Я стою на светофоре. Точнее, сижу за рулём своей новенькой, две недели, "Рено" синего цвета. Окна машины закрыты, внутри уютно, мерно свистит кондиционер, напуская прохладу. Я слушаю родимые новости, в очередной раз напрягающие сознание: ракеты "касам", засуха, коррупция, жизнь за чертой бедности. Справа и слева от меня тоже вереницы автомобилей. Некоторые водители от нечего делать вертят головами по сторонам, оглядывая своих соседей. Мне одной из первых наскучивает это занятие, и смотрю я только вперёд, ожидая знака двигаться. Неожиданно ветер приносит плевок, и тот размазывается точнёхонько у меня перед глазами. Я присматриваюсь. Несомненно: сгусток жёлтой слюны прилетел из передней машины. Там боковые стёкла спущены, слева торчит покрытый татуировками локоть, справа высовывается женская ступня с висящей на ней цепочкой, такой крупнозернистой, что напоминает чётки. Я чуть опускаю стекло - ну, конечно: во всю мощь динамиков звучит голос популярного восточного певца, жалующегося на неверность любимой, которую он, как ему стало теперь понятно, незаслуженно обожествлял.
Я прикрываю стекло, жду, не включая "дворников". Проскакиваю светофор последней, почти на красный, прижимаю газ, обхожу плевуна, прижимаю его к борту. Тот вынужден остановиться, я становлюсь рядом чуть наискось, чтобы "верблюд" не мог удрать. Мы на некоторое время остаёмся одни на шоссе. Владелец татуированного локтя со злостью смотрит на меня из своего потрёпанного годами и авариями "фордика": всклокоченные волосы, переходящие в густую бороду, с трудом скрывают "нежные" чувства, обуревающие его. Подруга, вторая нога которой лежит на передней панели, тоже глядит в мою сторону, правда, выражения её глаз мне не видно из-за покрывающих половину лица огромных тёмных очков. Я рукой показываю на растёкшееся по стеклу содержимое его ротовой полости, всем своим видом молча выражая своё неприязненное отношение к тому, что он натворил. Кудлатый "верблюд" перебрасывает сигарету из одного угла рта в другой и расщепляет зубы, чтобы, в свою очередь, выразить своё недружелюбное отношение ко мне. Его раскоряченная подруга придвигается к своему Ромео и, тряся длинными обесцвеченными волосами, что-то шепчет ему на ухо. Лава, готовившаяся вырваться из жерла глотки в виде очередного плевка, остаётся внутри своего хозяина, но, вытащив сигарету, держа её в протянутой левой и действуя словно указкой, парень произносит со значительностью французского монарха:
- Скажи спасибо, что ты из этих. Если бы не это, я б тебе показал.
Расставив всё, по его мнению, по местам, парень прижимает педаль газа так, что его обшарпанный "фордик" жалобно постанывает от натуги. Сзади из выхлопной трубы вырывается облако смрадного пепельно-чёрного дыма.
- Думаешь, что если ты из этих, - он указывает сигаретой на мой инвалидный знак, - тебе всё можно?
Я хочу ответить ему что-нибудь вроде: "А тебе всё можно?" Но пока пытаюсь повернуть языком, выдавить из себя хоть какие-то мычащие звуки, парень с девушкой, одарив меня на прощание насмешливо-презрительными, определённо далёкими от сочувствующих, взглядами, наезжают на правый бордюр и уезжают на полном газу. Новизна "Рено" явно заботит их больше, чем моя ущербность.
