине у окошка стоит открытая клетка. В ней разбросаны пожелтевшие клочки газеты. Пахнет кошачьей мочой. Обрывков много — как будто животное долго держали взаперти и не убирали за ним.
     Вглядываюсь, затаив дыхание. К прутьям приклеилось несколько белых шерстинок. Пятясь, выхожу из комнаты.
     Баррон теряет память. И Маура. И я, видимо, тоже. Не помню, как убил Лилу. Не помню, как попал на крышу. Не помню, куда делся амулет.
     Допустим, кто-то крадет воспоминания. Логично.
     Допустим также, кто-то наслал тот сон, где кошка просит о помощи. Проклятие. Если так — надо было до меня дотронуться, без перчаток. Белая кошка спала в моей кровати, значит — дотрагивалась. На видео — тоже она.
     Сон наслала кошка?
     Нелепо. Животные не сочиняют музыку, не пишут стихи и проклятия, разумеется, не насылают.
     А если это на самом деле девчонка? Мастер сновидений. Лила.
     Тогда выходит, у меня не просто украли воспоминания об убийстве. Все было совсем по-другому. Выходит — она жива.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Бежевая плитка в ванной почему-то выглядит знакомо, но я как будто смотрю не с той стороны.
     Получается, белая кошка — Лила? Сумасшествие. А Баррон все время держал ее здесь взаперти? Еще более дико. Неужели я никого не убивал? Эта мысль окончательно выводит меня из равновесия. Что же делать?
     Смотрю на свое отражение: волосы всклокочены, вместо глаз две черные кляксы. Страшно ли мне? Убийца я или нет? Не поехала ли крыша?
     В зеркале виден краешек ванной. От неожиданно нахлынувшего чувства дежавю кружится голова. Спотыкаюсь и чуть не падаю.
      Я бился в воде, руки превратились в щупальца, потом в морские звезды, потом в извивающихся змей. Все шло не так. Я разваливался на куски, голова ушла под воду и…
     Опять что-то забыл?
     Скорчившись на полу, протягиваю руку к водопроводному крану. Почему-то кажется, что точно знаю, какой он на ощупь. Память окончательно сходит с ума, на реальность уже совершенно не похоже: вспоминаю, как вместо пальцев выросли черные изогнутые когти.
     Меня захлестывает нестерпимый животный страх. В голове стучится одна-единственная мысль: нужно выбираться отсюда. Спешу на улицу, почти на автопилоте запираю дверь на замок, сажусь в машину и пытаюсь успокоиться. Глупый ребенок спасается от воображаемых привидений. Съедаю шоколадку, вкуса не чувствую — словно во рту песок, но все равно прожевываю и глотаю.
     Надо во всем разобраться.
     В воспоминаниях зияют черные дыры, но сколько я ни пытаюсь сосредоточиться — без толку.
     Тут требуется мастер. Чтобы задавал поменьше вопросов и помог сложить воедино отдельные кусочки, увидеть картину. Поворачиваю ключ зажигания. Съездим-ка на юг.

     Магазин на шоссе № 9, в общем-то, и не магазин вовсе, а настоящий блошиный рынок — десятки маленьких лавочек теснятся прямо внутри огромного, похожего на склад здания. Мы с Барроном вечно уламывали деда или Филипа отвезти нас туда, а потом целый день болтались среди прилавков, разделенных плотными занавесками, уплетали хот-доги, покупали дешевые ножики и прятали в сапогах. Там еще одна девчонка торговала соленьями из большой бочки, Баррон сразу же отправлялся с ней любезничать, а сам потом ворчал, что ему приходится со мной возиться.
     Ничего вроде не изменилось. Перед входом большой ящик с пасхальными корзинками, рядом продавщица. Кроличьи шкурки — три на пятерку. Какой-то парень явно нацелился стащить парочку.
     Вхожу. От запахов съестного начинает урчать в желудке. Иду мимо лотка с бумажниками из кожи угря, мимо прилавка с тяжелыми серебряными кольцами и оловянными драконами. В самом конце ряда расположились предсказатели — бархатные юбки, меченые карты. За пять долларов можно узнать, что «иногда вам одиноко даже среди друзей», или «страшная потеря сделала вас необычайно чувствительным», или даже что «вы обычно застенчивы, но скоро окажетесь в центре внимания».
     В Джерси полно таких местечек. Это ближайшее, всего в двадцати милях от Карни. На самом-то деле предсказатели продают амулеты, так и зарабатывают на жизнь. Амулеты делают ушедшие на покой мастера. Тут даже можно краем глаза увидеть некоторых — предлагают свои услуги: у них можно заказать недорогое проклятие в обход криминальных кланов. А талисманов много, и они, как правило, работают, в отличие от тех, что продают в больших торговых центрах и на заправках.
     Подхожу к задрапированному цветными шарфами столику.
     — Косая Анни.
     Мне улыбается пожилая женщина. Один зуб у нее почернел, на лиловых атласных перчатках красуются пластмассовые и стеклянные кольца, несколько платьев надеты одно поверх другого, а к подолу пришиты маленькие колокольчики.
     — Кассель Шарп. Как мама?
     Анни торговала волшебными побрякушками задолго до моего рождения. Старая школа, конфиденциальность, а это важно, ведь я никак не могу разбрасываться даже теми скудными крохами информации, что у меня есть.
     — Сидит. Поработала неудачно над одним богатеньким парнем.
     Вздыхает. Анни из моей реальности, ей такое рассказать не стыдно, она не будет удивляться, как, например, одноклассники. Наклоняется вперед:
     — Выйдет скоро?
     Киваю. Хотя кто знает? Мама продолжает стоять на своем: мол, ничего противозаконного не совершала (ну конечно), обвинение строится на предрассудках и пустой болтовне (а вот в это уже вполне можно поверить) и после апелляции все пойдет по-другому. А слушание между тем все откладывают.
     — Скучаешь?
     Снова киваю, но и тут полной уверенности нет. Сейчас-то она далеко и не может чуть что поставить все с ног на голову. В тюрьме мама просто благосклонный, хоть и тронутый чуток, глава семьи, а дома сразу снова превратится в деспота.
     — Мне нужен талисман, а лучше парочка. Для памяти. Только настоящие.
     — Настоящие? А ты думаешь, я какие продаю?
     — Не думаю, а знаю, — улыбаюсь я.
     Анни недобро усмехается и треплет меня по щеке; как еще зацепку не боится поставить на атласной перчатке, ведь побриться-то я забыл.
     — Ты похож на братьев. Знаешь, как про таких говорят? Рожица смазливая, а самого черта обдурит.
     Ничего себе комплимент. Но я краснею и опускаю глаза.
     — И еще мне надо кое-что у вас спросить. Про проклятия памяти. Знаю, знаю, я не мастер, но очень надо.
     Анни отодвигает колоду таро и что-то ищет под столом. Достает большую пластмассовую коробку, там свалены в кучу разнокалиберные камни. Она вылавливает блестящий ониксовый кругляш с дырочкой посредине и дымчатый кусок розового хрусталя.
     — Садись. И давай по порядку. Сначала амулеты.
     Настоящие талисманы часто выглядят убого. Эти два еще ничего.
     Откидываюсь назад. Спинка у стула жесткая.
     — Извините, но…
     — Хочешь что-нибудь посимпатичнее?
     — Да нет, поменьше.
     Анни бормочет себе под нос и снова начинает копаться в коробке, потом достает обыкновенный черный камешек, точь-в-точь как те, что валяются на обочине шоссе.
     — Беру. Мне бы три таких, если есть. И оникс тоже.
     Она вздергивает брови, но лишних вопросов не задает:
     — Сорок. За каждый.
     Вообще-то можно и поторговаться, но Анни, наверное, включила стоимость нужной мне информации. Незаметно протягиваю ей купюры, гадалка ухмыляется, демонстрируя почерневший зуб.
     — Итак, что тебе нужно знать?
     — Как можно понять, что кто-то поработал над воспоминаниями? Получается просто черная дыра в памяти? А можно одно событие заменить другим?
     Анни прикуривает самокрутку. Пахнет почему-то зеленым чаем.
     — Отвечая на твой вопрос, я не имею в виду никого конкретно. Это всего-навсего домыслы, понимаешь? Просто делаю амулеты, иногда продаю те, что изготовляют мои друзья, законом это не запрещено, пока, во всяком случае.
     Задела за живое:
     — Понимаю, все потому, что я не…
     — Нечего нос воротить. Я не тебе вообще-то объясняю, а всем подслушивающим нас в данный момент. И поверь мне, таковые имеются.
     — Кто?
     Анни смотрит на меня, словно на дурачка, долго и пристально, потом затягивается и выдыхает облако чайного дыма.
     — Правительство.
     — Ага.
     Наверняка паранойя, а еще, вполне возможно, она не в своем уме. И все равно еле сдерживаюсь, чтобы не начать озираться.
     — Касательно твоих вопросов — зависит от мастера. Лучшие из лучших работают безупречно: убирают воспоминание, а вместо него оставляют другое. А бывают настоящие неумехи. Вот, например, заставят тебя думать, что должен им денег, получат свое и сотрут память, а ты потом прикидываешь: наличность пропала, но никуда ничего не тратил — явный подвох. Между неумехами и профессионалами куча середняков. Кое-что умеют, но работают так себе. После них остаются ниточки, кусочки. К примеру, помнишь ярко-синее небо, а сам день — нет. Или тоска одолевает, а причину определить не можешь.
     — Зацепки.
     Анни снова затягивается.
     — Да, вроде того. Существует четыре типа проклятий: мастер может начисто стереть событие и оставить вместо пего черную дыру — точно как ты и говорил — или заменить на другое, вымышленное, которого и не было никогда. Может покопаться в памяти и что-нибудь вызнать, а еще заблокировать доступ к определенным воспоминаниям.
     — Закрыть доступ? А зачем?
     Провожу затянутым в перчатку пальцем по безупречно гладкому круглому камешку.
     — Заблокировать проще, чем стереть полностью, и, следовательно, дешевле. Точно так же просто изменить память легче, чем создать совершенно новое воспоминание. К тому же блок потом можно снять, и тогда ты все вспомнишь. Удобно в некоторых ситуациях.
     Киваю, хотя и не совсем улавливаю суть.
     — Мастер может смошенничать: поставит блок, а клиенту скажет, что все стер полностью, и получит свои денежки. Потом идет к жертве и предлагает снять блок, естественно, тоже не бесплатно. Бизнес гнилой, конечно, но разве у молодежи в наши дни осталось чувство профессиональной этики?
     Анни пристально в меня вглядывается.
     — Родные никогда не рассказывали тебе об этом?
     — Я же не мастер.
     Стыдно-то как. Некоторые вещи нужно знать, они могли бы доверить мне хотя бы эту информацию. И дураку понятно, что думает обо мне семейство, если умалчивает даже о таком.
     — Но твой брат…
     Что-то не хочется больше про родных, и я поспешно перебиваю:
     — А можно вернуть все как было?
     Гадалка пристально смотрит мне в глаза, и я опускаю взгляд. Потом она прокашливается и продолжает, словно не замечая бестактности.
     — Магия воспоминаний необратима, но голова-то у людей работает. Заставь, к примеру, всех запомнить, что ты немыслимо крут, — они запомнят, но потом приглядятся и сделают выводы.
     Выдавливаю улыбку, но в горле комок.
     — А как насчет магии трансформации?
     Анни пожимает плечами, на подоле тихонько позвякивают колокольчики.
     — А что?
     — Это тоже необратимо?
     — Обратимо. Другой мастер может повернуть процесс вспять, если только жертву превратили в живое существо. Если, например, парня сделать лодкой, а потом обратно парнем, трансформацию он не перенесет. Живое превращается в неживое навсегда.
     Навсегда. Спросить ее про девчонку, ставшую кошкой? Нет, нельзя сообщать такие подробности, и так уже рискую дальше некуда.
     — Спасибо.
     Встаю. Не очень пока понятно, какая мне польза с этого разговора, ясно одно: чтобы добыть нужные ответы, придется хорошенько побегать.
     — Передай деду привет от Косой Анни, — подмигивает гадалка.
     — Хорошо.
     Не буду ничего передавать, а то придется объяснять, зачем я мотался в Карни. Отойдя на несколько шагов, вспоминаю еще кое-что и возвращаюсь:
     — А миссис Захарова все еще в здешних краях?
     Мама Лилы. Вспоминаю, как повесил тогда трубку, услышав ее голос, и взгляд миссис 3. в номере гостиницы на дне рождения ее дочери. Мне давно кажется, что она уже тогда, раньше меня самого, разглядела притаившееся чудовище.
     — Конечно. Куда же она из Карни? Муженек тут же откроет охоту.
     — Охоту?
     — Считает, будто жена в курсе, куда делась дочка, но ему не говорит. Я ее успокоила: она переживет мужа. Бриллиант Бессмертия не всесилен.
     — Тот, что он вместе с Лилой купил в Париже?
     Не знал, что камень так называется, вроде что-то там еще было про Распутина.
     — Говорят, он заколдован: владелец якобы никогда не умрет. Чушь, в общем-то, ведь тогда получается — камень не просто отводит проклятия. Но пока действует: ведь Захарова еще никому не удалось укокошить, а сколько народу пыталось! Вот бы взглянуть на этот талисман!
     Анни наклоняет голову.
     — А ты вроде был влюблен в Лилу? Да-да, точно, волочился за ней постоянно. И брат твой тоже.
     — Это когда было.
     Гадалка поднимается на цыпочки и целует меня в щеку. От неожиданности даже вздрагиваю.
     — Два брата и одна девушка, тут добра не жди.

     У Баррона была помимо нее куча других девчонок: одноклассницы старше нас, все уже на своих машинах. Лила постоянно ему звонила, а я врал, почему брата нет дома, плел какие-то глупости, все надеялся, что она меня раскусит. Но ничего подобного — всегда верила. Мы обычно долго говорили по телефону, пока он не являлся или пока Лила не засыпала.
     Хуже всего получалось, когда Баррон брал трубку и разговаривал с ней таким скучающим, безразличным голосом, уставившись в телик. Он мне однажды сказал:
     — Лила всего-навсего ребенок, не настоящая моя девушка, а так. Да еще и ехать до нее целых два часа.
     — Так почему ты ее не бросишь?
     Я хорошо помнил Лилин голос по телефону, звук дыхания в трубке, когда она засыпала. Как он мог хотеть кого-то другого? Баррон ухмыльнулся в ответ.
     — Чтобы не ранить девические чувства.
     Я тогда хлопнул кулаком по обеденному столу, аж тарелки подпрыгнули вместе с мусором.
     — Она дочь Захарова — только поэтому ты с ней и встречаешься.
     Брат ухмыльнулся еще шире:
     — Как знать. Может, я с ней гуляю, чтоб тебе насолить.
     Следовало рассказать Лиле всю правду, но тогда бы она перестала звонить.

     Якудза зашивают под крайнюю плоть пениса жемчужины — по одной за каждый год отсидки в тюрьме. Бамбуковой щепкой делают надрез и заталкивают жемчуг в рану. Жутко больно, наверное. По сравнению с этим три маленьких камешка зашить в ногу — полная фигня.
     Останавливаюсь на парковке. Вываливаю содержимое полиэтиленового мешка прямо на заднее сиденье — затарился в ближайшем супермаркете — и отворачиваю штанину на левой ноге. Сначала надо выбрить на голени небольшой участок, сантиметров пять-шесть, промыть водой из бутылки. Получается страшно медленно: дешевое одноразовое лезвие обдирает кожу.
     Черт, забыл купить салфетки, чтобы промокнуть кровь. Снимаю рубашку и прикладываю к ноге. Щиплет, но я не обращаю внимания. Вообще-то в мешке есть бутылка перекиси водорода. Ладно, может, позже, когда соберусь с силами, а пока и так больно.
     Достаю еще одну бритву. За окном снуют люди — семейные пары толкают перед собой тележки с покупками, смеются дети, прохаживаются мужчины с бумажными стаканчиками. Виновато отворачиваюсь и шепчу про себя: «Не смотрите», а потом прижимаю острое лезвие к коже.
     Даже страшно немного — насколько легко оно входит, почти никакой боли, как от небольшого укуса. По телу разливается странный холод, руки-ноги словно чужие. Сначала почти ничего не видно — только едва заметная тонкая линия, затем выступает кровь, сперва маленькими каплями, а потом на месте раны набухает длинная красная полоса.
     Самое жуткое — заталкивать камешки внутрь. Нестерпимо больно, как будто приходится сдирать кожу живьем. Три камня, по одному за каждый год, что я считал себя убийцей. Изо всех сил сдерживая тошноту, заправляю нитку в иголку и накладываю два кошмарных кривых стежка.
     Мне надо домой. Заберу Лилу и ударимся вместе в бега. Как можно дальше. В Китай, например: найду там мастера, чтобы превратить ее обратно в девочку. Может, пойдем к Захарову, и я попробую ему все объяснить. Но определенно сегодня вечером.
     Разговор с Косой Анни не прояснил главного: кто был тем мастером памяти. Но теперь я знаю точно: надо мной поработали. Наверное, Антон — ведь они что-то явно затевают вместе с Филипом и Барроном. Вроде племянник Захарова специализируется на удаче, но ведь он вполне мог заставить меня так думать. И к Баррону в башку, видимо, залез.
     С одобрения Филипа.
     Вспенивается перекись водорода. Ничего, пускай кружится голова, пускай руки трясутся. Дело сделано. Никто больше не заставит меня забыть. Ничего и никогда.
     Выхожу из машины. Двери сарая распахнуты. Заглядываю внутрь: ни кошек, ни капканов. Никто не таращится на меня из темноты.
     Что случилось? Целую минуту стою там как приклеенный, потом бегу в дом. Врываюсь на кухню и кричу деду:
     — Где кошки?
     Он поднимает глаза от кипы дырявого постельного белья:
     — Твой брат позвонил в приют для животных. Они приезжали днем.
     — А как же белая кошка? Моя кошка?
     — Ты все равно не смог бы ее оставить. Пускай попадет к хорошим людям, которые сумеют о ней позаботиться.
     — Как ты мог? Почему ты им позволил? Дед протягивает руку, но я отшатываюсь. Голос дрожит от ярости:
     — Который из них? Кто позвонил в приют?
     — Не вини его. Он просто хотел как лучше. Кошки устроили в сарае настоящий свинарник.
     — Кто?
     Старик расстроенно пожимает плечами.
     — Филип.
     Он все еще что-то говорит, объясняет про котов и про приют, но я уже не слушаю.
     Баррон, Маура, мои украденные воспоминания, моя белая кошка. Филип заплатит. За все. И притом с процентами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Ненавижу приюты для животных. Меня тошнит от запахов мочи, экскрементов, собачьей еды и мокрой газетной бумаги. Ненавижу бесконечное подвывание и отчаянный скулеж, доносящиеся из клеток, — ничего не можешь для зверей сделать и чувствуешь вину. Уже в первом приюте мне не по себе. Ее я нахожу только в третьем по счету. Белую кошку.
     Сидит и смотрит сквозь прутья, не вопит и не трется о решетку, как другие. Похожа на змею — вот-вот ужалит.
     И совсем не похожа на человека.
     — Кто ты такая? Лила?
     Она подходит ближе и испускает жалобное мяуканье. По спине пробегает дрожь от страха и отвращения.
     Кошка не может быть девчонкой.
     Меня захлестывают образы из прошлого. Тот последний раз, когда я видел Лилу, чувствовал запах крови, смотрел на мертвое тело и улыбался. Может, все это и колдовство, но воспоминание такое настоящее. Я словно прикидываюсь, вру сам себе, что она жива, что ее можно спасти. Словно схожу с ума.
     Но кошка смотрит на меня такими же разными глазами — один голубой, другой зеленый. Пускай я спятил, пускай этого не может быть — я точно знаю: она Лила.
     Поворачиваюсь и иду прочь. Лила громко кричит, потом еще раз, но я заставляю себя не обращать внимания. За конторкой полная женщина в футболке с изображением ризеншнауцера рассказывает парнишке, где развесить объявления. У него, кажется, сбежал королевский питон.
     — Я хочу забрать белую кошку.
     Она протягивает мне стандартную форму: адрес моего ветеринара, сколько лет я живу в этом районе, одобряю ли операцию но удалению когтей. Про ветеринара пропускаю, а в остальных графах пишу подходящие, как мне кажется, ответы: им должно понравиться. Руки трясутся, я как будто отделился от других людей, попал в иной временной поток, совсем как после аварии, в которой погиб отец. Секунды то убыстряются, то замедляются. Нужно забрать кошку и выйти отсюда, сесть где-нибудь в сторонке и переждать, пока все не вернется в норму.
     — Это дата рождения?
     Регистраторша постукивает по заявлению. Киваю.
     — Тебе семнадцать.
     Она показывает на самый верх страницы, а там значится большими буквами: «Забирать из приюта животных могут только лица старше восемнадцати лет». Обычно я слежу за подобными мелочами очень внимательно, готовлюсь, просчитываю возможности. Но сейчас только и остается, что тупо пялиться и, как выброшенная на берег рыба, судорожно хватать ртом воздух.
     — Но вы не понимаете.
     Регистраторша хмурит брови.
     — Та кошка — моя. Кто-то по ошибке ее сюда принес, на самом деле она моя.
     — Ошейника на ней не было, адреса тоже.
     Поймала на вранье, я делано смеюсь.
     — Она его постоянно снимает.
     — Послушай, парень, кошка бродячая, жила в сарае, привезли всего пару часов назад. Если кто-то ее и кормил, то не очень хорошо.
     — Правильно, раньше она жила в сарае, но сейчас она живет со мной.
     — Не знаю, в чем тут дело, — качает головой женщина, — но рискну предположить: родители тебе не разрешили ее оставить и отправили сюда. Какая безответственность…
     — Да нет.
     Что, интересно, она сделает, если рассказать, в чем действительно тут дело? Смех, да и только.
     Звенит колокольчик над входной дверью, появляется целое семейство. Дама со шнауцером поворачивается к нам с улыбкой.
     — Мы хотим щеночка, — кричит с порога маленькая девочка, перчатки у нее в коричневых пятнах, весь рот измазан шоколадом.
     — Стойте, подождите, — прошу я в отчаянии. Регистраторша бросает на меня жалостливый взгляд.
     — Уговоришь родителей, хотя бы одного — возвращайся. Вот как эта девочка.
     Делаю глубокий вдох.
     — А вы завтра дежурите?
     Теперь она явно злится, упирает руки в боки. Наверное, жалеет сейчас, что проявила сочувствие. Плевать.
     — Нет, но завтра тебе скажут то же самое: приходи с родителями.
     Киваю, но ничего больше не слышу — все заглушают крики Лилы. Она льет слезы там, в клетке, плачет и плачет, и никто не приходит на помощь.

     Папа учил меня, как правильно и быстро успокоиться. Например, когда заходишь в дом и собираешься что-нибудь украсть или отвечаешь на вопросы полиции. Сказал, надо представить себя на пляже, прислушаться к шуму голубых, прозрачных волн, вообразить, как они лижут твои ноги.
     Вспомнить ощущение песка между пальцами, набрать в грудь побольше соленого воздуха.
     Не помогает.

     Сэм берет трубку после второго гудка и торопливо шепчет:
     — Я на репетиции. Ставракис гнобит нас по-страшному. Говори быстрее.
     Мне почти нечего ему предложить. И доверять-то соседу не стоит, но я почему-то ему верю, а доверие — такая ненадежная штука. Даже не знаю толком, нужно ли это самому Сэму.
     — Требуется помощь.
     — Ты в порядке? А то голос слишком уж серьезный.
     Старательно смеюсь.
     — Нужно вызволить кошку из Румельта, приюта для животных. Считай, что побег из тюрьмы готовим.
     Сработало, Сэм хихикает.
     — А чья кошка?
     — Моя. Ты что думаешь: я буду беспокоиться из-за незнакомой животины?
     — Дай-ка догадаюсь: кошка невиновна, ее подставили.
     — В точку, в тюрьму только так и попадают.
     Вспоминаю свою маму. Из горла рвется смешок, резкий, саркастический. Совсем не к месту. Сдерживаю его с трудом.
     — Тогда договорились. Завтра?
     — Ну да, он самый. — Сэм обращается уже не ко мне, голос приглушенный, как будто он прикрывает трубку рукой. — Хочешь с нами?
     Еще что-то говорит, но мне уже не разобрать.
     — Сэм!
     Я изо всей силы ударяю кулаком по приборной панели.
     — Кассель, привет.
     Это Даника. Даника, которая вечно расхаживает с холщовой сумкой, на все имеет собственное мнение и в упор не замечает, что я ее избегаю.
     — Что там с кошкой? Сэм сказал, тебе требуется помощь.
     — Мне нужен только один человек. Только ее мне и не хватало для счастья.
     — Сэм говорит, его нужно подвезти.
     — А с его-то машиной что?
     У моего соседа настоящий катафалк, бензина ест прорву. Поэтому, заботясь об экологии, Сэм его переоборудовал. Теперь машина ездит на альтернативном растительном топливе, и внутри всегда аппетитно пахнет поджарками.
     — Точно не знаю.
     Да, выбора, похоже, нет. Прикусываю щеку и с трудом выдавливаю:
     — Тогда спасибо тебе большое, Даника. Ты настоящий друг.
     Вешаю трубку, пока не наговорил гадостей. Как я с ними рассчитаюсь? Я же буду в неоплатном долгу! Если дружба — союз в поисках выгоды, в этот раз я точно проиграл.

     Дед в ярости. Как только появляюсь на пороге, начинает вопить: я, дескать, взял автомобиль без спроса, это и мой дом тоже, именно я должен здесь горбатиться. Когда он принимается расписывать свою старость и немощность, не могу сдержать смех. Это злит его еще больше.
     — Не ори! — выкрикиваю я и отправляюсь к себе в комнату.
     Дед молча провожает меня взглядом.

     Хорошо, допустим всего на минуту, что кошка — Лила. Не беспокойтесь, я пока в своем уме. Просто надо кое-что вычислить.
     Кто-то ее превратил.
     Этот кто-то работает с моими братцами.
     Мастер трансформации, а значит, один (или одна) из самых сильных мастеров в Америке.
     Получается, мне крышка — что я могу ему противопоставить?
     На потолке приклеена скотчем репродукция Магритта — джентльмен из позапрошлого века смотрит в зеркало над каминной полкой, повернулся к зрителю ухоженным затылком, но в зеркале тоже отражается затылок. Мне нравилось, что лица не видно, потому и купил картину. Только вот сейчас кажется: никакого лица у него и вовсе нет.

     В десять вечера звонит телефон. Сэм частит пьяным запинающимся голосом:
     — Давай сюда. Вечеринка в самом разгаре.
     — Я устал.
     Вставать сил нет, уже целую вечность лежу и пялюсь на потрескавшуюся штукатурку.
     — Давай. Я сам здесь только из-за тебя.
     Перекатываюсь на бок:
     — Это почему еще?
     — Теперь я букмекер, и они меня обожают, — смеется сосед. — Гэвин Перри только что пива предложил! Это все ты, старик, вовек не забуду. Завтра вызволим твою кошку и…
     — Ладно-ладно, где ты?
     Забавно, помогает мне вовсю, а сам еще думает, что в долгу. Рывком поднимаюсь с кровати.
     Чего тут валяться, в конце-то концов? Лежу и думаю о Лиле, как она там мяукает в клетке, и без всякого толка перебираю воспоминания одно за другим.
     Сэм диктует адрес. Я знаю, где это. У Зои Пападополус родители вечно разъезжают по командировкам, поэтому у нее постоянно вечеринки.
     Дед заснул перед телевизором. В новостях показывают губернатора Паттона, сторонника второй поправки — той самой, которая обяжет всех принудительно пройти тест на владение магическими силами. Все распинается: мол, сами мастера должны поддержать поправку, продемонстрировать миру добрые намерения и законопослушность, якобы никто не узнает результаты проверки, полная конфиденциальность. Про доступ правительства к медицинским документам пока ни слова. Ну-ну.
     Дедушка храпит. Забираю у него ключи.
     Зои живет в огромном новом доме в Нешаник Стейшн — там таких несколько, и лес совсем рядом. Подъездная дорожка заставлена машинами. Тяжелые двери распахнуты настежь, на крыльце какая-то девчонка, размахивая бутылкой красного вина, обнимается с коринфской колонной и истерически смеется.
     — Что празднуем?
     — Празднуем, — непонимающе повторяет она, потом улыбается. — Жизнь!
     Не могу заставить себя улыбнуться в ответ. Зачем я здесь? Нужно что-то делать, вломиться, например, в проклятый приют. Когда мошенничаешь, самое сложное — бездействовать и выжидать. Тут-то нервы и сдают.
     Хорошо бы у меня не сдали.
     Гостиная уставлена оплывшими свечами, вся мебель заляпана воском. Несколько мальчишек и девчонок сидят прямо на полу и пьют пиво. Один десятиклассник что-то говорит, и все оборачиваются ко мне.
     Два с половиной года бился, чтобы ничем среди них не выделяться, и вот — каких-то пятнадцать минут, и все труды прахом. Моя общественная жизнь, и без того нелепая и натужная, похоже, катится ко всем чертям.
     Киваю собравшимся. Интересно, Сэм принимает на меня ставки? Самое время начать.
     В кухне Харви Сильверман в окружении других двенадцатиклассников опрокидывает в себя одну рюмку за другой. Остальные толпятся снаружи, около бассейна. Для водных процедур холодновато, но в нем тем не менее барахтается парочка учеников, прямо в одежде и с посиневшими губами.
     Меня под руку берет Одри.
     — Смотрите-ка, кто пришел! Кассель Шарп.
     Моя бывшая девушка очень красивая, хотя сейчас взгляд у нее мутный и улыбка немного рассеянная. Около книжного шкафа Грег Хармсфорд что-то втирает девчонкам из хоккейной команды. Одри оглядывается на него. Интересно, они вместе сюда пришли?
     — Как обычно, притаился в сторонке и наблюдает исподтишка, оценивает нас.
     — Совсем нет.
     Как же ей объяснить? Я ведь больше всего боюсь, что оценивать будут меня.
     — Мне нравилось с тобой встречаться.
     Кладет голову мне на плечо, может, по старой памяти, а может, напилась слишком сильно. При некотором усилии можно принять это за ласку.
     — Нравилось, как ты наблюдаешь за мной.
     Я почти готов пообещать ей, что буду делать все как надо, сказала бы только — что.
     — А тебе нравилось со мной встречаться? — едва слышно шепчет Одри.
     — Это ты меня бросила.
     Я тоже почти шепчу, слова получаются тихими и нежными. Скажу что угодно, пусть только не уходит, пусть говорит со мной. Когда мы вместе, все так ясно и просто, кажется, что я могу измениться, бросить старую жизнь.
     — Но я тебя все еще не забыла. Не думаю, что забыла.
     — Да?
     Наклоняюсь и целую ее. «Не думаю, что забыла». Вот и ты не думай. Прижимаюсь к мягким губам. На вкус — текила. Ужасный получается поцелуй — сплошные горечь и сожаление. Я точно знаю, что опять все порчу, просто-напросто не умею по-другому.
     Но Одри не отталкивает меня — приподнимается на цыпочки, обнимает за плечи. Ее руки легонько щекочут мой затылок, и я улыбаюсь. Медленнее, еще медленнее. Уже лучше. Она легонько вздыхает, не прерывая поцелуя.
     Скольжу пальцами по ключицам, по впадинке па шее. Я хочу поцеловать ее туда, перецеловать каждую родинку на молочно-белой коже.
     — Эй, ну-ка убери от нее руки, — встревает Грег Хармсфорд.
     Одри отшатывается и чуть не падает на него, а я словно со дна моря всплываю, даже в ушах гудит. Совсем забыл, что мы на вечеринке.
     — Ты напилась. — Грег хватает девушку за локоть, отчего та чуть не падает.
     Сжимаю кулаки. Вот сейчас размажу его по стенке, ударю прямо в лицо. Оглядываюсь на Одри. Если испугалась или разозлилась — мокрого места от него не оставлю.
     Она отвернулась, на меня и не смотрит. Вся ненависть моментально превращается в презрение к самому себе.
     — Что ты вообще здесь забыл? Тебя же вроде вывели на чистую воду и наконец турнули из школы.
     — Не знал, что это школьная вечеринка.
     Грег самодовольно улыбается.
     — Кому ты тут нужен! Используешь магию, чтобы девчонкам мозги пудрить. Иначе-то никто на тебя и не посмотрит.
     Вспоминаю Мауру. Все вокруг расплывается, я словно смотрю на Грега сквозь длинный черный туннель. Сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в кожаные перчатки, и бью изо всей силы, он летит прямо на пол. Пинаю противника ногами, но тут меня хватает за пояс Рауль Пэтак и оттаскивает прочь.
     — Шарп, остынь.
     Ударить, ударить его еще раз. Вырываюсь, кто-то выворачивает мне руки за спиной. Одри ушла.
     Грег поднимается на ноги и вытирает рот.
     — Я про твою мать читал в газете. Ты точно такой же, Шарп.
     — Ну это едва ли. Тогда бы ты со слезами на глазах умолял себя отдубасить, — усмехаюсь я в ответ.
     — Выведите его, — командует чей-то голос.
     Рауль тащит меня к дверям. Мы шествуем мимо бассейна, люди оглядываются, привстают в шезлонгах, явно предвкушая продолжение драки.
     Пытаюсь вырваться из захвата, но когда меня отпускают, от неожиданности падаю на траву.
     — Да что в тебя вселилось? — Рауль тяжело дышит.
     — Извини, — поднимаю глаза к ночному небу. Оказывается, сзади меня держал Кевин Форд.
     Коротышка, но накачанный, рестлингом занимается. Смотрит выжидающе, как будто ждет, что я на него накинусь.
     — Остынь. Совсем на тебя не похоже, старик.
     — Забылся.
     Вернее, не учел, что здесь я всем был и буду чужой. Стал их букмекером, попал в компанию, но другом не стану никогда, вот и все мое социальное общение.
     Парни возвращаются в дом. Кевин говорит что-то, но слишком тихо — не разобрать, Рауль прыскает.
     Снова поднимаю глаза. Небо усыпано звездами. Меня никогда не учили различать созвездия, в детстве, помнится, выдумал себе одно, но тут же потерял, поэтому теперь я вижу сотни ярких точек, хаос, лишенный какой бы то ни было логики.
     Кто-то шуршит травой неподалеку, подходит ближе, заслоняет ночное небо. Одри? Нет, Сэм.
     — Вот ты где.
     Медленно встаю на ноги, сосед неловко оступается, и его выворачивает прямо под кухонным окном, в куст гортензии. Девчонки на террасе хихикают.

