Килеса Вячеслав Владимирович : другие произведения.

Наша вся жизнь

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  НАША ВСЯ ЖИЗНЬ
  
  
  
  
  ВСТУПЛЕНИЕ
  
  Одинаковых людей нет: даже близнецы в чем-то отличаются и поэтому все попытки государства нивелировать своих граждан, подстричь под одну гребенку оказываются напрасными - и в храме человек молится не тому богу, перед которым преклонил колени его сосед. И эта сумятица, столкновение единоличных, государственных и общественных интересов порождает действительность: то, чем мы живем каждую секунду, и что позже сами назовем Историей.
  Об одной из таких ситуаций, сложенной из судеб нескольких человек, рассказывает повесть "Наша вся жизнь". Основные события происходят в семидесятые годы двадцатого столетия в городах Николаеве и Одессе и участвуют в них молодые ребята, ощутившие разлом эпохи и мечущиеся теперь в желании сохранить целостность своей души по зеркалам и Зазеркальям существующего, но уже перестающего существовать социального поля СССР. И, как во всех подобных случаях (когда корабль горит, а шлюпок не хватает), каждый из них проходит через свои Дантовы круги, требующие ответить поступком, кем должен он стать: слабым или сильным? богатым или нищим? палачом или жертвой? И они выбирают, - а мы с Вами, читатель, смотрим и думаем, как поступили бы на месте каждого из них. Действительно: как?
  
   Вячеслав Килеса
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   История души человеческой,
   хотя бы самой мелкой души,
   едва ли не любопытнее и
   не поќлезнее истории целого
   народа...
  
   М. Ю. ЛЕРМОНТОВ
   "Герой нашего времени".
  
  В Николаев автобус прибыл около полудня, точно по расписанию. Перебросив через плечо ремни дорожной сумки, я выбрался из душной автобусной коробки, поправил рубашку, отряхнул брюки и медленно направился к входной две-ри автовокзала.
  Сентябрь уже заканчивался, но ничто вокруг не напомиќнало начало осени: жарко светило солнце, по-летнему, легко и приятно, дул ветер, деревья, стоявшие вдалеке, поблескиваќли зелеными листьями. Часть мыслей, одолевавших меня в дороге, как будто исчезла; улыбнувшись посмотревшей на меќня девушке, я уско-рил шаги и, потолкавшись в дверях, вошел в автовокзальное здание.
  Здесь ничего не изменилось: те же стеклянные кассы, мягќкие кресла, рас-писание, карта маршрутов... Вот только авќтомат с газированной водой - был раньше или нет?.. Два года прошло, многое в моей жизни зачеркнулось и выбро-силось, а вокзал тот же, как в ту далекую ночь ноября. И телефон-автомат на се-рой стене: я звонил тогда Алле, что-то говорил, слушал прощальные слова и то-ропился, торопился - хотя до отправления автобуса оставалась целая вечность...
  Двухкопеечные монеты я приготовил заранее и, бросив одну из них в щель телефона, напряженно приник к трубке, готовя слова приветствия. Гудки, гудки: длинные, длинные... Набрал номер еще раз, еще... Предвиделось все, кроме этих гудков отсутствия и, повесив трубку, я оцепенело застыл, приќгвожденный чувст-вом утраты. Так удобно, по полочкам, было все разложено, и вдруг... Сдвинув-шись с места, подошел к расписанию: автобус на Одессу отправлялся через два часа. Вечером я мог бы сидеть у Коли, поедать вытащенные из хоќлодильника де-ликатесы и с наслаждением пить черный горяќчий кофе. Но - Алла, Юра? Про-ехать дальше и жить с ощуќщением оставленного позади вопроса, на который рано или поздно придется ответить? Жить вазой с искусно замазанныќми трещинами: все хорошо с виду и воду носить можно, а где-то внутри, в основе: напряженность памяти, дрожащей перед каждым движением... Чем рискую я, кроме потери сомќнений? Сам ведь выбрал когда-то путь по лезвию бритвы: какая разница, куда он привел, пусть даже и в Николаев? В худшем варианте - Юра вон вытолкает, к Алле дозвонитьќся не удастся - переночую здесь в каком-нибудь из кресел - до первого утреннего автобуса.
  Сверив свои часы с вокзальными, я вышел на улицу. Остаќновка троллейбу-сов находилась неподалеку и ждать мне приќшлось недолго: две-три минуты. Троллейбус оказался напоќловину пуст; я сел у окна и, прижимаясь лицом к стек-лу, стал всматриваться в мелькающие дома, улицы, все знакомое, неќзнакомое - как лицо друга после долгой разлуки. Хотя Ниќколаев был скорее знакомым, чем другом - я проќвел в нем два месяца на сборах офицеров-двухгодичников, а до этого часто бывал проездом из Симферополя или Одессы, и сам город почти не знал, - но мы всегда, как заметил еще лермонтовский Печорин, любим только то, что не знаем, - и я любил Николаев, его центральную улицу, скверик возле дома Аллы, любил теплоту воспоминаний, возникавших при названии этого города, знавшего меня двадцатитрехлетним. К тому же город - это в первую очередь люди: можно скаќзать, что мера близости городов определяется мерой близоќсти нам живущих здесь людей, - а в этом городе жил друг моих студенческих лет Алла Чуркина, и еще один - то ли друг, то ли враг, - на следующей остановке мне выходить, и минут через десять я увижу его лицо и скажу: "Здравствуй, Юра!". Интересно, каким оно будет, его лицо...
  Выскочив из троллейбуса, я перебежал на другую сторону улицы, дошел до перекрестка, постоял, вспоминая, куда идти дальше, потом свернул в тихую улочку с вытянувшимися вдоль домов деревьями и остановился у зеленых ворот, украќшенных цифрой "8". Открыл калитку, вошел. Залаяла, дерќгая цепь, собака. На крыльце небольшого одноэтажного доќмика, стоявшего в глубине двора, показа-лась Ольга Ильиниќчна, мать Юры: полненькая, среднего роста, с уже начинаюќщими седеть прядями черных волос.
  - Здравствуйте! - огибая рыхлую землю огородика и подходя к крыльцу, весело сказал я. - Вы меня узнаете? Я - Стасик.