Сзади меня уже сигналят, и я трогаюсь. Кручу правой, здоровой, расположенное между сиденьями устройство, соединённое с рулевой колонкой, и продолжаю недоумевать. Нас веками все презирали, нам завидовали, нас ненавидели, нас гоняли, нас убивали. Мы всегда были выделяющимся меньшинством, живя надеждой, что когда-нибудь это закончится, что у нас будет национальный очаг, со своим флагом, гимном, где мы сможем свободно выражать свои мысли, блюсти обычаи, отмечать праздники, говорить, не боясь, на своём языке. Мы прошли огромный путь, теряя по пути прекрасных братьев и сестёр. Кто только нас не терзал! Но всем врагам назло мы потом и кровью завоевали право жить на этой земле, пришли сюда на голое место и превратили пустыню в цветущий сад. И я хочу задать такой вопрос: для того ли мы отдали столько жизней, для того ли наши предки поливали эту землю собственной кровью, чтобы их внуки её оплёвывали? Посмотрите, как выглядят улицы наших городов. У кого найдётся смелость заявить, что они являют собой пример чистоты? Чтобы лечить болезнь, нужно поставить правильный диагноз. А он неутешителен. Мы, евреи, отнюдь не являемся образчиками санитарии. На землю, где вещали пророки, гадят все, кому не лень: собаки, выгуливаемые их заботливыми владельцами по утрам; дети, не приученные бросать в мусорные ящики упаковки от продуктов, их расчудесные родители, лузгающие семечки где придётся и не заботящиеся о том, чтобы выбросить шелуху. Перечислять можно до бесконечности. Над теми, кто пытается хоть как-то помешать загрязнению, смеются - в лучшем случае. В худшем - можно схлопотать по физиономии, почти как я только что на перекрёстке. Святая земля. источник трёх мировых религий превратилась в одну большую помойку. А ведь тянемся за Европой. Сначала нужно приучиться хотя бы не бросать мусор из окон...
Нет, так нельзя, надо бы успокоиться. И почему я всё воспринимаю так близко? Может, это оттого, что я инвалид и острее ощущаю вес земных радостей, ценю каждое подаренное мгновенье, красоту мироздания - пчёл, собирающих мёд, недолговечные речки, журчащие после дождя и исчезающие почти сразу с первыми лучами солнца, греющихся ящериц, лунные циклы приливов и отливов Средиземного моря? Как случилось так, что я, передвигающаяся на коляске и шагу не могущая ступить без палки, этому радуюсь, а здоровые люди не замечают и воспринимают как должное? Неужели чтобы понять, оценить красоту окружающего, нужно стать больным или инвалидом? Я задаю себе эти вопросы и не нахожу на них ответов. А у кого они есть? Разве что у Него.
Когда-то давным-давно Он создал небо и землю, день и ночь, мужчину и женщину. Он всё создавал и создавал, делил и делил, отделяя плохое от хорошего.
Шесть дней трудился Вс-вышний, создавая мир. Причём всё, что выходило, оценивал, и лишь затем продукция получала право на существование. "И видел всесильный всё то, что он создал, и вот, весьма хорошо, и был вечер, и было утро: день шестой". Выходит, совершенная часть мироздания создана в первые шесть дней. А несовершенная? Откуда она взялась? Кто её создал? И когда? Неужели кто-то потрудился на седьмой день, пока Вс-вышний почил от всего произведённого своего, которое Он созидал? Ведь никто не станет отрицать, что есть любовь и есть ненависть, есть доброта и есть жадность, есть бескорыстие и зависть. Кто создал грехи людские? И ещё: кто создал нас, беспомощных инвалидов? За что? Ведь Б-г, произведя на свет, оценивал и лишь засим допускал. А кто тогда создал людей, вынужденных всю жизнь мучиться? С какой целью?
Я давно уже пришла для себя к неприятному выводу: мир катится в тартарары, да и религия идёт по неверному пути. А может, современным мироустройством уже долгое время манипулируют нечистоплотные люди? Может, это уже эрзац, квинтэссенция - плод союза святош и политиканов, действующих с грязными, только им известными целями? Невозможно же назвать благими намерения крестовых походов, гонения инквизиции, насильное, под страхом смерти обращение в другую веру. Разве этому учил Иегошуа из Нацерета, разве призывал к массовым убийствам? Разве завещал строить во имя себя дорогие храмы, наполненные золотыми изделиями, украшенными драгоценными каменьями? Ведь сам этот еврейский отрок ходил чуть ли не в рубище, призывал к скромности и покаянию! Посмотрите, как выглядят вещающие от его имени, одетые в дорогие одежды, расшитые золотой ниткой, в головных уборах, увенчанных изумрудами и сапфирами. И это - посланники Иегошуа? Если бы скромный парень из Галилеи, вещающий перед кучкой своих сторонников, явился бы сейчас, он бы схватился за голову от обиды и удивления: "И к этому я вас призывал?"
