Annotation

     Мой брат Баррон сидит рядом со мной и шумно тянет через толстую желтую соломинку остатки чая с молоком. Он отодвинул назад до упора сиденье моего «Бенца» и положил ноги на приборную панель; каблуки его остроносых ботинок царапают пластик. С прилизанными волосами и в зеркальных темных очках он похож на классического злодея.

     На самом деле он младший федеральный агент, все еще на обучении, но уже с карточкой-ключом, именным бейджем и всеми делами.

     Если честно, то он и злодей тоже.

     Нетерпеливо барабаню пальцами по изгибу руля и уже наверное в миллионный раз подношу к глазам бинокль. Но вижу только заколоченное здание в нехорошем конце Квинса. — Что она там делает? Уже сорок минут прошло.

     — А ты как думаешь? — Спрашивает брат. — Нехорошими делами занимается. Теперь это ее подработка после школы. Присматривает за теневым бизнесом, чтобы Захаров не замарал перчатки.

     Будь там и правда опасно, отец не стал бы ее посылать,

     говорю я, но по моему голосу сразу ясно: в основном я стараюсь убедить не брата, а самого себя.

     Баррон фыркает:

     Она новобранец. Должна себя проявить. Захаров не может ее беречь, как бы ни старался — а он, похоже, не очень-то и старается. Прочие его люди внимательно наблюдают, ждут, пока она выкажет слабость. Ждут, пока она облажается. И он это знает. И ты тоже должен понимать.

     Вспоминаю, какой была Лила в двенадцать лет: худая девчушка с глазами, с огромными глазами на маленьком личике и нимбом спутанных белокурых волос. Так и вижу, как она сидит на ветке дерева и ест длинный кусок красной лакрицы. Ее губы стали липкими. Шлепанцы висят на мысках ног. Она вырезает на коре свои инициалы, высоко над землей, чтобы ее двоюродный брат не смог обвинить ее во лжи, если она скажет ему, что на такую высоту ему ни за что не подняться.

     «Ребята никогда не верят, что я лучше них», сказал она мне тогда. — «Но в конце концов я всегда побеждаю».

     — Может, заметила машину и вышла через черный ход? — Говорю я наконец.

     — Да быть того не может, — Баррон снова тянет чай через соломинку. Раздается громкое бульканье, эхом разносящееся по машине. — Мы же совсем как ниндзя.

     Кое-кто совсем зарвался, － говорю я. Все-таки следить за кем-то — дело нелегкое, и нам с Барроном пока это не слишком удается, что бы он там ни говорил. Моя наставница в агентстве, Юликова, просила меня стать тенью Баррона, чтобы я так учился и оставался в безопасности, а она тем временем придумает, как сообщить начальству, что в ее распоряжении есть несовершеннолетний мастер трансформации со скверным характером и с криминальным прошлым. А поскольку Юликова у нас главная, Баррону и пришлось меня учить. Скорее всего, это продлится всего несколько месяцев, пока я не закончу Уоллингфорд. Посмотрим, сможем ли мы так долго друг друга выносить.

     Конечно же, Юликова наверняка предполагала дать нам совсем иной урок.

     Баррон улыбается: белые зубы сверкают, будто брошенные кости. — Как ты думаешь, что бы сделала Лила Захарова, если б узнала, что ты за ней следишь?

     Улыбаюсь в ответ: － Скорее всего, убила бы меня.

     Брат кивает: － Скорее всего, да. А меня прикончила бы дважды за то, что помогаю тебе.

     Возможно, ты это заслужил, － говорю я. Баррон фыркает.

     За последние несколько месяцев я получил все-превсе, чего только хотел — а потом все это вышвырнул. Все, что мне казалось недостижимым, мне поднесли на серебряном блюде: девушку, власть, работу в качестве правой руки Захарова, самого грозного человека из всех, кого я знаю. И эта работа была бы вовсе не такой сложной. Скорее всего, это было бы даже весело. И если бы меня не волновало, кому я причиняю боль, я бы отлично справился.

     Подношу к глазам бинокль и снова всматриваюсь в дверь: доски покрыты облезающей краской, похожей на хлебные крошки, нижний край какой-то неровный и обгрызенный, будто его обглодали крысы.

     И Лила была бы по-прежнему моей. Моей. Таков уж язык любви — собственнический. Это должно стать первым предупреждением — такое никому не пойдет на пользу.

     Баррон со стоном швыряет стакан за заднее сиденье. — Подумать только, ты шантажом заставил меня стать легавым, и теперь мне по пять дней в неделю приходиться потеть вместе с другими новобранцами, а ты пользуешься моим опытом, чтобы выслеживать свою подружку. Разве это честно?

     Во-первых, мне кажется, ты понимаешь, что твой опыт весьма и весьма сомнителен. Во-вторых, Лила мне не подружка. В-третьих, я просто хотел убедиться, что с нею все в порядке,

     перечисляя пункты, загибаю затянутые в перчатку пальцы. — И в-четвертых, честность — это последнее, чего ты должен желать.

     Следи за нею в школе,

     говорит Баррон, игнорируя все мною сказанное. — Ладно, мне нужно позвонить. Давай-ка закончим этот урок и поедим пиццу. Я даже готов угостить.

     Вздыхаю. В машине душно, висит застоявшийся запах кофе. Хочется вытянуть ноги. И возможно, Баррон прав — пора завязывать. Совсем не по той причине, которую он назвал, а по той, на которую намекнул. Что нехорошо околачиваться возле зданий и следить за девушками, которые тебе нравятся.

     Нехотя тянусь за ключами, но тут обшарпанная дверь открывается, и выходит Лила — можно подумать, то, что я решил сдаться, заставило ее выйти. На ней высокие черные сапоги для верховой езды и стального цвета плащ. Внимательно слежу за быстрыми жестами ее рук, за покачиванием сережек в ее ушах, за тем, как стучат по ступеням ее каблуки, как развеваются ее волосы. Она так прекрасна, что у меня перехватывает дыхание. Следом за нею идет какой-то парень — волосы у него заплетены в косы, похожие на рога антилопы. Кожа темнее моей. На нем мешковатые джинсы и куртка с капюшоном. Он засовывает во внутренний карман какой-то сверток, похожий на пачку купюр.

     Вне школы Лила не озадачивается тем, чтобы прикрывать шею шарфом. Я вижу мрачное ожерелье отметин на ее горле; шрамы почернели там, где в них втерли пепел. Это часть церемонии вступления в криминальную семью ее отца — тебе разрезают кожу, и ты клянешься, что умер для прежней жизни и родился для порока. Этой участи не удалось избежать даже дочери Захарова.

     Теперь она одна из них. Обратного пути нет.

     Ну вот,

     радостно говорит Баррон. — Могу поспорить, ты думаешь, что мы застали финал весьма грязной встречи. Но давай рассмотрим такую возможность: на самом деле мы застали ее за совершенно невинным, но все равно постыдным занятием.

     Непонимающе смотрю на брата:

     Постыдным?

     Ну, вроде одной из тех карточных игр, где ты должен собрать все. Покемон. Магия. Может, они готовятся к турниру. И раз уж она дала ему столько денег, он, наверное, выиграл.

     Смешно.

     Может, он учит ее латыни. Или они вместе рисуют миниатюры. Или он обучает ее играть в театре теней,

     Баррон рукой в перчатке изображает утку.

     Бью его по плечу, но не очень сильно. Просто, чтобы он заткнулся. Он смеется и поправляет очки, перемещая их повыше на нос.

     Парень с косами переходит улицу, опустив голову и надвинув на лицо капюшон. Лила идет до угла и поднимает руку, останавливая такси. Ветер играет ее волосами, превратив их в сияющий золотой ореол.

     Интересно, сделала ли она домашку на понедельник.

     Интересно, сможет ли она когда-нибудь снова полюбить меня.

     Интересно, как сильно она бы разозлилась, если б узнала, что я здесь, наблюдаю за ней. Скорее всего, очень и очень сильно.

     Вдруг в машину проникает поток холодного октябрьского воздуха, отбросив пустой стакан на заднее сиденье.

     Выходи,

     говорит Баррон — он улыбается мне, облокотившись о дверь. А я даже и не заметил, как он вышел. — Прихвати несколько четвертаков для парковочного счетчика и свое барахло.

     Он кивает в сторону парня с косами:

     Надо бы за ним проследить.

     А как же позвонить? — Мне очень холодно в одной зеленой футболке. Кожаная куртка валяется на заднем сиденье. Тянусь за нею и одеваюсь.

     Мне было скучно,

     говорит Баррон,

     а теперь нет.

     Сегодня утром, когда он сказал мне, что мы должны потренироваться в слежке, я, наполовину шутя, наполовину сгорая от болезненного желания, выбрал в качестве объекта Лилу. Не ожидал, что Баррон согласится. Не думал, что нам удастся увидеть, как она выходит из дома и садится в такси. Я на полном серьезе считал, что на этом все и закончится, что я так и не выясню, чем она занимается вне школы.

     Выхожу из машины и захлопываю дверцу.

     Проблема в соблазне. Черт возьми, меня так и подмывает!

     Почти как настоящие агенты, да? — Говорит Баррон, пока мы идем по улицам, наклонив головы под порывами ветра. — Знаешь, если бы мы поймали твою подружку на совершении преступления, Юликова наверняка дала нам премию или еще что за то, что мы такие знатные ученики.

     Вот разве что мы этого делать не станем,

     говорю я.

     Мне казалось, ты хотел, чтобы мы стали хорошими,

     Баррон улыбается — но как-то слишком широко. Ему нравится подкалывать меня, а моя реакция только усугубляет дело, но я не в силах остановиться.

     Если ей от этого будет хуже, то нет,

     как можно суровее говорю я. — Только не ей.

     Понял. Делать кому-то плохо — нехорошо. Но как ты оправдаешься в том, что следил за нею и ее друзьями, а, братишка?

     А я и не собираюсь оправдываться,

     говорю я. — Просто делаю и все. Преследовать… следить за кем-то непросто. Ты стараешься не слишком наступать человеку на пятки, держаться на расстоянии и вести себя так, будто ты просто тоже морозишь задницу в конце октября на улицах Квинса. А самое главное — стараешься не выглядеть как будущий хорошо натасканный федеральный агент.

     Не переживай,

     говорит Баррон, шагая рядом со мной. — Даже если нас и застукают, этот парень скорее всего будет польщен. Решит, что раз уж за ним следит правительство, то именно он вращает этот мир.

     У Баррона лучше, чем у меня, получается вести себя как ни в чем не бывало. Наверно, так оно и должно быть. Если нас заметят, ему нечего терять. Лила уже просто не может ненавидеть его сильнее, чем ненавидит сейчас. Плюс он скорее всего целыми днями тренируется, пока я учусь в Уоллингфорде, выбирая колледж, в который мне все равно никогда не удастся поступить.

     И все-таки это меня раздражает. С самого детства мы с Барроном во всем соревновались. И я по большей части проигрывал.

     Мы с ним были младшими, и когда в выходные Филип уходил куда-то с друзьями, мы с Барроном оставались выполнять поручения деда или тренировали те навыки, которые по мнению старика могли нам пригодиться.

     Например, он хотел, чтобы мы постоянно совершенствовались в карманных кражах и во взломе замков.

     «Двое ребят — это идеальная команда карманников»,

     любил повторять дедушка. — «Один тащит, а другой отвлекает или принимает добычу.

     Мы оба учились воровать. Для начала определяли, куда отец положил свой бумажник — высматривали, не топорщится ли задний карман и не провисает ли пола пальто, потому что что-то спрятано за подкладкой. Потом тащили. У меня получалось довольно ловко, но у Баррона еще лучше.

     Потом тренировались отвлекать. Плач. Просьба показать дорогу. Вручение мишени четвертака, который она якобы уронила.

     Отец говорил, что это похоже на фокусы.

     Вы должны заставить меня смотреть в другую сторону, чтобы я не заметил, что творится у меня под носом.

     Когда отцу надоедало делать вид, что он не замечает наших неуклюжих попыток его обокрасть, он приводил нас в амбар и показывал свою коллекцию. У него был старый сундук с множеством замков со всех сторон, так что, чтобы в него проникнуть, приходилось взломать по семь разнообразных замков. Ни мне, ни Баррону это не удавалось.

     Как только мы научились открывать замок при помощи отмычки, нам пришлось навостриться отпирать его заколкой для волос, сережкой, потом палочкой и всем, что только подвернется под руку. Я не терял надежды на то, что у меня отлично получится обращаться с замками, потому что не сомневался, что я не мастер, и потому уже чувствовал себя чужим в своей семье. Я думал, что если хоть в чем-то я буду превосходить других, это несколько сгладит все остальное.

     До чего же хреново быть самым младшим.

     «Если сумеете вскрыть супермудреный замок, пойдем смотреть фильм — какой только захотите»,

     говорил отец. Или: «Я положил туда конфеты». Или: «Если и правда так хотите эту компьютерную игру, то откройте ящик, и я ее вам куплю».

     Но самое важное вовсе не то, что он обещал. Самое важное состояло в том, что мне удалось открыть всего три замка, а вот Баррону — пять.

     И вот мы снова учимся чему-то новому. Ничего не могу с собой поделать: отчасти мне хочется себя проявить, отчасти я собой недоволен из-за того, что уже настолько отстал. Все-таки Юликова считает, что Баррона в ФБР ждет большое будущее. Она сама мне так сказала. А я ответил, что психопаты обладают неиссякаемым обаянием.

     Скорее всего, она решила, будто я пошутил.

     А чему еще тебя учат в школе федеральных агентов? — Спрашиваю я. Не стоит мне переживать насчет того, что брат туда так отлично вписался. А вдруг он прикидывается? С него станется.

     Пожалуй, больше всего я переживаю именно из-за того, что он умеет прикидываться лучше, чем я.

     Баррон закатывает глаза. — Да ничему особенному. Обычные вещи: вроде как внушить доверие при помощи зеркального поведения. Ну, знаешь, повторять все то, что делает другой человек. — Он смеется. — Честно говоря, работа тайного агента сродни мошенничеству. Техники те же самые. Выяви мишень. Подружись с нею. А потом предай.

     Зеркальное поведение. Когда мишень делает глоток воды из стакана, ты тоже должен отпить. Когда улыбается, ты тоже должен улыбнуться. Делай все ненавязчиво, исподволь, и тогда все отлично сработает.

     Мама научила меня этому методу, когда мне было десять лет.

     «Кассель»,

     сказала она,

     «хочешь, чтобы тебя считали приятнейшим из людей? Ты должен каждому напомнить того, кого он больше всего любит. А любой человек больше всего любит себя, черт его подери».

     Вот только ты теперь честный человек,

     говорю я, смеясь.

     Баррон тоже смеется — словно бы я отпустил первостатейную шутку.

     Но теперь, вспомнив о маме, невольно начинаю тревожиться за нее. От нее не было никаких вестей с тех пор, как ее поймали на использовании своего дара — она мастер эмоций — чтобы манипулировать губернатором Паттоном, который с самого начала ненавидел мастеров заклинаний, а теперь каждый вечер появляется на центральных каналах телевидения и с бьющейся на лбу жилкой требует новой крови. Надеюсь, мама не станет высовываться. Просто хочется знать, где она.

     Баррон,

     говорю я, вот уже в миллионный раз начиная этот разговор — мы неизменно убеждаем друг друга, что с мамой все хорошо и она скоро даст о себе знать. — Как ты думаешь…

     Парень с косичками заходит в холл плавательного бассейна.

     Туда,

     говорит Баррон, указывая направление кивком головы. Спешим скрыться в лавке деликатесов на другой стороне улицы. Как же здорово, что здесь тепло. Баррон заказывает для нас по чашке кофе, мы встаем у окна и ждем.

     Так что, ты когда-нибудь завяжешь все эти дела с Лилой? — Спрашивает брат, нарушая молчание — и я сразу же жалею, что не заговорил сам, потому что тогда смог бы выбрать другую тему. Любую, лишь бы не эту. — Прямо будто болезнь какая-то. Сколько ты уже по ней сохнешь? С тех пор, как тебе одиннадцать стукнуло, кажется?

     Я молчу.

     Поэтому ты так и хотел следить за нею и ее новым нанимателем, да? Потому что считаешь, что недостоин ее, но при этом надеешься, что если она совершит нечто ужасное, то вы в конце концов окажетесь на равных.

     Так не получится,

     еле слышно отвечаю я. — В любви такие вещи не проходят.

     Баррон фыркает:

     Правда что ль?

     Прикусываю язык, проглатывая все оскорбления и насмешки, что приходят мне в голову. Если Баррону не удастся меня завести, он скорее всего отстанет, а потом мне возможно удастся его отвлечь. Несколько минут мы стоим молча, затем он вздыхает.

     Опять тоска… Пойду-ка позвоню.

     А вдруг он выйдет? — Раздраженно спрашиваю я. — Что я буду…

     Баррон делает большие глаза, изображая, будто потрясен:

     Импровизируй.

     Когда он выходит, звонит колокольчик, и парень за стойкой по привычке кричит:

     Спасибочтозашлизаходитеще!

     Баррон расхаживает взад-вперед по тротуару перед кафешкой, гримасничает как безумный и сыплет направо и налево названия французских ресторанов — можно подумать, он каждый вечер ужинает в шикарных местах. Он зажал телефон между щекой и плечом и улыбается так, будто и сам верит в тот романтический бред, который несет. Мне очень жаль девушку, хотя я и не знаю, кто она, но и смешно при этом.

     Когда Баррон повесит трубку, уж я над ним поиздеваюсь. И чтобы удержаться, мало будет прикусить язык. Придется откусить лицо целиком.

     Брат замечает, что я улыбаюсь, наблюдая за ним через окно, и заходит в подъезд закрытого ломбарда в полуквартале от нашего кафе. Не забываю подергать бровями всякий раз, как он смотрит в мою сторону.

     Заняться больше нечем, и я сижу спокойно. Выпиваю еще одну чашку кофе. Играю на телефоне — расстреливаю пиксельных зомби.

     Хотя я и ждал, но все равно не был готов к тому, что парень с косами выйдет из здания бассейна. С ним какой-то человек — высокий, с впавшими скулами и грязными волосами. Парень прикуривает, прикрыв сигарету ладонью, прислоняется к стене. Вот один из тех моментов, когда хоть немного опыта мне бы не помешало. Выбегать из кафе и махать руками Баррону, конечно, не стоит, но я просто не знаю, что же делать, когда парень соберется уходить. Понятия не имею, как предупредить брата.

     «Импровизируй»,

     сказал он.

     Стараясь казаться как можно более непринужденным, выхожу из кафе. Может, парень просто выскочил покурить. Может, Баррон заметит меня и подойдет сам.

     Замечаю автобусную остановку и прислоняюсь к ней, пытаясь получше разглядеть парня.

     Напоминаю себе, что это ведь не настоящее задание. Ничего страшного, если он уйдет. Скорее всего, ничего интересного и не предвидится. Что бы он там ни делал по заданию Лилы, нет поводов считать, будто он и сейчас этим занят.

     И тут я замечаю, что парень вовсю размахивает руками; его сигарета оставляет дымный след. Неверное направление — классика любых фокусов и мошенничества.

     «Посмотри туда»,

     говорит одна из его рук. Должно быть, он при этом рассказывает анекдот, потому что его спутник смеется. Но я-то вижу, как извивается другая его рука, высвобождаясь из перчатки.

     Подскакиваю — но слишком поздно. Вижу промельк обнаженного запястья и большого пальца.

     Бросаюсь к нему, не задумываясь, перебегаю через дорогу, даже не замечая визга тормозов какой-то машины. Ко мне бегут люди, но на парня никто не смотрит. Даже этот дебил из холла бассейна таращится на меня.

     Беги! — Кричу я.

     Тип со впалыми щеками все еще смотрит на меня, когда рука парня смыкается на его горле.

     Хватаю парня за плечо, но поздно. Незнакомец валится наземь, словно куль с мукой. Парень круто разворачивается ко мне, пытаясь прикоснуться к коже обнаженными пальцами. Хватаю его за запястье и изо всех сил выкручиваю ему руку.

     Он стонет и другой рукой, в перчатке, бьет меня по лицу.

     Отшатываюсь. Какое-то время мы просто смотрим друг на друга. Впервые удается разглядеть его лицо вблизи — с удивлением замечаю, что его брови выщипаны в безупречные дуги. Глаза под ними большие, карие. Он прищуривается и смотрит на меня. Потом разворачивается и бросается бежать.

     Бегу за ним. Инстинктивно, не задумываясь — пока бегу, задаюсь вопросом, что же это я делаю. Отваживаюсь оглянуться на Баррона, но тот отвернулся, склонившись над телефоном, так что я вижу лишь его спину.

     Ну разумеется.

     Парень быстро улепетывает, но я в последние три года занимался бегом. Я знаю, как рассчитать скорость, поначалу дав ему возможность оторваться, а потом, когда он выдохнется, в два счета его догнать. Мы минуем квартал за кварталом, я все ближе и ближе к нему.

     Ведь именно этим я и должен буду заниматься, когда стану федеральным агентом. Преследовать плохих парней.

     Но я бегу за ним вовсе не поэтому. Мне кажется, будто я охочусь за собственной тенью. Будто не могу остановиться.

     Парень оглядывается на меня и, наверно, видит, что я его догоняю, потому что вдруг меняет тактику. Внезапно бросается в узкий проулок.

     В два счета добираюсь до угла и вижу, что он достает пистолет. Чувствую, как мне обожгло мышцы, слышу сухой треск — металл угодил в дерево. Отбиваю пистолет в кирпичную стену, будто это бейсбольный матч, а я — игрок Высшей лиги.

     Похоже, я удивлен не меньше, чем мой противник.

     Потихоньку делаю несколько шагов, держа в руках доску — она расщепилась, с ее верхней части на тонкой полоске свисает длинная щепка, а все остальное оказалось зазубренным и острым, словно копье. Парень смотрит на меня, напрягшись каждой клеточкой тела. Похоже, он ненамного старше меня. А может даже и младше.

     Ты кто, мать твою? — Когда он говорит, я вижу, что у него несколько золотых зубов — сверкают на предзакатном солнце. Три вверху. Один внизу. Он тяжело дышит. Как и я.

     Наклоняюсь и дрожащей рукой поднимаю пистолет. Одним щелчком снимаю его с предохранителя. Бросаю доску.

     Понятия не имею, кто я сейчас.

     Почему? — Говорю я, пытаясь отдышаться. — Почему она заказала тебе его убийство?

     Эй,

     он поднимает руки вверх — и в перчатке, и обнаженную. Вроде как сдается, но при этом скорее удивлен, чем испуган. — Если то был твой приятель, тогда…

     Не был он моим приятелем.

     Парень медленно опускает руки, пока они не вытягиваются по бокам — словно бы принял решение на мой счет. Возможно, что я не коп. Возможно, что не грех и расслабиться. — Я не спрашиваю, зачем кому-то что-то понадобилось. Не знаю, ясно? Просто делаю дело и все.

     Киваю. — Покажи-ка мне горло.

     Отметин нет,

     он распахивает ворот рубашки, но шрамов не видно. — Я вольнонаемный. Слишком хорош для разного дерьма. На Гейджа никто не наденет ошейник.

     Ясно,

     говорю я.

     Та девка — если ты ее знаешь, то понимаешь, какая она,

     он сует пальцы в рот и достает шатающийся зуб — настоящий, черный, подгнивший сверху. Зуб лежит на его обтянутой перчаткой ладони, словно щербатая жемчужина. Парень ухмыляется. — Хорошо, что за убийство неплохо платят, да? Золото недешево стоит.

     Пытаюсь скрыть удивление. Мастер смерти, который за каждый свой удар лишается лишь единственного зуба — опасный персонаж. Каждое заклинание — физическое, чары удачи, памяти, эмоций, снов, смерти и даже трансформации — вызывает ту или иную отдачу. Как говорит мой дед, каждая работа работает над работающим. Отдача может быть очень сильной, даже смертельной. Заклятье смерти поражает часть тела мастера — какую угодно, начиная с легкого и заканчивая пальцем. Или, как выясняется, самую незначительную, вроде зуба.

     Кстати, а зачем мастеру смерти пистолет? — Интересуюсь я.

     Просто с ним многое связано. Дедулин еще,

     Гейдж откашливается. — Слушай, ты же не будешь стрелять. Если б собирался, уже бы выстрелил. Значит, мы можем просто…

     Настолько уверен, что рискнешь еще раз со мной тягаться? — Спрашиваю. — Не пожалеешь?

     Похоже, эти слова его припугнули. Он втягивает воздух. — Ладно, я знаю только то, что слышал — и не от… нее. Она вообще ничего не говорила — сказала только, где его найти. Но ходят слухи, что этот тип облажался по полной. Прикончил целую семью ради простого грабежа. Пьяный трус…

     У меня звонит телефон.

     Сую руку в карман, вытаскиваю его и смотрю на дисплей. Это Баррон — наверно, до него только что дошло, что я слинял. И тут Гейдж перемахивает через решетчатую ограду.

     Смотрю на него, а перед глазами все плывет. Не понимаю, кого вижу. Деда. Брата. Себя. Любой из нас мог оказаться на его месте, мог стать таким как он, убегать после убийства, карабкаться через забор перед тем, как получить пулю в спину.

     Я не кричу, чтобы он слез. Не делаю предупредительный выстрел — ничего такого, что может и должен сделать начинающий федеральный агент, от которого пытается сбежать преступник. Просто даю ему уйти. Но если я не ошибся насчет его роли, то даже не представляю, как быть тем, кто остался в проулке. Хорошим парнем.

     Вытираю пистолет о свою зеленую рубашку, потом запихиваю его за пояс джинсов на пояснице — чтобы не видно было из-под куртки. Проделав все это, иду к устью проулка и зову Баррона.

     Когда он появляется, его сопровождает группа людей в штатском.

     Брат хватает меня за плечи. — Черт побери, ты что творишь? — Говорит он тихо, но явно потрясен до глубины души. — Я понять не мог, куда ты подевался! И на звонки не отвечал.

     За исключением последнего раза я вообще не слышал звонков.

     Я импровизировал,

     нагло отвечаю я. — И ты бы меня видел, если б не был так занят сюсюканьем с какой-то девкой.

     Судя по выражению его лица, только присутствие посторонних не дает ему удавить меня на месте.

     Эти ребята прибыли на место убийства сразу после копов,

     говорит он, сопровождая слова многозначительным взглядом. Как бы он ни злился, я понимаю, что он пытается мне сказать.

     «Я их не вызывал»,

     написано на его лице. — «Я ничего не говорил им о Лиле. Я тебя не предавал. Пока не предавал».

     Агенты берут у меня показания. Рассказываю, что преследовал убийцу, но он оторвался и перемахнул через забор. Я не видел, куда он побежал потом. И не смог разглядеть его как следует. Капюшон скрывал лицо. Нет, он ничего не говорил. Нет, оружия у него не было — по крайней мере, помимо обнаженной руки. Да, зря я кинулся за ним. Да, я знаю агента Юликову. Да, она сможет за меня поручиться.

     Она так и делает. Меня отпускают, даже не обыскав. Пистолет по-прежнему лежит за поясом моих джинсов и трется о поясницу, пока мы с Барроном возвращаемся к машине.

     Что же было на самом деле? — Спрашивает Баррон.

     Качаю головой.

     Ну, и что собираешься делать? — Интересуется брат — можно подумать, он хочет услышать ответ. Можно подумать, это вопрос. — Убийство ведь заказала Лила.

     Ничего,

     отвечаю. — А ты как думаешь? Тоже ведь ничего не станешь делать.

     Однажды дед предостерег меня, что девушки вроде Лилы превращаются в женщин с глазами, словно дыры от пуль и ртом, усаженным острыми клинками. Они не знают покоя. Они вечно голодны. Они словно проклятие. Выпьют тебя до дна, словно рюмку виски. Влюбиться в них все равно, что свалиться с лестницы.

     Но несмотря на все эти предупреждения, никто так и не сказал мне, что даже после того как ты упал, даже когда понял, как это больно, ты все встаешь и начинаешь все сначала.

     Воскресным вечером в холле Уоллингфорда полно измученных учеников

     все пытаются сделать домашку, которая казалась такой легкой в пятницу, когда впереди были все выходные — куча свободного времени. Вхожу, зевая — я виноват не меньше остальных. На мне еще висит сочинение и перевод изрядного отрывка из «Отверженных».

     Мой сосед по комнате, Сэм Ю, растянулся на животе на кровати — на нем наушники, он кивает головой в такт неслышной для меня музыке. Он здоровенный парень, высокий и крепкий; пружины его кровати стонут, когда он поворачивается, чтобы взглянуть на меня. Наши комнаты обставлены дешевыми койками, которые того и гляди сломаются, если на них сесть, и столиками из ДСП, а в стенах полно трещин. При этом в уоллингфордских общежитиях есть и прекрасные, обшитые деревом комнаты с высокими потолками и стеклопакетами. Просто в них обычно живут профессора и дети тех, кто много жертвует школе. Нам позволяется туда входить, но для нас они не предназначены.

     Открываю шкаф и встаю на помятую коробку. Сунув руку под куртку, достаю пистолет и скотчем приматываю его к задней стенке, под самым потолком, над одеждой. Прикрываю его старыми книгами, лежащими на полке, чтоб не бросался в глаза.

     Издеваешься, наверно,

     говорит Сэм.

     Конечно же, он все видел. Я даже не слышал, как он встал. Похоже, теряю хватку.

     Это не мое,

     отвечаю я. — Просто не знал, куда его девать.

     Может, просто выбросить? — Сэм понижает голос до хриплого шепота. — Это же пистолет. Оружие, Кассель. Ору-у-ужие.

     Ага,

     спрыгиваю с коробки и со стуком приземляюсь на пол. — Знаю. Обязательно. Просто некогда было. Завтра, даю слово.

     Интересно, сколько нужно времени, чтоб выбросить пистолет в мусорку?

     Мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал повторять слово «пистолет»,

     плюхаюсь на кровать и тянусь за ноутбуком. — Сейчас все равно ничего не могу поделать — разве что в окно выкинуть. Завтра разберусь.

     Сэм испускает стон и идет в свой угол, подобрав на ходу наушники. Вид у него раздраженный, но не более того. Наверное, привык, что я веду себя как преступник.

     Чье? — В конце концов спрашивает он, кивая в сторону шкафа.

     Одного парня. Он его уронил.

     Сэм хмурится. — Звучит правдоподобно — и под этим «правдоподобно» я имею в виду, что это полная лажа. И, кстати, разве ты не знал, что если кто-нибудь обнаружит эту вот штуковину, то тебя не только выпрут из школы, а даже как бы вычеркнут из школьной памяти. Выжгут твое лицо в уоллингфордских альбомах. Соберут команду мастеров памяти, чтоб никто даже не вспомнил, что ты здесь учился. Родителям ведь обещали, что вот именно такое никогда не случится в нашем славном Уоллингфорде.

     При упоминании мастеров памяти меня охватывает дрожь. Баррон — один из них. Он использовал свои способности, чтобы заставить меня забыть о куче разных вещей — что я мастер трансформации, что он вынудил меня стать прекрасным наемным убийцей, даже о том, что я превратил Лилу в животное, которое он много лет держал в клетке. Старший брат-психопат выкрал целые куски моей жизни. Единственный брат, который у меня остался. Тот, который сейчас обучает меня.

     Эта семейка не для меня. Жить с ними невозможно, убить — тоже. Разве что Баррон заложит меня Юликовой. Тогда, пожалуй, я буду способен на все.

     Ага,

     отвечаю я, пытаясь поймать нить разговора. — Я от него избавлюсь. Обещаю. Нет, погоди, я уже обещал. Может, поклянемся на мизинцах?

     Невероятно! — Говорит Сэм, но я понимаю, что не так уж он и злится. Пока я определяю степень его гнева, наблюдаю за игрой эмоций на его лице, замечаю, что рядом с ним на синем покрывале разложено около десятка ручек, и он что-то рисует ими в блокноте.

     А что это ты там делаешь?

     Он расплывается в улыбке. — Купил на интернет-аукционе. Целый набор ручек с исчезающими чернилами. Здорово, правда? Ими пользовался КГБ. Настоящее орудие шпионов.

     Тебе-то они зачем?

     Если честно, есть два варианта. Отличная шутка или же записи наших букмекерских операций.

     Сэм, мы уже много раз это обсуждали. Если хочешь, занимайся этим сам, я пас. — Я принимал ставки на всякую школьную ерунду с тех самых пор, как поступил в Уоллингфорд. Если вы хотели поставить на исход футбольного матча, вы приходили ко мне. Если хотели поставить на то, будет ли на обед бифштекс три раза за неделю, крутит ли директриса Норткатт роман с деканом Уортоном или умрет ли Харви Сильверман от алкогольного отравления еще до выпускного, вы тоже приходили ко мне. Я высчитывал выигрыши, хранил наличные и брал комиссию за свои труды. В школе, где учится множество скучающих богатеньких детишек, это был неплохой способ подзаработать. И довольно безопасный — пока не стал опасным. Пока детки не начали делать ставки на то, кто из учеников мастер заклинаний. Пока эти ученики не превратились в мишени.

     И работа букмекера стала напоминать заработок на крови.

     Сэм вздыхает. — Ладно, все равно можно много кого разыграть. Представь, полный класс, все пишут контрольную — а пару суток спустя получаются чистые листы бумаги. Ну или можно выкрасть какой-нибудь классный журнал. Сущий хаос!

     Усмехаюсь. Хаос, великолепный хаос. — Ну, и что же ты выберешь? Мое мастерство карманника к твоим услугам.

     Он бросает мне ручку:

     Осторожнее, а то ненароком домашку ею напишешь.

     Ловлю ручку, пока она не врезалась в мою ногу. — Эй! — Говорю я, поворачиваясь к Сэму. — Поаккуратнее! Что это еще за броски?

     Сэм глядит на меня — у него странное выражение лица. — Кассель,

     голос у него тихий, проникновенный. — А ты не мог поговорить за меня с Даникой?

     Отвечаю не сразу; разглядываю ручку, верчу ее в руках, потом поднимаю глаза на Сэма:

     О чем же?

     Скажи, что я прошу прощения,

     говорит он. — Я все время извиняюсь. Не знаю, что ей нужно.

     Что-нибудь случилось?

     Мы встретились, выпили кофе, но потом опять начался тот же спор,

     Сэм качает головой. — Не понимаю. Ведь это она солгала. Она скрыла от меня, что она мастер. Наверно, вообще никогда бы не призналась, если б ее братец не сболтнул. Но при этом почему-то именно я все время прошу прощения.

     В любых отношениях существует баланс сил. Иные из них — постоянная борьба за власть. В других кто-то играет главную роль — причем, не всегда именно тот, кто считает себя главным. Потом, наверное, бывают и такие отношения, где оба партнера на равных и даже не задумываются, кто главнее. Но я о таких ничего не знаю. Я знаю одно: равновесие сил очень просто нарушить. В самом начале их отношений Сэм всегда подчинялся Данике. Но, разозлившись, он никак не мог остановиться.

     К тому времени, когда Сэм дозрел выслушать ее извинения, Даника уже расхотела извиняться. Вот так они и кувыркались взад-вперед в последние несколько недель — никто из них не раскаивался настолько, чтобы другой смягчился, все извинения оказывались не вовремя, оба не сомневались, что виноват не он, а другой.

     Не знаю, означает ли это, что они окончательно расстались. И Сэм тоже не знает.

     Если сам не понимаешь, за что извиняешься, на фиг тогда такие извинения,

     говорю я.

     Сэм качает головой:

     Знаю. Я просто хочу, чтобы все было так, как раньше.

     Мне слишком хорошо знакомо это чувство. — И что же я должен ей сказать?

     Выясни хотя бы, как я могу все исправить.

     В его голосе слышится такое отчаяние, что я соглашаюсь. Я попробую. Сэм должен понимать, что уже почти дошел до ручки, раз уж просит моей помощи в сердечных делах. И незачем сыпать ему соль на раны.

     Утром иду через двор, надеясь, что кофе, который я проглотил в гостиной, скоро подействует, и тут замечаю свою бывшую девушку, Одри Долан — она о чем-то болтает с подругами. Медные волосы Одри блестят на солнце, словно новенький пятак, а глаза с укоризной смотрят на меня. Одна из подруг Одри что-то говорит — тихо, мне не слышно — а остальные смеются.

     Эй, Кассель,

     кричит одна из девушек, и мне приходится обернуться. — Ставки еще принимаешь?

     Неа,

     отвечаю я.

     Видите, я стараюсь жить в мире с законом. Я стараюсь.

     Иногда сам не понимаю, зачем я так бьюсь, чтоб остаться здесь, в Уоллингфорде. Мои оценки — всегда намеренно и неизменно очень средние — за последний год окончательно рухнули вниз. Да и в колледж я не собираюсь. Подумываю о Юликовой и о тренинге, который проходит мой брат. Только-то и нужно, что бросить школу. Просто оттягиваю неизбежное.

     Девушка снова смеется, а Одри и остальные вторят ей.

     Иду себе дальше.

     На развитии мировой этике мы немного говорим о предвзятости журналистики и о том, как это влияет на наш образ мыслей. Когда попросили привести пример, Кевин Браун вспоминает статью о моей матери. Он считает, что слишком многие репортеры обвиняют Паттона в том, что его так легко обдурили.

     Она же преступница,

     говорит Кевин. — Зачем пытаться выставить дело так, будто губернатор Паттон должен был знать, что его подружка попытается наложить на него чары? Это явный пример попытки журналиста дискредитировать пострадавшего. Я бы не удивился, узнав, что Шандра Сингер и над ним поработала.

     Кто-то хихикает.

     Не поднимаю глаз от стола, внимательно разглядывая ручку, которую держу в руках, но тут слышу стук мела по доске — это мистер Льюис спешит привести в пример недавние новости из Боснии. Меня охватывает та странная сосредоточенность, которая возникает когда все вокруг съеживается до здесь и сейчас. Прошлое и будущее тают вдали. Только и слышно, как бегут мгновения, но тут раздается звонок, и мы толпой устремляемся в коридор.

     Кевин,

     тихо говорю я.

     Он оборачивается, ухмыляясь. Мимо нас бегут ученики, прижимая к себе сумки и книги. Я вижу их боковым зрением — бегущие мимо цветные полосы.

     С такой силой бью Кевина в челюсть, что удар отдается до самых моих костей.

     Драка! — Вопят какие-то мальчишки, но подоспевшие учителя оттаскивают меня от Кевина прежде чем он успевает встать.

     Даже не сопротивляюсь. Меня охватило оцепенение, но адреналин все еще бежит по жилам, нервы так и искрят от желания сделать что-нибудь еще. Что-нибудь и кому угодно.

     Меня ведут к декану и оставляют у дверей, сунув в руку листок бумаги. Сминаю его и швыряю в стену — как раз тут меня вводят в кабинет.

     Кабинет декана Уортона забит разными бумагами. Декан явно удивился, увидев меня — он встает и снимает с кресла, стоящего возле стола, стопку папок и журналов с кроссвордами. Жестом показывает, что я должен сесть. Обычно, в какие бы неприятности я ни влипал, меня тащат прямиком к директрисе.

     Дрался? — Спрашивает декан, поглядев на записку. — Это два взыскания — если драку затеял ты.

     Киваю. Не доверяю себе, и потому не хочу говорить.

     Хочешь рассказать, что случилось?

     Не особо, сэр,

     отвечаю я. — Стукнул его. Просто… ничего не соображал.

     Уортон кивает, словно бы обдумывая мои слова. — Ты понимаешь, что если получишь еще одно взыскание, по любому поводу, тебя исключат? И вы не закончите школу, мистер Шарп.

     Понимаю, сэр.

     Мистер Браун сейчас придет. Он поведает мне свою версию случившегося. Тебе точно больше нечего добавить?

     Точно, сэр.

     Хорошо,

     декан Уортон приподнимает очки, чтобы можно было помассировать переносицу пальцами в коричневой перчатке. — Тогда жди за дверью.

     Выхожу и сажусь на стул перед школьным секретарем. Кевин проходит мимо меня в кабинет Уортона и что-то бурчит. Кожа на его щеке приобрела любопытный зеленоватый оттенок. Синячище будет что надо.

     Сейчас скажет Уортону: «Не знаю, что это нашло на Касселя. Просто обезумел и все. Я его никак не провоцировал».

     Несколько минут спустя Кевин уходит. Ухмыляется, глядя на меня. Я ухмыляюсь в ответ.

     Мистер Шарп, войдите, пожалуйста.

     Вхожу. Снова сажусь на стул и разглядываю стопки бумаг. Толкнуть разок, и все разлетится в разные стороны.

     Вас что-то злит? — Спрашивает декан Уортон, словно бы читая мои мысли.

     Открываю было рот, чтобы возразить, но не могу. Можно подумать, будто я так долго носил в себе злость, что даже забыл, что же это такое. А вот Уортон сразу понял, что со мной.

     Я просто в ярости.

     Думаю о том, что заставило меня выбить пистолет из рук убийцы. О том, до чего же приятно было двинуть Кевину в челюсть. О том, как же хочется делать это снова и снова, почувствовать, как хрустят кости, как разбрызгивается кровь. О том, каково это — стоять над ним и чувствовать, как кожа пылает от ярости.

     Нет, сэр,

     выдавливаю я. С трудом сглатываю — потому что сам не понимаю, когда же настолько отстранился от самого себя. Я же понимал, что Сэм сердится, когда он говорил о Данике. Почему же не понял, что и сам тоже злюсь?

     Уортон откашливается. — Вам много пришлось пережить, начиная от смерти брата и заканчивая нынешними… прегрешениями вашей матери.

     Прегрешениями.

     Мило. Киваю.

     Не хочу, чтобы ты пошел по дорожке, с которой нет возврата, Кассель.

     Ясно,

     говорю я. — А теперь можно вернуться в класс?

     Иди. Но помни: у тебя уже два взыскания, а год еще и за половину не перевалил. Еще одно — и все. Исключение.

     Встаю, забрасываю на плечо рюкзак и крадусь обратно в Академический центр — как раз успеваю к следующему звонку. Лилу я не вижу, хотя задерживаю взгляд на каждой проходящей мимо блондинке. Понятия не имею что ей скажу, если все-таки встречу.

     «Я слышал, ты заказала свое первое убийство? Ну и как ощущения?»

     Кажется, немного чересчур.

     И потом, кто сказал, что оно для нее первое?

     Поспешно скрываюсь в туалете, открываю кран и брызгаю в лицо холодной водой.

     Настоящий шок; вода стекает по моим щекам и собирается в ложбинке на шее, пропитывая белую рубашку. Перчатки темнеют. Вот дурак, забыл их снять.

     Очнись, говорю я себе. Возьми себя в руки.

     Мои темные глаза, отраженные в зеркале, кажутся еще более мрачными, чем всегда. Скулы выпирают так, будто кожа слишком истончилась.

     Подходящая внешность, говорю я себе.

     Папа бы мною гордился. Ты настоящий чародей, Кассель Шарп.

     Успеваю придти на физику раньше Даники, и это хорошо. Теоретически мы с нею по-прежнему друзья, но после ссоры с Сэмом она меня избегает. Если я хочу с нею поговорить, придется устроить на нее засаду.

     Места в классе не распределены, и потому я с легкостью нахожу себе парту рядом с той, за которой обычно сидит Даника; сваливаю на стул свое барахло. Потом встаю и завязываю разговор с кем-то на другом конце кабинета. С Уиллоу Дэвис. Похоже, она настораживается, когда я спрашиваю ее про домашку, но отвечает без особых раздумий. Что-то рассказывает о том, что есть десять измерений пространства и только одно — времени, и все они закручены друг вокруг друга, и тут входит Даника.

     Понял? — Спрашивает Уиллоу. — Значит, могут быть другие варианты нас самих, живущие в иных мирах — может, есть и такой, где на самом деле водятся духи и чудовища. Или нет ни одного гигишника. Или у всех у нас змеиные головы.

     Качаю головой:

     Такого не может быть. Вряд ли это настоящая наука. Слишком уж удивительно.

     Так ты ничего не читал, да? — Интересуется Уиллоу, и я решаю, что пора ретироваться к своей новой парте.

     Пока иду назад, вижу, что мой план удался. Даника сидит на обычном месте. Беру рюкзак и швыряю его на соседний стул. Даника удивленно поднимает глаза. Но вставать поздно — тогда все поймут, что она не хочет сидеть рядом со мной. Она внимательно оглядывает класс, словно пытается придумать какую-то отговорку, чтобы пересесть, но почти все места уже заняты.

     Привет,

     заставляю себя улыбнуться. — Давненько не виделись.

     Даника вздыхает так, будто отказывается от мысли что-то предпринять:

     Слышала, ты подрался.

     На ней форменный пиджак, плиссированная юбка, яркие пурпурные колготки и еще более яркие перчатки. Их цвет более или менее сочетается с выцветшими пурпурными прядками в ее пышных каштановых волосах. Она стучит носком тяжелого ботинка по ножкам стола.

     Значит, все еще дуешься на Сэма, да? — Отлично понимаю, что Даника вряд ли жаждет, чтобы я поднимал эту тему, но мне нужна информация, а урок вот-вот начнется.

     Она корчит гримаску:

     Это он так сказал?

     Я же его сосед. Мне об этом сказала его хандра.

     Даника снова вздыхает:

     Не хочу, чтобы он страдал.

     Так и не надо,

     говорю я.

     Даника склоняется ко мне и понижает голос:

     Позволь задать тебе один вопрос.

     Да, ему очень и очень жаль,

     продолжаю я. — Он знает, что слишком бурно отреагировал. Может, наконец, простите друг друга и начнете…

     Не о Сэме,

     возражает она, и тут в класс входит доктор Джонадаб. Учительница берет мел и чертит на доске схему, отображающую закон Ома. Я понимаю, что это, потому что сверху написано «Закон Ома».

     Открываю тетрадь. «О чем тогда?»

     Пишу я и разворачиваю тетрадь так, чтобы Данике было видно.

     Она качает головой и больше ничего не говорит.

     Не уверен, что к концу урока хоть что-то понял про взаимоотношение между током, сопротивлением и расстоянием, но, оказывается, насчет измерения, где обитают змееголовые, Уиллоу Дэвис была абсолютно права.

     Когда раздается звонок, Даника берет меня за руку; ее затянутые в перчатку пальцы оказываются чуть повыше локтя.

     Кто убил Филипа? — Внезапно спрашивает она.

     Я…,

     начинаю было я. Ответить, не солгав, невозможно, а лгать Данике я не хочу.

     Она продолжает торопливым шепотом:

     Мама была твоим адвокатом. Она договорилась о твоей неприкосновенности, чтобы от тебя отстали федералы, так? Ты заключил с ними сделку, чтобы рассказать, кто же убил всех тех людей. И Филипа. В обмен на неприкосновенность. Зачем тебе понадобилась неприкосновенность? Что ты натворил?

     Когда федералы выдали мне стопку файлов и сообщили, что Филип пообещал им назвать убийцу, я не помешал Данике просмотреть эти документы. Я понял, что совершил ошибку, еще до того, как до меня дошло, что всех этих людей я трансформировал, людей, чьи тела так и не удалось найти. Опять-таки стертые воспоминания.

     Нужно идти,

     говорю я. Класс опустел, и несколько учеников пришли на следующий урок. — А то опоздаем.

     Даника неохотно выпускает мою руку и следом за мной идет к выходу. Надо же, мы неожиданно поменялись местами. Теперь это она старается меня достать.

     Мы же вместе работали над этим делом,

     говорит Даника. Что отчасти является правдой.

     Так что ты натворил? — Шепчет она.

     Смотрю на нее и пытаюсь понять, каков, по ее мнению, ответ.

     Я никогда не делал Филипу ничего плохого. Я никогда не делал плохого брату.

     А как же Баррон? Что ты сделал с ним?

     Хмурюсь, на миг так растерявшись, что даже не знаю, что сказать. Понятия не имею, с чего это вдруг взбрело ей в голову. — Ничего! — Чтобы подчеркнуть свои слова, развожу руками. — С Барроном? Ты с ума сошла?

     На ее щеках появляется легкий румянец. — Не знаю,

     говорит она. — Ты что-то с кем-то сделал. Тебе понадобилась амнистия. Хорошим людям она не нужна, Кассель.

     Разумеется, она права. Я не хороший человек. Самое странное в хороших людях — вроде Даники — то, что они питают искреннее отвращение к злу. Им ужасно трудно свыкнуться с мыслью о том, что человек, который может заставить их улыбнуться, способен при этом на ужасные поступки. Вот почему Даника, пытаясь объявить меня убийцей, скорее сердится, чем боится, что убьют и ее. Похоже, она упорно верит в то, что если я послушаюсь ее и пойму, насколько дурны мои поступки, я непременно перестану их совершать.

     Возле лестницы я останавливаюсь. — Слушай, может, встретимся после ужина, вот и спросишь тогда, о чем захочешь? И о Сэме поговорим. — Я бы мог все ей рассказать, но она моя подруга, и ей бы стоило рассказать больше, чем можно. Она заслуживает того, чтобы знать правду полностью — насколько я могу себе это позволить. И кто знает, может, если я разок ее послушаюсь, то и моя жизнь станет лучше?

     Хуже все равно особо некуда.

     Даника заправляет за ухо каштановую прядь. Ее пурпурная перчатка заляпана чернилами.

     Ты расскажешь мне, кто ты такой? Об этом тоже расскажешь?

     Я настолько удивлен, что с шумом втягиваю воздух. Потом смеюсь. Свою самую большую тайну я ей не открывал — что я мастер трансформации. Наверное, пора. Должно быть, она что-то заподозрила — иначе не спрашивала бы.

     Ты меня поймала,

     говорю я. — Все, поймала. Ну да, расскажу. Расскажу все, что только можно.

     Даника медленно кивает. — Ладно. После ужина я буду в библиотеке. Нужно написать доклад.

     Отлично,

     вприпрыжку бегу вверх по лестнице, все быстрее и быстрее, чтобы успеть на керамику до того, как прозвенит звонок. У меня уже есть два взыскания. На сегодня приключений хватит.

     Горшок получается кривым до невозможности. Наверно, и воздушных пузырьков полно, потому что когда я ставлю его в печь, он взрывается, уничтожив чашки и вазы трех других учеников.

     Когда я иду на тренировку по легкой атлетике, у меня звонит телефон. Открываю его и зажимаю щекой.

     Кассель,

     говорит агент Юликова,

     загляни, пожалуйста, ко мне в офис. Прямо сейчас. Насколько я знаю, уроки на сегодня закончились, и я договорилась, чтобы тебя отпустили. В администрации школы считают, что ты записан к врачу.

     Я иду на тренировку,

     отвечаю я, надеясь, что она уловит сомнение в моем голосе. На плече висит сумка со спортивной формой — она стучит меня по бедру. Деревья над головой раскачиваются на ветру, покрывая школьный городок ковром из листвы цвета закатного солнца. — И так уже много пропустил.

     Значит, если пропустишь еще разок, никто и не заметит. Правда, Кассель. Тебя ведь вчера чуть не убили. Я хочу обсудить случившееся.

     Вспоминаю о пистолете, спрятанном в моем шкафу. — Ничего особенного и не случилось,

     говорю я.

     Рада это слышать,

     с этими словами Юликова вешает трубку.

     Иду к машине, разбрасывая на ходу опавшие листья.

     Несколько минут спустя Юликова собирает документы в стопки и отодвигает их в сторону, чтобы лучше меня видеть. У нее прямые седые волосы, подстриженные в каре чуть ниже линии подбородка, и птичье лицо — тонкое и длинноносое. На шее висят гроздья массивных бус. Несмотря на чашку горячего чая в руках и свитер, надетый под темный вельветовый пиджак, губы у нее немного синие, как будто она замерзла. А может, просто простужена. В любом случае она скорее похожа на учителя из Уоллингфорда, чем на руководителя федеральной программы по обучению детей-мастеров. Я знаю, скорее всего она нарочно так одевается — чтобы ее питомцы чувствовали себя уютнее. Скорее всего, она вообще все делает нарочно.

     Но тем не менее это действует.

     Она мой оператор, то есть ей полагается ввести меня в программу, как только мне стукнет восемнадцать — согласно сделке, заключенной мною с федералами. Ну а до тех пор… честно говоря, не знаю, что она должна со мной делать. Подозреваю, что она тоже не знает.

     Как поживаешь, Кассель? — С улыбкой интересуется Юликова. Можно подумать, и правда хочет это знать.

     Неплохо, пожалуй,

     разумеется, это сплошная и нелепая ложь. Я почти не сплю. Меня мучают сожаления. Я одержим девушкой, которая меня ненавидит. Я украл пистолет. Но именно так положено отвечать людям вроде нее, которые оценивают твое психическое состояние.

     Юликова прихлебывает из чашки. — Ну и как, нравится сопровождать брата?

     Вполне.

     Наверное, смерть Филипа заставила тебя внимательнее относиться к Баррону,

     говорит Юликова. В ее взгляде нет угрозы, тон ее нейтрален. — Теперь вы остались вдвоем. И хотя ты младший, на тебя легла немалая ответственность…,

     окончание ее фразы повисает в воздухе.

     Пожимаю плечами.

     Но если вчера Баррон подверг тебя опасности, мы должны немедленно все прекратить.

     Нет, ничего такого,

     отвечаю я. — Мы просто следили кое за кем — выбрали наугад — а потом Баррону понадобилось позвонить. Вот я и остался один на пару минут, тогда и увидел убийство. Погнался за тем парнем — за убийцей — глупо, наверное. Но он сбежал, вот и все.

     Ты с ним разговаривал? — Спрашивает Юликова.

     Нет,

     вру я.

     Но ты же догнал его в том проулке, верно?

     Киваю, потом решаю, что лучше объяснить:

     Ну, на пару секунд я его прижал. А потом он махнул через забор.

     Мы нашли неподалеку сломанную доску. Он ударил тебя?

     Нет,

     говорю я. — Нет, ничего такого. Может, наступил на нее на бегу. Все случилось так быстро.

     Можешь его описать? — Юликова подается вперед, глядя на меня таким взглядом, будто может распознать все мои мысли по мельчайшим непроизвольным движениям моего тела. Надеюсь, что это не так. Я неплохой лжец, но не мирового класса. В основном мне доводилось иметь дело с двумя разными видами преступников-взрослых, действия которых я мог предвидеть, и с мишенями, которыми можно было управлять. Но с Юликовой я чувствую себя беспомощным. Даже не представляю, на что она способна.

     В общем, нет,

     пожимаю плечами.

     Юликова несколько раз кивает, будто верит моим словам. — Больше ничего не хочешь рассказать о случившемся?