  Ольга Ильинична медленно улыбнулась: "Да, конечно. Вы к Юре?"
  Когда-то она говорила мне "ты". Но времена меняќются, и мы меняемся вместе с ними, и мудр тот, кто никогда об этом не забывает.
  - К нему, - кивнул я головой. Кто еще мог интересовать меня в этом до-ме?! - Он у себя в комнате?
  - Нет, Юра в школе, на педсовете. Но он должен скоро прийти - так же неторопливо растягивая слова и как бы приќсматриваясь ко мне, проговорила Оль-га Ильинична. - Выхоќдит, старый друг лучше новых двух, не так ли?
  - Так точно! - по-уставному ответил я, приняв на мгноќвение положение при команде "Смирно!". Было что-то неприќятное в нашем разговоре и мною нача-ла овладевать та форќма смущения, которая выражает себя или иронией, или отќкровенной грубостью.
  Ольга Ильинична вежливо сымитировала улыбку, оцениќвая мой казармен-ный юмор и, прикрикнув на захлебывающуќюся лаем собаку, предложила: "Может быть, подождете Юру в доме?"
  - Хорошо! - согласился я и вслед за Ольгой Ильиничной нырнул в по-лутемный прохладный коќридорчик, одна из дверей которого вела в комнату Юры.
  Попросив меня располагаться, Ольга Ильинична удалиќлась. Я поставил на стул сумку, открыл ее, вытащил третий том "Наука логики" Гегеля и, усевшись на диван, попробовал погрузиться в проблемы абстрагирования понятия. Читалось с трудом: я отвлекался, посматривал на дверь, ожиќдая Юру, бродил взглядом по за-громожденной мебелью комќнате; наконец, со вздохом бросив "Науку логики" в сумку, отќкинулся на спинку дивана, расслабился и, задумавшись, стал вспоминать ту цепь событий, которые привели меня в этот дом, так мало обрадовавшийся мо-ему приезду.
  Все началось с того дня, когда был организован КНМ - "коллективный научный мозг". Идею предложил Юра: соеќдинить усилия нескольких человек, решивших посвятить себя науке. На одной из станций Большого Фонтана я, Юра и приќмкнувшие к нам Гриша и Коля арендовали маленький домик (в день новосе-лья мы окрестили его пышным именем "двоќрец"), поставили кровати, столик, этажерку и стали жить разношерстной, но сплоченной коммуной, объединенной обќщей собственностью на книги, деньги, идеи и маячившей на горизонте несо-мненной мировой славой. Мы хотели переверќнуть науку, открыв новые, неведо-мые людям истины, - и до полуночи, а иногда и до утра засиживались над раз-бором и конспектированием произведений великих мыслителей. Заняќтия в уни-верситете - я учился на четвертом, а ребята на треќтьем курсе исторического фа-культета - были пущены на саќмотек; четверки и даже тройки, появившиеся в за-четках, восќпринимались все с большим равнодушием: линии нашей жизќни, выйдя из трафаретной колеи, требовали новых норм аксиологии. И они, эти нормы, поя-вились...
  Способствовало этому "доброжелательное" любопытство сокурсников, за-интересовавшихся необычным союзом таких противоречивых натур, как Гриша и Коля, я и Юра. Мы не афишировали КНМ, - тем не менее на факультете узнали о нем на второй месяц нашего проживания во "дворце", - и тот час сюда потяну-лась череда визитеров, приходивших "за книќжкой" или "мимоходом" и шныряв-ших глазами по всем угќлам наших двух комнатенок. Мы хохотали после их ухода, но когда однажды вечером во "дворец" нагрянули предстаќвители профкома с це-лью обнаружения запасов вина и разќвеселых женщин, наше миролюбие лопнуло и допуск посетиќтелей во "дворец" был прекращен: английским замком на калитке, табличкой "для незваных гостей хозяев нет дома" и категорическим "нет" всем поползновениям набиться к нам "на прием". Эти меры, сохранившие нам нейроны и время для занятий, окончательно испортили нашу репутацию на факульќтете, превратив КНМ - по приговору общественного мнения - в "секту", "элиту" и даже "подпольную организацию". Реќзультатом перечисленных перипетий оказа-лось зарождение в КНМ "культа еретичества" и осознание нами себя "изгнанни-ками из общества".
  Юности нравится страдать: мы с наслаждением перечитыќвали Данэма "Ге-рои и еретики", книги о непризнанных гениќях, серию "ЖЗЛ", разыскивая похо-жесть в наших и чужих судьбах. Непонимание КНМ окружающими, мелочность их жизни в сравнении с нашими великими замыслами, наше инќтеллектуальное превосходство над сокурсниками, знавшими все ошибки философов, не прочтя ни одного из них, развиваќло у нас чувство превосходства, "избранности", трансфор-миќруя КНМ в обособленный кружок с оригинальным набором привычек, идеалов, принципов и четким разделением действиќтельности на "мы" - и все остальные. С каждым месяцем это разделение закреплялось и углублялось: знание, усваиваемое нами в абстрактно-понятийной форме, не только не приблиќжало, но, выделяя, от-даляло от окружающих, предоставляя нам следовать своей судьбой и дорогой.
  В КНМ данное явление воспринималось спокойно, разве что Гриша, ком-сомольский деятель факультета, загоќваривал несколько раз о включении общест-венной жизни в сферу каэнэмовского внимания. Но дальше разговоров дело не двинулось: у нас хватало других забот, научных и бытоќвых, - функционирование КНМ подчинялось совместно выќработанному плану и все не входящее в этот план отбрасыќвалось в сторону, да и позиция Юры, иронически относившегося ко всему "общественному", препятствовала реализации Гришиных предложений.