     — Слава богу, ты приехал. Отвезешь меня домой?
     Покупаю ему кофе навынос в какой-то забегаловке и добавляю побольше сахара — может, протрезвеет. Но Сэма опять тошнит прямо на парковке, остатками кофе он прополаскивает рот. Включаю радио. Сидим и под аккомпанемент Сэмова желудка слушаем песню про магию любви.
     Да уж, магия — что может быть романтичнее промывки мозгов?
     — В детстве часто воображал себя мастером, — начинает Сэм.
     — Все так делают.
     — Даже ты?
     — Я в особенности.
     Передаю ему свой стакан. Я обычно пью черный кофе, но где-то тут должен быть пакетик сахара. Он качает головой.
     — А как это понять? Когда ты узнал, что не мастер?
     — Со всеми одно и то же: родители обычно велят детям не баловаться с магией. Мама, например, запугивала нас — говорила, что малыши умирают из-за отдачи, если начинают колдовать раньше времени.
     — Но это же неправда? Пожимаю плечами.
     — Отдача может убить только мастера смерти, да и то если совсем уж не повезло. А сколько тебе лет — вообще не важно. Братья про свои способности узнали довольно рано. Баррон часто выигрывал, а Филип всегда побеждал в драках.
     Помню, еще в младшей средней школе маму вызывали к директору: Филип тогда сломал ноги трем здоровенным мальчишкам. Месяц мучился из-за отдачи, зато больше к нему никто не лез. Как-то мать умудрилась замять дело, и в полицию тогда обращаться не стали. Вот про Баррона ничего не помню.
     Как только проявляются способности, другие мастера учат тебя всяким секретам. Но про это я, как ты понимаешь, мало знаю.
     — Разве тебе можно о таком рассказывать? Завожу машину.
     — Нет. Но ты пьяный в стельку, завтра все равно ничего не вспомнишь.
     Приволакиваю Сэма домой в его огромный кирпичный особняк, извиняюсь перед миссис Ю, выезжаю со стоянки и все это время напряженно думаю.
     Если кошка — Лила, мастер трансформации наверняка где-то в Штатах. Очевидно, но раньше я об этом не задумывался. Правительство из штанов выпрыгнет, чтобы только его заполучить, что уж там говорить о преступных кланах. Поэтому братцы и затеяли весь сыр-бор; теперь понятно, почему Филип стирал мне память.
     Настоящий мастер трансформации.
     Это они и хотели заставить меня забыть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Они ждут меня около кафе, сидя на капоте Сэмова похоронного «кадиллака» 1978 года выпуска. Сосед выглядит неважно, то и дело отпивает кофе из пластикового стаканчика, руки у него трясутся. Черная машина сияет; над хромированным бампером красуется наклейка: «Езжу на растительном масле». На Сэме костюм и галстук, но пиджак маловат — наверное, целую вечность провисел в шкафу за ненадобностью.
     Даника без школьной формы смотрится непривычно. Джинсы внизу обтрепались, на ногах шлепки, но зато белая рубашка как следует отутюжена.
     — Машину починил?
     Сэму явно неловко. Она…
     — Я подумала, что раз обещала — все равно приеду, — встревает Даника.
     Оба врут. Но мне не до того. Вытираю вспотевшие руки о штаны.
     — Спасибо большое, ребята, что гробите на меня свою субботу.
     Да уж, настоящий джентльмен.
     — Так что там с кошкой?
     — Она друг семьи. — Я пытаюсь отшутиться.
     Сосед поднимает глаза, на лице блестят капельки пота, у него явно тяжкое похмелье.
     — Ты вроде говорил, это твоя кошка?
     — Ну да. Была моя кошка. — Совсем запутался, врать разучился, что ли? Никаких подробностей: любая выдумка лучше правды, слишком уж она нелепая, все равно никто не поверит. — Вот что нужно сделать. Ты моего сообщения не получал, как я вижу?
     — Недостаточно внушительно выгляжу? Не похож на богатея? Завидуешь небось черной завистью? — Сэм гордо демонстрирует костюм.
     — Выглядишь нелепо, точь-в-точь спятивший дворецкий или официант.
     — Ах вот почему ты так вырядился, — хохочет Даника.
     — Вы ущемляете мое эго.
     — Она пойдет вместо тебя. Вид вполне подходящий.
     — Сплошное унижение, — бормочет Сэм, откидываясь на капот. — Даника на самом деле богатая, поэтому так и выглядит.
     — Ты, что ли, бедный? — парирует она.
     Сосед со стоном надевает черные очки. Его родители владеют сетью автосалонов. Забавно получается: он-то сам ездит на похоронной машине, да еще и растительным маслом ее заправляет.
     — Все просто, — объясняю я, стараясь не вспоминать, сколько раз хамил ей в школе. — Ты хорошая, послушная девочка, которая присматривала за бабушкиной кошкой, белой и пушистой, по кличке Кокоска. Кошка породистая, у нее есть длинное официальное имя, но ты его не помнишь. И дорогущий ошейник со стразами от фирмы «Сваровски».
     Сэм привстает.
     — У тебя персидская кошка? У них такие смешные злобные мордочки.
     — Нет, — отвечаю я как можно спокойнее. Вдарить бы ему сейчас- У меня нет кошки, кошка есть у нее. Дай мне закончить.
     — Но у нее нет кошки. — Он смотрит на меня и осекается. — Ладно, ладно.
     — Ты спрашиваешь про Кокоску, а потом интересуешься, есть ли у них хоть какие-нибудь белые пушистые кошки. Ситуация отчаянная: бабушка возвращается в понедельник — и тебе крышка. Пообещай им пятьсот баксов за любую такую кошку, и чтоб молчали, как рыбы.
     Даника и Сэм удивленно смотрят на меня.
     — Видеокамер внутри нет, я проверял.
     — Я должна забрать кошку и отдать им деньги?
     — Нет. Пушистой белой кошки у них нет. Моя — короткошерстная.
     — Старик, в твоем плане какой-то просчет, — встревает Сэм.
     — Все будет как надо.
     Улыбаюсь самой своей широкой, самой обаятельной улыбкой.

     Даника возвращается из Румельта. Выглядит она слегка потрясенной.
     — Как все прошло?
     — Не знаю.
     Черт, почему, ну почему я не могу сыграть за нее! Ее-то родители никогда не учили правильно врать, из-за этого теперь все пойдет коту под хвост. Прикусываю губу.
     — За стойкой сидела женщина?
     — Нет, парень, худой такой. Думаю, лет двадцати.
     — Что он сказал, когда ты упомянула деньги? И ошейник?
     — Ничего, белых пушистых кошек у них нет. Не знаю, правильно ли я все сделала, была, прямо скажем, немного не в себе.
     Беру ее за руку.
     — Ну конечно. Так и надо. У тебя же бабушкина Кокоска пропала, конечно, ты не в себе. Только скажи, номер ему дала?
     Она смеется.
     — Тут парень как раз заинтересовался. А что теперь?
     — Ждем, — пожимаю плечами. — Чтобы приступить к следующей стадии плана, нужен как минимум час.
     Даника смотрит на меня как в тот раз, когда я отказался вступать в ее клуб по защите прав мастеров — словно обманул все ее ожидания, но руку в перчатке не отнимает.
     — А потом вступаю я? — спрашивает Сэм.
     Я страшно нервничаю. Нужно быть очень аккуратным: если не сработает — непонятно, как выкручиваться. Придется бездомного бродяжку нанять, чтобы забрал кошку.
     — Сам справлюсь.
     — Хочу посмотреть на твое колдовство. — Сосед, похоже, оскорбился.
     Сам же его вытащил сюда в субботу, получается — зазря?
     — Ладно, только никакой самодеятельности. Целых полтора часа мы сидим на стоянке, пьем кофе и горячий шоколад. Я весь как на иголках. Наконец достаю из сумки пачку объявлений, а из маленькой коробочки браслет, кладу его в карман. Даника грызет кофейные зерна в шоколаде и смотрит на меня с подозрением. Как теперь возвращаться в Уоллингфорд? Не слишком ли я себя выдал?
     Может, сказать ей, что уже все, пусть едет домой, но, с другой стороны, надо было полтора часа назад говорить, теперь-то что.
     — Это зачем?
     — Увидишь.
     Перебегаем шоссе, когда загорается светофор, и медленно идем к приюту по боковой улочке. Народу куча, выходной ведь. Все в основном толпятся в большой комнате, уставленной обтянутыми ковровым покрытием деревянными когтедерками. Котов там не меньше полусотни — спят, шипят, умываются. Лилы нет. Сердце болезненно замирает — неужели ее кто-то забрал?
     Лила.
     Я действительно верю, что это она. Лила — белая кошка.
     Сэм смотрит на меня как на тронутого. Прокашливаюсь, прыщавый парень за стойкой регистрации поднимает глаза.
     — Можно здесь повесить?
     Размахиваю объявлениями. Фотографию скачал из Интернета — шикарный белый персидский кот. без ошейника, один в один наша Кокоска. Сверху большими буквами значится: «Найдена кошка, звонить по телефону». Один экземпляр кладу прямо перед ним на стойку.
     — Конечно.
     Простачок из этого парня — что надо: молодой, явно не прочь подзаработать и вдобавок оказать услугу красивой девчонке. Даника пригодилась как нельзя кстати.
     Приклеиваю второе объявление. Только бы он в этом шуме и гаме успел разглядеть картинку. Встревает какая-то старушка с расспросами про питбуля. Сэм копошится сзади, толком не зная, что делать. Как бы случайно роняю бумажку.
     Старушка уходит. Надо привлечь внимание.
     — Еще раз спасибо.
     Наконец-то взглянул на фото, вижу — шестеренки заработали.
     — Ты нашел эту кошку?
     — Да, и очень хочу оставить себе.
     Люди любят помогать другим, чувствуют себя такими хорошими, правильными, а жажда наживы — приятный штришок.
     — Сестренка давно хотела кошку. На ушах стоит от радости.
     Сэм бросает на меня косой взгляд. Да уж, перегибаю палку, надо бы потише и поспокойнее.
     Достаю из кармана браслет. Стразы так и сияют.
     — Вот ошейник на ней был. Кто же такое на кота наденет?
     — Возможно, я знаю хозяев, — медленно отвечает парень, и в глазах у него загораются огоньки. Сработала приманка. Тяжело вздыхаю.
     — Черт, сестренка расстроится. Ну что ж, скажи им — пусть позвонят.
     Настал момент истины. Смотрю в лицо своему простачку и вижу: купился. Парень-то, возможно, и неплохой, но как устоять перед кругленькой суммой, да еще и ошейник от «Сваровски». И какой хороший повод позвонить Данике.
     — Погоди. А можешь привезти ее сюда? Это Кокоска. Я знаю владельца.
     Поворачиваюсь к дверям, а потом обратно.
     — Так обидно, я ведь уже рассказал сестре. Она так обрадовалась. А у вас, случайно, нет другой белой кошки? Любой — я упомянул только цвет.
     — Конечно есть. — Аж вскинулся весь. Вздыхаю от облегчения, притом самого что ни на есть искреннего.
     — Здорово. Я бы тогда ее взял, для сестры.
     Он ухмыляется и кивает. Говорил же: люди любят помогать другим, особенно если им это выгодно.
     — Класс. Давайте заявление. Ваша… как ее — Кокоска? Сейчас у него дома, поедем и привезем ее. — Я машу рукой в сторону Сэма.
     — Весь диван небось в блохах, — ворчит тот. Превосходно. Бросаю ему благодарный взгляд. Простачок вручает мне форму, теперь-то я знаю, что писать: адрес ветеринара, имя вымышленное и мне, разумеется, девятнадцать лет. Удостоверение есть?
     — Да.
     Лезу за бумажником, открываю его и удивленно смотрю на отделение для прав. Прав, конечно, там нет.
     — Вот черт. Не мой сегодня день.
     — Потерял?
     Качаю головой.
     — Не знаю. Слушайте, я понимаю: это против правил. Я собирался еще в одном приюте их расклеить, потом поищу права. Может, ваша подруга позвонит, и я прямо ей завезу кошку. Сестренка поймет.
     Он глядит на меня долгим оценивающим взглядом.
     — А деньги за животное есть?
     Смотрю в заявление, хотя сумму знаю наизусть.
     — Пятьдесят баксов? Конечно.
     Звякает дверной колокольчик, входят люди, но он не отрывает от меня глаз, облизывает губы.
     Достаю пятьдесят баксов и кладу на стойку. За последние несколько дней потратился изрядно, еще и ставки эти неудачные. Возможно, нам с Лилой придется жить на мои сбережения, так что надо экономить.
     — Ладно, сделаю исключение, — говорит мой простачок и берет купюры.
     — Ух ты. Класс. Спасибо. Главное — не переиграть.
     — А наша пушистая кошка? — встревает Сэм.
     Я замираю на месте, ну зачем, зачем он суется?
     — Вы будете звонить насчет нее?
     — Буду, — краснеет парень, — Хочу сделать ей сюрприз.
     Подходит женщина с заполненным заявлением, нетерпеливо постукивает по стойке. Надо поторапливаться.
     — Так мы забираем кошку?
     Кладу перед ним браслет.
     — Ваша подруга, наверное, захочет и ошейник обратно.
     Простачок смотрит на женщину, потом на меня, хватает браслет и исчезает в задней комнате. Через пару минут приносит картонную переноску для животных.
     Беру ее трясущимися руками. Сэм смотрит удивленно, но мне не до него. Получилось. У меня правда получилось. Это Лила мечется внутри коробки. Лила. Какой ужас, что она застряла в крошечном кошачьем тельце.
     — Вернемся через час.
     Уф, надеюсь, никогда больше его не увижу. Самая противная часть, ненавижу ее — знаю, что жертва будет ждать, надеяться, а потом стыдиться и винить себя.
     Ничего не попишешь. Беру переноску и выхожу на улицу.
     Открываю ее на парковке возле кафе. Лила сразу вцепляется в ладонь зубами, а потом начинает урчать.

     Мама уверена, что благодаря своему дару может читать мысли. Говорит, будь я мастером — тоже бы смог. Наверное, из-за магии появляется склонность к мистике, но думаю, все гораздо проще: на самом деле мама следит за лицами. На них появляются такие выражения, микровыражения, которые длятся меньше секунды и выдают человека с головой. Она их замечает, хотя и бессознательно. И я тоже.
     Вот и сейчас, когда мы шли обратно к кафе, точно знал, что Сэм бесится из-за аферы, из-за моего точного расчета и сыгранной им самим роли. Знал наверняка, хоть он и улыбался во весь рот.
     Но я не мама, с эмоциями не работаю, поэтому повлиять на его чувства никак не могу.

     Сажаю кошку прямо на столик и тянусь за салфетками — надо стереть кровь. Рука дрожит. Даника сияет так, словно перед ней не животное, а золотой самородок.
     Лила громко мяукает и принимается слизывать молочную пену из кружки. Из-за кофейной машины тут же выглядывает бармен.
     Смотрю на нее, а у самого из горла рвется тоскливый сдавленный вой.
     — Не надо. — Даника отодвигает от Лилы кофе. Та шипит, а потом чинно усаживается и начинает вылизывать лапу.
     — Ты себе не представляешь, что он там провернул, — наклоняется вперед Сэм.
     Перевожу взгляд с него на бармена. Другие посетители тоже явно обратили на нас внимание. Кошка покусывает коготь.
     — Сэм, — говорю я предостерегающим тоном.
     Он оглядывается вокруг.
     — Знаешь, Шарп, у тебя странная паранойя и, как выяснилось, весьма своеобразные таланты.
     Самодовольно улыбаюсь, но слышать такое не очень приятно. Столько работал, чтобы скрыть от одноклассников темное прошлое, свою суть, а теперь вот пустил все прахом за какие-то полчаса.
     — И вся суета из-за маленькой киски. Так трогательно. — Даника наклоняет голову и чешет Лилу за ухом.
     В кармане вибрирует телефон. Встаю, выбрасываю окровавленные салфетки в корзину и отвечаю на звонок:
     — Привет.
     — Давай-ка возвращай машину, пока я не позвонил копам и не заявил ее в угон, — говорит дед.
     — Прости, пожалуйста, — отвечаю я сокрушенно, а потом до меня доходит смысл его слов. — Ну-ка, ну-ка, позвонишь в полицию? С удовольствием на это посмотрю.
     Старик фыркает, самому небось смешно.
     — Езжай к Филипу. Он нас вроде как позвал на ужин. Маура стряпает. Она хоть готовить умеет, не знаешь?
     Кошка трется о Данику.
     — Может, я лучше пиццу закажу? Посидим дома спокойно.
     Что-то не хочется встречаться с Филипом, как бы ненароком не плюнуть ему в лицо.
     — Поздно, халявщик несчастный. Он меня уже забрал, а ты должен отвезти старого дедушку обратно домой. Так что быстро дуй сюда.
     Не успеваю ответить — повесил трубку.
     — Неприятности? — спрашивает Сэм озабоченно.
     А если да? Он уже готов сбежать из кафе? Качаю головой.
     — Семейный ужин. Опаздываю.
     Сказать, как я чертовски благодарен, как жалею, что втянул их во все это? Но ведь получится вранье: на самом деле я жалею только себя из-за того, что пришлось раскрыться. Вот бы они все забыли. Идея об уничтожении воспоминаний кажется в эту минуту не такой мерзкой.
     — Ох. А может кто-нибудь из вас приютить кошку на ближайшие несколько часов?
     — Шарп, что ты затеял? — тяжело вздыхает Сэм.
     — Я возьму, — вмешивается Даника, — но при одном условии.
     — Может, закрыть ее в машине?
     Остаться с ней наедине, смотреть в разноцветные кошачьи глаза и спрашивать снова и снова, Лила она или нет. Я вроде все для себя решил, но не помешает еще раз обдумать ситуацию.
     — Нельзя запирать ее в машине, слишком жарко.
     — Ты права. — Улыбка получается натянутая. Качаю головой, словно стряхивая оцепенение.
     Я слишком выбит из колеи, чересчур волнуюсь.
     — А на ночь сможешь ее взять?
     Кошка утробно рычит, но я говорю ей:
     — Спокойно, у меня есть план.
     Друзья изумленно таращатся.
     Не хочу оставлять ее одну, но нужно время — забрать деньги из библиотеки и раздобыть машину. Потом мы уедем из города, и Лила наконец будет в безопасности.
     Даника пожимает плечами.
     — Наверное. Сегодня я сплю в общежитии. После ужина родители отправляются на конференцию в Вермонт. У соседки по комнате аллергии нет. Мы сумеем ее спрятать. Да, думаю, справимся.
     Лила шипит, но я все равно поднимаюсь из-за стола. Да уж, будет у них сегодня вечеринка в пижамах. Интересно, что приснится Данике? Благодарю ее на автомате, голова занята расчетами.
     — Погоди, не забудь про условие.
     — Да, конечно.
     — Подвези меня домой.
     — Но я же… — встревает Сэм.
     Даника не дает ему закончить:
     — Мне нужен Кассель. И чтобы он зашел к нам на минуту.
     Вздыхаю. Наверное, миссис Вассерман хочет со мной поговорить, все думает, я мастер.
     — Времени нет, опаздываю к брату.
     — Всего минута.
     — Ладно, ладно.
     Семья Вассерман живет в Принстоне, совсем рядом с центром, в красивом кирпичном доме. На газонах цветут зеленые и желтые гортензии. Сразу видно: богатое семейство, старинный род, наследство, престижное образование, все дела — элита, одним словом. В такой особняк я никогда не вламывался.
     Даника заходит как ни в чем не бывало, бросает в прихожей сумку и ставит кошачью переноску на паркет. Коридор увешан гравюрами, изображающими человеческий мозг.
     Лила тихо мяукает.
     — Мама, мама! — зовет Даника.
     В гостиной на блестящем отполированном столе бело-голубая ваза с чуть увядшими цветами и два серебряных подсвечника. Руки так и чешутся запихать их к себе в рюкзак. Оборачиваюсь. На лестнице стоит светловолосый мальчишка лет двенадцати, пялится на меня подозрительно, словно зная, что перед ним вор.
     — Привет, ты брат Даники?
     — Пошел к черту, — отзывается пацан.
     — Добрый день, — доносится откуда-то.
     Я отправляюсь на голос. Дверь в библиотеку приоткрыта. Возле стола сидит на кушетке миссис Вассерман, Даника ждет на пороге:
     — Заблудился?
     — Дом-то немаленький.
     — Пригласи его, — говорит миссис Вассерман.
     Даника вталкивает меня внутрь, а сама плюхается на вращающийся стул возле письменного стола и принимается крутиться. Аккуратно присаживаюсь на краешек кожаной оттоманки.
     — Очень приятно с вами познакомиться.
     — Да ну? Рада слышать, мне говорили, что вы не очень-то жалуете наше семейство.
     У мамы Даники по плечам в беспорядке рассыпалась целая копна мелких русых кудряшек, босые ноги укрыты мягким бежевым покрывалом.
     — Не хочу вас разочаровывать, но я не мастер. Ни над кем не работаю, так что тут, наверное, вышло недоразумение.
     — А вы знаете, откуда пошли выражения «мастер», «работать над кем-то»? — Она пропускает мою реплику мимо ушей.
     — Откуда?
     — Сравнительно современные выражения. Когда-то давно люди говорили «творить чудеса», «колдовать». Где-то с семнадцатого века и вплоть до тридцатых годов двадцатого века бытовал термин «ворожить». Глагол «работать» появился в трудовых лагерях. Когда запрет вступил в силу, неясно было, что делать с мастерами, не было четких юридических процедур, поэтому такие, как мы, обычно ожидали приговора в рабочих лагерях. Правительство не торопилось, и некоторым приходилось ждать годами. Там и возникли преступные кланы: в лагерях они вербовали подручных. Именно запрет положил начало современной организованной преступности. В Австралии, например, колдовство никогда официально не запрещали, и у них нет таких могущественных преступных синдикатов, как у нас. А в Европе семьи мастеров издавна пользуются уважением, считаются своеобразной аристократией.
     — У нас некоторые тоже считают мастеров аристократами. — Я вспоминаю мамины слова. — А в Австралии магию не запрещали, потому что страну основали сами мастера, ссыльные.
     — Вы хорошо знаете историю, но взгляните-ка сюда.
     Она раскладывает на столе черно-белые фотографии. Женщины и мужчины с отрубленными руками держат на головах кувшины или подносы.
     — Так поступали с мастерами раньше; в наши дни подобное тоже случается, но уже не везде. Постоянно говорят о том, что мы злоупотребляем магическими силами, что мастера всегда были серыми кардиналами, тайно управляли королями и императорами, но чаще всего волшебники жили в маленьких деревушках. Так порой происходит и сегодня. И все закрывают глаза на преступления против них.
     Правильно. Какие могут быть преступления против мастеров, если они такие могущественные? Так все обычно и думают. Смотрю на фотографии. Ужасные обрубки, шрамы, возможно, их прижигали каленым железом. Миссис Вассерман перехватывает мой взгляд.
     — Удивительно, но некоторые из них научились работать ногами.
     — В самом деле?
     — Если это станет общеизвестным фактом, — улыбается она, — перчатки быстро выйдут из моды. Перчатки, кстати, стали носить еще во времена Византийской империи, чтобы защититься от касания, как тогда говорили. В то время верили, что среди людей живут демоны, сеющие хаос и ужас одним лишь своим прикосновением. Мастеров принимали за сверхъестественных существ, от которых можно откупиться. Если рождался мастер, считалось, что в ребенка вселился дух. Император Юстиниан Первый собирал таких детей и растил взаперти, в огромной башне, пестовал несокрушимую армию демонов.
     — Зачем вы мне это рассказываете? Я знаю, про мастеров всегда выдумывали невесть что.
     — Потому что Захаровы и другие преступные кланы занимаются тем же самым. Их люди в больших городах прочесывают автобусные вокзалы в поисках сбежавших из дома детей, предлагают им приют и работу. Очень скоро ловушка захлопывается: несчастные оказываются в долгу у своих «покровителей», становятся ничем не лучше проституток или тюремных заключенных. Как в той византийской башне.
     — У нас сейчас живет мальчик, — вмешивается Даника, — Крис. Его родители выгнали из дома.
     Светловолосый мальчишка на лестнице. Миссис Вассерман укоризненно смотрит на дочь.
     — Это личное дело Криса.
     — Мне пора. — Я поднимаюсь с оттоманки. Чувствую себя не в своей тарелке, пора заканчивать эти разговоры.
     — Я помогу, когда ты будешь готов. Ты мог бы выручить многих детей из неприступной башни.
     — Я не тот, за кого вы меня принимаете. Не мастер.
     — А это необязательно. Тебе многое известно, Кассель, ты мог бы помочь таким, как Крис.
     — Я его провожу, — говорит Даника.
     Быстро иду по коридору. Нужно выбираться из этого дома. Дышать трудно. Прощаюсь с Даникой и неразборчиво мямлю у дверей:
     — Ладно, спасибо. Завтра увидимся.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Вхожу. В квартире вкусно пахнет чесноком и тушеной бараниной. Дед требовал по телефону, чтобы я поторопился, а сам дрыхнет в кресле у телевизора. Бокал почти выскользнул из левой руки и опасно накренился — вино вот-вот прольется ему на грудь. Из телика вещает какой-то святоша-фундаменталист: мол, мастера должны добровольно пройти проверку и тогда люди снимут перчатки и возьмутся за руки в едином порыве. Все мы якобы грешники, сила — слишком большой соблазн, и если мастеров не контролировать, они обязательно поддадутся искушению.
     Доля истины в его словах есть, только вот «возьмемся за руки без перчаток» очень уж дико звучит.
     С кухни доносится звон тарелок, появляется Филип. Вздрагиваю. Настоящее сумасшествие, вижу его словно двойным зрением: брат и человек, ворующий воспоминания у меня и Баррона.
     — Ты припозднился.
     — А по какому поводу праздник? Смотрю, Маура расстаралась.
     Входит Баррон с двумя стаканами красного вина. Похудел, глаза воспаленные, от аккуратной стрижки ничего не осталось, спутанные волосы снова вьются.
     — Она не в себе. Говорит, никогда раньше не устраивала семейных ужинов. Филип, пойди потолкуй с женой.
     Мне бы его пожалеть: совсем с катушек съехал, пишет сам себе записки. Но я не могу — слишком хорошо помню маленькую стальную клетку с клочками вонючей газеты. Наверное, Лила кричала и мяукала, а он только включал музыку погромче.
     — Вечно суетится невесть из-за чего. — Филип всплескивает руками и отправляется на кухню.
     — Так что празднуем?
     — Мамин процесс почти закончился, вот-вот вынесут вердикт. Правда, — улыбается Баррон.
     — Ее выпустят?
     Беру у него стакан вина и выпиваю залпом. Паника не очень-то уместна в данных обстоятельствах, но если мама выйдет на свободу, то опять поставит наши жизни с ног на голову, устроит хаос.
     Хотя меня-то здесь не будет. Бог с ней, с машиной, есть идея получше — завтра в школе закажу по Интернету билеты на поезд, и мы с Лилой отправимся на юг.
     Баррон переводит взгляд со спящего деда на меня.
     — Зависит от присяжных, но я уверен почти на сто процентов. Консультировался с преподавателями — они того же мнения. Все говорит в ее пользу. Я проводил независимое исследование, поэтому и профессоров удалось подключить.
     — Круто.
     Слушаю его вполуха. Интересно, а на купе денег хватит?
     Дед приоткрывает глаза. Значит, все это время он притворялся?
     — Баррон, перестань. Кассель — умный мальчик, не вешай ему лапшу на уши. Верно одно: ваша мама выходит, хвала Господу, и ей приятно будет вернуться в чистый, прибранный дом. Пацан славно там потрудился.
     Из комнаты выглядывает Маура. Молния на розовом спортивном костюме расстегнута, из-за воротника торчат худые ключицы.
     — А, вы тут. Молодцы. Рассаживайтесь, сейчас еда будет.
     Баррон уходит на кухню, а меня хватает за руку дед.
     — Что происходит?
     — В смысле?
     — Что вы, парни, затеваете?
     Несмотря на запах вина, выглядит он совершенно трезвым.
     Я бы и хотел рассказать, да не могу. Дед всегда был предан Захаровым и вряд ли приложил руку к похищению дочки босса. Но кто возьмется утверждать наверняка? Никому нельзя верить.
     — Да ничего. — Закатываю глаза в притворном раздражении.
     Маура приносит складные стулья, застилает стол белой скатертью и ставит серебряный канделябр. Дядя Монополия (хотя никакой он нам не дядя, конечно) подарил его Филипу на свадьбу. Наверняка ворованный. Кухня погружается в полумрак и при свечах кажется даже уютной. Возле тушеной моркови и пастернака красуется блюдо с мясом, дольки чеснока торчат из баранины, как обломки костей. Дед хлещет вино не переставая, а Баррон все подливает. Я тоже пью, пока тело не обволакивает приятная истома. Даже малолетний племянник доволен: колотит серебряной погремушкой по высокому стульчику, весь измазался картофельным пюре.
     Тарелки знакомые: помогал маме их воровать.
     Мы все отражаемся в зеркале, которое висит в прихожей, настоящая пародия на благополучное семейство: проворачиваем темные делишки, радостно врем друг другу.
     Маура приносит кофе. Звонит телефон, и Филип уходит на несколько минут, потом возвращается и протягивает трубку мне:
     — Мама.
     Отправляюсь поговорить в гостиную.
     — Поздравляю.
     — Ты не отвечал на мои звонки. — Вроде не злится, голос скорее удивленный. — Дед сказал, тебе уже лучше. Говорит, большие мальчики мамам не звонят. Так?
     — Все путем. Я в полном порядке.
     — Ммм. А спишь хорошо?
     — И даже в собственной постели.
     — Шутник. — Слышу в трубке, как она затягивается. — Раз до сих пор шутишь, думаю, все хорошо.
     — Прости. Я был занят, размышлял кое о чем.
     — Дед говорил. Размышлял об одной особе. Кассель, не проболтайся. Тебя тогда поддержала вся семья. Забудь ее, подумай о родных.
     — А если я не могу забыть?
     Что ей известно? На чьей она стороне? Может, мама бы мне помогла? Ребячество, конечно, так думать.
     Молчание.
     — Милый, ее больше нет. Не дай воспоминаниям…
     — Мам, — Я ухожу подальше от кухни, поближе к большому окну в гостиной и входной двери. — Какая магия у Антона?
     — Антон — племянник Захарова, его наследник. — Она понизила голос. — Держись от него подальше, братья о тебе позаботятся.
     — Он работает с памятью? Мне нужно знать. Скажи просто «да» или «нет».
     — Позови Филипа.
     — Мама, пожалуйста, скажи. Я не мастер, но я же твой сын. Пожалуйста.
     — Позови брата, Кассель. Немедленно!
     Повесить трубку? Или лучше со всей силы расколотить ее о стену? Будет очень приятно, конечно, но глупо.
     Возвращаюсь в кухню, кладу телефон возле Филипа.
     — В мои годы мастеров уважали, — распинается дед. Завел старую песню. — Мы поддерживали порядок в округе. Незаконно, кто спорит, но легавые не вмешивались, ценили нашу помощь.
     Напился все-таки.
     Баррон с дедом смотрят телевизор в гостиной, Филип в кабинете разговаривает с мамой, Маура шурует ложкой в кастрюле и выкидывает остатки еды в жужжащий утилизатор отходов. Зубы слегка оскалены, сейчас невестка похожа на собаку, которая вот-вот укусит.
     Как бы помягче рассказать про украденные воспоминания, чтобы не разозлилась?
     — Ужин был очень вкусный, — выдавливаю я наконец.
     Она поворачивается, лицо уже расслабленное, спокойное.
     — Только морковку сожгла.
     — Все равно вкусно. — Засовываю руки в карманы.
     — Кассель, чего ты хочешь? — хмурится Маура, вытирая кастрюлю.
     — Поблагодарить. Спасибо, что помогла.
     — Ты про аферу со школой? Мне пока не звонили, — лукаво улыбается.
     — Еще позвонят. — Я подхватываю полотенце и вытираю кухонный нож. — А посудомойки у вас нет?
     — В ней лезвия тускнеют. К тому же в кастрюле овощи на дне пригорели. Кое-что до сих пор приходится делать руками. — Она забирает нож и кладет его в ящик стола.
     Неожиданно меня охватывает решимость.
     — Я принес тебе одну вещь.
     Черт, куртка осталась в гостиной.
     — Эй! — Баррон меня заметил. — Иди-ка сюда.
     — Сейчас. — Быстро возвращаюсь на кухню и протягиваю Мауре ониксовый кругляшок. В свете свечей камень похож на капельку смолы. — Вот. Я помню, что ты говорила про жену мастера, но…
     — Умно. Точно как твой брат — услуга за услугу, и никаких любезностей.
     — Зашей в лифчик. Обещаешь?
     — И обходительный такой, — наклоняет голову Маура. — Знаешь, ты на него похож, на мужа.
     — Ну да, мы же братья.
     — Красавчик, роскошные черные волосы. — Вроде как комплимент, только вот голос у нее странный. — И улыбочка кривая, ты специально так улыбаешься?
     Я действительно иногда ухмыляюсь, когда нервничаю.
     — Нет, с рождения такой.
     — Но ты себя переоцениваешь. — Она подходит совсем близко. Чувствую на щеке теплое несвежее дыхание, отступаю назад и спотыкаюсь о тумбу. — До него тебе далеко.
     — Ну и ладно. Просто пообещай, что наденешь амулет.
     — Зачем? Что это за камень?
     Оглядываюсь на дверь гостиной. Оттуда доносятся приглушенные звуки какого-то телевизионного шоу, дед их частенько смотрит.
     — Талисман памяти, настоящий, хоть выглядит и не очень. Пообещай его надеть.
     — Хорошо.
     — Ты не мастер, и я не мастер, давай друг другу помогать. — Изо всех сил стараюсь, чтобы улыбка не вышла кривой.
     — Ты о чем? — прищуривается Маура. — Думаешь, я дура? Ты один из них, уж это-то я помню.
     В замешательстве качаю головой. Все это неважно. Подожду, пока не подействует амулет и она сама во всем не убедится.