     Знаю, я должен признаться, что забрал пистолет. Впрочем, если я признаюсь, она обязательно спросит, зачем я его взял. Или, быть может, спросит Баррона, чем же мы занимались. За кем следили. Если он пребывает в подходящем настроении, то, возможно, даже и расскажет. Или, что еще хуже, придумает такую невероятную историю, которая выведет Юликову на Лилу куда быстрее, чем чистая правад.

     Дело не в том, что я снова хочу совершать дурные поступки и лгать Юликовой. Я хочу научиться вести себя хорошо, пусть даже мне это не по нраву. Даже если я ненавижу ее за это. Просто в этот раз никак не получается.

     Но вот в следующий… в следующий раз обязательно постараюсь. Все ей расскажу. Но в следующий раз.

     Нет,

     говорю я. — Ничего особенного и не случилось. Просто я сглупил. Впредь буду осторожнее.

     Юликова берет со стола пачку бумаг, соединенных скрепкой, и с многозначительным взглядом бросает их передо мной. Я знаю, что это. Как только я их подпишу, перестану быть обычным гражданином. Я дам согласие следовать особым правилам и законам. И если я их нарушу, меня будет судить особый суд. Больше никаких присяжных. — Пожалуй, пора тебе оставить Уоллингфорд и посвятить все свое время обучению вместе с Барроном и другими.

     Вы это уже говорили.

     А ты отказывался,

     она улыбается. Потом, выдвинув один из ящиков стола, достает платок и кашляет в него. Перед тем, как она его комкает, успеваю заметить на ткани темное пятно. — Наверно, откажешься и на сей раз.

     Я хочу стать федеральным агентом и работать подсадной уткой. Я хочу…,

     умолкаю.

     Я хочу стать лучше. Хочу, чтобы вы сделали меня лучше. Но этого я сказать не могу, потому что это безумие. Вместо этого говорю:

     Не могу сказать, что с детства мечтал вылететь из школы. И потом, соглашение о моей неприкосновенности…

     Юликова перебивает меня:

     Быть может, нам удастся выбить для тебя аттестат.

     Думаю о том, что больше не смогу видеть Лилу, ее белокурые волосы, чуть кудрявящиеся на затылке, ее дымчатый голос — когда она говорит, я не замечаю ничего вокруг. Думаю о том, что мне не придется стискивать зубы, чтобы не окликнуть ее по имени всякий раз, когда встречаю ее на переменах. — Скоро. Хочу по крайней мере закончить учебный год.

     Юликова кивает — словно бы она разочарована, но не удивлена. Интересно, почему она кашляет в платок — неужели на нем была кровь? Спрашивать как-то неудобно. Да и вообще все как-то неудобно.

     Как дела с амулетами? — Интересуется она.

     Достаю их из кармана. Пять ровных каменных кругов с дырочкой посредине. Пять амулетов против чар мастера трансформации вроде меня — можно подумать, вокруг просто полно мастеров трансформации вроде меня. Изготовление амулетов требует немало сил, но по крайней мере не сопровождается отдачей. Они уже около недели лежали в бардачке моей машины и ждали, пока я их отдам.

     Большая редкость,

     говорит Юликова. — А ты не пробовал надеть один из них и сотворить заклинание?

     Качаю головой:

     А если б попробовал, что тогда?

     Юликова улыбается:

     Ничего особенного. Камень бы треснул, а ты ужасно устал.

     О,

     как ни странно, я разочарован. Не знаю, чего я ожидал. Удивляясь самому себе, бросаю амулеты на стол перед Юликовой. Они крутятся, переворачиваются и позвякивают, словно монетки. Юликова долго на них смотрит, а потом поднимает глаза на меня.

     Твоя личная безопасность крайне важна,

     она делает глоток чая и снова улыбается.

     Понимаю, что она, скорее всего, говорит эти же самые слова десяткам потенциальных новобранцев, но мне все равно приятно услышать их от нее.

     Когда я собираюсь уходить, ее рука в перчатке на краткий миг касается моего плеча:

     От мамы есть известия?

     Юликова говорит тихо, будто и правда беспокоится о том, что семнадцатилетний парень остался совсем один и волнуется за его мать. Но я не сомневаюсь, что она пытается выудить сведения. Сведения, которых у меня, к сожалению, нет.

     Нет,

     отвечаю я. — Насколько я знаю, она, возможно, мертва. — Хотя бы на этот раз не лгу.

     Мне бы хотелось помочь ей, Кассель,

     говорит Юликова. — И ты, и Баррон очень важны для нашей программы. Мы бы хотели воссоединить вашу семью.

     Неопределенно киваю.

     Всех преступников в конце концов ловят — таков основной принцип этой жизни. Быть может, для правительственных агентов дела обстоят иначе. Может, их матери никогда не попадают в тюрьму. Наверно, мне стоит на это надеяться.

     Снаружи здание агентства ничем не примечательно — унылое бетонное сооружение средних размеров, торчащее посреди парковки; поляризованные стекла окон отражают свет заходящего солнца. Даже и не скажешь, что верхние этажи занимает федеральное агентство — особенно с учетом того, что вывеска над входом гласит «Ричардсон и Ко, клеящие материалы и уплотнители», а почти все, кто входит в здание и выходит из него, одеты в костюмы с иголочки.

     Деревья над головой по большей части голые, бурые, холодный октябрьский ветер развеял золото и багрянец ранней осени. Мой «Бенц» стоит там же, где я его оставил — напоминание о жизни, которую я мог бы вести, если б принял предложение отца Лилы и стал его секретным оружием.

     Я все сильнее чувствую себя мальчиком, который назло маме отморозил себе уши.

     Еду обратно в Уоллингфорд; когда добираюсь до школы и успеваю только бросить спортивную форму и перекусить батончиком мюсли — пора идти в библиотеку, где меня ждет Даника. Бегу вверх по лестнице и только собираюсь отпереть дверь своей комнаты, как тут замечаю, что она уже открыта.

     Кто здесь? — Спрашиваю, заходя.

     На моей кровати сидит девушка. Я видел ее в школе, но, кажется, ни разу с ней не разговаривал. Она младшеклассница, вроде бы кореянка, с длинными черными волосами, которые, словно водопад, свисают до самой талии; плотные белые гольфы доходят почти о колена. Глаза подведены блестящим голубым карандашом. Она смотрит на меня из-под длинных ресниц и застенчиво улыбается.

     Должен признаться, я несколько растерян. Такое нечасто случается. — Ты Сэма ждешь?

     Я хотела с тобой поговорить,

     она встает, подхватывает розовую сумку с книгами и прикусывает нижнюю губу. Потом, чуть погодя, добавляет:

     Я Мина. Мина Лэндж.

     Но тебе не положено находиться в моей комнате,

     отвечаю я, бросая сумку с формой.

     Я знаю,

     усмехается она.

     Знаешь, вообще-то мне пора,

     говорю я, бросая взгляд на дверь. Понятия не имею, что за игру она затеяла, но когда в прошлый раз на моей кровати оказывалась девушка, все сразу же пошло к чертям собачьим. Не могу сказать, что пылаю оптимизмом. — Не хочу быть грубым, Мина, но если ты хочешь мне что-то сказать, то выкладывай поскорее.

     А ты можешь остаться? — Спрашивает она, делая шаг в моем направлении. — У меня к тебе огромная просьба, кроме тебя никто не поможет.

     Что-то слабо верится,

     голос звучит как-то натянуто. Думаю о Данике и обо всех предстоящих мне объяснениях. Меньше всего мне хочется опоздать и оправдываться еще и в этом. — Но, пожалуй, могу задержаться на несколько минут, если дело важное.

     Может, пойдем куда-нибудь? — Предлагает девушка. Губы у нее розовые, блестящие, мягкие на вид. Она нервно накручивает на затянутый в белую перчатку палец прядь длинных черных волос. — Пожалуйста.

     Мина, говори и все,

     получается не слишком похоже на приказ. Приятно поддаться обманчивому ощущению, будто я могу сделать для красивой девушки нечто жизненно-важное. Впрочем, я и сам в это не верю. Но все равно поддаюсь, стараюсь притворяться.

     Тебе некогда,

     говорит она. — Мне не стоит тебя задерживать. Знаю, ты не… знаю, ты не слишком хорошо меня знаешь, и вообще… И я во всем виновата сама. Но, пожалуйста, прошу тебя, можно как-нибудь с тобой поговорить?

     Ага,

     отвечаю. — Конечно. Но ты же хотела…

     Она не дает мне договорить:

     Нет, лучше в другой раз. Я к тебе подойду. Я знала, что ты не откажешь, Кассель. Ничуть не сомневалась.

     Она проходит мимо меня, настолько близко, что я ощущаю тепло ее тела. Чуть погодя слышу ее легкие шаги в коридоре. Стою в одиночестве посреди комнаты, долгое время пытаясь сообразить, что же это было.

     Воздух из прохладного сделался настолько холодным, что пробирал до самого мозга костей. От такого холода дрожишь, даже вернувшись в теплую комнату, будто нужно вытрясти лед из жил. Я почти добрался до библиотеки.

     Эй! — Окликают меня кто-то сзади. Голос знакомый.

     Оборачиваюсь.

     Лила стоит на краю лужайки и, подняв голову, смотрит на меня. На ней длинное черное пальто; когда она говорит, в воздухе появляются облачка пара, похожие на призраки невысказанных слов. Она и сама похожа на привидение — вся черно-белая под сенью голых ветвей. — Отец хочет тебя видеть,

     говорит она.

     Ладно,

     отвечаю я и иду за ней. Даже не задумываясь. Наверно, я бы и со скалы вслед за нею спрыгнул.

     Лила ведет меня к серебристому «Ягуару» на парковке. Не знаю, когда у нее появилась эта машина — и права тоже — хочу что-то сказать на этот счет, поздравить, что ли, но когда открываю рот, она так на меня смотрит, что я тут же проглатываю все свои слова.

     Молча сажусь на пассажирское место и достаю телефон. В салоне пахнет мятной жвачкой, духами и сигаретным дымом. В подставке для стаканов стоит полупустая бутылка диетической содовой.

     Открываю телефон и пишу смс Данике: «Сегодня никак».

     Пару секунд спустя телефон начинает звонить, но я ставлю его на вибрацию и больше не обращаю внимания. Мне очень стыдно за то, что не пришел, хотя и обещал Данике быть честнее, но объяснять ей, куда я еду — а также, зачем — просто невозможно.

     Лила смотрит на меня; половина ее лица освещена светом уличного фонаря; светлые ресницы и дуга брови превратились в золото. Она так прекрасна, что аж зубы ломит. На уроках психологии в первом классе учитель рассказывал, что существует такая теория: у всех у нас есть «инстинкт смерти»

     какая-то частица нас самих стремится к забвению, к нижнему миру, к Танатосу. От этого захватывает дух — как если бы ты шагнул с крыши небоскреба. Именно так я себя и чувствую сейчас.

     Где твой отец? — Спрашиваю я.

     С твоей мамой,

     отвечает Лила.

     Она жива? — Я так удивлен, что не успеваю даже обрадоваться. Мама вместе с Захаровым? Не знаю, что и думать.

     Глаза Лилы встречаются с моими, но ее улыбка меня ничуть не радует. — Пока.

     Она заводит машину, и мы выезжаем с парковки. Вижу свое отражение в изгибе тонированного стекла. Возможно, я еду на собственную казнь, но, похоже, меня это ничуть не огорчает.

     Мы въезжаем на подземную парковку, и Лила ставит машину на пронумерованное место, рядом с «Линкольном» и двумя «БМВ». Это не парковка, а мечта угонщика, вот разве что всякий, кто решится украсть у Захарова, скорее всего окажется сброшенным с причала в цементных ботинках.

     Когда Лила глушит двигатель, до меня доходит, что я до сих пор ни разу не бывал в квартире, где она живет вместе с отцом. По дороге она молчала, и у меня была куча времени, чтобы гадать, знает ли она, что я вчера за нею следил, что меня приняли в Разрешенное подразделение несовершеннолетних, что я видел, как она заказала убийство, и что я забрал пистолет Гейджа.

     Чтобы гадать, не убьют ли меня сейчас.

     Лила,

     я поворачиваюсь на сиденье и кладу руку в перчатке на приборную доску. — Что с нами сталось…

     Не надо,

     она смотрит мне прямо в глаза. После того, как мне пришлось целый месяц ее избегать, под ее взглядом чувствую себя раздетым. — Ты умеешь быть жутко милой сволочью, если захочешь, но фиг я тебе позволю снова залезть ко мне в душу.

     Я к этому и не стремлюсь,

     говорю. — И никогда не стремился.

     Лила выходит из машины. — Шевелись. Мы должны вернуться в школу до комендантского часа.

     Захожу вслед за нею в лифт, стараясь держать себя в руках и ломая голову над ее словами. Она нажимает кнопку П3. Наверное, буква «П» обозначает «пентхауз», потому что мы так стремительно несемся вверх, что у меня уши закладывает. Сумка съезжает с плеча Лилы; смотрю на ее ссутуленную фигурку в длинном черном пальто, и на миг она кажется хрупкой и измученной, словно птичка, укрывшаяся от непогоды.

     А как сюда занесло мою мать? — Интересуюсь я.

     Лила вздыхает:

     Она натворила дел.

     Не знаю, имеется ли в виду ее работа над Паттоном или еще что. Вспоминаю перстень с красноватым камнем, который красовался на маминой руке при нашей последней встрече. Вспоминаю фотографию, которую я нашел в старом доме — молодая мама позирует в нижнем белье и очень похожа на Бетти Пейдж (знаменитая американская фотомодель 50-х гг — прим. перев.) — снимок, очевидно, сделанный вовсе не моим отцом, вполне возможно, что самим Захаровым. У меня хватает причин для беспокойства.

     Двери лифта открываются, и мы оказываемся в просторной комнате с белыми стенами и черно-белым мраморным полом; потолок, вроде как в марокканском стиле, по крайней мере в восемнадцати футах над головой. Ковра нет, и потому, наши шаги отзываются громким эхом, пока мы идем к горящему камину, расположенному у противоположной стены; по обе стороны камина стоят диваны, на них сидят два человека, скрытые в полумраке. Из трех огромных окон открывается вид на вечерний Центральный парк — островок почти полной темноты посреди окружающего нас лучезарного города.

     Мама сидит на одном из диванов. В руке она держит бокал с янтарного цвета напитком; на ней тонкое белое платье, которого я еще не видел. Дорогое на вид. Жду, что она сейчас вскочит, будет как всегда импульсивна, но улыбка, которой она меня одаривает, настолько сдержанна, что даже страшно.

     И все же я так рад, что у меня ноги подкашиваются:

     Ты жива.

     Добро пожаловать, Кассель,

     говорит Захаров. Он стоит возле камина; когда мы приближаемся, он подходит к Лиле и целует ее в лоб. Он скорее похож на владельца какого-то дворянского поместья, чем на криминального авторитета в манхэттенских апартаментах.

     Склоняю голову — надеюсь, сойдет за почтительный кивок:

     Отличная квартирка.

     Захаров улыбается, словно акула. В отблесках огня в очаге его седые волосы кажутся золотыми. Золотыми кажутся даже зубы — что заставляет меня, поежившись, вспомнить о Гейдже и о пистолете, примотанном скотчем к задней стенке моего шкафа. — Лила, можешь идти к себе и делать уроки.

     Лила легонько прикасается к своему горлу — пальцы скользят вдоль отметин, которые она приняла, которые сделали ее полноправным членом криминальной семьи, а не просто дочерью Захарова — каждая черточка ее лица дышит яростью. Но Захаров и бровью не ведет. Уверен, он сам не понимает, что только что спровадил ее, словно ребенка.

     Мама откашливается:

     Если можно, Иван, я бы хотела переговорить с Касселем наедине.

     Захаров кивает.

     Мама встает и подходит ко мне. Сцепив руки, мы идем по коридору к просторной кухне — полы здесь из черного дерева, а посредине расположен кухонный стол из ярко-зеленого камня — судя по виду, возможно, из малахита. Я сажусь на барный стул, а мама ставит на конфорку прозрачный стеклянный чайник. Даже удивительно: похоже, она неплохо освоилась в квартире Захарова.

     Хочется схватить ее за руку, чтоб удостовериться в том, что она настоящая, но мама не останавливается ни на минуту и вроде как не замечает меня.

     Мам,

     говорю я. — Я так рад, что ты… но почему же ты даже не позвонила или…

     Я совершила большую ошибку,

     говорит мама. — Огромную. — Она достает сигарету из серебряного портсигара, но вместо того, чтоб закурить, кладет на стол. Впервые вижу ее настолько встревоженной. — Мне нужна твоя помощь, милый.

     Тут же вспоминаю Мину Лэндж. — Мы так волновались,

     говорю я. — Несколько недель от тебя ни слуху ни духу, и во всех новостях о тебе говорили, знаешь ведь? Паттон требует твою голову.

     Мы? — С улыбкой, спрашивает мама.

     Я. Баррон. Дед.

     Хорошо, что вы с братом снова сблизились,

     говорит мама. — Мои мальчики.

     Мам, тебя по всем новостным каналам показывают. Честно. Копы повсюду разыскивают тебя.

     Она качает головой, отмахиваясь от моих слов. — Когда я вышла из тюрьмы, мне хотелось поскорее раздобыть денег. Там, милый мой, было несладко. Я все время думала или о подаче апелляции или о том, что стану делать, когда выйду. Можно было попросить вернуть мне несколько должков, да и кое-что на черный день отложить успела.

     Например? — Спрашиваю я.

     Она понижает голос:

     Алмаз «Воскресение».

     Я видел этот камень на ее пальце. Она надела его лишь раз, на обед после смерти Филипа. У камня весьма необычная окраска — он похож на каплю крови, упавшую в лужицу воды. Но даже видя его тогда, я решил, что, наверное, ошибся, что-то недопонял, потому что хотя Захаров и закалывал галстук булавкой с фальшивым бриллиантом, это вовсе не значило, что он потерял настоящий. И уж точно не значило, что камень у моей матери.

     Ты его украла? — Одними губами выговариваю я, показывая на соседнюю комнату. — У него?

     Давным-давно,

     отвечает мама.

     Невероятно — она с такой легкостью об этом говорит! Предпочитаю не повышать голос:

     Когда трахалась с ним?

     Кажется, мне в кои-то веки удалось ее потрясти. — Я…,

     начинает она.

     Я нашел снимок,

     говорю я. — Когда делал уборку в старом доме. У типа, который фотографировал, был тот самый перстень, который я видел на пальце Захарова — тоже на фотографии, у деда. Тогда я сомневался, но теперь уверен.

     Мамин взгляд устремляется в сторону соседней комнаты, а потом обратно ко мне. Она закусывает нижнюю губу, запачкав зубы помадой. — Да, точно, именно тогда,

     говорит она. — В один из тех разов. В общем, я выкрала камень и заказала его копию — но понимала, что он наверняка захочет вернуть оригинал, даже после всего, что было. Пропажа подлинного бриллианта была ему вовсе не на руку.

     Преуменьшение года. Если вы глава криминальной семьи, то вы, разумеется, не хотите, чтобы все кругом узнали о том, что у вас выкрали самую ценную вещь. И уж точно не пожелаете, чтобы стало известно, что выкрали ее много лет назад, а вы с тех пор носите подделку. Особенно если эта самая ценная вещь — бриллиант «Воскресение», который, согласно преданию, делает своего владельца неуязвимым; лишившись его, вы в одночасье станете казаться беззащитным. — Ага,

     говорю я.

     Вот я и подумала, а не предложить ли ему выкупить камень? — Заявляет мама.

     Даже забываю, что нужно говорить потише:

     Что? С ума сошла?

     Все должно было получиться,

     она подносит сигарету к губам и наклоняется над конфоркой, чтобы поймать язычок пламени. Делает глубокий вдох; кончик сигареты вспыхивает. Мама выдыхает дым.

     Вода в чайнике начинает закипать. У мамы трясутся руки.

     А он не возражает, что ты куришь в доме?

     Мама продолжает, не ответив на мой вопрос:

     У меня был отличный план. Действовать через посредника и все такое. Но оказалось, что камня у меня и нет. Он исчез.

     Некоторое время только и могу, что смотреть на нее. — Значит, кто-то его нашел и стибрил?

     Она быстро кивает:

     Похоже на то.

     Сдается мне, это одна из тех историй, которая чем дальше, тем страшнее, и мне как-то не хочется узнавать дальнейшие подробности, но ничуть не сомневаюсь, что этого никак не избежать.

     И?

     Ну, возможно, Иван бы и не возражал немного заплатить, чтобы вернуть свою собственность, особенно с учетом того, что давно уже отчаялся ее найти. Думаю, он бы согласился на сделку. Но когда он обнаружил, что камень поддельный… ну, он убил посредника и выяснил, что тут замешана я.

     И как же он это выяснил?

     Ну, способ, которым он убил посредника, был…

     Предостерегающе вытягиваю руку:

     Хватит. Давай пропустим эту часть.

     Мама глубоко затягивается сигаретой и выдувает три идеальных колечка дыма. Когда я был маленьким, я это обожал. Пытался провести сквозь них руку так, чтобы они при этом не развеялись, но ничего не получалось. — В общем, Иван был в ярости. Ну, ведь он же меня знает, и потому не стал сразу убивать. Нас многое связывает. Он сказал, что я должна на него поработать.

     Поработать?

     Ну, с Паттоном,

     говорит мама. — Ивана всегда интересовало влияние на правительство. По его словам было очень важно, чтобы вторую поправку не приняли в Нью-Джерси, потому что если она пройдет в одном штате, то потом это случится и во всех остальных. От меня требовалось лишь заставить Паттона отречься от этой идеи — Иван считал, что тогда все рухнет само собой…

     Прикладываю ладонь ко лбу. — Стой. Погоди. Но это же полный бред! Когда все это было? Еще до смерти Филипа?

     Чайник начинает выть.

     О да,

     отвечает мама. — Но, видишь ли, я провалилась. Ничего не вышло. Мне ну никак не удалось дискредитировать Паттона. Если честно, думаю, теперь вторая поправка пройдет еще легче. Но, знаешь, милый, политика — это все-таки не мое. Я знаю, как заставить людей отдать мне свои вещи и знаю, как улизнуть, пока не стало слишком жарко. Настырные помощники Паттона вечно донимали меня вопросами, все что-то разнюхивали обо мне. Я так работать не привыкла.

     Тупо киваю.

     А теперь Иван говорит, что я должна вернуть камень. Вот только я без понятия, где он! И еще Иван сказал, что не даст мне жизни, пока я не верну бриллиант — но как же я его верну, если даже не могу его поискать?

     И потому я здесь.

     Мама смеется — на миг она стала похожа на саму себя. — Именно, малыш. Ты отыщешь для мамочки камень, и она сможет вернуться домой!

     Конечно. Летящей походкой выйдет из апартаментов Захарова — прямо в жаркие объятия первого попавшегося копа в штате Нью-Джерси. Но я снова киваю, пытаясь переварить ее слова.

     Постой. Когда мы с тобой и Барроном ели суши — тогда мы и виделись в прошлый раз — на тебе было кольцо. Тогда Захаров уже поручил тебе дельце с Паттоном?

     Да. Я ведь уже сказала. Но я решила, что раз уж бриллиант фальшивый, можно его и надеть.

     Мама! — Стонаю я.

     В дверях появляется Захаров, похожий на седовласую тень. Он проходит мимо нас к плите и выключает газ. Лишь когда чайник перестает визжать, до меня доходит, до чего же это было громко.

     Ну что, поговорили? — Спрашивает Захаров. — Лила сказала, что пора возвращаться в Уоллингфорд. Если хочешь ехать с нею, то лучше поспеши.

     Еще минуту,

     говорю я. У меня вспотели ладони. Понятия не имею, с чего начать поиски настоящего бриллианта «Воскресение». А если я не сумею его найти раньше, чем у Захарова закончится терпение, могу запросто лишиться матери.

     Захаров долго смотрит на маму, потом на меня. — Быстрее! — Бросает он, направляясь к выходу из кухни.

     Ладно,

     говорю я, обращаясь к маме. — Где ты видела камень в последний раз? Где ты его хранила?

     Она кивает:

     В шкафу, на задней стенке ящика, заворачивала и клала в приклеенный кармашек.

     А он был на месте, когда ты вышла из тюрьмы? Никуда не делся?

     Мама снова кивает.

     У моей матери два платяных шкафа, и оба забиты огромным количеством туфель, пальто и платьев — по большей части заплесневелых, побитых молью. Сама мысль о том, что кто-то сумел пробиться через все это и добраться до ящиков, кажется абсурдной — особенно если вор не был в курсе, что следует искать.

     Кто-то еще знал, где камень? Ты же никому о нем не рассказывала? Ни в тюрьме, ни еще где? Никому?

     Она качает головой. На кончике сигареты болтается длинный столбик пепла — вот-вот свалится ей на перчатку. — Никому.

     Надолго задумываюсь. — Ты сказала, что подменила камень фальшивым. Кто изготовил подделку?

     Один мастер из Патерсона, давний знакомый твоего отца. До сих пор в деле, все знают, что он не проболтается.

     Может, он сделал две фальшивки, а настоящий камень оставил у себя,

     предполагаю я.

     Похоже, мама в это не верит.

     Напиши, пожалуйста, его адрес,

     я бросаю взгляд в сторону коридора. — Поеду, поговорю с ним.

     Мама выдвигает несколько ящиков возле плиты. Ножи в деревянной подставке. Посудные полотенца. Наконец, в ящике набитом изолентой и пластиковыми мешками для мусора она находит ручку. Пишет на моей руке: «Боб — Сентрал Файн Джувелри» и «Патерсон».

     Поглядим, что я сумею узнать,

     говорю я, торопливо обнимая ее.

     Она обвивает меня руками и сжимает так, что кости ломит. Потом отпускает, поворачивается спиной и швыряет сигарету в мойку.

     Все будет хорошо,

     говорю я. Мама не отвечает.

     Выхожу в соседнюю комнату. Лила ждет меня — в пальто, с сумкой на плече. Захаров стоит рядом с нею. У обоих непроницаемые лица.

     Ты понял, что должен делать? — Спрашивает Захаров.

     Киваю.

     Он провожает нас до лифта. Именно здесь у нормальных людей расположены входные двери квартир. Снаружи двери лифта золотые, покрытые причудливым узором.

     Когда они открываются, оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны как лед.

     Только тронь мою мать, и я тебя убью,

     говорю я.

     Захаров усмехается:

     Отличный настрой, малыш.

     Двери закрываются, и мы с Лилой остаемся вдвоем. Лампа над головой чуть мигает, и лифт начинает двигаться вниз.

     Выезжаем с подземной парковки и направляемся к туннелю, что ведет прочь из города. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, их посетители выплескиваются на тротуар. Гудят такси. Начинается манхэттенский вечер, во всей его дымной красе.

     Мы можем поговорить? — Спрашиваю я у Лилы.

     Она качает головой:

     Вряд ли, Кассель. Думаю, хватит с меня унижений.

     Пожалуйста,

     прошу я. — Я просто хочу сказать, как мне жаль…

     Не надо,

     Лила включает радио, крутит ручку настройки — до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем-либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп-музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.

     Я не хотел тебя обидеть,

     ору я, перекрикивая музыку.

     Я сама тебя обижу, если не заткнешься,

     кричит в ответ Лила. — Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!

     Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. — Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя — так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя — от себя самого, от своих чувств — потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.

     Мы долго молчим. Потом Лила дергает руль влево, с визгом покрышек съезжает на обочину и поворачивает обратно в город.

     Ладно, я все,

     говорю я. — Теперь заткнусь.

     Она лупит по панели магнитолы, и машина снова утопает в волнах звука. Лила старательно отворачивается, но глаза у нее блестят, словно бы от слез.

     Проезжаем еще один квартал, и тут она резко съезжает на обочину. Мы возле автобусной остановки.

     Лила…,

     говорю я.

     Выходи,

     приказывает она. Она отворачивается, голос ее дрожит.

     Перестань! Мне нельзя ехать на автобусе. Правда же! Опоздаю к началу комендантского часа, и меня исключат. У меня уже два взыскания.

     Это меня не колышет. — Лила роется в сумке и достает большие темные очки. Надевает их, пряча лицо. Уголки ее губ едва заметно ползут вниз, но это выдает ее не меньше, чем глаза.

     Я все равно вижу, что она плачет.

     Прошу тебя, Лил,

     этим именем я не звал ее с самого детства. — Больше ни слова не пророню. Клянусь. И прости меня.

     Господи, как я тебя ненавижу,

     говорит она. — До чего ненавижу. И почему парни вечно считают, что лучше солгать и сказать девушке, что любят ее и бросили ради ее же собственного блага? Что просто пытались собраться с мыслями? Тебе стало легче, Кассель? Да? Потому что с моей точки зрения это полная фигня.

     Открываю было рот, чтобы возразить, но тут вспоминаю, что дал слово молчать. Просто качаю головой.

     Лила внезапно съезжает с обочины; сила ускорения вжимает меня в спинку кресла. Не свожу глаз с дороги. До самого Уоллингфорда мы молчим.

     Засыпаю усталым и просыпаюсь вымотанным.

     Натягивая форму, вспоминаю холодные просторы квартиры Захарова, в которой теперь заключена моя мать. Интересно, каково это Лиле просыпаться там субботним утром и тащиться на эту кухню за чашкой кофе.

     Думаю о том, долго ли она сможет выносить вид моей матери, не рассказывая Захарову, что она с нею сделала. Интересно, неужели Лила, всякий раз глядя на мою мать, вспоминает, каково это — быть вынужденной меня любить. Неужели она с каждым разом ненавидит меня капельку сильнее?

     Вспоминаю ее в машине — как она отворачивалась, ее глаза, полные слез.

     Даже не знаю, как заставить Лилу меня простить. И не представляю, как помочь маме. Единственное, что приходит в голову — за исключением того, что надо бы найти бриллиант — что Захаров может смягчиться, если я соглашусь на него работать. А это значит, предать федералов. И, следовательно, оставить попытки стать честным человеком. Как только я начну работать на Захарова… ну, всем известно, что вернуть долг мафии просто невозможно. Проценты слишком быстро растут.

     Шевелись,

     Сэм скребет в затылке, отчего волосы встают дыбом. — А то опять завтрак пропустим.

     С ворчанием тащусь в ванную, чистить зубы. Бреюсь. Сбривая со щек щетину, морщусь, видя, насколько красны мои глаза.

     В столовой беру мокко, растворимый кофе и упаковку горячего шоколада. Сахар и кофеин позволяют мне достаточно проснуться для того, чтобы решить пару задач перед уроком статистики и теории вероятности. Кевин Браун злобно смотрит на меня с другого конца кабинета. На его скуле темнеет синяк. Не могу удержаться: улыбаюсь ему.

     Знаешь, если б ты делал домашку по вечерам, тебе не пришлось бы заниматься ею на других уроках,

     заявляет Сэм.

     Мне не пришлось бы этим заниматься, если бы кое-кто дал мне списать,

     отвечаю я.

     Вот еще. Ты ж теперь вступил на путь добродетели. Больше никакого обмана.

     Со стоном встаю, отодвигая стул. — Ладно, увидимся за обедом.

     Слушаю утренние объявления, положив голову на сложенные руки. Открываю состряпанную в спешке домашку и переписываю с доски новые задачи. Когда я, выйдя с английского, тащусь по коридору, со мной равняется какая-то девушка.

     Привет,

     это Мина. — Можно пойти рядом?

     Угу, без проблем,

     я хмурюсь. Раньше меня никто не спрашивал. — Как дела?

     Она медлит, а потом извергает бурный поток слов:

     Меня шантажируют, Кассель.

     Останавливаюсь и долго смотрю на нее; мимо нас спешат ученики. — И кто же?

     Мина качает головой:

     Не знаю. Но ведь это неважно, да?

     Пожалуй,

     отвечаю я. — Но я-то чем могу помочь?

     Кое-чем,

     говорит она. — Ты же сделал так, что Грег Хармсфорд вылетел из школы.

     Ничего я не делал,

     возражаю я.

     Мина смотрит на меня сквозь опущенные ресницы. — Пожалуйста, мне просто необходима твоя помощь. Я знаю, ты можешь все уладить.

     Вряд ли я способен на большее, чем…

     Знаю, ты можешь развеивать слухи. Даже если они правдивые,

     при этих словах она опускает глаза, словно боится, что я сейчас разозлюсь.

     Вздыхаю. Все-таки работа школьного букмекера имеет свои плюсы. — Я же не говорил, что отказываюсь. Только не жди от меня слишком многого.

     Мина улыбается и отбрасывает за плечи сияющую гриву волос. Они спадают до самой талии, словно плащ.

     И еще,

     предостерегающе вытягиваю руку — пусть не слишком радуется моему согласию,

     ты должна мне рассказать, в чем дело. Без утайки.

     Мина кивает, ее улыбка несколько меркнет.

     Можно прямо сейчас. Хочешь, тяни и дальше, и тогда…

     Я сделала снимки,

     выпаливает она, а потом испуганно сжимает губы. — Сфотографировала сама себя — обнаженной. Хотела отправить их своему парню. Но не решилась, хранила в памяти фотоаппарата. Дура, да?

     На некоторые вопросы и не знаешь, как ответить.

     И кто твой парень?

     Мина опускает глаза и поправляет ремень сумки на плече — от этого она кажется меньше и уязвимее. — Мы расстались. Он так ничего и не узнал. И он тут точно ни при чем.

     Она лжет.

     Не знаю, что именно ложь, но теперь, когда мы дошли до подробностей, Мину выдает поведение. Избегает смотреть в глаза. Суетится.

     Наверно, кто-то заполучил эти снимки,

     говорю я, намекая, что пора продолжать.

     Мина кивает. — Фотоаппарат пропал две недели назад. Потом в прошлое воскресенье мне под дверь подсунули записку. В ней говорилось, что у меня есть неделя, чтобы собрать пять тысяч долларов. Я должна принести их на бейсбольное поле в следующий вторник, в шесть утра, иначе эти снимки увидят все.

     На бейсбольное поле? — Хмурюсь. — Покажи-ка записку.

     Мина запускает руку в сумку с книгами и вручает мне сложенный листок, распечатанный на принтере — скорее всего, в одном из компьютерных классов школы. В записке говорится именно то, что сказала Мина.

     Морщу лоб. Чего-то не хватает.

     Мина сглатывает:

     У меня нет таких денег — ему заплатить точно не смогу, а вот тебе — пожалуйста. Уж найду способ расплатиться.

     По тому, как она это говорит, трепеща ресницами и с хрипотцой в голосе, сразу ясно, на что она намекает. Конечно, вряд ли она отважится довести дело до конца, наверно, решилась предложить такое от безысходности.

     Многие люди ведутся на обман просто потому, что ничего не понимают. Доверчивые, и все. А вот другие с самого начала подозревают неладное. Может, первоначальное вложение невелико, и они не боятся его потерять. Может, им просто скучно. Может, они надеются на лучшее. Вы удивитесь, когда я скажу, сколько народу ведется на обман, отлично понимая, что их скорее всего обманут. Все признаки налицо. Но люди просто не желают их замечать. Потому что хотят верить в возможность чего-то. И даже понимая, что все не так, позволяют себя обмануть.

     Ну что, ты попробуешь мне помочь? — Спрашивает Мина. — Попытаешься?

     Мина совсем не умеет лгать, и это трогает мое сердце. Понимаю, что меня пытаются обмануть — как это делают все прочие молокососы — но почему-то, видя ее до боли очевидные попытки мною манипулировать, просто не могу ответить отказом.

     Попытаюсь,

     говорю я.

     Даже не пытаюсь разобраться в ситуации — знаю только, что есть красивая девушка, и что она смотрит на меня так, будто я могу решить все ее проблемы. Хотелось бы. Разумеется, расскажи она честно, в чем они заключаются, это мне бы очень помогло.

     Тогда можно было бы и воспользоваться победой.

     Благодаря, она обвивает руками мою шею. Вдыхаю запах кокосового геля для душа.

     Захожу в кабинет физики и сажусь на свое новое место, рядом с Даникой. Та открывает тетрадь и разглаживает складки черной юбки. Поворачивается ко мне, чтобы смерить убийственным взглядом. Опускаю глаза, чтобы его избежать, и замечаю, что золотое шитье эмблемы школы, что красуется на ее нагрудном кармане, несколько пообтрепалось.

     Умоляю, прости, что не пришел вчера в библиотеку,

     говорю я, приложив руку к сердцу. — Я очень хотел придти!

     Даника не отвечает. Поднимает массу волос, на кончиках выкрашенных в пурпурный, и завязывает их в свободный узел, потом снимает с запястья резинку и закрепляет конструкцию. С виду и не скажешь, что будет держаться, однако держится.

     Я встретил Лилу,

     говорю я. — Она хотела кое-что рассказать о моей семье. Вот я и не вытерпел.

     Даника фыркает.

     Не веришь мне — спроси у нее.

     Даника извлекает из сумки изрядно пожеванный карандаш и тычет им в мою сторону:

     Если я задам тебе один вопрос, сможешь ответить честно?

     Не знаю,

     говорю я. О некоторых вещах я просто не могу говорить, а о других вряд ли хочу. Но по крайней мере можно честно признаться в своей неуверенности. Впрочем, вряд ли Даника тоже думает, что это огромный шаг вперед.

     Что сталось с той кошкой, что мы забрали в приюте для животных?

     Не нахожусь с ответом.

     Если говорить правду, основная проблема такова: умный человек сам понимает то, что ты не досказал. Лгать можно легко и просто. А вот правда — сущий кошмар. Рассказывая Данике о том, что братья изменяли мою память, что они пытались заставить меня убить Захарова, что они держали Лилу в плену, я опустил одну существенную деталь. Я ничего не сказал Данике о том, что я — мастер трансформации.

     Побоялся. Я уже настолько ей доверял, что никак не мог себя заставить выдать свой последний секрет. И страшился самого секрета, боялся произнести вслух эти слова. Но теперь Даника сложила все это и нашла недостающее звено. Она видела, что я забрал кошку, которая с тех пор куда-то подевалась.

     Я все объясню,

     начинаю я.

     Даника качает головой:

     Так и думала, что ты так скажешь. — Она отворачивается.

     Да ладно тебе,

     говорю я. — Правда, я все могу объяснить. Только дай мне шанс.

     Уже давала,

     шепчет она — доктор Джонадаб начинает урок.

     А ты его упустил.

     Как бы ни злилась на меня Даника, я знаю, что она все равно жаждет получить ответы. Правда, возможно, она считает, что уже и так их получила.

     Что-то же заставило ее вспомнить то, что случилось семь месяцев назад. Должно быть, Лила что-то сказала — может, даже открыла Данике, что я мастер трансформации, что из-за меня ей пришлось несколько лет провести в чужом теле, что это она та самая кошка, которую мы выкрали. Они с Даникой много общаются. Быть может, Лиле захотелось выговориться. Эта тайна не только моя, но и лилина тоже.

     А теперь, пожалуй, и даникина.

     На тренировку я не иду; плюхаюсь на диван в гостиной общежития и ищу в интернете «Сентрал Файн Джувелри», что в Патерсоне. Нахожу какой-то кривобокий сайт, который обещает выкуп золота за наличные, причем даже оптом. Открыто там до шести, так что до закрытия мне никак не успеть.

     Звоню по номеру с сайта. Притворившись завсегдатаем, интересуюсь, когда работает Боб, говорю, что только ему могу доверить кое-какие ценные вещицы. Ворчливая тетка на другом конце провода отвечает, что он будет в воскресенье. Благодарю ее и вешаю трубку. Теперь, пожалуй, знаю, чем заняться в выходные.

     «Сентрал Файн Джувелри» не производит впечатление места, где можно работать, срубив бабки на перепродаже бриллианта «Воскресение», поэтому особых надежд я не питаю.

     На сайте есть страничка, где представлены амулеты. Выглядит вполне законно. Никто не заявляет, что есть в продаже амулеты против трансформации. Подобные заверения — явный признак кидалова, поскольку такие амулеты может изготовить только мастер трансформации. А здесь в основном представлены амулеты удачи. Есть еще несколько необычных — которые не дают работать над памятью, препятствуют магии смерти — ну да, один раз, но потом амулет раскалывается, и приходится покупать новый — хотя и не слишком похожих на настоящие. Поскольку Боб был знаком с моим отцом, я предположил, что он был как-то завязан с мастерами заклинаний. Каталог товаров доказывает, что эти связи до сих пор сохранились.

     Неудивительно, что мастер подделок связан с мастерами заклинаний. Ведь чары объявлены вне закона, и потому всякий, кто ими пользуется, тут же становится преступником. А преступники предпочитают держаться вместе.

     И эта мысль неизбежно приводит меня к Лиле.

     Сейчас она меня ненавидит, но возненавидит еще сильнее, когда я подпишу договор и стану федеральным агентом. В детстве, когда мы проводили лето в Кэрни, все вокруг считали предателем того мастера заклинаний, который начинал сотрудничать с властями — на него смотрели как на низшего из низших, на которого и плюнуть-то грех, пусть он даже горит.

     Какая-то частичка моей натуры находит извращенное удовольствие в том, чтобы заставить всех этих убийц, мошенников и лгунов ахнуть и схватиться за яйца. Могу поспорить, они не думали, что я на такое способен.

     Но мне никогда не хотелось обижать Лилу — по крайней мере, еще сильнее, чем я уже ее обидел. Пусть думают обо мне что хотят, я никогда не позволю правительству ее сцапать.

     В гостиную входит еще один старшеклассник, Джейс — он включает телевизор, какое-то реалити-шоу про королев красоты, которых забросили на необитаемый остров. Я не очень-то и смотрю. Переключаюсь на мысли о Мине Лэндж и шантаже.

     Не хочу даже думать о том, что нас с Миной столкнула именно Лила.

     И все же, снова и снова обдумываю рассказ девушки, пытаясь найти хоть какую-то зацепку в той скудной информации, что она мне дала. Почему вору понадобилось целых две недели после кражи камеры, чтобы начать шантажировать Мину? И вообще, по-моему, обычно людям, укравшим фотоаппарат, скорее нужен именно он, а не то, что на нем хранится. Кому интересно просматривать чужие снимки? Но потом, большинство учеников Уоллингфорда не могут купить себе фотоаппарат, и даже странно, сколько богатых детишек воруют только для забавы. Таскают из ближайшего магазинчика, забираются в чужие комнаты, чтобы стибрить коробку печенья, грубо взламывают двери ломом, чтобы прихватить iPod.

     К сожалению, все это не сужает, а лишь расширяет круг подозреваемых. Шантажистом может быть кто угодно. И, что куда вероятнее, он просто шутит насчет пяти штук и бейсбольного поля, всего лишь пытается запугать Мину. Такая отстраненная жестокость указывает на девушку — или на группу девушек. Кем бы она ни была, она наверняка просто хочет, чтобы Мина немного повибрировала.

     Если я прав, дело подстроено весьма недурно. Даже если Мина поймет, что это блеф, то ничего не сможет поделать

     побоится, что выплывут фотографии. Но эти девчонки наверняка не могут удержаться и хихикают, когда Мина входит в столовую, или поддразнивают ее на уроках — пусть даже ничего не говоря при этом про снимки.

     Как бы я хотел, чтобы Мина сказала мне правду.

     Задания, вроде тех, что выполняют агенты ФБР, так? Уровень немного иной, но методы все равно те же. Возможно, это похоже на те упражнения, что давал мне Баррон — вот разве что на сей раз я дал себе задание сам. Небольшое расследование, в порядке тренировки. Чтобы, когда я наконец стану агентом, оказаться хоть в чем-то лучше брата.

     Небольшое расследование, чтобы доказать самому себе, что я принял верное решение.

     Не оставляю попытки найти способ вычислить шантажиста, как вдруг передачу про красоток прерывают новости о губернаторе Паттоне. Он стоит на ступенях здания суда, в окружении микрофонов, и громко возмущается.

     А вы знали, что существуют целые правительственные подразделения, где работают исключительно мастера заклинаний — мастера заклинаний, имеющие доступ к вашим личным делам? Вы знали, что никто не требует проверять тех, кто претендует на государственные должности — а ведь среди них могут оказаться потенциально опасные преступники! — Говорит он. — Мы должны искоренить из правительства всех мастеров! Как можно полагаться на наши законодательные органы, когда те, кто набирает для них персонал, их помощники, даже те, кто в них работает, возможно, только и ищут, как бы упразднить законы, которые должны вывести на свет божий этих мерзких хищников, потому что подобные законы весьма невыгодны для них.

     Тут мы видим серьезное лицо репортерши с безупречным макияжем, и нам говорят, что сенатор от штата Нью-Йорк, Джеймс Рэбёрн, выступил с заявлением, осуждающим позицию Паттона. Потом показывают сенатора Рэбёрна — на фоне синего занавеса, на трибуне с гербом штата.

     Я глубоко огорчен недавними словами и действиями губернатора Паттона. — Он молод для сенатора; улыбается так, будто привык убеждать и отговаривать людей, но на ловкача не похож. Он мне нравится. Напоминает отца.

     Как сказано в Писании, тот, кто подвергся искушению, но сумел ему противостоять, добродетельнее тех, кто пока еще не подвергся бесовской атаке. Те, кто родился с гиперинтенсивным гамма-излучением и борются с искушением вступить в преступный мир и использовать свои силы ради собственной выгоды — разве они не такие же люди, как мы, которые преодолели соблазны и вместо этого стараются защитить от своих менее совестливых собратьев; они достойны уважения, а не охоты на ведьм, которую пытается открыть губернатор Паттон.

     Диктор говорит, что подробности следуют; ожидается, что и другие члены правительства тоже выступят с заявлениями.

     Нащупываю пульт и переключаю канал на игровое шоу. Джейс весь поглощен своим ноутбуком, он ничего не замечает, за что я ему очень признателен. Пожалуй, неплохо, что Паттон отвлекся от разговоров о моей матери, но все равно при виде него с души воротит.

     Перед ужином иду к себе в комнату, чтобы оставить учебники. Поднявшись по лестнице, вижу Сэма — тот изо всех сил несется по коридору. На голове у него полный бардак, шея и щеки побагровели. Глаза как-то слишком ярко блестят — так обычно бывает у тех, кто влюблен, кто в ярости или у кого окончательно съехала крыша.

     В чем дело? — Спрашиваю я.

     Она хочет, чтоб я все ей вернул! — Сэм бьет ладонью по стене, так что штукатурка трескается; это так на него непохоже, что я даже теряюсь. Он здоровенный детина, но раньше я не видел, чтобы он использовал свои габариты в целях насилия.

     Кто, Даника? — Как идиот, интересуюсь я — потому что, разумеется, он говорит о Данике. Просто мне все это совершенно непонятно. Они в ссоре, это да, но ведь по такой ерунде! Они друг другу небезразличны — причем настолько, чтобы не слишком париться из-за дурацкого недопонимания. — А что случилось?

     Она мне позвонила и сказала, что все кончено. Причем уже несколько недель как. — Теперь он весь как-то обмяк, приложив руку к стене и прислонившись к ней лбом. — Что не хотела встречаться даже за тем, чтоб вещи забрать. Я опять начал извиняться — несколько раз повторил — и сказал, что готов на все, лишь бы она вернулась. Что же еще я должен сделать?

     Может, ей просто нужно время,

     говорю я.

     Сэм горестно качает головой:

     Она встречается с другим.

     Быть того не может,

     отвечаю я. — Перестань. Ты просто…

     Встречается,

     возражает Сэм. — Она сама сказала.

     С кем?

     Пытаюсь вспомнить хоть кого-то, с кем бы Даника говорила, на кого бы она бросала пламенные взгляды или с кем ходила на переменах больше, чем один раз. Думаю, а не задерживался ли кто-то из парней после наших собраний, чтобы ее проводить. Но ничего не приходит в голову. Просто не могу представить себе ее с кем-то другим.

     Сэм снова качает головой:

     Она не сказала.

     Слушай,

     говорю я,

     прости, старик. Давай я сейчас брошу сумку и съездим куда-нибудь развеяться — пиццу поедим или еще что. Выберемся отсюда хоть на пару часиков. — Вообще-то вечером я должен встретиться в столовой с Миной, но предпочитаю об этом забыть.

     Сэм не соглашается. — Неа. Хочу немного побыть один.

     Точно?

     Он кивает, отталкивается от стены и топает вниз по лестнице.

     Захожу в комнату и швыряю сумку с книгами на кровать. Собираюсь было выйти, но тут вижу Лилу: стоя на коленях, она заглядывает под сэмов шкаф. Короткие белокурые волосы скрывают лицо, рукава белой рубашки закатаны. Мне бросается в глаза, что на ней не колготки, а носки.

     Эй! — Я совершенно ошарашен.

     Лила выпрямляется. Что у нее на уме, по лицу понять невозможно, но щеки немного порозовели.

     Не ожидала, что ты окажешься здесь.

     Я здесь живу.

     Лила поворачивается ко мне; она сидит на полу, скрестив ноги, плиссированная юбка задралась почти до самых бедер. Стараюсь не смотреть, не вспоминать, какова ее кожа на ощупь, но это просто невозможно. — Ты часом не знаешь, где даникино чучело совы? Она клянется, что оставила его здесь, но Сэм сказал, что в глаза его не видел.

     Я тоже.

     Лила вздыхает:

     А «Укради эту книгу» Эбби Хоффман?

     Виноват,

     достаю книгу из своего ящика. Лила одаривает меня суровым взглядом. — А что? Я думал, она сэмова, вот и взял почитать.

     Одним плавным движением Лила поднимается на ноги и выхватывает книгу из моих рук. — Дело не в этом. Даже не знаю. Сама не понимаю, зачем согласилась. Просто Даника так переживает.

     Она переживает? Она же сама разбила ему сердце.

     Жду, что Лила скажет какую-нибудь гадость о Сэме, обо мне или о любви вообще, но она только кивает:

     Ага.

     Вчера…,

     начинаю я.

     Она качает головой и идет на другой конец комнаты. — А где футболка с надписью «Отара ботанов»? Не видел?

     Лила начинает выбрасывать на пол содержимое корзины для грязного белья, а я только головой качаю. — Так что, похоже, вы с нею лучшие подруги? С Даникой? — Спрашиваю я.

     Лила пожимает плечами:

     Она же пыталась мне помочь.

     Хмурюсь:

     В чем же?

     В учебе. Я немного отстаю. Хотя, скорее всего, ненадолго задержусь в этой школе. — Лила выпрямляется, в руках у нее мятая футболка. Когда она смотрит на меня, в ее взгляде сквозит скорее грусть, чем ярость.

     Что? Почему? — Делаю шаг в ее сторону. Помнится, Даника как-то обмолвилась, что Лиле приходится догонять. Она не ходила в школу с четырнадцати лет, так что наверстать нужно немало. И все же мне казалось, что она справится. Я считал, что Лила способна справиться с чем угодно.

     Я поступила сюда исключительно из-за тебя. Вся эта учеба — не мое это. — Она снимает открытку, которая была приклеена к стене над сэмовой кроватью — для этого ей приходится залезть на кровать, что наводит меня на самые грязные мысли. — Ладно, кажется, все,

     говорит она.

     Лила,

     окликаю я ее, когда она уже идет к выходу. — Таких умных людей как ты, я почти не встречал…

     Кстати, тебя она тоже не хочет видеть,

     перебивает меня Лила. — Понятия не имею, чем ты насолил Данике, но, кажется, на тебя она злится даже больше, чем на Сэма.

     На меня? — Понижаю голос до шепота, чтобы нас никто не мог подслушать. — Ничего такого я не делал. Ты сама ей рассказала, что я превратил тебя в кошку.

     Что? — Лила слегка приоткрывает рот. — С ума сошел! Не рассказывала я!

     А,

     ничего не понимаю. — Я думал, рассказала. Даника задавала мне кучу вопросов — и очень странных. Прости. Ничего такого в виду не имел. Тебе решать, рассказывать или нет. У меня нет никакого права…

     Лила качает головой:

     Молись, чтобы она ничего не разнюхала. У нее же мать помешана на защите прав мастеров — мигом бы все донесла властям. И дело бы кончилось тем, что тебя бы силком затащили в какую-нибудь федеральную программу и как следует промыли мозги.

     Виновато улыбаюсь:

     Ага, хорошо, что ты ничего ей не рассказала.

     Лила закатывает глаза:

     Я умею хранить секреты.

     Она уходит, прихватив даникино барахло, а я со стыдом осознаю, сколько же секретов хранит Лила. С тех пор, как она снова стала человеком, у нее было немало способов основательно подпортить мне жизнь. Одно только слово отцу — и я покойник. А после того, как моя мать над нею поработала, поводов стало еще больше. Чудо, что она до сих пор меня не выдала. А я даже понятия не имею, почему — чары-то уже рассеялись, а причин предостаточно.

     Растягиваюсь на кровати.

     Всю мою жизнь меня учили искусству обмана, тренировали понимать недосказанное. Но сейчас я совершенно не могу понять Лилу.

     За ужином Мина клянется, что никто из знакомых не стал бы ее шантажировать. В Уоллингфорде ее никогда не дразнили, никогда не смеялись за ее спиной. Она отлично ладит со всеми без исключения.

     Пока она отвечает на мои вопросы, мы сидим рядом и неспешно едим жареную курицу с картошкой. Жду, когда же появится Сэм — но он так и не появляется. Лила тоже не приходит на ужин.

     Стоит мне поднажать, как Мина тут же рассказывает, что ее бывший парень не учится в Уоллингфорде. Вроде бы, его зовут Джей Смит, он ходит в государственную школу, но она не знает, в какую именно. Они познакомились в торговом центре, но она не помнит, в каком. У него очень строгие родители, и потому она ни разу не бывала у него дома. После разрыва она стерла его номер.

     Куда ни кинь, везде тупик.

     Можно подумать, Мина не хочет, чтобы я кого-то заподозрил. Можно подумать, не желает, чтобы я провел расследование, хотя сама же об этом попросила.

     Можно подумать, она уже знает, кто ее шантажирует. Но что-то не сходится. Если бы знала, не стала бы впутывать в это дело меня.

     Когда я встаю из-за стола, Мина обнимает меня и говорит, что я самый классный парень в мире. Конечно, на самом деле она так не считает, и, скорее всего, говорит так не из добрых побуждений, но все равно приятно.

     Вернувшись в комнату, застаю Сэма лежащим на кровати с наушниками на голове. Так он и лежит, хотя давно пора делать домашку, и тихо посапывает в одеяло. Спит, даже не раздевшись.

     В среду он почти не говорит и почти не ест. Берет еду в столовой, а на мои отчаянные попытки рассмешить отвечает ворчанием. Потом вижу его на перемене, и вид у него потерянный.