  Есть своя закономерность в том, что в любой группе люќдей, соединенной совместной деятельностью, появќляется неофициальный руководитель, лидер. Та-ким лидером стал в КНМ Юра, выделявшийся как своим талантом, умом, так и накопленным ранее интеллектом: он единственный из нас осилил математиче-скую логику, первым прочитал всего Гегеля, Маркса, Ленина, его замечания об-ладали удивительќной точностью, а выступления на еженедельных семинарах КНМ были настолько оригинальны, что я и Гриша обыкноќвенно их конспектиро-вали. Мы подчинялись Юре легко и охоќтно: он опекал нас, заражал своей предан-ностью науке, своей работоспособностью, позволявшей ему, просидев всю ночь над книгой, утром как ни в чем не бывало шагать на лекции; он был стержнем, связывающим нас воедино, - нас, настолько разных, что я, например, признавая правомочность нахождеќния в КНМ вдумчивого и серьезного Гриши, прозванного "чеќловеком-энциклопедией" и явно нацеленного на диссертацию, долго не мог понять, что занесло к нам весельчака и аванќтюриста Колю, писавшего полуэссеи-стские рассказы, любивќшего поухаживать за девушками и читавшего как приклюќченческий роман гегелевскую "Феноменологию духа". А почеќму появилась и ос-талась в КНМ третьекурсница филологичесќкого факультета Рита Кленова - де-вочка с голубыми глазаќми, чьи стихи то и дело читались на различных "Вечерах поќэзии", оседая потом в студенческих альбомах и тетрадках.
  Рита, как и Коля, была аборигеном: ее мать работала реќдактором газеты, а отец командовал теплоходом, - своевольќная, из породы "взбалмошных", Рита все вечера и воскресенья проводила теперь во "дворце", вслушиваясь в наши дис-кусќсии, читая литературу по эстетике и скармливая нам выпроќшенные у мамы компоты. Мы привыкли к ней, а я даже стал ее другом, - тем удивительнее было услышать на июньском каэнэмовском совещании (сдав экзамены, мы разъезжа-лись на каникулы и распределяли задания на лето), что она не считает себя чле-ном КНМ, так как ей не нравится бездуховќность и машинообразность нашей ор-ганизации. На вопрос: "Что ее сюда привело?" Рита ответила: "Вы, но каждый в отдельќности, а не все вместе". Реакция на Ритино заявление оказаќлась различной. Юра, глубоко оскорбленный, сразу, как тольќко Рита ушла домой, потребовал пол-ного изгнания "ренегаќтки". Коля оправдывал ее, утверждая, что Кленова давно уже участник КНМ и слова ее - поза, а не позиция, поэтому нельзя на них обра-щать внимание: в Кленовой, как и в "гуќляющей сама по себе" кошке из сказок Киплинга, велико чувство свободы и она защищает ее, отказываясь принимать формальные обязательства.
  Меня Ритины слова заинтересовали по-своему: в них я увидел подтвер-ждение одного из своих наблюдений и, поймав паузу в разговоре, небрежно бро-сил: "А не кажется ли вам, ребята, что наши идеи, вырастающие из нас как из почвы и ставшие нашим продолжением в мире материи, окажутся для остальных прокрустовым ложем, куда не каждый захочет ложиться? Вот Рита, как видите, не захотела. Поэтому спор ваш бессмысленен, потому что Рита не хуже или лучше наќших идей, а просто вне их. Она в другом измерении, как Алиќса в Зазеркалье, и нам об этом измерении ничего не известно".
  Я потом пожалел о своем высказывании: ругали меня все, даже молчавший до сих пор Гриша, доказывая, что от моих слов отдает солипсизмом и если при-нять их за руководство к действию, то нам придется расселиться по бочкам и ни во что не вмешиваться, потому что у каждого свой мир и нечего трогать его по-сторонним лапам. А ведь история только потоќму и прогрессирует, что кто-то на-вязывает другим свои учеќния - и не всегда мирным путем,-но как иначе Россия окаќзалась бы без царя, а народ - без патриархальной дикости?! И мы имеем пра-во воздействовать на Ритины взгляды ("Праќво Раскольникова на топор!" - пере-бил я насмешливо), поќскольку желаем ей добра, духовного обогащения, - и не-чего ей плевать в ту кормушку, которая ее кормит.
  Они были правы, но я чувствовал, что и мои слова нельзя назвать ложью, - и тогда впервые во мне появилась мысль, что иногда несколько правд вполне могут сосуществовать, не надо их только стравливать: жизненная позиция сама подќберет, какая из правд необходима.
  В итоге победила точка зрения Гриши, предложившего не считать Кленову членом КНМ, но и не отталкивать ее: время само повернет Риту в ту или иную сторону. Как "объективќное мнение объективного человека" (выражение Коли), данќное предложение оказалось завершающим и обжалованию не подлежащим, что очень позабавило проведавшую об этом Риту: она потребовала "справку с пе-чатью" и написала на нас рифмованную сатиру.
  Но вопрос о Рите относился у нас к числу случайных, не главных вопро-сов. Мы изучали формальную и диалектичесќкую логику, готовили выступления к каэнэмовским семинарам, читали книги, посещали лекции. Кроме общих для КНМ, каждый разрабатывал самостоятельную тему: у Гриши это была проблема отчуждения, Коля занимался нравственностью, Юра - социальным и биологиче-ским полем истории. Меня интересовала социология сознания: отталкиваясь от положеќния Маркса, что "сознание есть совокупность общественных отношений", я пытался доказать полную подчиненность соќзнания внешним влияниям: при це-ленаправленном воздейстќвии и достаточности времени из человека на любом году жизќни (а не только в детстве) можно вылепить любой тип соќзнания: романтиче-ский, фашистский, мещанский и т.д. Для этого необходимо, переставив акценты в соответствии с проќграммой, переписать его прошлое и историю окружающего, внушить человеку новое понимание себя и заставить (не обязательно силой) дей-ствовать в нужном направлении: действие закрепит привнесенную ориентацию сознания, убеждая его, что оно всегда было тем, чем себя сейчас чувствует. Именно в этом, на мой взгляд, заключалась система Макаренко: объявив прошлое колонистов несчастьем, от которого надо избавиться, Макаренко трудом, дисцип-линой, личным примером, а позже и коллективом воздействовал на сознание под-ростков, создавая из них строителей пятилеток.