     — Дед вырубился, — говорит Баррон, когда я возвращаюсь в гостиную. — Придется вам здесь переночевать. Да и я, пожалуй, останусь.
     Зевает.
     — Я его отвезу.
     Не могу здесь находиться. О стольком надо молчать. К тому же я подозреваю братьев. Нет уж, домой, упаковывать вещи.
     Баррон потягивает черный кофе из чашки, красивая чашка — с блюдечком.
     — Чего ты наговорил маме? Филип ее уже полчаса успокаивает.
     — Она что-то знает и скрывает это от меня.
     — Да брось. Она от нас скрывает миллион разных вещей.
     — От меня больше, чем от тебя. Можно спросить?
     Присаживаюсь на диван. Надо хотя бы попытаться его предупредить.
     — Конечно, валяй.
     — Помнишь, как-то в детстве мы пошли на пляж в Карни? Поймали в кустах по лягушке, твоя, совсем крошечная, ускакала, а я свою раздавил, у нее изо рта кишки вылезли. Мы решили, что она умерла, и оставили на камешке, а через минуту лягушка исчезла. Как будто подобрала свои кишки и упрыгала. Помнишь?
     — Ну да, а что? — Баррон пожимает плечами.
     — А тот раз, когда вы с Филипом нашли на помойке целую пачку «Плейбоя»? Вырезали ножницами картинки с голыми грудями и повесили на абажур лампы, а бумага загорелась. Еще пять баксов мне тогда дали, чтобы не проговорился маме с папой.
     — Такое разве забудешь? — смеется брат.
     — Ладно. А тогда, когда ты накурился паленой травы? Упал на полу в ванной и лежал. Говорил, если встанешь — голова развалится. Чтобы ты успокоился, пришлось читать вслух первую попавшуюся книжку, мамин любовный роман «Первоцвет». От корки до корки.
     — А зачем спрашиваешь?
     — Так ты помнишь?
     — Конечно помню. Ты прочел всю книжку. Потом пришлось с пола кровь отмывать. К чему вопросы?
     — Ничего этого не было. Вернее, было, но не с тобой. Лягушку я один поймал. Историю про «Плейбой» мне рассказал сосед по комнате. Это он заплатил сестренке, чтоб родителям не сдала. Третий случай произошел с Джейсом, парнишкой из нашей общаги. К сожалению, «Первоцвета» под рукой не случилось, и мы с Сэмом и еще одним мальчишкой по очереди читали «Потерянный рай» через запертую дверь. По-моему, от этого у него глюки начались.
     — Неправда.
     — Ну, мне, во всяком случае, показалось, что у него глюки. До сих пор при упоминании об ангелах шарахается.
     — Думаешь, удачно пошутил? — вскидывается Баррон. — Я просто подыгрывал, хотел понять, к чему ты клонишь. Тебе не обвести меня вокруг пальца, Кассель.
     — Уже обвел. Ты теряешь воспоминания и изо всех сил пытаешься это скрыть. Я тоже теряю память.
     — Ты про Лилу? — Брат бросает на меня странный взгляд и оглядывается на деда.
     — Лила в далеком прошлом.
     — Помню, ты ревновал, когда мы встречались. Втюрился как маленький, все время подначивал меня ее бросить. И вот я застаю тебя в дедовом подвале, она на полу, а ты стоишь там с остекленевшими глазами.
     Наверняка рассказывает, чтобы поддеть, отомстить за унижение.
     — И нож, — поддакиваю я.
     Ни слова о той ужасной улыбке, почему? Ведь я так хорошо ее помню.
     — Да, нож. Ты утверждал, что ничего не помнишь, но все было очевидно. — Он качает головой. — Филип боялся Захарова, но родная кровь не водица, что может быть важнее семьи? Спрятал тело, помогал тебе, врал.
     Он очень странно описывает убийство, словно вычитал про битву в учебнике по истории, а теперь притворяется очевидцем. Как можно сказать «кровь не водица», если перед глазами пол, измазанный настоящей красной кровью?
     — Так ты ее любил?
     Баррон в ответ неопределенно машет рукой.
     — Лила была особенная, — криво улыбается он. — Ты, во всяком случае, так думал.
     Брат не мог не знать, кто сидел в той клетке и мяукал, ел кошачью еду, пачкал пол.
     — «Любила слишком я, чтобы простить ему» [5].

     — Ты о чем? — непонимающе качает головой Баррон.
     — Цитата из Расина. Говорят еще: от любви до ненависти один шаг.
     — Так ты ее убил, потому что сильно любил? Или мы уже не о ней говорим?
     — Не знаю. Говорим, и все тут. Просто будь осторожен…
     Входит Филип.
     — Кассель, на пару слов. Наедине.
     — Ты что-то подозреваешь? — Баррон переводит взгляд с одного на другого. — Почему я должен быть осторожным?
     — Мне-то откуда знать? — Я пожимаю плечами.
     Возвращаемся в кухню. На заляпанной скатерти осталось несколько грязных тарелок и полупустых бокалов. Филип наливает в немытую кофейную чашку немного золотистого бурбона.
     — Сядь. — Он смеривает меня долгим взглядом.
     — Чего такой кислый? Я сильно расстроил маму?
     Страшно хочется потрогать зашитые под кожу камешки, почувствовать знакомую боль. Так часто бывает с ранкой, оставшейся от вырванного зуба.
     — Понятия не имею, что тебе известно, но пойми же, я всегда хотел лишь одного — защитить тебя. Ты должен быть в безопасности.
     Сколько пафоса. Качаю головой, но не спорю.
     — Ладно, но от чего ты меня защищаешь?
     — От тебя самого.
     И тут он смотрит прямо мне в глаза. На мгновение вижу перед собой того самого безжалостного громилу, которого все так боятся, — губы сжаты, желваки напряглись, темная прядь упала на лицо. Но он наконец-то смотрит мне в глаза, после стольких лет.
     — О себе лучше позаботься. Я уже большой мальчик.
     — Так тяжело без папы. Обучение Баррона и Уоллингфорд стоят уйму денег. А сколько уходит на маминых адвокатов! У деда были кое-какие сбережения, но пришлось все потратить. Я теперь главный и стараюсь изо всех сил. Кассель, я не хочу, чтобы наша семья испытывала нужду, чтобы мой сын бедствовал.
     Филип отпивает из чашки и тихонько смеется, глаза у него блестят. Похоже, хорошо накачался, раз так треплет языком.
     — Понимаю.
     — Приходилось рисковать. Кассель, признаю, ты был мне нужен. Нам с Барроном и сейчас нужна твоя помощь в одном деле.
     Вспоминаю, как Лила в моем сне просила о помощи. Слишком все запуталось, у меня кружится голова.
     — Вам нужна моя помощь?
     — Просто доверься нам. — Смотрит на меня покровительственно, старший браг учит младшего уму-разуму.
     — Я доверяю собственным братьям. — По-моему, прозвучало вполне невинно, даже без сарказма.
     — Вот и хорошо.
     Филип сгорбился на стуле. Сейчас он совсем не похож на крутого парня и кажется грустным, усталым и почему-то обреченным. Что же происходит? Не ошибся ли я? Вспоминаю, как в детстве бегал за ним по пятам, радовался любому проявлению внимания, даже приказам. Доставал пиво из холодильника, открывал банку и с улыбкой ждал короткого снисходительного кивка.
     Вот и сейчас пытаюсь его оправдать, опять жду покровительственного кивка только потому, что он наконец посмотрел мне в глаза.
     — Скоро все для нас изменится. Радикально изменится. Больше не придется сводить концы с концами.
     Филип взмахивает рукой, падает один из бокалов, тоненький розовый ручеек растекается по белой скатерти. Он даже не заметил.
     — Что изменится?
     Брат оглядывается на гостиную и встает, пошатываясь.
     — Пока не могу тебе сказать. Пообещай сидеть тихо и ничего не говори маме.
     Вздыхаю. Порочный круг — сам мне не доверяет, но хочет, чтобы я ему доверял. Требует подчинения. Опять приходится врать:
     — Ладно, обещаю. Согласен, семья прежде всего.
     Встаю и вдруг замечаю что-то на дне опрокинутого бокала. Трогаю пальцем белый липкий осадок. Кто отсюда пил?

     Маура против, Баррон тоже, но я все равно волоку деда к машине. Сердце бьется как бешеное. Нет, спасибо, я не останусь спать на диване в кабинете. Говорю им, что совсем не устал, вру про свидание, которое дед якобы назначил на завтра престарелой вдове. Старик ужасно тяжелый, его так накачали вином и какой-то дрянью — он почти ни на что не реагирует.
     Осадок в бокале. Это Филип, совершенно точно. Но зачем?
     — Оставайся ночевать, куда ты едешь? — в тысячный раз повторяет Баррон.
     — Осторожно, ты его уронишь.
     — Так помоги.
     Филип тушит сигарету о перила и подставляет деду плечо.
     — Верни его в дом, — ворчит Баррон. Они переглядываются, и брат хмурится. — Кассель, как ты будешь старика транспортировать, если тебе уже сейчас его без Филипа не поднять?
     — Он протрезвеет.
     — А если нет?
     Филип тянет бесчувственное тело к машине.
     Собрался мне помешать? И что, спрашивается, делать? Но брат открывает дверь, помогает втиснуть деда на сиденье и пристегнуть ремень.
     Выруливаю на дорогу, позади стоят Баррон, Филип и Маура. Господи, какое облегчение: свободен, почти вырвался.
     Громко-громко звонит телефон. Я вздрагиваю, а дедушка и ухом не ведет. Но вроде он еще дышит.
     — Алло, — беру трубку, даже не посмотрев кто.
     Где тут ближайшая больница? Надо ли туда ехать?
     Филин с Барроном не стали бы убивать деда, во всяком случае не у Филипа дома. А даже если бы и стали — зачем тогда уговаривать меня переночевать, оставлять умирающего на диване в собственной гостиной?
     Не стали бы, точно не стали бы. Повторяю это как заклинание.
     — Кассель, ты слышишь? Это Даника и Сэм, — шепчут из мобильника.
     Долго я уже молчу, интересно? Смотрю на часы.
     — В чем дело? Три часа ночи.
     Даника отвечает, но я почти не слушаю. Чем можно человека вырубить? Снотворным? В сочетании с алкоголем — убойная сила.
     На том конце провода примолкли.
     — Что? Повтори-ка.
     — Я говорю, у тебя кошмарная кошка, — медленно и раздраженно повторяет Даника.
     — Что случилось? Она в порядке?
     — Да с ней все нормально, — смеется Сэм, — но в комнате у Даники на полу лежит мертвая коричневая мышка. Твоя кошка откусила голову у нашей мышки.
     — Хвостик тоненький, как веревочка.
     — Той самой мыши? Легендарной мыши, на которую уже полгода ставят?
     — А что случается, когда все проигрывают? Никто же не угадал. Кому платить?
     — Да о чем вы? — сердится Даника. — Мне-то что теперь делать? Кошка так на меня и пялится, вся пасть в крови. Загубила небось сотни мышек и птичек. Так и вижу: они идут строем прямо к ней в рот, как в том старом мультфильме. Она теперь меня нацелилась съесть.
     — Погладь ее, — советует Сэм. — Зверюга принесла тебе подарочек и хочет поощрения.
     — Ты моя маленькая кошка-убийца, — довольно воркует Даника.
     — Что она делает?
     — Мурлычет! Хорошая киса. Кто у нас страшное чудовище? Правильно, ты! Тигpa моя маленькая, злобная тигра! Да.
     — Даника, ты что? — Мой сосед уже заикается от смеха.
     — А ей нравится, только послушай, как урчит!
     — Не мне тебе говорить, но кошки человеческого языка не понимают.
     — Кто знает? — отзываюсь я. — Может, она все понимает, потому и урчит.
     — Как скажешь, старик. Так что с деньгами?
     — Либо оставляем все себе, либо ищем новую мышь.
     — Первый вариант.
     Доезжаю до дома, отстегиваю деда и хорошенько его встряхиваю. Никакого эффекта. Бью по щекам со всей силы, старик стонет и приоткрывает один глаз.
     — Мэри?
     Жуть-то какая. Так звали бабушку, а она умерла много лет назад.
     — Держись за меня.
     Ноги у него подгибаются, идти совсем не может. Медленно, медленно. Тащу его в ванную и сгружаю прямо на кафельный пол. Смешиваю перекись водорода с водой.
     Деда выворачивает. Хоть для чего-то уоллингфордовские уроки химии сгодились. Интересно, Уортон оценил бы мои познания?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     — Эй, просыпайся!
     Моргаю спросонья.
     — Спишь как убитый. — Над диваном склонился Филип.
     — Убитые не храпят, — морщится Баррон. — Хорошо ты тут все вычистил, такого порядка отродясь не припомню.
     Горло сжимает, словно в тисках, я задыхаюсь от ужаса.
     Возле кресла, в котором развалился дед, стоит грязное ведро. Его сильно рвало вчера, но в конце концов он пришел в себя и заснул спокойно, в здравом уме и трезвой памяти. Неужели сейчас ничего не слышит?
     — Что вы ему дали? — Вылезаю из-под пледа. — С ним все будет в порядке, — обещает Филип. — К утру пройдет.
     Дедушка вроде дышит ровно. Один глаз приоткрылся на секунду, или только показалось?
     — Ты каждый раз психуешь, — бормочет Баррон, — а мы каждый раз убеждаем тебя, что все в порядке. Да что ему будет? Волноваться незачем.
     — Оставь Касселя в покое, семья прежде всего.
     — Именно поэтому волноваться и незачем, — смеется тот. — И старый и малый — обо всех позаботимся. Поторопись, пацан, Антон ждать не любит.
     Что мне остается? Натягиваю джинсы и толстовку.
     Они так спокойны, уверены в себе. Заторможенный мозг работает с трудом. Что там говорил Баррон? Получается, все происходит не в первый раз, меня уже забирали вот так, посреди ночи, отсюда, а может, даже из общежития, а я не помню ни черта. Только не паниковать. А раньше я спокойно реагировал?
     Надеваю ботинки, от страха и прилива адреналина руки так трясутся, что пальцы в перчатки удается просунуть лишь со второй попытки. Как раз завязываю шнурки, когда Филип говорит:
     — Проверим-ка твои карманы. Что?
     — Выверни их, — вздыхает брат. Послушно выворачиваю карманы, вспоминая про зашитые под кожу маленькие черные камешки. Филип прощупывает швы, обыскивает меня с ног до головы. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Едва сдерживаюсь, чтобы не ударить его со всей силы.
     — Что-то потерял? Ищешь мятные леденцы?
     — Просто нам надо знать, что у тебя есть.
     От возбуждения я полностью проснулся и не чувствую никакой усталости, только злость. Баррон протягивает руку. Без перчатки.
     — Не тронь! — отшатываюсь прочь.
     Забавно, я машинально перехожу на шепот, мнe даже в голову не приходит закричать или позвать на помощь. «Это семейное дело, не выноси сор из избы», — твердит идиотский внутренний голос.
     — Ладно, ладно, — примирительно поднимает руки Баррон, — но это не шутки. Старые воспоминания окончательно вернутся только через несколько минут. Не забывай: мы с тобой на одной стороне, в одной лодке.
     Так они уже поработали надо мной, пока я спал! Дышу часто и отрывисто, чтобы справиться с нахлынувшим ужасом. Инстинкт нашептывает: «Немедленно беги отсюда, от них». Вместо этого киваю: нужно выиграть время. Я ведь понятия не имею, что должен вспомнить.
     Баррон надевает перчатки, сгибает и разгибает пальцы.
     Голые руки. Значит, не Антон ворует воспоминания и не Филип за всем этим стоит.
     Баррон. Никто над ним не работал и не стирал ему память, его обычная рассеянность — вовсе не рассеянность. Он забирает воспоминания у других — у меня, у Мауры, бог знает у кого еще — и при этом теряет собственные. Из-за отдачи. Почему я думал, что он мастер удачи? Я же не могу припомнить ни одного случая, когда он колдовал, просто знаю, и все, непонятно откуда.
     И если сконцентрироваться, «знание» начинает расплываться и таять. Подделка.
     — Готов?
     Встаю, ноги едва слушаются. Одно дело — подозрения, и совсем другое — смотреть в лицо брату, который только что над тобой поработал. Уговариваю сам себя: «Ты лучший в семье мошенник. Ты замечательно врешь, притворись спокойным, соберись».
     Но часть меня воет от страха и судорожно мечется в поисках поддельных воспоминаний. Их невозможно отследить, но я не могу остановиться — перебираю в уме последние несколько дней, недель, лет. Где здесь черные дыры? Несовпадения?
     Что именно Баррон поменял в моей голове? От очередного приступа паники руки холодеют, как в лихорадке.
     Тихо спускаемся с крыльца, перед домом припаркован «мерседес» с выключенными фарами, приглушенно урчит мотор, за рулем Антон. Он немного постарел, и над верхней губой появился шрам — хорошее дополнение к ожерелью на шее.
     — Почему так долго?
     Племянник Захарова прикуривает сигарету и выбрасывает спичку в окно. Баррон усаживается рядом со мной на заднее сиденье.
     — А куда спешить? Вся ночь впереди. У пацана с утра занятий не будет.
     Ерошит мне волосы, а я уворачиваюсь. Точь-в-точь семейная прогулка. Нелепая ассоциация. Филип устраивается впереди и ухмыляется, оглядываясь на нас.
     Надо понять, чего от меня ждут. Шевели извилинами. Можно прикинуться слегка растерянным, но я явно должен что-то знать.
     — Что у нас сегодня?
     — Репетируем, — отзывается Антон. — Убийство в эту среду.
     Невольно передергиваюсь. Сердце бешено стучит. Убийство?
     — Потом опять заблокируете воспоминания?
     Надо говорить ровно, чтобы голос не дрожал. Косая Анни ведь рассказывала, что память можно временно заблокировать. Получается, мы уже не первый раз «репетируем»? Тогда мне точно хана.
     — Зачем постоянно стирать память?
     — Стараемся тебя защитить, — ровным голосом отвечает Филип.
     Ну конечно. Наклоняюсь вперед.
     — Делать все, как раньше? — Достаточно расплывчато, сойдет для продолжения разговора.
     — Да, — кивает Баррон, — подходишь к Захарову, дотрагиваешься до запястья и превращаешь его сердце в камень.
     Сглатываю, пытаясь не сбиться с дыхания. Какой-то идиотизм. Что они такое говорят?
     — А застрелить его не проще?
     — Вы уверены, что он справится? — сердится Антон. — После всей этой возни с воспоминаниями у него в голове бардак, а речь идет о моем будущем.
     «О моем будущем». Правильно. Он же племянник Захарова, случись что со стариком — все достанется ему.
     — Не трусь, — ободряет меня Филип нарочито терпеливым голосом, — работа непыльная. Мы давно уже все спланировали.
     — Что ты знаешь о Бриллианте Бессмертия? — встревает Баррон.
     — Принадлежал Распутину, владелец не умирает или что-то вроде, — стараюсь выражаться как можно туманнее. — Захаров купил камень на аукционе в Париже.
     Наверное, я не должен знать даже этого — брат хмурится и продолжает за меня:
     — Тридцать семь карат, размером приблизительно с ноготь на большом пальце, светло-красный, как будто в стакан с водой добавили капельку крови.
     Что-то цитирует? Каталог аукциона «Кристис», наверное. Надо сосредоточиться на деталях, представить, что передо мной головоломка, иначе совсем съеду с катушек.
     — Камень спасал Распутина от многочисленных покушений, потом несколько раз менял хозяина. Ходило много слухов: то у убийцы пистолет якобы не выстреливал в самый ответственный момент, то яд волшебным образом оказывался в бокале у отравителя. В Захарова стреляли трижды и ни разу не попали. Значит, амулет действует.
     — Я думал, это легенда, миф.
     — Полюбуйтесь, теперь у нас Баррон — специалист по колдовству, — ехидничает Антон.
     — Я давно занимаюсь исследованиями, изучаю Бриллиант Бессмертия. — Глаза у брата блестят.
     Он, интересно знать, хоть помнит свои «исследования» или просто цитирует отрывки из блокнота?
     — И сколько ты его изучаешь? — спрашиваю я.
     Разозлился.
     — Семь лет.
     — Начал еще до того, как Захаров его купил? — фыркает на переднем сиденье Филип.
     — Как раз я ему и рассказал про камень.
     Баррон отвечает спокойно и уверенно, но, по-моему, на лице у него испуг. Никогда не признается во вранье, не откажется от своих слов — ведь тогда все увидят, сколько воспоминаний пропало безвозвратно.
     Филип с Антоном хихикают — знают прекрасно, что он выдумывает. Совсем как в детстве, когда в Карни мы вместе ездили в кино. Это воспоминание странным образом успокаивает.
     — И я согласился участвовать в ваших делах?
     Смеются в голос.
     Надо быть очень, очень осторожным.
     — А как я справлюсь с талисманом, если камень и правда охраняет своего владельца?
     Вроде бы не очень себя выдал, вполне естественное в данных обстоятельствах сомнение.
     — Ты же не мастер смерти, бриллиант бессилен против твоей магии, — ухмыляется в зеркало заднего вида Антон.
     Моей магии.
     «Превращаешь его сердце в камень».
     Я? Мастер трансформации?
     «Кто тебя проклял?» Кошка во сне ответила: «Ты».
     Меня сейчас стошнит. Нет, правда. Закрываю глаза, прислоняюсь лбом к холодному стеклу и изо всех сил стараюсь не думать о собственном желудке.
     Он врет. Не может быть. Я…
     Я мастер. Мастер. Мастер.
     Одна-единственная мысль мечется в голове и отскакивает отовсюду, как маленький резиновый мячик. Не могу думать ни о чем другом.
     Готов был все на свете отдать, лишь бы стать мастером, но происходящее не очень-то похоже на мои детские мечты.
     «Если уж воображать себя кем-то, так уж самым талантливым и редким мастером, правильно?»
     Только вот сейчас я не воображаю.
     — Эй, что с тобой? — интересуется Баррон.
     — Все в норме. Просто устал, ночь на дворе, и голова раскалывается.
     Купим кофе по дороге, — обещает Антон. Половину стакана проливаю на футболку. Боль от ожога хотя бы немного приводит меня в себя.