     В четверг он пытается поговорить с Даникой, внезапно бросившись вслед за нею после завтрака. Иду за ними; живот сжимается от дурных предчувствий. Небо затянуто облаками, холодно — не удивлюсь, если пойдет не дождь, а снег. Уоллингфорд кажется выцветшим, серым. Некоторое время Сэм и Даника стоят вместе, и я уже думаю, что Сэму дали шанс. Но потом Даника круто разворачивается и шагает в сторону Академического центра; косички мотаются по ее спине.

     Кто? — Кричит Сэм ей вслед. — Просто скажи, кто он. Скажи, чем он лучше меня!

     Зря я тебе сказала! — Визжит в ответ Даника.

     Все кругом стремятся поставить на то, кто же этот таинственный парень, но никто не отваживается высказать свои догадки Сэму. Он с потерянным видом, как безумный, бродит по школе. Тогда желающие сделать ставки приходят ко мне, и я очень рад, что уже прикрыл свой бизнес.

     К пятнице уже настолько обеспокоен, что заставляю Сэма пойти со мной. Оставляю свой «Бенц» в Уоллингфорде, и мы едем к старому дому моей матери в катафалке Сэма, работающем на растительном масле. Подъезжая к крыльцу, замечаю, что у дома уже припаркована машина. Дед приехал в гости.

     Вхожу в дом; Сэм следом за мной. Дверь не заперта, слышится гул посудомойки. Дед стоит за разделочным столом и нарезает картошку и лук. Он снял перчатки, и черные обрубки на месте пальцев сразу же бросаются в глаза. Четыре пальца, четыре убийства. Он — мастер смерти.

     Одно из этих убийств спасло мне жизнь.

     Дед поднимает глаза.

     Сэм Ю, верно? — Спрашивает он. — Сосед по комнате.

     Сэм кивает.

     Ты приехал из Кэрни,

     говорю я. — И готовишь ужин. Что происходит? Как ты узнал, что я приеду сюда на выходные?

     А я и не знал. О твоей матери что-нибудь слышно? — Спрашивает дед.

     Не знаю, что и ответить.

     Он фыркает. — Так я и думал. Не хочу, чтобы ты вмешивался в ее грязные делишки. — Он кивает на Сэма:

     Парень умеет хранить секреты?

     В данный момент он хранит почти все мои,

     отвечаю я.

     Почти все? — Уголок губ Сэма слегка приподнимается. Это самое близкое подобие улыбки, которое я видел за последние дни.

     Тогда слушайте. Кассель, я знаю, она твоя мать, но ты ей ничем не поможешь. Шандра вляпалась по самые уши. Пусть сама и выпутывается. Понял меня?

     Киваю.

     Только не надо мне поддакивать, если не согласен,

     говорит дед.

     Я ничего такого и не делаю. Просто хочу попробовать найти одну вещь, которую она потеряла,

     отвечаю я, косясь на Сэма.

     Которую она украла,

     говорит дед.

     Украла у губернатора Паттона? — Сэм потрясен до глубины души.

     Хотел бы я, чтобы ей стоило опасаться только этого идиота,

     дед снова принимается резать овощи. — Посидите пока. Я готовлю бифштексы. На троих хватит с лихвой.

     Качаю головой, иду в гостиную и бросаю рюкзак возле дивана. Сэм следует за мной.

     В чем дело? — Спрашивает он. — О чем это он?

     Мама кое-что украла и пыталась продать хозяину подделку. — Пожалуй, лучше объяснить попроще. Подробности только запутают дело. Сэм знает, что отец Лилы — босс мафии, но вряд ли понимает, что кто-то из родителей может быть смертельно опасным. — Этот тип жаждет получить оригинал, но мама не помнит, куда его подевала.

     Сэм медленно кивает. — По крайней мере, с нею все в порядке. В бегах, наверное, но жива.

     Ага,

     я сам не очень в этом уверен.

     До меня доносится запах лука, брошенного в кипящее масло на сковороде. Рот наполняется слюной.

     Ну и дерьмовая у тебя семейка,

     говорит Сэм. — До такого дерьма другим расти и расти.

     Эти слова заставляют меня рассмеяться. — Моя семейка — сборище психов, до которых другим психам расти и расти. Раз уж о ней зашла речь, деда можешь не смущаться. Сегодня будем делать все, что душе угодно. Сбежим в стриптиз-бар. Посмотрим порнушку. Пригласим девушек по вызову. Сгоняем в Атлантик-Сити и просадим все деньги в рамми. Только скажи.

     А в Атлантик-Сити играют в рамми?

     Скорее всего, нет,

     признаю я. — Но там наверняка сыщутся ребятки, которые охотно перекинутся с нами в картишки и оставят без гроша.

     Напиться хочу — в стельку,

     мечтательно говорит Сэм. — Так, чтоб забыть не только сегодняшний день, а как бы даже последние полгода.

     При этом я вспоминаю Баррона с его заклятьями памяти, и мне становится не по себе. Интересно, сколько бы сейчас заплатил Сэм, чтобы с ним такое проделали. Чтобы забыть Данику. Чтобы забыть, что он ее любил.

     Или чтобы заставить ее забыть о том, что она его разлюбила.

     Точно так же, как по просьбе Филипа Баррон заставлял Мауру — жену Филипа — забыть о том, что она хочет уйти от мужа. Но ничего не вышло. Они снова и снова начинали ссориться, и она охладевала к Филипу точно так же, как и в прошлый раз. Снова и снова. Пока не застрелила его.

     Кассель? — Сэм трясет меня за плечо. — Есть кто на связи, прием?

     В столовой всегда был бар. Вряд ли кто-то его трогал с тех пор, как папа умер, а маму посадили в тюрьму. Путь к нему преграждали такие завалы, что мне с трудом удалось до него добраться. Я нашел в его дальнем углу пару бутылок вина, пару бутылок с жидкостью бурого цвета и этикетками, которые я не смог разобрать, а в ближнем — еще несколько, поновее. Горлышки бутылок покрыты пылью. Беру все это и выставляю в ряд на столе.

     А что такое «Арманьяк»? — Кричу я Сэму.

     Отличный коньяк,

     отзывается дедушка из кухни. Чуть погодя он заглядывает в столовую. — А это еще что?

     Мамина выпивка,

     отвечаю я.

     Дед берет одну из бутылок и изучает этикетку. Потом переворачивает. — Осадка много. Одно из двух: или ты такого вина еще не пробовал, или это просто уксус.

     В результате мы имеем три бутылки возможно скисшего вина, «Арманьяк», почти полную бутыль виски, грушевую настойку с плавающими в ней бледными шариками плодов и целый ящик «Кампари»

     ярко-красного, пахнущего микстурой от кашля.

     Мы садимся ужинать, и дед открывает все три бутылки вина. Наливает в стакан из первой. Вино темно-янтарного цвета, почти как виски.

     Дед качает головой:

     Скисло. Выбрасывай.

     Может, хотя бы попробуем? — Интересуюсь я.

     Сэм боязливо косится на деда — словно бы ожидает выговора за наш набег на бар. Не считаю нужным ему сообщать, что большинство моих знакомых расходятся с законом во мнении по поводу того, с какого возраста можно пить. Сэм мог бы и сам припомнить поминки Филипа.

     Дед смеется:

     Пробуй, если хочешь, только смотри, не пожалей. Оно скорее для бензобака сгодится, чем для желудка.

     Верю ему на слово.

     Вино из следующей бутылки черное, почти как чернила. Дед отпивает глоточек и расплывается в улыбке. — Ну вот. Ребята, приготовьтесь смаковать. И не вздумайте выпивать залпом!

     В глянцевых журналах, которые читает мама, когда выбирает мужчин, вкус вин расписывают так, что их и пить-то не хочется: масло, свежескошенная трава, овес. Такие описания всегда меня смешили, но у этого вина и правда вкус слив и черного перца, с изысканной горчинкой, которую ощущаешь всем ртом.

     Ух ты,

     говорит Сэм.

     Разделавшись с вином, принимаемся за виски. Сэм наливает себе полный стакан.

     И что же случилось? — Спрашивает его дед.

     Сэм легонько бьется лбом о стол, а потом в три больших глотка осушает стакан. Не сомневаюсь, он уже почти забыл о том, что нужно кого-то опасаться. — Меня бросила девушка.

     Гм,

     дед кивает. — Та юная особа, что была с тобой на похоронах Филипа? Помню. Довольно милая. Да, жалко. Сочувствую, парень.

     Я очень… я любил ее,

     говорит Сэм. И снова наливает.

     Дед идет в соседнюю комнату за «Арманьяком». — Но почему?

     Она от меня скрывала очень важную вещь, я узнал и просто взбесился. А она извинялась. Потом я успокоился и был готов ее простить, но теперь уже бесилась она. И извиняться нужно было мне. Но я не стал. А когда все-таки решился, у нее уже появился новый парень.

     Дед качает головой:

     Порой девушке нужно уйти, чтобы понять, чего она хочет.

     Сэм наливает в стакан «Арманьяк», прямо в недопитый виски, и полирует все это «Кампари».

     Не пей! — Предупреждаю я.

     Сэм салютует нам стаканом и залпом выпивает адскую смесь.

     Даже дед морщится. — Да ни одна девушка не стоит того похмелья, что ждет тебя утром!

     Даника стоит,

     заплетающимся языком произносит Сэм.

     У тебя еще столько их будет! Ты пока молод. Первая любовь прекрасна, но недолговечна.

     Исключений не бывает? — Спрашиваю я.

     Дед серьезно смотрит на меня — обычно таким взглядом он требует особого внимания к своим словам. — Когда мы впервые влюбляемся, то любим не саму девушку. Мы любим свою влюбленность. При этом даже не понимая, какая она на самом деле, на что она способна. Мы влюблены в свое представление о ней и о том, кем мы станем рядом с нею. Как идиоты.

     Поднимаюсь и начинаю составлять посуду в мойку. Не вполне держусь на ногах, но как-то справляюсь.

     Наверно, в детстве я любил Лилу именно так. Даже думая, будто убил ее, видел в ней идеальную девушку — само совершенство, до которого всем прочим как до Луны. Но когда она вернулась, пришлось увидеть ее такой, какова она есть — непростой, сердитой и настолько похожей на меня самого, что я даже представить себе не мог. Может, я и не представляю, на что Лила способна, но я все равно ее знаю.

     Любовь меняет нас, но и то, как мы любим, тоже меняется.

     Ну давай,

     говорит Сэм, разливая ярко-красный вермут по добытым невесть где чайным чашкам. — Продолжим.

     Когда я просыпаюсь, во рту стоит ужасный вкус микстуры от кашля.

     Кто-то барабанит во входную дверь. Поворачиваюсь на бок и накрываю голову подушкой. Пусть себе стучат. Вниз ни за что не пойду.

     Кассель! — Разносится по дому голос деда.

     Чего? — Ору в ответ.

     К тебе гость. Говорит, от правительства.

     Со стоном вылезаю из постели. Вот она расплата за то, что не захотел открывать дверь. Натягиваю джинсы, протираю глаза, хватаю футболку и чистые перчатки. Заросшие щетиной щеки жутко чешутся.

     Пока чищу зубы, пытаясь избавиться от вкуса вчерашней попойки, меня наконец накрывает ужас. Если дед догадается, что я собираюсь работать у Юликовой, даже не представляю, что он сделает. Для людей вроде деда это худшее из предательств. Как бы сильно он меня ни любил, он из тех, для кого долг важнее, чем чувства.

     Тащусь вниз по лестнице.

     Пришел агент Джонс. Удивительно. Ни его, ни агента Ханта я не видел с тех самых пор, как они направили нас с Барроном в Подразделение несовершеннолетних. Выглядит так же — темный костюм, зеркальные очки. Единственное отличие, которое я замечаю — его одутловатое лицо слегка порозовело на щеках, словно обгорело или обветрилось. Он стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, словно намерен войти любой ценой. Очевидно, дед не пригласил его в дом.

     А, привет,

     говорю я, подходя к двери.

     Можно тебя на пару слов? — Он бросает мрачный взгляд на деда. — На улице?

     Киваю, но дед кладет руку мне на плечо — перчаток на нем нет. — Ты никуда не должен с ним идти, малыш.

     Агент Джонс смотрит на обнаженную руку деда как на ядовитую змею.

     Все в порядке,

     говорю я. — Он расследовал убийство Филипа.

     Успешно — дальше некуда,

     бурчит дед, но отпускает меня. Подходит к столу и наливает две кружки кофе. — С чем кофе пьешь, пиявка федеральная?

     Спасибо, я не буду кофе,

     отвечает Джонс и спрашивает, показывая на руку деда:

     Где это вы так покалечились?

     Кое-кто пострадал еще больше,

     дед вручает мне кружку.

     Делаю глоток кофе и выхожу за Джонсом на проседающее крыльцо и дальше, во двор.

     Что вам нужно? — Еле слышно спрашиваю я. Мы стоим возле его блестящей черной машины с тонированными стеклами. Холодный ветер проникает сквозь тонкую ткань моей футболки. Чтобы согреться, прижимаю к себе кружку, но кофе быстро остывает.

     А что такое? Боишься, что старик прознает, что ты затеял? — Его улыбка лучится самодовольством.

     Наверно, не стоило ожидать, что раз уж мы с Джонсом теперь на одной стороне, он станет вести себя как мой союзник.

     Если вам есть что сказать, выкладывайте,

     говорю я.

     Джонс складывает руки на груди. В глаза бросается спрятанный под одеждой пистолет. Он ничем не отличается от всех мафиози, которых я когда-либо знал, вот разве что не такой вежливый. — Юликова хочет тебя видеть. Велела извиниться, что беспокоит в выходные, но произошло кое-что очень важное. Говорит, что ты должен об этом узнать.

     Настолько важное, что даже вам не сказали? — Сам не знаю, зачем его дразню. Наверное, напуган — ведь Джонс вот так взял и выдал деду, что я связан с федералами. И еще я зол — и это такая злость, которая сжигает тебя изнутри. Такая злость, от которой глупеешь.

     Джонс кривит губы:

     Ну все. Садись в машину.

     Качаю головой. — Вот еще. Не могу. Скажите ей, что я приеду позже. Нужно же мне придумать какой-то предлог.

     У тебя есть десять минут на то, чтобы все уладить с дедом, или я сообщу ему, что ты подставил родного брата. И сдал его нам.

     Юликова вас об этом не просила,

     отвечаю я. Меня охватывает дрожь — лишь отчасти от холода. — Если она узнает, что вы мне угрожаете, взбесится.

     Может быть. А может, и нет. В любом случае проблемы будут у тебя. Ну что, едешь со мной?

     С трудом сглатываю. — Ладно. Только куртку возьму.

     Иду в дом, а Джонс продолжает ухмыляться. Допиваю кофе, хотя он уже холодный как лед.

     Дед! — Кричу. — Мне хотят задать несколько вопросов о маме. Скоро вернусь.

     Дед спускается до середины лестницы. На нем перчатки. — Ты не обязан ехать.

     Все в порядке,

     накидываю длинный черный плащ, подхватываю телефон и бумажник.

     Чувствую себя негодяем.

     Если я в чем-то и уверен, так это в одном: тех, кого любишь, обманывать нельзя.

     Дед окидывает меня внимательным взглядом:

     Хочешь, поеду с тобой?

     Думаю, лучше не оставлять Сэма одного,

     отвечаю я.

     Словно услышав свое имя, Сэм поднимает голову с дивана. На его лице мелькает какое-то странное выражение, и мгновение спустя он склоняется над мусорным ведром.

     Даже не верится, но, похоже, кое-кого ждет утро куда похуже моего.

     Пока агент Джонс везет меня в офис, я молчу. Играю на телефоне, время от времени поглядываю в окно, проверяю, где мы едем. В какой-то момент до меня доходит, что мы едем вовсе не по той дороге, что ведет к офису Юликовой, но я все равно молчу. Зато начинаю планировать.

     Еще пара минут, и я скажу Джонсу, что мне срочно нужно выйти. Потом потеряюсь. Если удастся заприметить поблизости достаточно старую машину, угоню ее, но будет гораздо лучше, если уговорю кого-нибудь меня подвезти. Мысленно прокручиваю различные варианты и останавливаюсь на паре средних лет — муж должен быть достаточно внушительным, чтобы не испугаться моего роста или загара, а жена будет спорить вместо меня; в идеале такая пара, чтобы у них могли быть дети моего возраста. Наплету им о подвыпившем друге, который отказался дать мне ключи и выбросил вдали от дома.

     Придется действовать быстро.

     Пока я обдумываю свой план, мы въезжаем на парковку больницы, которая представляет собой три огромных кирпичных башни на общем фундаменте, перед входом в приемное отделение сверкают красные огни машин скорой помощи. Шумно выдыхаю. Ускользнуть из больницы проще простого.

     Юликова ждет меня здесь? — Недоверчиво интересуюсь я. Потом задумываюсь. — С нею все в порядке?

     Не хуже, чем обычно, — отвечает Джонс.

     Не понимаю, о чем он, но не хочу признаваться в этом. Вместо ответа пробую открыть дверь, и когда блокировка двери снимается, выскакиваю из машины. Мы идем к боковому входу. Обычный стерильный холл. Никто не задает нам никаких вопросов.

     Похоже, Джонс прекрасно знает, куда нужно идти. Когда мы проходим мимо поста медсестры, он кивает сидящей там пожилой женщине. Поворачиваем в очередной длинный коридор. Мельком взглянув на одну из открытых дверей, вижу какого-то мужчину с окладистой седой бородой; вокруг запястий у него привязаны шары, чтобы он не мог дотянуться руками до лица. Он с затравленным видом смотрит на меня.

     У следующей двери мы останавливаемся — она закрыта, и агент Джонс стучит, перед тем, как войти.

     Обычная больничная палата, но гораздо более чистая и лучше обставленная, чем все те, мимо которых мы прошли. В изножье больничной койки брошен пестрый плед, на подоконнике стоит несколько горшков с чахлыми растениями. Имеются также два удобных, но несколько казенно выглядящих стула — стоят по другую сторону кровати.

     На Юликовой набивная рубашка и тапочки. Когда мы входим, она поливает растения из пластикового стакана. Она без макияжа, волосы в некотором беспорядке, но в остальном выглядит вполне здоровой.

     Здравствуй, Кассель. Агент Джонс.

     Добрый день,

     задерживаюсь в дверях, словно пришел навестить больную родственницу, которую сто лет не видел. — Что случилось?

     Юликова оглядывается по сторонам и смеется:

     Ах, это. Да, пожалуй, вышло немного неловко.

     Ага, и агент Джонс тащил меня сюда так, будто здесь случился пожар, а я — последнее в округе ведро с водой. — Мой тон лишь наполовину выдает охватившую меня злость, но и этого более чем достаточно. — Даже душ принять не дал. У меня похмелье, воняю, наверно, так, будто использовал выпивку вместо лосьона после бритья — вот разве что и побриться тоже не удалось. Так в чем дело?

     Джонс злобно смотрит на меня.

     Юликова тихонько смеется и качает головой. — Жаль это слышать, Кассель. Вон там есть ванная, можешь ею воспользоваться, если угодно. Больница предоставляет даже туалетные принадлежности.

     Ага,

     отвечаю я. — Может быть.

     А агент Джонс тем временем сходит в кафетерий и купит что-нибудь поесть. Выбор там невелик, но все лучше, чем больничная еда. Закуски и гамбургеры вполне приличные. — Юликова подходит к кровати, выдвигает ящик тумбочки и достает коричневый кожаный бумажник. — Эд, купи, пожалуйста, разных бутербродов и кофе. Яичный салат тоже недурен. И еще пару пакетов чипсов, фрукты и что-нибудь на десерт. Да, и побольше горчицы для Касселя. Я знаю, он ее любит. Посидим и перекусим в спокойной обстановке.

     Весьма изысканно,

     говорю я.

     Агент Джонс, не обращая внимания на бумажник Юликовой, направляется к выходу. — Ладно. Скоро вернусь. — Он смотрит то на меня, то на нее. — Только не верь всему, что скажет тебе этот хорек. Я его давно знаю.

     Когда Джонс выходит, Юликова с извиняющимся видом смотрит на меня:

     Прости, если он тебе досадил. Нужно было отправить к тебе кого-то из агентов, и я решила, что лучше пусть это будет тот, с кем ты уже работал. Чем меньше народу знает, что ты мастер трансформации, тем лучше. Рассчитывать на полную конфиденциальность даже здесь не приходится.

     Боитесь, что произойдет утечка информации?

     Если уж люди узнают о тебе правду, лучше пусть эта информация исходит от нас. Ты же знаешь, ходят слухи, что мастер трансформации есть где-то в Китае? Кое-кто из членов правительства считает, что эти сведения были тщательно фальсифицированы.

     То есть, никакого мастера нет?

     Юликова кивает; уголок ее рта приподнимается в улыбке. — Именно. Ладно, иди, освежись.

     В ванной мне удается хоть как-то пригладить смоченные водой волосы и побороть щетину одноразовой бритвой. Потом полощу рот специальной жидкостью. Выхожу из ванной в облаке мятного аромата.

     Юликова где-то раздобыла еще один стул и расставляет все три возле окна. — Так-то лучше,

     говорит она.

     Обычно так говорит мать. Не моя мать, а мать вообще.

     Чем-нибудь помочь? — Спрашиваю я. Вряд ли хорошо, что она переставляет мебель.

     Нет, нет. Садись, Кассель. Я сама.

     Хватаю стул. — Простите что лезу не в свои дела,

     говорю я,

     но мы ведь в больнице. Вам точно можно так напрягаться?

     Юликова тяжело вздыхает:

     От тебя ничего не скроешь, да?

     И еще я частенько замечаю, что вода мокрая. Вот такой у меня острый ум и способности детектива.

     Юликова удостаивает меня улыбкой. — Я мастер физического воздействия. Следовательно, могу менять чужие тела — не так сильно, как ты, простые, грубые изменения. Могу ломать ноги и снова их сращивать. Могу удалять некоторые виды опухолей — по крайней мере, уменьшать их. Могу изгнать из крови инфекцию. Могу сделать так, чтоб у ребенка заработали легкие. — Пытаюсь не выказать, как сильно я удивлен. Не знал, что мастера физического воздействия способны на такое. Я думал, что они работают только с болью — порезы, ожоги, фурункулы. Филип был мастером физического воздействия, но я никогда не видел, чтобы он кому-то помогал.

     Иногда я делаю все это, но мне потом бывает очень плохо. От всего — и когда причиняю боль, и когда исцеляю. Со временем это повлияло на мое здоровье. Необратимым образом.

     Не спрашиваю ее, законно ли то, что она делает. Мне все равно, и ей тоже — что ж, пожалуй, у нас все-таки есть что-то общее. — А себя исцелить можете?

     А, древний призыв «Врачу, излечися сам»,

     говорит Юликова. — Совершенно логичный вопрос, но боюсь, не могу. Отдача сведет на нет все положительное воздействие. Так что время от времени приходится наведываться сюда.

     Я не сразу задаю свой следующий вопрос, потому что он ужасен. Но я все равно должен знать, раз уж собираюсь по доброй воле положиться на ее обещания. — Вы умираете?

     Мы все умираем, Кассель. Просто одни быстрее, другие медленнее.

     Киваю. Приходится довольствоваться этим, потому что в палату возвращается агент Джонс — в руках у него оранжевый поднос из кафетерия с горой бутербродов, кексов и фруктов и стаканами с кофе.

     Поставь на кровать. Будем брать оттуда,

     говорит ему Юликова.

     Беру сэндвич с ветчиной, чашку кофе и апельсин и снова сажусь; Джонс и Юликова выбирают, что же взять.

     Отлично,

     Юликова разворачивает лимонный кекс с маком. — Ладно, Кассель, думаю, ты знаешь губернатора Паттона.

     Фыркаю. — Паттона? А как же! Я его просто обожаю!

     У Джонса такой вид, будто его так и подмывает выбить из меня сарказм, но Юликова только смеется.

     Так и думала, что ты ответишь в этом роде,

     говорит она. — Но ты должен понимать — после того, что сделала с ним твоя мать, и попыток это исправить, он все менее и менее стабилен.

     Открываю было рот, чтобы возразить, но Юликова вытягивает руку, останавливая меня.

     Нет. Я понимаю твое стремление оправдать мать, и это весьма благородно, но в данный момент к делу не относится. Сейчас неважно, кто виноват. Я должна сообщить тебе конфиденциальные сведения — обещай, что эта информация останется между нами.

     Ладно,

     говорю я.

     Если ты видел Паттона в недавних новостях,

     продолжает Юликова,

     то мог убедиться, что он почти не владеет собой. Его слова и поступки слишком рискованны — даже для рьяного противника мастеров. Но зато никак не поймешь, насколько его одолевает паранойя, насколько скрытным он стал. В верхах этим очень обеспокоены. Боюсь, что если пройдет вторая поправка, он попытается закрыть штат Нью-Джерси, выследить всех мастеров и заключить их в тюрьму. Мне кажется — и я тут не одинока — что он намерен вернуть лагеря для мастеров.

     Но это же невозможно,

     говорю я. Конечно, я вполне верю, что Паттон может к этому стремиться, но сомневаюсь, что он на самом деле попытается осуществить свои намерения. Невероятно также, что Юликова призналась в своих опасениях, особенно мне.

     В Вашингтоне у него немало сторонников,

     продолжает она. — И их число растет. Его поддерживает полиция штата, а также кое-кто в Форт-Дикс (учебный центр пехоты перед отправкой на службу за границу, находится недалеко от Трентона, штат Нью-Джерси — прим. перев.). Нам известно, когда и с кем он встречается.

     Вспоминаю, как Лила хваталась за прутья решетки, когда мы с нею, Сэмом и Даникой угодили в тюремную камеру после марша протеста в Ньюарке. Никаких телефонных звонков, обвинений не предъявлено — вообще ничего. Потом думаю о других арестованных, которых, как сообщали, продержали в течение нескольких дней.

     Смотрю на агента Джонса. Судя по его виду, его все это ничуть не тревожит, хотя стоило бы. Пусть он и предпочитает это скрывать, но то, что он работает в особом отделе федерального агентства, означает, что он тоже мастер. Если Паттон и впрямь настолько обезумел, служебные корочки Джонса не спасут.

     Киваю Юликовой, чтобы та продолжала.

     И она продолжает:

     Я присутствовала на той пресс-конференции вместе с начальством, и мы все сошлись на том, что нужно его остановить, пока он не натворил дел похуже. Ходят слухи об убийствах, ужасные слухи, но доказательств нет. Если арестовать его сейчас, он воспользуется арестом ради политической выгоды. Устроит показательный процесс, на который мы не сможем представить веских доказательств — ему это только на руку.

     Снова киваю.

     Я получила разрешение на небольшую операцию с целью устранить Паттона от власти. Но мне нужна твоя помощь, Кассель. Обещаю, твоя безопасность будет для нас главнейшим приоритетом. Ты в любой момент сможешь остановить операцию, если почувствуешь, что тебе что-то угрожает. Мы все спланируем сами и попытаемся уменьшить риск.

     Куда это вы клоните? — Спрашиваю я.

     Мы хотим, чтобы ты трансформировал Паттона,

     Юликова так ласково на меня смотрит, можно подумать любой мой ответ будет считаться правильным. Отпивает кофе из чашки.

     А,

     говорю я. Я так потрясен, что до меня не сразу доходит, что она сказала.

     Но потом понимаю, что рано или поздно это должно было случиться. Я ценен именно тем, что являюсь мастером трансформации — потому-то меня и включили в программу, потому-то и готовы закрыть глаза на то, что я совершу убийство.

     Они простят мне любое преступление, если только я совершу его по их приказу.

     Простите,

     говорю я. — Просто удивился очень.

     Такое трудно воспринять спокойно,

     отвечает Юликова. — Знаю, тебе немного страшно от того, на что ты способен.

     Агент Джонс фыркает, и Юликова бросает на него грозный взгляд.

     Когда она снова поворачивается ко мне, в ее глазах все еще читаются отзвуки этого гнева.

     И я знаю, что мою просьбу непросто выполнить. Но нам необходимо, чтобы не осталось никаких следов. Нельзя, чтобы это выглядело как покушение.

     Хотя это оно и есть? — Спрашиваю я.

     Похоже, Юликова не ожидала такого вопроса. — Мы бы предпочли, чтобы ты превратил его в живое существо. Насколько я понимаю, так он сможет остаться в живых. Не умрет. Просто будет обезврежен.

     Мне кажется, навеки сидеть в клетке, заключенным, подобно Лиле, в тело животного — это ничуть не лучше смерти. Но, наверно, в таком случае Юликова сможет спокойно спать по ночам.

     Она подается ближе ко мне. — Поскольку ты окажешь нам огромную помощь, мне позволили сделать тебе одно предложение: мы снимем с твоей матери все обвинения.

     Джонс с силой хлопает ладонью по поручню кресла:

     Снова заключаешь с ним сделку? Эта семейка скользкая как гололед на шоссе!

     А ты не мог бы подождать за дверью? — В тоне Юликовой слышится сталь. — Операция очень опасная, а он еще даже не вошел в программу. Ему всего семнадцать, Эд. Пусть хоть одним поводом для беспокойства у него станет меньше.

     Агент Джонс смотрит то на нее, то на меня, а потом отводит взгляд в сторону. — Ладно,

     говорит он.

     В нашем отделе часто говорят, что герои — те, кто готов испачкать руки, лишь бы они оставались чистыми у других. Мы страшные люди — тебе таким становиться необязательно. Но в этом случае придется — по крайней мере, мы тебя об этом просим.

     А что будет, если я откажусь — я имею в виду, с моей мамой?

     Юликова отщипывает кусочек кекса. — Не знаю. Мой начальник уполномочил меня сделать тебе это предложение, но решать что-либо может только он. Наверно, твоя мать сможет и дальше скрываться от правосудия — а может, ее поймают и экстрадируют — если она находится за пределами штата. Если ее поместят туда, куда сможет добраться Паттон, я бы не стала ручаться за ее безопасность.

     Тут меня внезапно осеняет: Юликовой прекрасно известно, где находится моя мать.

     Мною просто манипулируют. Юликова хочет показать, насколько она больна, говорит приятные вещи, угощает. А вот Джонс ведет себя как последний гад. Классика: хороший и плохой полицейский. Хотя нельзя сказать, что этот метод не работает.

     Паттон

     негодяй, и он жаждет добраться до мамы. Хочу его остановить, хочу, чтобы мама была в безопасности. Так и тянет согласиться на то, что позволит сделать и то, и другое. Плюс я загнан в угол. Маме необходима амнистия.

     Можно подумать, я не могу доверять своему чутью на добро и зло, приходится полагаться на других людей. Но ведь именно поэтому я и хотел работать на правительство, верно? Чтобы, если и придется творить дурные поступки, это бы по крайней мере было во благо хорошим людям.

     Я — оружие. И я должен позволить Юликовой использовать меня.

     И теперь я вынужден позволить ей использовать меня так, как ей угодно.

     Делаю глубокий вдох. — Конечно. Я смогу. Я над ним поработаю.

     Кассель,

     говорит Юликова. — Хочу чтобы ты понимал: ты вправе отказаться. Можешь ответить «нет».

     Но я не могу. Она позаботилась о том, чтобы отказаться было невозможно.

     Джонс больше не пререкается.

     Понимаю,

     киваю, чтобы подтвердить свои слова. — Понимаю и говорю, что согласен.

     Задание будет совершенно секретным,

     говорит Юликова. — С негласного одобрения моего начальства его выполнением займется небольшая группа — если все получится. В противном случае мое руководство заявит, что ему об этом ничего не было известно. Отвечать за операцию буду я — все вопросы необходимо задавать мне напрямую. Больше никто ничего не должен знать. Полагаю, я могу рассчитывать на вас обоих в этом отношении.

     То есть, если что-то не заладится, нашей карьере конец,

     говорит Джонс.

     Юликова снова отпивает глоток кофе. — Выбирать можно не только Касселю. Можешь не участвовать.

     Агент Джонс не отвечает. Интересно, а не скажется ли на его карьере и отказ? Интересно, догадывается ли он, что играет роль плохого полицейского? Мне почему-то кажется, что нет.

     Доедаю бутерброд. В палату заглядывает медсестра: она говорит, что минут через десять принесет лекарство. Юликова встает, собирает пустые чашки и выбрасывает их в мусорное ведро.

     Я и сам бы мог,

     встаю и собираю обертки от бутербродов.

     Юликова кладет руки мне на плечи и заглядывает в глаза, словно пытается найти ответ на какой-то невысказанный вопрос. — Можно и передумать, Кассель. В любое время.

     Не собираюсь я передумывать,

     отвечаю я.

     Она крепче сжимает мои плечи. — Я тебе верю. Правда. Через несколько дней сообщу тебе подробности.

     Давай-ка не будем ее утомлять,

     хмурится Джонс. — Пойдем.

     Мне очень стыдно оставлять Юликову со всем этим мусором, но и она, и Джонс взглядом дают понять, что наша беседа окончена. Джонс идет к двери, я за ним.

     Просто чтоб ты знала: мне все это не нравится,

     говорит агент Джонс, взявшись за дверную ручку.

     Юликова кивает, словно подтверждая, что услышала его; но при этом на ее губах появляется едва заметная улыбка.

     После этого я еще больше убеждаюсь в том, что сделал правильный выбор. Если бы агент Джонс одобрил мои действия — вот тогда мне следовало бы волноваться.

     Вслед за агентом Джонсом иду по больничным коридорам, но к тому времени, когда мы доходим до парковки, я уже все решил. Этот человек меня ненавидит. Нельзя допускать, чтобы он вез меня назад в старый дом. Не хочу, чтобы он снова разговаривал с моим дедом.

     Все, на этом я прощаюсь,

     говорю я. — До скорого.

     Агент Джонс недоверчиво смотрит на меня, потом фыркает:

     Прогуляться решил?

     Навещу друга.

     Садись в машину,

     рычит Джонс — в один момент его веселье сменилось на раздражение. Что-то в выражении его лица лишь подтверждает мою убежденность в том, что ехать вместе с ним не стоит.

     А вы заставьте меня,

     говорю я. — Попробуйте.

     Но Джонс не бросается на меня, и потому я достаю телефон и звоню Баррону.

     Братишка! — Тянет он, ответив после первого же гудка. — Пора тебе бросить школу и вместе со мной работать в агентстве. Вчера мы совершили рейд на стрип-клуб для мастеров, и я очутился по колено в игривого вида перчатках. Ты знаешь, что для одноразовых перчаток больше не используется велкро? Теперь их делают на магнитах, так что они спадают сами собой.

     Очень… гм… интересно,

     отвечаю я. — Но что мне нужно сейчас, так это чтобы меня подвезли.

     А где ты? — Спрашивает брат.

     Сообщаю ему название больницы, а агент Джонс смотрит на меня холодным и яростным взглядом. Мы терпеть друг друга не можем. Ему бы радоваться, что больше не придется со мной общаться, но вместо этого он явно так и кипит. Чем больше я всматриваюсь в его лицо, тем беспокойнее мне становится. Джонс смотрит на меня не как взрослый на непоседливого ребенка. Он изучает меня, как мужчина изучает противника.

     Сажусь на холодный бордюр и жду, позволяя холодному ветру пощипывать кожу. Баррон появляется далеко не скоро — я уже успеваю подумать о том, а не позвонить ли кому-то еще. Но едва я решаю, что надо бы зайти в здание и выпить чего-нибудь теплого, или выманить у медсестер одеяло, как подъезжает Баррон на красном «Феррари». Он опускает тонированное стекло и одаривает меня улыбкой.

     Угнал, да? — Спрашиваю я.

     Еще лучше. Эта прекрасная машина была конфискована во время рейда. Невероятно, да? Конфискатом забит целый склад — вещи только и ждут, пока на них подготовят документы. Лучший в мире склад. Приходи кто хочешь, бери что хочешь.

     Для меня повторять не нужно.

     Похоже, Баррон вполне доволен собой. — Мне не только новую тачку удалось добыть — набил целый чемодан банками икры и бутылками шампанского, которые просто валялись без дела. Да, и еще прихватил несколько мобильников — наверняка удастся перепродать. В общем, суббота удалась. Ну, а ты как?

     Закатываю глаза; в тепле салона, откинувшись на спинку сиденья, я уже несколько расслабился.

     Мне нужно кое-что тебе рассказать. Может, посидим где-нибудь?

     Да где угодно, малыш,

     отвечает Баррон.

     Но несмотря на щедрое предложение, в конце концов мы покупаем на вынос еду в китайском ресторане и едем в его квартиру в Трентоне. Баррон немного ее подремонтировал — заменил разбитые стекла, которые раньше были просто прикрыты картоном. Даже мебель прикупил. Мы сидим на новом кожаном диване, положив ноги на чемодан, заменявший кофейный столик. Брат передает мне стаканчик с лапшой.

     На первый взгляд квартира выглядит лучше, чем прежде, но когда я лезу в шкаф за стаканом, вижу на холодильнике знакомый узор из бумажек для заметок — напоминания о том, какой у него номер телефона, где он живет, как его зовут. Всякий раз, когда Баррон меняет чью-то память, отдача стирает часть его собственной, и угадать какую именно, невозможно. Можно утратить какие-то незначительные фрагменты, например, о том, что он ел вчера за ужином, или важные вещи — например, воспоминания о похоронах нашего отца.

     Если у тебя нет прошлого, ты становишься другим человеком. Ты теряешь самого себя, пока не остается лишь искусственно воссозданное, ненастоящее.

     Хочется верить, что Баррон прекратил работать над людьми, что он держит слово, что все эти мелкие напоминания висят здесь лишь в силу привычки или на всякий случай — но я не идиот. Тот склад не мог не охраняться. Уверен, кого-то наверняка заставили «вспомнить» бумаги, которые позволили Баррону нагрузить машину всем, что душе угодно, и уехать на ней из здания, принадлежащего правительству. И потом нужно было заставить этого же самого человека обо всем забыть.

     Когда я возвращаюсь в гостиную, Баррон смешивает на тарелке соус для утки с острой горчицей.

     Ну, так что случилось? — Спрашивает он.

     Рассказываю о маме, о ее неудавшейся попытке продать Захарову его же собственный бриллиант, и о давнем романе, который, похоже, у них был. Тут до меня доходит, что для начала придется объяснить, каким же образом мама выкрала этот самый бриллиант.

     Баррон смотрит на меня так, будто подумывает, а не обвинить ли меня во лжи. — Мама и Захаров?

     Пожимаю плечами. — Знаю. Странно, да? Я и сам изо всех сил стараюсь об этом не думать.

     Ты имеешь в виду о том, что если б Захаров с мамой поженились, вы с Лилой были бы братом и сестрой? — Баррон хохочет и валится на подушки.

     Швыряю в него пригоршню риса. Несколько зернышек прилипает к его рубашке. Гораздо больше — к моей перчатке.

     Баррон продолжает ржать.

     Завтра еду к одному мастеру подделок. В Патерсоне.

     Поехали вместе, почему бы и нет,

     хихикает Баррон.

     Хочешь ехать со мной?

     Конечно,

     он открывает курицу в черном бобовом соусе и окунает ее в смесь на своей тарелке. — Она ведь и моя мать.

     Я должен еще кое-что тебе сказать,

     говорю я.

     Баррон замирает с пакетиком соевого соуса в руке.

     Юликова спросила меня, не хочу ли я провернуть одно дельце.

     Баррон выливает соус и откусывает кусок курицы. — А я думал, раз уж ты официально не нанят, припахать тебя невозможно.

     Она хочет, чтобы я убрал Паттона.

     Брови Баррона сходятся на переносице:

     Убрал? Трансформировал, типа?

     Нет,

     говорю я,

     типа поужинать сводил. Юликова считает, мы отличная пара.

     Значит, ты его убьешь? — Брат внимательно на меня смотрит. Потом делает вид, будто стреляет. — Бум?

     Подробности мне не сообщили, но…,

     начинаю я.

     Баррон закидывает голову и смеется. — Раз уж все равно станешь убийцей, лучше б связался с Бреннанами. Сколотили бы себе состояние.

     Это другое дело,

     возражаю я.

     Баррон все смеется и смеется. Теперь, когда он разошелся, его не остановить.

     Тыкаю лапшу пластиковой вилкой. — Заткнись. Здесь все иначе.

     Пожалуйста, скажи мне, что тебе хотя бы заплатят,

     говорит Баррон, когда ему удается отдышаться.

     Мне сказали, что с мамы снимут все обвинения.

     Хорошо,

     брат кивает. — А звонкая монета к этому приложится?

     Мешкаю, но потом приходится признаться:

     Я не спросил.

     У тебя есть редкое умение. Можешь делать то, что другим не под силу,

     говорит Баррон. — Серьезно. Знаешь, что самое главное? Твое умение дорого стоит. Его можно обменять на товары и услуги. Или на деньги. Помнишь, я говорил, что ты просто растрачиваешь его впустую? Я был прав.

     Со стоном набиваю полный рот рисом — так меньше искушение вывалить его на голову брата.

     После ужина Баррон звонит деду. Долго и запутанно врет насчет того, какие вопросы задавали ему федералы, и как ему удалось выкрутиться при помощи своего прирожденного ума и очарования. Дед на другом конце провода хмыкает.

     Когда я беру трубку, дед интересуется, была ли в рассказе Баррона хоть капля правды.

     Отчасти да,

     отвечаю я.

     Дед молчит.

     Ладно, совсем небольшая,

     в конце концов признаюсь я. — Но все в порядке.

     Помни, что я тебе сказал: проблемы у твоей матери, а не у тебя. И не у Баррона. Вам с ним лучше в это дело не лезть.

     Ага,

     говорю я. — А Сэм еще не ушел? Можно его на пару слов?

     Дед передает трубку Сэму — тот, похоже, пока не отошел от похмелья, но ничуть не огорчен, что его забросили почти на весь день.

     Я в порядке,

     сообщает он. — Твой дед учит меня играть в покер.

     Насколько я знаю деда, на самом деле это означает, что он учит Сэма жульничать.

     Баррон предлагает мне устроиться на его кровати, сказав, что сам он может спать где угодно. Не знаю, что он имел в виду: то ли по всему городу есть постели, готовые его принять, то ли он не капризен и может спать не только на кровати, но поскольку я решил улечься на диване, выяснить правду так и не удалость.

     Баррон где-то откапывает пару одеял — помнится, раньше они были в старом доме. Пахнут они очень уютно: такой немного пыльный, застоялый запах, не сказать, чтобы приятный, но я с жадностью вдыхаю его. Он напоминает мне о детстве, о безопасности, о том, как можно было спать до полудня по воскресеньям, а потом смотреть мультики, не снимая пижамы.

     Забыв, где я, пытаюсь вытянуть ноги. Они упираются в поручень дивана, и я тут же вспоминаю о том, что детство прошло.

     Я слишком вырос, чтобы удобно растянуться, но, свернувшись клубком, в конце концов ухитряюсь задремать.

     Проснувшись, слышу, что Баррон готовит кофе. Он подталкивает ко мне коробку с хлопьями. По утрам он просто ужасен. Ему нужно целых три чашки кофе, чтобы обрести способность связать пару слов.

     Принимаю душ. Когда выхожу, Баррон уже одет в белую футболку и темно-серый костюм в полоску. Вьющиеся волосы зачесаны назад и смазаны гелем, на запястье красуются новые золотые часы. Интересно, их он тоже добыл на складе ФБР? В любом случае, сразу видно, что для воскресного вечера он расстарался на славу.

     Ты чего так вырядился?

     Баррон усмехается:

     По одежке встречают. Хочешь дам тебе что-нибудь переодеться?

     Я же все угажу,

     отвечаю я, натягивая вчерашнюю футболку. — Знаешь, ты похож на мафиози.

     Вот еще одна вещь, которая мне удается, а другим стажерам — нет,

     он достает расческу и еще разок приглаживает волосы. — Никому и в голову не приходит, что я федеральный агент.

     Когда мы, наконец, готовы к выходу, уже давно перевалило за полдень. Садимся в идиотский «Феррари» Баррона и едем вглубь штата, в сторону Патерсона.

     Ну, и как там Лила? — Спрашивает Баррон, как только мы выехали на шоссе. — Все еще сохнешь по ней?

     Бросаю на него злобный взгляд. — С учетом того, что ты несколько лет продержал ее в клетке, она, пожалуй, в порядке. Смотря с чем сравнивать.

     Баррон пожимает плечами, хитро косясь в мою сторону. — Выбор был невелик. Антон жаждал ее смерти. Мы чуть не сдохли от удивления, когда ты превратил ее в живое существо. А когда оправились от шока, вздохнули с облегчением — хотя домашнее животное из нее вышло хуже некуда.

     Она была твоей девушкой,

     говорю я. — Как ты мог согласиться ее убить?

     Да ладно тебе,

     отвечает он. — Ничего серьезного у нас не было.

     Хлопаю ладонью по приборной панели:

     С ума сошел?

     Баррон ухмыляется:

     Это ведь ты превратил ее в кошку. И это ты был в нее влюблен.

     Смотрю в окно. Вдоль шоссе тянутся звукоизолирующие стены; в промежутках между ними змеится дикий виноград. — Может, ты и заставил меня забыть почти обо всем, но я помню, что тогда хотел ее спасти. И почти спас.

     Вдруг рука брата касается моего плеча. — Прости,

     говорит он. — Честно говоря, я стал работать над твоей памятью, потому что мама сказала, что будет лучше, если ты не будешь знать, кто ты такой. Потом, когда мы задумали заделаться киллерами, я решил, что раз ты обо всем забудешь, все, что ты сделал, не считается.

     Не знаю, что и ответить. Решаю промолчать. Прислоняюсь щекой к прохладному стеклу, гляжу на полосу асфальта, вьющуюся перед нами, и думаю о том, как бы мне хотелось, чтобы всего этого не было. Ни федералов. Ни брата. Ни Лилы. Ни мамы. Ни мафии. Немного магии — и я смогу изменить свое лицо. Смогу полностью избавиться от прежней жизни.

     Пара поддельных документов — и я уже в Париже. Или в Праге. Или в Бангкоке.

     И больше не надо будет пытаться быть хорошим. Можно будет лгать, обманывать и красть. Я ведь буду не я — так что это не считается.

     Изменить свою личность. Сменить имя. Пусть о маме позаботится Баррон.

     На будущий год Сэм и Даника уедут учиться в колледж. Лила начнет заниматься темными делишками по приказу отца. А что же будет со мной? Стану убивать по велению Юликовой. Все устроено, все к лучшему — но беспросветно, словно пустая дорога.

     Баррон легонько стучит по моей голове. — Эй, есть кто дома? Ты уж минут пятнадцать молчишь. Не надо мне говорить, что прощаешь или еще что — но хоть что-то можно было сказать? Побеседовать с братом? Хотя бы «Заткнись». Что угодно.

     Потираю лицо. — Хочешь, чтобы я с тобой поговорил? Ладно. Иногда мне кажется, что я такой, каким ты меня сделал. А иногда вообще не понимаю, кто я. И то и другое мне очень не нравится.

     Баррон сглатывает. — Ясно…

     Делаю глубокий вдох. — Но если тебе нужно прощение — отлично. Ты его получил. Я не злюсь. Больше не злюсь. По крайней мере, на тебя.

     Ага, как же. Кто-то тебя бесит,

     говорит Баррон. — Это ж и дураку ясно.

     Я просто злюсь,

     отвечаю я. — В конце концов это выгорит или еще что. Должно.

     Знаешь, может ты таким хитрым образом просишь у меня прощения за то, что втянул в обучающую программу для федеральных агентов…

     Ты же вроде доволен,

     говорю я.

     Но раньше ты этого не знал,

     возражает брат. — Я мог бы ужасно мучиться, а все по твоей вине. И тебе было бы стыдно. И ты просил бы прощения.

     Возможно, просил бы. Но сейчас — нет,

     отвечаю я. — Да, отлично поговорили.

     И впрямь поговорили неплохо. Даже не ожидал от своего психованного, страдающего потерей памяти старшего брата.

     Паркуемся на улице. Патерсон представляет собой странное сочетание старинных зданий и новеньких вывесок; яркие неоновые буквы приглашают дешево купить сотовый телефон, узнать будущее при помощи карт таро и посетить салон красоты.

     Выхожу из машины, бросаю в парковочный счетчик несколько четвертаков.

     Телефон Баррона издает чириканье. Брат извлекает его из кармана и смотрит на дисплей.

     Поднимаю брови, но Баррон лишь качает головой — дескать, неважно. Быстро нажимает кнопки телефона. Потом смотрит на меня:

     Веди, Кассель.

     Иду по адресу, указанному на сайте «Сентрал Файл Джувелри». Лавка ничем не отличается от остальных на этой улицей — грязная, плохо освещенная. В витрине выставлены аляповатые серьги и длинные цепочки. Табличка в углу гласит: «Сегодня мы покупаем золото за наличные». Ничем не примечательная лавка — никак не подумаешь, что здесь обитает мастер подделок.

     Баррон толкает дверь. Когда мы входим, звенит колокольчик, и мужчина за прилавком поднимает глаза. Он низкий, лысеющий, в огромных очках в роговой оправе; на шее у него висит на длинной цепочке ювелирная лупа. На нем аккуратная черная рубашка, застегнутая на все пуговицы. На каждом из затянутых в перчатки пальцев сверкает по здоровенному перстню.

     Вы Боб? — Спрашиваю я, подходя к прилавку.

     А вы кто? — Отвечает он.

     Я Кассель Шарп,

     говорю. — А это мой брат Баррон. Вы знали нашего отца. Может, вы его и не помните, но…

     Он расплывается в широкой улыбке. — Ну надо же! Совсем взрослые стали. Видал я ваши фотографии, всех троих ребят Шарпов, в бумажнике вашего папы, упокой Господь его душу! — Он хлопает меня по плечу. — Втягиваешься в бизнес? Если что нужно, Боб непременно сделает!

     Оглядываю лавку. Какая-то женщина с дочерью рассматривает витрину с крестами. Вроде бы не обращают на нас внимания — возможно, мы просто люди того сорта, которых лучше не замечать.

     Понижаю голос:

     Мы бы хотели поговорить об одной вещице, что вы уже изготовили — для нашей матери. Может, пройдем куда-нибудь в подсобку?

     А как же, конечно. Идемте в мой кабинет.

     Он открывает дверь — одеяло, прибитое к каркасу пластиковой двери — мы следуем за ним. В кабинете сущий бардак — в центре стола с откидной крышкой стоит компьютер, вокруг все завалено разными бумагами. Один из ящиков выдвинут — в нем фрагменты часов и крошечные мешочки из кальки с камушками внутри.

     Беру какой-то конверт. На нем написано имя: Роберт Пэк. Боб.

     Мы хотим узнать о бриллианте «Воскресение»,

     говорит Баррон.

     Полегче,

     Боб поднимает руки вверх. — Не знаю, что вы там про него слышали, но…

     Мы видели подделку, которую вы изготовили,

     говорю я. — А теперь нас интересует оригинал. Нам нужно знать, что с ним сталось. Вы его продали?

     Баррон с угрожающим видом подходит совсем близко к Бобу. — Знаете, я работаю над памятью. Может, помогу что-нибудь вспомнить.

     Слушайте,

     вдруг ставший слишком высоким голос Боба слегка дрожит. — Не понимаю, с чего вдруг вы говорите со мной таким тоном. Я был добрым другом вашего отца. И никогда и никому не говорил, что скопировал алмаз «Воскресение»

     и что знаю, кто его украл. Многие ли способны на такое, а? Когда столько денег на кону? Если думаете, что мне известно, где ваш отец хранил бриллиант, продал ли он камень или нет — так вот, неизвестно. Мы были с ним близки, но не настолько. Я просто подделки изготавливал, вот и все.

     Погодите. Я думал, вы изготовили камень по просьбе моей матери,

     говорю я. — И почему вы сказали «подделки»? Сколько их было?

     Две. Так попросил ваш отец. И я в жизни ничего не подменивал. Настоящий камень оставался у меня ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы сделать измерения и сфотографировать его. Он же не дурак был, отец ваш. Неужели вы думаете, что он бы выпустил из рук столь ценную вещь?

     Переглядываюсь с Барроном. При всех своих недостатках, если дело касалось обмана, отец никогда не допускал промахов.

     Так что же случилось? — Спрашиваю я.

     Боб отступает на пару шагов, выдвигает ящик стола и достает бутылку бурбона. Откручивает крышку и долго пьет.

     Потом мотает головой, словно пытаясь избавиться от жжения в горле.

     Ничего,

     отвечает он наконец. — Ваш отец принес сюда этот чертов камень. Сказал, что ему нужны две копии.

     Хмурюсь:

     А почему две?

     Черт побери, а я почем знаю? Одну из них я поместил на золотую булавку для галстука — вместо оригинала. А вторую вставил в кольцо. А вот оригинал, настоящий камень? Оставил просто так — как и хотел ваш отец.

     А подделки хорошие? — Спрашивает Баррон.

     Боб снова качает головой:

     Та, что в булавке — не очень. Фил пришел ко мне, просил побыстрее, ясно? Всего за день. А вот на второй он дал мне чуть больше времени. Вот это был настоящий шедевр. Ладно, теперь, может, скажете, в чем дело?

     Кошусь на Баррона. У него подрагивает подбородок, но понять, верит ли он Бобу, невозможно. Пытаюсь все продумать, проиграть варианты. Может, мама дала камень отцу и сказала, что ей срочно нужна подделка, пока Захаров не обнаружил пропажу. Отец идет к Бобу, но заказывает два камня, потому что уже знает, что оставит бриллиант для себя — быть может, из чувства мести, потому что узнал, что мама путается с Захаровым? В общем, отец отдает ей одну из фальшивок, и она подбрасывает камень Захарову, пока тот ничего не заметил. Затем папа говорит маме, что у него для нее есть подарок — перстень с бриллиантом «Воскресение», на самом деле второй подделкой. Если так все и было, оригинал может находиться где угодно. Отец мог продать его много лет назад.

     Но зачем вставлять бриллиант в кольцо, которое мама, чтобы не привлекать внимание, не сможет носить за пределами дома? Вот этого я не понимаю. Может, отец настолько разозлился, что ему просто нравилось видеть перстень на маминой руке и понимать, что он взял над нею верх.

     А такую вещь можно сбыть на черном рынке? — Интересуюсь я.

     Настоящий камень? — Спрашивает Боб. — Разве что тем, кто на самом деле верит, будто он защищает от смерти. Конечно, алмаз имеет историческую ценность, это точно, но люди, которые покупают такие камушки, не хотят брать то, чем потом нельзя будет похвастаться. Но если ты думаешь… ну, сколько может стоить неуязвимость?