  Юре моя теория понравилась, но Коля встретил ее в штыќки, уверяя, что я не учитываю роль самосознания, благодаря которому такие сильные воздействия, как пытки и тюрьма, не всегда сламывали сопротивление узников. "Просто некваќлифицированная работа, - упирался я. - Чем-то иным ломать надо было". В пы-лу спора Юра предложил эксперимент: проќверите теорию, хотя бы и на Рите. Я заколебался, но Гриша и Коля стали возражать, особенно Коля, обвинивший Юру в агуманизме мировоззрения.
  Споры между Юрой и Колей, возникавшие чаще и чаще, на второй год ка-энэмовской жизни приняли характер острых разногласий, заложивших основу первой из трещин, раскоќловших КНМ на кусочки. Точкой отсчета оказался семи-нар, на котором Коля прочитал доклад "Смысл усилий истории", доказывая, что в отдельные периоды развитие истории опреќделяется не экономическим, а нравст-венным фактором, и именно в таком временном отрезке мы сейчас обитаем. Наќчалась дискуссия: Юра, взяв слово, объявил, что нравственќность была, есть и бу-дет служанкой экономики: это законоќмерность истории и единственный путь к прогрессу. Ему возќразил Гриша: нравственность содержит понятие "счастье" - центральное в сознании человека, - попрать нравственность - значит пожерт-вовать человеком: во имя чего?
  Спор был долгий, затяжной. Юра закатил полуторачасоќвую речь, приводя примеры реформ Петра I, строившего имќперию на мужицких костях, кровавую политику "государстќвенного мудреца" И. Грозного; он кричал, что проблема Каќрамазова - можно ли замучить ребенка во имя светлого буќдущего? - годится лишь для застольных дискуссий, это теоќрия, которую нельзя путать с практикой, где таких замученќных тысячи и миллионы, и это историческая необходимость, поэтому не пускать слюни нужно, а смотреть на вещи строго и объективно, как подобает ученым... Он еще много говорил, Юра: ярко, убедительно, - перетянув на свою сторону меня, а потом и Гришу.
  Дискуссия закончилась, но Коля, отказавшийся принять Юрины постула-ты, не успокоился и объявил, что поскольку направленность истории смыкается для него с проблемой смыќсла собственной жизни, он не может отнестись к своим выводам как к обычной теоретической концепции и вынужќден, отодвинув плано-вые задания КНМ, погрузиться в поисќки нравственной истины. Переубедить его мы не смогли; с этим чудачеством Гриша и я примирились быстро, но Юра, смот-ревший теперь на Колю как на пустое место, еще долго хмурился, замечая на эта-жерке труды Швейцера, Мильнер-Иринина, Конфуция и прочих этических на-ставников.
  К этому времени мы установили контакт с университетќской кафедрой фи-лософии, и руководитель кафедры, професќсор Антонов, заинтересовавшись на-шими докладами на кружќке философии, предложил нам готовиться в аспиранту-ру, заќранее переориентируясь на темы, которыми занимается каќфедра. Это пред-ложение вызвало оживление в КНМ: Юра, собрав внеочередное заседание, объя-вил, что нельзя отказыќваться от того, что плывет в руки; конечно, темы кафедры узки и поверхностны, но нам выбирать не приходится: пора устраивать свою судьбу, особенно Стасику, у которого через полгода госэкзамены, и на кой черт ему ехать в село, когда можно остаться в Одессе. Гриша, Рита и я согласились с Юрой, но поднял бунт Коля, говоря, что мы предаем идею КНМ, а это еще хуже, чем предательство людей: он вошел в КНМ для работы на благо человечества, а не для делания карьеры; на кафедре из нас быстро повыбивают безумные, но до-рогие нам глупости и заставят ремесленничать, ломать себя в угоду кандидатской и докторской, а этого он не жеќлает.
  Юра вспылил, стал кричать, что ему надоели бредни и достоевщина: Коля не понимает ситуации и в наш век научно-технической революции лезет не то в князья Мышкины, не то в "подпольные человеки", - мало того, что сам бездельќничает, пустяками занимается, так еще и других за собой тянет. Конечно, он, Юра, не собирается ничего навязывать и пусть каждый делает то, что хочет, но за последствия он не отвечает.
  Явный расчет Юры на коллективное осуждение Колиного "инакомыслия" провалился: не только я и Рита, но и Гриша встали на защиту Коли, говоря, что он, как и все мы, может декларировать любое мнение, а не только то, которое уст-раќивает Юру. Нами руководило не столько согласие с Колиной позицией, сколько желание противостоять авторитарной поќлитике Юры, начавшего проявлять в по-следние месяцы склонќность к самодержавию.
  Внезапный бунт каэнэмовской "массы" Юра воспринял как удар по лич-ному самолюбию: презрительно заявив, что наши пути в таком случае должны ра-зойтись и он переходит на индивидуальный план деятельности, Юра собрал в портќфель книги и ушел заниматься в библиотеку. Мы остались, взволнованные и озадаченные, но, посоветовавшись, решили не отступать, предоставив дальней-шее "его величеству Слуќчаю".
  С этого дня обстановка в КНМ изменилась: кончились наќши семинары, ре-бята писали курсовые работы, я - дипќломную о типах сознания. Отношения ме-жду нами оставались ровные, дружеские, вот только с Юрой мы не ладили: он исќполнил свою угрозу и взял курс на открытый эгоцентризм, превращая окружаю-щее, а значит и КНМ, в средство для собственной деятельности. Несколько раз мы устраивали соќвещания: Юра раздражался, слушая наши упреки, кричал, что не его вина в том, что КНМ разваливается - мы ведь не хотели выполнять его ука-зания. Он работает один, потому что это результативно и проще, меньше проти-воречий и эмоќциональных кризисов, забирающих время. К тому же теореќтические изыскания убеждают его, что коллективная деятельќность возможна только в фор-ме мастерской, где множество ремесленников обеспечивают деятельность одного или неќскольких мастеров, а все остальные формы - блеф и игра в работу. Мы возражали ему, доказывая, что результатом КНМ должны быть не только идеи, но и мы сами как личќности, - но ни к чему это не приводило и мы расходились, нервничая и злясь друг на друга.