     Ресторан «У Кощея» словно вышел из странного отдаленного прошлого. На разукрашенной входной двери сияет латунная ручка, сбоку барельефы, изображающие жар-птиц с голубыми, красными и оранжевыми перьями.
     — Бездна вкуса, — комментирует Баррон.
     — Попридержи язык, он принадлежит семье, — злится Антон.
     Баррон пожимает плечами, а Филип качает головой.
     На улице никого, и в призрачном предутреннем свете ресторан кажется волшебным, магическим местом. Наверное, у меня плохой вкус.
     Племянник Захарова поворачивает ключ, дверь распахивается, и мы заходим.
     — Ты уверен, что тут никого?
     — Посреди ночи? Кто тут может быть? Ключ непросто было раздобыть.
     — Итак, — начинает Баррон, — здесь повсюду будут столики, куча народу: богатенькие политиканы, которым нравится водить знакомство с мафией, возможно, кое-кто из Вольпе и Нономура — мы временно заключили союз.
     Он пересекает комнату и останавливается прямо под огромной люстрой с голубыми хрустальными подвесками. Даже в полумраке она искрится и сияет.
     — Здесь будет подиум, долгие, скучные речи.
     — А в честь чего? — оглядываюсь вокруг.
     — Захаров собирает средства для фонда «Мы против второй поправки». — Баррон смотрит подозрительно; наверное, я должен это знать.
     — И что — вот так просто подойти к нему? На глазах у всех?
     — Успокойся, — вмешивается Филип. — В который раз говорю тебе, у нас есть план. Мы слишком долго ждали, не глупи, хорошо?
     — Нужно учитывать дядины привычки. Он не будет постоянно держать поблизости телохранителей — иначе все подумают, что глава клана Захаровых боится. Вместо охраны за ним по очереди будут присматривать высокопоставленные мастера. Мы с Филипом прикрываем его задницу с пол-одиннадцатого до полпервого.
     Киваю, оглядывая расписанные маслом стены. На фресках — избушка на курьих ножках и старуха в летающей кастрюле. Повсюду висят зеркала в тяжелых рамах, из-за наших отражений кажется, что в зале есть кто-то еще.
     — Ты должен следить за нами. Дождешься, когда Захаров пойдет в туалет. Оттуда всех выгонят, а значит — никаких свидетелей. Там и дотронешься до него.
     — Где это?
     — Тут два мужских туалета, — машет рукой Антон. — Сейчас покажу. В тот, что с окном, дядя не пойдет.
     Братья подводят меня к блестящей черной двери, на которой золотом изображен всадник на коне.
     — Мы зайдем вместе с Захаровым, — инструктирует Филип, — Подождешь пару минут и тоже войдешь.
     — А я буду в зале, — добавляет Баррон, — прослежу, чтобы все шло как надо.
     Толкаю дверь. Внутри мозаичное панно во всю стену — гигантская огненно-золотая птица возле дерева, покрытого странного вида стилизованными листьями, больше похожими на капустные кочаны. Сушилку для рук тоже покрасили оранжево-красным, на фоне рисунка она почти теряется. С одной стороны кабинки, с другой — писсуары и длинная мраморная плита с блестящими латунными раковинами.
     — Представь, что я Захаров. — Антон встает возле раковины. Внезапно до него доходит, что придется изображать жертву убийства. — Нет, постой. Пусть лучше Баррон сыграет дядюшку.
     Они меняются местами.
     — Вот так, давай.
     — Что мне говорить?
     — Притворись пьяным, — советует Баррон, — Ты напился и толком не понимаешь, где оказался.
     Покачиваясь, подхожу к брату.
     — Уберите его отсюда, — говорит тот с фальшивым русским акцентом.
     Протягиваю руку в перчатке и, запинаясь, бормочу:
     — Сэр, для меня такая честь…
     — Вряд ли Захаров пожмет ему руку, — сомневается Баррон.
     — Конечно пожмет, — не соглашается Антон. — Филип скажет, что это его маленький братишка. Кассель, давай еще раз.
     — Сэр, для меня такая честь быть здесь. Вы так заботитесь о мастерах, помогаете нам дурить жалких простых людишек.
     — Прекрати валять дурака, — беззлобно командует Филип. — Подумай о деньгах. Тебе нужно дотронуться до него, до кожи.
     — Просуну руку под манжет. А в своей перчатке прорежу дырочку.
     — Старый мамин фокус, — смеется Баррон. — Так она надула того парня на скачках. Ты вспомнил.
     Лучше не комментировать это «вспомнил». Киваю, глядя в пол.
     — Ну, покажи мне.
     Протягиваю вперед правую руку и, когда Баррон пожимает ее, хватаю его левой за запястье. Держу крепко — ему понадобится несколько секунд, чтобы вырваться. Антон смотрит на нас широко раскрытыми глазами. Испугался, я точно вижу.
     А еще вижу, как он меня ненавидит. Боится и поэтому ненавидит еще больше.
     — Такая честь, сэр.
     — И превратишь сердце в камень, — кивает племянник Захарова. — Будет похоже на…
     — Поэтично.
     — Что?
     — Сердце в камень — поэтично. Сам придумал?
     — Будет похоже на сердечный приступ, до вскрытия, во всяком случае. — Он не отвечает на мой вопрос- Пускай так все и думают. Справишься с отдачей, а потом вызовем врача.
     — Пьяного ты не очень убедительно изобразил, — встревает Баррон.
     — Уж постараюсь в среду.
     Брат любуется собой в зеркале, приглаживает бровь, демонстрирует хорошо очерченный профиль. Наверное, брился опасным лезвием — слишком уж чисто. Красавчик. Такой легко продаст что угодно кому угодно.
     — Нужно, чтоб тебя стошнило.
     — Что? Хочешь, чтобы я сунул два пальца в глотку?
     — Почему бы и нет?
     — Зачем?
     Всматриваюсь в братьев. Их лица известны мне в мельчайших подробностях, сейчас они сосредоточены на другом и не следят за собой. Филип раскачивается туда-сюда с мрачным видом, складывает руки на груди и снова опускает. Преданный мастер; наверное, его не очень радует, что придется укокошить главу клана. Даже если это сулит богатство и власть. Даже если, заняв место убитого, друг детства сделает его своей правой рукой.
     Баррон, напротив, забавляется вовсю. Братец любит верховодить, но что именно он получит в результате? Явно постарался убедить Филипа и Антона в своей незаменимости. Уничтожает собственные воспоминания, но зато держит всех нас за горло.
     Вполне возможно, тоже старается ради денег. Глава преступного клана — тут замешаны огромные деньжищи.
     — Боишься, не получится? — интересуется Баррон. О чем это мы? Ах да. — Подумай, самое трудное — попасть внутрь. А так ты ворвешься сюда, зажимая рот рукой, запрешься в кабинке и во всеуслышание распрощаешься с ужином. Захаров первый посмеется. Тут-то мы его и прижмем.
     — Неплохая идея, — кивает Филип.
     — Я не знаю, как это делается, сколько понадобится времени.
     — А если так, — не сдается Баррон, — иди на кухню, пусть тебя вывернет в какую-нибудь миску. Перельем все это в бутылку и спрячем за бачком в первой кабинке. Если обнаружат — придется импровизировать. А так — сейчас отмучаешься, потом не придется ни о чем волноваться.
     — Мерзость какая.
     — Иди и делай, — командует Антон.
     — Нет уж. Я сумею изобразить пьяного, причем убедительно.
     Вообще-то в эту среду я ничего не собираюсь изображать. Хотя что мне, спрашивается, делать? Утром подумаю хорошенько, сейчас остается только наблюдать.
     — Делай как велено, иначе пожалеешь, — не унимается Филипов дружок.
     Поворачиваю голову так, чтобы ему хорошо было видно шею.
     — У меня нет шрамов, я не принадлежу к твоей семье, и ты мне не босс.
     — Лучше бы тебе подчиниться. — Антон с силой хватает меня за воротник.
     — Довольно, — вмешивается Филип. — Ты — живо на кухню, найди миску и сунь палец в глотку. Не надо щепетильничать. Антон, не трогай брата, мы и так на него давим.
     Антон отворачивается и ударяет кулаком по дверце кабинки, Баррон ухмыляется во весь рот.
     Чем больше мы ругаемся, тем проще ему нас контролировать.
     Ищу кухню впотьмах. Там пахнет корицей и паприкой.
     Нащупываю выключатель. Лампы дневного света отражаются в исцарапанных медных кастрюлях. Можно сбежать через заднюю дверь, но какой смысл? Пускай лучше ничего не подозревают. Иначе будут гоняться за мной по улицам, обыщут, найдут зашитые в ногу камни. Придется остаться и блевать в чертову миску. Достаю из большущего холодильника пакет с молоком. Желудку будет полегче.
     Снимаю перчатки — подкладка вся промокла от пота. В тусклом свете руки кажутся слишком бледными.
     Меня настигло кармическое воздаяние за то, что вчера поил деда перекисью водорода? Кладу палец в рот, противно-то как! Кожа на вкус соленая.
     — Эй!
     Поворачиваюсь. Незнакомый парень в длинном плаще нацелил на меня пистолет.
     Пакет выскальзывает из рук и падает, молоко проливается на пол.
     — Что ты здесь делаешь?
     — Ой, — думай, думай быстрее, — у друга был ключ. Он здесь работает.
     — С кем ты говоришь? — На свет выходит еще один мужчина, бритоголовый, в широком вырезе футболки красуется ожерелье из шрамов. — Это еще кто?
     — Парни, — Я поднимаю руки, лихорадочно придумываю историю, вхожу в роль. Беспризорный малолетний мастер, только-только с автобуса, ищет работу и место, где переночевать, кто-то рассказал ему про ресторан и про Захаровых. — Я воровал еду. Простите. Могу посуду помыть или еще что вместо оплаты.
     В противоположном конце кухни открывается дверь, и входят Антон с Филипом.
     — Какого черта? — интересуется бритоголовый.
     — Уберите от него руки, — приказывает Филип.
     Парень в плаще направляет пистолет на брата.
     Не думая, вытягиваю руку, чтобы сбить прицел. Оружие почему-то теплое на ощупь. А потом во мне срабатывает еще один инстинкт, и я изменяюпистолет.
     Я словно смотрю сквозь металл, вижу все вплоть до самых крошечных частиц. Он жидкий, переливается во все новые и новые формы, нужно лишь выбрать одну.
     Поднимаю глаза, получилось так, как я представил: вокруг пальцев громилы обвилась змея, изумрудно-зеленая, словно перо жар-птицы с того барельефа.
     Он вскрикивает и в панике трясет рукой.
     Змея извивается, сжимает и разжимает кольца: задыхаясь, открывает пасть и через мгновение выплевывает пулю, которая со звоном катится по стальному столу.
     Раздаются два выстрела.
     Со мной, с моим телом что-то происходит.
     Грудь болезненно сжимается, выворачивается плечо. Может, меня подстрелили? Но нет, смотрю вниз, на свои пальцы — они превратились в узловатые древесные корни. Делаю шаг назад, ноги подгибаются — одна из них покрыта мехом, другая согнута не в ту сторону. Моргаю и в следующую секунду уже смотрю десятком разных глаз, каким-то образом вижу даже потрескавшийся кафельный пол позади себя. Там лежат два человека, кровь смешалась с молоком, ко мне ползет пистолет, в его пасти трепещет красный раздвоенный язык.
     Это галлюцинации. Я умираю. Горло сдавило от ужаса, но закричать не получается.
     — Какого черта они тут делали? — вопит Антон. — Мы не планировали убивать своих. Этого не должно было случиться!
     Руки становятся ветками дерева, ручками дивана, мотками веревки.
     Помогите! Кто-нибудь. Пожалуйста, помогите!
     — Это все его вина! — Антон продолжает кричать, тыкая в меня пальцем.
     Надо встать, но ноги превратились в рыбий хвост, глаза съехали вбок, вместо слов с губ срывается неразборчивое бульканье, да это и не губы вовсе.
     — Надо избавиться от трупов, — доносится голос Баррона.
     Потом другие звуки — ломаются кости, что-то падает с влажным тихим шлепком. Пытаюсь повернуть голову, разглядеть, что происходит, но не могу понять, как это сделать.
     — Пусть заткнется, — выкрикивает Антон.
     Я что-то говорил? Сам себя не слышу. Меня хватают чьи-то руки, поднимают, тащат через весь ресторан. На потолке нарисован обнаженный старик верхом на гнедой лошади, он спускается с холма, высоко подняв саблю, волосы развеваются на ветру. Забавное зрелище. Мой смех похож на свист чайника.
     — Отдача, — шепчет Филип. — Скоро все придет в норму.
     Брат кладет меня в багажник Антонова «мерседеса» и захлопывает крышку. Воняет машинным маслом и чем-то еще, по я настолько не в себе, что почти ничего не замечаю. Заработал двигатель. Ворочаюсь в темноте, тело больше мне не принадлежит.
     Прихожу в себя уже на шоссе. Сквозь щель то и дело светят фары попутных машин. На каждом ухабе голова ударяется об автомобильную шину, подо мной все трясется. Переворачиваюсь набок и натыкаюсь на полиэтилен, набитый чем-то мягким и теплым.
     Положить на него голову? Нащупываю что-то мокрое, липкое. Так вот что это!
     Пластиковые мешки для мусора.
     Меня тошнит, стараюсь отползти как можно дальше, изо всех сил прижимаюсь к задней стенке. В спину врезается металлическая рама, шею приходится подпирать рукой, но я сижу неподвижно до тех пор, пока машина не останавливается.
     В голове пусто, все тело ноет. Хлопает передняя дверь, слышится скрип гравия, и крышка открывается. Мы около дома. Надо мной возвышается Антон.
     — Зачем ты это сделал? — кричит он.
     Качаю головой. Не знаю, зачем и как я изменил пистолет. Рука в чем-то темно-красном. Рука без перчатки.
     — Это был секрет. Твое существование — тайна.
     Он тоже смотрит на мою руку и стискивает зубы. Перчатка, наверное, осталась в ресторане.
     — Мне жаль. — Шатаясь, поднимаюсь на ноги.
     Мне действительно жаль.
     — Как самочувствие? — спрашивает Баррон.
     — Тошнит.
     И не потому, что укачало. Меня всего трясет, никак не могу унять дрожь.
     — Из-за тебя я убил тех двоих, — шипит Антон. — Они на твоей совести. Я всего-навсего хочу вернуть старые деньки, когда слово «мастер» еще что-то значило, когда магии никто не стыдился. Нам принадлежали полиция и чиновники, мы правили этим городом. Те времена можно вернуть. Они называли нас магами, волшебниками, искусниками. Когда я окажусь во главе клана, весь город снова станет нас бояться. Благородная, стоящая цель.
     — И как же ты этого добьешься? Думаешь, правительство закроет на все глаза только потому, что ты кокнул дядю и встал во главе семьи? Думаешь, Захаров — такой альтруист, не взял бы их за горло, если б мог?
     Антон бьет меня прямо в челюсть. Голова буквально взрывается от боли. Неуклюже спотыкаюсь и чуть не падаю навзничь.
     — Погоди. — Филип пытается оттащить друга. — Он просто малолетний пацан, хоть и болтает слишком много.
     Делаю шаг по направлению к Антону, но Баррон хватает меня за локоть, пытается натянуть рукава толстовки на мои голые руки.
     — Не глупи.
     — Держи его, — командует племянник Захарова. — Я с тобой еще не закончил, малец.
     Баррон хватает меня за второй локоть.
     — Что ты делаешь? — причитает Филип. — На это нет времени. Синяки же останутся, сам подумай.
     — Уйди с дороги, — качает головой Антон. — Забыл, кто твой босс?
     Брат переводит взгляд с меня на племянника Захарова, будто соизмеряя мою глупость и его гнев.
     — Эй ты! — Я все еще пытаюсь вырваться, хоть сил почти и не осталось. Ладно, с Барроном мне не справиться, но рот-то свободен. — Что ты мне сделаешь? Убьешь? Как тех парней? Как Лилу? Чем она провинилась? Стояла у тебя на пути? Оскорбляла? Отказывалась пресмыкаться?
     Иногда я веду себя очень глупо. Баррон держит меня сзади, и Антон бьет прямо в подбородок. Наверное, этот удар я вполне заслужил. Перед глазами вспыхивают искры, боль отдается даже в зубах.
     — Заткнись! — кричит он.
     Чувствую во рту металлический привкус, похоже на старые монетки, щеки и язык — как куски сырого мяса, с губ капает кровь.
     — Довольно, достаточно, — суетится Филип.
     — Я здесь решаю, когда достаточно.
     — Хорошо, прошу прощения. — Сплевываю на землю. — Все усвоил. Можешь больше меня не бить. Беру свои слова назад.
     Филип прикуривает сигарету, отворачивается и выдыхает облако дыма. Антон заносит кулак, на этот раз удар приходится в живот.
     Пытаюсь увернуться, но двигаюсь слишком медленно, да и у Баррона крепкая хватка. Как больно! Со стоном сгибаюсь пополам. Слава богу, теперь можно упасть на землю, свернуться калачиком, не двигаться. Лежать тихо и не двигаться, пока боль не пройдет,
     — Бейте его. — Голос у Антона прерывистый. — Вы должны доказать свою преданность. Ну же. Или все отменяется.
     Усилием воли заставляю себя сесть, пытаюсь выпрямиться. Все трое смотрят на меня сверху вниз, как на пустое место, на прилипшую к ботинкам грязь. В голове вертится «пожалуйста», но вместо этого я выдавливаю: «Только не по лицу».
     Баррон бьет первым, он сбивает меня с ног. Всего несколько ударов, и я теряю сознание.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Больно шевелиться, больно даже дышать. Вчера ушибы ныли не так сильно. Лежу в кровати в своей старой комнате и проверяю память: нет ли провалов? Точно так же в детстве осторожно нащупывал языком дырку от выпавшего зуба. Помню все совершенно отчетливо: надо мной нависают братья, Баррон бьет ногами, снова и снова. И пистолет — он стал змеей, обвился у того парня вокруг запястья. Только как в кровати очутился — не помню, но это потому, что сознание потерял.
     — Боже мой.
     Дотрагиваюсь до лица, рука вроде моя, обычной нормальной формы. Медленно ощупываю шов на ноге. Там под кожей остался один целый камешек, два других раскололись. Рана ноет от малейшего прикосновения. Значит, я не сошел с ума. Талисманы сработали, Баррон дважды колдовал, и они раскололись. Баррон.
     Мастер памяти. Копался в голове у Мауры. И у меня.
     Желудок выворачивает. Медленно перекатываюсь на бок, еще не хватало подавиться собственной рвотой. Кружится голова, все как в тумане, напротив на стопке чистой одежды сидит и щурится белая кошка.
     — Ты что здесь делаешь? — шепчу я.
     Такое впечатление, что в горле битое стекло.
     Она встает с моего свитера, потягивается, выгибает спину, пару раз выпускает когти, прошивая ткань насквозь.
     — Видела, как меня вчера притащили? — Вместо слов получается неразборчивое кваканье.
     Облизывается, демонстрируя розовый язычок.
     — Прекрати кокетничать.
     Приседает на задние лапы, а потом прыгает прямо в кровать. Вздрагиваю от неожиданности, и все тело немедленно скручивает от боли.
     — Я знаю, кто ты. Знаю, что с тобой сделал.
     «На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять». Ну конечно.
     Какая у нее мягкая шерсть, протягиваю руку и глажу выгнутую спину. Вранье все это — я не знаю ее. Возможно, догадываюсь, кем она была раньше, но кто передо мной теперь?
     — Не знаю, как тебя обратно превратить. Теперь вижу: я сам тебя проклял, все сходится, но не имею не малейшего понятия, что делать.
     Кошка замирает. Утыкаюсь носом в пушистый мех, чувствую ее лапы на своей коже, острые коготки.
     — Амулета против сна у меня нет, ты можешь работать надо мной. Помнишь, как тогда, на крыше, или в сарае в грозу, или когда ты еще была человеком.
     Ее мурлыканье похоже на отдаленный рокот грозы.
     Закрываю глаза.

     Открываю их и снова чувствую боль во всем теле. Пытаюсь встать и поскальзываюсь в луже крови. Надо мной склонились Филип, Баррон, Антон и Лила.
     — Ничего не помнит. — Лила теперь в образе девушки, улыбается, оскалив острые собачьи клыки.
     Ей определенно больше четырнадцати. Такая красивая, что я съеживаюсь от страха. Смеется.
     — Кто пострадал?
     — Я, — отвечает Лила. — Ты что. забыл? Я умерла.
     С трудом встаю на колени. Театр — я на сцене уоллингфордовского театра. Вокруг никого. Тяжелый синий занавес опущен: из-за него доносится приглушенный шум голосов: наверное, публика собирается. Лужа крови исчезла, в полу зияет открытый люк. Поднимаюсь на ноги, снова поскальзываюсь и чуть не падаю прямо в черную дыру.
     — А как же грим? — На сцене появляется Даника в сияющей кольчуге, с пуховкой в руках; ударяет меня по лицу, и поднимается целое облако пудры.
     — Всего лишь сон, — громко говорю я сам себе, но это не очень-то помогает.
     Снова открываю глаза — теперь вокруг зрительный зал, настоящий драматический театр: красные ковровые дорожки, пыльные деревянные панели, хрустальные люстры и золотая роспись на лепных потолках. Передние ряды заняты разодетыми кошками, они мяукают и обмахивают друг друга программками. Оглядываюсь вокруг снова и снова, некоторые звери оборачиваются, в их глазах отражается свет ламп.
     Ковыляю к ближайшему пустому ряду, усаживаюсь, и тут как раз поднимается красный занавес.
     На сцену выходит Лила в длинном белоснежном викторианском платье с перламутровыми застежками, следом за ней — Антон, Филип и Баррон в нарядах разных эпох. Племянник Захарова облачен в темно-красный костюм фасона «зут» [6], на голове — огромная шляпа с пером. Старший брат в камзоле и бриджах похож на лорда времен королевы Елизаветы. На Барроне длинная черная мантия — священник или судья?

     — И вот, — Лила нарочито театральным жестом воздевает руку к лицу, — я юная девица, склонная к забавам.
     — Случилось так, что я готов забавлять вас, — низко кланяется Баррон.
     — Случилось так, — вступает Антон, — что мы с Филипом избавляемся от неугодных за деньги. О нашем приработке небольшом ее отец не должен знать. Когда-нибудь я встану во главе всего.
     — Увы, увы! — восклицает Лила. — Злодей.
     — Случилось так, что мне по нраву деньги, — улыбаясь, потирает руки Баррон.
     — С Антоном мы наконец выберемся из грязи. — Филип смотрит прямо мне в глаза и, похоже, обращается в эту минуту только ко мне. — Моя девушка беременна. Ведь ты же понимаешь? Я делаю это ради всех нас.
     Отрицательно качаю головой. Нет, не понимаю.
     Лила вскрикивает и начинает съеживаться, становится все меньше и меньше, вот она уже размером с мышь. Из первого яруса на сцену прыгает белая кошка, платье рвется, цепляясь за шершавые деревянные доски, сползает с нее. Она набрасывается на Лилу-мышь и откусывает ей голову. Во все стороны брызжет кровь.
     — Лила, прекрати, не играй со мной.
     Кошка проглатывает крошечное тельце и поворачивается ко мне. Внезапно я оказываюсь в слепящих лучах прожекторов, моргаю, встаю. Белая кошка подкрадывается ближе, у нее Лилины глаза: один голубой, другой зеленый, — такие яркие, что я, спотыкаясь, отступаю в проход.
     — Ты должен отрубить мне голову.
     — Нет.
     — Ты любишь меня?
     Острые зубы похожи на иголки из слоновой кости.
     — Не знаю.
     — Если любишь, отруби мне голову.
     Размахиваю во все стороны непонятно откуда взявшимся мечом. Кошка начинает расти, превращается в огромное чудовище. Оглушительный грохот аплодисментов.

     Тело пульсирует от боли, но все равно заставляю себя встать, пойти в туалет, справить нужду. Проглатываю горсть аспирина. В зеркале хорошо видны покрасневшие глаза и разукрашенные синяками ребра. Вспоминаю свой сон и огромную страшную кошку.
     Чушь какая-то, но мне совсем не до смеха.
     — Эй, ты там? — зовет снизу дед.
     — Да.
     — Ну ты и дрыхнуть. — Старик еще что-то бормочет себе под нос, ругается, наверное, на внука-лентяя.
     — Плохо себя чувствую и вряд ли смогу сегодня работать.
     — Да я и сам не очень. Хорошо вчера погуляли? Так напился, что почти ничего не помню.
     Спотыкаюсь на ступеньках, непроизвольно прикрывая ребра руками. Кожу словно натянули на совершенно чужое тело. Шалтай-Болтай. И вся королевская конница, вся королевская рать не могут меня собрать.
     — Ни о чем не хочешь рассказать? — интересуется дедушка.
     Вспоминаю, как он вчера приоткрыл один глаз. Что ему известно? Что он подозревает?
     — Нет.
     От горячего черного кофе без сахара по животу разливается тепло, первое приятное ощущение за последние сутки.
     — Выглядишь паршиво.
     — Говорю же, плохо себя чувствую.
     В соседней комнате звонит телефон. От резкого звука я вздрагиваю.
     — А ты вообще много чего говоришь. — Дедушка уходит, чтобы поднять трубку.
     На лестнице размытым пятном маячит кошка, в солнечном свете она напоминает привидение. Братья избегали меня не потому, что я убийца или чужак. Как выясняется, я и не чужак вовсе. Всем мастерам мастер. Свой среди чужих. Как хочется шарахнуть что-нибудь из посуды об пол, или закричать во весь голос, или воспользоваться внезапно обретенными силами и превратить все, до чего дотянутся руки.
     Свинец в золото.
     Плоть в камень.
     Ветки в змей.
     Беру в руки кофейную кружку. Вчера дуло пистолета стало мягким, переливчатым. Как ни стараюсь, кружка остается кружкой, на блестящей темно-бордовой эмали по-прежнему темнеет надпись «Амхерст: грузовые перевозки».
     — Ты чего это делаешь? — спрашивает дед. От неожиданности дергаюсь и проливаю на себя кофе. Старик протягивает телефон:
     — Это Филип. Тебя. Ты что-то забыл у них в квартире.
     Мотаю головой.
     — Возьми, — сердится дедушка.
     Ничего не остается, беру трубку.
     — Да?
     — Что ты с ней сделал? — В голосе брата злость, но не только, он в панике.
     — С кем?
     — С Маурой. Уехала и сына забрала. Кассель, где она?
     — Ты у меня спрашиваешь?
     Вчера стоял и любовался, как Баррон избивает меня ногами до потери сознания, а сегодня я, оказывается, организовал побег Мауры. От ярости перед глазами все плывет. Как бы телефон не треснул — с такой силой я его сжимаю.
     Ему бы следовало извиниться. Ему бы умолять меня следовало.
     — Я знаю, вы с ней разговаривали. Что ты ей сказал? Что она тебе сказала?
     — Ой, прости. — Отвечаю не задумываясь, яростно чеканю каждое слово. — Я забыл!
     Вешаю трубку. Месть — какое волшебное, сладкое чувство. Только через мгновение до меня доходит, как же я сглупил.
     Но ведь я больше не Кассель Шарп, малолетний братишка, позор семьи. Я мастер самого редкого и опасного свойства.
     Никуда не повезу Лилу. Никуда не побегу.
     Пусть теперь они меня боятся!

     Примерно через час дед уезжает в магазин. Спрашивает, что мне купить. Ничего. Велит упаковать вещи.
     — А в чем дело?
     — Прокатимся в Карни.
     Киваю, по-прежнему прикрывая ребра рукой.
     Лила сидит на столе в гостиной посреди наваленных в кучу бумаг, одежды, тарелок и что-то жует. Приглядываюсь — изо рта у нее свисает кусочек бекона, жир капает прямо на шарф.
     — Тебя дедушка покормил?
     Она усаживается на задние лапы и начинает вылизываться.
     Звонит мобильный. Даника.
     — Ты сбежала от нее? Всю дорогу шла пешком?
     Лила зевает, демонстрируя острые клыки.
     Надо превратить ее обратно прямо сейчас, пока не вернулся дед. Ребра вроде перестали болеть, и я могу хоть как-то сосредоточиться.
     Знать бы, что делать.
     Кошачьи глаза блестят. Подхожу к столу.
     «На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять».
     Глажу по теплой мягкой шерсти. Кости под ней такие тонкие, хрупкие, словно у птички. Вспоминаю, как пистолет стал чешуйчатой зеленой змеей; что я в ту минуту почувствовал?
     Без толку.
     Пытаюсь представить, как кошка удлиняется, растет, превращается в девушку. Даже не знаю, как она теперь должна выглядеть. Черт с ним, пусть будет что-нибудь среднее между моими воспоминаниями и той Лилой из сна. Хотя бы что-то. Изо всех сил концентрируюсь, но тщетно — я весь дрожу от усилий.
     Кошка рычит, низко, утробно.
     Усаживаюсь верхом на стул и кладу голову на спинку. Я изменил пистолет бессознательно, подчинился инстинкту: увидел, что в опасности близкий мне человек, и тут же сработала мышечная память, скрытый резерв мозга.
     Злюсь я довольно часто, но при этом ни разу никого ни во что не обращал. Значит, эмоции тут ни при чем.
     В детстве я трансформировал муравья в соломинку, а Баррон меня обманул. Как же я это сделал?
     Оглядываю гостиную. У стенки все еще стоит меч, который я раскопал во время уборки. Беру его, словно наблюдая за собой со стороны. Лезвие покрыто ржавчиной, клинок совсем не похож на школьные фехтовальные рапиры, оттягивает руку.
     «Если любишь, отруби мне голову».
     — Лила, я не знаю, как превратить тебя обратно.
     Она мягко спрыгивает со стола. Нереально, все это совершенно нереально, не на самом деле.
     — Наверное, нужно как-то заставить себя. Придется совершить один безумный поступок, чтобы заработала магия.
     Абсурд. Кто-то должен меня остановить. Пусть она меня остановит.
     Лила, закрыв глаза, трется о лезвие, сначала немного, потом всем телом. Снова и снова.
     — Ты правда одобряешь эту идею?
     Кошка протяжно вскрикивает, вспрыгивает обратно на стол и усаживается в ожидании.
     Кладу руку ей на спину.
     — Занесу меч у тебя над головой, хорошо? Но не по-настоящему.
     Останови же меня.
     — Не двигайся.
     Она смотрит на меня, замерла и ждет, только подрагивает кончик хвоста.
     Поднимаю меч, замахиваюсь и со всей силы обрушиваю его на крошечное кошачье тельце.
     Боже мой, сейчас я опять ее убью!
     И тут все вокруг начинает течь и переливаться. Я могу превратить меч в моток веревки, струю воды, облако пыли. А кошка теперь состоит вовсе не из хрупких, покрытых мехом птичьих косточек — я вижу сложное переплетающееся заклятие, а под ним девчонку. Одно простое мысленное усилие, и колдовство рассыпается, распадается.
     Меч стремительно опускается на обнаженную, скорчившуюся на столе девушку. Отшатываюсь и, потеряв равновесие, падаю на пол, клинок вырывается из рук, отлетает на другой конец гостиной и вонзается в заляпанный комод.
     У Лилы длинная копна спутанных светлых волос и загорелая кожа. Она пытается подняться на ноги, но безуспешно. Может, разучилась.
     В этот раз отдача едва не разрывает меня на части.