     Блеск в глазах Баррона говорит мне о том, что он воспринимает этот вопрос не как риторический, а на полном серьезе, пытаясь назначить цену в долларах и центах. — Миллионы,

     в конце концов говорит он.

     Боб тычет Баррона пальцем в грудь. — В другой раз, чем нахальничать, лучше выкладывай все сразу. Я деловой человек. Я не обманываю семьи, не надумаю других мастеров, а в особенности друзей, что бы вам ни говорила ваша мать. А сейчас, перед уходом, не забудьте что-нибудь прикупить. Что-нибудь подороже, ясно? Не то расскажу паре приятелей, как грубо вы обращались с Бобом.

     Выходим к прилавку. Боб достает пару вещиц, стоимость которых вполне достаточна, чтобы загладить нашу вину. Баррон выбирает алмазное сердечко в белом золоте — почти за штуку баксов. Стараюсь прикинуться безденежным — что вовсе нетрудно, с учетом того, что это правда — и мне удается отделаться значительно более дешевым рубиновым кулоном.

     Девчонки любят подарки,

     говорит нам Боб, провожая к выходу; он поправляет очки. — Если хотите быть сердцеедами вроде меня, осыпайте девушку презентами. Передавайте привет маме, ребята. В новостях она отлично выглядела. Эта женщина всегда умела за собой следить!

     Он подмигивает; ужасно хочется ему двинуть, но Баррон хватает меня за плечо. — Тихо. А то мне придется покупать серьги в комплект к сердечку.

     Мы возвращаемся к машине. Наше первое совместное задание — и оно практически провалилось. Пока Баррон достает ключи, прислоняюсь головой к окну.

     Что ж, это было… интересно,

     говорит мой брат, открывая дверь машины. — Хотя и тупик.

     Со стоном усаживаюсь на пассажирское кресло. — И как, черт побери, мы должны искать эту штуку? Камень исчез. Все бесполезно.

     Баррон кивает. — Может, стоит подумать над тем, чтобы отдать Захарову что-то другое.

     Меня, например,

     говорю я. — Я бы мог…

     Машина трогается с места, отъезжает от бордюра и вливается в общий поток — Баррон словно бы бросает вызов другим водителям. — Неа. Ты уже и так заложен и перезаложен. Слушай, может, мы не там ищем? Мама живет в отличной квартирке, в компании пожилого джентльмена. Трехразовое питание. Паттону до нее не добраться. От чего, собственно, ее нужно спасать? Мы же знаем про ее шашни с Захаровым — возможно, она даже…

     Предостерегающе поднимаю руку, чтобы он замолчал. — Ля-ля-ля. Я тебя не слышу.

     Баррон смеется. — Я всего лишь предполагаю, что маму, возможно, лучше и не спасать — так ей будет и приятнее, и безопаснее — и это прекрасно, потому что, как ты и сказал, наши шансы найти камень практически нулевые.

     Откидываю голову на спинку сиденья и гляжу на тонированную, полупрозрачную крышу «Феррари». — Высади меня в Уоллингфорде.

     Брат достает телефон и, не переставая вести машину, набивает смс-ку — отчего едва не выезжает ненароком в соседний ряд. Вскоре его телефон издает жужжание, и Баррон глядит на дисплей. — Ага, ясно. Лучше некуда.

     Ты это о чем?

     Свиданка,

     ухмыляется брат. — Ты тут лишний.

     Так и знал,

     отвечаю я. — Не стал бы так наряжаться, чтобы ехать со мной к Бобу в Патерсон.

     Баррон снимает руку с руля, поправляет лацканы пиджака и убирает телефон во внутренний карман. — Думаю, Боб оценил мой наряд. Заставил купить самый дорогой кулон. Тебе, конечно, может показаться, что это для меня к худшему, но я-то понимаю, что чем выше статус, тем выше и цена.

     Совсем необязательно так сразу,

     качаю головой. — И лучше не лезь к дамочкам из федерального агентства. Арестуют еще.

     Улыбка Баррона становится еще шире:

     Обожаю наручники.

     Стонаю. — Да, у тебя серьезные проблемы.

     Ничего такого, что не могла бы исправить ночь с пылкой представительницей правосудия.

     Разглядываю облака сквозь прозрачную крышу. Кажется, одно из них похоже на базуку.

     Как думаешь, папа солгал маме насчет второго поддельного бриллианта? Или это мама обманула нас?

     Тебя,

     отвечает брат. — Мне она ничего и не пыталась рассказывать,

     его губы кривятся в улыбке.

     Ага,

     вздыхаю я. — Все равно, куда ни кинь — всюду клин.

     Баррон кивает. Его нога еще сильнее выжимает педаль газа, он выезжает в скоростной ряд. Я не возражаю. По крайней мере, ему есть куда торопиться.

     Баррон высаживает меня перед школой. Выхожу из машины и потягиваюсь. Потом неторопливо зеваю. Только начинает смеркаться. Последние лучи солнца еще сияют над горизонтом; кажется, что все дома вокруг объяты пламенем.

     Спасибо, что подвез,

     говорю я.

     Не за что,

     в голосе брата слышится нетерпение. — Прости, но тебе пора проваливать. Позвони, когда поговоришь с мамой — но только не сегодня.

     С усмешкой захлопываю дверцу машины. — Удачного свидания.

     Пока-а! — Баррон машет рукой. По дороге к общежитию, оглядываюсь на парковку, ожидая увидеть проблеск фар отъезжающей машины, но «Феррари» по-прежнему стоит на месте. Только немного подался вперед. Неужели Баррон и правда ждет, пока я войду в общежитие — будто бы я ребенок, который сам в темноте до дома не доберется. Может, мне грозит какая-то опасность, о которой я даже не подозреваю? На мой взгляд, нет никаких причин, чтобы брат ждал на стоянке, когда только что ему так не терпелось уехать.

     Захожу в здание, мой неутомимый разум все еще пытается сложить фрагменты головоломки. Но, пройдя по коридору и выуживая из заднего кармана джинсов ключ от комнаты, замираю на месте.

     Баррон хотел, чтобы я ушел.

     Бегу в гостиную, не обращая внимания на Чаявата Тервейла — тот издает протестующий вопль, когда я перепрыгиваю через провода, соединяющие игровую приставку с телевизором. Падаю на колени у окна. Осторожно выглядываю, полускрытый пыльной шторой; вижу, как из полумрака появляется какой-то человек — он подходит к машине Баррона и открывает пассажирскую дверь.

     Она не в форме, но я все равно ее узнаю.

     Даника.

     Пурпурные кончики косичек блестят в свете фонарей. Таких высоких каблуков я у нее еще не видел — наклонившись, она даже покачивается. Непонятно зачем ей нужно оглядываться на уоллингфордское общежитие — она словно боится, что кто-то ее увидит; непонятно зачем ей понадобилось садиться в машину моего брата, непонятно почему она так одета — да вообще ничего неясно. Есть лишь одно возможное объяснение.

     Парень, с которым она встречается — мой брат.

     Я ни за что не скажу об этом Сэму.

     Он в нашей комнате — похоже, все еще мучается похмельем, потягивает кокосовый лимонад из банки.

     Здорово! — Говорит он, перекатываясь ко мне на кровати. — У тебя классный дед, ты это знаешь? Когда мы покончили с покером, он достал пачку старых фотографий. Я решил, твои детские снимки, но какое там! Старинные фотографии игривых дамочек без перчаток! Представляешь, какой раритет!

     Натянуто улыбаюсь. Все еще думаю о Данике и брате, гадая, сколько же раз у них было свидание — может, вообще до сих пор ни разу. Не могу сосредоточиться. — Ты смотрел порнушку вместе с моим дедом?

     Никакую не порнушку. На снимках была и твоя бабушка.

     Ну разумеется.

     Костюмы просто потрясающие,

     мечтательно продолжает Сэм. — Перья, маски, невероятный фон. Троны в виде полумесяца, огромные розы, с лепестками, раскрывающимися словно двери.

     Так ты фон разглядывал? — Теперь я уже смеюсь по-настоящему.

     Не хотел пялиться на женщин. Я ж не знал, кто из них твои родственницы! Да и дед твой рядом сидел.

     Смеюсь еще громче. Мама рассказывала мне о тогдашних театрах — с закрытыми занавесями ложами, где мастера заклинаний, под благовидным предлогом просмотра представления, занимались своими делами. А потом начались облавы. На такое больше никто не отваживается. — Представляю, что было бы, если б ты оказался там. В два счета б заставил их устроить цирк зомби.

     Пока неосвоенный рынок,

     отвечает Сэм. Потом стучит пальцем себя по лбу. — Обо всем-то я думаю. Такой уж я.

     Вид у него не слишком радостный, но, по крайней мере, не такой грустный и подавленный, как всю прошлую неделю. Если он по-прежнему думает о Данике, то уже хотя бы не зациклен на ней. Но если бы он знал о Барроне, если б только заподозрил, что парень, с которым она встречается — мой брат, все стало бы иначе.

     Понимаю, что если хочу стать хорошим человеком, придется и лгать поменьше. Но порой безо лжи и полуправды не обойтись — пока сам окружающий мир не сделался честным.

     Если Лила встретит другого, надеюсь, все будут меня обманывать.

     Просыпаюсь от того, что вибрация будильника, поставленного на телефоне, отдается в моем черепе. Зевая, бросаю взгляд на Сэма. Он пока еще спит, одеяло почти свалилось на пол. Тихо встаю, подхватываю одежду и крадусь в ванную.

     Я специально поставил будильник на вибрацию, чтобы найти Данику еще до того, как Сэм проснется и обнаружит разные мелочи — ну, вроде того, что я ору на его бывшую подружку. До того, пока Даника успеет снова встретиться с моим никчемным братцем. До того, как сложившаяся ситуация станет еще хуже.

     Принимаю душ и бреюсь — так быстро, что режу щеку вдоль линии подбородка. Смываю кровь, брызгаю на лицо одеколоном — он щиплется — и спешу в столовую.

     Сегодня я рано, что случается нечасто. Чтобы отметить это дело беру себе две чашки черного кофе и тост с жареным беконом. Подумываю было о третьей чашке, как тут появляется Даника.

     Ее волосы забраны под деревянный ободок, на ней коричневые колготки в елочку и тяжелые кожаные ботинки. Выглядит она как обычно, но меня это почему-то удивляет. Мое представление о ней полностью изменилось. Она вот уже несколько дней — а может, и недель — тайно встречается с моим братом. Теперь мне вдруг стало ясно все, что она говорила, все ее неожиданные вопросы. Но ответ изрядно пошатнул мой мир.

     Я дождался, пока она отстояла в очереди, а потом следом за ней пошел к столу.

     Чего тебе? — Спрашивает Даника, ставя поднос.

     Он не тот, кем ты его считаешь,

     говорю я. — Баррон. Что бы он тебе ни говорил, это неправда.

     От удивления Даника делает шаг назад. В точку. Потом она приходит в себя и смотрит на меня еще злее прежнего. Ничто так не злит, как осознание того, что тебя поймали.

     Уж поверьте, я-то знаю.

     Ага, я тебя видел вчера,

     говорю я. — Конспиратор из тебя никакой.

     Только ты считаешь, что я должна этого стыдиться,

     огрызается Даника.

     Делаю глубокий вдох, стараясь совладать с гневом. Она же не виновата, что ее провели.

     Ладно, спокойно. Обо мне можешь говорить что угодно. И думать что угодно. Но мой брат — неисправимый лжец. Он ничего не может с этим поделать. Временами мне кажется, что он уже и не помнит, как оно на самом деле, и потому дополняет рассказ тем, что в голову придет.

     Он старается,

     говорит Даника. — Чего не скажешь о тебе. Он рассказал мне о том, что ты сделал. С Лилой. С Филипом. С ним самим.

     Издеваешься? — Спрашиваю я. — А о том, что он сам сделал с Лилой, он случайно не рассказывал?

     Оставь меня в покое, Кассель!

     В последнее время девушки часто мне так говорят. Начинаю подозревать, что я далеко не так обаятелен, как хотелось бы думать.

     Только пожалуйста, не говори мне, что он снимал перчатки,

     говорю я. — Нет, пожалуй, лучше скажи, что он их снимал. Потому что иначе ты никак не могла запасть на кривую улыбочку и кривые речи моего братца.

     Он предупреждал, что ты так и скажешь. Вот эти же самые слова и произнес. И ведь тут он не соврал, да?

     Вздыхаю. Мой брат может быть умным, если хочет.

     Слушай, Даника. Тут возможны два варианта. Первое: он очень хорошо меня знает. Второе: он знает правду. Истинную правду. И потому я тебе и говорю…

     Неужто правду скажешь? Шутка,

     Даника поворачивается ко мне спиной, берет тост и направляется к выходу.

     Даника! — Кричу я ей вслед.

     Вышло достаточно громко, чтобы на меня начали оглядываться. В дверях столовой появился Сэм. Даника проходит мимо него. Он бросает на нее беглый взгляд. Потом поворачивается ко мне. Его лицо так искажено гневом, что я замираю на месте; потом Сэм круто разворачивается и уходит.

     Перед уроком статистики звоню Баррону, но нарываюсь на автоответчик. Занятие проходит словно сон. Выйдя из класса, сразу же звоню еще раз.

     На сей раз он берет трубку. Связь плохая, в трубке трещит. — Ну как мой любимый и единственный выживший брат?

     Держись от нее подальше,

     так хочется ему врезать, что аж рука дрожит. Могу поспорить на что угодно, что, пока я гнался за мастером смерти, он разговаривал именно с Даникой. Могу поспорить на что угодно, что ему ужасно понравилось, что можно разговаривать с нею в моем присутствии. И слать ей смс-ки из машины. И похваляться своим свиданием.

     Баррон смеется:

     Не драматизируй.

     Вспоминаю, что он сказал давным-давно, когда я обвинил его в том, что он встречается с Лилой лишь потому, что она дочь Захарова: «Может, я с нею встречаюсь, только чтоб тебя позлить».

     Не знаю, что ты там затеял…,

     стараюсь говорить спокойно. — В любом случае у тебя ничего не выйдет.

     Мы с нею — тебя это беспокоит, да? Я же видел, как тебя пробирало, пока я с нею разговаривал — сперва на импровизированном приеме у Захарова — где по твоей милости прикончили Антона — а потом на похоронах Филипа. Тебе это не понравилось, а вот она так и загорелась. Если б ты приберегал ее для себя, вряд ли привел бы.

     Даника — моя подруга. И все. Я не хочу, чтобы она страдала. Не хочу, чтобы она страдала из-за тебя. А насколько я знаю, ты просто не можешь встречаться с девушкой и не заставить ее страдать, поэтому хочу, чтоб ты оставил ее в покое.

     Знаю, почему ты меня уговариваешь — потому что ее уговорить не вышло. Удачный заход, Кассель, но ты что, правда думаешь, будто я отступлюсь? — В его голосе слышится самодовольство.

     Самое неприятное в сотовых телефонах — невозможно с грохотом бросить трубку, когда хочешь разъединиться. Можно, конечно, швырнуть сам телефон, но в таком случае просто треснет корпус, и детали разлетятся по полу. Никакого удовлетворения.

     Закрываю глаза, наклоняюсь и подбираю части телефона.

     Кажется, всего один человек способен убедить Данику не связываться с Барроном. Лила.

     Пишу Лиле смс, что готов встретиться с нею где угодно, что должен ей что-то сказать, что речь не о нас с нею, что дело важное. Она не отвечает. Не вижу ее ни на переменах, ни в столовой.

     Впрочем, едва я вхожу в столовую, меня тут же хватает Сэм, так что если бы Лила и была здесь, поговорить с нею все равно бы не удалось. Сэм ужасно растрепан, смотрит на меня глазами человека, который из последних сил пытается удержать свой разум, буквально повисший на волоске.

     Ты почему меня не разбудил? — Деланно спокойным тоном вопрошает мой друг. — Сбежал потихоньку и все. Не хотел, чтобы я вас с нею увидел?

     Полегче,

     поднимаю руки вверх — «сдаюсь». — Ты что-то буркнул, глаза открыл. Вот я и подумал, что ты проснулся. — Это ложь, но, к счастью, вполне правдоподобная. Я и сам много раз говорил что-то, переворачивался на другой бок и мгновенно снова засыпал. Поэтому Сэм обычно, перед тем, как уйти, пинает ногой мою кровать.

     Сэм пару раз быстро моргает, будто пытается сдержаться.

     Из-за чего вы с Даникой поругались с утра? — В конце концов спрашивает он.

     Я сказал ей, что она дура,

     хмуро отвечаю я. — И что ты совсем не заслужил такое обращение.

     Да? — Сэм слегка горбится. Чувствую себя бездушным чурбаном. Сразу видно, он хочет мне верить. — Правда? Я думал, что похуже. Она рвала и метала.

     Наверно, я был не слишком любезен,

     отвечаю я.

     Сэм вздыхает, но весь его гнев уже улетучился. — Не надо с ней так. Она ведь и твоя подруга.

     Уже нет,

     пожимаю плечами я.

     Тут он смотрит на меня с благодарностью, и я чувствую себя еще хуже — послушать меня, так я преданный друг, который заявляет, что твердо поддерживает своего приятеля, хотя на самом деле это Даника меня послала.

     Кассель,

     окликает меня сзади девичий голос. Оборачиваюсь и вижу Мину Лэндж — она смотрит на меня снизу вверх. Улыбается, но вид у нее усталый, так что мне вдруг даже хочется ее защитить.

     Можно с тобой поговорить насчет завтра?

     Сэм смотрит на нее, потом на меня. Потом поднимает взгляд к небесам — будто это единственное возможное объяснение моей популярности у женщин.

     Уверен на все сто, она исходит вовсе не оттуда.

     Угу,

     отвечаю я. — Конечно. Я тут поразмыслил немного, и…,

     поскольку на самом деле с прошлого нашего разговора я почти не думал о мининой проблеме, приходится импровизировать. Прошлые выходные затмили все.

     Только не здесь,

     останавливает меня Мина.

     Киваю в сторону выхода. — Конечно. Пойдем в библиотеку. Вряд ли там сейчас много народу, найдем себе тихое местечко.

     В чем дело? — Интересуется Сэм.

     А,

     спохватываюсь я. — Сэм — Мина. Мина — Сэм.

     Мы вместе ходим на уроки кинематографии,

     говорит Сэм. — Я ее знаю.

     Просто помогаю ей в одном деле. — Тут до меня доходит, что это отличная возможность отвлечь Сэма от всего, что связано с Даникой. — Ты должен пойти с нами в библиотеку. Я Шерлок, а ты будешь Ватсоном, я Спенсер, а ты Хоук (персонажи сериала «Спенсер», 1985–1988), я Изи, а ты Мышь (персонажи цикла фильмов о частном сыщике Изи Роулинсе), я Вимси, а ты Бантер (персонажи книг Дороти Сейерс).

     Сэм фыркает:

     Ты психованный Дон Кихот, а я твой жирный Санчо Панса. — Тут он смотрит на Мину, и его шея краснеет: похоже, до него только что дошло, что мы оба могли показаться идиотами.

     Не думаю, что…,

     начинает Мина.

     Сэм полностью достоин доверия — вот разве что слишком скромен,

     говорю я. — Все, что ты хочешь рассказать мне, можешь поведать и ему.

     Мина оглядывает Сэма с некоторым сомнением. — Ладно. Но все случится завтра. Нужно успеть забрать фотоаппарат, или найти способ заплатить, или…

     Библиотека,

     напоминаю я.

     Ладно,

     кивает Мина — сразу видно, она немного успокоилась.

     Хватаю из вазы кое-какие фрукты, и мы втроем пересекаем двор. За столами в библиотеке сидят несколько учеников — решили почитать вместо обеда. Оглядываю зал и направляюсь в дальний его конец, выбрав местечко возле полки с вывеской «Общество, тайны, благотворительность и т. д.», усаживаюсь прямо на ковер.

     Раздаю яблоки и откусываю от своего. — Давайте для начала еще раз пройдемся по фактам нашего дела. Тогда Сэм быстрее втянется и поможет нам взглянуть на все незамыленным взглядом.

     Сэм явно несколько ошарашен — наверно, не ожидал, что я буду так говорить: будто мы и впрямь играем в детективов.

     Мина смотрит на Сэма:

     Кто-то меня шантажирует. Я должна заплатить ему пять тысяч долларов. Которых у меня нет. И заплатить я должна до завтрашнего утра. — Потом она снова поворачивается ко мне. — Пожалуйста, Кассель, скажи, что ты знаешь, что я должна делать.

     А чем тебя шантажируют? — Спрашивает Сэм. — Контрольную списывала или еще что?

     Мина мешкает.

     Фотки,

     отвечаю я. — Обнаженка.

     Мина бросает на меня оскорбленный взгляд.

     Эй,

     говорит Сэм,

     стыдиться тут нечего. Мы все так снимаемся. Ну, конечно, не я лично, но вот бабушка Касселя — видела бы ты…

     Ладно,

     перебиваю я. — Дело в том, что они остались в памяти фотоаппарата. Потом его украли. Мина, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что это сделал кто-то из твоих соседей. Кто-то из девчонок. Может, влезла к тебе, чтоб спереть пачку горячего шоколада, увидела фотоаппарат, да и взяла. Неделю спустя начала просматривать снимки, нашла обнаженку, и прохихикав всю ночь за поеданием всякой дряни, они с подружками решили немножко пошутить.

     Ты говорил, что поможешь,

     когда она смотрит на меня, глаза у нее влажные. Она не то чтобы плачет, но слезы висят на ее ресницах, отчего она кажется жутко притягательной и до ужаса хрупкой. Видя ее страдания, я даже сам засомневался в своей версии.

     А я и пытаюсь тебе помочь,

     говорю я. — Если честно, все сходится. Знаешь что: завтра утром мы с Сэмом встанем пораньше, пойдем на бейсбольное поле и станем наблюдать. Кто бы все это ни подстроил, он ни за что не устоит перед искушением увидеть, что ты повелась.

     Ты ее расстраиваешь,

     замечает Сэм.

     Мина поворачивается к нему:

     Он мне не верит.

     Вздыхаю. Я и правда считаю, что она что-то скрывает, но поскольку не знаю, что именно, толку от этого никакого. Если сказать, что я ей не полностью верю, толку будет еще меньше.

     Слушай, когда шантажист явится за деньгами, мы и узнаем, кто это.

     А как же деньги? — Спрашивает Мина. — У меня их нет.

     Прихвати сумку побольше — пусть думают, что там наличные.

     Мина с безутешным видом смотрит в окно и делает прерывистый вдох.

     Все будет хорошо,

     говорю я ей, беря ее под локоть — надеюсь, получилось вполне сочувственно. У нее усталый вид.

     Звенит звонок, так громко, что мы подпрыгиваем. Мина вскакивает и отряхивает юбку. Отбрасывает волосы назад — они похожи на волну. Такое только в кино увидишь.

     С настоящими волосами так не получится.

     Присматриваюсь к Мине: она как раз заправляет за ухо выбившуюся прядь.

     А ты, похоже, очень милый,

     говорит она Сэму. — Спасибо, что стараешься помочь.

     Тут до меня доходит, что нет никаких секущихся кончиков. Под челкой почти не видно, но кожа на верхней части лба имеет несколько иной оттенок, чем вся остальная.

     Сэм с серьезным видом кивает:

     Сделаю все, что в моих силах.

     Что-нибудь придумаем,

     говорю я.

     В ответ Мина одаряет меня подобием улыбки — иногда девушки изображают нечто подобное: губы чуть дрожат и вид при этом такой беззащитный, что тебе отчаянно хочется сделать все возможное, чтобы эта улыбка стала настоящей. На ресницах все еще поблескивают так и не пролитые слезы. Так и тянет вытереть их пальцем. Представляю себе нежность ее щеки, прикасающейся к моей обнаженной коже. Но Мина подхватывает свою сумку, покрытую изображениями поющих человекоподобных клубничин, и покидает библиотеку.

     Парик так и колышется на ходу.

     Остаток дня превратился в марево спешно набранных смс-ок, которые так и остались безответными. Лилы нет в гостиной ее общежития, и мне приходится пообещать Шэрон Нейджел, что я покажу ей свою домашку по статистике. Лилиной машины нет на парковке. Заметив, что она не пришла на ужин, я просто из кожи вон лезу от желания ее найти.

     Даника на ужин тоже не явилась.

     Ну, хотя бы Сэм пришел — пролистывает каталог масок, почти не удостаивая вниманием стынущий кусок пастушьего пирога на своей тарелке. — Так что,

     говорит он,

     ты мне расскажешь наконец, в чем там на самом деле с этой Миной?

     Рассказывать нечего. Вызволим девицу из беды, прямо как в рыцарском романе. Вот только хотел бы я знать, из какой именно беды мы ее вызволяем. Какая-то мутная история.

     Так ты не веришь в ее рассказ про снимки? — Спрашивает Сэм, останавливаясь на странице с мордой оборотня, которую положено крепить при помощи специального клея.

     Не знаю. Точно скажу одно: насчет чего-то она врет. Хотя, возможно, насчет какой-то мелочи. Мы же все лжем, правда?

     Сэм фыркает:

     Ну, и каков же план, сэр Тупоголов?

     Почти такой же, как я и говорил. Посмотрим, кто появится — чтобы шантажировать Мину или чтобы посмеяться над ее доверчивостью.

     Бросаю взгляд на другой конец зала, где сидит Мина с подругами: она играет прядью парика и пьет диетическую колу. Хотя я почти уверен, что волосы у нее фальшивые, все равно невольно любуюсь ими. Они смотрятся как настоящие, даже лучше, и падают на спину, словно блестящий плащ.

     Может, она болела? Если так, то, должно быть, довольно давно — ведь никто в Уоллингфорде не помнит, чтобы она отсутствовала; но и не настолько давно, чтобы волосы успели отрасти. А может, дело в чем-то еще. Может, ей просто так удобнее — не надо по утрам тратить время на укладку.

     Интересно, что может заставить кого-то шантажировать девушку вроде нее. Если приглядеться, сразу видно, что семья у нее не слишком процветающая. Часы красивые, но всегда одни и те же. Кожаный ремешок поношенный. А туфли — черные балетки. Милые, но дешевые. И нельзя сказать, что вещи ей не по карману. В прошлом году у нее появился мобильник и ноутбук двухлетней давности, усыпанный розовыми кристаллами. Но такое есть больше чем у половины школы. Плюс она учится в Уоллингфорде. Просто если б я решил полегкому огрести пять кусков, выбрал бы кого угодно, но не ее. Должно быть, это розыгрыш.

     Вот разве что шантажист знает что-то, что неизвестно мне.

     После ужина снова выхожу на парковку, но лилиной машины по-прежнему нет. Думаю, что, возможно, они с Даникой уехали вместе, раз уж обе отсутствовали за ужином. Может, Даника прислушалась к моим словам по поводу Баррона — что бы она там ни пыталась изображать. Может, даже начала в нем сомневаться. Если она наткнулась на Лилу, возможно, именно поэтому Лила и не перезвонила мне. Дом Даники совсем рядом; поехать туда на ужин проще простого. Представляю их обеих на даникиной кухне — едят пиццу и судачат о том, какие же придурки эти Шарпы. Ну и пусть себе. Если это так, то в сравнении со всеми прочими вариантами, даже к лучшему. У меня остается пара часов до проверки комнат и больше никаких идей, и потому я решаю съездить домой к Данике.

     Знаю, о чем вы думаете. Вы думаете о том, что Баррон, во многом ошибавшийся, оказался прав насчет того, что я настоящий сталкер.

     Припарковав машину на тенистой улочке в Принстоне, я иду вдоль квартала, мимо величавых кирпичных зданий — каждое из них с ухоженным газоном, тщательно подстриженными кустами и сверкающим дверным молотком. В каждом дворе виднеются дары осени — сушеные кукурузные початки, бочки или кадки с пирамидками тыкв, иногда даже попадаются огородные пугала.

     Идя по дорожке к дому Даники, понимаю, что ошибся. Ни той, ни другой машины у дома не видно, получается, я зря приехал.

     Разворачиваюсь и уже собираюсь уйти, как вдруг дверь дома распахивается, и на крыльце зажигается свет.

     Кто там? — Кричит в темноту мама Даники. Рукой в перчатке она заслоняет глаза. Лампа на крыльце как обычно совершенно бесполезна: слепит ее, а меня превращает в тень.

     Подхожу ближе. — Это я, миссис Вассерман. Кассель. Не хотел вас пугать.

     Кассель? — Спрашивает она — похоже, все еще нервничает. А, может, занервничала еще больше. — Ты же должен быть в школе?

     Я Данику ищу. Мы старшеклассники, нам можно покидать школу, главное, чтоб возвращались вовремя. Но — да, пожалуй, я уже должен быть в Уоллингфорде. Сейчас и вернусь,

     неопределенно машу рукой в ту сторону, где оставил машину.

     Миссис Вассерман долго молчит. Потом говорит:

     Пожалуй, тебе лучше зайти.

     Перешагиваю через потертый мраморный порог и ступаю на сверкающий деревянный пол. Все еще пахнет недавним ужином — чем-то с томатным соусом; из гостиной доносятся звуки телевизора. Отец Даники и ее как бы брат, Крис, сидят на диване и смотрят на экран. Когда я прохожу мимо, Крис поворачивается, чтобы поглядеть, кто там; глаза ярко сверкают отблесками отраженного света.

     Миссис Вассерман ведет меня на кухню; следую за ней.

     Хочешь что-нибудь попить? — Спрашивает она, подходя к плите и наполняя чайник. Тут же с досадой вспоминаю маму в квартире Захарова.

     Нет, спасибо.

     Она указывает на стул:

     Хотя бы сядь.

     Спасибо,

     неловко усаживаюсь. — Послушайте, мне очень не хочется вам надоедать…

     С чего ты решил, что Даника здесь, а не в Уоллингфорде?

     Качаю головой:

     Я не знаю, где она. Просто хочу поговорить с нею о ее друге. Она встречается с моим братом. Если б вы его видели, то поняли бы, почему я…

     Я его видела,

     говорит миссис Вассервам. — Он приходил на ужин.

     А,

     тяну я — могу поспорить, мой брат чего-то ей наговорил, потому-то она так неловко себя чувствует в моем присутствии. — Баррон был здесь? На ужине. Здесь?

     Хочу, чтобы ты не забывал, Кассель: я знаю, как нелегко может быть детям-мастерам. И если кому-то, как Крису, удается найти место, которое он может считать домом, то многим другим приходится жить на улицах, вступать в криминальные семьи и продаваться богатеям, вечно мучиться от отдачи, чтобы другие могли набивать карманы, или же самим становиться преступниками. А если тебя растят с мыслью, что ты просто обязан все это делать, то это еще хуже. Не знаю, что сделал ты или твой брат, но…

     А что, по-вашему, мы сделали?

     Миссис Вассерман смотрит на меня так, будто пытается что-то найти. В конце концов она говорит:

     Не знаю. Даника заходила сегодня. Сказала, что ты против ее встреч с твоим братом. Знаю, ты беспокоишься о Данике. Ты сосед Сэма, я понимаю, ты стремишься ее защитить. Возможно, ты пытаешься защитить их обоих. Но если ты ждешь прощения за свои поступки, то должен и брату дать еще один шанс.

     А что, по-вашему, я сделал? Что он вам сказал на этот счет?

     Это неважно,

     отвечает мама Даники. — Все в прошлом. Уверена, ты хотел бы, чтобы все там и осталось.

     Открываю было рот и снова его закрываю. Потому что мне хочется говорить в свое оправдание, но я действительно совершал дурные поступки. И я хочу, чтобы все это осталось в прошлом. Но при этом хочу знать, что там наговорил мой брат, потому что очень сомневаюсь, что он рассказал все без утайки.

     В этом-то и состоит проблема с людьми вроде миссис Вассерман. Она добрая. И заботливая. Она хочет помогать людям — даже тем, кому не стоит помогать. Вроде Баррона. Вроде меня. Проще простого воспользоваться ее оптимизмом, ее верой в то, каким должен быть мир.

     Уж я-то знаю. Уже пользовался.

     Подняв глаза на миссис Вассерман, понимаю, что она просто прирожденная мишень именно для этого вида обмана.

     Если ты псих, рвущийся устроить тайную встречу, то, как и с недвижимостью, главное для тебя — месторасположение.

     Если хочешь владеть ситуацией, необходимо контролировать территорию. Никаких неожиданностей. Ни зданий, ни деревьев, ни укромных уголков, в которых может притаиться враг. Нужны лишь укрытия, где рассажены твои люди. Но место не должно быть слишком открытым, чтобы случайный прохожий не стал невольным свидетелем происходящего. Тайные встречи должны оставаться тайными.

     Бейсбольное поле — неплохой выбор. Вдали от зданий. Единственное укрытие — небольшая рощица, да и та не слишком близко. Выбор времени тоже отличный. Шесть утра — это слишком рано для большинства учеников, но такой ранний подъем правилами не запрещается. Мине не придется украдкой покидать общежитие. И можно вполне успеть совершить обмен до начала уроков. Шантажист получит деньги, и у него будет достаточно времени, чтобы с наслаждением их пересчитать и потом даже позавтракать.

     С другой стороны, шесть утра — это такое время, когда девушки, затеявшие розыгрыш, могут быть только в постели. Представляю, как они, одетые в пижамы, высовываются из окон спален и хихикают, глядя, как Мина возвращается с бейсбольного поля, на которое никто так и не пришел. Если я прав, именно так все и будет. Потом начнутся настоящие переговоры — потому что мне все-таки придется как-то убедить их вернуть фотоаппарат со всем содержимым. А потом уже мы разберемся, что на самом деле происходит.

     Будильник Сэма воет сиреной в полпятого утра — надеюсь, что мне больше не придется просыпаться в такой час и подобным образом. Сшибаю на пол свой телефон, пытаясь остановить вой, и только потом понимаю, что он доносится с другого конца комнаты.

     Вставай! — Я швыряю подушку в сторону Сэма.

     Говенный у тебя план,

     бормочет Сэм, выползая из кровати и направляясь в душ.

     Ага,

     говорю я себе под нос. — Вот только скажи мне, что сейчас не говенное.

     Слишком рано, кофе еще нет. Тупо смотрю на пустой кофейник в гостиной, пока Сэм достает банку с растворимым кофе.

     Не надо,

     предупреждаю я.

     Он зачерпывает ложку с верхом и, не раздумывая, кладет ее в рот. Слышится жуткий хруст. Потом глаза у Сэма лезут на лоб.

     Сухо,

     хрипит он. — Язык… дерет.

     Качая головой, беру банку. — Это ж порошок. Полагается добавить воду. Хорошо, что ты почти полностью состоишь из жидкости.

     Сэм пытается что-то сказать. Бурый порошок сыплется ему на рубашку.

     К тому же,

     сообщаю я,

     он без кофеина.

     Сэм кидается к раковине и отплевывается. Усмехаюсь. Нет ничего смешнее чужих страданий.

     Когда мы наконец выходим на улицу, я уже почти проснулся. Такая рань, что над травой все еще висит туманная утренняя дымка. На голых ветвях деревьев и на грудах опавшей листвы замерзают росинки, превращаясь в белую изморозь.

     Бредем к бейсбольному полю; от сырости промокают ботинки. На поле пока никого, что, собственно, и требовалось. На тайную встречу лучше не приходить последним.

     И что теперь? — Спрашивает у меня Сэм.

     Указываю на рощицу. Укрытие так себе, но хотя бы достаточно близкое для того, чтоб увидеть, если кто придет, а после погони за мастером смерти я не сомневаюсь, что, в случае надобности, школьника я уж точно догоню.

     Земля замерзла. Когда мы садимся, трава издает легкий хруст. Встаю и смотрю на наше укрытие с нескольких точек: все в порядке, нас никто не увидит.

     Минут через пятнадцать появляется Мина — я уже готов думать, что Сэм вот-вот помрет от нетерпения. Девушка взволнованно прижимает к себе бумажный пакет.

     Эй, есть тут кто? — Кричит она с опушки рощи.

     Мы здесь,

     отвечаю я. — Не переживай. Иди в центр поля — правее, к первой базе — и постарайся встать так, чтобы мы тебя видели.

     Ладно,

     голос у Мины дрожит. — Простите, что втянула вас в такое, но…

     Не сейчас. Лучше иди на поле и жди.

     Когда она уходит, Сэм испускает долгий страдальческий вздох:

     Боится она.

     Знаю,

     говорю я. — Я просто не знал как… ладно, сейчас некогда.

     Да, бойфренда хуже тебя в целом мире не сыщешь,

     шепчет Сэм.

     Возможно,

     признаю я, и он смеется.

     Ждать очень трудно. Скучно, и чем больше ты скучаешь, тем сильнее хочется закрыть глаза и вздремнуть. Или вытащить телефон и поиграть на нем. Или поболтать. Мышцы деревенеют. Кожу начинает покалывать словно тысячей иголок — предупреждение, что твои ноги засыпают. Может, никто и не придет. Может, тебя заметили. Может, ты совершил одну из миллиона возможных ошибок. Тебе нужен предлог, чтобы оставить свой пост и выпить чашечку кофе или поспать в своей кровати. Время начинает тащиться как улитка, как муравей, что ползет по твоей спине.

     Если пройти через это один раз, то уже кажется, будто дальше будет легче. Сэм беспокойно ерзает. Мина, бледная и встревоженная, расхаживает по полю взад-вперед. Я то всматриваюсь в ее лицо — а не заметила ли она шантажиста? — то думаю о том, что сказать Лиле.

     «Даника мне не поверит. Пожалуйста, расскажи ей о том, что сделал Баррон».

     На этом мысли стопорятся. Не могу представить, что ответит Лила. Какое выражение будет на ее лице. Все думаю о том, как она избегала на меня смотреть после того, как я сказал, что люблю ее. Словно бы не поверила. А потом вспоминаю прикосновение ее губ, ее взгляд, когда мы лежали на этой же траве, которую я вижу сейчас — вот разве что тогда трава была теплой, и Лила тоже была теплой, и произносила мое имя так, будто весь мир вдруг утратил всякое значение.

     Прижимаю кончики пальцев к глазам, чтобы прогнать эти видения.

     Сэм рядом со мной вздрагивает, и я медленно опускаю руки. Мина явно напряглась, она смотрит на кого-то, кого мы разглядеть не можем. В моих жилах пульсирует адреналин, заставляя сердце бешено биться. Главное сейчас — не действовать импульсивно. Нужно выждать, пока шантажист повернется к нам спиной, а потом как можно тише к нему подкрасться.

     Мина чуть разворачивается — к ней приближается какой-то человек. Она ведет себя именно так, как я и велел, вот разве что бросает быстрый взгляд в нашу сторону. Наши глаза встречаются, и я пытаюсь внушить ей, что больше ей сюда смотреть не стоит.

     Тут мне удается увидеть шантажиста.

     Не знаю, кого я ожидал увидеть, но уж точно не высокого, угловатого новичка, который к тому же так нервничает, что я как-то сразу расслабляюсь. Наверно, нашел фотоаппарат и решил по-быстрому разжиться денежками. А может, думает, что в старшей школе так принято: не толкать приглянувшуюся девушку в грязную лужу, как в младшей, а шантажировать ее. Не знаю. Знаю лишь одно: такая игра ему явно не по плечу.

     Решив, что пугать его жестоко, пускаюсь на самую дурацкую уловку. Убедившись, что парень стоит ко мне спиной, засовываю руку в карман и выставляю указательный и средний пальцы так, что получается подобие пистолета — как его изображают малыши.

     Быстро иду к нему — так быстро, что когда он слышит мои шаги, я уже совсем рядом.

     Ни с места,

     говорю я.

     Увидев меня, парень издает ужасно смешной звук: визжит таким тонким голосом, что почти срывается на ультразвук. Похоже, даже Мина испугалась.

     Сэм подходит к сопляку так близко, что прямо-таки нависает над ним.

     Это же Алекс ДеКарло,

     говорит он, глядя на парня сверху вниз. — Мы с ним вместе в шахматный клуб ходим. Что он тут забыл?

     Поднимаю «пистолет» в кармане. — Точно. Скажи, на что тебе пять штук?

     Нет,

     бормочет Алекс — лицо его стало ярко-красным. — Я не хотел…

     Он косится на Мину и делает судорожный вдох. — Я ничего не знаю про пять тысяч долларов. Я просто должен был передать конверт, который… гм… мне дали. Мина — моя подруга, и я бы ни за что…

     Ложь, ложь. Все лгут. Я слышу это по голосу. Вижу по выражению лица, которое как-то не вяжется со словами, по множеству мелких признаков.

     Что ж, я тоже умею лгать. — Если не скажешь правду, я тебе мозги вышибу.

     Простите,

     визжит парень. — Прости, Мина, ты не говорила, что у него есть пистолет. — У него такой вид, будто он вот-вот облюет собственные ботинки.

     Алекс,

     обрывает его Мина — словно предупреждает.

     Сэм делает шаг к ней. — Эй, это будет…

     Алекс снова с дрожью втягивает воздух. — Она сказала, что мне нужно просто придти сюда и сказать то, что я сказал, но я не хочу умирать. Пожалуйста, не стреляйте. Я никому не скажу…

     Мина? — Недоверчиво спрашиваю я. Опустив свой «пистолет», вынимаю руку из кармана и выхватываю у Алекса конверт. — Так, посмотрим.

     Эй! — Кричит Алекс. Потом, когда я надрываю конверт, говорит:

     Погоди. Так это понарошку? Пистолета у тебя нет?

     Есть, можешь не сомневаться,

     заявляет Сэм.

     Не надо! — Говорит Мина, пытаясь отобрать у меня конверт. — Пожалуйста.

     Бросаю на нее мрачный взгляд. В конверте напечатанные снимки — не негативы, не сим-карта и не пропавший фотоаппарат.

     Но поздно. Я уже смотрю.

     Здесь три фотографии. На всех снимках Мина стоит в профиль, длинные черные волосы парика рассыпаются по плечам. Она не голая. На самом деле она одета в форму Уоллингфорда. Единственное, что у нее обнажено — правая рука.

     Пальцы прикасаются к ключице стоящего рядом с нею мужчины — декана Уортона. Его белая рубашка расстегнута на шее. Глаза его закрыты — возможно, от ужаса или от наслаждения.

     Выпускаю снимки из рук. Они рассыпаются по земле, словно опавшие листья.

     Ты все испортил,

     в голосе Мины слышится ярость. — Я сделала это для того, чтобы ты мне поверил. Я должна была тебя убедить.

     Сэм поднимает одну из фотографий. Смотрит — наверное, как и я, гадает, что же это может значить.

     Закатываю глаза. — Давай-ка все проясним. Ты лгала нам, чтобы мы тебе поверили?

     Если бы вы сразу узнали, в чем дело, если бы знали, что тут замешан декан, то ни за что не согласились бы мне помогать. — Мина смотрит то на меня, то на Сэма, то на Алекса — словно пытается определить, кто же из нас скорее поддастся на ее мольбы. Глаза ее наполняются слезами.

     Наверное, так и не узнаем,

     говорю я.

     Пожалуйста,

     молит Мина. — Вы же видите, почему я не хотела… видите, почему я боялась.

     Понятия не имею,

     отвечаю я. — Ты сколько нам наврала, что я ни фига не понимаю, чего ты там боялась.

     Пожалуйста,

     печально повторяет Мина. Помимо собственной воли мне отчасти жаль ее. Мне случалось бывать на ее месте, пытаться манипулировать людьми, потому что страшно было решиться на что-то иное. Слишком верить в то, что мне никто и ни за что не поможет, если я обманом не выманю эту помощь.

     Лжецы не заслуживают того, чтобы им поверили во второй раз,

     я изо всех стараюсь говорить строгим тоном.

     Мина прикрывает лицо хрупкой ладонью. — Наверное, ты теперь меня ненавидишь. Ненавидишь.

     Нет,

     вздыхаю я. — Конечно, нет. Просто на сей раз хочу услышать все без утайки, ладно?

     Девушка торопливо кивает, вытирая глаза:

     Обещаю. Я все тебе расскажу.

     Можешь начать с волос,

     говорю я.

     Мина застенчиво запускает пальцы в темную массу волос. — Что?

     Протягиваю руку и с силой дергаю одну из прядей. Волосы тут же съезжают набок; Мина охает и поспешно поправляет парик.

     Алекс тоже ахает.

     Так это парик? — Сэм не то чтобы спрашивает — так говорят, когда что-то не совсем укладывается в голове.

     Мина, покраснев, отступает от меня. — Я просила тебя о помощи. Больше мне ничего не требовалось! — Голос у нее резкий, утробный. Вдруг она начинает рыдать, и на сей раз я точно знаю: эта реакция совершенно неподдельна. У нее течет из носа. — Я просто хотела…

     Она разворачивается и со всех ног бежит к общежитиям.

     Мина! — Кричу я ей вслед, но она даже не оглядывается.

     Сэм предлагает позавтракать где-нибудь вне стен школы, а не стоять посреди бейсбольной площадки, отмораживая зад за обсуждением сведений, полученных от Алекса после побега Мины. Еще только начало седьмого, занятия начнутся в восемь, времени предостаточно. Я бы съел блинчиков.

     Сажусь на пассажирское сиденье Сэмова катафалка. Кладу голову на подголовник и закрываю глаза. Вроде всего на миг — но в следующую минуту я чувствую, как Сэм трясет меня, чтоб разбудить. Мы припарковались позади закусочной «Синяя птица».

     Проснись,

     говорит Сэм. — В моей машине спать разрешается только покойникам.

     Зевая, выхожу из машины. — Прости.

     Наверно, происшедшее сегодня утром — полезная тренировка для будущего федерального агента. Когда весной я закончу Уоллингфорд и официально вступлю в программу Юликовой, я научусь ловить настоящих шантажистов. Шантажистов, не похожих на Алекса ДеКарло, которые не поверят, что у меня пистолет, когда я выставлю два пальца в кармане.

     Шантажисты, которые на самом деле кого-то шантажируют.

     Входим в закусочную. Официантка, которой по меньшей мере лет семьдесят, с круглыми, как у куклы, щечками, встает и подает нам меню. Сэм заказывает для нас по чашке кофе.

     Добавка бесплатно,

     хмуро сообщает официантка — будто надеется, что мы не из тех, кто станет бесконечно требовать добавки. Но я уже полностью уверен, что мы именно из тех.

     Сэм со вздохом открывает меню и делает заказ.

     Несколько минут спустя пью третью чашку кофе, ковыряясь в стопке круглых маленьких блинчиков. Сэм намазывает половину бублика сливочным сыром, а сверху водружает лососину и каперсы.

     Это я должен был догадаться про парик,

     говорит он, указывая на себя тупым ножом. — Я же главный по спецэффектам. Должен был заметить.

     Качаю головой. — Неа. Сам не знаю, как я догадался. И потом, понятия не имею, что все это значит. Зачем девушки носят парики, Сэм?

     Он пожимает плечами и допивает очередную чашку кофе. — Бабуля их носит, чтоб голова не мерзла. Может, в этом дело?

     Улыбаюсь. — Возможно. Кто знает, а? Если разобраться, можно узнать, не лечилась ли она от какой-то серьезной болезни. Школу ведь пропускала.

     А от стресса волосы не выпадают? Может, Мину уже достало лгать. Она же не такой профи, как ты.

     Или же порой бывают ситуации, когда люди рвут на себе волосы,

     ухмыляюсь я. — Видел такое на ночном реалити-шоу. Мало того, поедают волосяные луковицы. И в результате в животе образуется смертельно опасный клубок из волос — безоар называется.

     Трихотилломания (склонность выдергивать волосы, встречается у лиц с неуравновешенной психикой — прим. перев.),

     говорит Сэм, явно весьма гордый тем, что ему удалось вспомнить такое слово. Потом он ненадолго умолкает. — А может, отдача.

     Киваю, соглашаясь с такой возможностью. Наверное, мы оба об этом подумали. — Думаешь, на тех снимках Мина работает над деканом Уортоном? Мне тоже так показалось. Первый вопрос: кто их фотографировал? Второй — зачем было отдавать их нам? А третий — если Мина над ним работает, то как именно?

     Зачем отдавать снимки нам? Но она их и не отдавала. Ты их сам выхватил у Алекса,

     говорит Сэм, поднимая чашку — знак официантке, что нам снова пора долить кофе. — Не могла же она хотеть, чтобы мы увидели эти фотографии.

     Неа. Точно хотела,

     говорю я. — Иначе зачем бы стала присылать с ними Алекса? И вообще, зачем было их делать? Думаю, она расстроилась потому, что мы увидели снимки, не выслушав то, что она хотела сказать.

     Погоди. Думаешь, она сама забрала фотографии? И никакого шантажиста нет?

     Сэм смотрит на меня во все глаза — словно ждет, что я ему скажу, что Мина — робот, пришедший из будущего, чтобы уничтожить наш мир.

     Думаю, она и есть шантажист,

     говорю я.

     После ухода Мины мы заставили Алекса рассказать нам то, что он должен был говорить. Мина велела ему сообщить нам, что шантажист — доктор Стюарт, и что именно он хотел получить пять тысяч — иначе грозился погубить карьеру Уортона и уничтожить репутацию Мины. Доктор Стюарт велел Алексу забрать у Мины деньги и доставить их к нему. Иначе будет хуже.

     Стюарт вел у меня занятия в прошлом году. Он крут. Из тех учителей, кто просто в восторге, если ты завалил тест. Я всегда считал его поборником строгих правил — из тех, кто считает, что если ты нарушаешь правила, обязательно получишь по закону.

     Он точно не тянет на преступника.

     Но кроме неправдоподобности злоумышленника, в этой истории есть и другие неувязки. Во-первых, втягивать Алекса было просто глупо. Если Стюарт действительно пытался замести следы, используя Мину в качестве буфера между собой и Уортоном, то вряд ли он настолько глуп, чтобы вмешивать в это дело ученика, который ничего не потеряет, если расскажет всем об этом деле.

     Что-то я не понял,

     говорит Сэм.

     Я тоже,

     признаюсь я. — Вернее, не совсем. Мина учится на стипендию?

     Сэм пожимает плечами:

     Возможно.

     Нужно узнать, делает ли она что-то с Уортоном или для него. Платит ли он ей или она его заставляет — даже не знаю — делать то, что выгодно ей?

     Он ей платит,

     говорит Сэм. — Потому что если б не платил, то не было бы никаких документальных подтверждений происходящего. Она бы не показала нам снимки. Не отдала бы их Алексу. Не стала бы раскачивать лодку. Если ты прав на этот счет, то Мина работает на Уортона.

     Беру один из снимков и кладу на середину стола. Сэм отодвигает кружки и тарелки, освобождая место.

     Смотрим на обнаженные пальцы Мины, на то, как Уортон чуть повернул голову — словно бы стыдится того, что делает. Фигуры на фотографии не отцентрованы — так бывает, когда объектив не нацелен ни на кого в частности. Есть много способов сделать такой снимок — даже мобильный телефон можно настроить так, чтобы он фотографировал через каждую пару минут. Самым сложным для Мины было бы убедиться в том, что Уортон попадает в кадр.

     Она тебе нравится? — Спрашивает Сэм.

     Вскидываю на него глаза:

     Что?

     Ничего. Возможно, работа на удачу. Наверно, она мастер удачи. Быть может, ему не везет в азартных играх,

     говорит Сэм.

     А может она мастер физического воздействия, вроде Филипа — хотя у него волосы не выпадали. — Стараюсь не думать о том, о чем только что спросил Сэм, но никак не могу избавиться от мысли, что Мина нравится ему самому. Женщина в беде особо притягательна — всем хочется ее спасти. А если тебя провели, ты неизбежно будешь рваться отомстить.

     Может, она мастер физического воздействия и лечит Уортона от плешивости,

     предполагает Сэм, и мы оба смеемся. — Нет, правда, сам-то ты как думаешь? Что пытается сделать Мина?

     Пожимаю плечами. — Думаю, хочет подзаработать, да? Так что она, должно быть, решила, что мы можем ей в этом помочь. Может, подумала, что мы найдем способ прижать Стюарта или помочь ей шантажировать Уортона и обвинить Стюарта.

     Официантка кладет на край стола счет и убирает посуду. Молчим, пока она не уходит.

     Думаю, где же сейчас Лила.

     Но зачем Мине пять штук? — Спрашивает Сэм, одной рукой роясь в кошельке, а другой беря кружку со свеженалитым кофе. Возвращаюсь мыслями к реальности.

     Это же деньги. Потратить можно на что угодно, лишь бы были. Но если Уортон платит ей за то, чтоб над ним работала, тогда вполне возможно, что выплаты скоро прекратятся. Крупный куш — мечта любого мошенника.

     Крупный куш? — Усмехается Сэм.

     Ну да,

     говорю я. — Такой, чтоб до конца дней хватило. Который тебя прославит. По которому тебя будут помнить. Да, пять кусков — это не слишком много, но для школьника вполне крупная сумма. А если Мина думает, что больше не сможет регулярно получать деньги от Уортона, так почему бы и не попытать счастья?

     Бросаю на стол десять баксов. Сэм делает то же самое, и мы выходим из-за стола.

     Вот разве что попасться можно,

     говорит Сэм.

     Киваю. — Именно поэтому большой куш и остается легендой. Сказкой. Потому что никто и никогда не уходит из дела после удачного предприятия. Наоборот — глупеет, становится самоуверенным, думает, что совершенно неуязвим. Убеждает себя, что это будет последний раз, ну еще разочек. А потом — еще разочек, потому что если все идет наперекосяк, ты хочешь поскорее избавиться от привкуса неудачи. Если же все путем, ты все равно не можешь отступиться, потому что уже не можешь жить без чувства риска.

     И ты тоже? — Спрашивает Сэм.

     Удивленно гляжу на него. — Я — нет,

     отвечаю. — Я уже на крючке у федералов.

     Дед пару раз брал меня на рыбалку,

     говорит Сэм, открывая свой катафалк. — У меня не очень-то получалось. Никак не мог вытащить рыбу из воды. Может, и тут та же история.

     Хочется пошутить в ответ, но слова застревают в горле.

     Вместо того чтоб идти на уроки, отправляюсь в общежитие Лилы. Якобы затем, чтобы поговорить с нею о Данике, но меня захлестывает такое резкое, безумное желание увидеть Лилу, что все остальное уже неважно.

     А мне-то казалось, что я уже прихожу в себя. Казалось, что я потихоньку мирюсь с мыслью о том, что влюблен в девушку, которой противен, но, похоже, это мне никак не удается. Где-то в глубине души я заключил темную сделку с вселенной, даже не подозревая об этом — уговор, что если удастся увидеть Лилу, пусть даже не поговорить с нею, то можно будет успокоиться. А теперь недельная разлука с нею окончательно стерла все остатки рационального мышления.

     Чувствую себя наркоманом, жаждущим очередной дозы, но неуверенным, что она будет.