  Так и жили мы, чередуя спокойствие с нервотрепкой, - только Рита оста-валась такой же беззаботной, как раньше и, забегая в наш домик, вытаскивала нас на берег моря, читала свои стихи, чем-то похожие на цветаевские и все же ее, Ри-тины; приносила интересные книги или, заранее купив билеты, вела нас в кино, объясняя, что это единственный способ не дать нам засохнуть от мудрости.
  ...С аспирантурой у меня ничего не получилось: на одном из заседаний ка-федры я выступил против профессора Антоќнова, доказывая, что тезисы, изложен-ные им в докладе, по своему уровню принадлежат не только к домарксовскому, но и к догегелевскому периоду развития философии. Выступал я долго, привел массу цитат, но, хотя никто возразить мне не сумел, чувствовать себя победите-лем я не мог: на кафедре решили, что это мальчишеская выходка, профессор Ан-тонов перестал со мной здороваться, а за защиту дипломной, где я тоже ввязался в дискуссию, мне поставил "удовлетворительќно". Я должен был ехать в село, в школу, но, испытывая изќвечный страх потомственного горожанина перед мерзо-стями сельского быта, предпочел на два года уйти в армию. КНМ фактически уже не существовал, хотя совместное ведение хоќзяйства и общность книг мы сохрани-ли. Уезжая на военную службу - мне достался город Флорешты - свою библио-теку я оставил ребятам, договорившись, что по мере надобности необходимую литературу они будут высылать почтой. Свое обещание ребята выполняли почти полгода, но в конце апреќля у меня начались окружные учения и было не до книг, а в августе я узнал из Колиного письма, что после сдачи госэкзаменов Юра, захва-тив каэнэмовскую библиотеку, уехал по распределению в Николаев, свой родной город. Это был подќлый, но в тогдашнем Юре понятный поступок и я, написав Ко-ле: "Комедия окончилась, и хорошо, что так быстро", мыќсленно поставил крест на каэнэмовском прошлом, вот только Риту жалел и не мог понять, как жить дальше. И зачем жить?!
  ...Стремительно распахнувшаяся дверь заставила меня вздрогнуть: в ком-нату, широко перешагнув порог, вошел Юра. Бесстрастно окинув меня взглядом - явно отрепетированное движение, поскольку мать, конечно же, предупредила о моем присутствии, - Юра буркнул: "Привет!", зачем-то подошел к книжному шкафу, постоял и, выговорив: "Сейчас будем обеќдать", вышел из комнаты.
  Итак, встреча состоялась: без трогательных объятий и слез, но и без мор-добития. Скорее всего, не решив, как отреќагировать на мой приход, Юра занял на всякий случай нейтрально-выжидательную позицию. Мне было проще: в любой момент, используя свое преимущество активной стороны, я мог, бросив на плечо сумку, сказать всем: "До свидания!" и уйти из настороженности этого дома, оста-вив позади... - что оставив: чувство облегчения? недоумения? сожаления?.. Не все ли равно! То, с чем расстаешься, превращается в прошќлое - вещь достаточно зыбкую и химерную, полностью заќвисимую от твоего отношения, и нужно только стараться не принимать ее всерьез, а этому легко научиться. И все так и живут, отталкиваясь от прошлого, как веслом от берега, ориќентируя будущее настоящим, - это лишь мне захотелось осќтановиться, повернуть время вспять и сказать: "Здравствуй!" если не дням, то хотя бы людям изжитой когда-то жизни.
  Встав, я прошелся по комнате, остановился у книжного шкафа. Вот они, книги, взяќтые Юрой: Ницше, Р. Карнап, Данэм, Теяр де Шарден, Плаќтон. Рядом лежали стопками труды по семиотике, биологии, психологии. Многие из них ко-гда-то покупал, бегая по магаќзинам, лично я, но что вспоминать об этом?
  Из глубины дома донесся стук кухонной посуды, голос на что-то сердя-щейся Ольги Ильиничны. Дело шло к обеду! Неќвольно сглотнув слюну, я подо-двинул к столу стул, уселся и приготовился к ожиданию яств - у Юры всегда хо-рошо кормили!
  Минут через десять в комнату вошли Ольга Ильинична и Юра, неся на вы-тянутых руках тарелки с борщом; поставили тарелки, ушли, вновь вернулись: на этот раз с жареной карќтошкой, котлетами и хлебом. Я предложил свою помощь - ее отвергли. Вскоре стол на две персоны - меня и Юры - был накрыт и обед на-чался. Ели молча, изредка поглядывая друг на друга. Ольга Ильинична сразу же удалилась на кухню, предварительно спросив, устраивает ли меня кисель и достаќточно ли посолен борщ? Меня, не евшего со вчерашнего веќчера, устраивало все.
  После еды состоялась торжественная церемония отнесения на кухню гряз-ной посуды. Вышагивая со стопкой тарелок, я прикидывал, изменился ли Юра за последние полтора года. Внешне, во всяком случае, нет: та же кряжистая фигура, наќполненная силой и энергией, длиннообразное бледное лицо, большие глаза. Вот только движения стали нервней, лихоќрадочней.
  Поблагодарив Ольгу Ильиничну, мы возвратились в комќнату. Я немедлен-но плюхнулся на диван и, устроившись поќудобнее, воззрился на Юру: в какое русло направит он разќговор? Но Юра не торопился: постояв у окна, он попетлял по комнате и лишь потом, остановившись передо мной, спроќсил с нескрываемой издевкой:
  - Что, Стасик, ждешь разговоќра? А ты уверен, что он обязателен?
  Несколько растерявшись от его прямоты, я ответил:
  - Жду не разговора, а ответов...
  - На свои заранее приготовленные вопросы, - закончил за меня Юра. - Рефлекторная реакция простейшего организма. Ты не изменился, по-прежнему не живешь, а учишься жить. И спрашиваешь у всех, как это деќлается. Меня тоже об этом спросишь?
  - Зачем? - с равноќдушным видом пожал я плечами, решив не поддаваться на явно провокационную грубость Юры. - Что от тебя можно услышать, когда ты никого, кроме себя, не слышишь?! Ты и сейчас не со мной, а с собой разгова-риваешь.