А взять одиннадцатое сентября! Ведь делалось всё, по идее бесчеловечных устроителей, ради Аллаха, во имя священного джихада. Ну, не может религия, призванная декларировать мир с самим собой и мир между людьми, совмещена быть с войной, пусть даже и названной священной. Тогда это уже не религия, а идеология, причём абсолютно антигуманная. И тогда - чем джихад отличается от "кампф"? И там, и там - непримиримая борьба с иноверцами любыми способами, в том числе и кровавыми, ради достижения целей, объявленных благородными. Открытое объявление войны остальному человечеству.
Иудаизм в этом смысле не слишком отличается. Мы тоже делим всех - на евреев и неевреев. Уже в этом нет ничего хорошего, в возведении "Великой Еврейской Стены" - глухого забора вокруг форта, именуемого иудаизмом, куда посторонним вход строго воспрещён. Да, мы не нападаем, мы не джихадисты и не крестоносцы. Мы ведём другую войну - оборонительную, мы защищаемся от гоев, "врагов наших". А те, видите ли, только и мечтают, чтобы нам, евреям, насолить в борщ.
Я верю Ему. Только Ему, без святош-посредников. Моя вера идёт от безверия, от безверия в собственные силы. Я уже ничего не могу изменить. Я инвалид. В моём положении только и остаётся веровать Вс-вышнему, в то, что однажды Он пошлёт на землю своего посланника, мессию, и тот от Его имени создаст новую религию, раз старые уже недейственны, раз они только воздвигают барьеры между людьми и не отвращают войн. Разрушатся все благолепные храмы, воздвигнутые часто на горе и человеческих костях, отойдут в прошлое все лживые священнослужители, живущие в роскоши за счёт государственных бюджетов и прихожан, и на свете останется только скромная Стена Плача - великий Храм всех времён и для всех народов. Может, Вс-вышний и передаст поручение через мессию: достроить храм - такими же простыми камнями, без всяких прикрас и драгоценностей, и чтобы всякий верующий мог туда зайти и помолиться. Будет одна религия, один Б-г, один Храм. Все священные книги отменят, и останется только одна заповедь, и звучать она будет так: "Ближнего - возлюби". И всё. Не "возлюби ближнего как самого себя", потому что для меня это звучит почти как приказ, да и любовь к самому себе - не высшее проявление этого прекрасного чувства. А "ближнего - возлюби", потому что главное - человек, субъект любви, а действие вторично. Эти два слова должны быть написаны над входом в Новый Храм. И больше ничего. И каждый и все ощутят, что они - ближние. Ближние друг другу, ближние Б-гу. И, словно величайшее дежавю, во второй раз повторится апофеоз сотворения мира: "И видел всесильный всё, что он создал, и вот, весьма хорошо, и был вечер, и было утро: день шестой".
Кто-то, возможно, и скажет: ты не имеешь права так говорить. Это мне уже нравится! Может, господин зачитает мои права? "Всё, что вы скажете, может быть использовано против вас". Но я говорить ничего и не буду - хотя бы по той простой причине, что мне трудно ворочать языком. Но думать, мыслить - это право у меня никто не отнимет. А пресловутый законник - пусть считает, что я храню молчание.
Всё дело в том, что я выстрадала это право. Я из тех, кто стала жертвой людской нетерпимости, - религиозной, фанатичной - называйте это как хотите. Думаете, я инвалид от рождения? Может, если бы это было так и я с самых первых дней воспринимала действительность через призму собственной ущербности, мне жить было хоть немного легче. Но инвалидность моя приобретенная, ведь я, как ни парадоксально это звучит, - жертва мирного процесса. Для меня слово "мир" вылилось в сплошное страдание...