     Может, она завтракает у себя в комнате, говорю я себе. Это вполне разумная, нормальная мысль. Я смогу застать ее перед уходом. И ни за что не дам ей понять, насколько это важно для меня.

     Бегом поднимаюсь по лестнице Гилберт-Хауз, мимо парочки младшеклассниц — они хихикают.

     Тебе не положено здесь находиться,

     притворно журит меня одна из них. — Это общежитие девушек.

     Останавливаюсь и одаряю ее своей лучшей улыбкой — улыбкой соучастника. Та, которую я репетировал перед зеркалом. Та, что должна обещать разнообразные порочные удовольствия. — Хорошо, что есть ты — прикроешь меня.

     Девушка улыбается в ответ — щеки ее розовеют.

     Поднявшись по лестнице, собираюсь войти в дверь, ведущую в гостиную Лилы — но тут из нее выходит Джилл Пирсон-Уайт. На плече у нее рюкзак, в зубах батончик мюсли. Она, почти не обращая на меня внимания, бежит вниз через две ступеньки.

     Быстро иду по коридору — потому что если меня заметит смотрительница общежития, мне конец. Пытаюсь открыть дверь в комнату Лилы, но она заперта. На то, чтоб придумать что-то этакое времени нет. Достаю из бумажника кредитку и провожу ею вдоль просвета между дверью и косяком. На моей собственной двери этот трюк срабатывал — мне повезло, потому что он сработал и сейчас.

     Ожидаю увидеть Лилу, сидящей на кровати — возможно, завязывающей шнурки ботинок. Или натягивающей перчатки. Или что-то распечатывающей на принтере в последнюю минуту. Но нет.

     На миг мне кажется, что я ошибся комнатой.

     Никаких плакатов на стенах. Нет ни книжного шкафа, ни тумбочки, ни столика с зеркалом, ни запрещенного в общежитии электрического чайника. На кровати лежит голый матрас — и больше ничего.

     Лила уехала.

     Вхожу в опустевшую комнату, и дверь за мною захлопывается. Мне кажется, будто время замедлилось, все вокруг словно подернуто туманной дымкой. Меня охватывает ужас происшедшего, захлестывает чувство потери. Ушла. Исчезла, и я ничего не могу с этим поделать.

     Мой взгляд прикован к окну, откуда падает свет, порождая причудливые тени. На подоконнике, прислоненный к стеклу одинокий конверт.

     На нем рукой Лилы написано мое имя. Интересно, как долго он меня ждет. Представляю себе, как Лила складывает вещи в коробки и несет их вниз по лестнице. Ей помогает лично Захаров — как это делают все прочие отцы. При нем двое громил, с пистолетами, заткнутыми за пояс.

     Такая картина должна бы заставить меня улыбнуться — но нет.

     Опускаюсь на пол, прижимая к груди конверт. Кладу голову на голые половицы. Где-то вдалеке звенит звонок.

     Вставать мне незачем, и я не встаю.

     Когда я в конце концов вскрываю письмо, то не могу удержаться от улыбки. И почему то мне становится еще горше оттого, что Лила уехала.

     4/ 8¥6/5/3¥ 9/6/8 | 4/ 9¥2¥7// 6|6/ 4¥6/6/3¥ 2¥8¥ 7//2/4|6/6/5/ — 9¥3|5/5/ 4/6¥ 6|6/8¥ 4¥6/6/3¥ 2¥8¥ 7//2¥9/4/6|4¥ 4¥6/6/3¥2|9/3 | 3|4/8¥4|3|7/ — 4/ 2¥5/9¥2¥9/7// 5|6|3|9¥ 9¥4|2¥8¥ 4/ 9¥2¥7// 4¥6/4/6|4¥ 8¥6/ 2|3 | 9¥4|3|6 | 4/ 4¥7/3|9¥ 8|7¥ — 4/ 2¥5/9¥2¥9/7// 5|6|3|9¥ 9¥4|6/7//3 | 7//4|6/3|7// 4/ 4|2¥3¥ 8¥6/ 3/4/5/5/ — 2¥6|3¥ 4/ 6|3|8/3|7/ 7//2¥4/3¥ 4/8¥ 2|8|8¥ 4/ 3|6|8/4/3|3¥ 9/6/8 | 3/6/7/ 6|6/8¥ 4|2¥8/4/6|4¥ 3|8/3|7/9/8¥4|4/6|4¥ 2¥5/5/ 7¥5/2¥6|6|3|3¥ 6/8|8¥ — 4/ 5|6|6/9¥ 4/8¥ 9¥2¥7//6|8¥ 2¥5/9¥2¥9/7// 3|2¥7//9/ — 7¥3|6/7¥5/3 | 3¥4/3¥6|8¥ 8¥7/3|2¥8¥ 9/6/8 | 5/4/5|3 | 9/6/8 | 9¥3|7/3 | 4/6¥7¥6/7/8¥2¥6|8¥ 2|8|8¥ 9/6/8 | 9¥3|7/3 | 3/7/3|3|

     9/6/8 | 7//8¥4/5/5/ 2/2¥6 | 2|3 | 2|8|8¥ 9/6/8|7/3 | 4¥6/4/6|4¥ 8¥6/ 4|2¥8/3 | 8¥6/ 8¥7/9/ 4|2¥7/3¥3|7/ 4/3/ 9/6/8 | 9¥2¥6|8¥ 8¥6/ 7//8¥2¥9/ 8¥4|2¥8¥ 9¥2¥9/

     — 5/4/5/2¥

     Это шифр. И я сразу же узнаю его, потому что мы с Лилой пользовались им в детстве, оставляя друг для друга записки. Он очень простой. Никто, обладающий действительно важной тайной и хотя бы элементарными познаниями в области криптографии не стал бы его использовать. Нужно просто взять телефон и нажать цифры — они соответствуют буквам.

     «Л» превратится в 4, «А» в 2. Но поскольку на клавиатуре каждой цифре соответствует не одна, а несколько букв, в коде есть еще один символ. Косая черта или прямая линия обозначает положение буквы на кнопке, например: ¥|/. Значит, окончательный код для буквы Л — 4/, потому что Л крайняя справа буква. А вот «А» 2¥, она крайняя слева. А если кнопке соответствует 4 буквы, то добавляется еще одна косая линия, то есть 9/ это Э, а 9// Ю, и так далее.

     Само существование этого письма — то, что Лила знала, что я приду сюда и найду его, что она вспомнила наш старый шифр, надеялась, что я его вспомню — от этого у меня сдавливает горло. Больше никто не видит меня таким, каков я на самом деле, без всяких прикрас. Только она. И теперь, и всегда.

     Разлаживаю бумагу на полу, нахожу счет из закусочной и ручку и начинаю расшифровывать код.

     Провожу пальцем вдоль зашифрованных строчек, думая о том, как долго Лиле пришлось писать это письмо; представляю, как она лежит на кровати и с трудом подбирает символ за символом. И тут звонит мой телефон.

     Подпрыгиваю и пытаюсь его нашарить — вдруг до меня доходит, что я не должен находиться в девичьем общежитии, и что если кто-то услышит звонок, обязательно заинтересуется. Все ученицы, что здесь живут, сейчас на уроках.

     — Алло, стараюсь говорить потише.

     -Кассель? — Это Юликова. — Это ты?

     Встаю, иду через комнату и прислоняюсь к дверному косяку. — Да, слушаю. Простите.

     — Скоро начнется операция. Мы заедем за тобой в следующую среду, хорошо? Я бы хотела, чтобы ты никому ничего не говорил, но, похоже, тебе придется отсутствовать в школе несколько дней. Нужна какая-то причина. Родственник в больнице — что-то вроде этого. И собери вещи.

     Несколько дней? А когда само событие…

     Прости. Я не уполномочена тебе сообщать, хотя мне и очень жаль, что это невозможно.

     Можете хотя бы сказать, каков у нас план?

     Юликова смеется:

     Обязательно, Кассель. Конечно. Нам нужна твоя полная вовлеченность. Но только не по телефону.

     Разумеется. Конечно.

     Слова человека, который изо всех сил старается меня убедить. Слишком старается.

     Ладно,

     говорю я. — Значит, на следующей неделе?

     Мы заботимся о твоей безопасности, так что веди себя как обычно. Проводи время с друзьями, планируй тайные вылазки за пределы школы. И начни готовить почву для того оправдания, которое по твоему мнению сгодится лучше всего. А если нужна какая-то помощь с нашей стороны…

     Нет,

     говорю я. — Я все понял.

     Они мне не доверяют. Я нужен Юликовой, но она мне не верит. Не полностью. Недостаточно. Может, Джонс ей что-то сказал — хотя, пожалуй, это совершенно неважно.

     Я все понял, но это необязательно должно мне нравиться.

     Успеваю на послеобеденные занятия и стараюсь не думать об утренних, которые я прогулял. О том, как близок я был к исключению из Уоллингфорда. О том, что мне на это наплевать. Пытаюсь не думать о Лиле.

     На тренировке по легкой атлетике бегаю по кругу.

     Как только удается под благовидным предлогом уйти с тренировки, переодеваюсь и, пропустив ужин, иду к машине. Чувствую какую-то удивительную отстраненность, руки машинально поворачивают руль. В глубине души теплится какая-то мрачная надежда — и мне не хочется прислушиваться к ней. Она очень хрупкая. Стоит только всмотреться в нее — и она исчезнет.

     Еду к дому, где живет Лила. Даже не пытаюсь въехать на парковку — там закрытые ворота, кодовый замок. Нахожу место в паре кварталов от дома — надеюсь, машину не эвакуируют — и дальше иду пешком.

     В холле перед скоплением мониторов сидит седовласый мужчина — он просит меня показать документы. Вручаю ему права, и он тут же звонит в апартаменты Захарова. Берет видавшую виды серую трубку, выжидает несколько секунд и называет мое имя, переврав его.

     До меня доносятся помехи и голос на другом конце провода — настолько искаженный, что я его не узнаю. Охранник кивает, кладет трубку и возвращает мне права.

     Поднимайся,

     с легким восточноевропейским акцентом говорит он.

     Лифт по-прежнему сверкающий и холодный.

     Когда двери его открываются, я вижу Захарова — он, в брюках от костюма и наполовину расстегнутой белой рубашке, расхаживает взад-вперед и смотрит телевизор.

     Я ему голову оторву! — Кричит он. — Голыми руками!

     Мистер Захаров,

     говорю я. Голос отдается эхом. — Простите, но охранник сказал, что я могу подняться.

     Захаров оборачивается. — Знаешь, что натворил этот урод?

     Что? — Спрашиваю я, не понимая, о ком он говорит.

     Смотри,

     он указывает на плоский экран телевизора.

     Паттон обменивается рукопожатием с каким-то седым незнакомцем. Под картинкой бегут слова: «На встрече с губернатором Грантом Паттон предлагает объединить усилия для проверки государственных служащих».

     Это губернатор штата Нью-Йорк. Знаешь, сколько денег я выделил на его перевыборную кампанию? А теперь он ведет себя так, будто этот псих может сказать что-то умное.

     Не переживайте из-за Паттона. Скоро он исчезнет. Мне хочется так сказать, но нельзя.

     Может, Грант просто делает ему одолжение.

     Захаров поворачивается ко мне — похоже, только сейчас по-настоящему меня заметил. Моргает. — Ты к матери пришел? Она отдыхает.

     Я хотел бы поговорить с Лилой.

     Захаров долго-долго смотрит на меня, а потом показывает на крутую лестницу, ведущую на второй этаж. Не знаю, то ли он забыл, что я не знаю, где тут что, то ли ему просто наплевать.

     Взбегаю вверх по ступеням.

     Когда я добираюсь до середины лестницы, Захаров кричит:

     Говорят, твой бестолковый брат работает на федералов. Это же неправда, да?

     Поворачиваюсь, стараясь сохранять невозмутимость — я несколько озадачен. Сердце бьется так часто, что в груди щемит. — Нет,

     с деланным смехом отвечаю я. — Баррон с властями не ладит.

     А кто с ними ладит? — Захаров тоже смеется. — Скажи, путь ни во что не лезет. Ужасно не хочется ломать ему шею.

     Облокачиваюсь на перила. — Вы обещали мне…

     Предательство я простить не могу, Кассель. Он не просто повернется ко мне спиной. Он отречется и от тебя, и от матери. Он поставит тебя под угрозу. И Лилу тоже.

     Тупо киваю, но сердце при этом подпрыгивает, словно камешек, запущенный по глади озера, перед тем, как утонуть. Если бы Захаров знал, что я сделал, если бы он знал о Юликовой и Отделе несовершеннолетних, то пристрелил бы меня на месте. Причем не один раз, а целых шесть. Но он ничего не знает. По крайней мере, я так думаю. Выражение его лица, слегка приподнятый уголок рта ни о чем мне не говорят.

     Снова начинаю подниматься по лестнице, и каждый шаг дается мне труднее предыдущего.

     Оказываюсь в коридоре.

     Лила! — Тихо зову я, минуя несколько дверей из полированного дерева, с тяжелыми металлическими петлями и ручками.

     Открываю наугад одну из них, и оказываюсь в безлюдной комнате. Здесь слишком чисто — сразу видно, комната для гостей; значит, здесь хватает места не только для того, чтобы приютить мою мать. Оказывается, апартаменты куда больше, чем мне думалось.

     Стучусь в соседнюю комнату. Никто не отвечает — но зато открывается дверь почти в самом конце коридора. Выходит Лила.

     Это прачечная,

     говорит она. — Там только стиральная машина и сушка.

     Наверняка ими можно пользоваться даже не имея точной суммы мелочью,

     говорю я, вспоминая общежитие.

     Лила усмехается, прислонившись к дверному косяку — похоже, она только что вышла из душа. На ней белая блуза и джинсы в обтяжку. Ноги босы, ногти на ногах покрыты серебристым лаком. Несколько прядей влажных светлых волос прилипли к щекам, а еще несколько — к шее, возле шрама.

     Ты получил мое письмо,

     говорит она, делая шаг ко мне. Тихо-тихо. — Или, возможно…

     Смущенно прикасаюсь к карману куртки и криво улыбаюсь. — Пришлось повозиться, пока прочел.

     Лила убирает волосы с лица. — Зря ты пришел. Я все сказала в письме, так что мы не должны…,

     она умолкает, словно бы не зная, как закончить фразу. При этом она, похоже, совсем не сердится. Делает еще полшага ко мне. Мы настолько близко, что, если она будет шептать, я услышу.

     Смотрю на нее и думаю о том, как увидел ее в спальне старого дома, прежде чем узнал, что она зачарована, когда все еще казалось возможным. Вижу мягкий абрис ее губ, яркую чистоту глаз, вспоминаю, как видел эти черты во сне, когда думал, что она все-таки может быть моей.

     Она была крушением моего детства. Трагедией, которая заставила меня заглянуть в свою душу и увидеть, насколько она порочна. Она была моим грехом и моим спасением, она восстала из могилы, чтобы навеки меня изменить. Еще раз. Тогда, видя ее сидящей на моей кровати и слыша ее слова о любви, я хотел ее так, как не желал ничего в жизни.

     Но это было еще до того, как мы перекрыли себе дорогу вверх, до того, как мы смеялись до тошноты, до нашего разговора на похоронах — так я ни с кем в жизни еще не говорил и, наверное, уже и не поговорю. До того, как она перестала быть воспоминанием и стала единственным человеком, с которым я мог быть самим собой. До того, как она меня возненавидела.

     Тогда она была мне нужна. Теперь мне кроме нее ничего не нужно.

     Наклоняюсь к Лиле, ожидая, что она отпрянет, но она не двигается. Поднимаю руки, пальцы сжимаются на ее плечах, прижимая ее к себе, мои губы касаются ее губ. Жду, что она меня остановит, но она, напротив, льнет ко мне. Губы, теплые и мягкие, раскрываются с легким вздохом.

     Вот и все.

     Прижимаю ее к стене, целуя так, как еще никогда не целовал. Хочется ее проглотить. Хочется, чтобы она почувствовала сожаление в касании моих губ, ощутила преданность на моем языке. Лила издает наполовину вздох, наполовину стон и еще сильнее притягивает меня к себе. Глаза ее закрыты, вся она — губы, дыхание, кожа.

     Мы должны…,

     говорит она мне в рот; кажется, будто голос ее доносится откуда-то издалека. — Мы должны остановиться. Должны…

     Отшатываюсь.

     Мне кажется, что в коридоре очень светло. Лила по-прежнему прислоняется к стене, прижав ладонь к ее поверхности, словно пытаясь удержаться. Губы у нее красные, щеки пылают. Она смотрит на меня большими глазами.

     Мне кажется, что я пьян. Дышать так тяжело, словно я долго бегал.

     Наверно, тебе лучше уйти,

     дрожащим голосом говорит Лила.

     Киваю, соглашаясь к ней — хотя уходить мне совершенно не хочется.

     Но мне нужно с тобой поговорить. Насчет Даники. Я за этим и пришел. Я не хотел…

     Лила бросает на меня взгляд, полный тревоги. — Ладно. Говори.

     Даника встречается с моим братом. Кажется, у них роман.

     С Барроном? — Лила отталкивается от стены, ступает на ковер.

     Помнишь, когда я думал, будто ты ей рассказала, что я мастер трансформации? Так вот, на самом деле, это сделал он. Не знаю, что именно он наговорил, но он так смешал правду и ложь, что я никак не могу убедить ее держаться от него подальше. Вообще ни в чем не могу ее убедить.

     Этого не может быть. Он совсем не в ее вкусе. Даника слишком умна для такого.

     Ты ведь тоже с ним встречалась,

     не подумав, заявляю я.

     Лила бросает на меня испепеляющий взгляд. — А я не говорила, что я умная. — Ее тон ясно дает понять, что если б она была умной, то не стояла бы, прислонившись к стене, с моим языком во рту. — И я была маленькой.

     Пожалуйста,

     прошу я,

     поговори с ней.

     Лила вздыхает. — Хорошо. Ну конечно, поговорю. Но только не ради тебя. Даника достойна лучшего.

     Ей надо было остаться с Сэмом.

     Иногда мы все желаем того, что нам только во вред,

     Лила качает головой. — Или все оказывается совсем не так, как думалось.

     Я — нет,

     говорю я.

     Она смеется:

     Как скажешь.

     В другом конце коридора открывается дверь, и мы оба подскакиваем. В коридор выходит какой-то мужчина — он одет в джинсы и свитер, на шее у него висит фонендоскоп. Идет к нам, снимая на ходу резиновые перчатки.

     Она держится молодцом,

     говорит незнакомец. — Сейчас самое лучшее для нее — это отдых, но через недельку я бы хотел проверить, как она двигает рукой. Придется ее разрабатывать, как только перестанет болеть.

     Лила смотрит на меня; глаза ее кажутся немного слишком большими. Будто она пытается оценить мою реакцию. Будто есть нечто такое, на что я должен отреагировать.

     Пытаюсь угадать:

     Ваша пациентка — моя мать.

     О… я не знал. Разумеется, сейчас вы можете ее навестить. — Врач достает из кармана визитку. Улыбается, показывая два ряда кривых зубов. — Звоните, если у вас будут вопросы. Или у Шандры. Огнестрельные раны порой непредсказуемы, но эта была чистой. И сквозной.

     Беру визитку и, засовывая ее в карман, иду по коридору. Достаточно быстро, чтобы, если Лила захочет меня догнать, ей пришлось бы бежать.

     Кассель! — Кричит она мне вслед, но я не замедляю шаг.

     Распахиваю дверь. Обычная гостевая комната, как и та, другая. Такая же большая кровать с четырьмя столбиками, но на этой лежит моя мать — с подушками, подложенными под спину, смотрит телевизор, что стоит на комоде. Рука у нее перевязана. Лицо без обычного макияжа кажется бледным. Волосы

     беспорядочная масса кудрей. Впервые вижу ее такой. Она выглядит постаревшей, хрупкой и ничуть не похожей на мою необузданную мать.

     Я убью его,

     говорю я. — Прикончу Захарова.

     Потрясение искажает ее черты. — Кассель? — В ее голосе слышится страх.

     Сейчас же убираемся отсюда,

     подхожу к краю кровати, собираясь помочь маме встать. Окидываю комнату взглядом, ища оружие — любое оружие. Над кроватью висит тяжелое с виду медное распятие. Примитивное, с зубчатыми концами.

     Нет,

     говорит мама. — Ты не понимаешь. Успокойся, милый.

     Шутишь, да?

     Дверь открывается — на пороге стоит Лила, вид у нее почти что испуганный. Она проходит мимо меня и бросает на маму сердитый взгляд.

     Прости,

     говорит Лила, поворачиваясь ко мне. — Я хотела тебе рассказать, но твоя мама попросила этого не делать. И с нею ничего страшного. В противном случае я бы тебе сказала. Обязательно. Честно, Кассель.

     Смотрю то на нее, то на маму. Трудно поверить, что они находятся в одной комнате. Может, это Лила и ранила маму.

     Иди сюда, малыш,

     говорит мама. — Садись на кровать.

     Сажусь. Лила стоит у стены.

     Иван очень добр ко мне. В воскресенье он сказал, что я могу сходить в церковь, если возьму с собой кого-то из его людей. Очень любезно, да?

     Так в тебя стреляли в церкви? — Интересно, к какой же концессии она себя относит — но этот вопрос я оставляю при себе.

     По дороге домой. Если бы не милый Ларс, все было бы кончено. К нам подъехала какая-то машина, я ее не заметила, а вот он увидел. Наверно, такая у него работа — телохранитель все-таки. Он толкнул меня, я упала и ужасно разозлилась, потому что не понимала, что он спас мне жизнь. Первая пуля попала мне в плечо, но все остальные пролетели мимо, и машина умчалась прочь. — Можно подумать, что она пересказывает какой-то особо увлекательный эпизод из мыльной оперы, а не говорит о реальных событиях, происшедших с нею.

     Думаешь, метили именно в тебя? То есть, это на тебя покушение было? Может, это был кто-то из врагов…,

     кошусь на Лилу. — Может, произошла ошибка?

     Номера были правительственные,

     говорит мама. — Я-то не заметила, а вот Ларс, разумеется, да. Поразительная сноровка.

     Правительственные номера. Паттон. Неудивительно, что Захаров рвет и мечет.

     Но почему ты мне сразу не позвонила? Или Баррону? Кому-то из нас. Хотя бы деду, черт возьми. Мам, ведь ты ранена.

     Мама склоняет голову набок и улыбается Лиле:

     Не могла бы ты на минутку оставить нас вдвоем?

     Конечно,

     отвечает Лила. — Разумеется. — Она выходит и закрывает за собой дверь.

     Мама притягивает меня к себе. Перчаток на ней нет, и ее ногти впиваются в кожу на моем горле.

     Какого черта вы с братом затеяли? Зачем с федералами якшаетесь? — Шипит она, тихо и злобно.

     Отшатываюсь; шея ноет.

     Я вас не такими воспитывала,

     говорит мама. — Более умными. Вы же знаете, что с вами сделают, если выяснят, кто вы? Будут использовать против других мастеров. Будут пользоваться вами. Против вашего деда. Против всех, кого вы любите. И Баррон — этот мальчишка считает, будто может выкрутиться откуда угодно, если ты втянул его в такие дела, он увязнет в них с головой. Власти ссылали нас в лагеря. И сделают это снова, как только найдут для этого законные основания.

     В ушах у меня неприятно звенят слова Лилы о том, что Даника слишком умна, чтобы связываться с Барроном. Наверное, мы все в одних вещах умники, а в других — полные идиоты. Но федеральное правительство — это вам не плохой бойфренд. Если мама узнает, что оно от меня требует, то, пожалуй, изменит мнение о нем. Глядя на нее, бледную и яростную, зарывшуюся в кучу одеял, я как никогда раньше полон решимости избавиться наконец от Паттона.

     Баррон способен о себе позаботиться.

     То есть ты это не отрицаешь,

     говорит мама.

     А что плохого в том, чтобы стремиться наладить свою жизнь?

     Мама смеется:

     Увидишь, как она наладилась, когда тебя прихватит за задницу.

     Кошусь на дверь:

     А Лила… она знает?

     Никто не знает,

     говорит мама. — Подозревают только. Потому я и не хотела тебе сообщать об этом небольшом происшествии. Не хотела, чтобы ты приходил сюда — ты или твой брат. Здесь небезопасно. Один парень тут говорил, будто ты связан с какими-то агентами.

     Ладно,

     говорю я. — Мне пора. Рад, что ты в порядке. Да, я был в ювелирной лавке. Оказалось, путь тупиковый, но одну вещь все-таки узнал. Папа заказал две подделки. И, кстати, мне бы очень помогло, если бы ты сразу сказала, что это именно он встречался с Бобом.

     Две? Но зачем ему делать…,

     мама не договаривает — кажется, сама находит очевидный ответ. Ее обманул собственный муж. — Фил ни за что бы так не поступил. Никогда. Твой отец не был жадным. Он даже не хотел продавать камень. Бриллиант был нужен в качестве страховки на тот случай, если нам понадобятся деньги. Наш пенсионный фонд, если можно так выразиться.

     Пожимаю плечами:

     Может, он разозлился из-за твоей измены. Может, решил, что ты недостойна ничего хорошего.

     Мама снова смеется, на сей раз совершенно беззлобно. На миг она становится похожа на саму себя.

     Ты никогда не слышал о обольщении в корыстных целях, Кассель? Думаешь, твой отец ничего не знал?

     При помощи обольщения в корыстных целях мама зарабатывала на хлеб с маслом с тех самых пор, как умер отец. Найти мужика побогаче. Наложить на него чары, чтобы он влюбился. Забрать его денежки. Из-за одного не слишком удачного мошенничества мама даже сидела в тюрьме, хотя все обвинения с нее были сняты после апелляции. Даже не думал, что она занималась подобными вещами и при жизни отца.

     Смотрю на нее, открыв рот. — Так что, папа знал про вас с Захаровым?

     Мама фыркает:

     Ты такой наивный, Кассель. Ну конечно, знал. И потом, мы же заполучили камень, правда?

     Ну да,

     пытаюсь избавиться от мыслей о том, что сделала мама. — Так что же отец собирался с ним сделать?

     Не знаю,

     ее взгляд скользит мимо меня; она созерцает трещинки на отштукатуренной стене. — Наверное, у каждого мужчины есть свои секреты.

     Бросаю на нее долгий взгляд.

     Только не очень много,

     улыбается она. — Ладно, иди, поцелуй мамочку.

     Когда я выхожу из комнаты, Лила ждет в коридоре. Она стоит, прислонившись к стене, напоминая модернистскую картину, которая стоит больше чем дом моей матери со всем его содержимым. Руки Лилы сложены на груди.

     Достаю телефон и делаю вид, будто переписываю с визитки, которую дал мне врач, его телефон. Там написан просто номер, без имени, поэтому называю контакт «Д-р Доктор».

     Надо было тебе сказать,

     в конце концов произносит Лила.

     Да, надо было,

     отвечаю я. — Но мама умеет убеждать. И она заставила тебя дать слово.

     Некоторые обещания не стоит выполнять,

     Лила понижает голос. — Наверно, глупо было думать, что я смогу просто уйти и исчезнуть из твоей жизни. Мы связаны друг с другом, так ведь?

     Ты не приговорена к тому, чтобы быть со мной,

     сухо говорю я. — Инцидент с моей матерью уладится, ты поговоришь с Даникой и тогда…,

     делаю неопределенный жест рукой.

     Тогда я более или менее исчезну из ее жизни.

     Лила издает резкий смешок. — Наверно, теперь я понимаю, каково тебе было — я повсюду следовала за тобой, умоляла обратить внимание, навязывалась тебе — словно я была твоим наказанием. Кажется, я даже испортила твои отношения с Одри — ну, когда вы пытались помириться.

     По-моему, я их сам испортил.

     Лила хмурится. Сразу видно, она мне не верит. — Но почему, Кассель? Почему ты говорил, что любишь, потом попросил Данику надо мной поработать, чтобы все мои чувства к тебе пропали, а потом опять завел речь о любви? Зачем ты пришел сюда и целовал меня, прижав к стене? Может, просто голову мне морочишь?

     Я… нет! — Хочу сказать что-то еще, как-то оправдаться, но Лила неумолимо продолжает:

     Ты был для меня лучшим в мире другом, но потом вдруг из-за тебя я стала животным в клетке, а ты вел себя так, будто тебе на это плевать. Знаю, у тебя забрали воспоминания, но тогда-то я об этом не догадывалась. И ненавидела тебя. Желала тебе смерти. Потом ты освободил меня из неволи, и, даже не успев с этим свыкнуться, я была вынуждена отчаянно в тебя влюбиться. А теперь, когда вижу тебя, все эти чувства обрушиваются на меня одновременно. И я так больше не могу. Может, ты был прав. Может, было бы лучше, если бы я вообще ничего не чувствовала.

     Не знаю, что ответить. — Прости,

     вот и все, что мне удается выдавить.

     Нет, не надо. Я не требую извинений,

     шепчет Лила. — Хотела бы, чтобы этим все ограничивалось, но нет. Я сейчас хуже любого психа.

     Вовсе нет,

     говорю я.

     Лила смеется:

     Не пытайся меня обмануть.

     Хочется ее обнять, но мешают ее сложенные на груди руки. Вместо этого направляюсь к лестнице. Подойдя к ступенькам, останавливаюсь и оглядываюсь на нее. — Что бы ни случилось, что бы там я ни чувствовал, во что бы ты ни верила — надеюсь, ты всегда можешь считать меня своим другом.

     Уголок ее губ приподнимается:

     Хотелось бы.

     Спускаясь, вижу Захарова — он стоит возле камина и разговаривает с каким-то парнем. Сразу узнаю эти пряди, торчащие над головой, словно рога, и проблеск золотых зубов. Парень глядит на меня темными бездонными глазами и приподнимает безупречно выщипанные дуги бровей.

     Застываю на месте.

     Сегодня он одет не в джинсы и толстовку, как в тот раз, когда я его преследовал по улицам Квинса. На нем лиловая мотоциклетная куртка и джинсы, а в ушах болтаются золотые серьги. Глаза у него подведены черным карандашом.

     Гейдж. Так он тогда назвался.

     Должно быть, Захаров заметил, как мы друг на друга смотрим. — Вы что же, знакомы?

     Нет,

     спешу ответить я.

     Ожидаю, что Гейдж начнет возражать, но нет. — Кажется, я его не знаю. — Он обходит вокруг меня, берет рукой в перчатке меня за подбородок и приближает к себе мое лицо. Он немного ниже меня. Отшатываюсь, сбрасывая его руку.

     Гейдж смеется. — Не мог же я забыть такое лицо!

     Сообщи-ка и Касселю свою новость,

     говорит Захаров. — Кассель, садись.

     Замираю в нерешительности, косясь на лифт. Если побежать, то, скорее всего, удастся до него добраться, но кто знает, как долго будут открываться двери. А если и смогу спуститься на первый этаж, выйти из здания все равно не получится.

     Садись,

     повторяет Захаров. — Я пригласил сюда Гейджа, потому что чем больше думаю, что твой брат работает на федералов, тем больше склоняюсь к мысли, что если это и так, ты будешь его прикрывать. Особенно после того, как я угрожал его жизни. Беру свои слова обратно. Но раз уж выяснилось, что Филип был крысой, думаю, мы оба понимаем, чем нам придется поплатиться, если твой брат сделается стукачом.

     Втягиваю в себя воздух и опускаюсь на диван. В камине мерцает пламя, наполняя огромную комнату странными танцующими тенями. Чувствую, как у меня потеют ладони.

     Лила смотрит вниз, перегнувшись через перила. — Папа! В чем дело? — Ее слова эхом разносятся по просторной гостиной, отражаясь от обшитого деревом потолка и каменного пола.

     Вот, Гейдж заглянул,

     отвечает Захаров. — Насколько я понимаю, на днях у него были какие-то сложности.

     Гейдж поднимает глаза на Лилу и ухмыляется. Интересно, давно ли они знакомы. — Я все сделал, как ты и хотела. Получилось быстро. Всего в одно местечко заглянуть пришлось — сразу его нашел.

     Лицо Лилы в тени. Не поймешь, какое на нем выражение.

     Выходит, с Чарли Уэстом проблем не было? — Спрашивает Захаров.

     Лила начинает спускаться вниз.

     Гейдж презрительно щелкает языком:

     Я ему не дал шанса проблемы устраивать.

     Лила ступает на черно-белый мраморный пол. Ее босые ноги движутся почти бесшумно.

     А Касселю стоит все это слышать?

     Меня вдруг осеняет мысль: а ведь когда-то я считал ее одной из избранных, наделенных магией. Я знал, что есть обычные люди и есть мастера, и мастера куда лучше, чем простые люди. Именно так полагали все жители Кэрни — или, по крайней мере, так мне говорили. Когда я был маленьким, кузен Лилы, лучший друг моего брата, не позволял мне даже приближаться к ней, потому что думал, будто я не мастер.

     Но даже среди мастеров роли бывают разные. Лила унаследует власть Захарова и сможет заказывать убийства, не марая при этом руки. Ей не придется браться за пистолет — можно просто отдавать команды.

     Пусть Гейдж сам расскажет,

     говорит Захаров. — Мы же доверяем Касселю, да?

     Лила поворачивает голову ко мне. Отблески пламени освещают овал ее лица, подчеркивают линию подбородка. — Конечно, доверяем.

     Как-то раз Захаров спросил меня, не возражаю ли я против того, что мне придется выполнять приказы его дочери. Я тогда сказал, что нет. А теперь задумался, каково это на самом деле. Не пришлось бы пожалеть.

     Гейдж откашливается. — Ну, я к нему прикоснулся, а тут какой-то ненормальный доброхот решил погнаться за мной и чуть руку мне не сломал. — Он смеется. — Схватил он, значит, доску, да и выбил у меня пистолет. Еще пара секунд, и он получил бы пулю.

     Изо всех сил стараюсь не реагировать. Изображаю слабый интерес.

     Судя по твоему описанию, он весьма походил на Касселя, да? — Спрашивает Захаров.

     Гейдж кивает, устремив взгляд на меня. Глаза его смеются. — Точно. Черные волосы, смуглая кожа, высокий рост. Красивый. Спер мой пистолет.

     Захаров подходит к Лиле и кладет руку на ее плечи. — Может, это был его брат? Они очень похожи.

     Баррон вовсе не доброхот,

     говорю я.

     Гейдж качает головой:

     Без фотки не скажу, но вряд ли.

     Захаров кивает:

     Рассказывай дальше.

     Чтобы сбежать, пришлось перелезть через забор,

     продолжает Гейдж. — Через пару кварталов меня схватили ребята в штатском. Запихнули в машину, я уж решил, мне каюк, но они сказали, что если скажу им, что произошло, они не станут расследовать убийство.

     И ты рассказал? — Спрашивает Захаров — хотя я вижу, что он уже слышал эту историю и знает ответ.

     Лила высвобождается из объятий отца и присаживается на край дивана.

     Ну, сначала я отказывался, сказал, что я не стукач, но, как выяснилось, им плевать, кто заказал убийство — да и на само убийство плевать. Их интересовал только тот псих-доброхот. Отпустили меня, когда я рассказал о парне, с которым пообщался пару минут. И еще сказал, что он взял мой пистолет.

     У меня как-то странно кружится голова. Будто я падаю с высоты.

     Они хотели знать, знакомы ли мы с ним. Спрашивали, не предъявлял ли он удостоверение федерала. Я ответил, что ни то, ни другое. Когда они отпустили меня на все четыре стороны, я пошел к мистеру Захарову, потому что решил: может, он знает, в чем дело.

     Как-то все это не похоже на моего брата,

     говорю я, стараясь выглядеть как можно спокойнее.

     Лишняя осторожность не помешает,

     отвечает Захаров.

     Пардон, больше ничем помочь не могу,

     говорит Гейдж. — Если что понадобится, зовите.

     Мне тоже пора,

     я встаю. — Так мы закончили?

     Захаров кивает.

     Направляюсь к лифту. Подошвы ботинок отстукивают четкий ритм по каменным плитам пола. Вдруг я слышу, что за мной кто-то идет.

     Погодь,

     говорит Гейдж. — Спустимся вместе.

     Оглядываюсь на Захарова и Лилу — они смотрят на нас. Лила слабо машет мне рукой.

     Захожу в лифт и, когда двери смыкаются, закрываю глаза.

     Убьешь меня? — Спрашиваю я, нарушив повисшее молчание. — Ненавижу ожидание.

     Что? — Когда я открываю глаза, Гейдж хмурится. — Это ведь ты тот самый псих, что на меня напал.

     Ты — мастер смерти,

     вздыхаю я. — Зачем ты это сделал? Почему не выдал меня Захарову?

     Очень надо. Ты же меня отпустил, вот я и вернул должок. — У него резкие, можно сказать точеные черты, но он довольно мускулист. Это сразу видно по его широким плечам. — Только пистолет отдай. Это ж «Беретта» 1943 года. Фамильная ценность. Принадлежал моей бабушке. А она получила его после войны от какого-то любовника-итальянца и подарила мне, когда родители выгнали меня из дома. Пока ехал в автобусе до Нью-Йорка, спал, спрятав его под куртку, которую использовал вместо подушки. Так было спокойнее.

     Киваю:

     Обязательно верну.

     Отдай его Лиле, она передаст,

     отвечает Гейдж. — Слушай, не знаю, чего от тебя хотели те агенты — меня это не касается. Мне не показалось, что ты один из них, а если б из-за меня у тебя возникли проблемы с Захаровым, Лила бы мне спасибо не сказала.

     Хмурюсь:

     О чем это ты?

     Ты же самый младший из братьев Шарп, да? Кассель. Да Лила про тебя все уши прожужжала. — Он ухмыляется, подняв брови. — Вряд ли ты способен оценить, но меня не каждый догонит.

     Смеюсь:

     А ты давно знаком с Лилой?

     Когда мне тринадцать стукнуло, делал одну работенку для ее отца. Ей тогда, кажись, лет двенадцать было. Мы с ней тут же поладили. Забирались в комнату ее матери, примеряли ее одежду, пели перед огромным зеркалом. Собирались даже группу организовать, под названием «Небо над Токио», но ни я, ни она ни на чем играть не умели, да и петь тоже.

     До меня не сразу доходит, что Гейдж говорит о том, что еще ребенком убил кого-то по приказу Захарова. Я потрясен — но потом вспоминаю, что занимался тем же по заданию Антона.

     Тут меня осеняет: а ведь скоро мне снова придется убить, на сей раз по просьбе Юликовой. Юликовой, которая знает, что я уже однажды ей солгал.

     Двери лифта открываются, и у меня падает сердце. Кажется, что земля уходит из-под ног.

     На следующее утро, сразу после утренних объявлений, меня вызывают в кабинет декана Уортона.

     Стою перед его письменным столом полированного дерева, и стараюсь не вспоминать снимки, на которых я его видел: где обнаженная рука Мины лезет за ворот его накрахмаленной белой рубашки. Наверное, у всех есть слабости, но, пожалуй, я не могу быть настолько снисходительным к пожилому преподавателю Уоллингфорда.

     Я никогда особо не интересовался Уортоном. Он декан, в возрасте близком к пенсионному, с клочками тщательно причесанных седых волос на голове. Ко мне он не слишком благоволит, но я же всегда давал ему кучу поводов для неприязни: мои букмекерские дела, снохождение, то, что моя мать — осужденная преступница.

     Мне кажется, что теперь я смотрю на него свежим взглядом. Замечаю полускрытую документами сегодняшнюю газету, открытую на странице с кроссвордом, несколько пометок на полях, сделанных синей ручкой. Вижу под столом крышку от баночки с лекарством и одинокую желтую пилюлю. Но выразительнее всего — дрожь левой руки декана; возможно, это нервный тик, но все равно сразу становится ясно, что он с трудом сохраняет спокойствие.

     Хотел бы я знать, чем же именно он занимался.

     Мистер Шарп, вызов в мой кабинет второй раз за пару никому из учащихся добра не предвещает,

     голос у него строгий и недовольный, как всегда.

     Знаю, сэр,

     старательно изображаю раскаяние.

     Вчера, молодой человек, вы пропустили утренние занятия. Надеялись, это не возымеет последствий?

     Простите, сэр. Я неважно себя чувствовал.

     Вот как? И у вас есть записка от медсестры?

     Я предпочел поспать. Потом, когда мне стало лучше, пришел на занятия.

     Значит, записки нет? — Декан поднимает седые брови.

     Ладно, допустим, Мина — мастер удачи. Допустим, ему не везет в азартных играх. Может, он собирался выйти на пенсию и вдруг осознал — по той или иной причине — что у него недостаточно сбережений. Думаю, он из тех людей, которые, как правило, мыслят прямо и узко. Но честного человека тоже можно довести до белого каления. Финансовый кризис. Кто-то из родственников заболевает, а страховки никак не хватает на лечение. В общем, что-то заставляет его свернуть с истинного пути.

     Мой взгляд прикован к желтой пилюле, лежащей на ковре.

     Нанять мастера удачи проще простого. Вовсе не надо было вовлекать в это ученицу — хотя, пожалуй, Уортон настолько неискушен, что просто не знал, к кому еще обратиться. Но использование заклятья удачи ради выигрыша — весьма сомнительное предложение. Конечно, некоторым удается найти обходные пути, но большинство ипподромов и казино умеют контролировать заклинания удачи.

     Конечно, удача могла понадобиться Уортону и по другой причине. Может, Норткатт увольняется, и он метит на ее место.

     Нет записки,

     говорю я.

     В субботу придете на отработку — со мной, в этом кабинете, Кассель. Вы должны придти сюда в десять утра. Никаких отговорок. Или же получите третье взыскание, на которое так старательно напрашиваетесь.

     Киваю:

     Да, сэр.

     Возможно, пилюля под его столом — самая обычная. Может, аспирин или средство от аллергии. Но подсказок у меня мало, и потому эта очень нужна. Надо бы что-нибудь уронить, но все мелкие вещи, с которыми можно было бы это проделать, остались в сумке. Нет ни ключей, ни ручки — ничего.

     Можете идти,

     говорит мне Уортон, и, не глядя на меня, вручает пропуск. Думаю, а не уронить ли его, но, пожалуй, бумажный листок упадет на пол совсем не там, где мне надо. С бумагой как следует не прицелишься.

     Встаю и делаю несколько шагов к выходу, и тут мне в голову приходит идея. Хотя и не слишком удачная. — Гм, прошу прощения, декан Уортон.

     Он поднимает глаза, хмуря брови.

     Простите, я ручку уронил,

     подхожу к его столу, наклоняюсь и хватаю пилюлю. Уортон отодвигает стул, чтобы лучше видеть, но я быстро распрямляюсь.

     Спасибо,

     спешу к выходу, пока декан не успел опомниться.

     Спускаясь по лестнице, разжимаю ладонь и смотрю на пилюлю. Информацию о лекарстве можно поискать в интернете. Вводишь описание — например, форму, цвет и маркировку — и для сравнения получаешь целую галерею пилюль. Терять на это время мне не приходится, потому что на пилюле напечатано слово «АРИСЕПТ» с одной стороны и «10»

     с другой.

     Я знаю, что это такое: видел рекламу на ночном канале.

     Это препарат для контроля проявлений болезни Альцгеймера.

     Во время обеда Даника ждет меня возле столовой. Она сидит на скамейке, копна каштаново-пурпурных волос обрамляет лицо. Даника машет мне рукой и отодвигает свою пеньковую сумку с книгами, чтобы я мог сесть.

     Откидываюсь на спинку скамьи и вытягиваю ноги. Холодно, надвигается гроза, но пока еще достаточно солнечно, чтобы можно было посидеть и погреться. — Привет,

     говорю я.

     Даника поднимает голову, и я вижу, что волосы скрывали ее покрасневшие и опухшие глаза. От слез на щеках остались полоски соли.

     Лила звонила тебе, да? — Не хочу показаться бесчувственным, но выходит именно так.

     Даника вытирает глаза и кивает.

     Мне очень жаль,

     сую руку в карман, надеясь найти бумажный платок. — Честно.

     Девушка фыркает и прикасается к мобильнику, который лежит на ее коленях, обтянутых клетчатой форменной юбкой. — Минут десять назад я порвала с Барроном. Надеюсь, ты счастлив.

     Да,

     отвечаю я. — Баррон — отвратительный тип. Он же мой брат, уж я-то знаю. Сэм куда лучше.

     Знаю. И всегда знала. — Она вздыхает. — Прости. Я злилась на тебя, а ты был прав. Это несправедливо.

     Баррон психопат. А они умеют убеждать. Особенно если ты из тех девушек, кто считает, будто может перевоспитать парня.

     Точно,

     соглашается Даника. — Наверно, я такая и есть. Хотела ему верить.

     Ясно, тебя притягивает порок,

     говорю я.

     Она отворачивается и смотрит на сумрачное небо, на бесформенные скопления облаков.

     Мне хотелось думать, что у него есть светлые стороны, которые вижу только я. Что в глубине души он хочет любви и ласки, но не знает, как об этом сказать. Я же глупая, да?

     Ну да. У тебя тяга к пороку, но никаких способностей к нему.

     Даника вздрагивает:

     Наверно, я это заслужила. Прости, Кассель, что поверила тому, что ты сказал обо мне. Знаю, ты мне не все рассказал, но…

     Нет,

     вздыхаю я. — Это я веду себя как придурок. Злюсь, потому что видел в тебе человека, который всегда сумеет отличить добро от зла. А такое глупо ожидать от кого-либо. И еще, наверное… Думаю, мы были хорошими друзьями, хотя и огрызались друг на друга без конца.

     Друзья иногда ругаются,

     говорит Даника.

     Может, будет лучше, если я сразу открою карты. Скажи, что тебе наговорил Баррон, и я поведаю тебе чистую правду. Давай, пока я не передумал.

     Потому что потом снова начнёшь врать? — Спрашивает она.

     Не знаю, что будет потом. В этом-то и проблема. — Пожалуй, ничего более правдивого я в жизни не говорил.

     Ты так и не сообщил, что ты за мастер, а вот Лила и Баррон сказали. Я не виню тебя за то, что не посвятил меня в это. В общем-то это секрет, который стоит хранить. А ты правда только весной узнал?

     Ага,

     отвечаю я. — Вообще не считал себя мастером. В детстве я любил мечтать, будто я мастер трансформации. Воображал, что бы мог тогда сделать. Оказалось, что все это почти правда.

     Даника задумчиво кивает. — Баррон сказал, что ты сообщил федеральным агентам… кто ты такой, чтобы с тебя сняли вину за былые преступления.

     Точно,

     говорю я.

     За убийство Филипа, например.

     Значит, вот как думает Баррон? — Качаю головой и смеюсь, хотя мне вовсе не весело. — Что это я убил Филипа?

     Даника смущенно кивает. Не знаю, почему она так напрягается: то ли думает, что я ей скажу, что она идиотка, то ли ждет, будто я враз во всем признаюсь. — Он сказал, что человек, которого обвинили в убийстве Филипа, был к тому времени давным-давно мертв.

     Отчасти это правда,

     говорю я.

     Даника сглатывает.

     Да ладно тебе! Не убивал я Филипа! Просто знаю, кто это сделал, вот и все. И — нет, тебе не скажу, даже если попросишь, потому что ни я, ни Баррон тут ни при чем. Скажем так: на покойника вполне можно было навесить обвинение в убийстве вдобавок к множеству прочих его преступлений. Он был далеко не святым.

     Баррон сказал, что ты его убил — и хранил в морозильнике у себя дома. Что ты — нечто вроде наемного убийцы. Что именно ты убил тех людей — помнишь, из файлов, что ты показал мне после похорон Филипа?

     Я тоже не святой,

     говорю я.

     Даника молчит. В ее глазах я вижу страх, но по крайней мере она не уходит. — Лила все объяснила. Она сказала, что они… что Баррон манипулировал твоей памятью. Ты сам не ведал, что творишь. Не знал, кто ты такой и что с ней случилось.

     Меня терзает эгоистичный интерес: а что еще сказала Лила? Даже не знаю, как уговорить Данику рассказать об этом.

     Он правда держал ее в клетке? — Тихонько спрашивает Даника.

     Ну да,

     отвечаю я. — Работа над памятью — она стирает воспоминания о том, кто ты такой. Если мы — те, кем себя помним, то каково это, когда исчезают целые куски твоей личности? Как ты познакомился с девушкой, что сидит с тобой рядом. Что ты ел вчера на ужин. Отдых с семьей. Учебник по юриспруденции, что ты штудировал на прошлой неделе. Баррон заменял все это первым, что приходило ему в голову. Не знаю, помнил ли он на самом деле кто такая Лила — да и вообще о том, что у него есть кошка.

     Даника медленно кивает и откидывает назад гриву волос. — Я ему сказала, что то, что он сделал — отвратительно. Сказала, что ни за что не прощу за то, что лгал мне. И еще — что он козел.

     Похоже, целую нотацию прочла,

     смеюсь я. — Надеюсь, он был примерно наказан.

     Не стоит надо мной потешаться,

     Даника встает и подхватывает сумку. — Он был очень расстроен, Кассель.

     Проглатываю все, что собирался ей сказать. Что мой брат — неподражаемый лжец. Настоящий принц врунов. Что убежденности, с которой Баррон лжет, мог бы поучиться сам Князь Тьмы, Люцифер.

     Обед почти закончился,

     говорю я вместо всего этого. — Давай-ка перехватим по сэндвичу, пока можно.

     Послеобеденные уроки проходят в сплошном тумане прилежного конспектирования и контрольных. Чашка, что я сделал на занятии по керамике, выходит из печи целехонькой, и я добрых сорок минут расписываю ее грязно-красной краской, поверх которой большими черными буквами пишу: «Проснись и вой».

     Перед тренировкой заглядываю к доктору Стюарту — он у себя в кабинете. Хмурится при виде меня.

     В этом семестре вы у меня не занимаетесь, мистер Шарп,

     судя по тону, он явно считает, что это к лучшему для нас обоих. Поправляет очки в черной оправе. — Надеюсь, вы пришли не затем, чтоб упрашивать меня изменить выставленные ранее оценки? Я придерживаюсь мнения, что ученик, пропускающий столько уроков, как пропускали вы, не может даже…

     Мина Лэндж просила меня заглянуть к вам и кое-что передать,

     достаю из рюкзака бумажный пакет.

     Я не то чтобы думаю, будто доктор Стюарт причастен к шантажу или как-то связан с Уортоном или Миной. Просто хочу проверить все возможные варианты.

     Учитель складывает руки на груди. Сразу видно, что он злится — еще бы, я не дал ему в очередной раз прочесть лекцию о том, что ученики, которые были отстранены от учебы за прогулки по крыше, должны как минимум посещать дополнительные занятия летом.

     Мина Лэндж тоже у меня не учится, мистер Шарп.

     Значит, это не вам?

     А что это такое? — Спрашивает Стюарт. — Даже не представляю, что она могла мне передать.

     Хотите, чтоб я посмотрел? — Стараюсь делать вид, что ничего не знаю. Просто туповатый посредник.

     Он презрительно разводит руками. — Да, будьте любезны — и, пожалуйста, не отнимайте мое время.

     Открываю сумку, превратив это в настоящий спектакль. — Похоже, какая-то научная статья и книга. Ой, это для мистера Найта. Простите, доктор Стюарт. А мне казалось, она назвала ваше имя.

     Ну что ж, думаю, она с радостью доверила вам доставку.

     Ей нездоровится. Поэтому и не смогла принести сама.

     Он вздыхает — словно задается вопросом: за что ему такое наказание, вечно находиться в обществе тех, кто ниже его по интеллектуальному развитию. — До свидания, мистер Шарп.

     Может, он и неприятный тип, этот Стюарт, но точно в жизни никого не шантажировал.

     Я люблю бегать. Мне нравится, что даже во время марафона можно думать только о том, как ноги топают по земле да горят мускулы. Ни страха, ни вины. Можно просто бежать вперед со всей возможной скоростью, и никто не в силах тебя остановить. Люблю чувствовать холодный ветер, дующий в спину, и горячий пот на лице.

     Бывают дни, когда во время бега я полностью отрешен. А иногда никак не могу избавиться от мыслей, все прокручиваю что-то в голове.

     Сегодня я пришел сразу к нескольким заключениям.

     Первое: никто не шантажирует Мину Лэндж.

     Второе: Мина Лэндж — мастер физического воздействия, пытающийся избавить Уортона от болезни Альцгеймера.

     Третье: поскольку болезнь Альцгеймера неизлечима, она так и будет работать над ним, и, следовательно, ей будет становиться все хуже и хуже, а вот он останется на прежнем уровне.

     Четвертое: сколько бы Мина ни лгала, вероятно, она действительно в беде.

     Когда я вхожу в комнату, Сэм, лежащий на кровати, поднимает на меня глаза. Я завернут в полотенце, только что из душа.

     Рядом с Сэмом рассыпан ворох буклетов — колледжи, один из которых по мнению родителей он должен выбрать. Ни в одном из них нет факультета, где учат созданию спецэффектов. Ни в одном из них Сэму не позволят делать своими руками резиновые маски. Все они принадлежат к «Лиге Плюща» (ассоциация восьми частных американских университетов, расположенных в семи штатах на северо-востоке США — прим. перев.). Браун. Йель. Дартмут. Гарвард.

     Привет,

     говорит Сэм. — Слушай, я тут вчера за обедом с Миной поговорил. Она очень извинялась. В общем и целом признала, что ты прав. Что она хотела с нашей помощью шантажировать Уортона.

     Ну да? — Принимаюсь искать спортивные штаны, в конце концов нахожу их под кучей другой одежды в самом низу шкафа. Одеваюсь. — А она не сказала, зачем ей деньги?

     Сказала, что хочет уехать из города. Я не очень-то понял, но вроде как в сделке между нею и Уортоном есть посредник. И этот тип не хочет ее отпускать, так что ей придется смываться. Как думаешь, может, это ее отец или мать?

     Нет,

     думаю о Гейдже, о себе самом, о Лиле и о том, что сказала миссис Вассерман, когда я сидел у нее на кухне: «Многим детям приходится жить на улицах, вступать в криминальные семьи и продаваться богатеям». — Вряд ли это ее родители.

     Думаешь, мы можем ей помочь? — Спрашивает мой друг.

     Во всем этом слишком много неувязок, Сэм. Если ей нужны деньги, шантажировала бы Уортона сама.

     Но она же не может. Она боится его.

     Вздыхаю. — Сэм…

     Ты едва не сорвал с нее парик на глазах у изумленной публики. Не думаешь, что нужно как-то загладить вину? И потом, я ей сказал, что сыскное агентство «Шарп и Ю» от дела пока не отказалось. — Он улыбается, и я рад, что ему удалось отвлечься. Снова думаю о том, нравится ли ему Мина. Очень и очень надеюсь, что нет.