  Несколько секунд Юра пристально и с интересом смотрел мне в лицо, по-том хмыкнул, сел на стул и неожиданно проќсто сказал:
  - Научился ты огрызаться, Стасик - в армии, да? Там из тебя многое, на-верно, выбили - и хорошего, и плохоќго: чего больше?
  - Не знаю, - увильнул я от болезненной для меня темы, мгновенно пере-водя разговор в другую плосќкость. - Чем ты занимаешься последний год?
  - Для родителей и знакомых - преподаю в школе истоќрию. Для себя - заканчиваю работу об историческом времеќни: закончил ее недавно, месяц назад. Уставал так, что устаќлость превратилась в привычку. Теперь отдыхаю. Читаю белќлетристику, гуляю вечером с собачкой. Возможно, заберут в армию. Хорошо, что на военной кафедре в университете не учился - только год служить буду, солдатом.
  - Почему ты отказался от аспирантуры? - задал я один из интриговав-ших меня вопросов. - Так рвался к ней, и вдруг!..
  - Я рвался не в аспирантуру, а к науке, - пусть и через аспирантуру! - яростно возразил Юра. - Ты прекрасно знаќешь об этом, Стасик, - так же, как и то, что сейчас гуманиќтарной наукой легче заниматься, работая сапожником, а не ученым. Впрочем, дело не в этом: просто я поменял способ своего существования - вот и все объяснение. Скажи лучше, как собираешься жить?
  - Восстановлю потерянные в армии знания и буду поќступать в аспиран-туру. Где - не знаю, но в Одессе.
  Я не стал уточнять, что это только один из вариантов - хотя и наиболее вероятный - возможного будущего: Юра не располагал к откровенности, да и не была она ему нужна, моя откровенность. Слова об аспирантуре он встретил с ка-ким-то злобствующим удовлетворением:
  - Давай-давай! Членом партии стал! Тогда все пути открыты! Гриша си-дит в одесской аспирантуре, ты на московскую сориентируйся. Интеллекта у тебя хватит, пробивной силы - тоже. Так что благословляю.
  И он размашисто меня перекрестил.
  - Спасибо! Ты удивительно добр ко мне! - сдерживая готовую вспых-нуть обиду, сыронизировал я. Недружелюбие Юры действовало на меня угне-тающе: не ждавший от встреќчи ничего приятного и шедший на нее, как на дуэль, я все-таки в глубине души был удивлен торжеством логики собстќвенного расчета, - ведь позади были не только разлад, драка, ненависть, но и КНМ, университет, прогулки у моря, совместќные планы и мечтания... Куда исчезло все, а если исчез-ло, то кто виноват в этом? Или прав был Коля, и КНМ и все наше будущее рухну-ло потому, что тот, кому мы верили, оказался подонком, и никаких других причин нет, и все, что мне остаќется: окончательно убедиться в этом.
  - Кстати, ты знаешь тему диссертации, которую пишет Гриша? - пре-рвал я паузу.
  - Никогда не интересовался, - презрительно хмыкнул Юра. - Догады-ваюсь, что нечто диаќлектическое и не особенно скользкое.
  - Ты ошибаешься, тема интересная и даже актуальная: "Роль подлой лич-ности в истории других жизней".
  Я с любопытством уставился на Юру. Тот оторопело молќчал, потом, скри-вив улыбкой рот, пристально взглянул мне в глаза:
  - То, что ты врешь, это ясно, но зачем врешь, - этого я не понял. И во-обще: зачем тебя сюда занесло? Я надеялся, что навсегда избавился от ваших фи-зиономий.
  - Хомо сапиенс предполагает, судьба располагает, - отќветствовал я. - А сюда привели меня шиллеровская сентименќтальность, несколько дней свободного времени и вопрос о каэнэмовской библиотеке.
  Про библиотеку я сказал просто так, потому что больше говорить было не-чего: в самом деле, зачем я приехал к Юре? Не объяснять же ему, что ищу средст-во для ликвидации треќщины, прошедшей по моей жизни в результате каэнэмов-ского разлома, и что от исхода поиска зависит многое, если не все, в моей даль-нейшей судьбе.
  Но Юра, вероятно, ждал вопроса о библиотеке, поскольку ответ его был быстр и решителен:
  - Книги я вам не отдам. Во-первых, большей их части у меня нет: мне не хватало до тысячи около двухсот рублей, пришлось продать книги. Во-вторых, те, что остались, нужны мне для работы - ты их не получишь. Если хотите, пода-вайте в суд, но проиграете, зараќнее говорю - я наводил справки.
  - В суд подавать никто не будет. Послушай, а зачем теќбе тысяча рублей?
  - Эти деньги у меня отложены на крайний случай. Не знаю, чему тебя научила армия, но, думаю, в истинной ценќности денег ты все-таки разобрался. Я когда-то сильно ошиќбался, думая, что достаточно иметь на плечах умную голову и можно достичь всего, что ты реально заслуживаешь. Но, как выяснилось, деньги нужнее, а если еще голова в придачу есть, то вообще хорошо. Я теперь все, что имею, перевожу в деньги.
  - Честь, совесть и прочую "химеру" ты тоже в деньги переводишь? - не замедлил я съязвить.
  - Если это химера, - с видом, свидетельствующим, что разговор ему на-скучил, проговорил Юра, - то она ни во что материальное не переводится, разве что магическим путем. А я этой областью не занимаюсь.
  Мне тоже стало скучно; к тому же я почувствовал устаќлость. Полубессон-ная ночь в дороге, этот извилистый, напряќженный разговор, требовавший посто-янной "боевой готовноќсти" мысли, непроницаемое лицо развалившегося на стуле Юры навалились и сдавили меня, уничтожая всякое желание продолжать выясне-ние отношений.
  Поднявшись с дивана, я подошел к окну, пробежал взгляќдом по джунглям раскинувшегося огородика, закрыл на сеќкунду глаза, собирая силы для нового во-проса, потом, оберќнувшись, спросил:
  - Скажи, Юра, а как ты оцениваешь сейќчас свое участие в КНМ?