Сколько-то лет назад - а для меня точное время потеряло всякий смысл - я родилась здоровым ребёнком в дружной еврейской семье, и весила при рождении больше четырёх килограмм, и счастливая мама плакала от радости, а когда меня вынесли показать папе и старшей сестре, от умиления стали слезиться ещё двое. Меня назвали одним из еврейских имён, модных в то время, и фамилия у нашей семьи тоже была очень типичная, переделанная на древнееврейский манер из фамилии папы. Таких, как я, с такой фамилией и именем, в Израиле тысячи. Я росла среди любви и обожания, наши родители для нас ничего не жалели.
Однажды, когда мы с папой гуляли по набережной Тель-Авива, внимание моей старшей сестры привлекла клоунесса, танцующая под ритмичную музыку, раздающуюся из стоящего здесь же, на асфальте, радиомагнитофона. Мы молча наблюдали за её телодвижениями, и, пока папа доставал мелочь из кармана, чтобы бросить в чёрный цилиндр, стоящий рядом, я не выдержала. Что-то внутри включилось, и моё тело стало выделывать пируэты и па синхронно с музыкой. Прохожие останавливались, показывали на меня пальцами. Музыка играла, я старательно сучила ножками, вокруг стал собираться народ, и вот уже сама загримированная девушка, взяв цилиндр, обходит публику, собирая монетки, со звоном падающие внутрь. Мой солидный папа и тот не мог удержаться от улыбки, улыбалась сестра, в сгущающихся сумерках я видела одобрительные улыбки прохожих.
Когда музыка смолкла, вокруг раздались возгласы: "Ещё! Ещё!" Я была не против и станцевала по второму кругу. Клоунесса была на вершине счастья. Заинтересовавшись моим танцем, приблизились другие уличные актёры: "неподвижная фигура" вдруг ожила, жонглёр собрал свои шарики, художник перестал рисовать профили гуляющих. " Вы завтра придёте?" - умоляющим голосом спрашивала девушка-клоун, когда папа после третьего танца, наконец, забирал меня из круга аплодирующих. А потом добавила: "Поверьте мне, господин, я днём веду танцевальный кружок в Рамат-Авиве, я всю жизнь занимаюсь танцами, я танцевала и до приезда в Израиль: у вашего чада талант!" До сих пор помню её сильный русский акцент и лицо, по которому от волнения и израильской жары потекла тушь...
Конечно же, папа как примерный еврейский муж и любящий отец не замедлил поделиться увиденным и услышанным с мамой. На семейном совете было решено, что я буду заниматься классическими танцами. Мой папа никогда не откладывал ничего в долгий ящик. Обзвонив своих знакомых и родственников, он выяснил, кто самый лучший в нашем городе преподаватель танцев, и я приступила к занятиям. Кто занимался танцами, знает, какой это тяжёлый труд, ноша и для детей, и для их родителей, и особенно девочек. Эти бесконечные выступления, пошивы платьев к каждому случаю стоят уйму денег, уйму времени и уйму нервов. Танцы - один из самых трудных кружков для детей, какие только существуют, заявляю это с полной на то ответственностью. Бывает, что готовишься к конкурсу и перед самым соревнованием, по закону подлости, простуживаешься. Наглотаешься таблеток - и на площадку. Бывает, что в самый день выступлений заболевает один из партнёров. Забиваешься куда-нибудь в угол и ревёшь от обиды, смотря, как танцуют другие. Да мало ли чего! И всё равно наслаждение выписывания фигур, чувствование партнёрского плеча, грациозного кружения по арене, поклонов под аплодисменты и, если повезёт, ощущение победителя - всё это нивелирует трудности.