     По-моему, она больна, Сэм,

     говорю я. — Наверное, лечит Уортона и оттого болеет.

     Тем более стоит ей помочь. Скажи декану, что он должен дать ей деньги. Объясни ситуацию. Ну, знаешь, дай понять, что она не одна. Уортон сам ее в это втянул. У нас и фотографии имеются.

     Она водила нас за нос,

     говорю я. — Возможно, и водит за нос и сейчас.

     Да брось ты, Кассель. Она — прекрасная дама в беде.

     Конечно, в беде,

     чешу шею — порезался, пока брился. — Слушай, в субботу у меня отработка у Уортона. Он будет в кабинете один. Может, тогда и удастся с ним поговорить.

     А вдруг Мина не может ждать до выходных?

     Будем решать проблемы по мере поступления,

     открываю свой ноут. — Да, а что это за буклеты?

     А,

     говорит Сэм. — Я должен подать заявки в колледжи. А ты как, собираешься?

     Мне нужно спланировать заказное убийство,

     подключаюсь к школьной беспроводной сети и запускаю поисковик. — Знаю. Странно, да?

     Кассель Шарп: несовершеннолетний убийца,

     Сэм качает головой. — Прямо хоть комикс издавай.

     Усмехаюсь. — Только если будешь моим коротышкой-корешем в спортивном костюме.

     Коротышкой? Да я выше тебя! — Сэм садится, и пружины кровати стонут, подтверждая его правоту.

     Улыбаюсь ему:

     В моем комиксе — нет.

     Убивать кого-то — все равно, что кого-то обманывать. Требуются примерно одни и те же навыки.

     Может, федералы и собираются держать меня в неведении, но вот я-то должен следовать собственному чутью. Если что-то пойдет не по плану, мне придется импровизировать. А для этого необходимо тщательно изучить свою жертву.

     Паттон — фигура общественная. Узнать подробности его жизни совсем не трудно — они подробно разбираются в прессе, все его ошибки подмечены его противниками. Разглядываю его фотографии, пока каждая черта его лица не становится мне знакомой, пока не замечаю границу грима на шее, пока не вижу, как он зачесывает редкие седые волосы и одевается в тон содержанию своих речей. Смотрю на снимки: на них он дома, на гонках, целует младенцев. Сосредоточенно изучаю колонки новостей и сплетен, а также ресторанные рейтинги, чтобы понять, с кем он встречается (очень и очень со многими), какую еду предпочитает (спагетти Болоньезе), что обычно заказывает на ужин (яичница с тонким кусочком поджаренного белого хлеба и сосиски из индейки), и даже какой пьет кофе (со сливками и сахаром).

     Его охрану я тоже исследую. Обычно при нем двое телохранителей, которые повсюду его сопровождают. Не всегда одни и те же — но у них у всех сломанные носы и кривые улыбочки. Я нашел несколько статей о том, что Паттон на деньги налогоплательщиков нанимает в охранники бывших мафиози — людей, которым он лично даровал помилование. Без них он и шагу не ступает.

     Просматриваю несколько роликов на YouTube — Паттон разглагольствует о теории заговора, мастерах и сильном правительстве. Вслушиваюсь в его легкий акцент, в то, как он старается отчетливо выговаривать слова, как делает паузу перед тем, как сказать то, что представляется ему особенно важным. Смотрю, как он жестикулирует, протягивая руки к зрителям, словно надеется заключить их в свои объятия.

     Звоню маме и, притворившись, будто мне интересно, каким образом ей удалось пробраться в жизнь Паттона, узнаю еще кое-какие подробности. Например, где он покупает костюмы (Бергдорф — у них есть его мерки, так что он может просто позвонить и заказать отлично сидящий костюм прямо к выступлению). Какие языки он знает (французский и испанский). Какое лекарство принимает (капотен и крохотную дозу аспирина). Как он ходит, перекатываясь с пятки на носок, отчего задники его обуви снашиваются в первую очередь.

     Наблюдаю, смотрю, слушаю и читаю, пока мне не начинает казаться, будто губернатор Паттон стоит за моим плечом и шепчет на ухо. Ощущение не из приятных.

     Вечером в пятницу, когда я возвращаюсь с занятий, телефон, лежащий в кармане форменных брюк, начинает вибрировать. Вынимаю его, но номер не определяется.

     — Алло, говорю я.

     — Мы приедем за тобой завтра вечером, — говорит Юликова. — Освободи время. Мы хотим выехать в шесть часов.

     — Что-то не так. Совершенно не так. — Вы же говорили, что все запланировано на следующую среду, а не на эту субботу.

     — Прости, Кассель, — отвечает Юликова. — Планы меняются. Необходимо подстроиться под обстановку.

     Понижаю голос:

     Слушайте, если дело в том, что я гнался за мастером смерти — простите, что не рассказал вам про пистолет. Я знаю, что вы знаете. Я просто запаниковал. Пистолет все еще у меня. Я с ним ничего не делал. Могу принести вам.

     Не следовало бы приносить его Юликовой. Я обещал отдать его Гейджу.

     Надо бы отдать его Юликовой. Надо было сразу так и сделать.

     Она долго молчит. — Это был не самый разумный поступок.

     Знаю,

     говорю я.

     Может, тогда завтра вечером отдашь пистолет, и будем считать, что вышло недоразумение.

     Хорошо. — Мое беспокойство растет, хотя я и не могу сказать, почему именно. Просто тон у Юликовой какой-то странный. Такой, что мне кажется, будто она уже отстранилась от происходящего.

     Удивительно, что проделка с пистолетом так легко сходит мне с рук. И это тоже как-то неправильно.

     Я тут читал о Паттоне,

     говорю я, чтобы поддержать беседу.

     Поговорим об этом, когда мы за тобой заедем,

     тон у Юликовой теплый, но я все равно улавливаю в нем отстраненность.

     При нем всегда телохранители. Крепкие ребята. Интересно, как мы сумеем проскользнуть мимо них.

     Уверяю тебя, Кассель, у нас есть люди, способные уладить этот вопрос. Твоя роль очень важная, но небольшая. Мы обязательно позаботимся о тебе.

     Сделайте милость,

     стараюсь, чтобы охвативший меня гнев хотя бы отчасти звучал в моем ответе.

     Юликова вздыхает:

     Прости. Ну конечно, ты волнуешься. Мы понимаем, какому риску ты себя подвергаешь, и очень за это признательны.

     Жду.

     Один из них у нас на окладе. Он задержит другого охранника, чтобы ты успел сделать все, что требуется. И подстрахует тебя.

     Ладно,

     говорю я. — До встречи в Уоллингфорде. Позвоните, когда приедете.

     Постарайся не волноваться,

     говорит Юликова. — До свидания, Кассель.

     Закрываю телефон

     сердце бешено бьется, желудок сжимается. Нет ничего хуже, чем это пронизывающее и бесформенное ощущение ужаса — до того момента, пока не станет ясно, чего именно ты так страшился. Когда ты понимаешь, что все это не плод твоей фантазии. Когда видишь реальную опасность.

     Федералам не нужно, чтобы я убрал Паттона. Я вообще им не нужен. Если один из охранников у них на жаловании, им ничего не стоит в любой момент избавиться от губернатора.

     Сажусь на ступеньки возле библиотеки и звоню Баррону.

     Когда он отвечает, на заднем плане слышен шум уличного движения. — Тебе что-то нужно? — Похоже, брат раздражен.

     Да ладно тебе,

     я тоже не могу сказать, что доволен им. — И нечего на меня злиться. Неужели думал, что я не смогу убедить ее, что ты лжешь, если это так и было?

     Значит, поиздеваться звонишь? — Спрашивает Баррон.

     Юликова перенесла дату, и у нее уже есть там свой человек. Причем у него куда больше возможностей сделать дело, чем у меня. Тебе не кажется, что это подозрительно?

     Возможно,

     говорит он.

     И тот мастер смерти, за которым я гнался. Ее люди подобрали его после этого, чтобы проверить, не наврал ли я в чем.

     А ты врал?

     Ага. Я кое-что взял у того парня и… ну, типа отпустил его. Она об этом знала, но ничего не сказала.

     Это действительно странно. Похоже, ты облажался. Обломись, Кассель. Похоже, федералы тебе вовсе не друзья.

     Он вешает трубку, а я слушаю тишину.

     Не знаю, чего еще я ожидал.

     Долго сижу на лестнице. Не иду на тренировку. Не иду на ужин. Просто кручу в руках телефон, пока до меня не доходит, что в конце концов придется куда-то идти.

     Набираю номер Лилы. Не надеюсь, что ответит — но она отвечает.

     Нужна твоя помощь,

     говорю я.

     Не думаешь, что мы уже достаточно помогали друг другу? — Тихо произносит она.

     Мне необходимо хоть с кем-то кое-что обсудить.

     Только не со мной.

     Делаю глубокий вдох. — Я сотрудничаю с федералами, Лила. И у меня проблемы. Большие проблемы.

     Только куртку надену,

     говорит она. — Скажи, где тебя найти.

     Договариваемся встретиться в старом доме. Беру ключи, иду к машине.

     Когда Лила открывает дверь, я сижу на темной кухне. Вспоминаю аромат отцовских сигарилл, думаю о том, каково это

     быть ребенком, когда у тебя нет особых проблем.

     Она щелкает выключателем, и я, моргая, поднимаю на нее глаза.

     Все нормально? — Лила подходит к столу и кладет руку в перчатке на мое плечо. На ней черные джинсы в обтяжку и потрепанная кожаная куртка. Светлые волосы сверкают, словно золотая монета.

     Качаю головой.

     А потом рассказываю ей все — о Паттоне, о Мауре, о том, что хотел стать хорошим человеком, но ничего не вышло, о том, что следил за нею в тот день, когда, сам не знаю, зачем, погнался за Гейджем, о Юликовой и о пистолете. Все.

     К тому времени, когда я умолкаю, она сидит на стуле, положив подбородок на сложенные руки. Куртку она скинула.

     Ты очень на меня злишься? — Спрашиваю я. — Ну, то есть, как сильно, по шкале от одного до десяти, где один — дать мне пинка, а десять — бросить акулам?

     Но Лила качает головой:

     За то, что ты следил за мной, пока я заказывала убийство, а потом видел, как Гейдж выполнил заказ? За то, что ты сотрудничаешь с органами правопорядка, а, возможно, и работаешь на них? За то, что скрывал от меня все это? Меня все это не радует. А тебя это очень волнует — то, за чем ты меня застал?

     Не знаю,

     отвечаю я.

     Думаешь, у меня ледяная кровь? — Она задает этот вопрос как ни в чем не бывало, но я понимаю, как важен для нее ответ.

     Интересно, каково это — вырасти в семье криминального авторитета:

     Ты всегда знала, кем тебе придется стать, вот и стала.

     Помнишь, еще в детстве,

     на губах ее появляется тень улыбки, которая, впрочем, никак не вяжется со взглядом,

     ты думал, что я буду заключать сделки, наживать врагов, подставлять и лгать. Ты говорил, что уедешь из страны, будешь путешествовать по свету. А теперь ввязался в подобные дела.

     Выходит, я ошибался.

     Ты уже давно ведешь эту игру, Кассель. Долгую и опасную игру.

     Не думал, что все так обернется. Приходилось то одним заняться, то другим. Наводить порядок. Кто-то ведь должен был помочь Мауре, и в курсе был только я, так что мне ничего другого и не оставалось. А потом пришлось не дать Баррону примкнуть к Бреннанам. И еще нужно было самому прекратить…,

     тут я умолкаю, потому что не в силах договорить. Я просто не в силах сказать, что мне нужно было унять свое стремление быть с нею. Как я был близок к тому, чтобы с ним не совладать.

     Ладно, завязывай,

     Лила с силой машет руками — словно такие очевидные вещи и говорить-то не стоило. — Ты сделал все, что считал нужным сделать, но у тебя пока остался выход, так и выходи. Брось федералов. А если они откажутся тебя отпустить, пустись в бега. Я помогу. Поговорю с отцом. Посмотрим, может, он сумеет как-то облегчить ситуацию с твоей матерью — хотя бы до тех пор, пока ты со своими делами не разберешься. Не позволяй им манипулировать тобой.

     Не могу я завязать,

     отворачиваюсь и смотрю на облезающие обои над мойкой. — Не могу. Дело слишком важное.

     Настолько, что ты готов рискнуть жизнью непонятно ради чего?

     Неправда. Я вовсе не…

     Но ты в этом не виноват. Черт возьми, в чем, по-твоему, ты настолько провинился, что плюешь на самого себя? — Лила повышает голос; она встает, обходит стол и толкает меня в плечо. — Почему ты решил, что должен решать чужие проблемы — даже мои?

     Нипочему,

     качаю головой и отворачиваюсь.

     Из-за Джимми Греко, Антанаса Калвиса и остальных? На самом деле я их знала, негодяи были редкостные. Без них мир стал лучше.

     Не пытайся меня утешить,

     говорю я. — Ты же знаешь, я этого не заслуживаю.

     Почему не заслуживаешь? — Кричит Лила — можно подумать, что слова рвутся откуда-то из глубины ее живота. Ее рука сжимает мое плечо, она старается заставить меня посмотреть на нее.

     Но я не смотрю.

     Ты,

     говорю я, вставая. — Из-за тебя.

     Некоторое время мы оба молчим.

     То, что я сделал…,

     начинаю я, но нормально закончить фразу никак не получается. Начинаю снова:

     Я не могу себя простить… и не хочу себя прощать.

     Опускаюсь покрытый линолеумом пол и произношу слова, которых в жизни не говорил:

     Я убил тебя. Я помню, как убивал тебя. Я тебя убил. — Эти слова опять, опять и опять срываются с моих губ. Голос дрожит. Дыхание прерывается.

     Но я жива,

     Лила опускается на колени, так, что мне приходится смотреть на нее, видеть ее. — Я же здесь.

     Делаю глубокий судорожный вдох.

     Мы живы,

     говорит она. — У нас получилось.

     Мне кажется, что я сейчас распадусь на части. — Я ведь облажался по полной, да?

     Теперь очередь Лилы избегать моего взгляда. — Я бы не позволила Данике поработать надо мной,

     говорит она медленно и осторожно, так подбирая слова, будто, если хоть одно из них окажется неверным, все погибнет. — Но я не прекращала тебя любить. Потому что всегда тебя любила, Кассель. Еще с детства. Ты должен помнить: я разгуливала в нижнем белье на собственном дне рождения.

     У меня невольно вырывается смех. Прикасаюсь к уху, которое она тогда проколола — дырочка уже заросла — и пытаюсь представить себе мир, в котором не я один испытываю чувства. — Не думал, что это значило…

     Потому что ты идиот,

     говорит Лила. — Полный идиот. Когда чары рассеялись, я не могла допустить, чтобы ты понял, что у меня по-прежнему остались чувства. Я думала, что они вообще были только у меня.

     Лила переплела пальцы и с силой их сжимает; кожа перчаток туго натянута на костяшках. — Ты был добрым. Всегда был добрым. Я решила, что ты притворяешься, будто любишь меня — а потом больше не смог притворяться. А я не могла допустить, чтоб ты думал, что в этом все еще существует необходимость. Поэтому, думая о тебе, я втыкала себе в руку ножницы или ручки — что находила. Пока ты не попадался мне на глаза, я могла сосредоточиться на этой боли. Но при этом все равно хотела видеть тебя.

     Я не притворялся, Лила,

     говорю я. — Никогда. Знаю, как все это выглядело — то, что я попросил Данику заставить тебя ничего не чувствовать. Но я поцеловал тебя до того, как узнал, что наделала моя мать, помнишь? Поцеловал, потому что очень долго хотел это сделать.

     Лила качает головой:

     Не знаю.

     В ту ночь, в твоей комнате в общежитии… Лила, ты была под действием чар,

     говорю я. — А мне было почти наплевать на это. Было здорово, потому что ты вела себя так, будто действительно испытывала ко мне чувства, и мне приходилось постоянно себе напоминать, что все не взаправду — и порой меня переполнял восторг. Мне хотелось скрыть, как мне стыдно. Я понимал, что это неправильно, но все равно не мог остановиться.

     Ничего,

     говорит Лила. — Это ничего.

     Но я бы ни за что не стал…

     Знаю, Кассель,

     произносит она. — Мог бы и объяснить.

     И что бы я сказал? Что правда хочу быть с тобой? — Спрашиваю я. — Что просто не могу доверять самому себе? Что я…

     Лила склоняется ко мне, и ее губы прикасаются к моим. Еще ни разу в жизни я так не радовался тому, что меня заставили умолкнуть.

     Закрываю глаза, потому что даже видеть ее сейчас — это слишком.

     Чувствую себя человеком, жившим на хлебе и воде и внезапно попавшим на пир. Или так, будто меня так долго держали в темноте, что я начал бояться света. Сердце так бьется, что готово выпрыгнуть из груди.

     Мягкие губы Лилы скользят по моим. Я тону в одном поцелуе за другим. Мои пальцы движутся вдоль ее щеки, к ложбинке на шее, и Лила стонет, прижавшись к моим губам. Кровь бурлит, собираясь внизу живота.

     Лила проворно развязывает мой галстук. Отстраняюсь, чтобы взглянуть на нее — она улыбается и одним ловким движением вытягивает его из-под воротника.

     Поднимаю брови.

     Лила, смеясь, поднимается с пола и протягивает мне руку, чтобы помочь встать. — Давай,

     говорит она.

     Я встаю. Почему-то рубашка выбилась из-за пояса брюк. Потом мы снова целуемся, и, спотыкаясь, поднимаемся по лестнице. Лила останавливается, чтобы сбросить ботинки, держась за меня и за стену. Сбрасываю пиджак.

     Лила,

     говорю я, но больше слов не нахожу, потому что она начинает расстегивать мою белую рубашку.

     Рубашка падает на пол в коридоре.

     Вваливаемся в мою спальню, в которой я тысячи раз представлял себе ее, где думал, что потерял ее навеки. Теперь эти воспоминания кажутся расплывчатыми, их важность затмевает проворная рука Лилы, затянутая в прохладную кожу, которая ласкает мой живот и напряженные мышцы плеч. Шумно втягиваю в себя воздух.

     Лила делает шаг назад, чтобы зубами стянуть с себя перчатку. Перчатка падает на пол, и я провожаю ее глазами.

     Ловлю обнаженную руку Лилы, целую пальцы — и Лила удивленно поднимает на меня глаза. Покусываю основание ладони, и она испускает стон.

     Когда я тоже снимаю перчатки, руки у меня дрожат. На языке чувствую вкус ее кожи. Меня трясет, как в лихорадке.

     Если завтра придется умереть, когда за мной придут федералы, то это станет моим последним желанием. Это. Вид ее ресниц, трепещущих на щеках, когда ее глаза закрыты. Пульс на ее горле. Ее дыхание на моих губах. Все это.

     Мне приходилось быть с девушками, которые мне нравились, и с теми, к кому я был равнодушен. Но я еще ни разу не был с той, кого люблю больше всего на свете. Я ошеломлен этим, переполнен страстным желанием, чтобы все было как надо.

     Мои губы спускаются по ее шее и движутся вдоль шрама. Ее ногти впиваются в мою спину.

     Лила высвобождается, чтобы стянуть через голову блузку, и швыряет ее на пол. Лифчик у нее голубой, украшенный кружевными бабочками. Потом она возвращается в мои объятья, губы ее раскрываются, кожа невероятно мягкая и теплая. Глажу ее обнаженными руками, и ее тело изгибается, прижимаясь ко мне.

     Дрожащими пальцами она расстегивает мой ремень.

     Ты уверена? — Спрашиваю я, отстраняясь.

     В ответ она делает шаг назад, заводит руки за спину и расстегивает лифчик, бросив его рядом с рубашкой.

     Лила,

     беспомощно мямлю я.

     Кассель, если заставишь меня объясняться, я тебя убью. В буквальном смысле. Придушу твоим же галстуком.

     Кажется, он остался внизу,

     изо всех сил стараюсь вспомнить, что же я хотел сказать, а Лила подходит ко мне и снова принимается целовать. Ее пальцы ерошат мои волосы, притягивая меня к себе.

     Несколько быстрых шагов, и мы валимся на кровать, сбросив на пол подушки.

     У тебя что-нибудь есть? — Спрашивает Лила в мое плечо; ее обнаженная грудь прижимается к моей. Каждое слово заставляет меня содрогаться; с трудом удается сосредоточиться…

     Но все равно не сразу удается понять, что она имеет в виду. — В бумажнике.

     Знаешь, я не слишком часто этим занималась,

     голос ее дрожит, словно она вдруг занервничала. — Как бы всего однажды.

     Можем остановиться,

     я замираю и делаю судорожный вдох. — Мы должны…

     Если остановишься,

     отвечает Лила,

     я тоже тебя убью.

     И я продолжаю.

     Проснувшись, вижу солнечные лучи, проникающие сквозь грязные стекла. Вытягиваю обнаженные пальцы, ожидая, что они прикоснутся к теплой коже, но вместо этого натыкаюсь на скомканное одеяло. Лила уже ушла.

     «Я всегда любила тебя, Кассель».

     Моя кожа живет воспоминанием о ее ладонях. Потягиваюсь, разминая кости. Такой свежей головы у меня еще в жизни не было.

     Улыбаясь, разглядываю потрескавшуюся штукатурку на потолке и представляю себе, как Лила, крадучись, выходит из комнаты, пока я сплю. Задерживается на миг, чтобы поцеловать меня, ни оставив ни записки, ни чего того, что обычно оставляют в таких случаях. А как же иначе? Она не хотела показаться сентиментальной. Оделась в ванной, побрызгала на лицо водой. Держа в руках ботинки, в одних чулках бежит по лужайке. Украдкой возвращается в роскошный пентхауз, пока ее отец, криминальный гений, не заподозрил, что его дочь провела ночь в доме у парня. В моем доме.

     Не могу удержаться от улыбки.

     Она любит меня.

     Теперь, пожалуй, можно спокойно умереть.

     Иду в спальню родителей, роюсь в вещах и нахожу видавшую виды кожаную сумку, в которую складываю пару футболок и самые нелюбимые свои джинсы. Паковать то, что мне нравится, нет смысла, потому что я понятия не имею, куда Юликова меня повезет — и увижу ли я еще раз все эти вещи. Бумажник и удостоверение засовываю под матрас.

     Задачи у меня простые — выяснить, не собирается ли Юликова меня подставить, сделать дело, чтобы Паттон больше не смог вредить маме, и вернуться домой.

     А потом, пожалуй, видно будет. Никаких бумаг я не подписывал, так что официальным членом организации не являюсь. Можно уйти, если захочу. По крайней мере, мне так кажется. Ведь речь идет о федеральном правительстве, а не о криминальном семействе с клятвами на крови и метками на горле.

     Конечно, хоть я и не агент, мне все равно придется иметь дело с теми, кому просто необходим имеющийся у меня талант.

     Представляю себе, как после школы стану жить сам по себе в Нью-Йорке, буду работать официантом и поздно ночью встречаться с Лилой за чашкой кофе. И никто не будет знать, кто я. Никто не будет знать, на что я способен. Будем приходить в мою крошечную съемную квартиру, пить дешевое вино, смотреть черно-белые фильмы и сетовать на свою работу. Лила расскажет мне о мафиозных войнах и о разных прочих подобных вещах, а я…

     Качаю головой, удивляясь самому себе.

     Вместо того, как погружаться в мечты о невозможном будущем, лучше пойти на отработку. В противном случае не удастся даже закончить Уоллингфорд.

     Взглянув на часы на своем телефоне, вижу, что у меня есть примерно полчаса. Этого хватит, чтобы вернуться в общежитие, забрать Сэма и решить, что же мы скажем от лица Мины. Времени в обрез, но больше и не надо.

     Иду к машине, закинув на плечо сумку, и тут звонит мобильник.

     Это Баррон. Открываю телефон. — Привет,

     удивленно говорю я.

     Брат старается говорить отстраненно:

     Я тут кое-что нарыл.

     Останавливаюсь, прислоняюсь к капоту «Бенца», зажав в кулаке ключи:

     И что же именно?

     Когда ты мне рассказал о дельце с Паттоном, я уговорил одну подругу одолжить мне удостоверение и порыл ся в кое-каких файлах. Ты был прав. Это подстава, Кассель. Тебя должны накрыть.

     Холодею с головы до ног:

     Меня хотят арестовать?

     Баррон смеется:

     Самое смешное в том, что тебе дадут превратить Паттона в тостер или еще во что — чтобы прикрыть собственные огрехи. А потом, типа, появятся с оружием наготове — можно подумать, Паттон съехал с катушек не по их вине. Сами же наворотили.

     Смотрю на лужайку. С деревьев облетели почти все листья, остались лишь голые стволы да черные ветки, тянущие к небу длинные пальцы бесконечных рук. — О чем это ты?

     Подручные Паттона позвонили федералам, едва прознали, что мама над ним поработала. Не будь она такой растяпой, ты не попал бы в беду.

     У нее просто не было времени на то, чтоб сделать все как следует,

     говорю я. — И вообще, политика — не ее стихия.

     Ну да, в общем, я вот о чем: я прочитал отчеты — целая сага о долбанном провале. Когда помощники Паттона позвонили федералам, то пригласили санкционированного правительством мастера эмоций, чтобы «подправить» губернатора. Но, видишь ли, в правительстве навалом ГИГИшных придурков, которых научили использовать свои способности лишь в самом крайнем случае, так что присланный ими агент не особо знал, как это делается.

     Он поработал над Паттоном, чтобы тот ненавидел и боялся маму, полагая, что эти сильные чувства сотрут все, что она сделала. Но вместо этого Паттон стал совершенно неуправляемым. То есть вообще никаким. Сплошные вспышки гнева и истерические рыдания.

     С содроганием думаю о том, каково это, когда тебе внушают два противоположных чувства одновременно. Когда понимаю, что именно об этом просил Данику, становится еще хуже. Любовь и безразличие, борющиеся друг с другом. Не знаю, что могло случиться. Думать об этом — все равно что заглядывать в бездонную пропасть, в которую чудом не шагнул впотьмах.

     Баррон продолжает:

     Теперь главное, что нужно для принятия второй поправки — заставить мастеров, являющихся видными членами общества, ее поддержать. Видные члены общества вызываются добровольцами на проведение проверки, и тогда все остальные имеют бледный вид, но зато программа выигрывает. Безопасно. Гуманно. Проблема в том, что Паттон решил, что настало время стать безумным. Он уволил всех, у кого результат теста окажется положительным. А потом начал просить госслужащих, чтобы они тоже проверились. Ухитрился неслабо на них надавить. Хотел, чтоб распустили те отделы, в которых работают агенты с повышенным уровнем гипергаммаизлучения.

     Вроде подразделения Юликовой,

     думаю о ней и об агенте Джонсе. — Но над ними у Паттона власти нет.

     Говорю же тебе, это просто комедия ошибок,

     заявляет Баррон. — Конечно, он ничего не может поделать. Но может угрожать, что расскажет прессе, как над ним поработали против его воли. И, как по-твоему, поступил в такой ситуации премудрый Командный Бог?

     Понятия не имею,

     отвечаю я. Телефон вибрирует — поступил еще один звонок — но я его игнорирую.

     Они отправили еще одного мастера эмоций, чтобы тот исправил все, что сотворил с мозгами Паттона первый.

     Могу поспорить, все получилось,

     смеюсь я.

     Ага, как же. Паттон его убил. Вот так все и получилось.

     Убил? — Поскольку это Баррон, он, возможно, если и не лжет, то несколько преувеличивает. Но его рассказ проливает свет на то, что не рассказала мне Юликова. История Баррона — путанная, полная ошибок и случайных совпадений. Сам будучи лжецом, отлично знаю, что ложь высшей пробы всегда проста и ненавязчива. Просто та реальность, какую мы желали бы видеть.

     Ну да,

     отвечает Баррон. — Агента звали Эрик Лоуренс. Женат. Двое детей. Паттон задушил его, когда понял, что агент пытается над ним работать. Здорово, да? Так что теперь на совести федералов губернатор-убийца, а высшее начальство велит им привести весь этот бардак в божеский вид, пока не разразился крупный скандал.

     Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю. — Ну, трансформирую я Паттона, и что дальше? Наверно, меня арестуют. Мотивы у меня есть — благодаря маме. Потом посадят в тюрьму. Какой в этом прок, если они хотят, чтобы я на них работал? В тюрьме это никак не получится — по крайней мере, возможности будут весьма ограничены. Трансформировать других заключенных. Превращать сигареты в золотые слитки.

     Отличная идея, Кассель,

     хвалит Баррон. — Но ты ничего не понимаешь. Им не просто нужен козел отпущения — как только ты станешь преступником, которого уже не защищает та сделка о неприкосновенности, тебя лишат гражданских свобод. Тебя будут контролировать. Полностью. Они получат оружие, которое так жаждут заиметь.

     А ты выяснил, где состоится покушение? — Спрашиваю я, открывая дверцу машины. Меня охватывает оцепенение.

     В понедельник, выступление в окрестностях Кэрни, на месте бывшего концлагеря. Рядом поставят шатры. Федералы привлекут кучу охраны, но что с того, Кассель? Ты туда не поедешь.

     Однако придется ехать. Если откажусь, Паттон останется безнаказанным, а мама пострадает. Может, моя мать и не святая, но все равно лучше, чем он.

     И еще я не хочу, чтобы безнаказанными остались и федералы.

     Поеду,

     говорю я. — Слушай, спасибо за помощь. Знаю, ты вовсе не обязан был, но это очень кстати — надо же знать, во что именно я ввязываюсь.

     Отлично, езжай. Покажись и провали дело. И что они сделают — устроят тебе хорошую выволочку? Все ошибаются. Все равно ты вечно лажаешься.

     Меня просто подставят еще раз,

     говорю я.

     Но теперь ты предупрежден.

     Я уже был предупрежден,

     отвечаю. — И по-прежнему не понимаю, что происходит. Потом, кто-то же должен остановить Паттона. У меня есть такая возможность.

     А то,

     говорит брат. — Кто-то должен. Но не тот, кого подставили. Не ты.

     Федералы мне пригрозили, что, если откажусь, они займутся мамой. Лучше уж так — ведь Паттон ее убьет. Уже пытался.

     Чего? Как это?

     В нее стреляли, а она не захотела сообщать нам. Я бы и раньше тебе сказал, но когда мы разговаривали в прошлый раз, ты ни с того ни с сего бросил трубку.

     Но Баррон не обращает внимания на мои слова. — Она цела?

     Думаю, да. — Пристегиваю ремень безопасности. Потом, со вздохом, включаю зажигание. — Слушай, мы должны что-нибудь предпринять.

     Ничего мы предпринимать не будем. Я уже исполнил свою роль, проверив все эти файлы. Подумаю лучше о себе. И тебе советую.

     У меня есть план. — Вентилятор наполняет машину холодным воздухом. Включаю обогрев, и кладу голову на руль. — Ну, не совсем план — так, наброски. От тебя требуется только следить за Паттоном. Выясни, где он будет в понедельник, и постарайся задержать, чтобы он опоздал на выступление. Ради мамы. Навещать меня в тюрьме не обязательно.

     Тогда и ты для меня кое-что сделай,

     после паузы говорит брат.

     Шансы на то, что я проверну это дельце и сумею выкрутиться, настолько малы, что меня даже не очень волнует, в какой злодейский план жаждет втянуть меня братец.

     Практически освобождение.

     Ладно. Я согласен. Но позже. Сейчас я немного занят. — Бросаю взгляд на часы на приборной доске. — Если честно, мне очень некогда. Пора ехать в Уоллингфорд. Уже опаздываю.

     Позвони, как закончишь там,

     говорит Баррон и вешает трубку. Кидаю телефон на пассажирское сиденье и выезжаю на дорогу, жалея, что мой единственный план зависит от двух людей, которым я доверяю меньше всего на свете — от Баррона и от меня самого.

     В десять минут одиннадцатого въезжаю на школьную парковку. Зайти в общежитие некогда, так что хватаю телефон и по дороге думаю, а не позвонить ли Сэму, чтобы принес фотографии Уортона. Но, едва я вспомнил про эти снимки, меня охватывает подозрение, будто я что-то упустил. В кафе я сказал, что Мина, скорее всего, хотела, чтобы мы увидели фотографии, но не просто показала их нам. Она устроила так, чтобы мы непременно сделали копии.

     Холодок ужаса бежит по моей спине. Мина хотела, чтобы Уортона шантажировал кто-то другой. Другой человек должен был заявить, что сделал эти снимки и потребовать денег. Но мы не обязаны это делать. Нужно просто притвориться.

     Вот дурак. Какой же я дурак.

     Пока я думаю обо всем этом, телефон в моей руке звонит. Это Даника.

     Привет,

     говорю я. — Я сейчас немного занят. Опаздываю на отработку, а если заработаю еще одно взыскание…

     В ответ она издает жуткое рыдание, и слова застревают у меня в глотке. — Что случилось? — Спрашиваю я.

     Сэм узнал,

     захлебываясь слезами, говорит она. — Что я встречаюсь с твоим братом. Утром мы вместе занимались в библиотеке. Все было хорошо. Не знаю, я хотела его видеть… и понять, осталось ли что-то между нами, если почувствую…

     Угу,

     я торопливо иду по лужайке, надеясь, что Уортон еще не ушел из кабинета. Надеясь, что ошибся насчет планов Мины. Надеясь, что Сэм сейчас сжигает эти снимки — хотя ему наверняка не до того, он в отчаянии — а если даже и нет, то у него совершенно нет причин подозревать неладное. — Думаю, он переживет.

     Бесполезно говорить о том, что они и расстались-то потому, что ни один из них не мог пережить обиду. Сэм будет злиться на Данику, а еще больше — на меня, за то, что не рассказал о Барроне. И, если честно, вполне заслуженно.

     Нет, слушай. Я на минутку вышла, а когда вернулась… ну, должно быть, Баррон прислал мне смс. А Сэм ее прочел — и все остальные тоже. Начал на меня орать. Просто ужас какой-то.

     Ты как? — После паузы спрашиваю я.

     Не знаю,

     судя по голосу, Даника с трудом сдерживается, чтобы снова не разрыдаться. — Сэм всегда был таким милым и заботливым. Даже не думала, что он способен так злиться. Я испугалась.

     Он тебя ударил? — Открываю дверь административного корпуса, лихорадочно соображая.

     Нет, ничего такого.

     Направляюсь к лестнице. Все кабинеты пусты. Громкое эхо моих шагов разносится по коридорам. Не считая этого, царит тишина. На выходные все разъехались по домам. Мое сердце пускается вскачь. Уортон ушел, а Мина, скорее всего, уже успела ему рассказать, что мы с Сэмом хотим его шантажировать. Он бросится к нам в общежитие и там непременно найдет снимки… и, чего доброго, пистолет. Он найдет пистолет.

     Сэм раскидал все свои книги, а потом вдруг стал таким холодным, таким отстраненным,

     говорит Даника, хотя мне уже трудно сосредоточиться на ее словах. — Можно подумать, внутри него что-то сломалось. Он сказал, что должен с тобой встретиться, и ему плевать, что ты не пришел. Сказал, что решит все раз и навсегда. Сказал, что у него есть…

     Погоди. Что? — Миг — и я весь внимание. — Что там у него есть?

     Этажом выше раздается выстрел — его эхо разносится по безлюдному зданию.

     Не знаю, что я ожидал увидеть, ворвавшись в кабинет Уортона, но только не Сэма с деканом, борющихся на старинном восточном ковре. Уортон ползет по полу к пистолету, который, по-видимому, отлетел в сторону, а Сэм пытается ему помешать.

     Бросаюсь к оружию.

     Когда я направляю ствол на Уортона, тот оцепенело смотрит на меня. Седые волосы торчат во все стороны. Сэм со стоном обмякает. Тут до меня доходит, что красное пятно, окружающее моего друга вовсе не рисунок ковра.

     Вы в него стреляли,

     я не верю своим глазам.

     Прости,

     выдавливает Сэм сквозь стиснутые зубы. — Я облажался, Кассель. Облажался по полной.

     Все будет хорошо, Сэм,

     говорю я.

     Мистер Шарп, вы опоздали на двадцать минут,

     заявляет с пола декан Уортон. Наверное, у него шок. — Если не хотите еще больших неприятностей, предлагаю вам отдать оружие.

     Шутите, да? Сейчас вызову скорую. — Подхожу к массивному письменному столу. Вижу фотографии Мины — они лежат поверх прочих бумаг.

     Нет! — Уортон рывком встает, хватает телефонный шнур и выдергивает его из розетки. Декан тяжело дышит и смотрит на меня стеклянными глазами. — Я запрещаю. Категорически запрещаю! Вы не понимаете. Если совет директоров об этом узнает… Вы просто не понимаете, в каком затруднительном положении я окажусь.

     Представляю себе,

     вынимаю из кармана мобильник. Набирать номер и не сводить пистолет с Уортона довольно-таки трудно.

     Уорртон делает шаг ко мне. — Нельзя звонить. Уберите телефон.

     Но вы его ранили! — Ору я. — Ни с места, или буду стрелять!

     Сэм снова стонет. — Больно, Кассель. Очень больно.

     Такого допустить нельзя,

     говорит Уортон. Потом снова смотрит на меня. — Я скажу, что это вы! Скажу, что вы оба явились сюда, чтобы меня ограбить, поспорили, и вы в него выстрелили.

     Уж я-то знаю, кто в меня стрелял,

     заявляет Сэм. Морщась, пытается встать. — Я же не скажу, что это был Кассель.

     Это не имеет значения. Чей это пистолет, мистер Шарп? — Спрашивает Уортон. — Бьюсь об заклад, что ваш.

     Неа,

     отвечаю я. — Я его украл.

     Декан недоуменно глазеет на меня. Он привык к хорошим мальчикам в аккуратных костюмах, которые поиграют немного в хулиганов, а потом делают, что им велят, и внезапное подозрение, что я вовсе не такой, совершенно сбивает его с толку. Потом губы его кривятся. — Именно. Всем известно, из какой вы семьи. Кому поверят — вам или мне? Я уважаемый член общества.

     Как же — вот только увидят ваши фотографии с Миной Лэндж. Кстати, неплохие снимки. Но ваша репутация точно пострадает. Вы больны, верно? Память сдает. Сначала забываете разные мелочи, потом более важные вещи, и доктор сообщает вам, что дальше будет только хуже. Пора подавать в отставку. Легально-то мало что можно сделать, а вот нелегально… вот об этом и речь. Вы можете купить детей, маленьких девочек вроде Мины, но даже она не в силах вас вылечить, потому что процесс необратимый, но кое-что она все-таки может. Итак, вам не становится хуже, а вот она начинает болеть. Сперва вы пытаетесь оправдываться. Она молода. Она выздоровеет. Ну и что, что пропускает занятия? Не о чем переживать. В конце концов, вы пристроили ее в Уоллингфорд, престижную частную школу, чтобы она в любой момент была под рукой.

     Когда она сказала вам о снимках, вы, скорее всего, не пожелали платить. А потом пришел Сэм, и его слова навели вас на мысль, что деньги нужны для Мины. Вы оказались в западне. Если она уйдет, вам снова станет хуже. А если кто-то увидит фотографии, вы потеряете работу. Вы не хотите это допустить, и потому схватились за оружие.

     Уортон косится на стол, словно хочет броситься за снимками. По его лбу струится пот. — Она тоже в этом участвовала?

     Она все подстроила. Сделала снимки. Вот только одно она не учла: что кто-то действительно попытается ей помочь. А Сэм попытался, потому что он хороший парень. И видите, что из этого вышло. А сейчас я вызову «скорую», и не смейте мне мешать.

     Нет,

     говорит Уортон.

     Смотрю на Сэма. Он ужасно бледный. Наверно, уже потерял много крови.

     Слушайте, мне плевать на Мину, на деньги, на то, что вы теряете рассудок,

     говорю я. — Заберите снимки. Храните вашу тайну. Когда приедет «скорая», скажите, что хотите. Но Сэм и правда ранен.

     Ладно. Дайте подумать. Вы наверняка кого-нибудь знаете,

     тихим умоляющим голосом говорит декан. — Такого врача, который не станет сообщать об огнестрельной ране.

     Хотите, чтоб я вызвал врача мафии?

     Оживление, написанное на лице Уортона, преувеличенное, почти маниакальное. — Прошу вас. Пожалуйста. Я дам вам все, что пожелаете. Оба закончите школу с отличными оценками. Можете прогуливать все уроки. Если поможете мне уладить это дело, я по мере сил выполню все ваши желания.

     И больше никаких отработок,

     слабым голосом произносит Сэм.

     Уверен? — Спрашиваю я его. — У врача не будет всего того, что бывает в настоящей больнице…

     Кассель, сам подумай,

     отвечает Сэм. — Если приедет «скорая», проблемы будут у нас у всех. Все окажемся в проигрыше.

     Никак не могу решиться.

     Мои родители,

     продолжает друг. — Я не могу… нельзя, чтобы они узнали. — Долго смотрю на него, а потом вспоминаю, что ведь это Сэм пришел в кабинет декана с оружием и угрожал ему. Нормальные родители, услышав такое, обычно хмурятся. Думаю, судьям такое тоже не понравится. Это не просто безнадежная игра для декана и нас с Сэмом. Из-за нее может возникнуть куча неприятностей.

     Со вздохом ставлю пистолет на предохранитель, засовываю его в карман и звоню врачу.

     Кривозубый доктор прибывает через полчаса. Его автоответчик не спросил, кто я, и не сообщил имя врача. Мысленно продолжаю называть его «Доктор Доктор».

     Одет он так же, как и при прошлой нашей встрече — в толстовку и джинсы. Замечаю, что на ногах у него кроссовки без носков, на щиколотке виднеется какая-то короста. Похоже, щеки у него еще больше ввалились; он курит сигарету. Интересно, сколько же ему лет. На вид тридцать с небольшим — копна непослушных кудрей и щетина: сразу видно, бриться каждый день ему в лом. Единственное, что выдает в нем врача — черный чемоданчик в руках.

     Я приподнял ногу Сэма и приложил к ране свою футболку. Сижу на полу, нажимая, чтобы остановить кровотечение. Декан Уортон закутал Сэма в мою куртку, чтобы тот перестал дрожать. Мы сделали все, что могли, и мне кажется, будто я худший в мире друг, раз не настоял на том, чтобы немедленно отвести Сэма в больницу — а там будь что будет.

     Есть где руки помыть? — Спрашивает врач, оглядываясь по сторонам.

     Выйдите в ту дверь, чуть дальше по коридору,

     отвечает декан Уортон, хмурясь и с осуждением глядя на сигарету, которую курит врач — похоже, он все еще старается делать вид, будто контролирует ситуацию. — В этом здании курить запрещено.

     Врач недоуменно смотрит на него. — Я должен оперировать. Я пока выйду, а вы очистите стол. Уложим на него пациента. И света побольше. Я должен видеть, что делаю.

     Вы доверяете этому человеку? — Спрашивает меня декан Уортон, беспорядочно сваливая на комод стопки документов со стола.

     Нет,

     отвечаю я.

     Сэм издает какой-то сдавленный звук.

     Я не об этом,

     говорю я. — С тобой все будет хорошо. Просто я выбесился. В основном на себя — нет, какое там, в основном на Уортона.

     Декан пододвигает к своему расчищенному столу торшер и щелкает выключателем. Потом включает еще несколько светильников, стоящих на книжных полках, выгнув их гибкие шейки, чтобы свет падал на стол — словно бы лица зрителей обратились к сцене.

     Помогите его поднять,

     говорю я.

     Не надо меня поднимать,

     чуть запинаясь, говорит Сэм. — Сам заберусь.

     Мне подобная идея кажется ужасной, но спорить с раненым я не хочу. Закинув руку Сэма себе на шею, помогаю ему встать. Он издает тихий гортанный звук — словно пытается сдержать стон. Пальцы впиваются в мое обнаженное плечо. Лицо его искажается от боли и усердия, глаза крепко зажмурены.

     Только не опирайся на раненую ногу,

     напоминаю я.

     Пошел ты,

     сквозь стиснутые зубы отвечает Сэм — из чего я делаю вывод, что он в порядке.

     Идем через комнату, причем Сэм наполовину висит на мне. Моя футболка соскальзывает с его ноги, и, пока он забирается на стол, из раны лениво сочится кровь.

     Ложись,

     наклоняюсь за рубашкой. Не знаю, насколько здесь чисто, но нужно хотя бы вытереть кровь и снова прижать рану.

     Уортон стоит поодаль, глядя на нас со смешанным выражением ужаса и отвращения. Скорее всего, скорбит о том, что стол его безнадежно испорчен.

     Возвращается врач — сигарету он выбросил. На нем нечто вроде пластикового пончо и перчатки из того же материала. Волосы забраны под бандану.

     Ч-что он будет делать? — Стонет Сэм.

     Мне понадобится помощник,

     говорит врач, глядя на меня. — Крови не боишься?

     Мотаю головой.

     Повезло тебе. Предыдущий вызов оказался поблизости. Иногда я довольно сильно занят.

     Да уж,

     отвечаю. Замолчал бы он уже.

     Врач кивает. — Итак… мне нужны деньги. Пять сотен вперед — как сказал мой автоответчик. Потом может и больше — смотря как пойдет. Но аванс мне нужен сразу.

     Гляжу на Уортона — тот роется в ящике стола. Должно быть, привык платить наличными — потому что, отперев ящик, достает оттуда пачку банкнот и пересчитывает их.

     Вот тысяча,

     говорит декан; его рука, сжимающая деньги, дрожит. — Давайте постараемся, чтобы все прошло хорошо. Без осложнений, понимаете?

     К деньгам вся зараза липнет. Грязные они. Возьми их, парень,

     говорит доктор Доктор. — Положи в мой саквояж. И достань оттуда флакон йода. А потом первым делом вымой руки.

     Перчатки? — Спрашиваю я.

     Руки,

     отвечает он. — Наденешь пластиковые перчатки. Эти только на выброс.

     В туалете я лихорадочно оттираю руки. Ладони. Предплечья. Доктор прав насчет моих кожаных перчаток. Они настолько пропитались кровью, что руки под ними стали красными. Для пущего эффекта брызгаю водой в лицо. Я обнажен до пояса — надо бы чем-то прикрыться, вот только нечем. Футболка превратилась в отвратительную тряпку. Куртка валяется на полу в соседней комнате.

     Возвращаюсь в кабинет декана, и вижу, что врач открыл свой чемоданчик. Внутри масса разных флаконов, бинтов и зажимов. Он достает страшные с виду металлические инструменты и раскладывает их на краю стола. Надеваю тонкие пластиковые перчатки и достаю йод.

     Кассель,

     слабым голосом зовет Сэм. — Все ведь будет хорошо, да?

     Обязательно,

     киваю я.

     Извинись за меня перед Даникой,

     в уголках его глаз блестят слезы. — А маме скажи…

     Молчи, Сэм,

     сурово обрываю его я. — Говорю же, все будет в порядке.

     Возьми тампон, смочи его йодом и обработай пулевое отверстие,

     бурчит врач.

     Но…,

     не знаю, как это делается.

     Разрежь его брюки,

     с досадой отвечает доктор и берет какой-то бурый флакон и большую иглу.

     Пытаясь унять дрожь в руках, достаю из чемоданчика ножницы и разрезаю штаны Сэма. Ткань легко расходится в стороны, и я вижу рану — прямо над коленом, маленькое отверстие, полное крови.

     Когда мои пальцы прикасаются к коже Сэма, смазывая ее коричневым раствором, он морщится.

     Все нормально, Сэм,

     говорю я.

     Уортон тяжело опускается в кресло, стоящее на другом конце комнаты, и сжимает голову руками.

     Врач подходит к Сэму, держа в руках шприц. Постукивает, чтобы вышли пузырьки воздуха.

     Это морфий. Снимет боль.

     Сэм удивленно таращит глаза.

     Нужна же тебе анестезия,

     говорит врач.

     Сэм сглатывает и, с видимым усилием кивает.

     Врач вводит иглу в вену на руке Сэма. Тот издает странный звук — то ли стонет, то ли сглатывает.

     Как думаешь, он ей правда нравится? — Спрашивает Сэм. Понимаю, о ком он. О Барроне. И не знаю, что ответить — честно, не знаю.

     Доктор смотрит на меня, потом снова на Сэма.

     Нет,

     говорю я. — Но, пожалуй, сейчас тебе не стоит волноваться на этот счет.

     Отвлекает…,

     Сэм закатывает глаза и обмякает. Наверное, заснул.

     Теперь тебе придется его держать,

     говорит врач. — А я извлеку пулю.

     Что? — Спрашиваю. — Как держать-то?

     Просто не давай особо дергаться. Мне нужно, чтобы его нога была неподвижной. — Он смотрит на декана Уортона, сидящего на другом конце комнаты. — Вы. Подите сюда. Кто-то должен подавать мне зажим и скальпель, когда потребуется. Наденьте вот эти перчатки.

     Декан встает и, словно во сне, идет через комнату.

     Обхожу стол и встаю с другой стороны; кладу одну руку на живот Сэма, а другую — на бедро, навалившись всем телом. Он поворачивает голову и стонет, но при этом не просыпается. Тут же отпускаю его и делаю шаг назад.

     Держи его. Он ничего не вспомнит,

     говорит врач — но этот ничуть меня не успокаивает. Я тоже много чего не помню, но это же не значит, что ничего не было.

     Кладу руки на прежнее место.

     Доктор Доктор наклоняется и обследует рану. Сэм снова стонет и пытается повернуться. Я не пускаю его. — Он будет в полубессознательном состоянии. Так безопаснее, но тебе придется потрудиться, чтобы он не дергался. Думаю, пуля все еще в ране.

     Что это значит? — Спрашивает декан Уортон.

     Это значит, что придется ее извлечь,

     отвечает врач. — Дайте скальпель.

     Когда острие скальпеля погружается в тело Сэма, я отворачиваюсь. Сэм бьется и вырывается, и мне приходится навалиться на него всем весом, чтобы удержать. Когда я снова поворачиваю голову, доктор уже сделал глубокий надрез. Кровь так и струится.

     Расширитель,

     говорит врач, и Уортон подает ему инструмент.

     Зажим,

     просит доктор.

     А что это? — Спрашивает Уортон.

     Серебристая штуковина с изогнутым кончиком. Не торопитесь. Мне-то не к спеху.

     Бросаю на врача свой самый злобный взгляд, но он и бровью не ведет. Вводит инструмент в ногу Сэма. Сэм тихо стонет и легонько дергается.

     Тщ-щ,

     говорю я. — Уже почти все. Еще чуть-чуть.

     Вдруг из ноги вырывается фонтан крови, забрызгав мою грудь и лицо. Потрясенно отшатываюсь, и Сэм едва не валится со стола.

     Держи его, идиот! — Орет доктор.

     Хватаю ногу Сэма и придавливаю ее к столу. Кровь идет толчками, вместе с ударами сердца — то сильнее, то слабее. Крови ужасно много. Она на моих ресницах, ею испачкан мой живот. Я чувствую только запах крови, ощущаю лишь ее вкус.

     Держи его по моей команде— я не шучу! Хочешь, чтобы твой друг умер? Держи его. Нужно найти сосуд, который я задел. Ну где там зажим?

     Кожа Сэма липкая на вид. Губы посинели. Отворачиваюсь, чтобы не видеть, что делает врач, впиваюсь пальцами в мышцы друга, держу его изо всех сил. Стискиваю зубы и стараюсь не смотреть, как доктор перевязывает артерию, вытаскивает пулю и начинает зашивать рану черной нитью. Наблюдаю, как вздымается и опадает сэмова грудь, и говорю себе, что пока он дышит, стонет и дергается, пока он чувствует боль, он жив.

     Ему нужно пару недель принимать антибиотики. В противном случае ему грозит заражение,

     говорит врач, промокая рану марлей и снимая окровавленное пончо. — Выписать рецепт я не могу, но вот этого на неделю хватит. Свяжитесь с моим автоответчиком, когда понадобится еще.

     Понятно,

     говорит декан.

     Мне тоже все ясно. Доктор Доктор не может выписать рецепт, потому что его лишили лицензии. Поэтому он и выполняет заказы Захарова — и наши тоже.

     А если понадобиться здесь прибрать, я знаю надежных людей.

     Это было бы очень кстати.

     Их послушать — цивилизованные люди обсуждают общие темы. Представители двух благородных профессий — врач и учитель. Наверное, несмотря ни на что отнюдь не считают себя преступниками.

     Когда доктор направляется к выходу, достаю из кармана телефон.

     Что вы делаете? — Спрашивает декан Уортон.

     Звоню его девушке,

     отвечаю. — Кто-то ведь должен побыть с ним сегодня. Я не могу, а вы ему точно не нужны.

     У вас есть более важные дела?

     Смотрю на Уортона. Я устал до предела. И мне ужасно жаль, что я не могу остаться — ведь это я виноват в случившемся. Мой пистолет. Мои дурацкие шутки с Миной, палец в кармане, имитирующий пистолет — конечно, умнее некуда!

     Я не могу.

     Я запрещаю вам звонить и вызывать других учащихся, мистер Шарп! Ситуация и без того запутанная.

     Только попробуйте,

     мой затянутый в перчатку палец оставляет на кнопках бурые следы.

     Нашел его? — Вместо «алло» говорит Даника. — Как он?

     Связь довольно скверная. Голос прерывистый, далекий.

     Можешь зайти в кабинет декана Уортона? — Спрашиваю я. — Если да, то поспеши. Ты очень нужна Сэму. Будет очень кстати, если ты придешь. Только не волнуйся. Пожалуйста, не волнуйся и скорее приходи.

     Даника говорит, что придет таким удивленным тоном, что я понимаю, что, наверное, мои слова ее очень удивили. Все кажется каким-то пустым.

     Вам лучше уйти,

     говорю я декану Уортону.

     К приходу Даники его уже нет.

     Она окидывает взглядом комнату, заляпанный кровью ковер, лампы на книжных полках, Сэма, без сознания лежащего на столе Уортона. Смотрит на его ногу, потом на меня — я сижу на полу, голый по пояс.

     Что случилось? — Спрашивает она, подходя к Сэму и легонько прикасаясь к его щеке.

     Сэм, он… он ранен. — Даника пугается. — Приходил врач, подлечил его. Когда он очнется, наверняка захочет, чтобы ты была рядом.

     А ты как? — Спрашивает Даника. Понятия не имею, о чем она. Разумеется, я в полном порядке. Ведь это не я лежу на столе.

     Поднимаюсь на ноги и подбираю с пола куртку.