     — Кассель! — На ней огромная футболка, которая почти полностью открывает длиннющие ноги. — Кассель, проснись. Кто-то идет.
     Как же болят ребра. Это, интересно знать, хорошо или плохо? Нужно поспать. Усну, а когда открою глаза, окажусь в Уоллингфорде, Сэм будет опрыскивать себя одеколоном, все будет как обычно, как и должно быть.
     Лила ударяет меня по лицу изо всей силы.
     Судорожно втягиваю воздух и открываю глаза. Как больно ударила! Из комода торчит меч, пол усыпан осколками вазы, везде валяются книги, бумаги.
     — Кто-то идет. — Голос у нее изменился, стал хриплым и отрывистым.
     — Дедушка возвращается из магазина.
     — Их двое.
     Лицо знакомое и одновременно чужое. Что-то во мне сжимается, протягиваю руку, но Лила отшатывается. Конечно: знает, чем чревато мое прикосновение.
     — Скорее.
     Пошатываясь, встаю.
     — О черт! — Совсем забыл: я же такого наговорил Филипу, а еще воображал себя талантливым вруном.
     — В шкаф, — командует она.
     Шкаф набит изъеденными молью шубами и пальто. Торопливо выкидываем снизу коробки, протискиваемся внутрь. Приходится поднырнуть под перекладину, на которой болтаются вешалки, подпереть спиной дальнюю стенку. Лила забирается следом, закрывает дверь и прижимается прямо к моим покрытым синяками ребрам. Чувствую на шее частое отрывистое дыхание. От нее пахнет травой и чем-то еще, чем-то непонятным, терпким.
     Ничего не вижу, только тусклый свет в щелочке между дверями. Подбородок щекочет мамин норковый воротник, слабо пахнет духами.
     Открывается входная дверь, я слышу Филипа:
     — Кассель? Дедушка?
     Машинально дергаюсь, совсем чуть-чуть, но Лила хватает меня за руки, ногти глубоко вонзаются в кожу.
     — Тсс!
     — Сама не шуми.
     Почти бессознательно копирую ее жест. В темноте девушка кажется чем-то ненастоящим, привидением. Худенькие плечи чуть подрагивают под моими ладонями.
     Мы оба без перчаток. Так дико.
     Лила тянется вперед.
     Прикосновение полураскрытых манящих губ. Мы легонько стукаемся зубами. Этот поцелуй лучше всех моих тайных запретных мыслей. Я так мечтал о нем еще тогда — в четырнадцать и позже, после убийства, когда мечтать о ней было неправильно, безумно. Я так хотел его и вот теперь получил и не в силах противиться. За спиной — стенка шкафа; чтобы не потерять равновесие, хватаюсь за ближайшее пальто, шерстяная ткань рвется от прикосновения.
     Лила кусает меня за язык.
     — Здесь его нет, — говорит Баррон. — И машины нет.
     Внезапно она отворачивается, спутанные волосы щекочут лицо.
     — Как думаешь, что он рассказал деду?
     — Да ничего, — огрызается Баррон. — Ты делаешь из мухи слона.
     — Слышал бы ты его по телефону. Явно вспомнил, но я не знаю, что именно. Возможно, подозревает, что кто-то над ним поработал.
     Слышится хруст. На полу столько всего валяется — наверное, наступили на что-то.
     — Он, конечно, неплохо соображает, но у тебя паранойя.
     Лила дышит мне в шею. Слышу, как они поднимаются по лестнице. Мы так близко, что касаемся друг друга. Она ведь прикасалась ко мне, когда колдовала.
     — Той ночью, в Уоллингфорде, ты пробралась ко мне в комнату? — шепотом спрашиваю я.
     — Они хотели, чтобы я тебя выманила, чтобы ты вышел из общежития. Многие попадали к ним в руки из-за меня.
     Так и вижу перед собой белый силуэт, крадущийся по лестнице. Собака, наверное, лаяла, но она ведь могла усыпить и ее тоже.
     — Зачем ты меня поцеловала?
     — Чтобы не шумел. А ты что подумал?
     Молчим. Наверху раздаются шаги, скрипят старые доски. Обыскивают свои бывшие спальни? Интересно, мою будут обыскивать? Я сам ведь рылся в вещах Баррона.
     — Спасибо, — отвечаю как можно язвительнее, бешено колотится сердце.
     — Ты ничего не помнил? Я догадалась в конце концов. А Баррон говорил, ты смеялся, что меня заперли в клетке. Ты ведь не смеялся?
     — Конечно нет. Они сказали, что ты умерла.
     Лилин отрывистый смешок больше похож на бульканье.
     — И как же я умерла?
     Просидела в клетке три года. От такого легко можно сойти с ума, но Лила не кажется мне безумной: если уж она спятила — то что говорить обо мне?
     — Я убил тебя ножом. — Знаю, воспоминание ненастоящее, но голос все равно меня не слушается.
     Тишина. Слышу только удары собственного сердца.
     — Я помнил кровь на полу, как поскользнулся в ней. Помнил, как радовался, словно что-то удачно сошло с рук. Смотрел на твой труп и радовался. Помню это до сих пор. Воспоминание чудовищное и оттого еще более настоящее — разве такое выдумаешь? Лучше бы я ничего не чувствовал, был бы просто убийцей, но радость…
     Хорошо, что в шкафу темно, я бы не смог сказать ей это в глаза.
     — Они собирались меня убить. Мы с Барроном сидели в подвале, он схватил меня за руки, прижал к полу. Я решила — дурачится, а потом вошли вы с братом. Филип что-то объяснял, а ты все качал головой.
     Неправда, ничего такого не было. Но на самом деле — откуда мне знать?
     — Я просила Баррона отпустить, но он даже не смотрел на меня. Потом Филип достал нож, и тут ты вроде как передумал и подошел к нам. Тоже смотрел не на меня, а куда-то сквозь, словно не узнавал. Баррон разжал руки, но ты схватил мои запястья и прижал к ковру. Намного сильнее его.
     Сглатываю и закрываю глаза. Я боюсь услышать, что было дальше.
     На лестнице раздаются шаги, и Лила замолкает.
     — Скажи мне, — шепчу ей в ухо. Получается слишком громко, но они, похоже, не слышат. — Скажи, что было дальше.
     Она зажимает мне рот рукой и яростно шепчет:
     — Молчи!
     Что тут поделаешь — шум поднимать нельзя.
     — Не говори Антону. — Голос Филипа звучит совсем близко.
     Лила вздрагивает. Пытаюсь обнять ее в темноте, успокоить, но она только дрожит еще сильнее.
     — Не говорить что? Что Кассель, по-твоему, съехал с катушек? Хочешь все испортить?
     — Я не хочу, чтобы кто-нибудь из нас пострадал. Антон становится все более непредсказуемым.
     — Мы о нем позаботимся, потом, когда все кончится. Кассель в порядке, ты слишком с ним нянчишься.
     — Просто все очень рискованно, сам план ненадежный. Кассель нам нужен, а ты, по-моему, забыл стереть ему память.
     — А по-моему, проблема в твоей сучке жене. Говорил же — надо было послать ее куда подальше.
     — Заткнись! — Филип почти рычит.
     — Ладно. Только он трепался с ней после ужина. Она явно что-то прознала, потому и уехала.
     — Но Кассель…
     — Что Кассель? Наверное, рассказала ему о своих подозрениях, и теперь малец пытается нас прощупать, смотрит на твою реакцию. Не сходи с ума, и он ничего не узнает. Все. Дело закрыто. Пошли.
     — А Лила?
     — Мы ее найдем. Да и что может сделать кошка?
     Захлопывается входная дверь. Мы выжидаем около десяти минут и осторожно выбираемся из шкафа. Осматриваю гостиную: повсюду валяется мусор — вроде бы все как было.
     Оглядываюсь: Лила идет за мной по пятам. Поймав мой взгляд, она криво усмехается и поворачивается в сторону ванной, но я хватаю ее руку.
     — Зачем ты все это делаешь? Как убежала от Баррона? Зачем наслала то безумное сновидение и выманила меня на крышу Смит-холла?
     — Хотела тебя убить. — Улыбка становится шире.
     — Что? — Отдергиваю руку как от огня.
     — Но не смогла. Тебя я ненавидела еще больше братьев и все равно не смогла. Видишь, уже неплохо?
     Меня как будто отправили в нокаут.
     — Плохо. Так даже хуже.
     Скрипит кухонная дверь. Лила прижимается к стене, бросает мне предостерегающий взгляд. В шкаф уже не успеем. Пойду на кухню, и будь что будет, дам ей время спрятаться.
     — Так и знал, что ты здесь, — улыбается Филип.
     — Только что пришел. — Я вру, и он это отлично видит.
     Брат делает шаг навстречу, а я, наоборот, отступаю. Попытается убить меня? Поднимаю руку, без перчатки. Даже бровью не повел.
     — Скажи ей, — (даже не сразу понимаю, о ком он говорит), — скажи Мауре, я сплоховал и очень сожалею. Не знал, как остановиться.
     — Ты опять. Я не знаю, где Маура.
     — Хорошо. Тогда до среды. Кассель, ты, может, злишься или чего-то не понимаешь, но дело того стоит. Осталось совсем недолго, доверься нам и получишь все, о чем мечтал.
     Он выходит на улицу и спускается с холма к машине Баррона. В кухню заходит Лила, кладет мне на плечо руку. Стряхиваю ее.
     — Нужно уходить отсюда. Тебе необходим отдых.
     Не успеваю ответить, как она уже достает из шкафа перчатки и плащ.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Просыпаюсь. Комнату заливает солнечный свет, ко мне прижимается кто-то теплый. Не сразу понимаю спросонья, что происходит и почему рядом лежит полуголая белокурая девчонка.
     Сэм закрывает за собой дверь.
     — Привет, старик, — шепчет он.
     Лила недовольно машет руками; толкнув меня, перекатывается к стене и кулачком взбивает подушку. Юбка у нее задралась.
     Начинаю припоминать: мы прошли почти три квартала, из магазина позвонили в такси, потом сидели на тротуаре, прислонившись друг к другу, и ждали. Куда было деваться? А в общежитии в это время обычно никого.
     — Не волнуйся, — говорит Сэм. — Валерио нет. В следующий раз только носок на дверь повесь.
     — Носок?
     — Брат научил: такой международный способ оповещения — вежливо намекаешь соседу по комнате, что на вечер у тебя планы. А то он ненароком может войти в самый неподходящий момент.
     — Понятно, — зеваю во весь рот, — извини. В следующий раз непременно повешу носок.
     — Кто это? — Сэм кивает на Лилу и опять переходит на шепот. — Она вообще из Уоллингфорда? Ты что, спятил?
     Лила сонно ему улыбается.
     — Классная форма. — Голос у нее хриплый и незнакомый.
     Сэм краснеет.
     — Я Лила, а Кассель действительно спятил. По нему разве не видно? Он чокнутый, сколько я его знаю, а за последние годы, очевидно, совсем съехал с катушек.
     Ерошит мне волосы затянутой в перчатку рукой, а я морщусь в ответ.
     — Это старый друг. Друг семьи.
     — Скоро вечер, ученики вернутся, — вздергивает брови Сэм. — Вам с «другом» лучше бы отсюда выметаться.
     — Как себя чувствуешь?
     Лила приподнимается на локте. Лежит полуголая со мной в одной постели, и хоть бы что. Привыкла, наверное, бегать без одежды, пока была кошкой, зато я к такому не привык.
     — Нормально.
     Ребра болят, но уже не так сильно.
     Она зевает и потягивается, изгибаясь всем телом, громко хрустят позвонки. Весь мир перевернулся с ног на голову, никаких правил больше нет. А раз так — буду делать что вздумается:
     — Эй, в жизни не поверишь: я мастер.
     Сэм таращится, разинув рот, а Лила вскакивает на ноги.
     — Нельзя ему такое говорить.
     — Почему? Я и сам не знал до вчерашнего дня. С ума сойти, правда?
     — Мастер чего? — наконец выдавливает сосед.
     — Если ты ему и это расскажешь — убью, но сначала — его.
     — Вопрос снимается, — машет руками Сэм.
     В шкафу, по счастью, осталось кое-что из моих вещей. Натягиваю одежду и бегу в библиотеку. Пора растрясти рабочий капитал.

     Спускаемся к угловому магазинчику, ученики там вечно воруют жвачку. Лила берет бутылку шампуня, мыло, огромный стакан кофе и три шоколадки, а я расплачиваюсь на кассе.
     — Он хороший парень, — улыбается хозяин магазина, мистер Гадзонас, — вежливый, не ворует ничего, не то что остальные. Повезло вам, девушка, с кавалером.
     Смех, да и только. Выходим на улицу, я облокачиваюсь о стену.
     — Будешь звонить маме?
     — В Карни все сплетники, ты что, не знаешь? — качает головой Лила. — Нет уж. Никто, кроме отца, не должен знать, что я вернулась.
     Киваю.
     — Тогда давай ему позвоним.
     — Сначала приму душ. — Она задумчиво вертит в руках шампунь.
     Мои широкие брюки болтаются на ней, рубашка висит мешком. В таком наряде Лила похожа на бездомную бродяжку. Ботинки с высокой шнуровкой откопала где-то на дне шкафа.
     Набираю номер такси, та самая фирма, что довезла нас сюда.
     — Помыться тебе негде.
     — В гостинице.
     Неподалеку есть одна, неплохой отель, там останавливаются родители, когда приезжают проведать учеников. Нет, не сработает.
     — Поверь, нам двоим комнату не дадут. Наши много раз пытались.
     Пожимает плечами.
     — Ладно, что-нибудь придумаем. — Вешаю трубку, не дожидаясь ответа.
     Во время уборки комнаты в гостинице часто оставляют открытыми. Снять номер, скорее всего, не получится, зато, если повезет, можно бесплатно забраться туда и принять душ.
     На парковке сталкиваемся с Одри в компании двух подружек — Стейси и Дженны. Стейси показывает мне средний палец, а Дженна пихает Одри локтем. Не надо бы на нее смотреть, но все равно смотрю. Моя бывшая девушка поднимает голову, но глаз не видно.
     — Знаешь ее? — интересуется Лила.
     — Да. — Поворачиваю в сторону гостиницы.
     — Симпатичная.
     — Да. — Засовываю руки в перчатках поглубже в карманы.
     Лила оглядывается.
     — Готова поспорить на что угодно: у нее есть душ.

     Когда мошенничаешь, необходимо помнить и еще кое-что — тоже мама научила: гораздо легче обмануть простачка, если предложение исходит не от тебя, а от кого-то другого. Именно поэтому в большинстве случаев требуется партнер.

     — Кассель мне столько про тебя рассказывал.
     Лила широко улыбается и тут же превращается из подозрительной бродяжки со свалявшимися волосами в нормальную девчонку.
     Одри переводит взгляд с нее на меня, не понимая, что за игру мы затеяли.
     — И что же он рассказывал? — спрашивает Дженна, прихлебывая диетическую колу.
     — Моя двоюродная сестра только что вернулась из Индии. Ее родители живут в ашраме. Я рассказывал про Уоллингфорд.
     — Твоя двоюродная сестра? — Одри упирает руки в боки.
     Брови у Лилы ползут вверх, а потом она ухмыляется во весь рот.
     — А! Не веришь, потому что у меня кожа светлее, чем у него?
     Стейси вздрагивает, а Одри заглядывает мне в глаза — не оскорбился ли? В Уоллингфорде не принято говорить о расовых различиях — такая вот политкорректность. Никогда и ничего, будь ты смуглым, черноволосым, рыжим, блондином или таким светлокожим, что просвечивают голубые прожилки вен.
     — Да ладно. Мы не настоящие кузены. Моя мать замужем за братом его матери.
     У мамы нет никакого брата. Но я и бровью не веду. Не улыбаюсь.
     Обманываю девушку, в которую, возможно, все еще влюблен, и сам себе не признаюсь, что меня это заводит.
     — Одри, — схема отработана до мелочей, — можно тебя на минутку?
     — Кассель, — с нажимом произносит Лила, — мне нужно волосы подстричь, принять душ. Пошли. Очень рада была познакомиться.
     Она улыбается подругам и хватает меня за руку.
     Я вопросительно смотрю на Одри.
     — Поговорите, когда он вернется в школу, — вмешивается Дженна.
     — Она может помыться в общежитии. — задумчиво отзывается моя бывшая девушка.
     — Так мы можем поговорить? — Какой я все-таки подлец. — Здорово.
     — Конечно. — Одри отвернулась.
     Возвращаемся в Уоллингфорд. Лила улыбается во весь рот и беззвучно произносит одними губами: «Класс».

     Мы сидим на бетонных ступеньках факультета изобразительных искусств. Одри то и дело заправляет за ухо рыжую прядь, но та постоянно падает па лоб; вся шея покрылась красными пятнами — значит, нервничает.
     — Прости меня за вечеринку. — Хочется прикоснуться к ней, погладить по волосам, но я сдерживаюсь.
     — Я самостоятельная женщина и вполне способна отвечать за свои поступки. — Она теребит затянутыми в перчатку палыцами серые колготки.
     — Я просто…
     — Знаю: я напилась, а целовать пьяную девушку не очень-то красиво, да еще на глазах у ее парня. Не самый благородный поступок.
     — Грег — твой парень? — Тогда понятно, почему он так завелся.
     Одри пожимает плечам и, прикусывая нижнюю губу.
     — А я ему вмазал! — Пытаюсь отшутиться. — И никакой тебе дуэли на рассвете. Разочарована? Перевелись рыцари в наши времена.
     Она облегченно улыбается — радуется, что я не стал ни о чем расспрашивать.
     — Да, разочарована.
     — Со мной веселее, чем с Грегом. Сегодня говорить с ней так легко, ведь теперь я точно знаю, что не убивал девчонку, которую любил. Словно камень с плеч свалился. Как, оказывается, прошлое на меня давило.
     — Но он меня любит сильнее.
     — В таком случае он должен любить тебя просто чертовски сильно.
     Заглядываю ей в глаза — не зря старался: ее щеки покрываются неровным румянцем. Она шутливо тычет меня в бок.
     — Весельчак выискался!
     — Так ты меня все еще не забыла?
     — Не знаю. Вернешься в школу? — Одри потягивается.
     — Да.
     — Время идет. Еще немного, и забуду точно.
     — «Разлука уменьшает умеренную любовь, — ухмыляюсь я, — и увеличивает сильную» [7].

     — Хорошая память. — Она смотрит куда-то мимо.
     — Да я к тому же и умнее Грега.
     Одри не отвечает, и я тоже поворачиваюсь посмотреть.
     К нам через двор шагает Лила. Успела выманить у кого-то свитер и длинную юбку, обрезала светлые волосы даже короче, чем у меня, на ногах по-прежнему ботинки со шнуровкой, губы накрашены розовым блеском. На секунду у меня перехватывает дыхание.
     — Ничего себе, — удивляется Одри.
     Лила улыбается еще шире и, подойдя ближе, берет меня под руку.
     Спасибо большое, что разрешила воспользоваться душем.
     — Да не за что.
     Моя бывшая девушка удивленно смотрит на нас, словно только сейчас заметила: происходит что-то странное. Лила теперь выглядит по-другому — наверное, из-за этого.
     — Кассель, мы опаздываем на поезд. Да, Одри, я тебе позвоню.
     Она кивает с озадаченным видом.
     Мы удаляемся в сторону станции. В конце срываешь куш и делаешь ноги. Серьезная афера или по мелочи — схема всегда одна и та же.
     На маму я похож, вот на кого, а вовсе не на отца.
     Воскресенье, поэтому на вокзале почти никого. На крашеной деревянной скамейке ругается парочка: парень моего возраста, а у девчонки глаза па мокром месте. Старушка склонилась над тележкой из супермаркета. В дальнем конце платформы две девицы с ярко-розовыми ирокезами, хихикая, склонились над игровой приставкой.
     — Надо позвонить твоему отцу. — Вытаскиваю из кармана мобильник. — А вдруг его не будет в офисе, когда мы приедем?
     Лила уставилась на торговый автомат. Лицо непроницаемое, но отражение в стекле чуть подрагивает, как будто ее трясет.
     — В Нью-Йорк не поедем, встретимся с ним в другом месте.
     — Почему?
     — Никто не должен знать о моем возвращении. Никто. Неизвестно, с кем еще в сговоре Антон.
     — Понятно.
     Легкая паранойя вполне объяснима — она ведь через такое прошла!
     — Я все время подслушивала и знаю про их план.
     — Понял. — Снова киваю: тоже вполне объяснимо.
     — Обещай не рассказывать ему, что со мной было. — Лила почти переходит на шепот. — Не хочу, чтобы он знал про кошку.
     — Ладно. Сделаем, как ты хочешь, но ведь что-то мне надо будет ему сказать.
     Чувствую смешанное со стыдом облегчение. Я зол на братьев и, в общем-то, их ненавижу, но если Захаров обо всем узнает — им не жить. Не уверен, что хочу именно этого.
     Лила тянется к телефону.
     — Тебя там не будет. Я пойду одна.
     Уже было открываю рот, но она бросает мне предостерегающий взгляд: хорошенько подумай, прежде чем сказать.
     — Послушай: я только хочу тебя проводить, поедем на поезде, доберешься до места — тут же исчезну. Как только ты окажешься в безопасности.
     — Я вполне могу о себе позаботиться. — Вот-вот зарычит.
     — Знаю-знаю. — Отдаю ей телефон.
     — Вот и славно.
     Она раскрывает мобильник и стучит по кнопкам, а я хмурюсь. Отсрочка — это замечательно, но рано или поздно Захарову придется что-то рассказать. Он в опасности. Нам нужен план.
     — Ты же не думаешь, что отец будет винить в случившемся тебя? Дикость какая-то.
     — Он будет меня жалеть. В трубке слышны гудки.
     — Он увидит, какая ты храбрая.
     — Возможно, но решит, что я не могу за себя постоять.
     В трубке раздается женский голос, и Лила прикладывает телефон к уху.
     — Позовите, пожалуйста, Ивана Захарова.
     Воцаряется молчание.
     — Нет, я не шучу. Он захочет со мной поговорить. — Губы у нее сжимаются в тонкую линию, она пинает скамейку.
     — Немедленно позовите Захарова!
     Удивленно поднимаю брови.
     — Сейчас позовут, — шепчет Лила, прикрыв трубку рукой, потом закрывает глаза. — Привет, пап.
     — Нет, я не могу доказать, что это я, — говорит она через несколько секунд. — Как я могу это доказать?
     Я слышу приглушенный голос в трубке, Захаров почти кричит.
     — Не знаю. Не помню. Не надо. Я не вру. Я правда Лилиан. — Она кусает губы и бросает мне телефон.
     — Поговори с ним.
     — Но что сказать?
     Ладони вспотели от напряжения. Неужели придется беседовать с самим Захаровым? Лила хватает рекламную брошюру со скамейки и сует мне.
     — Скажи, пусть ждет нас там. — Я смотрю недоуменно, и Лила раздраженно шипит: — У него комната в «Тадж-Махале».
     Беру трубку.
     — Э-э… Здравствуйте, сэр.
     Он все еще кричит. Только через минуту до старика доходит, что это уже не Лила.
     — Где она? Где вы сейчас? Говори. — Голос повелительный, таким обычно отдают приказы.
     — Она хочет встретиться в Атлантик-Сити. Говорит, у вас комната в «Тадж-Махале».
     Молчание. Повесил трубку? Нет, медленно и раздельно спрашивает:
     — Какую мне готовят ловушку?
     — Она просто хочет встретиться. Один на один. Будьте там в девять, и никому ни слова.
     Сейчас опять начнет кричать, так что лучше просто разъединиться.
     — А мы успеем к девяти?
     — Да, — Лила просматривает расписание, — времени навалом. Молодец.
     Осторожно скармливаю автомату двадцатку, вбиваю нужную станцию. Из машины сыпется сдача, серебряные доллары звенят, словно маленькие колокольчики.