Мне, у которой танец бурлил в крови, заниматься любимым делом было в сплошное удовольствие. Я наслаждалась каждой минутой и никогда не обижалась на окрики педагога, пожилой дамы из далёкого неведомого русского города Новосибирска. Моим партнёром был её внук и подозреваю, не просто так: не всякому в пару поставила бы бабушка своего любимого ученика. Мы, танцуя, росли, а вместе с нами множились и наши успехи. Георгий - так, и никак иначе, полным именем называла своего внучка бабушка - был великолепным партнёром, очень элегантным, стройным и, что очень важно, тонко чувствующим и танец, и партнёршу, то есть меня. Эта наша индивидуальность каждого, соединённая на сцене - Георгий-джентльмен и я-кокетка - когда он вёл меня, превращалась в такой букет искрящегося шампанского, в такое творческое соитие, что на нескольких конкурсах, не выдержав, нам аплодировали даже некоторые судьи. Когда мы плавно выходили - я, белокожая блондиночка в светлом платьице и Георгий, загорелый черноволосый, черноглазый в чёрном же фраке - публика ревела от одного только вида. А что начиналось, когда звучало наше любимое аргентинское танго!..
...Я не выдерживаю нахлынувших воспоминаний и раньше обычного останавливаю свой инвалидный "Рено". Мне это очень тяжело, но всё же прогуляюсь. Я нажимаю кнопку, открывается багажное отделение, затем автоматика выкатывает и ставит на землю инвалидную коляску. Я беру правой рукой палку и медленно встаю. Затем, опираясь, перемежающейся, ассиметричной походкой, нелепо вскидывая конечностями, по борту машины пробираюсь к коляске и плюхаюсь в кресло.
Жизнь инвалида тяжела, включая быт. Государство по возможности помогает, как может, хотя могло бы расщедриться и на большее. Но разве ноги или руки - главное? Главное - израненная, искалеченная душа инвалида, его "чёрный квадрат". Ой, как немногие это понимают! А возможно, и не имеют особого желания, как картину Малевича, и по очень понятной причине: так легче, своих дел хватает, зачем ещё и чужие проблемы? У армян есть замечательное выражение: цаве танем - возьму твою боль. Сколько душевной смелости нужно, чтобы это сделать! А много ли на свете сестёр Терез? Сколько бы ни было, всё равно не хватит. Ибо на сочувствие, сострадание, самопожертвование, что вкупе зовутся человечностью - на это предела не существует.
Все доктора в один голос твердят мне, что я просто обязана ходить ногами, что это спасёт их от преждевременного усыхания. Б-же, как это трудно! Правая конечность кое-как ступает, левая всё время норовит подвернуться и зацепиться за землю. И всё же я заставляю себя встать и пойти. Палка в правой руке при каждом шаге вдавливается в мягкую землю, оставляя отметины, но что поделать: это моя единственная надёжная опора. "Прямо как стриптизёрша вокруг шеста", - усмехаюсь я про себя.
Мы с Георгием танцевали свои классические танцы и совершенно не интересовались политикой. А между тем на дворе кое-что менялось: тогдашний премьер-министр, бесхитростный вояка-генерал решил наскоком установить мир с арабами. У него, верю, были самые благие намерения. В ту пору, помню, в ходу были самые расхожие пословицы типа: худой мир лучше доброй ссоры, все вокруг распевали песни о грядущем благе - одним словом, идея скорого мира увлекла души людей. До сих пор помню, как вся наша танцевальная группа, прервав занятия, лицезрела картинку пожимания рук Рабина с Арафатом. Нашему премьеру было явно не по себе, "хитрый лис" же коварно щерился из-под своей клетчатой куфии. Будто знал, что будет дальше, будто всё планировал заранее...
Интересно устроен человек: каждый считает, что именно с ним плохого не произойдёт, что пронесёт. А иначе - как жить? "Герои интифады" взрывались в людных местах, унося с собой кучи человеческих жизней, Рабин в очередной раз отдавал приказы бомбить безлюдные здания, звонил Арафату, требовал осуждения... А вокруг этого кровавого кошмара, называемого "мирным процессом", обычные люди по-прежнему пытались жить полнокровной жизнью: ходили в кафе, театры, кино, играли свадьбы, покупали продукты в супермаркетах... И каждый из них в глубине души верил, что с ним и его близкими ничего плохого случиться не может.