     Я должен идти, ладно? Декан Уортон все знает,

     делаю неопределенный жест рукой — в основном в сторону ковра. — Думаю, Сэма не стоит трогать, пока он не очнется. Сейчас ведь около полудня?

     Уже два часа дня.

     Ясно,

     бросаю взгляд на окна. Вспоминаю, что декан Уортон закрыл жалюзи. Хотя определять время по солнцу я не умею. — Я не могу…

     Кассель, в чем дело? Что случилось? То, куда ты идешь, как-то связано с Сэмом?

     Мне становится смешно, и Даника глядит на меня с еще большей тревогой. — На самом деле,

     говорю я,

     вообще никак не связано.

     Кассель,

     начинает она.

     Смотрю на Сэма, распростертого на столе, вспоминаю о маме — там, в квартире Захарова, она тоже залечивает огнестрельную рану. Закрываю глаза.

     В конце жизни любого преступника всегда есть небольшая ошибка, случайность, совпадение. Время, которое мы воспринимаем как должное и потому непродуманно тратим, порой имеет свойство подходить к концу.

     Я тысячи раз слышал рассказы деда о войне. Как они наконец-то захватили Мо. Как Мэнди почти удалось скрыться. Как погиб Чарли.

     С самого рождения мы знаем, что однажды придет и наш черед. Самое страшное — иногда мы забываем, что кто-то может уйти раньше нас.

     Когда я покидаю кабинет Уортона, меня начинает трясти, причем с такой силой, что я боюсь упасть, когда начну спускаться по лестнице. Моя кожа покрыта пятнами крови Сэма, а штаны так и пропитались ею. Заставляю себя пройти через двор, при этом сутулюсь, чтобы куртка скрывала самое худшее. Большинство учеников разъехались на выходные, и я стараюсь выбирать дорогу и сворачивать в сторону, если кого-то вижу. Держусь в тени деревьев и в полумраке.

     Добравшись до общежития, сразу бросаюсь в ванную. Смотрю на свое отражение в зеркале. Подбородок измазан красным; стараюсь стереть пятно, но получается только хуже. Мне кажется, будто я вижу какого-то незнакомца, куда старше меня, со впалыми щеками и злорадной ухмылкой на губах. Маньяк, только что совершивший убийство. Псих. Киллер.

     Похоже, я не слишком ему нравлюсь.

     Несмотря на ухмылку, глаза незнакомца темны и влажны, будто он вот-вот расплачется.

     Мне он тоже не симпатичен.

     Желудок сжимается. Едва успеваю забежать в кабинку, как меня начинает выворачивать наизнанку. Я ничего не ел, и потому выходит почти одна горькая желчь. Стою на коленях на холодном кафельном полу, задыхаюсь и чувствую такую ненависть к себе, такую ярость, что мне кажется, будто эта волна сейчас подхватит меня и унесет. Мне кажется, будто все перегорело. У меня не осталось сил бороться.

     Нужно сосредоточиться. Часа через два приедет Юликова, и мне еще много чего нужно сделать, прежде чем ехать вместе с нею. Подготовится. Выдать последние указания.

     Но меня объял леденящий ужас перед всем случившимся и тем, что еще предстоит. Все, о чем я способен думать — о крови и о гортанных, хриплых стонах Сэма, корчащегося от боли.

     Нужно скорее свыкнуться с этим.

     Принимаю душ, настолько горячий, что, когда я выхожу, мне кажется, будто я обгорел на солнце. Потом наряжаюсь на свидание с федералами — ветхая футболка, пожеванная сушкой, кожаная куртка и новые перчатки. Окровавленную одежду держу под струей воды, пока она не становится менее противной, потом засовываю ее в полиэтиленовый пакет. Конечно, это рискованно, но я все равно беру мобильник — выключаю звук и засовываю телефон в носок.

     По карманам куртки распихиваю кучу других вещей — их я собираюсь переложить в оставшуюся в машине сумку. Карточки для заметок и ручку. Гель для укладки и расческу. Несколько фотографий Паттона, которые я распечатал на дерьмовом сэмовом принтере, а потом сложил. Потрепанный детектив в бумажной обложке.

     Потом иду к магазину на углу и выбрасываю пакет с окровавленной одеждой в мусорный контейнер. Мистер Газонас как всегда улыбается мне.

     Как поживает твоя белокурая подружка? — Спрашивает он. — Надеюсь, в субботу вечером отвезешь ее в какое-нибудь уютное местечко.

     Усмехаюсь и заказываю чашку кофе и сэндвич с ветчиной и сыром. — Скажу ей, что это вы посоветовали.

     Обязательно скажи,

     мистер Газонас выдает мне сдачу.

     Надеюсь, что однажды субботним вечером мне удастся пригласить куда-нибудь Лилу. Надеюсь, мы с нею еще свидимся.

     Стараясь не думать об этом, возвращаюсь на парковку, сажусь в машину и впихиваю в себя еду. У нее вкус пыли и пепла.

     Включаю радио, переключаю каналы. Не могу сосредоточиться на том, что слушаю, а через некоторое время и глаза держать открытыми не получается.

     Просыпаюсь от того, что кто-то стучит в окно. Возле машины стоит агент Юликова. С нею агент Джонс и какая-то незнакомая женщина.

     Тут мне в голову приходит мысль: а что, если я не выйду? Наверно, в конце концов им придется уйти. Или они схватят «челюсти жизни» (товарный знак пневматического устройства, которое раздвигает искореженные части автомобиля и обеспечивает спасателям доступ к пострадавшим в автокатастрофе — прим. перев.) и откупорят мой «Бенц», словно консервную банку.

     Открываю дверцу и подхватываю сумку.

     Как, выспался? — Спрашивает Юликова. Она мило улыбается — прямо вожатая команды бойскаутов, а не женщина, которая жаждет упечь меня в тюрягу. Вид у нее куда лучше, чем был в больнице. Щеки порозовели — должно быть, от холода.

     Деланно зеваю. — Вы же меня знаете,

     говорю. — Ленивый как зараза.

     Ну ладно, идем. Поспишь в нашей машине, если хочешь.

     Конечно,

     запираю «Бенц».

     Естественно, у них черная машина — один из тех огромных «Линкольнов», в котором можно растянуться во весь рост. Так я и делаю. Устраиваюсь поудобнее, кладу ключи в сумку и потихоньку достаю мобильник. Потом откидываюсь на спинку сиденья и засовываю телефон в кармашек на двери машины.

     Никому даже в голову не придет искать контрабанду в собственной машине.

     Кажется, ты хотел что-то вернуть? — Спрашивает Юликова. Она сидит на заднем сиденье рядом со мной. Двое других агентов расположились впереди.

     Пистолет. О нет, пистолет! Я оставил его в кабинете Уортона, под столом.

     Должно быть, Юликова заметила, как на моем лице промелькнул ужас.

     Что-то случилось? — Интересуется она.

     Я его забыл,

     отвечаю. — Простите. Если выпустите, я за ним схожу.

     Нет,

     говорит Юликова, переглянувшись с женщиной-агентом. — Нет, ничего страшного, Кассель. Заберем его, когда привезем тебя назад. Может, скажешь, где он спрятан?

     Если хотите, я могу его достать…,

     говорю я.

     Юликова вздыхает. — Да нет, не надо.

     Вы объясните мне, что происходит? — Спрашиваю я. — Если б я был посвящен в ваш план, мне было бы куда спокойнее.

     Мы тебе все объясним. Честно,

     отвечает Юликова. — Все очень просто и понятно. Губернатор Паттон устраивает пресс-конференцию, а по ее окончании ты должен при помощи своего дара превратить его… ну, в нечто живое, что можно держать в клетке.

     Предпочтения есть?

     Юликова смотрит на меня так, будто пытается понять, проверяю я ее или нет. — Выбор за тобой, как тебе проще, единственное условие: он не должен от нас ускользнуть.

     Если вам все равно, превращу его в большую собаку. Может, в такую большую, охотничью — салюки (персидская борзая, прим. перев.), кажется? Нет, в борзую. У одного маминого знакомого были такие. — Его звали Клайд Остин. Он ударил меня по голове бутылкой. Но эти подробности я опускаю. — Или в большого жука. Его можно держать в банке. Только про дырочки для воздуха не забудьте.

     Вижу в глазах Юликовой быстрый промельк страха.

     Ты расстроен, я понимаю,

     говорит она, прикасаясь своей рукой в перчатке к моей. Это интимный, материнский жест, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не отдернуть руку. — Всегда начинаешь язвить, когда нервничаешь. Знаю, для тебя нелегко не знать подробностей, но ты должен довериться нам. Быть оперативным работником на службе правительства означает вечное пребывание в легком неведении. Так мы заботимся о безопасности друг друга.

     Она смотрит на меня с такой добротой. И ее слова вполне разумны. Похоже, ей можно доверять — по крайней мере, нет никаких признаков того, что стоит быть осторожным. Мне приходит в голову мысль, что Баррон мог придумать все, что рассказал мне о содержимом тех файлов. Это было бы совершенно ужасно и полностью правдоподобно.

     Киваю:

     Наверно, я просто привык полагаться во всем на себя.

     Когда ты впервые пришел к нам, я поняла, что ты — нечто особенное. Вовсе не из-за твоего дара, не потому, откуда ты. Нам редко удается тесно общаться с такими ребятами, как ты и Баррон. В основном мы принимаем детей, живущих на улице, либо потому что ушли из дома, либо потому что их выгнали. Иногда к нам обращаются родители, которые подозревают, что их ребенок — мастер, и таких детей мы тоже включаем в программу.

     Вы говорите о семьях не-мастеров? — Спрашиваю я. — Они что, боятся? Родители?

     Обычно да,

     отвечает Юликова. — Иногда ситуация до такой степени потенциально опасна, что нам приходится забрать ребенка. У нас есть две загородных школы для детей-мастеров в возрасте до десяти лет.

     Военные школы,

     говорю я.

     Она кивает. — Есть вещи и похуже, Кассель. Ты знаешь, сколько детей-мастеров убиты собственными родителями? Статистика — это одно, но я видела кости, слышала ужасающие оправдания. Нам сообщают о ребенке, возможно, мастере, но когда мы приезжаем за ним, девочка уже живет у «родственников», адреса которых никто не знает, и у которых нет телефона, а мальчик переведен в другую школу, вот только нигде не указано, в какую именно. Как правило, они мертвы.

     На это мне нечего ответить.

     И есть еще дети, которыми пренебрегают, дети, с которыми жестоко обращаются, дети, которые растут с мыслью, что у них всего один выбор — стать преступниками,

     Юликова вздыхает. — Наверное, удивляешься, зачем я тебе все это говорю.

     Потому что именно к такому вы привыкли — к парням вроде меня, с матерями вроде моей и братьями, похожими на моих.

     Юликова кивает, бросая взгляд на переднее сиденье, где расположился агент Джонс. — Я не привыкла, что меня считают врагом.

     Недоуменно гляжу на нее:

     Я вовсе так не считаю.

     Она смеется: — Хотела бы я иметь под рукой детектор лжи, Кассель! А самое худшее — я понимаю, что это хотя бы отчасти наша вина. Мы узнали о тебе лишь потому, что у тебя не было иного выбора — а теперь, когда твоей матери грозят различные неприятности… ну, скажем так, наши интересы не совсем совпадают. Но нам с тобой придется заключить сделку — честно говоря, я бы хотела, чтобы все было иначе. Хотела, чтобы мы были единомышленниками — особенно отправляясь на столь важное задание.

     Она дает мне время, чтобы все это переварить. Наконец машина останавливается возле отеля «Мариотт»

     одной из тех безликих, похожих на огромную коробку, гостиниц, за постояльцами которых так просто следить, ведь выход с каждого из этажей один: через главный холл. Нужно только забраться достаточно высоко, поставить кого-нибудь охранять дверь, быть может, еще двух человек на лестнице и лифта. Выходит трое — именно столько сопровождающих приехало вместе со мной.

     Ладно,

     говорю я, когда агент Джонс заглушил двигатель. — В конце концов, я полностью в ваших руках.

     Юликова улыбается:

     А мы в твоих.

     Подхватываю сумку, остальные достают из багажника темно-синие сумки и портфели, и мы идем к главному входу. Такое ощущение, будто мне предстоит ужасно скучная вечеринка с ночевкой.

     Подожди здесь,

     оставив меня в холле вместе с безымянной агентшей, Юликова и Джонс регистрируют нас в отеле.

     Сажусь на поручень бежевого кресла и протягиваю свободную руку:

     Кассель Шарп.

     Агентша смотрит на меня совсем как агент Джонс: с крайним подозрением. Короткие рыжие волосы забраны в хвост, а синий костюм отлично сочетается по цвету с сумкой. На ногах мягкие бежевые лодочки. Господи, и колготки! Крошечные золотые колечки в ушах довершают образ человека скрытного, не имеющего внутренней жизни. Невозможно даже определить, сколько ей лет: может быть сколько угодно, от двадцати девяти до сорока.

     Кассандра Бреннан.

     Несколько раз моргаю, но когда она протягивает руку, я пожимаю ее.

     Теперь понятно, почему выбрали вас,

     в конце концов говорю я. — Семья Бреннанов, да? Юликова упоминала, что ей не часто доводилось работать с людьми из семей мастеров. Но что вообще ни с кем, она не говорила.

     Фамилия вполне распространенная,

     говорит Кассандра.

     Тут возвращается Юликова, и мы идем к лифту.

     Моя комната — часть номера-люкс, к ней примыкают комнаты Юликовой, Джонса и Бреннан. Разумеется, ключ мне не выдали. И, конечно же, дверь моей комнаты выходит не в коридор, а в общую гостиную, где стоит паршивая кушетка, телевизор и мини-холодильник.

     Забросив сумку в комнату, возвращаюсь в гостиную. Агент Джонс смотрит на меня так, будто я сейчас выкину какой-то фортель в духе ниндзя и скроюсь через вентиляционный люк.

     Если захочешь что-нибудь купить в торговом автомате, попроси кого-нибудь из нас тебя проводить. В противном случае не сможешь вернуться в комнату — дверь запирается автоматически,

     говорит он так, будто я в первый раз в отеле. Да уж, деликатности у Джонса, как у танка.

     Да,

     говорю я. — А где же ваш напарник? Хант, кажется?

     Его повысили,

     цедит Джонс.

     Улыбаюсь:

     Передайте ему мои поздравления.

     Джонс смотрит на меня так, будто хочет мне вмазать — впрочем, это почти не отличается от его обычной манеры смотреть на меня, словно я слизняк.

     Ты хочешь есть? — Интересуется Юликова, встревая в нашу милую беседу. — Успел поужинать?

     Вспоминаю остатки сэндвича, протухающие в моей машине. При мысли о еде меня до сих пор подташнивает, но не хочу, чтобы они что-то заметили.

     Нет,

     отвечаю. — Но мне не терпится узнать, что же ждет меня дальше.

     Прекрасно,

     говорит Юликова. — Тогда умойся, а агент Бреннан выйдет и купит нам что-нибудь поесть. Неподалеку есть китайский ресторан. Потом и поговорим. Кассель, тебя что-нибудь не устраивает?

     Меня все устраивает,

     говорю я, отправляюсь в свою комнату.

     Джонс следует за мной:

     Могу я взглянуть на сумку?

     Милости просим,

     сажусь на кровать.

     Такова процедура,

     тонко улыбается агент.

     Похоже, моя сумка наскучила ему после того, как он порылся в белье и поглядел на фотографии и пустые карточки. — Тебя тоже придется обыскать,

     говорит Джонс.

     Встаю и вспоминаю свой мобильник, оставленный в машине, в кармашке дверцы. С трудом сдерживая улыбку, напоминаю себе, что если начнешь гордиться собственной смекалкой, тебя тут же и заметут.

     Джонс выходит, а я убиваю время на чтение детектива. Как ни странно, в конце выясняется, что инспектор и преступник, которого он выслеживал — один и тот же человек. Интересно, сколько времени ему потребовалось, чтобы это сообразить. Я вот лично догадался куда быстрее.

     Чуть погодя слышу, как хлопает дверь номера; до меня доносятся обрывки разговора. Потом в мою дверь стучат.

     Когда я выхожу, Бреннан раздает одноразовые тарелки. От запаха жира у меня текут слюнки. Мне-то казалось, что я не голоден, но внезапно появляется зверский аппетит.

     А горчица у нас есть? — Спрашиваю я, и Джонс пододвигает ко мне пару пакетиков.

     Пока мы едим, Юликова кладет на стол карту. Место на открытом воздухе, парк. — Как я уже сказала в машине, план у нас весьма простой. Постараемся избежать осложнений. Если бы мы не были уверены, Кассель, то не позволили бы тебе участвовать в операции. Мы понимаем, что у тебя недостаточно опыта.

     Губернатор Паттон устраивает пресс-конференцию на месте бывшего концлагеря для мастеров. Он постарается представить вторую поправку так, будто она предназначена для помощи мастерам, но и при этом намекнуть всем собравшимся, что нужно бояться.

     Юликова достает из кармана ручку и ставит крестик на поляне. — Ты все время будешь находиться здесь, в автоприцепе. Единственная опасность, которая тебе может угрожать — это скука.

     Улыбаюсь и откусываю еще кусочек курицы. Попадается жгучий перец, и я стараюсь не обращать внимания на то, что во рту все горит.

     Вот здесь возведут сцену,

     Юликова показывает на карте. — А тут будет стоять автоприцеп, в котором Паттон будет переодеваться. Здесь еще несколько трейлеров для его свиты. Мы ухитрились занять один из них — нас заверили, что там нам никто не помешает.

     Значит, я останусь совсем один.

     Юликова улыбается:

     Повсюду кругом будут наши люди, переодетые в местных полицейских. Кроме того, несколько наших работают в службе безопасности Паттона. Ты будешь в надежных руках.

     Ну, это как бы ясно. Но ясно также, что если я останусь один, а потом выйду и нападу на Паттона, это будет выглядеть так, будто я действую в одиночку. Федералы окажутся вне подозрения.

     А как насчет камер видеонаблюдения? — Интересуюсь я.

     Агент Бреннан поднимает брови.

     На улице их нет,

     говорит Юликова,

     но нам стоит опасаться камер прессы. — Она ставит синюю точку перед тем местом, где будет находиться сцена. — Репортеры расположатся вот здесь, но вот здесь будут припаркованы фургоны, да и наши автомобили тоже. Если останешься в трейлере, тебя никто не увидит.

     Киваю.

     Агент Джонс накладывает себе очередную порцию курицы и риса, щедро полив все это соусом.

     Губернатор Паттон выступит с краткой речью, а потом ответит на вопросы журналистов,

     продолжает Юликова. — Ты проберешься в трейлер и будешь сидеть там до тех пор, пока Паттон не покинет сцену. Мы установили монитор, так что ты сможешь смотреть местные новости. Выступление Паттона будет транслироваться в прямом эфире.

     А чему посвящена речь?

     Юликова потихоньку кашляет. — Сенатор Рэбёрн напал на Паттона в прессе. Губернатор хочет направить диалог в иное русло — и завоевать доверие остальных жителей страны. Если вторая поправка пройдет в штате Нью-Джерси, то и другие штаты начнут разрабатывать схожие законы.

     Ладно, значит, жду, пока Паттон не сойдет со сцены. А что потом? Досчитать до трех и броситься на него?

     Для тебя приготовлена форма. Дадим тебе блокнот и наушник с микрофоном. Будешь выглядеть как сотрудник сцены. А еще у нас есть особые чернила, которыми мы покроем твою руку. Будет казаться, что ты в перчатках, но пальцы останутся обнаженными.

     Хитро,

     просто не терпится взглянуть на такие чернила. Дед был бы счастлив узнать, что правительство все еще рассчитывает на нас, разрабатывая такие обманные штуковины. Жаль, если не удастся ему рассказать.

     Пока Паттон будет произносить речь, ты переместишься в его грим-уборную и станешь ждать его там. Когда он войдет… ну, там довольно тесно. Тебе не составит труда к нему прикоснуться. Если у тебя возникнут вопросы или ты захочешь узнать, где сейчас губернатор, мы сможем общаться с тобой посредством наушника и обеспечим всю необходимую поддержку.

     Снова киваю. План не так уж и ужасен. Куда проще, чем тот, что придумал Филип, собираясь убить Захарова — здесь не придется всю ночь сидеть в засаде в туалете. Но, как ни странно, есть и схожие моменты. Наверное, все покушения мастеров трансформации происходят примерно по одному сценарию.

     Ладно, допустим. Губернатор Паттон — борзая. Все в ужасе. И что дальше? Как мне смываться? До начала отдачи у меня в запасе всего пара минут, а, возможно, и меньше. А телохранители Паттона будут ждать прямо за дверью.

     Юликова обводит в кружок то место, где будет находиться трейлер. — Предположим, все случится именно здесь.

     Агент Бреннан подается вперед, чтобы видеть точку на схеме.

     Телохранитель, который работает на нас — он будет стоять слева — скажет всем, что Паттон просил его не беспокоить. Губернатор, несомненно, будет весьма подавлен, но…

     Несомненно,

     говорю я.

     При этом никто не смеется.

     Мы считаем, что его непредсказуемое поведение поможет нашему агенту объяснить те звуки, что будут доноситься из трейлера. Когда будешь готов, сообщи нам по рации, и мы заберем вас обоих.

     Я не смогу уйти сразу,

     говорю я. Агент Джонс пытается что-то сказать, но я поднимаю руку и качаю головой. — Нет, серьезно, не смогу. Отдача приведет к тому, что я буду менять форму. Может, и удастся меня увести, но недалеко, и это будет очень сложно — ведь помочь-то я не смогу.

     Агенты переглядываются.

     Я это уже видел,

     сообщает Джонс. — И, как не горько признать, он прав. Мы довольно надолго застрянем.

     Юликова и агент Бреннан задумчиво смотрят на меня.

     Что, так плохо? — Говорит агент Бреннан. — То есть…

     Пожимаю плечами:

     Не знаю. Сам не видел. Бывает так, что мне и смотреть-то нечем — если понимаете, о чем я.

     Она бледнеет. Пожалуй, мне впервые удалось напугать агента ФБР.

     Круто.

     Ладно,

     говорит Юликова. — Тогда изменим план. Подождем, пока закончится отдача, а потом вытащим Касселя. Подгоним машину.

     Понадобится поводок,

     усмехаюсь я.

     Агент Джонс окидывает меня оценивающим взглядом.

     Для Паттона. И ошейник. Можно достать какой попошлее?

     Джонс раздувает ноздри.

     Весьма разумная мысль. — Юликова говорит спокойно и искренне, а вот дерганность Джонса действует мне на нервы. Может, он всегда такой перед операцией, но мне от этого по стенам бегать хочется.

     Ну, вот и все,

     Юликова тянется за яичным роллом. — Весь наш план. Вопросы есть, Кассель? Любые вопросы, к любому из нас?

     А где будете все вы? — Пододвигаю к ней карту.

     Вот тут,

     она постукивает пальцем по столу, указывая куда-то позади сцены. — Здесь будет фургон, который мы задействуем под командный пункт, чтобы Паттон не испугался, завидев нас. Он потребовал собственную охрану, поэтому в глаза бросаться нельзя. Но мы все будем рядом, Кассель. Совсем рядом.

     Рядом, но только неизвестно где. Отлично.

     А что, если вы мне понадобитесь? — Спрашиваю я. — Вдруг монитор сломается или наушник закоротит?

     Позволь дать тебе добрый совет, который когда-то дали мне самой. Иногда во время задания бывают сбои. Когда такое случается, у тебя есть два варианта: продолжать, потому что сбой незначительный, или прервать операцию. И ты сам должен сделать выбор. Если сломается монитор, оставайся на месте и ничего не предпринимай. Если чувствуешь неладное — замри и жди.

     Действительно добрый совет — вряд ли такой станут давать тому, кого хотят подставить. Смотрю на Юликову — она пьет диетический лимонад и жует яичный ролл. Вспоминаю брата. Неужели я и правда пытаюсь решить, кто из них больше достоин доверия?

     Ладно,

     беру со стола карту. — Можно оставлю себе? Хочу как следует изучить обстановку.

     Ведешь себя так, будто тебе уже не впервой,

     говорит агент Бреннан.

     Во мне кровь многих поколений мошенников,

     отвечаю я. — Доводилось пару раз устраивать разное.

     Бреннан фыркает и качает головой. Джонс сердито смотрит на нас обоих. Юликова разламывает печенье и вытаскивает бумажку с предсказанием. На узкой ленте печатными буквами написано: «Вас пригласят на памятное событие».

     Вскоре после этого иду к себе.

     Гляжу на телефон у кровати — так и тянет позвонить Данике и узнать, как там Сэм. Даже зная, что телефон наверняка прослушивается, я все равно не могу справиться с искушением. Но, должно быть, он сейчас отдыхает, и я даже не знаю, захочет ли он со мной разговаривать.

     Если федералы пронюхают, что Сэм ранен, наверняка поймут все превратно и начнут задавать кучу вопросов. А этого тоже нельзя допускать.

     Лиле тоже не позвонишь, пусть даже вчерашняя ночь похожа скорее на сон, чем на явь. Мне кажется, что здесь, сидя на мерзком гостиничном одеяле, даже думать о ней опасно — о том, как ее кожа касается моей, о том, как она смеялась, об изгибе ее губ. Можно подумать, одни лишь воспоминания о ней федералы смогут использовать против меня.

     Теперь она знает, что я на них работаю — интересно, как она распорядится этой информацией. И чего она от меня ожидает.

     Забираюсь в постель и пытаюсь уснуть; мысли скачут от Лилы к Сэму. Слышу ее смех, вижу его кровь, чувствую прикосновение ее обнаженных ладоней, слышу его стоны. Снова и снова — пока смех и стоны не смешиваются друг с другом, и я проваливаюсь в сон.

     Утром, пошатываясь, выхожу в гостиную. Агент Джонс уже там — сидит на диване и пьет заказанный в номер кофе. Бросает в мою сторону мрачный взгляд — можно подумать, несет многочасовую вахту. Наверняка агенты посменно дежурили всю ночь — чтобы я точно не сбежал.

     Нахожу еще одну кружку и наливаю себе кофе. Гадкий до невозможности.

     Эй,

     мне вдруг вспомнилась мама и другой отель, ничуть не похожий на этот. — А правда, что в гостиничной кофеварке можно заваривать дурь?

     Конечно,

     отвечает Джонс, задумчиво глядя в свою чашку.

     Похоже, мама хоть в чем-то была права.

     Когда я выхожу, приняв душ и одевшись, в гостиной сидят все трое — заказывают завтрак. Нам предстоит долгий день, который практически нечем занять. Джонс хочет посмотреть баскетбол на большом плазменном экране, и потому после обеда коротаю время за игрой в карты с Юликовой и Бреннан. Сначала играем на конфетки из торгового автомата, потом на мелочь, а потом на право выбора, какой фильм смотреть.

     Выбираю я.

     «Тонкий человек» (фильм 1934 г., режиссер — В.С. Ван Дайк). Мне просто необходимо посмеяться.

     Просыпаюсь утром в понедельник и не могу понять, где я. Тут же все вспоминаю: отель, федералы, покушение.

     Адреналин с такой силой поступает в кровь, что я сбрасываю одеяло, встаю и иду по комнате, сам не зная куда. Загнав себя в ванную, избегаю смотреть в зеркало. Чуть ли не тошнит на нервной почве, просто пополам сгибает.

     Даже не знаю, верить Баррону или нет. Не знаю, подставили ли меня. Уже не понимаю, кто враг, а кто друг.

     Я думал, что люди, рядом с которыми я рос — по большей части преступники — отличаются от обычных людей. И уж точно они не такие как копы и федеральные агенты со сверкающими бляхами. Я думал, мошенники и плуты такими родились. Считал, что во всех нас есть какой-то внутренний дефект. Какая-то гнильца, не дающая нам быть такими, как все нормальные люди — остается лишь подражать их поведению.

     Эта мысль меня пугает. Если это правда, верный выбор просто невозможен. Его попросту нет.

     Стою перед зеркалом, пытаясь сообразить, что же делать. Стою так очень долго.

     Собравшись с духом, выхожу в гостиную и вижу, что Юликова и Джонс уже одеты. Бреннан с ними нет.

     Пью дерьмовый серый кофе и съедаю яичницу.

     Займемся твоей маскировкой,

     Юликова уходит в свою комнату и возвращается с малярной кистью, тюбиком — вроде бы масляной краски,

     коричневой курткой с капюшоном, пропуском на шнурке и наушником

     Гм,

     верчу в руках пропуск. На ней значится имя Джордж Паркер, а под ним расплывчатая фотография — вполне сойдет за мою. Неплохое удостоверение. Фотография ничем не примечательна — если поместить ее на плакат «Объявлены в розыск» или в интернет, толку от нее не будет никакого. — Мило.

     Это наша работа,

     криво улыбается Юликова.

     Простите. — Она права. Я-то считал их любителями, честными и прямыми госслужащими, которые впервые пытаются состряпать дельце — все время забываю, что именно такими вещами они и занимаются. Водят за нос мошенников — возможно, и меня тоже.

     Сними, пожалуйста, перчатки,

     говорит Юликова. — Краска сохнет довольно долго, так что если тебе нужно еще что-то сделать, я подожду.

     Она имеет в виду пописать,

     говорит агент Джонс.

     Надеваю куртку, застегиваю молнию, потом иду в туалет, где складываю фотографии Паттона и засовываю в задний карман джинсов. В другой карман кладу расческу и карточки. Ручку и гель для волос помещаю в карман куртки — вместе с ключами от машины.

     Возвращаюсь к столу, снимаю перчатки, сажусь и кладу ладонь на столешницу, расставив при этом пальцы.

     Юликова бросает взгляд на мое лицо, а потом снова на руки. Рукой в перчатке берет мою кисть и притягивает к себе, перевернув ладонью кверху.

     Джонс смотрит на нас — все его тело замерло, словно сжатая пружина. Если я прикоснусь к обнаженной коже на шее Юликовой, он тут же вскочит со стула и бросится к нам.

     Если я прикоснусь к ее горлу, он все равно не успеет. Наверняка он тоже это знает.

     Юликова отвинчивает крышку тюбика и выдавливает на тыльную сторону моей ладони прохладный черный гель. Похоже, она ничуть не волнуется, действует споро и деловито. Если она и считает, что я опаснее тех ребят-мастеров, которых она тренирует, она никак это не выказывает.

     Щетинки кисти щекочут мою кожу — я не привык к тому, чтобы что-то вот так прикасалось к моим рукам — но краска ложится очень ровно и, высыхая, приобретает легкий блеск, напоминая кожаную перчатку. Юликова старательно закрашивает каждый участок кожи, даже подушечки пальцев, и, как бы мне ни хотелось рассмеяться, я стараюсь не двигаться.

     Ну вот,

     она закрывает тюбик. — Как только высохнет, можно отправляться. Можешь пока отдохнуть.

     Всматриваюсь в ее лицо. — Вы обещали, что после этого с моей мамы будут сняты все обвинения, верно?

     Это самое меньшее, что мы можем сделать,

     отвечает Юликова. Судя по выражению ее лица, нет никаких причин ей не верить, но все равно на слова полагаться нельзя.

     Если она лжет, я знаю, что делать. А если нет — что ж, тогда придется рискнуть всем. Другого такого шанса не будет — сейчас можно заставить ее проговориться. — А что, если я не хочу вступать в вашу группу? Ну, то есть после операции. Что, если я решу, что не создан быть федеральным агентом?

     Она замирает, не закончив мыть кисть в чашке с водой. — Тогда мне пришлось бы очень трудно. Мое начальство заинтересовано в тебе. Уверена, ты понимаешь. Мастера трансформации большая редкость. На самом деле…

     Она достает пачку знакомого вида бумаг. Контракты. — Собиралась оставить это на потом, когда нам удастся поговорить с глазу на глаз, но, наверное, сейчас самое время. Моему начальству будет куда спокойнее, если ты подпишешь вот это.

     Мне казалось, мы договорились ждать, пока я закончу школу.

     Операция вынудила меня пересмотреть план.

     Понятно,

     киваю я.

     Юликова откидывается на спинку дивана и запускает пальцы в копну седых волос. Должно быть, на перчатке осталась краска, потому что несколько прядей оказываются испачканными. — Я понимаю твои сомнения. Пожалуйста, подумай хорошенько, но вспомни, почему ты заговорил о том, чтобы сотрудничать с нами. Мы убережем тебя от участи приза, за который сражаются криминальные семьи. Мы сможем тебя защитить.

     А кто защитит меня от вас?

     От нас? Да твоя семейка одна из худших…,

     начинает Джонс, но Юликова останавливает его взмахом руки.

     Кассель, для тебя это огромный шаг вперед. Я рада, что ты задал этот вопрос, рада, что ты откровенен.

     Я молчу. Жду, затаив дыхание, сам не зная чего.

     Конечно, ты сомневаешься. Послушай, я знаю, ты полон противоречивых чувств. Понимаю, ты хочешь сделать правильный выбор. Так что давай и дальше говорить начистоту. Я со своей стороны со всей открытостью заявляю, что если ты сейчас откажешься, начальство не одобрит твое решение и не похвалит меня.

     Встаю и разминаю пальцы, глядя, не появятся ли трещинки на «перчатке». Но нет — она словно вторая кожа.

     Может, дело в Лиле Захаровой? — Спрашивает Юликова. — Из-за нее ты не можешь решиться?

     Нет! — Говорю я и надолго закрываю глаза, считая свои вдохи и выдохи. Я не злил Юликову. Это она меня разозлила.

     Мы всегда знали, что вы с нею близки,

     Юликова, чуть склонив голову набок, изучает мою реакцию. — Кажется, она хорошая девушка.

     Фыркаю.

     Ладно, Кассель. Кажется, она весьма испорченная девушка, которая очень тебе нравится. А еще она, похоже, не хочет, чтобы ты работал на правительство. Но это твое решение, выбирать тебе. С нами тебе и твоему брату куда безопаснее. Если ты ей и правда дорог, она поймет.

     Давайте не будем о Лиле,

     заявляю я.

     Юликова вздыхает. — Ладно. Это необязательно, но ты должен мне сказать, подпишешь ли ты документы.

     В этой пачке бумаг есть что-то умиротворяющее. Если бы меня хотели просто отправить за решетку, то не просили бы что-либо подписать. Как только я оказался бы в тюрьме, то попросту лишился бы права голоса.

     Беру пропуск и вешаю его на шею. Потом беру наушник. Так мне ничего не удастся выяснить — разговор может длиться вечно, а Юликова так и не проговорится, ничего не сболтнет ненароком.

     Захаровы — преступная семья, Кассель. Они используют тебя, а потом вышвырнут. И Лила тоже. Ей придется работать на них, и она изменится.

     Я же сказал, не хочу об этом говорить.

     Агент Джонс встает и смотрит на часы. — Пора ехать.

     Бросаю взгляд в сторону своей спальни. — Мне взять свои вещи?

     Джонс качает головой. — Вечером мы заедем сюда, а уже потом подбросим тебя в Уоллингфорд. Придешь в себя после отдачи, смоешь краску.

     Спасибо,

     говорю я.

     Он что-то бурчит.

     Все это кажется вполне правдоподобным. Я и правда, возможно, вернусь в эту комнату, Юликова и Джонс, быть может, и правда пытаются понять, как лучше общаться с парнем, криминальное прошлое и ценное умение которого в одно и то же время и полезны, и налагают ответственность. Может, они и не думают меня подставлять.

     Так или иначе, пора действовать. Пора решать, во что я хочу верить.

     Ты платишь деньги и получаешь сдачу.

     Ладно,

     вздыхаю я. — Давайте сюда бумаги. — Достаю из кармана куртки ручку и с причудливым росчерком расписываюсь над пунктирной линией.

     Брови агента Джонса ползут вверх. Я усмехаюсь.

     Юликова подходит ко мне, смотрит на бумаги и проводит пальцем по моей росписи. Потом кладет руку мне на плечо. — Можешь на нас положиться, Кассель. Обещаю. Добро пожаловать в Подразделение Узаконенных Несовершеннолетних.

     Обещания, обещания. Откладываю ручку. Теперь, когда решение принято, становится лучше. Легче. Словно гора с плеч свалилась.

     Идем к выходу. Возле лифта я спрашиваю:

     А где агент Бреннан?

     Уже на месте,

     отвечает Джонс. — Занимается подготовкой.

     Проходим через вестибюль, идем к машине. Стараюсь сесть там же, где сидел по дороге сюда. Пристегивая ремень безопасности, достаю из кармашка на двери телефон и засовываю его в карман.

     Если хочешь, остановимся на завтрак — буррито или еще что? — Спрашивает Джонс.

     «Последняя трапеза»,

     думаю я, но вслух не произношу.

     Не хочется,

     отвечаю.

     Смотрю сквозь тонированное стекло на шоссе и мысленно перебираю все то, что мне придется сделать, когда мы приедем. Перечисляю все про себя, а потом еще раз снова.

     Скоро все закончится,

     говорит Юликова.

     Это правда. Скоро вообще все закончится.

     Меня высаживают в мемориальном парке — одного. Щурюсь от яркого солнца. Проходя мимо охраны, опускаю голову и показываю пропуск. Какая-то женщина с блокнотом говорит мне, где стол с бесплатным кофе и пончиками для участников.

     Вижу большую сцену; задник затянут синей тканью. Кто-то устанавливает микрофон на внушительной трибуне с гербом штата Нью-Джерси. Рядом с местом для прессы выгорожена ВИП-зона. Еще двое служащих складывают громкоговорители под сценой — здесь тоже висит занавес, только покороче и белый.

     Позади сцены стоянка трейлеров; они поставлены в полукруг, а в центре несколько столов, на которых добровольцы раскладывают буклеты, листовки и футболки. На дальнем столе приготовлены закуски. Возле него толпится несколько человек, они болтают и смеются. У большинства наушники, вроде моего.

     Юликова отлично подготовилась. Все расположено в точности как на карте. Прохожу трейлер, предназначенный для губернатора Паттона, и направляюсь к тому, на который указала Юликова. Внутри нахожу серую кушетку, туалетный столбик, компактную ванную и телевизор, закрепленный на стене; включен канал, по которому в прямом эфире будет транслироваться выступление. Сейчас там болтают два корреспондента. Под ними бегут субтитры их речей, которые, судя по моему умению читать по губам, идут с небольшой задержкой.

     Проверяю телефон. Без четверти восемь. Выступление Паттона начнется в девять. Времени мало.

     Нажимаю на хлипкую дверную ручку, потом легонько дергаю дверь. Вроде бы держится, но замок ненадежный. Я бы его и с завязанными глазами открыл.

     В наушнике слышится треск, а потом голос агента Бреннан. — Кассель? Ты на месте?

     Да, все отлично,

     отвечаю я в микрофон. — Лучше некуда. А как у вас?

     Она смеется:

     Не зарывайся, малыш.

     Верное замечание. Пожалуй, буду смотреть телик и ждать.

     Да уж, пожалуйста. Выйду на связь через пятнадцать минут.

     Снимаю наушник и кладу на стол. Сидеть и ничего не делать просто невыносимо — особенно когда столько всего предстоит! Хочется уже начать, но я знаю, что сейчас за мной внимательно следят. Скоро им наскучит. Пока достаю карточки и ручку и развлекаюсь тем, что пытаюсь определить, где же установлена камера. Я не то чтобы уверен, что она есть. Просто лишняя паранойя точно не помешает.

     В конце концов, в наушнике снова раздается треск. — Происшествия есть?

     Неа,

     беру наушник и говорю в микрофон. — Полный порядок.

     Уже почти восемь. Час — это не слишком много.

     Свяжусь еще через пятнадцать минут,

     говорит Бреннан.

     Можно и через двадцать,

     надеюсь, вышло непринужденно. Потом нахожу кнопку и выключаю наушник. Поскольку мне никто не говорил, что этого делать нельзя, решаю, что, возможно, этому никто не обрадуется, но и искать меня тоже никто не пойдет.

     Если на мне есть какой-нибудь маячок для GPS, то он на пропуске, на куртке или в наушнике. Могу поспорить, что не на пропуске, поскольку его полагается пропускать через сканер. Снимаю куртку и оставляю ее на столе. Потом иду в ванную и включаю воду, чтобы заглушить все звуки.

     Снимаю одежду, складываю ее и кладу на низенький столик с полотенцами и антибактериальным мылом для перчаток. Вынимаю из кармана фотографии. Затем, обнаженный, опускаюсь на колени и кладу голые ладони на бедра. Пол холодный. Впиваюсь пальцами в кожу.

     Старательно вспоминаю все, что узнал за последнюю неделю, все до мелочей. Фотографии, лежащие передо мной, просмотренные видеозаписи. Представляю себе губернатора Паттона. Потом становлюсь им.

     Больно. Чувствую, как все меняется; хрустят кости, натягиваются сухожилия, плоть меняет форму. Изо всех сил стараюсь не закричать. Почти удается.

     Когда начинаю вставать, меня ударяет отдача.

     Кожа словно лопается, ноги тают. Кажется, голова приобрела какую-то странную форму, глаза сперва закрылись, потом распахнулись, глядя на все вокруг через тысячи разных линз — будто я весь покрыт немигающими очами. Все стало таким ярким, сотни оттенков боли окружают меня со всех сторон, утягивают вниз.

     Все куда хуже, чем мне помнилось.

     Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я обрел способность двигаться. Кажется, очень долго. Раковина заполнена до краев, вода выплескивается на пол. Поднимаюсь на похожие на студень ноги, закручиваю кран и хватаю одежду. Трусы и футболка явно не по размеру. А джинсы вообще не налезают.

     Гляжу на себя в зеркало — на лысую голову, на морщинистое лицо. Оно отвратительно. Это он. При помощи расчески и геля приглаживаю редкие седые волосы, чтобы все выглядело в точности как на фотографиях.

     Руки дрожат.

     В детстве я мечтал быть мастером трансформации, потому что это большая редкость. Это нечто особенное. Если ты один из них, ты выделяешься из толпы. Больше я ничего не знал. Даже особо не думал о собственно способностях. А потом, когда понял, что я и есть мастер трансформации, я не понял это как следует. Ну, то есть, я знал, что это уникально, мощно и круто. Знал, что это опасно. Знал, что это большая редкость. Но все равно до конца не понимал, отчего это настолько пугает людей. Почему они так хотят заполучить меня в союзники.

     Теперь-то я понимаю, отчего люди боятся мастеров трансформации. Теперь-то я знаю, почему они стремятся контролировать меня. Теперь все ясно как день.

     Я могу зайти в чужой дом, поцеловать чужую жену, сесть за чужой стол и съесть чужой ужин. Могу стащить паспорт в аэропорту, и через двадцать минут все будет выглядеть так, будто он мой собственный. Я могу стать дроздом, заглядывающим в окно. Или кошкой, крадущейся по карнизу. Могу отправиться куда угодно и сделать любую гадость, какая только придет мне в голову, и никто ни в чем меня не заподозрит. Быть может, сегодня я выгляжу как я, а завтра — уже как вы. Я могу стать вами.

     Черт, да я сам себя боюсь!

     Держа в одной руке телефон, а в другой карточки для записей, бочком прохожу там, где по моему разумению могут быть камеры, чтобы меня не засняли, и выхожу из трейлера.

     Люди удивленно таращатся и смотрят вслед губернатору Паттону, который в одном белье выходит на открытый воздух. — Черт, не тот трейлер,

     рычу я и толкаю дверь в фургон Паттона.

     Там, как я и надеялся, висит костюм, заказанный мной в «Бергфорд Гудмен»

     он сшит по меркам губернатора и упакован в чехол. Пара новых ботинок и носков, свежая белая рубашка, все еще в полиэтиленовой упаковке. Вокруг крючка вешалки, на которой висит костюм, обмотан шелковый галстук.

     Не считая этого, трейлер выглядит в точности как мой. Кушетка, туалетный столик. Телевизор на стене.

     Несколько секунд спустя, не постучавшись, входит помощница Паттона. У нее перепуганный вид.

     Прошу прощения. Мы не знали, что вы уже прибыли. Гримеры готовы, губернатор. Никто не видел, как вы приехали, и я не… что, не буду вам мешать готовиться.

     Смотрю на свой телефон. Восемь тридцать. Я почти полчаса провалялся без сознания и, что еще хуже, пропустил сеанс связи с агентом Бреннан. — Приходи за мной через десять минут,

     говорю я, стараясь, чтобы мой голос как можно больше походил на голос Паттона. Я же смотрел видеозаписи и тренировался, но говорить совсем не так, как привык, ужасно трудно. — Я должен одеться.

     Когда помощница выходит, звоню Бреннану.

     «Пожалуйста»,

     молю я

     вселенную, кого угодно, кто меня слышит. — «Пожалуйста, сними трубку! Я доверяю тебе. Ответь на звонок».

     Привет, братишка,

     говорит Баррон, и я от облегчения плюхаюсь на кушетку. До последнего момента сомневался, что он ответит. — Что одно правительство, что другое. Как жизнь?

     Скажи, а ты правда…,

     начинаю я.

     О да. О, конечно. Я сейчас вместе с ним. Как раз говорил ему, что наша мать — федеральный агент, и что все это правительственный заговор.

     А-а,

     говорю я. — Ну ладно.

     По большей части он уже все знал,

     по голосу брата ясно, что он усмехается. — Просто сообщаю подробности. А ты сообщи всем, что губернатору Паттону придется отложить пресс-конференцию на полчаса, ладно?

     Если попросить неисправимого лжеца задержать человека, страдающего паранойей, наверняка в ход пойдут теории заговора. Стоит радоваться, что Баррон не расписывает Паттону, что губернатор штата Виргиния направляет лазер на Луну, и что всем нужно скорее прятаться в подземные бункеры. Я тоже улыбаюсь:

     Это я уж точно смогу.

     Повесив трубку, беру брюки от костюма и просовываю ногу в брючину. Такой шикарной одежды я еще в жизни не носил. Сразу видно, что она жутко дорогая.

     Когда возвращается помощница, я уже завязываю галстук и полностью готов идти гримироваться.

     Возможно, вас удивит мое поведение. Я, типа, и сам удивляюсь. Но кто-то должен остановить Паттона, и у меня есть такой шанс.

     В команде губернатора куча народу, но, к счастью, они по большей части остались в его резиденции — ждут, пока настоящий Паттон уедет. Мне придется иметь дело лишь с теми, кто приехал заранее. Сажусь в режиссерское кресло и позволяю девушке с короткими, торчащими во все стороны волосами нанести тон на позаимствованное мною лицо. Мне задают множество вопросов по поводу интервью и встреч, но я не могу на них ответить. Мне приносят кофе с сахаром и сливками, который я не пью. Звонит какой-то судья и просит передать мне трубку. Качаю головой.

     После выступления,

     говорю я, изучая свои по большей части пустые карточки.

     Пришла федеральный агент,

     сообщает один из помощников. — Она говорит, что ваша безопасность может быть под угрозой.

     Так и знал, что они выкинут нечто в этом роде. Нет, я буду выступать. Им меня не остановить,

     заявляю я. — Пусть один из наших офицеров службы безопасности проследит, чтобы она не помешала моему выступлению. Мы же выйдем в прямой эфир, да?

     Помощник кивает.

     Отлично. — Не знаю, заподозрила ли что-нибудь Юликова и остальные, но через несколько минут это не будет иметь никакого значения.

     Тут из-за трейлера, в котором я должен находиться, появляется агент Бреннан. В руках у нее пропуск.

     Губернатор,

     говорит она.

     Встаю и делаю первое, что приходит в голову. Поднимаюсь на сцену, перед которой собралась небольшая группа сторонников, размахивающих транспарантами, и куда большая толпа журналистов с нацеленными на меня видеокамерами. Может, народу и не слишком много, но вполне достаточно. Замираю на месте.

     Сердце бешено бьется в груди. Даже не верится, что я все-таки решился.

     Останавливаться поздно.

     Откашливаюсь и, перебирая карточки, подхожу к трибуне. Вижу, как Юликова лихорадочно что-то говорит по рации.

     Дорогие сограждане, уважаемые гости, сотрудники прессы, благодарю вас всех за то, что почтили своим присутствием мое выступление. На этом вот самом месте содержались сотни граждан штата Нью-Джерси после того, как вышел запрет, в один из мрачных периодов истории нашей нации — мы стоим здесь в ожидании нового закона, который, если его примут, может снова увести нас в самом неожиданном направлении.

     Раздаются аплодисменты, но весьма осторожные. Это не тот тон, который взял бы настоящий Паттон. Скорее всего, он понес бы какой-то бред насчет того, что проверка мастеров поспособствует их безопасности. Сказал бы, какое светлое будущее мы скоро увидим.

     Но сегодня микрофон в моих руках. Бросаю через плечо свои карточки и улыбаюсь слушателям. Откашливаюсь. — Я собирался зачитать краткое обращение, которое приготовил заранее, а потом ответить на вопросы, но решил немного нарушить обычный порядок. Сегодня не время для политики. Сегодня я поговорю с вами от всей души.

     Опираюсь о трибуну и делаю глубокий вдох. — Я убил множество людей. А когда я говорю «множество», я имею в виду «по-настоящему много». Я лгал, но, честно говоря, думаю, что услышав об убийствах, вы простите мне небольшую ложь. Знаю, о чем вы спрашиваете себя: «Он имеет в виду, что убивал людей лично или просто заказывал убийства?» Дамы и господа, я здесь, чтобы ответить вам — и то, и другое.

     Смотрю на репортеров. Они перешептываются. Сверкают фотовспышки. Транспаранты опускаются.

     К примеру, я убил Эрика Лоуренса из Томс Ривер, Нью-Джерси, собственными руками. Руками в перчатках, заметьте. Я же не извращенец какой. Но я его удавил. Можете прочитать полицейский отчет — то есть, могли бы, если б я его не уничтожил.

     Возможно, вы задаетесь вопросом, зачем я это сделал? И причем тут мой крестовый поход против мастеров? И чего ради я заявляю об этом вслух, тем более прилюдно? Что ж, позвольте рассказать вам об одной уникальной женщине в моей жизни. Вы же знаете, как это бывает — встретишь девушку и немножко сходишь с ума?

     Указываю на высокого парня в первых рядах. — Ты же понимаешь о чем я, да? Что ж, я хотел бы кое-что прояснить относительно Шандры Сингер. Наверное, я немного все преувеличил. Если вас бросает подружка, вы обычно расстраиваетесь,… возможно, вас подмывает звонить ей по двенадцать раз подряд и умолять вернуться,… а может, набрызгать краску из баллончика на ее машину… или обвинить ее в грандиозном заговоре… и попытаться сделать так, чтобы ее пристрелили посреди улицы. А если вы очень сильно расстроены, то, возможно, попытаетесь искоренить вообще всех мастеров в штате.

     Чем сильнее вы ее любите, тем больше сходите с ума. Моя любовь была огромна. А преступления еще больше.

     Я здесь не для того, чтобы просить прощения. Я его не жду. На самом деле я ожидаю, что начнется процесс, за которым последует продолжительное тюремное заключение. Я говорю вам все это потому, что вы, дорогие сограждане, достойны полной откровенности. Лучше поздно, чем никогда — должен сказать, очень приятно сбросить такой камень с души. В общем, я убивал людей. Пожалуй, вы не должны слишком поражаться всему, что я только что сказал, и — о да. Вторая поправка — ужасная идея, и я поддерживал ее по большей части для того, чтобы отвлечь вас от прочих моих преступлений.

     Итак, вопросы есть?

     Воцаряется долгая тишина.

     Ну ладно,

     говорю я. — Спасибо. Боже, благослови Америку и великий штат Нью-Джерси.

     Нетвердой походкой покидаю сцену. Организаторы с блокнотами и помощники в костюмах смотрят на меня так, будто боятся ко мне приблизиться. Улыбаюсь и показываю им поднятые вверх большие пальцы.

     Неплохая речь, а? — Говорю я.

     Губернатор,

     произносит один из них, направляясь ко мне. — Мы должны обсудить…

     Не сейчас,

     с улыбкой отвечаю я. — Подгоните мою машину, пожалуйста.

     Помощник открывает рот, чтобы что-то сказать — может, он понятия не имеет, где моя машина, скорее всего, она там, где настоящий Паттон; тут кто-то выкручивает мне руки за спину, и я чуть не падаю с ног. Вскрикиваю, ощущая прикосновения металла к запястьям. Наручники.

     Вы арестованы,

     это Джонс в своем строгом черном костюме федерального агента. — Губернатор.

     Сверкают фотовспышки. Меня разбирает смех. Думаю о том, что только что сделал, и мне становится еще смешнее.

     Агент Джонс ведет меня прочь от вопящей толпы, туда, где припаркованы полицейские машины и телевизионные вагончики. Несколько копов подходят к нам, чтобы удержать натиск видеокамер и папарацци.

     Ты сам вырыл себе могилу,

     бормочет Джонс. — И я тебя в ней похороню.

     Говори громче,

     чуть слышно отвечаю я. — Давай, попробуй.

     Джонс подводит меня к машине, открывает дверь и заталкивает меня в салон. Тут я чувствую, что как мне что-то надевают через голову и опускаю глаза. У меня на шее висят три амулета — те, что предотвращают трансформацию, те, что я отдал Юликовой.

     Я не успеваю что-либо сказать — дверь захлопывается.

     Агент Джонс садится на место водителя и заводит машину. Мы медленно едем сквозь толпу, за окнами мелькают фотовспышки.

     Откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь расслабиться — насколько возможно. Наручники сидят слишком плотно, чтобы можно было от них избавиться, но я не волнуюсь. Уже нет. Арестовать меня они не могут — за это точно нет, ведь теперь они запросто могут взять Паттона. Простая ложь лучше запутанной правды.

     Объяснять, что тот Паттон, которого показывали по телевизору, который признался — не настоящий Паттон, и что настоящий Паттон действительно совершил все эти преступления, слишком сложно.

     Они могут орать на меня сколько угодно, могут не принимать меня в свое подразделение, но им все равно придется признать, что я решил проблему. Я обезвредил Паттона. Не так, как они того хотели, но при этом никто не пострадал, а это дорогого стоит.

     Где Юликова? — Спрашиваю я. — Мы едем обратно в отель?

     Никакого отеля,

     отвечает Джонс.

     Может, скажете, куда? — Интересуюсь я.

     Но Джонс только молча ведет машину.

     Ладно вам,

     говорю я. — Простите. Но я получил информацию, что меня хотели подставить и подловить на работе над Паттоном. Можете отпираться, если хотите — может, мои сведения неверны — но я перетрухнул. Слушайте, знаю, зря я так поступил, но…

     Джонс резко сворачивает на обочину. С одной стороны мимо нас проносятся машины, с другой виднеется темная полоска деревьев.

     Умолкаю.