  Юра встал, сделал несколько шагов по комнате:
  - Я счиќтаю это своей первой и главной ошибкой, допущенной в униќверситете. Мне нужно было работать самостоятельно, а я свяќзался с дураками, тащил их куда-то. До сих пор не могу поќнять, что меня около вас удерживало. Одиночества боялся, что ли? Потом лишь понял, что только через одиночество и можно чего-то достичь, потому как бездарность, да еще колќлективом оформлен-ная - первый враг таланта. А вы были и остались бездарностями, и тут ничего не попишешь, - не станешь же требовать мандарин от яблонь? Я за последний год больше сделал, чем за всю каэнэмовскую эпопею.
  Внутри меня вспыхнул уголек обиды, грозя разгореться пожаром: я мог спокойно выслушать все, кроме слов о своей бездарности, и Юра знал это. Он помнил все мои слабые места и бил по ним, попадая так метко, что мне подума-лось: "А не фарс ли это? Не участвую ли я в спектакле, экспромќтом сочиненном Юрой, в роли Стасика-простофили?"
  Настороженно смерив глазами плотную фигуру Юры, я, поддавшись мсти-тельному чувству, резко спросил:
  - А какую ты сделал вторую ошибку?
  И тут же мысленно схватился руками за голову: задавать этот вопрос мне более чем не хотелось, потому что ответ мог быть только один. И я его получил:
  - Здесь имеется в виду Рита, - голос Юры был сух и спокоен.
  Во мне что-то дрогнуло и покатилось вниз.
  - А почему эта ошибка не главная? - бросил я - клин клином - сле-дующий вопрос.
  - Потому что не успела такой стать. Еще есть вопросы?
  Его тело напряглось, как перед ударом.
  Я опустил голову. Мне не хотелось его видеть, и я преќзирал себя: за то, что сижу здесь, разговариваю и в глубине души продолжаю верить, что Юра, как и два года назад, рассеет мои сомнения и передаст часть своей силы, что он объяс-нит мне, как жить дальше и во что верить. Я был щенќком, брошенным в бурную реку, и бил лапами по воде, скуля и захлебываясь, и высматривал руку хозяина, надежную и спасительную - хотя именно она швырнула меня за ненадобностью в эту холодную воду...
  - Юра, ты не возражаешь, если я часа два посплю здесь на диване? - я посмотрел на него, пытаясь улыбнуться.
  - Пожалуйста! - засуетился Юра. - Сейчас принесу поќстель.
  Положив одеяло, подушку, простыни на диван, Юра ушел. Я разделся, по-весил одежду на стул и, постелив просќтыни, залез под одеяло. Было приятно ле-жать, ощущая под щекой упругую ткань подушки; я успокоился, стал собирать мысли, разбросанные, как вещи в каюте после шторма, креќпить их канатом при-вычки и логики - и вдруг, наткнувшись на имя "Рита", дернулся, как обоженный. "Что сделало меня предателем?" - услышал я шепот своих губ и оцепенел, не в силах отвести взгляд от того апрельского дня, когда Коля, поймав меня на фа-культете, взволнованно объявил: "Предќставляешь, Юра решил влюбить в себя Кленову!", и я, опеќшив, от неожиданности, не нашел других слов, кроме: "Заќчем ему это понадобилось? Или для эксперимента?", уловив в ответ Колино: "Не знаю".
  ...Рита появилась в КНМ неожиданно - после окончания одного из собра-ний кружка философии она подошла к нашей четверке и сказала - просто и весе-ло: "Мальчики, мне очень понравились ваши выступления. Можно с вами позна-комитьќся?" Мы не возражали. Юра и Коля осыпали Риту вопросаќми: нешаблон-ность ее ответов мгновенно нас покорила. "Вперќвые слышу подобное от существа в юбке", - заметил потом Юра. Выяснилось, однако, что многих элементарных вещей Рита не знает. Мы пригласили ее во "дворец" присутствовать на каэнэмов-ских семинарах, снабдив пока что списком рекоќмендованной для чтения литера-туры.
  Риту заинтересовал КНМ, но основное в нем - цели и проќграмму - она отвергла. "У вас сплошной рационализм, сплоќшная надуманность, - твердила Рита. - А все должно быть естественно, вырастать изнутри. Разум занимает в жизни процентов двадцать, не больше, остальное - чувство, стихия. Причинные связи, социальные законы реально не существуют, они - результаты анализа. А вы на этих фантомах, на песке абстракции хотите себя строить. Построите - до первой бури!"
  Меня Ритины слова забавляли, Юру - сердили. "Сплошќной бред! - ру-гался он. - Смесь экзистенциализма и руссоизќма: человек - существо естест-венное, пленник случайности, мысль есть ложь, конструируем себя на логике, а нужно, наќверное, на инстинктах... Такое только филологичка сочинить может!".
  А когда Рита через полгода отказалась от звания каэнэмовки, Юра оконча-тельно махнул на нее рукой, проконстатировав, что, к сожалению, в большинстве случаев женщина и наука - понятия явно перпендикулярные.
  Гришино отношение к Рите выглядело странным: то он опеќкал ее, застав-лял конспектировать книги, объяснял философќские сложности, - то, замкнув-шись, обходил стороной, солиќдаризуясь при споре с Юриным мнением, что Кле-нова - коќкетка и сумасбродка, гоняющаяся за оригинальным, и мы наќпрасно се привадили. Отстаивая данный тезис, Гриша всерьез рассорился с Колей, провоз-гласившим, что только подлец дурно говорит о знакомых, предварительно с ними не разќзнакомившись, и часто меняет взгляды на один и тот же предќмет. Ссора за-тянулась, и Рита с трудом настояла на примиќрении, однако акт этот остался для Коли и Гриши внешней формальностью.
  Коля, унаследовавший от родителей - артистов одесского балета - свет-скость манер и одухотворенную внешность, заинќтересовался вначале Ритой и чисто амурном плане, но, полуќчив внушительный, хотя и незаметный для публики отпор, - Рита щадила его самолюбие, - проникся к ней уважением, перенеся лирические замыслы на Ритину подругу и однокурсќницу Алексееву Галю, - в которую, на потеху каэнэмовской братии, влюбился позже без памяти. В Колином характере, одновременно мягком и решительном, преобладали черты, сближав-шие его с Ритой: страсть к риску, доброта, честность и непоколебимое чувство патриотизма - устойчивость последќнего не раз подтверждалась каэнэмовскими дискуссиями, поќскольку я, Юра и Гриша были космополитами. Колю восхиќщали Ритины стихи: искренне убежденный, что лет через деќсять мы будем гордиться нынешней с ней дружбой, Коля тщательно регистрировал в особой тетради все ее сочинения, поскольку Рита, как и положено вундеркинду, к своим стиќхам относи-лась небрежно.