Мы заняли призовое место на очередном танцевальном соревновании, и Георгий вдруг, в первый раз, пригласил меня отпраздновать это событие в недавно открывшейся дискотеке на набережной Тель-Авива. "Покажем всем класс рок-н-ролла", - так он выразился. Сколько мама меня ни отговаривала, сколько ни звонила на работу папе, умоляя подействовать на меня - ничего не помогло. Это и понятно: можно ли отказать нравившемуся мальчику в первом настоящем свидании?
Мы стояли почти у самого входа, когда я услышала: " Аллах акбар!" И вслед за этим раздался жуткий взрыв...
Сестра рассказывала мне, что глаза я открыла через полгода бесконечных операций. Я же знаю только, что ко мне, поражённой осколками, в числе прочего, и в голову, осознание всего того, что произошло, пришло значительно позже: не было уже на свете ни Рабина, ни бабушки Георгия, впавшей в жесточайшую депрессию после гибели любимого внука. Мускулистое, ладно скроенное тело моего партнёра, стоящего ближе к убийце-шахиду, приняло в себя основную долю раскалённого металла, мне досталась меньшая, но хватило и её, чтобы сделать меня инвалидом. Помню, первое, что я увидела после того как стала осознавать происходящее - это лицо старой женщины, которая натужно заулыбалась и произнесла чьё-то имя. Это была моя мама, и это меня она позвала. Второе, что запомнилось - это ощеривающиеся, как и прежде, из-под куфии знакомые лисьи щёлки глаз: Арафат давал интервью по израильскому телевидению. Несмотря на гибель одного из участников действа под названием "мирный процесс", the show must go on...
Через пару дней я, порядком поразмыслив, решилась на отчаянный шаг: попросила зеркало, и мама с опаской выполнила мою просьбу. Но напрасны были её волнения: не было никаких эксцессов и криков, исторгаемых перекошенным ртом. По одной простой причине: моя израненная душа уже превратилась в "чёрный квадрат", и решение было принято чёрное, плоское и правильной формы: больше никогда с тех пор в зеркало я не смотрелась. Я до сих пор понятия не имею, как выгляжу. Парикмахер стрижёт меня на дому без зеркала, нет его и в моей комнате: мне оно без надобности. Если по случайности и промелькнёт знакомый силуэт с палкой, безучастно отражённый витриной магазина, я отвожу глаза. И я не фотографируюсь.
Потому что я уже никогда не буду ощущать себя полноценной женщиной и нравиться мужчинам, во мне никогда не затеплится новая жизнь, ведь после того взрыва пришлось удалить все внутренние женские органы, оставили только наружные, которые восстановили как смогли. И всё же... Какая-то чёрточка в мозговой извилине, какая-то точка в подсознании, некий след памяти требует своего. Мне трудно выразить словами, чего именно, это нечто остаточно- неведомое, фантомное, неподвластное, неописуемое и неземное. Как будто желание продолжения прерванного полёта у птицы с отсечёнными крыльями. Смесь теплоты, сопричастности, чистоты, силы, обладания и одновременного желания покориться. Это не похоже на потребность секса с мужчиной, скорее напоминая желание хоть на короткое время почувствовать себя нужной, красивой и женственной.
Сегодня на небе воссияет полная луна, а значит, именно тот день, когда желание исполнится. Сегодня я встречаюсь с Майком. Я не знаю его настоящего имени, как и он не знает моего. Мы познакомились на девичнике, устроенном моей сестрой по случаю расставания с холостой жизнью. Майк - так он значился в визитных карточках, раздаваемых направо и налево, - стриптизёр. Я подозреваю, что и жиголо. Какая мне разница? Самое главное, что у него смуглое красивое тело, чёрные как уголь глаза и чёрные волосы. Именно то обстоятельство, что он внешне похож на Георгия, меня и привлекло. Я позвонила ему после девичника, мы встретились, обговорили условия и с тех пор встречаемся в этом безлюдном леске раз в месяц вот уже много лет. Майк согласился сразу, да и любой жиголо на его месте поступил бы точно так же, ведь работа оплачивается по обычным расценкам.