     Из Джерси напрямую в Атлантик-Сити не попасть: нужно сначала доехать до Филадельфии, выйти на Тридцатой улице и пересесть. Устраиваемся в вагоне, Лила жадно уплетает шоколадки, одну за другой, а потом странным жестом вытирает рот кулаком, снизу-вверх. На человека совсем не похоже.
     Мне неловко. Отворачиваюсь к грязному окну. Стекло все в трещинах. Мимо проносятся бесконечные дома, в каждом таятся свои секреты.
     — Расскажи, что случилось той ночью. Когда я тебя превратил.
     — Ладно. Ты должен понять, почему об этом не следует знать отцу. Я единственный ребенок, притом девочка. У нас традиционная семья: женщины могут превосходно колдовать, но редко выбиваются в вожаки. Сечешь?
     Киваю.
     — Если отец обо всем узнает, то отомстит Антону и твоим братьям, возможно даже тебе, а я стану беззащитной малышкой, которую надо опекать. Так мне никогда не возглавить семью. Я сама отомщу, сама спасу папу, и он увидит, что я достойная наследница.
     Кладет ногу на ногу, задевая меня коленом. Ботинки страшно велики, один шнурок развязался.
     Да уж, глава семьи Захаровых.
     Снова киваю. Вспоминаю, как Баррон бил меня ногами, как Филип стоял и смотрел. Внутри все вскипает от ярости.
     — Одна ты не справишься. Тебе нужен я.
     — А ты что — против? — щурится Лила.
     — Помогу, если не тронешь братьев. — Да, я ненавижу их, но это семья.
     — Я заслужила месть. — Она изо всех сил стискивает зубы.
     — Ты хочешь поступить со своей семьей по-своему — ладно, но дай и мне поступить по-своему с моей.
     — Ты даже не знаешь, что они с тобой сделали.
     — Хорошо, расскажи. — Сглатываю, внутри все обмирает от ужаса.
     — Хочешь знать, что случилось той ночью? — Лила облизывает губы. — Они спорили. Антон велел Баррону от меня избавиться. Ты должен был превратить меня в… не знаю во что. Стекляшку, которую можно разбить, что-нибудь мертвое. Именно об этом они и говорили, пока ты прижимал меня к ковру. Филип сказал, что если ты меня не убьешь, им придется действовать самим, тогда мне будет больно, будет много крови. Баррон все повторял: «Вспомни, что она с тобой сделала», а я кричала, что ничего не делала.
     На мгновение она опускает глаза.
     Микровыражения. У всех они есть.
     — А почему Антон хотел тебя убить?
     — Он собирается встать во главе семьи. Боялся, что папа не выберет его наследником, пока я жива, и всегда мечтал от меня избавиться, так, чтобы подозрение не пало на него. Ждал удобного случая. Баррон иногда просил меня о помощи, и я работала кое над кем: заставляла людей ходить во сне. Прикасалась к ним, и ночью они выходили из дома. Правда, некоторые просыпались на полпути, но не все. Я не знала, зачем это Баррону. Они якобы были должны отцу деньги, а он их уговаривал отдать долг по-хорошему, чтобы никто не пострадал. Антон обо всем узнал и велел Баррону меня убить.
     — Зачем? Ну заставляла ты их ходить во сне, и что? — Откидываюсь на спинку, пластиковое сиденье противно скрипит.
     — А то, что твои братцы убирали людей.
     — То есть убивали? — срываюсь на крик.
     Чему, интересно, тут удивляться? Преступники занимаются черными делами, мне было прекрасно известно, что братья — преступники. Но я думал, Филип — мелкая сошка, ноги кому-нибудь ломает, и все.
     Лила бросает на меня сердитый взгляд. Слава богу, никто, кажется, не обратил внимания на крик. Она понижает голос, почти шепчет, как будто пытаясь сгладить мою оплошность:
     — Они сами никого не убивали. За них это делал младший братишка — превращал людей в разные вещи, которые можно легко спрятать.
     — Что?
     Нет, я все прекрасно расслышал, просто не могу поверить. Неправда.
     — Тебя использовали для переработки человеческих отходов. — Она смотрит на меня сквозь сложенные решеткой пальцы. — Портрет малолетнего убийцы.
     Встаю, хотя мы в поезде и деваться все равно некуда.
     — Кассель? — Лила протягивает руку, но я отшатываюсь.
     В ушах гудит. Очень хорошо: не хочу ничего больше слышать.
     — Прости. Но ты должен был догадаться…
     Наверное, меня сейчас стошнит.
     С трудом отодвигаю тяжелую дверь и оказываюсь между вагонами. Пол под ногами ходит ходуном, внизу какие-то крюки, цепи, соединяющие состав. Волосы раздувает холодный ветер, потом в лицо ударяет струя горячего воздуха.
     Держусь за поручень и потихоньку успокаиваюсь.
     Теперь я хорошо понимаю, почему кое-где мастеров выслеживают и отстреливают, как животных; откуда берется страх перед ними.
     Кто мы такие, в основном определяет память, именно поэтому так тяжело бороться с привычками. Если знаешь про себя, что честный, стараешься всегда говорить правду, а если уверен, что врун, — лжешь без зазрения совести.
     На целых три дня я перестал быть убийцей. Лила воскресла из мертвых, и я почти избавился от ненависти к самому себе. Теперь же на моей совести гора трупов, готовая вот-вот обрушиться и погрести меня под собой, придавить всей тяжестью вины.
     С детства хотел, чтобы братья доверяли, делились секретами, особенно Филип. Хотел помогать, быть полезным.
     Избили до потери сознания, а я все равно пытался их защитить.
     Нет, теперь только месть.
     Я ведь уже убийца — вполне естественное поведение. Сдавливаю поручень изо всех сил, словно это шея Филипа. Не очень-то приятно быть чудовищем, но, возможно, никем другим мне стать уже не суждено.
     Дверь распахивается, на площадку выходит кондуктор.
     — Вам нельзя здесь находиться.
     — Хорошо.
     Он отправляется дальше проверять билеты. Ему на самом деле наплевать, я вполне могу стоять здесь и дальше.
     Пару раз глубоко вдыхаю дымный воздух и возвращаюсь в вагон.
     — Какая сцена, — комментирует Лила. — Умчался в расстроенных чувствах.
     У нее синяки под глазами. Нашла где-то ручку и разрисовала себе коленку. Мне ужасно паршиво, но я не извиняюсь.
     — Да, люблю, знаешь ли, сцены. Вообще весь такой чувствительный.
     Она улыбается, но потом быстро становится серьезной.
     — Я так тебя ненавидела. Лежал в мягкой постели в своей распрекрасной школе, думал об оценках, о девчонках, совсем не думал обо мне. О том, что со мной сотворил.
     — Ты спала в моей постели. — Я почти скрежещу зубами. — Не такая уж она и мягкая.
     Смех Лилы больше похож на всхлипывание. За окном проносится лес.
     — Не стоило это говорить. Ты-то сама спала в клетке. Лила, я не очень хороший человек. — Молчу, но потом все-таки заставляю себя продолжить. — Но я думал о том, что с тобой сотворил. Каждый божий день. Прости меня. На коленях готов умолять о прощении.
     — Жалости мне не надо. — Но говорит она уже мягче.
     — Тем хуже.
     Улыбается, криво и саркастически, пинает меня моим же собственным ботинком.
     — Расскажи, что случилось, когда я тебя превратил. Как ты убежала? Больше никаких сцен, обещаю слушать спокойно.
     Лила кивает и принимается снова выводить каракули на коленке — рисует синей шариковой ручкой спираль.
     — Ладно. Итак. Ты прижимал меня к ковру, казался совершенно невменяемым и очень сердитым. А потом так странно улыбнулся. Я испугалась, ужасно испугалась — решила, правда меня убьешь. Ты наклонился и прошептал мне в ухо: «Беги». Вот так вот.
     — Беги?
     — Ну да. Нелепо. Сам же прижимал меня к полу — как тут сбежишь? А потом началась трансформация.
     Она нажимает на ручку все сильнее, царапает ногу почти до крови.
     — Кожа как будто сделалась мне мала, кости скручивались, спина изогнулась, я съежилась. Перед глазами все плыло, зато удалось из-под тебя выскользнуть. Я не умела бегать на четырех ногах, но все равно побежала. Ты закричал, я не обернулась. Потом все начали кричать. Из дома как-то выбралась, но дальше не успела — они поймали меня в кустах.
     Она больше не рисует, просто тыкает себя острым концом ручки.
     — Не надо. — Я накрываю ее руку в перчатке своей, и Лила вздрагивает, словно очнувшись ото сна.
     — Баррон посадил меня в клетку, надел шоковый ошейник, как на собаку. Сказал, так даже лучше: теперь я им не мешаю, но все еще могу пригодиться. Я работала над разными людьми, и они ночью выходили прямо к вам. Кошке ведь гораздо легче незаметно пробраться в дом и до кого-нибудь дотронуться. Даже тебя заставляла выходить во сне из общежития. — Ее ноздри яростно раздуваются. — А ты смотрел на меня как на пустое место, на животное. Я все ждала, когда ты попытаешься меня спасти, но напрасно.
     Не знаю, что сказать. Так тоскливо — словами не выразишь. Хочу дотронуться до нее, но какое я имею право после того, что сделал?
     — Я знаю, Баррон над тобой работал. — Лила качает головой. — И здесь я только благодаря тебе. Не стоило так говорить.
     — Ничего. — Глубоко вздыхаю. — Мне есть за что просить прощения.
     — Я должна была догадаться, что тебе стерли память. Баррон колдует направо и налево: одних заставляет забыть, других — вспомнить, а у самого в мозгах сплошные дырки. Хочет всех дергать за ниточки, как марионеток, но постоянно забывает, где эти самые ниточки. Вот только в одиночестве начинаешь потихоньку сходить с ума. Он иногда забывал менять воду или кормить меня, а я кричала, кричала, кричала.
     Она опять замолкает и смотрит в окно.
     — Сама себе пересказывала истории, сказки, отрывки из книг, но надолго этого не хватало. Вначале пыталась сбежать, но надежды тоже надолго не хватило.
     Лила переходит на шепот, склоняется мне на плечо. От ее теплого дыхания волоски на шее встают дыбом.
     — Потом узнала, что вы собираетесь убить папу: подслушала их разговор. И поняла: черт с ним — с побегом, остается только тебя убить.
     — Хорошо, что не убила.
     Вспоминаю, как цеплялся за холодную шиферную крышу. Лила улыбается.
     — Как оказалось, Баррон караулил уже не так внимательно. Ошейник частично нейлоновый — в нем почти удалось протереть дырку. Снять трудно было, но я сумела.
     Вспоминаю запекшуюся кровь у нее на спине.
     — Ты все еще меня ненавидишь?
     — Не знаю. Немножко.
     Ноют ребра. Так хочется закрыть глаза. Где-то плачет ребенок. Впереди какой-то бизнесмен втолковывает по телефону: «Нет, мне не нужен шербет, я его не люблю. Мороженое нужно, черт вас подери».
     Пускай ребра болят; наверное, я это заслужил.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Атлантик-Сити переливается огнями, на набережной светло почти как днем. Мы вылезаем из такси прямо перед отелем «Тадж-Махал», потягиваясь после долгого путешествия. Очень хочется спать. На часах около четверти десятого — опаздываем.
     — Ну все, отсюда я сама.
     Зевая, достаю ручку, ту самую, которой она рисовала на коленке, и пишу свой номер у нее на руке прямо над перчаткой. Лила наблюдает, полуприкрыв глаза. Что, если поцеловать ее? Взять и поцеловать, вот здесь, на набережной под фонарем? Вместо этого тихо говорю:
     — Позвони, если все в порядке.
     — Поедешь обратно? — Она смотрит на чернильные каракули.
     — Нет. Прогуляюсь, перекушу. Никуда не уеду, пока ты не позвонишь.
     — Пожелай мне удачи.
     — Удачи.
     Лила уходит, шагая широко и уверенно. Выжидаю несколько минут и отправляюсь в казино.
     Внутри — знакомый запах сигарилл и виски, мелодично позвякивают автоматы, откуда-то слышится звон монет. Игроки склонились над кнопками, в одной руке — кофе, в другой — жетоны. Некоторые, похоже, давненько тут сидят.
     От стен отделяются два охранника. Ну правильно, мне же явно нет двадцати одного.
     — Эй, пацан. Постой-ка.
     — Уже ухожу. — Толкаю заднюю дверь, в лицо дует соленый морской ветер.
     Засунув руки в карманы, медленно бреду по серому деревянному настилу. Лила там, наверху, с отцом. В детстве Захаров представлялся мне эдакой расплывчатой мрачной фигурой, сказочным персонажем, злодеем из страшилки. Я видел его дважды или трижды, в том числе — когда меня выставили со дня рождения его дочери.
     Хорошо помню, как он тогда смеялся.
     Две пожилые женщины бросают что-то на песок, облокотившись о перила; два парня в спортивных костюмах курят неподалеку от входа в гостиницу, окликая проходящих мимо девиц; седой мужчина в длинном кашемировом пальто смотрит на море.
     Нащупываю в кармане телефон. Надо бы позвонить деду, но сейчас я не готов ничего объяснять.
     Мужчина поворачивается. Только тут замечаю возле витрины кондитерской двух громил, которые изо всех сил стараются казаться незаметными.
     — Кассель Шарп, — Захаров выговаривает мое имя с легким акцентом, даже в сумерках он не снимает черных очков, на булавке для галстука переливается огромный светло-розовый камень, — я полагаю, мне звонили с вашего телефона.
     Выходит, у мамы не зря паранойя по поводу мобильников.
     — Да. — Стараюсь казаться спокойным.
     — Где она? — Он оглядывается, словно ища глазами Лилу.
     — Наверху, в номере гостиницы, как и обещала.
     Внезапно слышится низкий пронзительный вопль. Я резко поворачиваюсь, и тело немедленно скручивает от боли. Черт, совсем забыл.
     — Кошки, — смеется Захаров. — Под причалом полно бродячих котов. Помнишь, как Лила любила кошек?
     Молчу.
     — Если бы она зашла в номер, позвонили бы мои люди. — Он наклоняет голову и засовывает руку в карман. — В какую игру ты играешь? Кто притворялся Лилой по телефону? Вы собирались просить денег? Очень глупая игра.
     — Она хотела встретиться без свидетелей.
     Делаю шаг по направлению к нему, но Захаров вскидывает руку в предостерегающем жесте. К нам тут же подходит один из его головорезов. Понижаю голос:
     — Она, наверное, заметила ваших людей и удрала.
     — Злодей из тебя неважный, Кассель Шарп, — смеется старик. — Какое разочарование.
     — Нет. Она действительно…
     Телохранитель с силой скручивает мне руки за спиной, от боли перехватывает дыхание.
     — Пожалуйста. Только не ребра.
     — Спасибо, теперь понятно, куда бить, — ухмыляется тот.
     Нос свернут на сторону, ходячий стереотип. Захаров треплет меня по щеке, от его перчаток пахнет кожей.
     — Я думал, ты вырастешь похожим на деда, но мать вконец испортила всех троих.
     Не могу сдержать смех. Бандит еще сильнее выворачивает руки, раздается глухой щелчок, как будто кости выскочили из суставов. Я всхлипываю.
     — Папа, — голос низкий, угрожающий, но вполне отчетливый, — не трогай Касселя.
     На набережную с песчаного пляжа поднимается девушка. В этот миг Лила похожа на незнакомку, на привидение. Наверное, так и воспринимает ее Захаров: это женщина, а не та девочка, что он потерял. Но изогнутая в жестокой усмешке линия губ у них совершенно одинаковая, к тому же один глаз — голубой, другой — зеленый. Старик снимает черные очки.
     — Лила? — Голос ломкий, словно стекло.
     Телохранитель ослабил хватку, я вырываюсь, растираю онемевшие руки.
     — Надеюсь, ты доверяешь своим людям, — у нее тоже голос дрожит, — потому что все это — секрет. Мое возвращение должно оставаться в тайне.
     — Прости. Я думал, это не ты…
     Захаров протягивает руку, но Лила не двигается, не подходит ближе. Она вся словно ощетинилась, как будто борется с невидимым диким зверем, засевшим внутри.
     — Давайте уйдем отсюда, — дотрагиваюсь до ее запястья, — обсудим все вдали от посторонних глаз.
     Захаров смотрит на меня, как будто не узнавая.
     — Пойдемте.
     Громилы в длинных пальто, кажется, рады моему предложению.
     — Люди смотрят. — Один из них кладет руку на плечо боссу и подталкивает его в сторону казино.
     Второй подозрительно уставился. Лила берет мою ладонь в перчатке и бросает телохранителю холодный повелительный взгляд. Вот спасибо. Тот отступает и молча следует за нами в «Тадж-Махал». Удивленно поднимаю брови.
     — Умеешь ты вляпаться в неприятности, — говорит она.
     Проходим через казино к лифту, никто не говорит нам ни слова.
     Точно знаю: Захарову не понравилось, что я видел его лицо в тот момент, это слишком личное. Может, уйти? Но Лила со всей силы сжимает мою руку, почти до боли. Стараюсь ни на кого не смотреть, не отводить глаз от мелькающих над дверями цифр — мы поднимаемся все выше.
     В огромном, похожем на пещеру номере стоит кожаный диван, на низком столике — ваза со свежесрезанными гортензиями, на обшитой деревом стене — плоский экран. За высокими окнами плещется бесконечный непроглядно черный океан. Один из телохранителей швыряет на стул пальто, демонстрируя мне кобуры с пистолетами: два — под мышками, два — на спине. Интересно, ему рук хватает, чтоб из них из всех стрелять?
     Захаров наливает что-то прозрачное в хрустальный стакан и выпивает залпом.
     — Хотите выпить? В мини-баре есть кола.
     Встаю.
     — Нет-нет. Вы мои гости. — Он кивает, и один из громил, хмыкнув, открывает холодильник.
     — Воды, — просит Лила.
     — Аспирина.
     — Да ладно, — телохранитель вручает нам стаканы, — я тебя не так сильно помял.
     — Нет. Не вы.
     Глотаю три таблетки и откидываюсь на подушки. Как бы поудобнее устроиться? Так больно: от каждого движения хочется волком выть.
     — Спускайтесь в казино, — приказывает Захаров. — Поиграйте чуток.
     — Конечно.
     Они медленно идут к дверям, один подхватывает по пути пальто. Их босс смотрит задумчиво, видимо, решает, не отправить ли и меня следом.
     — Кассель, как давно ты знал, где моя дочь?
     — Около трех дней.
     Лила сердито щурится, но уж это-то можно рассказать.
     — Почему сразу не позвонил? — Он наливает себе еще один стакан.
     — Лила свалилась как снег на голову. — Почти правда. — Я не видел ее уже три года и считал мертвой. Просто делал, как она сказала.
     Захаров отпивает и морщится.
     — Ты собираешься мне рассказать, где была?
     Она пожимает худенькими плечами и опускает глаза.
     — Ты кого-то защищаешь. Мать? Всегда подозревал, что это она тебя забрала. В конце концов тебе надоело…
     — Нет!
     — Она фактически обвинила меня в убийстве, — Захаров как будто и не слышит, так погружен в собственные мысли, — сказала ФБР, что я якобы грозился сам тебя убить, только бы не отдавать ей. ФБР!
     — Я была не с мамой. Она к этому не имеет отношения.
     Старик смотрит на дочь.
     — Что тогда? Кто?… — Он замолкает на полуслове и поворачивается ко мне: — Ты? Ты причинил зло моей девочке?
     Не знаю, что сказать.
     — Он меня не трогал.
     Захаров кладет руку в перчатке мне на плечо.
     — Ты становишься похожим на мать, Кассель, а она красавица.
     — Да, сэр.
     — Не хотелось бы портить такое лицо, но если я узнаю…
     — Оставь его в покое. Папа, послушай меня хотя бы минуту. Я пока не готова обсуждать случившееся. Прекрати искать виновных, ничего не спрашивай. Я вернулась домой, ты что — не рад?
     — Конечно рад. — Захаров явно потрясен ее вопросом.
     Бессознательно дотрагиваюсь до ребер. Мне бы еще аспирина, куда же тот парень его задевал?
     — Я тебе поверю, но только ради дочери, — говорит Захаров, голос его смягчается. — Нам нужно побеседовать наедине. Понимаешь?
     Киваю. Лила сидит неподвижно и смотрит в окно на черный океан.
     Ее отец достает из внутреннего кармана бумажник и отсчитывает пятьсот долларов.
     — Держи.
     — Я не могу это взять.
     — Мне так будет спокойнее. Поднимаюсь, стараясь не морщиться от боли, и качаю головой.
     — Пусть вам как-нибудь по-другому будет спокойно.
     Он фыркает.
     — Один их моих парней отвезет тебя домой.
     — Так что, я правда могу идти?
     — Не обольщайся. Если понадобится, возьму тебя за жабры в любой момент.
     Надо что-то сказать Лиле на прощанье, но она повернулась ко мне спиной. О чем, интересно, думает?
     — В среду я устраиваю небольшую вечеринку «У Кощея». Собираем деньги для фонда. Приходи. Знаешь, почему мне так нравится этот ресторан?
     Отрицательно качаю головой.
     — А кто такой Кощей Бессмертный, знаешь?
     — Нет. — Я вспоминаю странный рисунок на потолке.
     — Персонаж русских сказок, колдун, который мог обратиться вихрем и сокрушить врагов. — Он дотрагивается до розового самоцвета. — Прятал свою смерть в утином яйце. Никто не мог его убить. Кассель, не надо переходить мне дорогу: я опасный противник.
     — Понимаю. — На самом деле я сознаю, что нам с Лилой придется действовать самостоятельно, нужен план.
     — Кассель?
     Оборачиваюсь уже в дверях.
     — Спасибо, что вернул мне дочь.
     Выхожу в коридор. Пока жду лифта, начинает трезвонить телефон. Неохота лезть за ним в карман. Как же я устал!
     — Алло?
     — Кассель? — Голос Уортона не очень-то радостный. — Простите, что звоню так поздно, но последний член совета только что сообщил о своем решении. Добро пожаловать обратно в Уоллингфорд. Мы получили справку от вашего врача, и все проголосовали. Пока оставляем вас на испытательный срок, но ночевать будете дома. Если инцидент не повторится — сможете в двенадцатом классе вернуться в общежитие.
     Из горла рвется саркастический смешок. Афера удалась. Можно возвращаться в школу, вот только как вернуться к себе прежнему? Умудряюсь выдавить:
     — Спасибо, сэр.
     — Тогда до завтра, мистер Шарп. Вы оплатили весь учебный год, так что можете по-прежнему завтракать и ужинать в столовой.
     — Возвращаться утром в понедельник?
     — Да, завтра утром, если у вас, конечно, нет других планов, — сухо отзывается завуч.
     — Нет. Никаких планов. До завтра. Спасибо, сэр.
     Один из захаровских громил везет меня домой. Его, оказывается, зовут Стенли, он из Айовы и по-русски совсем не говорит. Жалуется, что с языками у него плохо.
     Все это я узнаю уже на пороге дома. Он, наверное, сумел кое-что разглядеть даже сквозь тонированную перегородку между водительским и пассажирским сиденьем: как я расстегивал рубашку, осматривал багровые синяки, проверял, не соманы ли кости. Да нет — не наверное, а точно: Стенли не только любезничал со мной напоследок, но еще и отдал целую пачку аспирина.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Дедушки дома нет. К холодильнику пришпилен магнит «Я ♥ чихуа-хуа», а под ним — корявая записка, нацарапанная на обороте магазинного чека:

      Приезжай в Карни на несколько дней.
      Как будешь дома, позвони.

     Что он хотел этим сказать? Не знаю, одно понятно: машину завтра брать не у кого. С трудом ковыляю но лестнице, ставлю будильник на телефоне, подпираю стулом дверь и проглатываю горсть аспирина. Даже ботинки снимать не буду, и черт с ним, с одеялом — утыкаюсь лицом в подушку и проваливаюсь в сон, как мертвец, которому наконец-то разрешили вернуться в могилу.

     Просыпаюсь по будильнику. Толком не понимаю, где нахожусь. Оглядываю бывшую спальню — такое впечатление, что в детстве здесь жил вовсе не я, а какой-то другой мальчик.
     Отключаю звонок, несколько раз открываю и закрываю глаза.
     В голове впервые за последние несколько дней немного прояснилось.
     Боль отступила. Наверное, потому, что наконец выспался по-человечески. Зато теперь до меня, похоже, полностью дошло, что происходит. Осталось всего три дня, нужен план.
     И надо держаться подальше от братьев, пока не придумаю, что делать. Уоллингфорд для этой цели вполне подойдет. Они не знают, что меня приняли обратно, а если и узнают — причина вполне уважительная, на побег не похоже. Буду дожидаться команды и притворяться послушным роботом-убийцей.
     Откапываю в шкафу колючие форменные штаны и рубашку. Пиджак и ботинки я оставил в общежитии, ну и ладно. Кто, спрашивается, повезет меня в школу?
     Зашнуровываю кроссовки и звоню Сэму.
     — Ты знаешь, который час? — мямлит он.
     — Подвези меня, пожалуйста.
     — А ты где, старик?
     Диктую адрес. Надеюсь, повесив трубку, он не перевернется на другой бок и не заснет.
     Чищу зубы и любуюсь в зеркало багровым синяком на скуле, прямо под ним пробивается едва заметная щетина. Отросшие кудри торчат во все стороны — старательно приглаживаю их мокрой расческой.
     Бриться не буду, хотя это и против школьных правил. Ведь если убрать щетину, синяк покажется во всей красе.
     Включаю кофеварку и, глядя на черную жидкость, вспоминаю, как Лила смотрела на океан. Повернулась ко мне спиной, а я ушел.
     Мама говорит: когда обманываешь, на кону должно быть что-то очень важное, из-за чего простачок останется в игре, даже если чувствует подвох. Он должен все поставить на карту, и тогда ты победил.
     На кону Лила. Она в игре, а значит, и я тоже.
     Все поставил на карту.
     Они побеждают.

     Только профессор Стюарт аккуратно рисует мне в журнале двойки за пропущенные уроки, остальные учителя добры и внимательны, прощают невыполненную домашку, хотя каждый день и высылали ее по электронной почте, рассказывают, как рады моему возвращению, мисс Нойз даже обнимает.
     Одноклассники пялятся как на опасного психа, чумное двухголовое чудовище. Веду себя тише мыши, беру на обед порцию жареной картошки и изображаю прилежного ученика.
     И все это время не переставая строю планы.
     В столовой ко мне подсаживается Даника и сует тетрадку по основам гражданского права. Волосы заплетены в две косички и перевязаны бечевкой.
     — Хочешь переписать?
     — Переписать? — Не отрываясь смотрю на тетрадь.
     — Не хочешь — не надо. — Она закатывает глаза.
     — Да нет, хочу. Как раз очень хочу. — Листаю страницы, исписанные ровным круглым почерком, вожу по буквам затянутым в перчатку пальцем.
     В голове начинает вырисовываться идея. Ухмыляюсь.
     Сэм садится с другой стороны. На тарелке у него горкой навалены старые добрые макароны с сыром.
     — Эй, хорошие новости. О чем это он?
     — Что такое?
     Пальцы знакомым почерком выводят на полях тетрадки Даники слова, планы. Не моим почерком.
     — Все думали, что ты не вернешься. То есть абсо-а-а-аютно все.
     — Спасибо. Новости хорошие — ничего не скажешь.
     — Старик, кое-кто потерял кучу денег. Мы поправили финансовое положение после тех неудачных ставок. Мы немыслимо круты!
     — Всегда говорил, что ты гений. — Удивленно трясу головой.
     Хлопаем друг друга по спине и улыбаемся как два идиота. Но Даника хмурится, и Сэм неожиданно тоже становится серьезным.
     — Ох, и еще кое-что.
     — Уже не такие хорошие новости?
     — Прости, я потеряла твою кошку, — наконец решается она.
     — Ах это? — поднимаю глаза. — С ней все в порядке. Вернулась домой.
     — В смысле?
     — Все слишком сложно, — качаю головой.
     — Попал в переплет? — интересуется сосед. — Если так — можешь нам рассказать. Старик, без обид, но ты сейчас явно не на коне.
     Даника прокашливается.
     — Сэм рассказал, что ты сболтнул ему, когда он обнаружил вас в кровати с той девчонкой. Что ты…
     Оглядываюсь по сторонам: нет, вроде никто не подслушивает.
     — Ты ей сказал, что я мастер?
     — Мы столько времени тусуемся вместе, — опускает глаза сосед, — на репетициях и вообще. Прости. Прости, пожалуйста. Знаю, сглупил.
     Конечно же, нормальные люди сплетничают, делятся секретами, особенно когда хотят произвести впечатление. Наверное, стоит расценивать это как предательство, но я испытываю облегчение. Так устал притворяться.
     — Вы, что ли, вместе? Ты его девчонка?
     — Да. — Даника смутилась, но вид у нее довольный, а Сэм, похоже, сейчас грохнется в обморок.
     — Круто. Даника, я не хотел врать твоей маме, сам не знал.
     Неправда: все равно бы соврал, просто так получилось.
     — Вы встречаетесь с той девушкой? Ну той, с которой ты спал?
     — Нет, — не могу сдержать смешок.
     — Так вы просто…
     — Нет, — поспешно мотаю головой, — ничего такого. Поверь, ничем таким мы не занимались. Во-первых, она чуток того, а во-вторых, ненавидит меня.
     — Так кто она?
     — Я думал, вам интересно, кто я.
     — Я хочу, чтобы ты мне доверял, и Сэму тоже. Ты можешь нам верить. — Она замолкает на мгновение. — Кому-то же ты должен доверять.
     Кладу голову на руки. Правильно: каков бы ни был план, мне понадобится помощь.
     — Лила Захарова.
     — Что? — Даника раскрыла рот от изумления. — Та девочка, что пропала без вести? Когда мы еще учились в средней школе?
     — Ты о ней слышала?
     — А то! — Даника подбирает у меня с тарелки кусочек картошки и кладет в рот, на перчатках остаются пятна от масла. — Кто ж о ней не слышал? Принцесса преступного клана. В новостях только об этом и говорили. Мама боялась потом меня одну на улицу отпускать. Так что с ней случилось?
     Я в нерешительности. Ну ладно, пан или пропал.
     — Ее превратили в кошку. — Мое лицо перекашивается от странной усмешки, ужасно непривычно говорить им правду.
     Даника кашляет, задыхаясь, и выплевывает недоеденную картошку.
     — В Штатах появился мастер трансформации?
     Еще через мгновение она шепчет:
     — Та самая кошка?
     — Сумасшествие какое-то. — откликается Сэм.
     — Вы, ясное дело, думаете, я вру. — Напряженно тру лоб.
     — Нет, мы вовсе так не думаем, — ерзает на стуле Даника.
     Сэм морщится: наверное, пнула его под столом.
     — Я не то имел в виду, не в смысле «ты сумасшедший», а в смысле «ого».
     — Да ладно, понимаю.
     Верят или не верят — неясно, но во мне зарождается безумная смутная надежда. Выходит, я, сам того не ведая, сделал все, чтобы втянуть их в аферу. Они уже участвовали, доверяют мне, видели в деле. Ставки повышаются, нужно пообещать им большой куш.
     Звонит мобильник, номер незнакомый.
     — Алло?
     — От тебя требуется вот что, — говорит Лила, — пойдешь на вечеринку, притворишься, что поработал над отцом, как они и планировали. Я тебе доверяю. Папа не дурак, как-нибудь сумеет подыграть.
     — Такой, значит, план?
     — Да, это твоя роль. Долго говорить не могу, так что слушай внимательно. Через несколько минут я войду с пистолетом, застрелю Антона и спасу папу. Такая моя роль. Все просто.
     Паршивый план, столько всего может случиться. Как бы ей объяснить?
     — Лила…
     — Я даже Филипа не трону, как ты и хотел.
     — Каким образом?
     — Сказала телохранителю, что он шнырял вокруг пентхауса и заметил меня. Его заперли прямо тут. Остаются только Баррон и Антон.
     «Только Баррон и Антон». Изо всех сил тру переносицу.
     — Ты говорила, оба брата останутся ни при чем.
     — Правила меняются. Только есть одна проблема.
     — Какая?
     — На вечеринку нельзя проносить оружие, мне не разрешат взять пистолет.
     — У меня нет… — Останавливаюсь на полуслове. Не самый умный поступок — вслух обсуждать пистолеты посреди школьной столовой. — У меня его нет.
     — Там будет металлодетектор. Раздобудь оружие и придумай, как его пронести.
     — Да никак.
     — Ты мне кое-что должен. — Голос у Лилы мягкий, словно пепел.
     — Знаю. — Я сдаюсь.
     Вешает трубку, а я бессмысленно пялюсь в стену столовой. Меня, интересно знать, не пытаются подставить?
     — Что случилось? — интересуется Сэм.
     — Мне пора, скоро занятия начнутся.
     — Черт с ними, с занятиями, — храбрится Даника.
     — Нет уж, только не в первый день, — качаю головой.
     — Встретимся во время перерыва на домашнее задание, — решает Сэм. — Около театра. Тогда и расскажешь все.
     По пути на урок набираю тот самый номер.
     — Она там?
     — Понятия не имею, о ком вы, — огрызается незнакомый мужской голос.
     — Передайте ей, что понадобится еще два приглашения на среду.
     — Понятия не имею…
     — Просто передайте, и все.
     Будем надеяться, что передаст.

     Облокачиваюсь о кирпичную стену и начинаю рассказ. Такое впечатление, что Даника и Сэм сдирают с меня шкуру: теперь я перед ними совершенно беззащитен. Болезненная процедура.
     Я даже не пытаюсь мухлевать, рассказываю с самого начала: каково это — быть единственным бесталанным в семье мастеров, про Лилу, как считал себя убийцей, как проснулся на крыше.
     — Вы что — все мастера?
     — Магия — это как зеленые глаза, — отвечает за меня Даника. — Иногда ты просто рождаешься таким, но если оба родителя — мастера, ребенок, скорее всего, унаследует дар. Поэтому в Австралии почти один процент населения колдует, а в США — только одна сотая процента. Австралия же была колонией для ссыльных мастеров.
     — Ух ты. — Сэм явно не ожидал такой исторической справки; я, признаться, тоже.
     Она пожимает плечами.
     — Так какой ты мастер? — спрашивает сосед.
     — Наверное, мастер удачи, — опять встревает Даника. — Самое распространенное.
     — Нет, тогда бы он сказал.
     — Кто я… совершенно не имеет значения. Проблема в том, что братья хотят заставить меня убить одного парня. А я не хочу.
     — Мастер смерти! — восклицает Сэм.
     Даника тыкает его локтем, и мой медведь-сосед ойкает от боли.
     — Слушайте, — вздыхаю я, — это правда не так уж и важно. В любом случае, ни над кем работать я не собираюсь, ясно?
     — А смыться можешь? Уехать из города? Киваю, но потом отрицательно мотаю головой.
     — Нет.
     — Ну-ка подожди, — недоумевает Сэм. — Ты знаешь, что братья хотят заставить тебя убить кого-то, и все равно собираешься остаться тут и позволить им это сделать. Какого черта?
     — Я знаю, что у меня есть голова на плечах и умные друзья. А еще знаю, что у одного из этих друзей давно руки чешутся продемонстрировать миру свои умения в области фальшивого огнестрела.
     — Ты серьезно? — У Сэма в глазах появляется жадный блеск. — Надо пропустить через штаны провода, пусковой механизм положить в карман, а еще рассчитать время, чтобы точно совпало с выстрелом. Разыгрывать жертву проклятия смерти еще проще.
     — Нет, только огнестрел.
     — Стойте, — вмешивается Даника. — Что именно ты задумал?
     — Есть пара мыслишек, — улыбаюсь как можно бесхитростнее, — грязных таких мыслишек.
     Проговариваем детали снова и снова. Сперва план кажется нелепым, но после десятого по счету обсуждения становится просто ненадежным, а потом уже и вполне сносным. Вместо ужина отправляемся на Сэмовой машине к Баррону, и я учу их взламывать замки.

     Без дедушки в кухне пусто. Комнаты кажутся слишком просторными, я скучаю по кучам хлама. Дом словно стал чужим, наполнился новыми пугающими возможностями. Завариваю кофе, раскладываю на столе чистые блокноты, разминаю пальцы. Ночь будет долгой.
     Просыпаюсь во вторник утром. Весь рукав измазан слюной, под окном гудит Сэм. Едва успеваю на ходу почистить зубы.
     — Ты прямо так и спал в одежде? — Бывший сосед протягивает мне стакан с кофе.
     О боже, опять кофе? Но приходится пить.
     — Спал?
     — У тебя лицо в чернилах.
     Опускаю солнцезащитный щиток и смотрю на себя в зеркало. Щетина еще больше отросла, глаза красные, жутко выгляжу. На этом фоне чернила на подбородке — сущий пустяк.
     На уроках я сам не свой. Мисс Нойз отводит в сторонку и интересуется, все ли в порядке дома, потом проверяет, не расширенные ли у меня зрачки. Стюарт велит побриться.
     Засыпаю прямо посреди заседания дискуссионного клуба, просыпаюсь как раз во время жаркой дискуссии — будить меня или нет. Волокусь в учебный театр, надо порепетировать с оружием.
     Набрасываюсь на ужин, а потом мы с Сэмом отправляемся на парковку.
     — Мистер Шарп, — к нам идет Валерио, — мистер Ю, надеюсь, вы не собираетесь покидать кампус?
     — Я отвезу Касселя домой.
     — У вас полчаса. — Комендант сверяется с часами.
     Дома вновь усаживаюсь за блокноты, а потом заваливаюсь спать на кушетку прямо со включенным светом. Столько еще нужно успеть! Чего я там понаписал? Сам уже не помню. Буквы кажутся совершенно незнакомыми.
     Утром снова приезжает Сэм.
     — Слушай, одолжишь машину? Вряд ли пойду сегодня в школу. Важный день.
     — Держи. — Сосед вручает мне ключи. — Когда увидишь, как моя малышка держится на дороге, непременно захочешь себе такой же катафалк.
     Отвожу его на занятия, а потом залезаю к Баррону. Вор из меня — что надо: взамен украденного оставляю другое, точно такое же.
     Еду домой и бреюсь чище любого щеголя.