     Джонс выходит из машины, обходит ее кругом и открывает мою дверь. При этом направляет на меня пистолет.

     Выходи,

     приказывает он. — Медленно.

     Даже не двигаюсь. — А в чем дело?

     Живо! — Орет агент.

     Я в наручниках, выбирать не приходится. Выбираюсь из машины. Джонс ведет меня к багажнику и открывает его.

     Гм,

     говорю я.

     Агент расстегивает две верхние пуговицы моей рубашки, чтобы можно было приложить к коже амулеты. Потом застегивает все как было и подтягивает галстук; обереги остаются под одеждой. Теперь у меня нет ни малейшего шанса от них избавиться.

     Залезай,

     Джонс кивает на багажник, почти пустой. Только запаска и аптечка. И трос.

     Даже не пытаюсь возражать, просто бегу. Надеюсь, сбежать удастся даже со связанными за спиной руками.

     Бросаюсь вниз по склону холма, по большей части скольжу, а не бегу. Парадные ботинки просто ужасны, тело кажется тяжелым, незнакомым. Двигается оно как-то непривычно. То и дело теряю равновесие, так как жду, что ноги у меня длиннее. Поскальзываюсь, и брюки дорогого костюма проезжаются по грязной траве. Потом снова встаю и бегу к деревьям.

     Получается слишком медленно.

     Джонс с силой толкает меня в спину, заставляя упасть наземь. Пытаюсь сопротивляться, но тщетно. Ощущаю приставленное к виску холодное дуло пистолета и тяжесть колена Джонса, прижатого к моей пояснице.

     Ты труслив, как чертов хорек. Знаешь это, да? Хорек. Вот кто ты.

     Вы меня не знаете,

     сплевываю кровь. Ничего не могу поделать — мне смешно. — И уж точно мало что знаете о хорьках.

     Джонс ударяет меня кулаком в бок, и я чуть не вырубаюсь от боли. Когда-нибудь я научусь держать рот на замке.

     Вставай.

     Поднимаюсь. Вот так мы и возвращаемся к машине. Я больше не шучу.

     Джонс подталкивает меня к багажнику.

     Туда,

     говорит он. — Живо.

     Простите,

     отвечаю я. — С Паттоном все в порядке. Он жив. Что бы вы там ни думали…

     Рядом с моим ухом зловеще щелкает предохранитель пистолета.

     Позволяю Джонсу запихать меня в багажник. Он берет трос и связывает мои ноги, привязав его к цепи от наручников, так что я практически не могу шевелиться. Больше уже не побегаешь.

     Потом я слышу звук разматываемого скотча и чувствую, как мои руки превращаются в два отдельных липких кокона. Джонс что-то приматывает к моим ладоням, что-то тяжелое — камни. Закончив, он переворачивает меня, так что я могу видеть его и шоссе за его спиной. Каждый раз, видя проезжающую машину, я думаю: а вдруг она остановится? Но нет.

     Я знал, что на тебя нельзя полагаться, еще до того, как пригласил тебя. Ты слишком опасен. Ты никогда не будешь нам предан. Пытался сказать об этом Юликовой, но она и слушать не стала.

     Простите,

     я в некотором отчаянии. — Я с нею поговорю. Скажу, что вы правы. Только сообщите ей, где мы.

     Джонс смеется. — Неа. И потом, ты ведь больше не Кассель Шарп? Ты губернатор Паттон.

     Ладно,

     от страха я чуть запинаюсь. — Агент Джонс, вы же из хороших парней. Вы не должны так себя вести. Вы федеральный агент. Давайте я вернусь. Во всем сознаюсь. Можете меня посадить.

     Надо было позволить тебя подставить,

     Джонс отрезает армейским ножом кусок серебристой изоленты. — Если тебя не контролировать — когда ты выйдешь, сможешь с кем угодно заключать сделки — и каково это будет? Какая-нибудь иностранная держава или корпорация обязательно сделает тебе предложение — это всего лишь вопрос времени. И ты превратишься в опасное оружие, которое мы выпустили из своих рук. Лучше сразу вычеркнуть тебя из этого уравнения.

     До меня не сразу доходит, что я был прав, что меня действительно хотели подставить.

     Но я подписал…

     Джонс заклеивает скотчем мой рот. Пытаюсь плеваться и повернуть голову, но лента накрепко прилипает к моим губам. На миг забываю, что можно дышать и через нос, и в панике пытаюсь втянуть в себя воздух.

     А пока ты произносил свой красочный спич, у меня родилась идея. Я позвонил очень плохим ребятам, которые горят желанием с тобой встретиться. Ты ведь знаешь Ивана Захарова, да? Выяснилось, он готов заплатить кучу денег за удовольствие лично убить одного губернатора. — Джонс ухмыляется. — Не повезло тебе, Кассель.

     Крышка багажника захлопывается, и я остаюсь в темноте; машина начинает двигаться, а я думаю, был ли у меня вообще какой-то выбор.

     Воздух внутри багажника быстро нагревается, от запахов масла и бензина начинает тошнить. Что еще хуже, каждая неровность дороги заставляет меня ударяться о металлические стенки. Пытаюсь упираться ногами, но, едва мы совершаем поворот или попадаем в яму, я опять бьюсь головой, рукой или спиной. Я связан так, что даже сгруппироваться не получается.

     В общем, такая дорога — ужасный способ провести последние часы жизни.

     Стараюсь продумать возможные варианты, но все они не радуют. Превратиться не получится — ведь на шее висят три амулета. И раз уж я не могу прикоснуться рукой к собственной коже, даже если кому-то и удастся сорвать амулеты, я вряд ли смогу себя трансформировать.

     Одно можно сказать про агента Джонса — он делает все очень тщательно.

     Слышу, как мы съезжаем с шоссе. Шум дорожного движения становится глуше. Хруст гравия под колесами напоминает шум ливня.

     Через несколько минут двигатель умолкает, хлопает дверца машины. Слышу голоса — слишком далекие и тихие, чтобы можно было их распознать.

     К тому времени, когда агент Джонс открывает багажник, я уже вне себя от ужаса. Внутрь устремляется холодный воздух, я начинаю вырываться, хотя понимаю, что ничего этим не добьюсь, разве что поранюсь.

     Джонс молча смотрит, как я извиваюсь.

     Потом достает нож и перерезает веревку. Наконец-то удается вытянуть ноги. Только очень медленно — колени болят от того, что так долго были согнуты.

     Выходи,

     приказывает Джонс. Пытаюсь сесть. Джонсу приходится помочь мне встать на ноги.

     Мы находимся рядом с мощным промышленным зданием, с огромными стальными перекрытиями; над нами высится труба, изрыгающая пламя в облачное предутреннее небо. Из-за клубов дыма не видно сверкающих стальных мостов, ведущих в Нью-Йорк. Кажется, скоро начнется дождь.

     Повернув голову, вижу шагах в десяти от себя еще одну шикарную черную машину — рядом с нею стоит Захаров; небрежно облокотившись о капот, курит сигару. Рядом с ним Стэнли — он навинчивает глушитель на здоровенный черный пистолет.

     И только я подумал, что хуже ничего уже быть не может, как открывается пассажирская дверь, и из машины выходит Лила.

     На ней узкая черная юбка, серое приталенное пальто и высокие кожаные сапоги. Глаза прячутся за темными очками, губы покрыты помадой цвета запекшейся крови. В затянутых в серые перчатки руках она держит портфель.

     Я никак не могу подать ей знак. Ее единственный взгляд в мою сторону холоден и небрежен.

     Качаю головой.

     Нет, нет, нет.

     Агент Джонс издает сухой смешок:

     Вот он, как я и обещал. Но тело его я видеть не желаю. Вы поняли?

     Лила ставит портфель у ног отца. — У меня ваши деньги,

     говорит она Джонсу.

     Отлично,

     отвечает агент Джонс. — Давайте приступим.

     Захаров кивает, выдыхает облачко дыма, которое по спирали поднимается вверх и уносится в сторону, словно клубы дыма над одним из соседних зданий. — А где гарантия, что вы не навесите это дело на мою организацию? Ваше предложение нас весьма удивило. У нас не так-то много дел с представителями властей.

     Я сам по себе. Одиночка, делающий то, что считает правильным,

     агент Джонс пожимает плечами. — Гарантия в том, что я здесь. Я прослежу, чтобы вы его пристрелили. Быть может, я не запачкаю рук, но в его смерти будем повинны мы оба. Расследование не нужно ни вам, ни мне. Судебно-медицинская экспертиза может обнаружить, что я тоже причастен к этому. Если я на вас настучу, то сяду за похищение, как минимум. Так что я буду держать слово.

     Захаров медленно кивает.

     Что, струсили? — Спрашивает Джонс. — Вы должны стать героем всех мастеров и устранить того, кто не так давно пытался на вас покушаться.

     Это было недоразумение,

     говорит Захаров.

     Хотите сказать, что не укрываете Шандру Сингер. Значит, я ошибся. — Агент Джонс даже не пытается скрыть издевку.

     И вовсе мы не струсили,

     произносит Захаров.

     Давайте я,

     говорит Лила. Потом смотрит на Стэнли, направившего на меня пистолет. — Дай сюда.

     Делаю большие глаза, безмолвно умоляю. Двигаю ногой по земле, надеясь, что успею что-нибудь написать.

     «Я»,

     ухитряюсь изобразить вверх ногами, чтобы Лила смогла прочесть.

     «Это я»,

     хочется мне сказать.

     Агент Джонс бьет меня по виску рукоятью пистолета — достаточно сильно, чтобы у меня поплыло перед глазами. Мне кажется, будто мозг болтается внутри черепа. Падаю на живот; закованные в наручники руки по-прежнему за спиной. Я даже не видел, как Джонс достал оружие.

     Лежу, судорожно ловя воздух ртом.

     Даже не ожидал, что будет так приятно видеть его корчащимся на земле,

     Захаров подходит ко мне, наклоняется и похлопывает меня по щеке. — Губернатор, вы правда думали, что никто вас не тронет?

     Качаю головой, не вполне понимая, что это должно означать.

     «Пожалуйста»,

     думаю я.

     «Пожалуйста, задай мне вопрос, на который ждешь ответа. Прошу, снимите скотч с моих губ. Пожалуйста».

     Лила делает шаг вперед, держа в опущенной руке пистолет. Она долго смотрит на меня.

     Пожалуйста.

     Захаров поднимается на ноги, взмахнув черным пальто, словно мантией.

     Поднимите его,

     велит он агенту Джонсу. — Человек должен встретить смерть стоя — даже такой человек.

     Белокурые волосы Лилы чуть колышутся на ветру, словно золотой нимб. Она снимает темные очки. И хорошо. Хочется в последний раз взглянуть в ее глаза. Голубой и зеленый. Цвета моря.

     Дедушка говорил, что от таких девушек пахнет озоном и опилками. Она увенчана проблемами, словно короной. Если она когда-нибудь влюбится, то, словно комета, подожжет небо на своем пути.

     По крайней мере, курок спустишь ты.

     Мне ужасно хочется произнести эти слова.

     Уверена? — Спрашивает ее Захаров.

     Она кивает и, почти машинально, прикасается пальцем к горлу. — Я приняла метку. И готова убить.

     Тебе придется прятаться, пока мы не убедимся, что на тебя никто не выйдет,

     говорит Захаров.

     Лила снова кивает:

     Оно того стоит.

     Безжалостная. Такая уж она, моя девушка.

     Агент Джонс поднимает меня на ноги. Пошатываюсь, словно пьяный. Хочется закричать, но скотч все равно заглушит все мои крики.

     Рука Лилы, держащая пистолет, дрожит.

     Бросаю на нее последний взгляд, а потом так крепко зажмуриваюсь, что в уголках глаз выступают слезы. Так крепко, что вижу мелькающие точки.

     Жаль, что я не могу с нею попрощаться.

     Ожидаю, что выстрел прозвучит подобно грому, но я совсем забыл о глушителе. Слышу лишь вздох.

     Лила наклоняется надо мной и снимает перчатки, чтобы поддеть ногтями краешки липкой ленты. Срывает ее с моих губ. Смотрю на небо — я так рад, что жив, что едва замечаю боль.

     Это я,

     лепечу я. — Кассель. Клянусь, это я.

     Даже не помню, как упал, но сейчас я лежу на земле. Рядом Агент Джонс — он не шевелится. Натекла лужица крови. Его кровь яркая, словно краска. Пытаюсь перевернуться набок. Он мертв?

     Знаю,

     обнаженные пальцы Лилы прикасаются к моей щеке.

     Откуда? — Спрашиваю. — Как ты… когда?

     Ты такой засранец,

     отвечает она. — Думаешь, я телевизор не смотрю? Слышала твое безумное выступление. Конечно, я догадалась, что это ты. Ты же рассказывал мне о Паттоне.

     А,

     говорю я. — Это. Ну конечно.

     Стэнли охлопывает карманы Джонса и открывает мои наручники. Когда их снимают, а вслед за ними и клейкую ленту вместе с камнями, чернилами и кожаной перчаткой, я рву ворот рубашки, достаю амулеты и швыряю их наземь.

     Ужасно хочется избавиться от этого тела.

     Впервые воспринимаю муки отдачи как освобождение.

     Просыпаюсь на каком-то незнакомом диване, накрытый одеялом. Пытаюсь сесть, и тут замечаю Захарова — он сидит на другом конце комнате, в островке света, и читает.

     При таком освещении черты его лица кажутся высеченными из камня. Скульптура «Босс мафии на отдыхе».

     Захаров смотрит на меня и улыбается. — Ну как, лучше?

     Пожалуй, да,

     стараюсь говорить как можно вежливее — насколько позволяет мое полулежачее положение. Голос срывается. — Да.

     Сажусь прямо, разглаживаю измятый, перепачканный костюм. Он уже не по фигуре, руки и ноги слишком длинны для рукавов и брючин, одежда висит на мне, как собравшаяся складками кожа.

     Лила наверху,

     сообщает Захаров. — Помогает твоей маме собирать вещи. Можешь забрать Шандру домой.

     Но я не нашел бриллиант…

     Захаров откладывает книгу в сторону. — Не люблю разбрасываться похвалами, но то, что ты сделал… это было нечто,

     он хмыкает. — В одиночку сумел подорвать законопроект, с которым я уже давно пытался бороться, да еще и устранил моего политического врага. Мы в расчете, Кассель.

     В расчете? — Повторяю я, потому что не могу в это поверить. — Но я…

     Разумеется, если ты найдешь бриллиант, я буду просто счастлив. Невероятно, что твоя мать ухитрилась его потерять.

     Просто вы не бывали в нашем доме,

     говорю я, и это чистая правда. Однажды он заходил на кухню — а может, и еще как-то заходил, о чем я лично не знаю. — У вас с мамой долгая история. — Когда эти слова уже слетели с моих губ, я понимаю, что дальше он скажет то, что я вряд ли хочу услышать.

     Похоже, Захарова это немного позабавило. — Вот что я тебе скажу, Кассель, я в жизни встречал немало дурных людей. Заключал с ними сделки, выпивал с ними. Делал то, что и сам себе не могу простить — ужасные вещи. Но таких как твоя мать, я не знаю. Она ни в чем не знает меры — если мера и есть, она ее пока не нашла. И ей ни с чем не нужно мириться.

     Он произносит эти слова задумчиво и восхищенно. Смотрю на стакан, что стоит рядом с ним на столике, и гадаю, сколько же он выпил.

     В молодости она вскружила мне голову — нас познакомил твой дед. Не могу сказать, что мы друг другу нравились — но иногда такое бывало. Но… что бы она ни говорила тебе о наших отношениях, помни одно: я всегда уважал твоего отца. О такой честности, как у него, может мечтать любой преступник.

     Не уверен, что хочу все это слушать, но вдруг до меня доходит, почему Захаров так откровенен со мной: он не хочет, чтобы я злился на него из-за отца, хотя и знает, что мне известно, что он спал с мамой. Откашливаюсь:

     Слушайте, не буду притворяться, что понимаю — просто не хочу понимать. Это касается только вас с нею.

     Захаров кивает:

     Хорошо.

     Думаю, его забрал отец,

     говорю я. — Думаю, поэтому он и пропал. Он был у отца.

     Захаров бросает на меня странный взгляд.

     Я про бриллиант,

     до меня доходит, что я выражаюсь совершенно непонятно. — Думаю, отец забрал у мамы бриллиант и заменил его фальшивкой. Поэтому она так и не заметила пропажу.

     Кассель, украсть бриллиант «Воскресение»

     все равно, что похитить «Мону Лизу». Если у тебя есть покупатель, ты можешь получить сумму, близкую к реальной стоимости, иначе ты крадешь лишь из любви к искусству или чтобы показать всем на что ты способен. Толкнуть такую вещь скупщику не получится. Привлечешь слишком много внимания. Бриллиант пришлось бы распилить на части, но тогда его цена упала бы во много раз. Куда проще взять и украсть пригоршню алмазов в любой ювелирной лавке.

     За бриллиант можно потребовать выкуп,

     думаю о маме и ее безумном плане раздобыть деньги.

     Но твой отец не потребовал,

     говорит Захаров. — Если камень был у него. Хотя, возможно, он подержал бриллиант у себя всего пару месяцев.

     Окидываю его долгим взглядом.

     Захаров фыркает:

     Скажи, ты же не мучился вопросом, не я ли подстроил гибель твоего отца в аварии? Думаю, ты для этого слишком хорошо меня знаешь. Если бы я убил человека, который, как мне известно, меня обокрал, то сделал бы этот случай показательным. Все бы обязательно узнали, кто стоит за его смертью. Но я ни на миг не подозревал твоего отца. Он был мелким воришкой, вовсе не алчным. Вот насчет твоей матери я задумывался, но потом отмел эту мысль. Как выясняется, зря.

     Быть может, он знал, что скоро умрет,

     говорю я. — Может, считал, что камень сохранит ему жизнь. Как Распутину. Как вам.

     Не знаю никого, кому бы не нравился твой отец — а если он и правда боялся, то наверняка отправился бы к Дези. — Дези — это мой дед. Даже странно слышать его имя, а не фамилию. Даже забыл, что оно у него есть.

     Думаю, мы никогда этого не узнаем,

     отвечаю я.

     Мы долго смотрим друг на друга. Интересно, кого он видит, глядя на меня: отца или маму? Потом его взгляд останавливается на чем-то еще.

     Поворачиваюсь. Лила в своей узкой юбке, ботинках и атласной белой блузке стоит на лестнице. Она улыбается нам, но один уголок ее губ ползет вниз, отчего выражение лица кажется странным.

     Можно Касселя на минутку?

     Направляюсь к лестнице.

     Только верни его целиком,

     окликает Лилу отец.

     Комната Лилы в точности такая, как можно было ожидать, но я не представлял ничего подобного. Я был у нее в общежитии в Уоллингфорде и, наверное, решил, что здесь будет нечто вроде усовершенствованной версии той спальни. Я не учел состоятельности ее семьи и их любви к импортной мебели.

     Комната просто огромна. На одном конце стоит очень длинная светло-зеленая бархатная кушетка, возле нее — туалетный столик с зеркалом. Блестящая поверхность столика завалена множеством кисточек и открытых коробочек с пудрой и тенями.

     С другой стороны, возле окна висит зеркало в тяжелой резной раме, на его серебристой поверхности виднеются пятна, выдающие возраст. Рядом с зеркалом — кровать Лилы. Изголовье с виду старое, французское, вырезанное из какого-то светлого дерева. На кровати снова атлас — покрывало и бледно-желтые подушки. Переполненная книжная полка заменяат прикроватную тумбочку; помимо книг на них стоит золотистая лампа. С потолка свисает массивная позолоченная люстра, украшенная сверкающими кусочками хрусталя.

     Старомодная комната старлетки. Единственное, что сюда не вписывается — кобура с пистолетом, которая свешивается с края туалетного столика. Ну, и еще я.

     Мельком гляжу на свое отражение в зеркале. Черные волосы взъерошены, будто я только что встал с постели. В уголке губ красуется ссадина, на виске шишка.

     Лила вводит меня в комнату и останавливается, словно не зная, что делать дальше.

     Ты как? — Спрашиваю я, проходя и садясь на кушетку. Наверное, в остатках паттонова костюма я выгляжу до ужаса нелепо, но переодеться не во что. Сбрасываю с плеч пиджак.

     Лила поднимает брови:

     Хочешь знать, все ли у меня хорошо?

     Ты убила человека,

     говорю я. — А перед этим сбежала от меня, когда мы… думал, что ты, возможно, расстроилась.

     А я и расстроилась. — Она долго молчит. Потом начинает расхаживать взад-вперед. — Даже не верится, что ты произнес такую речь. Не верится, что ты едва не погиб.

     Ты меня спасла.

     Да! Именно! — Лила осуждающе тычет в меня пальцем. — А если б нет? Если бы меня там не было? Если бы я не догадалась, что это ты? Что, если бы федеральный агент решил, что у кого-то еще есть еще больший зуб на Паттона, чем у моего отца?

     Я…,

     втягиваю воздух, а потом медленно выдыхаю. — Наверно, я бы… умер.

     Точно. Нельзя строить разные планы, в результате которых тебя могут убить. Того гляди какой-то из них и сработает.

     Лила, клянусь, я ничего не знал. Я ожидал, что будет трудно, но даже не догадывался насчет агента Джонса. Не ожидал от него такого. — Не хочу говорить о том, как мне было страшно. О том, что считал, будто мне не спастись. — Это в мои планы не входило.

     Говори что хочешь, но это полный бред. Конечно, ты огорчил кое-кого из официальных лиц. Притворился губернатором штата Нью-Джерси и признался в совершении преступлений.

     Не могу больше сдерживать улыбку, которая играет в уголках моих губ. — Ну что,

     спрашиваю,

     как это было?

     Лила качает головой, но тоже улыбается. — Классно. Транслировалось по всем каналам. Говорят, теперь вторая поправка ни за что не пройдет. Доволен?

     Тут меня осеняет:

     А если бы на него совершили покушение, то…

     Пожалуй, ты прав,

     хмурится Лила. — Тогда ее бы с легкостью пропихнули.

     Слушай,

     встаю и подхожу к ней. — Ты права. Больше никаких идиотских схем и безумных планов. Правда-правда. Буду паинькой.

     Лила смотрит на меня — явно пытается понять, говорю ли я правду. Кладу руки ей на плечи и надеюсь, что она не оттолкнет меня, когда я прижмусь губами к ее губам.

     Лила тихо вздыхает, запускает руку мне в волосы и резко дергает. Поцелуй получается безумный, до синяков. Ощущаю вкус ее губной помады, чувствую ее зубы, упиваюсь ее судорожным рыдающим дыханием.

     Все хорошо,

     говорю я, не отрывая губ, повторяя ее собственные слова; крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. — Я здесь.

     Лила прижимается макушкой к моей шее. Голос ее настолько тих, что я едва улавливаю слова:

     Я застрелила федерального агента, Кассель. Мне придется на время уехать. Пока все не устаканится.

     О чем ты? — От ужаса я резко глупею. Хочется верить, что я ослышался.

     Ну это же не навсегда. На полгода, может, на год. К тому времени как ты закончишь школу, все, скорее всего, наладится, и я смогу вернуться. Но это означает, что…ну, не знаю, к чему это нас приведет. Обещания мне не нужны. Ведь мы даже не…

     Но ты не должна уезжать,

     говорю я. — Это все из-за меня. Я во всем виноват.

     Лила выскальзывает из моих объятий, подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой. — Не один ты способен на жертвы, Кассель.

     Когда она оборачивается, я вижу под глазами следы размазанной туши.

     Я попрощаюсь перед отъездом,

     говорит Лила, опустив глаза в пол, разглядывая затейливый узор ковра — вероятно, дорогого до безумия. Потом она смотрит на меня.

     Надо бы что-то сказать о том, как я буду по ней скучать, или что пара месяцев — это ерунда, но меня охватывает такая ярость, что горло сжимается, и я не в силах говорить.

     «Так нечестно!»

     Хочется мне закричать на весь свет. — «Я только что выяснил, что она меня любит. Все только начиналось, все было идеально, а теперь все снова идет коту под хвост».

     Мне так больно, что хочется орать. Я устал от боли.

     Но, поскольку я знаю, что такие вещи не стоит говорить, умудряюсь промолчать.

     Тишину нарушает стук в дверь. Минуту спустя входит моя мать и говорит, что нам пора ехать.

     Стэнли отвозит нас домой.

     На следующее утро, встав, я обнаруживаю внизу Баррона — он жарит яичницу. Мама в халате сидит за столом и пьет кофе из треснутой фарфоровой кружки. Копна черных волос закручена в колечки и сколота заколками, а сверху повязан яркий платок.

     Она курит сигарету и стряхивает пепел в голубую стеклянную пепельницу.

     Кое-чего мне точно будет не хватать,

     говорит она. — Ну, конечно, быть пленником никому не понравится, но если тебе так и так придется сидеть взаперти, то уж хотя бы… а, привет, милый. Доброе утро.

     Зеваю и потягиваюсь, подняв руки вверх. До чего же хорошо снова надеть собственную одежду, вернуться в свое тело. Джинсы ужасно удобные, старые и поношенные. Не могу даже думать о том, чтобы надеть сейчас форму.

     Баррон вручает мне чашку кофе.

     Черный, как твоя душа,

     усмехается он. На нем черные штаны в обтяжку и остроносые ботинки. Волосы в лихом беспорядке. Глядя на него, можно подумать, что ему ни до чего и дела нет.

     Молоко закончилось,

     сообщает мне мама.

     С благодарностью делаю большой глоток кофе. — Могу сбегать, купить.

     Правда? — Мама улыбается и убирает мои волосы со лба. Позволяю ей это сделать, только зубы стискиваю. Ее обнаженные пальцы касаются моей кожи. Хорошо, что ни один из амулетов не треснул. — Значешь, что говорят о кофе турки? Он должен быть черным как ад, крепким как смерть и сладким как любовь. Разве не мило? Услышала эти слова еще в детстве, от вашего деда, и запомнила навсегда. Но, к сожалению, я все равно люблю молоко.

     Может, он был из тех краев,

     говорит Баррон, возвращаясь к яичнице. Что вполне возможно. Наш дед рассказывал кучу различных историй, чтобы объяснить свой несмываемый загар: начиная с того, что он потомок индийского махараджи или какого-то беглого раба и заканчивая самим Юлием Цезарем. А вот турецкую версию я не слыхал. До сих пор.

     А может, в книжке прочел,

     говорю я. — Или съел турецкий лукум, а на дне коробки это и было написано.

     Какой ты циничный,

     мама берет тарелку, сбрасывает в мусорку корки от тостов и ставит тарелку в раковину. — Ладно, ребята, ведите себя хорошо. А я пойду одеваться.

     Она проходит мимо нас, слышу, как она поднимается по лестнице. Делаю еще один глоток кофе. — Спасибо,

     говорю я. — Что задержал Паттона. Просто спасибо.

     Баррон кивает. — Слышал по радио, что его арестовали. Ему есть что сказать насчет заговоров, к которым я лично причастен. Здорово получилось. Конечно, после той речи все поняли, что он свихнулся. И как ты только додумался…

     Да ладно тебе,

     усмехаюсь я. — Всего лишь немного риторики.

     Ага, прям Авраам Линкольн наших дней,

     брат ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Отпусти народ мой.

     Это Моисей. — Беру перечницу. — Что ж, пожалуй, годы проведенные в дискуссионном клубе, в конце концов, прожиты не зря.

     Ага,

     кивает брат. — Теперь ты настоящий герой.

     Пожимаю плечами.

     И что теперь? — Спрашивает Баррон.

     Качаю головой. Не могу же я рассказать Баррону, что было после того, как я покинул сцену, как агент Джонс пытался меня убить, что он теперь мертв, что Лиле придется уехать. Возможно, ему все это кажется крупномасштабным розыгрышем, шуткой, которую я сыграл с Юликовой.

     Думаю, с федералами я развязался. Надеюсь, они тоже развязались со мной,

     говорю я. — А ты?

     Шутишь, что ли? Мне жуть как нравится быть агентом. Собираюсь долго тащить службу. Стану таким коррумпированным, что про меня в Кэрни начнут легенды складывать. — Баррон улыбается, глядя на меня через стол, и утаскивает с моей тарелки тост. — И еще, за тобой должок.

     Конечно,

     киваю я. Меня охватывает ужас. — И я расплачусь по полной. Только скажи.

     Баррон косится на дверь, потом снова смотрит на меня. — Хочу, чтобы ты рассказал Данике, что я для тебя сделал. Что я помог. Что я сделал доброе дело.

     Ладно,

     хмурюсь я. Должно быть, тут какой-то подвох. — И все?

     Да, и все,

     кивает брат. — Пусть поймет, что я вовсе не обязан был, но все равно помог.

     Фыркаю:

     Как скажешь, Баррон.

     Я серьезно. Ты у меня в долгу, и я хочу именно такую расплату. — Такое выражение нечасто увидишь на лице моего брата. Он кажется до странного другим, словно ждет, что я сейчас дам какой-то ужасно резкий ответ.

     Качаю головой:

     Без вопросов. Конечно, раз плюнуть.

     Брат улыбается своей обычной беспечной улыбкой и тянется за джемом. Допиваю остатки кофе.

     Пойду, куплю молока для мамы,

     говорю я. — Можно взять твою машину?

     Конечно,

     брат кивает на шкаф возле двери. — Ключи в кармане пальто.

     Хлопаю по карманам джинсов и понимаю, что бумажник остался наверху, под матрасом, там, где я оставил его для сохранности перед тем, как уехал с федералами. — А пять баксов можно взять?

     Брат закатывает глаза:

     Валяй.

     Нахожу его кожаную куртку, роюсь во внутреннем кармане и нахожу сразу и ключи, и бумажник. Открываю его, собираясь достать деньги, но тут замечаю в одном из пластиковых кармашков фотографию Даники.

     Вынимаю ее вместе с деньгами и поспешно выхожу, захлопнув за собой дверь.

     Доехав до магазина, сижу в припаркованной машине и разглядываю фотографию. Даника сидит на скамье в парке, волосы развеваются на легком ветру. Она улыбается в объектив — никогда не видел, чтобы она так улыбалась, ни мне, ни Сэму. Она так и светится изнутри, сияет таким счастьем, что это сразу бросается в глаза.

     На обороте характерными каракулями моего брата написано: «Это Даника Вассерман. Она твоя девушка, и ты ее любишь».

     Сморю и смотрю на снимок, пытаясь разгадать тайный смысл очевидного — что это правда. Я и не знал, что Баррон способен на такие чувства.

     Но она больше не его девушка. Она его бросила.

     Прислонившись к капоту машины, бросаю последний взгляд на фотографию и рву ее на мелкие кусочки. Выбрасываю их в урну возле входа в магазин — прсто яркое конфетти поверх оберток и пустых бутылок. Потом захожу и покупаю пакет молока.

     Говорю себе, что Баррон и сам собирался выбросить фотографию Даники, просто забыл. Что я избавился от нее ради его же блага. В его памяти полно дыр, и такое несвоевременное напоминание лишь запутает его. Ведь Баррон может забыть, что они расстались, и попасть в неудобное положение. Говорю себе, что у них все равно ничего бы не вышло, что у их отношений не было будущего, и что лучше ему поскорее забыть Данику.

     Говорю себе, что сделал это ради него, но понимаю, что это неправда.

     Я хочу, чтобы Сэм и Даника были счастливы вместе, как это было раньше. Я сделал это ради самого себя. Чтобы добиться того, чего хочу. Может, я пожалею об этом, но ничего не могу поделать. Иногда совершаешь дурные поступки и надеешься, что выйдет что-то хорошее.

     Когда я подъезжаю к дому, рядом стоит черный автомобиль.

     Проезжаю мимо него, паркуюсь и выхожу. Пока я иду к дому, пассажирская дверь открывается, и на лужайку выходит Юликова. На ней желто-коричневый костюм и, как обычно, целый ворох бус на шее.

     Направляюсь было к ней, но потом останавливаюсь, так что ей приходится самой подойти ко мне.

     Здравствуй, Кассель,

     говорит она. — Нам нужно многое обсудить. Может, сядешь в машину?

     Показываю ей молоко. — Простите,

     говорю я. — Но я сейчас немного занят.

     То, что ты сделал… ты же не думал, что последствий не будет? — Не знаю, что именно она имеет в виду: речь или что-то похуже, но мне в любом случае плевать.

     Вы меня подставили,

     говорю я. — Один сплошной обман. Вы не имеете права меня винить в том, что я оказался недостаточно доверчив. Мишень нельзя обвинять. Так дела не делаются. Уважайте правила игры.

     Юликова долго молчит:

     Как ты это понял?

     А это имеет значение?

     Я и не думала обманывать твое доверие. Ради твоей же безопасности я согласилась воплотить в жизнь…

     Поднимаю руку. — Избавьте меня от оправданий. Я думал, что вы хорошие люди, но хороших людей просто не существует.

     Это не так,

     похоже, Юликова не на шутку расстроена — но тут вспоминаю, что так и не научился ее понимать. Когда имеешь дело с действительно виртуозным лжецом, проще считать, что он лжет постоянно. — Ты не провел бы за решеткой ни единой ночи. Мы не собирались тебя сажать, Кассель. Мое начальство считало, что в отношении тебя нужен некий рычаг воздействия, вот и все. Нельзя сказать, что ты заслуживаешь доверия.

     Но вам не следовало мне уподобляться,

     говорю я. — Как бы то ни было, уже все кончено.

     Тебе кажется, что ты знаешь правду, но тебе известны далеко не все факторы, влияющие на ход игры. Ты не видишь полную картину. Просто не можешь. Ты не знаешь, какой хаос ты сотворил.

     Потому что вы хотели избавиться от Паттона и при этом поспособствовать второй поправке. Вы решили сделать из него мученика. Двух зайцев одним ударом.

     Ничего подобного я не хотела,

     говорит Юликова. — Все гораздо сложнее.

     Думаю, на этом мы закончим.

     Ты же знаешь, что это невозможно. Теперь о тебе знает еще больше людей, причем высокопоставленных. И всем не терпится с тобой познакомиться. Особенно моему боссу.

     Я сейчас умру на месте от гордости.

     Ты подписал контракт, Кассель. Есть обязательства.

     Да неужели? — Ухмыляюсь я. — Пожалуй, надо бы еще разок проверить. Уверен, вы обнаружите, что я ничего и никогда не подписывал. Мое имя нигде не значится. Его нет.

     «Спасибо, Сэм»,

     думаю я. — «Мне бы и в голову не пришло, что ручка с исчезающими чернилами может так пригодиться».

     На лице Юликовой впервые проявляется раздражение. Даже приятно почему-то. Она откашливается:

     Где агент Джонс?

     Прямо козырную карту выложила.

     Пожимаю плечами:

     Без понятия. А что, он пропал? Надеюсь, вы его найдете, пусть даже — давайте уж начистоту — мы с ним никогда не были друзьями.

     Ты не такой,

     Юликова взмахивает в воздухе рукой, указывая на меня. Не знаю, чего она ожидала, но моя реакция явно раздосадовала ее. — Ты не такой — не такой холодный. Ты же хочешь сделать мир лучше. Остановись, Кассель, пока не поздно.

     Мне нужно идти,

     киваю на дом.

     Твоей матери можно предъявить обвинения,

     говорит Юликова.

     От ярости мои губы кривятся. Плевать, что она смотрит. — Не сомневаюсь. Я слышал, как вы использовали несовершеннолетнего мастера, чтобы подставить губернатора. Можете испортить мою жизнь, но я взамен испорчу вашу. Обещаю.

     Кассель,

     Юликова заметно повышает голос. — Я — наименьшая из твоих забот. Думаешь, если бы ты жил в Китае, тебе бы удалось разгуливать на свободе?

     Ох, хватит уже,

     говорю я.

     Сейчас проблем от тебя больше, чем от Паттона, а ты видел, как мое начальство улаживает проблемы. Единственный покончить со всем этим, если ты…

     С этим никогда не покончить! — Кричу я. — Кто-то всегда будет меня преследовать. Всегда будут последствия. Так что валяйте. Хватит мне уже бояться, и хватит с меня вас.

     С этими словами спешу в дом. Но на крыльце останавливаюсь, оглядываюсь на Юликову. Жду, пока она вернется к сверкающей черной машине, сядет в нее и уедет. Потом сажусь на порог.

     Долго смотрю на двор, ни о чем в общем и не думая — по большей части просто дрожа от ярости и адреналина.

     Государственных чиновников много — одному человеку не справиться. Они могут ополчиться против дорогих мне людей, ополчиться против меня, сделать такое, о чем я даже и не думал. Могут сделать ход сейчас или через год. А я должен быть готов к этому. Готов отныне и навсегда — иначе я лишусь всего, что у меня есть, я потеряю всех, кого люблю.

     Например, они могут начать охоту на Лилу, которая хладнокровно застрелила человека. Если им удастся это выяснить, обвинить ее в убийстве агента Джонса, я сделаю все что угодно, лишь бы сохранить ей свободу.

     Или они могут обрушиться на Баррона, который работает на них.

     Или…

     Пока я думаю, до меня доходит, что я смотрю на старый сарай. Туда уже много лет никто не заходил. Он набит старой мебелью, ржавыми инструментами, ненужным хламом, который сложили туда мои родители.

     Именно там отец учил меня открывать замки. Там он держал все свои инструменты, в том числе и сверхнадежный ящик. Живо вспоминаю отца: с сигариллой, свисающей из уголка рта, он смазывает замок маслом. Память добавляет отмычки, наборы стамесок и болты.

     Помнится, никто не мог открыть этот ящик. Даже зная, что внутри лежат конфеты, мы ничего не могли поделать.

     Сарай — единственное место, где мы с дедом не делали уборку.

     Оставляю молоко на крыльце, иду к высоким, видавшим виды дверям и отодвигаю щеколду. В последний раз я был здесь во сне. Да и сейчас все похоже на сон — из-под ног поднимаются клубы пыли, свет поступает лишь в щели между досок, а окна посерели от паутины и грязи.

     Пахнет гниющим деревом, какими-то животными. Большая часть мебели покрыта погрызенными мышами покрывалами, отчего все вокруг кажется каким-то призрачным. Замечаю мусорный мешок, полный пластиковых пакетов, и несколько потрепанных картонных коробок, доверху забитых бутылками из-под молока. Рядом старый сейф — такой ржавый, что дверь навеки застыла в приоткрытом состоянии. Внутри нахожу стопку мелочи — монетки позеленели и прилипли друг к другу.

     Рабочий стол отца тоже покрыт тканью. Сдернув ее, вижу разбросанные инструменты: тиски, съемник, декодер для кодовых замков, молоток со съемными наконечниками, сверхнадежный ящик, моток шпагата и связку ржавых отверток.

     Если бы у отца был бриллиант «Воскресение», если бы он хотел оставить камень себе, если бы мог продать его, то он наверняка припрятал бы алмаз там, где посторонний ни за что искать не станет, а никому из членов семьи не хватит умения до него добраться. Трачу примерно минут пять и добиваюсь того, что в детстве казалось мне невозможным.

     Зажимаю ящик в тисках. Потом беру циркулярную пилу и распиливаю его.

     Металлические опилки разлетаются по полу, собираясь в сверкающие кучки. Ящик уничтожен, я полностью снес его верхушку.

     Внутри нет никакого бриллианта — только пачка бумаг и очень старая, наполовину растаявшая конфета на палочке. Открой я этот ящик в детстве, меня ждало бы горькое разочарование.

     Сейчас я тоже разочарован.

     Раскладываю бумаги, и мне на ладони падает фотография. Группа мальчиков с очень светлыми волосами на фоне огромного дома — одного из тех старинных фамильных особняков в стиле Кейп Код, с огороженной перилами площадкой, с колоннами и видом на океан. Перевернув снимок, вижу сделанную затейливым и незнакомым мне почерком надпись: «Чарльз, Филип, Анна». Наверное, один из них все же не мальчик.

     Думаю, что, скорее всего, передо мной заготовка для какого-то старого мошенничества. Потом я разворачиваю еще один листок. Это свидетельство о рождении Филипа Рэбёрна.

     Не Шарпа — я всегда знал, что это имя фальшивка, вроде приза из игрального автомата. Рэбёрна. Настоящая фамилия моего деда. Та, которую он оставил, та, которую он от нас скрывал.

     Кассель Рэбёрн. Я мысленно пытаюсь представить, как это звучит, но выходит нелепо.

     Здесь есть и газетная вырезка — в ней говорится, что Филип Рэбёрн в возрасте семнадцати лет погиб при кораблекрушении у берегов Хэмптонса. Нелепый и весьма дорогой способ умереть.

     Рэбёрны могли купить все что угодно. Разумеется, покупка краденого бриллианта была им по карману.

     Дверь со скрипом открывается, и я, подскочив, оборачиваюсь.

     Я нашел молоко у порога. А ты что здесь забыл? — Спрашивает Баррон. — И что ты сделал с папиным ящиком?

     Смотри,

     протягиваю ему леденец. — Там и правда была конфета. Вот тебе и на!

     Баррон смотрит на меня так, будто до него внезапно дошло, что, пожалуй, именно он самый разумный из братьев.

     Возвращаюсь в Уоллингфорд сразу после ужина. Наш смотритель, мистер Пасколи, странно косится на меня, когда я пытаюсь вручить ему написанную мамой записку.

     Все в порядке, Кассель. Декан уже предупредил, что ты можешь отсутствовать несколько дней.

     А,

     говорю я. — Точно. — Я почти забыл о сделке, которую мы с Сэмом заключили с деканом Уортоном. С тех пор столько всего случилось, что я почти и не надеялся пустить ее в ход. Но теперь, вернувшись в школу, понимаю, что, пожалуй, мне и впрямь все сойдет с рук.

     Интересно, можно ли не вставать с кровати, пока я полностью не отдохну.

     Скорее всего, нет.

     Не знаю, что я ожидал увидеть, войдя в свою комнату, но уж точно не Сэма, лежащего на кровати с забинтованной ногой. Рядом с ним сидит Даника — и они играют в какую-то очень увлекательную игру в карты.

     Очевидно, Сэму уже прощается то, что в нашей спальне находится девушка. Восхищаюсь его практичностью.

     Привет,

     говорю я, прислоняясь к дверному косяку.

     Что с тобой случилось? — Спрашивает Даника. — Мы волновались.

     Я тоже волновался,

     отвечаю я, глядя на Сэма. — Ты как, в порядке? Я про ногу.

     Еще болит,

     Сэм осторожно опускает ногу на пол. — Пока хожу с палочкой, но врач сказал, что я, возможно, буду хромать. Быть может, это не пройдет.

     Тот шарлатан? Надеюсь, ты еще с кем-то проконсультировался. — Меня охватывает такое чувство вины, что фраза выходит резче, чем я планировал.

     Мы все правильно сделали,

     с глубоким вздохом отвечает Сэм. Такого серьезного выражения лица я у него еще не видел. Сказывается действие боли. — Я ни о чем не жалею. Я чуть не сгубил свое будущее. Наверное, раньше я все воспринимал как должное. Хороший колледж, хорошая работа. Думал, то, что ты делаешь — это так клево.

     Прости,

     говорю я, и мне действительно стыдно. Мне очень и очень жаль, что он так думал.

     Нет,

     говорит мой друг. — Тебе не за что извиняться. Я был дураком. А ты спас меня от крупных неприятностей.

     Смотрю на Данику. Сэм всегда так великодушен, но вот Даника точно выскажется, если считает, что я неправ. — Я не хотел, чтобы ты… я не хотел, чтобы вы пострадали по моей вине.

     Кассель,

     Даника говорит слишком прочувствованным тоном — как всегда, когда считает, что мы ведем себя по-идиотски. — Не вини себя из-за Мины Лэндж. Это не ты свел нас с нею. Она же учится в этой школе, забыл? Так что ты ни при чем. И ты не виноват в том,… о чем ты думаешь. Мы — твои друзья.

     Сэм смеется:

     В хорошем настроении, да?

     Разве ты не видишь? — Спрашивает меня Даника. — Вторая поправка не пройдет. Паттон подал в отставку. Ну, его арестовали, так что, наверное, пришлось. Ты же наверняка это видел. Он даже признал, что твоя мать не сделала ничего плохого.

     Думаю, а не рассказать ли Данике правду. Из всех моих знакомых она гордилась бы мной больше всех. Но мне кажется нечестным втягивать их во все это — что бы они ни говорили, особенно потому, что это куда серьезнее и опаснее, чем все мои прежние дела.

     Ты же меня знаешь,

     качаю я головой. — Я не слишком интересуюсь политикой.

     Даника лукаво смотрит на меня:

     Жаль, что ты этого не видел, потому что если мне предоставят произносить речь на выпускном, я бы хотела, чтобы мне помогли ее написать, а Паттон — превосходный пример. Он задает верный тон. Но, наверное, тебя такие вещи не интересуют…

     Ты хочешь сообщить всем, что сегодня решила говорить откровенно и покаяться во всех своих преступлениях? Думаю, тебе вряд ли есть в чем признаться.

     Значит, все-таки видел! — Заявляет Сэм.

     Ты лжец, Кассель Шарп,

     говорит Даника, правда без тени гнева. — Лживый лжец, который лжет.

     Кажется, я где-то от кого-то уже слышал такое,

     улыбаясь, смотрю в потолок. — Чего ты хочешь? Леопард не может изменить свои пятна.

     Если б леопард был мастером трансформации, смог бы,

     говорит Сэм.

     У меня такое ощущение, что ничего и не нужно объяснять. Похоже, они уже выработали собственную теорию.

     Даника улыбается Сэму.

     Стараюсь не думать о фотографии в бумажнике Баррона, о том, как Даника на снимке улыбалась моему брату. А особенно стараюсь не сравнивать ту улыбку с нынешней.

     Следующую партию сдай и на меня,

     говорю я. — На что играем?

     На чистый восторг победы,

     отвечает Сэм. — На что же еще?

     А,

     Даника встает,

     пока не забыла. — Она подходит к своей сумке и достает связанную узлом футболку. Развязывает ее и расправляет. Я вижу пистолет Гейджа — смазанный маслом, блестящий. — Забрала в кабинете Уортона, пока не пришли уборщицы.

     Смотрю на старую «Беретту». Она маленькая и серебристая, как рыбья чешуя. Так и сверкает в свете настольной лампы.

     Избавься от него,

     говорит Сэм. — На сей раз взаправду.

     На следующий день идет снег. Снежинки медленно кружатся в воздухе, укрывая деревья тончайшим покрывалом; трава серебрится инеем.

     У меня сначала статистика, потом развитие мировой этики, потом английский. Все кажется до странности обычным.

     Тут я вижу Мину Лэндж — в припорошенном снегом черном берете, она спешит на урок.

     Ты,

     преграждаю ей путь. — Из-за тебя Сэма ранили.

     Она смотрит на меня безумными глазами.

     Обманщица из тебя паршивая. И человек никудышный. Даже практически жаль тебя. Не знаю, что сталось с твоими родителями. Не знаю, чего ради ты взялась лечить Уортона без всякой надежды, не имея ни выхода, ни друзей, которым бы доверяла настолько, чтобы позволить тебе помочь. Я даже не могу сказать, что на твоем месте поступил бы иначе. Но Сэм едва не погиб из-за тебя, и это я никогда не прощу.

     Глаза девушки наполняются слезами. — Я не хотела…

     И не пытайся,

     достаю из кармана визитку Юликовой и скомканную футболку. — Обещать ничего не могу, но если ты и правда хочешь выпутаться, возьми вот это. Есть один мастер смерти, парень по имени Гейдж, который очень хочет вернуть свой пистолет. Отдай ему это, и он наверняка с радостью тебе поможет. Научит, как самой о себе заботиться, как получить работу и никому не принадлежать. Или можешь позвонить по номеру, что на визитке. Юликова включит тебя в свою программу. И пистолет ей тоже нужен. Она тоже тебе поможет — более или менее.

     Мина смотрит на карточку, вертя ее в руках и прижимая к груди сверток, а я ухожу, чтобы она не начала меня благодарить. Ее благодарность нужна мне меньше всего.

     То, что я дал ей такой выбор — моя личная месть.

     Остаток дня проходит так же непримечательно. На керамике делаю очередную кружку, и она не разбивается. Тренировку отменили из-за погоды. На ужин немного вязкое ризотто с грибами, баранье рагу и шоколадное печенье.

     Мы с Сэмом, развалившись на кроватях, делаем домашку и бросаем друг в друга смятые листы бумаги.

     Ночью снегопад усиливается, и с утра нам приходится брести на уроки под градом снежков. Все входят в класс с волосами белыми от тающего снега.

     После обеда собрание дискуссионного клуба; иду туда и рисую в тетради. Несмотря на недостаток внимания, меня вдруг заводит тема «Опасность жестоких видеоигр для американской молодежи». Стараюсь отстоять свою точку зрения, но против всего остального клуба это совершенно бесполезно.

     Пока иду через двор к своему общежитию, звонит мой мобильник. Это Лила.

     Я на парковке,

     говорит она и вешает трубку.

     Бреду по сугробам. Все кругом какое-то тихое, приглушенное. Лишь откуда-то издалека доносится шум едущих по слякоти машин.

     «Ягуар» Лилы стоит возле сугроба, который снегоочиститель сгреб на краю парковки. Лила в сером пальто сидит на капоте. На ее черной шапке до неприличия милый помпон. Пряди белокурых волос развеваются на ветру.

     Привет,

     говорю я, подходя ближе. Голос звучит хрипло, будто я не разговаривал несколько лет.

     Лила соскальзывает с машины и бросается в мои объятия. От нее пахнет кордитом (взрывчатое вещество, прим. перев.) и какими-то цветочными духами. Она не накрашена, глаза чуть покраснели и припухли, что наводит на мысль о слезах. — Я же говорила, что приду попрощаться,

     голос ее едва громче шепота.

     Не хочу, чтобы ты уезжала,

     бормочу я ей на ухо.

     Она чуть отстраняется, обвивает руками мою шею и прижимается губами к моим губам. — Скажи, что будешь по мне скучать.

     Вместо ответа целую ее, мои руки вплетаются в ее волосы. Вокруг все тихо. Есть только вкус ее языка, впадинка на верхней губе, изгиб ее подбородка. Есть только ее резкое, судорожное дыхание.

     Нет слов, чтоб описать, как я буду по ней скучать, но я стараюсь целовать ее так, чтоб это стало ясно. Стараюсь поцелуем рассказать ей всю историю моей любви, то, как видел ее во сне, когда считал погибшей, как все прочие девушки казались зеркалом, отражающим ее лицо. То, как вся моя кожа жаждала ее. Что, когда я ее целую, мне одновременно кажется, будто я тону и будто меня спасают. Надеюсь, она чувствует все это на моем языке, эту сладкую горечь.

     Меня охватывает восторг при мысли, что наконец-то мне это дозволено, что сейчас она моя.

     Потом Лила, пошатываясь, отступает. Глаза ее сияют несказанным; ее губы покраснели от поцелуев. Она наклоняется и поднимает с земли шапку. — Я должна…

     Она должна ехать, а я должен ее отпустить.

     Ага,

     опускаю руки по швам и сжимаю кулаки, только бы не тянуться к ней. — Прости. — Я не должен так остро скучать по ней, ведь она еще даже не уехала. Мне уже столько раз приходилось ее отпускать, что пора уже и привыкнуть.

     Вместе идем к ее машине. Снег хрустит под ногами. Оглядываюсь на унылые кирпичные глыбы общежитий.

     Я буду здесь, говорю я. — Когда ты вернешься.

     Лила кивает и чуть улыбается, словно лишь для того, чтобы меня подбодрить. Скорее всего, она не понимает, как долго мне пришлось ее ждать. В конце концов, она ловит мой взгляд и улыбается.

     — Только не забывай меня, Кассель.

     — Никогда, — говорю я. Не мог бы, даже если б старался. Поверь мне, когда-то я пробовал.

     Лила садится в машину и захлопывает водительскую дверцу. Сразу ясно, что ей нелегко вести себя как ни в чем не бывало, помахать мне на прощанье рукой и улыбнуться, включить передачу и направить машину к выезду со стоянки.

     И тут до меня доходит. В один миг все становится предельно, отчетливо ясно. У меня есть и другой выбор.

     — Стой! — Ору я, бросаясь за нею и стуча в окно.

     Лила жмет на тормоза.

     — Я еду с тобой, — говорю я, когда она опускает стекло. Улыбаюсь как придурок. — Возьми меня с собой.

     — Что? — На ее лице написано такое удивление, будто она сомневается, не ослышалась ли. — Нельзя. А как же школа? И твоя семья? И вся твоя жизнь?

     Много лет Уоллингфорд был моим убежищем, доказательством того, что я способен быть нормальным парнем — ну, или могу притворяться им настолько хорошо, что никто ничего не подозревает. Но больше я в этом не нуждаюсь. Я не против быть мошенником и жить обманом. Быть мастером. Чтобы мои друзья прощали меня за путь по кривой дорожке. Не против любить.

     Плевать, сажусь на пассажирское место, и захлопнувшаяся дверь отделяет меня от всего остального. — Я хочу быть с тобой.

     Не могу удержаться от улыбки.

     Лила долго смотрит на меня, а потом начинает смеяться. — Сбежишь со мной, прихватив только сумку с книгами да ту одежду, что на тебе? Сходи в общежитие, я подожду — или можем заехать к тебе домой. Тебе ничего не нужно забрать?

     Качаю головой. — Неа. Все, что понадобится, смогу украсть.

     — А предупредить кого-нибудь? Сэма?

     — Позвоню с дороги, — включаю радио, и салон наполняется музыкой.

     — Даже не хочешь узнать, куда мы едем? — Лила смотрит на меня так, будто я картина, которую она ухитрилась украсть, но которую никак нельзя оставить себе. Она кажется сердитой и какой-то до странности хрупкой.

     Смотрю в окно на заснеженные окрестности; машина начинает движение. Может, мы поедем на север, повидаться с родными отца, а может, попытаемся найти бриллиант Захарова. Какая разница?

     — Неа, говорю я.

     — Псих, — Лила снова смеется. — Ты же знаешь, что ты псих, да, Кассель?

     — Мы очень долго делали то, что нам велели, отвечаю я. — Думаю, теперь пора делать то, что мы хотим. А я этого хочу. Я хочу тебя. И всегда хотел.

     — Ну ладно, — Лила заправляет за ухо прядь золотистых волос и откидывается на спинку сиденья. Она улыбается во весь рот. — Потому что обратного пути нет.

     Ее рука резко поворачивает руль, и меня охватывает волна головокружениятак бывает всегда, когда все заканчивается, когда несмотря ни на что я понимаю, что нам и на этот раз все сойдет с рук.

     Большая удача.