Он приезжает всегда вовремя, одетый в чёрный костюм и белую сорочку, которые я ему купила, причёсанный волосами назад, как Георгий, в лакированных туфлях. Он, без тени улыбки на красивом лице, галантно целует меня в щёку, потом прижимает моё высохшее тело к своему, и мы опускаемся на траву - он снизу, я сверху. Честно говоря, однажды Майк предлагал мне интимные услуги, но я отказалась наотрез. Ему, жиголо и стриптизёру, несомненно, сложно понять, чего я хочу. Я и сама это с трудом осознаю, это на грани между небом и землёй. Затем, минут через десять, я прошу Майка лечь на меня, и он это делает. Я лежу с открытыми глазами и вдыхаю запах его одеколона - точно такого, каким душился Георгий. Майк тяжёлый, но я терплю - вполне можно выдержать тяжесть мужского тела один раз в месяц. Я жду наступления сумерек и появления полной луны на небе. Я внутренне готовлюсь. И молчу. Майк тоже молчит: так условлено. Наконец, тяжёлый лунный диск появляется из-за туч. В этот момент я закрываю глаза.
И, словно от энергии небесного светила, постепенно в "чёрном квадрате " пробуждается жизнь; и вот уже это не безликая мрачная фигура, а танцевальная сцена под лунным светом. Ток крови пульсирует в висках: приближается торжественная минута нашего с Георгием выхода. Я смотрюсь в зеркало и остаюсь довольной своим внешним видом.
Георгий берёт меня за руку, и мы выбегаем. Мой партнёр серьёзен, как всегда, на моих губах играет улыбка. Георгий подкручивает меня от себя, и, сделав несколько пируэтов, я приседаю на одно колено, выражая почтение залу, Георгий наклоняет голову, прижав руку к сердцу. Я слышу, как бьётся моё сердечко, как нам аплодируют - мои родители, родители Георгия, уважаемая публика и, конечно, со строгим видом, стоя, для вида прикладывает одну руку к другой наша строгая преподавательница, бабушка Георгия.
Потом всё стихает. Остаётся только музыка лунного аргентинского танго и мы с Георгием. Мой партнёр то прижимает меня к себе, то отдаляет, ведя. Я игриво верчу задом, меняю ноги, резко вожу головой, то отстраняясь, то поворачиваясь в его сторону, кружусь, падаю назад, в последний момент пойманная его крепкой рукой. Мы в своём мире, мы в раю танца, и больше ничего нет. Я протягиваю Георгию руки, словно заманивая его, он, будто с неохотой, степенно поддаётся, и мы сближаем лица словно для жаркого поцелуя. Но я в последний момент отворачиваюсь, ускользаю, и ему, разгорячённому, азартному аргентинцу, приходится следовать за мной, принимая правила любовной игры. Георгий нетерпеливо постукивает то одной ногой, то другой, впечатывает свою ступню между моими, а когда это не помогает, переходит к ласкам. Против них я устоять не в силах, уступаю напору своему не в меру темпераментного партнёра, и заключительные несколько минут мы выписываем зигзаги вместе, тесно прижавшись друг к другу. Музыка замирает, замираем и мы - словно слившись в любовном экстазе...
На этом всё заканчивается. Гаснут в душе прожекторы, и она снова сморщивается до размеров "чёрного квадрата". Я открываю глаза. Полная луна всё так же висит над рощей. Майк встаёт и поглядывает на дорогие часы. Он поднимает меня с холодеющей почвы, провожает до машины и благодарит, получая деньги.
Я еду домой. Я снова думаю, размышляю - поражённый мозг пока ещё способен это делать. Мои бесконечные думы и танго с Георгием - две радости, доставшиеся мне в наследство от прежней жизни, придающие смысл нынешнему существованию. Я буду жить, пока способна мыслить и пока во мне будет звучать лунная мелодия.