     Устал до невозможности, засыпаю в четыре и просыпаюсь оттого, что Баррон трясет меня за плечо.
     — Соня.
     Брат, скрестив руки на груди, усаживается на тот самый ненавистный стул и принимается раскачиваться взад-вперед.
     — Давай одевайся, пацан. — В дверях столовой, посасывая зубочистку, стоит Антон.
     — Что вы здесь делаете? — стараюсь казаться удивленным.
     Иду на кухню и наливаю вчерашний кофе. На вкус — как будто батарейку полизал. Ничего, сойдет.
     — Мы едем на вечеринку, — кривится Баррон. — В город. Куча важных шишек, толпы отморозков.
     — Филип пролетает, — вставляет Антон. — Захаров внезапно отправил его по какому-то поручению.
     Я-то знаю, в чем дело. Антон нервничает или нет? Наверное, Лила послала ему сообщение с телефона Филипа.
     — И вы хотите, чтобы я поехал? — Изо всех сил тру глаза.
     Антон и Баррон переглядываются.
     — Ну да. Мы тебе вроде говорили.
     — Слушайте, езжайте, а я лучше займусь домашкой.
     Антон забирает у меня из рук кружку и выплевывает зубочистку прямо туда.
     — Не глупи. Пацаны вроде тебя должны не о домашке думать, а о вечеринках. Живо наверх, в душ.
     Послушно поднимаюсь по лестнице. Горячая вода иголками впивается в кожу, мышцы расслабляются. Все-таки пропустил одного паука — он притаился в уголке и караулит яйца. Намыливаю волосы. Капельки воды застревают в паутине.
     Выхожу из душа. Ванная затянута паром, дверь в комнату открыта, и Баррон подает мне полотенце. Не успеваю ни вовремя его накинуть, ни повернуться другим боком.
     — Что у тебя с ногой?
     Я же без одежды, самое время проверить на амулеты.
     — Слушай, я вообще-то голый. Моются обычно без посторонних, ты в курсе?
     — Что у тебя с ногой? — Он хватает меня за плечо.
     — Порезался. — Цепляюсь за полотенце изо всех сил.
     Протискиваюсь в дверь, но в спальне ждет Антон.
     — Держим его, — командует брат, и племянник Захарова сбивает меня с ног.
     Падаю на кровать. Могло быть и хуже. И тут Баррон, навалившись на меня, прижимает шею локтем.
     — Руки прочь!
     Полотенце куда-то делось, я воплю и вырываюсь изо всех сил. Страшно и вдобавок стыдно. Антон вытаскивает из заднего кармана нож, из черной ручки с щелчком выпрыгивает лезвие.
     — Что у нас тут? — Он тыкает прямо в покрасневшую, воспаленную рану.
     Нож впивается в ногу, и мне остается только кричать.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     — Умно. — Баррон прячет в карман все, что осталось от трех мокрых красных камешков — И долго ты морочил нам голову?
     Любой, даже самый лучший план может пойти наперекосяк. Вселенная не любит, когда ею пытаются управлять, поэтому нужно уметь импровизировать. Но чтобы план провалился с самого начала?
     — Засунь их себе в задницу. — Очень по-детски, но он мой брат — слова вырываются сами собой. — Ну, давайте отдубасьте меня хорошенько, выбейте пару зубов — в самый раз для вечеринки.
     — Он все помнит, — качает головой Антон, — Баррон, нам хана. И все благодаря тебе.
     Брат чертыхается сквозь зубы.
     — Кому ты сказал?
     — Я знаю, что мастер. Мастер трансформации! Так что это ты мне скажи, зачем было обманывать!
     Переглядываются. Оба явно в бешенстве. Наверное, хотели бы сейчас взять тайм-аут и обсудить ситуацию вдвоем в соседней комнате.
     Баррон первый берет себя в руки и присаживается на край кровати.
     — Так хотела мама. У тебя очень опасные силы. Она думала, тебе лучше не знать, пока не подрастешь. Когда ты в детстве догадался, попросила стереть память. Так все и началось.
     Оглядываю окровавленные простыни, открытую рану на ноге.
     — Так она знает? Обо всем?
     — Нет. — Брат качает головой, не обращая внимания на мрачный взгляд Антона. — Мы не хотели, чтобы она волновалась. В тюрьме и так несладко, к тому же из-за отдачи мама эмоционально нестабильна. Но с деньгами было туго еще до ее ареста, ты же знаешь.
     Медленно киваю.
     — У Филипа появился план. Киллерам платят сразу и много, а если ты надежный киллер и всегда избавляешься от трупов — можно вообще озолотиться. С твоей помощью у нас получилось. — Он как будто хвастается, словно я восхищаться должен их сообразительностью. — Благодаря Антону никто не знал, кто именно совершает убийства.
     — И я покорно соглашался? Убивать?
     — Ты был еще маленьким, — пожимает плечами брат. — Зачем травмировать ребенка? Мы делали так, что ты обо всем забывал. Пытались защитить…
     — А когда ты бил меня ногами? Это за травму не считается? А это? — показываю на окровавленную ногу. — Это ты меня так защищаешь, Баррон?
     Он беззвучно открывает рот: на этот раз ничего путного соврать не получается.
     — Филип пытался тебя защитить, — вмешивается Антон, — по ты пасть не затыкал. Никаких больше поблажек, пора взрослеть.
     Он замолкает, а потом продолжает, но уже не так уверенно:
     — В твоем возрасте я знал свое место и не перечил мастерам из знати. Мать вырезала отметины на шее, когда мне было тринадцать, и, пока не исполнилось двадцать, вскрывала их каждый год и насыпала в раны золу. Чтобы хорошо помнил, кто я такой. — Он дотрагивается до белесых шрамов. — Помнил, что боль — лучший учитель.
     — Просто скажи, кому ты разболтал, — требует Баррон.
     Честного человека нельзя обвести вокруг пальца. Только отчаявшиеся и алчные готовы все бросить ради приманки, ради того, чего они не заслуживают. Многие именно так оправдывают мошенничество, папа в том числе.
     — Хочу свою долю. — Я обращаюсь к Антону. — Если уж заработал, сам решу, куда потратить.
     — Идет.
     — Я сказал соседу по комнате, что мастер. Но не сказал, какой именно.
     — И все? И больше ничего? — Антон облегченно вздыхает, а потом принимается хохотать.
     Баррон тоже смеется, и вскоре мы уже гогочем втроем, словно я невесть какую шутку отколол.
     Шутку, в которую готовы поверить отчаявшиеся и алчные.
     — Ну и славно, — наконец успокаивается Антон. — Костюм только надень — не на школьные танцульки идем.
     Хромая, подхожу к шкафу, роюсь в рюкзаке, как будто в поисках подходящего наряда. Откладываю в сторону школьную форму, джинсы, достаю чистую белую рубашку.
     — Так это была идея Филипа? А ты просто согласился? Не очень на тебя похоже. — Пошатываясь, направляюсь к дверям. Что-то «случайно» задеваю ногой, падаю прямо на Баррона, ловкость рук и никакого мошенничества. — Черт, прости.
     — Осторожнее.
     Прислоняюсь к косяку и зеваю, прикрывая рот ладонью.
     — Ну и?… Скажешь, так прямо с Филипом и согласился?
     — Нечестно, — лицо брата искажает кривая ухмылочка, — что именно тебе достался самый ценный дар, Священный Грааль, а я всего лишь мастер памяти, гожусь, только чтобы подчищать за другими. В быту, конечно, полезно: в школе смухлевать, заставить кого-нибудь позабыть обиду, но по большому счету это ничто. Ты хоть знаешь, сколько мастеров трансформации появилось в мире за последние десять лет? Всего один. И то не факт. Ты родился с потрясающими способностями и даже не смог их оценить.
     — Я не знал!
     — Ты просто недостоин. — Он кладет мне на плечо руку без перчатки. Волоски на шее встают дыбом.

     Притворяюсь, будто вовсе не я стащил и проглотил последний целый камешек, который вырезали у меня из ноги. Может, мастером трансформации я быть и недостоин, зато карманник хоть куда.
     В конце концов нахожу в бывшей комнате родителей старый папин костюм. Мама, конечно же, ничего не выкинула, так что все пропахшие нафталином брюки и пиджаки аккуратно висят в шкафу, словно отец вот-вот вернется откуда-нибудь из долгого отпуска. Двубортный костюм, как ни странно, оказывается точно впору. В кармане полосатых штанов — смятый носовой платок, все еще пахнущий его одеколоном.
     Иду следом за Барроном и Антоном к «мерседесу», а сам сжимаю платок в кулаке.
     Антон курит одну сигарету задругой и нервно оглядывается на меня в зеркало заднего вида.
     — Помнишь, что должен делать? — спрашивает он, когда мы въезжаем в манхэттенекий туннель.
     — Ага.
     — Ты справишься. Потом, если захочешь, вырежем тебе ожерелье. И Баррону тоже.
     — Ага.
     В папином костюме я почему-то сам себе кажусь опасным.
     Сверкающие двери в ресторан распахнуты, по бокам сверяются со списком приглашенных два огромных здоровяка в солнечных очках и длинных шерстяных пальто. Женщина в переливающемся золотом платье под руку с каким-то стариком недовольно надувает губки, перед ними в очереди трое мужчин дымят сигарами. Два швейцара распахивают для нас двери «мерседеса». Один из них на вид младше меня, на мою улыбку он не отвечает.
     Охранники машут руками, мы проходим впереди всех, никаких приглашений, только проверяют, нет ли пистолетов.
     Внутри уже собралось порядочно народу. Возле бара — настоящее столпотворение, напитки передают назад, чтобы их отнесли на столики. Какие-то молодчики разливают водку.
     — За здоровье Захарова!
     — Пусть открываются сердца и выпивка льется рекой!
     — И девочки раздвигают ноги, — присоединяется Антон.
     — Антон! — Худощавый парень, ухмыляясь, протягивает рюмку. — Опаздываешь — придется догонять.
     Племянник Захарова пристально смотрит на меня, а потом уходит вместе со своей компанией. Проталкиваюсь в главную залу мимо смеющихся мастеров из разных семей. Интересно, многие из них сбежали из дома? Бросили нормальную жизнь в каком-нибудь Канзасе или Северной Каролине? Приехали в большой город и попали в руки к Захарову? Баррон следует за мной по пятам, не убирает ладонь со спины. Неприятно.
     В другом конце зала на подиуме женщина в светло-розовом костюме вещает в микрофон:
     — Вы спрашиваете себя, почему мы здесь, в Нью-Йорке, собираем деньги, чтобы поправка не прошла в Нью-Джерси. Может, лучше поберечь средства, вдруг они нам самим понадобятся, если такой закон вздумают ввести и у нас? Леди и джентльмены, если вторая поправка пройдет в одном штате, особенно в том, где проживает столько наших друзей, родственников, то она пройдет и в других. Нужно защитить право соседей на частную жизнь, иначе некому потом будет защищать наши права.
     Мимо проходит красивая девушка в черном платье, темно-русые кудряшки заколоты стразами. Пожалуй, улыбается она чересчур широко. Еле сдерживаюсь, чтобы не сказать комплимент.
     — Привет, — томно говорит Даника. — Помнишь меня?
     Чуть не закатываю глаза — ну зачем же так переигрывать?
     — Это мой брат Баррон. Баррон, это Дани.
     — Привет, Дани. — Он переводит взгляд с меня на нее.
     — Я его обыграла в шахматы, когда был турнир между школами. — Даника слегка приукрасила нашу легенду.
     — Правда? — Брат, кажется, расслабился, улыбается во весь рот. — Какая умная девочка!
     Она бледнеет. Баррон выглядит таким проницательным, да еще этот костюм, холодный взгляд, ангельские кудри. Вряд ли с Даникой когда-нибудь флиртовали такие смазливые социопаты, как мой братец.
     — Умная… — запинается она. — Довольно умная.
     — Можно, мы поговорим минутку? Наедине.
     — Я принесу еды, — кивает Баррон. — Про время не забудь, шахматист.
     — Не забуду.
     Все мышцы скрутило от напряжения. Он сжимает мое плечо, так приятно, по-братски.
     — Так ты готов?
     — Буду готов. — Стараюсь не смотреть ему в глаза, иначе точно увидит, как задевает меня показное дружелюбие теперь, когда я знаю правду.
     — Крутой парень.
     Он отходит к самоварам и подносам, уставленным селедкой, рыбой под рубиново-красным соусом и разнообразными пирожками.
     Даника прижимается ко мне, сует под пиджак обвязанный проводами пакет с кровью и шепчет:
     — Мы передали Лиле все, что нужно. Невольно поднимаю глаза. Желудок сжимается.
     — Ты с ней говорила?
     — Нет, но с ней сейчас Сэм. Лила явно не в восторге от нашего бутафорского пистолета. Сэм его до сих пор клеит.
     — Она знает, что нужно делать? — Хорошо представляю себе ее жестокую кривую усмешку.
     — Да. Сэм наверняка объяснил все тысячу раз. Просил проверить, хорошо ли ты помнишь, как подсоединять провода к пусковому устройству.
     — Думаю, да. Я…
     — Кассель Шарп.
     Поворачиваюсь.
     На дедушке коричневый костюм, украшенная пером шляпа лихо сползает на ухо.
     — Какого черта ты тут делаешь? Потрудись-ка объясниться.
     Вчера мы обсуждали схему во всех подробностях, но я совсем забыл про деда. Идиот, настоящий идиот, не способный ничего спланировать. Конечно, он явился на вечеринку. Где ему еще, спрашивается, быть?
     Чудно. По-моему, сегодня наперекосяк идет решительно все.
     — Меня Баррон привел. Что — нельзя после школы повеселиться? Да брось, почти семейное торжество.
     Дед внимательно оглядывает зал, словно ищет потерянную тень.
     — Отправляйся домой. Немедленно.
     — Ну ладно, — успокаивающе поднимаю руки. — Только съем чего-нибудь и сразу домой.
     Даника пятится к бару и подмигивает мне: дескать, молодец, все под контролем. Как же!
     — Нет, — упрямится старик. — Дуй немедленно на выход, я тебя отвезу домой.
     — Да в чем дело? Я же прилично себя веду.
     — Надо было позвонить мне, вот в чем дело. Я же записку оставил. Тебе не следует здесь находиться, понял?
     На нас оглядывается мужчина в черном костюме, улыбается, поблескивая золотым зубом.
     Конечно, знакомая история: непослушный внук, сварливый дедушка. Только вот старик как с цепи сорвался.
     — Ладно. — Смотрю на часы: десять минут одиннадцатого. — Объясни, что происходит.
     — Объясню по дороге.
     Он хватает меня под руку. Не могу вырваться, мышцы не слушаются: слишком часто за последние несколько дней мне выламывали руки. Шествуем к выходу, около бара удается привлечь внимание Антона.
     — Смотри, кто пришел. Ты же знаешь деда?
     Антон злобно прищуривается, старика он явно знает и недолюбливает. Оцинкованная стойка уставлена рюмками, рядом пустая бутылка из под «Пшеничной».
     — Зашел старых друзей проведать, мы уже уходим.
     — Только не Кассель. Он же еще не выпил.
     Племянник Захарова наливает мне рюмку. Несколько молодых мастеров тут же переключают на нас внимание, принимаются мерить меня оценивающими взглядами.
     Глаза у Антона горят, в любезной полуулыбке читается напряжение, он с обманчивым спокойствием облокотился на стойку. Настоящий вожак должен уметь подчинять таких, как мой дедушка. Антон не может уступить старику на глазах у всех. Будущему главе клана представился случай показать себя, а тут как раз я под руку подвернулся.
     — Выпей.
     — Ему только семнадцать.
     Парни хохочут. Опрокидываю в себя рюмку. Водка обжигает горло и согревает желудок. Кашляю. Смех еще громче.
     — Всегда так, — говорит кто-то, — первая хуже всего.
     — Неправда. — Антон наливает еще одну. — Хуже всего вторая: ведь уже понятно, чего ждать.
     — Валяй, — соглашается дед. — Еще одну, и мы уходим.
     На часах двадцать минут одиннадцатого. Вторая рюмка прожигает все нутро. Один из парней хлопает меня по спине.
     — Да ладно вам, — уговаривает он. — Пускай пацан остается. Мы за ним присмотрим.
     — Кассель, — голос у деда укоризненный, — ты же не хочешь завтра проспать свою распрекрасную школу.
     — Я с Барроном приехал — Наливаю себе третью рюмку, Антоновы дружки в восторге.
     — Ты поедешь со мной, — цедит старик сквозь зубы.
     В третий раз водка на вкус как вода. Отхожу от бара и старательно спотыкаюсь. Меня наполняет лихая уверенность. Так и хочется сказать им: «Я Кассель Шарп, самый умный, обо всем подумал».
     — Ты в порядке?
     Антон пытается понять, насколько я пьян. Все его планы зависят от меня. Старательно пытаюсь изобразить бессмысленный взгляд: пускай побесится, не мне же одному страдать.
     — В машине проспится. — Дед тянет меня к дверям, проталкиваясь сквозь толпу.
     — Дай только в туалет схожу. На секунду.
     Старик, похоже, сейчас лопнет со злости.
     — Да ладно. Ехать-то нам долго.
     На часах пол-одиннадцатого. Антон сейчас займет свое место подле дяди. Баррон, наверное, уже меня разыскивает. Только мы точно не знаем, когда Захаров отправится в туалет. У него, может, мочевой пузырь резиновый.
     — Я пойду с тобой.
     — Слушай, уж пописать меня отпусти. Обещаю не буянить, ладно?
     — Ну конечно. Нет, не отпущу.
     Проходим мимо кухни в темную дальнюю часть ресторана. Оглядываюсь: на Захарове повисла какая-то красотка с длинными золотистыми волосами, рубиновые серьги сияют гораздо ярче его бледно-розового камня. Вокруг все расшаркиваются, пожимают руки в перчатках, обещают дать денег для фонда.
     И тут в толпе я замечаю ее. Лила? В свете люстры волосы кажутся белоснежными, губы накрашены кроваво-красной помадой.
     Ей нельзя здесь быть, слишком рано, из-за нее все сорвется.
     Резко поворачиваюсь к столам с едой, к ней, но Лила уже исчезла.
     — Теперь-то что? — ворчит дед. Запихиваю в рот сырник.
     — Пытаюсь перехватить что-нибудь поесть, вот что. Ты же совсем спятил — тащишь меня куда-то.
     — Я знаю: ты тянешь время — постоянно смотришь на часы. Кассель, завязывай со своими глупостями. Писай или не писай, и поехали.
     — Ладно.
     Заходим в туалет. Без двадцати одиннадцать. Сколько еще получится тянуть кота за хвост?
     У зеркала причесываются несколько мужчин. Около раковины тощий блондин с припухшими веками нюхает кокаин, он даже не оборачивается в сторону двери. Запираюсь в первой кабинке, усаживаюсь на крышку унитаза и пытаюсь успокоиться.
     Десять сорок три.
     Лила, интересно, специально вышла? Хочет все провалить? А это вообще она была или у меня уже галлюцинации на нервной почве?
     Снимаю пиджак, расстегиваю рубашку и приклеиваю скотчем пакет с фальшивой кровью, прямо на голую кожу. Потом ведь сдирать придется вместе с волосами, но сейчас лучше об этом не думать. Протягиваю провод, слегка надрываю карман брюк. Еще немного скотча. Десять сорок семь.
     За бачком приклеена бутылка с рвотой. Кто же из них согласился на эту приятную процедуру? Улыбаюсь.
     Десять сорок восемь. Подсоединяю пусковое устройство.
     — Ты там жив? — интересуется дед, кто-то хихикает.
     — Секундочку.
     Нарочито громко прокашливаюсь и выливаю в унитаз половину содержимого бутылки. Три дня эта дрянь простояла. Кабинку наполняет отвратительный резкий запах. Меня, наверное, сейчас вырвет по-настоящему.
     Выливаю остатки и аккуратно приклеиваю бутылку обратно за бачок. Теперь нужно наклониться над унитазом. Мерзость. Снова сводит желудок.
     — Кассель, все в порядке? — Теперь у деда голос взволнованный.
     Все в норме. — Сплевываю, спускаю воду, застегиваю рубашку и накидываю пиджак. Открывается дверь, Антон кричит:
     — Все на выход. Нам нужен туалет.
     Пошатываясь от облегчения, выхожу из кабинки и облокачиваюсь о дверь. Мои манипуляции с бутылкой и так уже почти всех распугали, мимо Антона протискиваются последние запоздавшие — пара мужчин и любитель кокаина. Около раковины стоит Захаров.
     — Дези Сингер, — он вытирает рот рукой, — сколько лет, сколько зим.
     — Превосходная вечеринка. — Дедушка торжественно кивает Захарову, только что не кланяется. — Не знал, что ты занялся политикой.
     — Раз нарушаешь законы, умей их контролировать. Кто, как не мы, в конце концов.
     — Говорят, самые прожженные плуты рано или поздно уходят в политику.
     Захаров улыбается, но вдруг замечает меня и вмиг становится серьезным.
     — Здесь никого не должно быть, — говорит он Антону.
     — Простите, — качаю головой. — Напился немного. Такая вечеринка, сэр.
     Дед было хватает меня за руку, но вмешивается Антон.
     — Младший братишка Филипа. — Он ухмыляется, словно удачно пошутил. — Порадуйте пацана.
     Его дядя медленно протягивает мне руку.
     — Кассель, правильно?
     — Ничего, сэр. — Наши взгляды встречаются. — Можете не жать, если не хотите.
     — Давай-давай. — Он по-прежнему не отрывает от меня глаз.
     Беру протянутую руку, накрываю его запястье левой ладонью, просовываю пальцы под манжет и дотрагиваюсь до кожи через дырочку в перчатке. Захаров открывает рот от изумления, словно получил удар током, отшатывается. Дергаю его на себя и шепчу прямо в ухо:
     — Притворитесь мертвым. Ваше сердце только что превратилось в камень.
     Старик делает пару неуверенных шагов и потрясение оглядывается на Антона. Неужели сейчас что-нибудь скажет? Тогда мне крышка. Но Захаров резко наклоняется, цепляясь за дверь кабинки, откидывается, ударяется головой о сушилку для рук, беззвучно открывает и закрывает рот, а потом сползает по стене, вцепившись в воротник рубашки.
     Мы все стоим и смотрим, как он хватает ртом воздух.
     Захаров сам аферист почище многих.
     — Что ты наделал? — кричит дедушка. — Кассель, верни все как было. Что ты…
     Он смотрит так, словно видит меня впервые в жизни.
     — Заткнись, старик. — Антон со всей силы ударяет кулаком по двери кабинки, прямо у деда над головой.
     Еле сдерживаюсь, чтобы не броситься на него: времени нет. Нужно изобразить отдачу.
     Концентрируюсь, представляю, как на меня самого обрушивается меч, пытаюсь вновь почувствовать магию — магию, которую провоцирует опасность.
     Нужно психануть хорошенько. Вспоминаю Лилу, как стоял над ней с ножом; вспоминаю ужас и опустошающую ненависть к себе. Фальшивая память — сильная штука.
     Голова чуть дергается от усилий, и плоть вдруг становится жидкой, тягучей. Пусть моя рука превратится в руку отца. Рисую в уме мозолистые ладони, огрубевшие пальцы.
     Славное дополнение к его костюму.
     Маленькая трансформация; надеюсь, и отдача получится слабой.
     Тело содрогается, пытаюсь прислониться спиной к стене, но ноги не слушаются, они как будто вытянулись, растаяли.
     Антон достает выкидной нож-бабочку — лезвие вспыхивает на свету, словно рыбья чешуя, — наклоняется над дядей и осторожно срезает с галстука розовый самоцвет.
     — Теперь все пойдет по-другому. — Он кладет Бриллиант Бессмертия в карман и поворачивается ко мне, все еще сжимая нож.
     У него свой план? Мне конец.
     — Наверняка не помнишь, — голос у Антона тихий и зловещий, — но ты сделал мне амулет. Так что даже не пытайся надо мной работать.
     Работать! Да я сейчас только и могу, что ползать на коленях. Тело сотрясается в судорогах. Перед глазами все дрожит и расплывается, но я вижу, как дедушка склонился над Захаровым.
     На спине вырастают плавники, у меня теперь пять, нет, шесть рук, голова мотается в разные стороны, язык раздвоился, как у змеи, кости выламываются из суставов. Смотрю на потолок тысячью одновременно моргающих глаз. Скоро все кончится, кончится. Но отдача все не проходит.
     — Ты преданный мастер, — Антон подходит к дедушке, — поэтому мне очень неприятно так поступать.
     — Стой, где стоишь, — огрызается тот.
     Антон качает головой.
     — Я рад, что Филипу не придется это видеть. Он бы не понял, но ты-то все понимаешь, старик? Глава клана не может позволить, чтобы о нем болтали невесть что.
     Надо перевернуться, но ноги стали копытами и с грохотом бьют по кафельному полу. Как на них ходить? Пытаюсь закричать, но голос не слушается: я чирикаю по-птичьи. На лице, похоже, вырос клюв.
     — Прощай, — говорит Антон дедушке. — Сейчас я войду в историю.
     Кто-то колотит в дверь. Нож замирает у самого дедушкиного горла.
     — Это Баррон, — кричат с той стороны. — Открывайте.
     — Я открою дверь, — командует дед. — Убери нож. Если я кому-то и предан, так это вон тому мальчонке на полу. И если у тебя на него планы — подумай хорошенько.
     — Антон! — Чертовски трудно выговаривать слова длинным извивающимся языком. — Дверь!
     Он оглядывается на меня, прячет лезвие в рукоятку и идет открывать.
     Надо скорее убрать трансформированную руку в карман.
     Входит Баррон. Двигается он нехотя, словно его подталкивают сзади.
     — Руки держи на виду! — слышится девичий голос.
     На Лиле немыслимо короткое, облегающее красное платье и никаких украшений — только огромный серебристый пистолет, сверкающий в свете лампы. Дверь захлопывается. Внушительное получилось оружие. Она направляет его на Антона.
     Тот беззвучно открывает рот, безуспешно пытаясь выговорить ее имя.
     — Ты меня слышал.
     — Он убил твоего отца. — Антон указывает на меня сложенным ножом. — Не я, это он.
     Лила переводит взгляд с него на тело Захарова и целится в меня.
     Нащупываю мешок с кровью под рубашкой. Только бы пальцы не изменили форму. Язык вроде бы стал прежним:
     — Ты не понимаешь, я не хотел…
     — Я устала от бесконечных оправданий. — Пистолет в руках у Лилы дрожит. — Ты сам не знал, что делаешь. Ты не помнишь. Ты не хотел.
     По-моему, сейчас она говорит вполне искренне. Пытаюсь подняться.
     — Лила…
     — Заткнись, Кассель.
     Она стреляет.
     По рубашке растекается кровь.
     Хватаю ртом воздух и закрываю глаза.
     Дедушка выдыхает мое имя.
     Да уж, всего один выстрел, и ты король вечеринки.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Больно. Так и думал, что будет больно, но из меня буквально дух вышибло. Мокрая от «крови» рубашка прилипла к телу.
     Пытаюсь восстановить дыхание. Все уже почти вернулось в норму, отдача закончилась. Придется закрыть глаза: Антон должен поверить в наше маленькое представление. Ну я хотя бы услышу, что происходит.
     — Вы оба, лицом к раковине. Руки держите на виду, — командует Лила.
     Слышу шаги. Где-то в углу кряхтит дедушка. Как же хочется открыть глаза!
     — Как ты здесь оказалась? — интересуется Aнтон.
     — А что, разве сам не знаешь? — тихо и угрожающе спрашивает она. — Пешком пришла. Из Уоллингфорда. На маленьких кошачьих лапках.
     Как можно более незаметно перемещаю центр тяжести, чтобы потом удобнее было встать. Работа мошенника немного напоминает работу фокусника — надо перенаправить всеобщее внимание. Зрители, затаив дыхание, наблюдают, как волшебник вытаскивает из шляпы кролика, а на самом деле он в это время распиливает надвое ассистентку. Один трюк вместо другого, а вы и не заметили.
     Думаете, я умираю? Не тут-то было. На самом деле я лежу на полу и потешаюсь.
     Обожаю аферы и сам себя за это ненавижу. Ненавижу, когда от прилива адреналина захлестывает головокружительная радость. Я не очень хороший человек.
     Но как чертовски приятно обставить Антона и Баррона.
     Чьи-то шаги.
     — Лила, прости, — умоляет Антон. — Я знаю…
     — Тебе следовало убить меня тогда.
     Кто-то дотрагивается до плеча, и я еле сдерживаюсь, чтобы не дернуться. Шероховатые пальцы нащупывают пульс на шее. Этот кто-то без перчаток. Отсутствие пульса подделать невозможно, а если он расстегнет рубашку, то обязательно увидит провода.
     — Ну ты и пройдоха, Кассель Шарп, — шепчет дедушка.
     «Рожица смазливая, а самого черта обдурит». Сдерживаю довольную улыбку.
     — Отдай пистолет, — требует Антон.
     Рискую чуть-чуть приоткрыть глаза. У него в руке нож.
     — Ты не выстрелишь.
     — Повернись к раковине!
     Он роняет нож и выбивает оружие у нее из рук. Пистолет скользит по полу, Лила и Антон одновременно бросаются за ним, но племянник Захарова оказывается первым. Пытаюсь встать, но дедушка крепко меня держит.
     Антон поднимает пистолет и трижды стреляет ей прямо в грудь.
     Лила шатается, но проводов на ней нет — так что не получается ни крови, ни выстрела, «пули» отскакивают и катятся по полу.
     Мы раскрыты.
     Антон непонимающе смотрит на нее, на оружие в своей руке, на меня. Я широко открываю глаза.
     — Я тебя убью! — рычит племянник Захарова и отбрасывает фальшивый пистолет с такой силой, что от удара раскалывается кафельная плитка.
     Дело плохо.
     Между нами встает дедушка, я пытаюсь оттолкнуть его в сторону. Но тут в неожиданно наступившей тишине с другого конца туалета слышится голос:
     — Достаточно.
     Захаров, пошатываясь, поднимается на ноги и мотает головой, разминая затекшую шею. Антон шарахается, как будто увидел привидение. Остальные не двигаются.
     — Ты разыграл меня, — неуверенно говорит Баррон, наставив на меня палец.
     — Все вы тут играете в игрушки, — усмехается Захаров. — Точно как в детстве. Размахиваете водяными пистолетиками.
     — Но почему… Как вы узнали? — запинается Антон. — Почему притворялись?
     — Никогда бы не поверил, — морщится тот, — что ты, Антон, предашь семью, захочешь убрать меня. Я же именно тебя собирался сделать наследником.
     Он оглядывается на дедушку:
     — Получается, никто больше не ценит семейные узы?
     Дед молча переводит взгляд с меня на брата. Антон делает два шага по направлению к дяде. Лицо у него перекосилось. Баррон подбирает нож и вертит его в руках, выкидывая и вновь убирая лезвие. Я перекатываюсь на бок, поскальзываюсь в луже фальшивой крови и наконец умудряюсь подняться на колени.
     — Вам не уйти отсюда живым, — говорит Антон дяде и делает Баррону знак рукой.
     У меня в рукаве остался последний козырь, зато какой. Встаю. Точно как тогда, на крыше Смит-холла — стоит чуть оступиться, и ты покойник.
     — Я тебя не боюсь. — Захаров смотрит на племянника. — Чтобы вот так убить человека, требуется мужество. У тебя кишка тонка.
     — Заткнись. Баррон, отдай нож. Я покажу ему.
     Лила бросается к Антону, но Захаров успевает схватить дочь за руку.
     — Я убью тебя! — кричит Лила двоюродному брату, губы скривились в презрительной усмешке, в глазах тлеет огонь.
     Баррон улыбается и наставляет клинок на Антона.
     — Убери. — Антон отталкивает его руку. — Чего ты ждешь? Отдай нож.
     — Я все делаю правильно. Извини.
     Глубоко вздыхаю и захлопываю мышеловку:
     — Мы уже давно обо всем договорились с Захаровым, правда, сэр?
     Тот смеривает меня тяжелым взглядом. Сыт уже, наверное, по горло моими фокусами, но сейчас важнее всего нож. Он еще крепче сжимает руку Лилы.
     — Правда.
     Баррон кивает.
     — Не может быть. — Антон поворачивается к брату. — Почему? Если даже ты решился подставить меня, то Филипа уж точно бы не подставил.
     — А он с нами заодно — Баррон крутит в руках нож, и лезвие ярко вспыхивает на свету.
     — Филип никогда бы меня не предал. Никогда. Мы вместе все спланировали, много лет назад.
     — В таком случае, — пожимает плечами Баррон, — где он сейчас? Почему не здесь? Не с тобой?
     Антон оглядывается на меня.
     — Не может быть.
     — Почему же? — Лила тоже бросает взгляд в мою сторону. — Только тебе можно предавать? Думаешь, врать умеешь ты один?
     Антон явно в замешательстве, пытается решить, что делать дальше.
     — Нужно было удостовериться, что ты действительно собрался убрать главу клана. — Баррон говорит уверенно, без малейшей запинки.
     — Идиот, он же тебя убьет. — Голос у Антона потерянный. — Ты просчитался: похитил его дочь — и теперь точно покойник. Мы все покойники.
     — Нас он простил. Мы с Филипом заключили с ним сделку. Важнее всего было доказать твое предательство. Мы-то никто, а вот ты — его племянник.
     Захаров фыркает и качает головой, потом забирает у Баррона нож. Только сейчас я понимаю, что все это время задерживал дыхание.
     — Антон, — он почти неохотно выпускает руку дочери, — ты остался один. Пора признать поражение. На пол. Лила, позови Стенли, скажи, тут кое с чем надо разобраться.
     Она вытирает руки о платье и идет к дверям, не глядя никому из нас в глаза. Пытаюсь поймать ее взгляд, но тщетно.
     Зато Захаров смотрит прямо на меня и кивает. Отлично понимает, что я его переиграл, хотя и не может взять в толк, как именно. Кажется, я продемонстрировал свои способности во всей красе.
     — Спасибо, Баррон. И конечно, Кассель. — Он благодарит нас сквозь зубы. — Идите с Лилой и подождите меня на кухне. Мы еще не закончили. Дези, проследи, чтобы никто никуда не разбежался.
     — Это все ты, — шипит Антон. — Твоя работа. Все из-за тебя.
     — Ты сам сделал из себя идиота. Наверное, следовало промолчать, но я уже не очень хорошо соображаю, да и голова идет кругом от облегчения. К тому же язык за зубами держать никогда не умел.
     Антон бросается на меня, а я не успеваю увернуться. Мы падаем в одну из кабинок, стукаюсь головой о кафель. Дедушка хватает молодого Захарова за шею, словно собирается оттащить. Но как оттащить такого бугая?
     Антон бьет прямо в скулу. Выпрямляюсь и ударяю его головой, в глазах темнеет от боли. Он выгибается, замахивается снова, но тут взгляд его тускнеет, и на меня обрушивается тяжелое обмякшее тело.
     Пытаюсь вылезти из-под него, изо всех сил извиваюсь на грязном полу. Губы у Антона синие, лицо покрылось смертельной бледностью.
     Мертв.
     Он мертв.
     Недоуменно таращусь на труп. Лила вытирает мне рот куском туалетной бумаги, а я даже не заметил кровь.
     — Лила, — командует Захаров, — иди же. Мне нужно, чтобы ты позвала Стенли.
     — Сам себя не боишься перехитрить? — спрашивает она меня шепотом и отправляется выполнять поручение отца.
     Дедушка баюкает руку.
     — Ты как? — Опираясь о стену, с трудом встаю на ноги.
     — Со мной все будет в порядке, только бы выбраться из этого проклятого туалета, — отвечает дед. На правой руке у него нет перчатки, ноготь на безымянном пальце потемнел, и чернота стремительно распространяется дальше. — Ох.
     — Он только что спас мне жизнь.
     — Что? — смеется старик. — Не думал, что я еще на такое способен?
     Да, стыдно признаться, я и правда забыл, что он мастер смерти. Всегда думал об этом в прошедшем времени, но дед прикончил Антона одним прикосновением: просто дотронулся и убил.
     — Надо было все мне рассказать, я бы помог. Подслушал их разговор в ту ночь, когда меня напоили снотворным.
     — Лила, Баррон, — распоряжается Захаров, — пошли. Пусть Кассель и Дези приведут себя в порядок. Но никуда не уходите.
     Киваю.
     — Тебе многое придется объяснить, — ворчит дед.
     Я все еще прижимаю к щеке туалетную бумагу. Настоящая кровь из разбитого рта капает на рубашку прямо на пятна фальшивой крови. Оглядываюсь на труп Антона.
     — Ты думал, я все еще под действием проклятия памяти? Именно поэтому пытался увести из ресторана?
     — А что мне было думать? Как я должен был догадаться, что вы трое состряпали такой запутанный план? Да еще и Захарова подключили.
     — Ничего подобного, — ухмыляюсь собственному отражению. — Я просто подделал барроновские блокноты. Он ведь верит всему, что там написано. А что ему остается — с такой потерей памяти.
     Вот чем я занимался последние два дня, вернее две ночи. Так хорошо знаю его почерк, что подделать записи не составило труда, страницу за страницей. Выдумал для Баррона новую жизнь, в которой он спасал главу клана, — ведь это был отец Лилы. Жизнь, в которой мы с братьями трудились заодно, преследуя благородные цели.
     Лучше всего получается врать, когда и сам бы рад поверить в собственную ложь.
     Дед недоуменно хмурится, а потом лицо у него вытягивается, и он потрясенно качает головой.
     — Так он не обсуждал все это с Захаровым?
     — Нет, но думает, что обсуждал.
     — А ты обсуждал это с Захаровым?
     — Лила хотела справиться без посторонней помощи. Так что — нет, не обсуждал.
     — Час от часу не легче, — стонет дедушка.
     В последний раз смотрю на тело. Что это блестит возле левой руки Антона? Та самая булавка для галстука: выпала, наверное, из кармана. Подбираю ее. В дверях стоит Захаров, а я даже не заметил, как он вошел.
     — Кассель Шарп, — говорит он устало, — дочь сказала, это была ее идея.
     — Да, но с настоящим пистолетом получилось бы лучше.
     Он фыркает.
     — Раз уж это она все придумала, не стану тебя убивать, хоть ты и трогал меня голыми руками. Просто скажи, как давно ты знаешь о даре трансформации?
     Открываю рот, чтобы возразить. Я над ним не работал, почему тогда он так уверен? Но вдруг вспоминаю отдачу — как корчился на полу, превращаясь во все подряд.
     — Не очень давно.
     — А ты знал? — Захаров обращается к деду.
     — Мать просила ему не говорить, пока не повзрослеет. Собиралась все рассказать после освобождения. Кассель, такой талант многие хотели бы использовать. Я не совсем согласен с твоей матерью, но она умная женщина и…
     — Знаю, дед.
     Захаров как будто что-то высчитывает в уме.
     — Давай расставим все точки над Я не желаю оставлять ни Баррона, ни Филипа в живых.
     Киваю, ведь он явно не закончил.
     — Дези прав: твой талант многие бы хотели использовать. Теперь ты принадлежишь мне. Пока работаешь на меня — не трогаю твоих братьев, понятно?
     Опять киваю. Следовало бы сказать, что мне все равно, плевать на братьев, но я молчу. «Только родные любят по-настоящему» — наверное, это правда.
     — Тогда мы в расчете. Но только пока. Ступай на кухню; может, найдут тебе чистую рубашку.
     Дед натягивает правую перчатку, теперь на ней тоже палец болтается.
     — Я тут подобрал… — Протягиваю Захарову розовый самоцвет и только тут замечаю одну странность: у камня откололся уголок.
     — Еще раз спасибо, Кассель, — натянуто улыбается тот.
     Киваю, стараясь не показать, что все понял. Бриллиант Бессмертия не может никого защитить — ведь это простая стекляшка.
     Вечеринка в самом разгаре. На меня обрушивается целая волна звуков: смех, музыка, торжественные речи, наверное, весь этот гвалт заглушил выстрелы. Смерть Антона, вообще все произошедшее кажется нереальным. Вокруг сияют огни, искрятся бокалы с шампанским.
     — Кассель! — Ко мне бросается Даника. — Ты живой?
     — Мы волновались, — вторит Сэм. — Вы проторчали там целую вечность.
     — Да все в порядке. По мне разве не видно?
     — Да уж, стоишь посреди ресторана весь в крови. Что-то определенно не в порядке.
     — Сюда. — Захаров показывает на кухню.
     — Мы с тобой, — настаивает Даника.
     Я так устал, щека пульсирует от боли, по-прежнему ноют ребра. Где же Лила?
     — Ладно, пошли.
     Люди спешно расступаются перед нами. Видимо, я действительно выгляжу неважно.
     В кухне не протолкнуться от официантов с подносами: блины с икрой, чесночные гренки, крошечные пирожные с засахаренными дольками лимона.
     В желудке, к моему удивлению, начинает бурчать. У меня на глазах только что убили человека, как можно хотеть есть после такого? Но я просто умираю с голоду.
     У дальней стены двое громил держат за руки Филипа. Это Лила приказала его привести или Захаров?
     Брат замечает меня, и лицо его искажается от ярости.
     — Ты все у меня отнял! — кричит он. — Мауру, сына, будущее. Абсолютно все!
     Пожалуй, что так. Сказать, что я сожалею?
     — Ну ты и влип, верно?
     Он рвется ко мне, но телохранители держат крепко: волноваться не о чем. Даника уводит меня к раковинам.
     — Еще пожалеешь, что на свет родился! — вопит Филип.
     Пусть надрывается.
     Нас уже поджидает Лила. В одной руке — бутылка водки, в другой — лоскут ткани.
     — Залезай-ка.
     Покорно забираюсь на стойку, отодвигая в сторону миску с мукой и лопатку. Филип еще что-то кричит, но голос его доносится как будто издалека. Улыбаюсь.
     — Лила, это Даника. С Сэмом вы уже вроде знакомы. Мои школьные друзья.
     — Послушай, он что — правда назвал нас друзьями? — изумляется сосед, его подруга смеется.
     Лила смачивает ткань водкой.
     — Прости, что не рассказал весь план, про Баррона.
     — Залез в его блокноты и что-то там наворотил?
     Улыбается в ответ на мой удивленный взгляд.
     — Я там три года прожила, помнишь? И видела эти его тетрадки. Умно.
     Она прижимает салфетку к моей щеке. Из горла вырывается шипение — как щиплет!
     — Ой. Задира.
     Улыбка делается еще шире, Лила наклоняется ко мне:
     — Я знаю, кто я. И знаю: тебе это нравится.
     Сэм хихикает. Ну и что?
     Мне и правда нравится.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Следующие две недели я, не разгибаясь, сижу над пропущенными уроками. Даника с Сэмом помогают: мы проводим целые дни в библиотеке, а после они отправляются в общежитие, а я — домой. Столько времени торчу в школе, что дед помогает раздобыть собственную машину: один его друг за два куска продает мне «мерседес турбо» 1980 года.
     Ездит он так себе, но Сэм обещал перевести его на растительное топливо. Сосед занял со своим катафалком первое место в штате на какой-то научной выставке. Говорит, перепаяем мою тачку и займем первое место в стране. А пока я каждый раз молюсь, чтобы не заглох мотор.
     Во вторник после уроков обнаруживаю на школьной парковке Баррона. Брат прислонился к моей машине и крутит на пальце ключи. Мотоцикл стоит неподалеку.
     — Чего тебе?
     — Пицца на ужин.
     Смотрю на него как на умалишенного.
     — Сегодня же вторник, — в свою очередь удивляется брат.
     Вот так всегда и бывает: второпях подделываешь целый год чужой жизни и невольно даешь волю собственным фантазиям. Хотел вписать только необходимую информацию, но пустые места тоже надо было чем-то заполнить. Например, дружбой, о которой я раньше мечтал.
     Теперь Баррон приехал сюда, и я не знаю, куда деваться. Он ведь верит, что мы каждый вторник вместе едим пиццу и болтаем о жизни.
     — Ладно, я поведу машину. Заказываем пиццу с сыром, ветчиной и пепперони. Ресторанчик маленький, пластиковые столики отделены друг от друга перегородками, и над каждым висит небольшой музыкальный автомат. Обильно посыпаю свой кусок перцем.
     — Я возвращаюсь в Принстон, надо все-таки доучиться. — Брат грызет кусочек чесночного хлеба. — Мама-то наконец выходит. Хотя думаю, ей скоро опять понадобится адвокат.
     Получится ли у него вернуться? Заполнить юриспруденцией многочисленные дырки в голове? Он вполне сможет нормально учиться, если снова не начнет колдовать. Вот именно — если.
     — А когда именно ее выпустят?
     — Вроде в пятницу. Но дату уже дважды меняли, так что наверняка сказать не берусь. Нужно, пожалуй, торт купить, на всякий случай. Если что — сами его и съедим.
     Странная штука — память. Баррон ведет себя как ни в чем не бывало, словно мы с ним друзья. Он ведь не помнит, как ненавидел меня. А может, помнит неприязнь, но уговаривает себя, что все равно любит младшего брата. Но я-то так не могу: я ничего не забыл и еле сдерживаюсь, чтобы не придушить его прямо тут.
     — Как думаешь, что она будет делать после освобождения?
     — Тут же начнет во все вмешиваться, — смеется брат. — А ты как хотел? Сразу же примется кроить все по-своему. Остается только молиться, чтобы это «по-своему» не очень расходилось с нашими планами.
     Допиваю лимонад через соломинку и вытираю жир с перчаток. Превратить Баррона в кусок пиццы и скормить вон тем детишкам?

     Но все-таки приятно иметь брата, с которым можно поболтать о жизни.
     Держи друзей близко к себе, а врагов — еще ближе.
     Захаров так говорит. Он распорядился, чтобы Филип по-прежнему работал на семью, ведь так за ним легче приглядывать. Из криминальных кланов обычно не уходят на пенсию — живыми, во всяком случае, так что чему тут удивляться?
     Я спрашивал про Филипа у дедушки, но тот только хмыкнул в ответ.
     В среду звонит Лила. Номер незнакомый.
     — Алло.
     — Сам ты алло. — Голос у нее счастливый. — Хочешь встретиться?
     — Да. — Сердце бьется как сумасшедшее, непослушными от волнения руками перевешиваю сумку на другое плечо.
     — Тогда встречаемся в городе. Выпьем горячего шоколада, а потом, так уж и быть — обыграешь меня в какую-нибудь видеоигру. Все-таки четыре года не практиковалась, надо тряхнуть стариной.
     — Так отделаю — над тобой собственный аватар потешаться будет.
     — Сопляк. Увидимся в субботу.
     Она вешает трубку, а я до конца дня улыбаюсь во весь рот.

     В пятницу в обеденный перерыв выхожу на улицу. Погода теплая, и многие ученики решили перекусить прямо на лужайке. Сэм и Даника сидят на траве в компании Йохана Шварца, Джилл Пирсон-Уайт и Чайавата Тервейла. Даника машет мне рукой.
     Жестом приветствую их и отхожу подальше, к зарослям кустарника. Я тщательно обдумывал все произошедшее — остался один неразрешенный вопрос.
     Достаю мобильник и набираю номер. Вряд ли кто-нибудь ответит.
     — Клиника доктора Черчилля.
     — Маура, это Кассель.
     — Кассель, а я все гадала, когда ты позвонишь. Знаешь, я счастливее всех на свете: еду по дороге, музыка играет на полную громкость, в волосах ветер, а рядом в креслице лепечет сынишка.
     — А куда направляешься? — Я улыбаюсь в трубку.
     — Пока не знаю. Как доберемся — сразу пойму.
     — Рад за тебя. Потому и звоню — сказать, как за тебя рад.
     — А знаешь, чего мне все-таки не хватает?
     Качаю головой, но вовремя спохватываюсь — она же меня не видит.
     — Не знаю.
     — Музыки. — Голос у Мауры становится тихим и нежным. — Музыка была такая чудесная, вот бы услышать опять. Но Филип забрал ее с собой.
     Меня передергивает.
     Вешаю трубку. Подходит озабоченная Даника.
     — Пошли, иначе опоздаем.
     Вид у меня, наверное, тот еще, потому что после секундной паузы она говорит:
     — Если не хочешь, можешь не идти.
     — Да нет, хочу.
     Не совсем уверен, что действительно хочу, но Даника и Сэм ведь поддержали меня в самый трудный момент. Может, когда дружишь, не надо высчитывать, кто кому должен; может, дружба — это совсем другое. Пожалуй, попробую.
     Одри жует яблоко, сидя на ступеньках факультета изобразительных искусств.
     — Куда собрались? — Она улыбается мне, совсем как раньше.
     Набираю в легкие побольше воздуха:
     — На встречу клуба поддержки мастеров. Будем обсуждать их права.
     — Да ты что? — Она вопросительно смотрит на Данику.
     — А что? — пожимаю плечами. — Новые интересы.
     — А мне с вами можно? — Она не встает; видимо, уверена, что я скажу «нет».
     — Конечно пойдем, — радуется Даника, пока я перевариваю услышанное. Одри правда хочет пойти? — Клуб открыт для всех, так мы научимся лучше друг друга понимать.
     — И кофе бесплатный, — вмешивается Сэм.
     Одри выбрасывает огрызок в кусты.
     — Тогда я с вами.
     Встреча проходит в кабинете музыки, в роли консультанта — миссис Рамирес. В одном углу класса стоит фортепиано, в другом — барабаны; книжные шкафы завалены нотными сборниками, на нижней полке пристроились литавры и тарелки, а рядом с огромным, до пола, окном пыхтит кофеварка.
     Рамирес сидит около фортепиано на крутящемся табурете, вокруг расположились ученики. Приносим еще четыре стула, все вежливо двигаются, освобождая место. Какая-то девчонка, стоя, обращается к собравшимся:
     — Очень трудно остановить дискриминацию, если речь идет о чем-то противозаконном. Все же думают, что мастера — преступники. Ну, в смысле, само слово «мастер» это подразумевает. Так что если мы поработали над кем-то хотя бы раз, то сразу автоматически считаемся преступниками. И получается, преступники все — ведь как узнать о своих способностях, если ни разу не колдовал?
     Девятиклассница, имени ее я не знаю, говорит тихим, лишенным выражения голосом, ни на кого не смотрит. Откуда у нее столько смелости?
     — А многие мастера ничего плохого не делают. Они, например, приходят на свадьбы или в больницы и дарят другим удачу. Некоторые работают в приютах, помогают бездомным — вселяют надежду и уверенность. А это выражение — «наслать проклятие»? Как будто мы всегда приносим только беды. Ну, в смысле, зачем вообще приносить зло? Тогда и отдача ужасная. Например, если мастер не отнимает удачу, а наоборот, то сам становится удачливым, из-за отдачи. Так что плохим быть совсем необязательно.
     Она замолкает и смотрит на своих слушателей. На меня.
     — Магия. Просто магия.

     Вечером возвращаюсь домой и застаю на кухне деда. Хорошо мы все-таки прибрались: нигде ничего не валяется, духовка почти чистая. Старик заваривает чай, перед ним на столе бутылка бурбона, все еще не распечатанная.
     — Звонила твоя мать. Она на свободе.
     — На свободе? — повторяю я ошеломленно. — Вышла? Она здесь?
     — Нет, но к тебе гости. — Он вытирает раковину. — В твоей комнате ждет младшая Захарова.
     Поднимаю глаза, словно надеясь волшебным образом разглядеть ее сквозь потолок. Какая потрясающая неожиданность! Интересно, Лиле понравился наш дом? Черт, забыл, она же бывала здесь раньше, и не один раз. Потом до меня окончательно доходит весь смысл дедушкиных слов.
     — Почему ты ее назвал не Лила, а Захарова? А где мама? Куда уже успела ускакать? Я думал, после тюрьмы она немного сбавит обороты.
     — Шандра остановилась в гостинице. Говорит, не хочет показываться нам в таком виде. Я по телефону слышал, как она, лежа в горячей ванне, заказывала в номер шампанское и картошку фри.
     — Да ну?
     — Ты же знаешь свою маму. — Смех у него получается какой-то неискренний.
     Протискиваюсь мимо оставшихся коробок с барахлом в столовую, поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Почему он такой кислый, потом разберусь, сейчас самое важное — увидеть Лилу.
     — Кассель! — кричит старик, я свешиваюсь через перила. — Приведи ее сюда. Лилу. Мне надо вам обоим кое-что сказать.
     — Ладно, — соглашаюсь скорее машинально: никакого желания выслушивать что бы то ни было у меня нет.
     Вперед по коридору, вот и моя комната. На кровати сидит Лила и читает потрепанный сборник рассказов о привидениях, я его стащил из библиотеки. Поворачивается ко мне с лукавой улыбкой, протягивает руку.
     — Я так по тебе скучала!
     — Да?
     Не могу оторвать от нее глаз: луч солнца, пробивающийся сквозь грязные стекла, золотом подсвечивает длинные ресницы, губы слегка раздвинуты. Точь-в-точь Лила из детства, с которой мы вместе лазали по деревьям, которая проткнула мне ухо и слизнула с него кровь, и в то же время совершенно другая Лила: впалые щеки, глаза лихорадочно блестят.
     Столько раз мечтал о ней в этой самой комнате, а теперь она сидит на моей кровати — привидение, ожившая фантазия, такая ненастоящая, что мне совсем не страшно подойти ближе, хотя сердце бешено колотится в груди.
     — Ты скучал по мне? — Она потягивается, словно кошка, и отбрасывает в сторону книгу.
     — Ужасно. — Ничего не могу поделать: правда сама рвется наружу.
     Мне хочется снять перчатки, погладить ее по бледной щеке, пересчитать все прозрачные золотистые веснушки, но Лила все еще кажется ненастоящей, и я боюсь прикоснуться к ней.
     Она наклоняется ближе, такая невероятно теплая, мягкая, и хрипло шепчет:
     — Я тоже но тебе скучала.
     Смеюсь, и в голове немного проясняется.
     — Ты же хотела меня убить.
     — Ты мне всегда нравился. Я всегда тебя хотела. Всегда.
     — Да? — только и могу выговорить я.
     Целую ее.
     Лила приоткрывает губы, откидывается на кровати, увлекая меня за собой, обвивает шею руками и легонько вздыхает. Как жарко, мышцы свело, я словно готов ринуться в драку, весь дрожу от напряжения.
     Делаю судорожный вдох.
     Я счастлив. Так счастлив, что сейчас взорвусь.
     Касаюсь ее снова и снова и не могу остановиться. Как будто прикосновением можно выразить все то, что мне никогда не сказать словами. Руки в перчатках забираются под ее джинсы, скользят по коже. Лила изгибается, скидывает штаны, тянется расстегнуть мой пояс. Наше дыхание смешивается, мои мысли несутся по безумной спирали.
     Кто-то колотит в дверь.
     Плевать. Я не останавливаюсь.
     — Кассель! — кричит из коридора дед.
     Скатываюсь с кровати, вскакиваю на ноги. Лила раскраснелась и тяжело дышит, у нее влажные алые губы, глаза потемнели. Меня немного пошатывает.
     — Что?!
     Дверь открывается. На пороге стоит дедушка с телефоном в руке.
     — Пойди и поговори с матерью.
     Виновато оглядываюсь на Лилу. Она поспешно застегивает молнию на джинсах, на щеках — красные пятна.
     — Я перезвоню. — Свирепо смотрю на деда, но тот и ухом не ведет.
     — Нет. Возьми трубку и выслушай ее.
     — Дедушка!
     — Кассель, поговори с матерью. — Голос непреклонный, никогда раньше не слышал, чтобы дед так разговаривал.
     — Ладно! — Хватаю телефон и выхожу в коридор, утаскивая старика за собой.
     — Мама, поздравляю с освобождением.
     — Кассель! — так радуется, словно я не я, а какой-нибудь иноземный принц. — Прости, что сразу же не приехала домой. Так хочу снова увидеть своих крошек, ты и представить не можешь, что это такое — столько лет в камере, с ужасными женщинами, одной не остаться ни на минуту. Вся одежда теперь велика. Кормили отвратительно, и я похудела. Нужно полностью обновить гардероб.
     — Здорово. Ты в гостинице?
     — В Нью-Йорке. Зайчик, нам столько всего нужно обсудить. Прости, я так долго скрывала, что ты мастер, но я боялась: кто-нибудь обязательно попытался бы тобой воспользоваться. посмотри, что они натворили. Конечно, если бы судья меня послушал, ничего бы не случилось, мать ведь должна быть рядом с детьми. Я была вам так нужна.
     — Это произошло еще до твоего ареста.
     — Что?
     — С Лилой. Они пытались заставить меня ее убить до твоего ареста и в клетку заперли до твоего ареста. Так что ты тут совершенно ни при чем.
     — Детка, — говорит она дрогнувшим голосом. — Уверена: все было совсем не так. Ты просто все неправильно запомнил.
     — Ни. Слова. Про. Память, — Я выплевываю слова одно за другим, цежу их, как капли яда.
     Мать молчит. Так странно: раньше невозможно было заставить ее замолчать.
     — Детка…
     — Что происходит? Дед заставил меня взять трубку. Что случилось такого важного?
     — Да ничего. Просто твой дедушка расстроился. Понимаешь, решила сделать тебе подарок, ты ведь всегда этого хотел. Зайчик, не представляешь, как я рада. Ты, самый младшенький, вызволил братьев из такой передряги. Старших братьев! Ты заслужил замечательный подарок.
     В желудке холодеет от нестерпимого ужаса.
     — Какой подарок?
     — Всего-то-навсего…
     — Что ты сделала?
     — Вчера я навещала Захарова. Ты же не знаешь: мы знакомы. Ну и вот, столкнулась с его прелестной дочуркой. Она же тебе всегда нравилась?
     — Нет. — Я отчаянно мотаю головой.
     — Не нравилась? А я думала…
     — Нет. Нет. Мама, пожалуйста, скажи мне, что ты не дотрагивалась до нее. Скажи, что не работала над ней.
     — Я думала, ты обрадуешься. — Голос у матери какой-то неуверенный, она словно уговаривает меня: как будто купила на распродаже свитер, а он мне не нравится. — Девчушка стала настоящей красавицей, разве нет? С тобой, конечно, не сравнится, но уж точно симпатичнее той рыжей, с которой ты в последнее время болтался.
     Поворачиваюсь и со всей силы стукаюсь о стену плечом, словно разучился нормально ходить.
     — Мама. — Я почти плачу.
     — Детка, ну что ты?
     — Просто скажи, что ты сделала. просто скажи. Как ужасно — умолять кого-то разбить вдребезги все твои надежды.
     — Такие вещи не следует обсуждать по телефону.
     — Говори!
     — Ладно-ладно. Я колдовала, и теперь она влюблена в тебя. Сделает все, что угодно, все, что захочешь. Правда, здорово?
     — Верни все обратно. Пусть она станет как раньше, я привезу ее, и ты сможешь все исправить.
     — Кассель, ты же знаешь, что это не в моей власти. Могу заставить ее тебя возненавидеть или стать совершенно безразличной, но вспять проклятие обратить невозможно. Если это тебя так расстраивает, просто подожди. Со временем магия потеряет силу. Ну, то есть прежней она уже не станет…
     Вешаю трубку. Телефон звонит. Снова и снова. На дисплее высвечивается номер гостиницы.
     Лила выходит в коридор проверить, куда я делся. А я сижу в темноте, сжимая в руках трезвонящий телефон.
     — Кассель? — шепчет она.
     Даже не могу поднять на нее глаза.

     Для мошенника самое важное — никогда не скатываться до уровня простачка. Простачок доволен, что задешево отхватил ворованную сумку, а потом расстраивается, когда у сумки отвалился ремешок. Простачок чуть ли не даром покупает у какого-то молодчика на улице билеты на первый ряд и счастлив, а потом удивляется, что вместо билетов ему подсунули пустые бумажки.
     Простачки думают: можно что-то получить за так.
     Простачки считают, что можно иметь то, чего они не заслуживают и никогда не заслуживали.
     Простачки — глупые, жалкие, нелепые создания.
     Простачки думают: можно вернуться однажды домой и обнаружить, что девушка, которую они любили с самого детства, внезапно решила ответить им взаимностью.
     Простачки всегда забывают: если все слишком хорошо, чтобы быть правдой, — значит, тебя надули.

БЛАГОДАРНОСТИ

     В создании мира мастеров мне очень помогли следующие книги: «Большая афера» Дэвида Р. Маурера, «Как правильно мошенничать» Сэма Ловелла, «Сын афериста» Кента Уокера и Марка Шона и «Шустрое племя» Карла Таро Гринфилда.
     Мне хотелось бы многих поблагодарить за неоценимую помощь в создании этой книги. Спасибо большое всем участникам семинара «Сикамор-хилл-2007» за то, что прочитали первые главы и поддержали меня. Спасибо Жюстин Ларбалестьер, с которой мы беседовали о врунах и обманщиках, и Скотту Вестерфельду за его подробнейшие заметки. Спасибо Саре Риз Бреннан за помощь в описании ч-у-увств. Спасибо Джо Монти за увлеченность и рекомендованные книги. Спасибо Элке Клоук за советы по медицине. Спасибо Кейтлин Дьюи — она заставила меня подумать и о глобальных социальных проблемах. Спасибо Келли Линк — благодаря ей начало романа стало гораздо лучше, а еще она катала меня в багажнике своей машины. Спасибо Эллен Кушнер, Делии Шерман, Гэвину Гранту, Саре Смит, Кассандре Клэр и Джошуа Льюису за то, что просматривали черновые версии романа. Спасибо Стиву Берману за помощь с магией мира мастеров.
     Огромное спасибо моему агенту Барри Голдблатту за поддержку; моему редактору Карен Войтыла: благодаря ее усилиям я написала книгу гораздо. лучше, чем сама ожидала; моему мужу Тео, который не просто терпел меня, пока я псала, но еще и рассказывал мне о выговорах, аферах, частных школах и о том, как можно перехитрить работников приюта для животных.
Примечания

1
Танит Ли (р. 1947) — британская писательница в жанрах научной фантастики, хоррор, фэнтези. (Прин, ред.)

2
По Эдгар Аллан.Сердце-обличитель. Перевод В. Хинкиса. (Прим. перев.)

3
Пин-ап — художественное направление в американской графике середины XX века, центральная тема — изображение красивой полуобнаженной девушки. (Прим. перев.)

4
Бетти Пейдж — американская фотомодель, получившая известность в середине 50-х гг.

5
Расин Ж.Андромаха. Перевод И. Шафаренко и В. Шора.

6
Костюм, состоящий из длинного пиджака, мешковатых брюк н широкополой шляпы. Был популярен в 30 -40-е гг. XX в., особенно среди латиноамериканской и негритянской молодежи больших городов. (Прим. ред.)

7
Франсуа де Ларошфуко. (Прим. перев.)

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"