  Мне Рита нравилась: кроме стихов, несомненно талантлиќвых и самобыт-ных, меня привлекала в ней смелость харакќтера, зачастую толкавшая ее на столь отчаянные поступки, что, узнав о них, Коля, ярый любитель приключений, ахал и говорил, что в Ритином роду наверняка бывали сумасшедшие и Рита - продол-жатель традиции. Ночные прогулки в опасќных районах Одессы, лазание по пери-лам "Тещиного моста", диспут с преподавателем литературы, после которого она осталась студенткой благодаря лишь маминым хлопотам - эти и другие "подви-ги" периодически вписывались в Ритину жизнь, вызывая у окружающих - в со-ответствии с их расќсудком и возрастом - восхищение, недоумение или гнев. Кстаќти сказать, эти оттенки воспринимались Ритой одинаково безќразлично: "Я координирую себя законами своей, а не чужой совести" - говорила она знако-мым. У нее была жизнь, котоќрую она считала обыкновенной, и где, кроме КНМ и стихов, обитали ее подруги, университет, влюбленные в нее мальчики, литератур-ный кружок, сложные отношения с мамой и прочее, прочее, - но для посторон-них людей и мнений вход в эту жизнь был воспрещен.
  Я тоже писал стихи, хотя и открещивался от титула поќэта, - но Рита знала о них и, может быть, именно поэтому выделяла меня из каэнэмовской четверки: элегантно-насмешќливая с Гришей и Юрой, приветливая и мягкая в разговорах с Колей, при общении со мной - особенно тет-а-тет - Рита держалась удивитель-но просто, с какой-то трогательной сесќтринской нежностью. Часто по вечерам она приглашала меня на прогулку, и мы шли в парк Шевченко, в "Гамбринус", в кафе "Мороженое" или, если цвели каштаны, на Ритину люќбимую Пушкинскую улицу. Мы молчали, беседовали - обо всем на свете, декламировали стихи - свои и чужие, катались на троллейбусах; устав от города и его тесноты, уходили к мо-рю... Это была не любовь, нет: в чем-то я заменял ей брата, которого у нее не бы-ло, и родителей, отсеченных от Риты толќстой стеной непонимания.
  Внешне общительный, я мало доверял людям: опыт проќвинциального прошлого, именуемый "городом детства", наќучил меня осторожности. И с Ритой сближался я медленно, с трудом: ошибки страшны не своим фактом, а последст-вияќми; к тому же дружба, подобно любви, накладывает обязательства, тогда как я привык избегать остроту контакта с кратким прилагательным "должен" - слиш-ком уж часто данќное "должен" противоречило моим интересам. Участие в КНМ, увеличив багаж знаний, отточило мой ум; я пользовался им как скальпелем и, раз-резая мимикрию окружающих, с горечью, а позже с презрением, убеждался в низменной и расчетќливой основе их самых возвышенных, самых благородных деќклараций. Вероятно, поэтому, общаясь с Ритой, искренне ей симпатизируя, я где-то в глубине души был от нее далек; я смотрел на нее, как зритель на экран теле-визора: сочувственќно, с интересом, но в любую минуту готовый отвлечься, забыть и заняться другими делами.
  Сообщение Коли о Юриных замыслах меня удивило, поќскольку Рита кра-сотой не блистала: худенькая голубоглазая брюнетка среднего роста с короткой стрижкой и причудлиќвыми нарядами, она заинтересовывала только после дли-тельќного знакомства, когда раскрывалась, в противовес внешности, оригиналь-ность ее натуры, - но эта сторона Риты никогда не привлекала Юру. Да и вообще к женскому полу он был до сих пор равнодушен - так же, как и к поэзии, зани-мавшей в его классификации третье место после игры в карты. "Что изменило вдруг взгляды Юры?" - не мог понять я.
  Долго недоумевать мне не пришлось: в тот же вечер, выќзвав меня на ули-цу, Юра заговорил о Рите. Начал он издаќлека: между нами существуют разногла-сия, он жалеет о них и хочет восстановить добрые отношения, а вместе с ними - и КНМ. Конечно, ты, Стасик, уходишь в армию, но тебе легќче будет служить, зная, что в Одессе имеются ребята, всегда готовые помочь, а после армии есть на кого опереться, тем более что он и Гриша явно идут в аспирантуру. Правда, поќявилась загвоздка: сейчас ему не работается, нет новых идей - мозг иссушился, что ли? Он перепробовал все допинги, в том числе и отдых, но - безрезультатно; остается любовь, возможно - поможет. Нужен достойный партнер. Он уже смоќтрел варианты: лучше Риты никого нет. Себя на нее он недавно настроил: Рита ему нравится, он даже готов жениться; осталось сделать так, чтобы она его полю-била. Юра надеется на мою помощь, поскольку это реальная возможность провеќрить практическую эффективность моей теории о сознании: сможем ли мы, осно-вываясь на ее постулатах, вызвать у Риты состояние влюбленности?! Нам нельзя забывать, что мы в первую очередь ученые, а потом - все остальное. Да и пра-вильней будет, если Рита влюбится в члена КНМ, а не в какого-нибудь прекрас-ноликого обывателя.
  Выслушав Юру, я заколебался: его речь была логична и аргументирована, и, кроме восстановления КНМ, обещала облечь плотью легковесность моей тео-рии, - но какое-то смуќтное беспокойство удерживало меня от решения помогать Юре.
  - Мне кажется, - медленно протянул я, - ты не учел здесь интересов Риты и то, что я, как ее друг, обязан их отќстаивать.
  - Интересы воспитываются и изменяются: вспомни Марксовы "Тезисы о Фейербахе", - перебил меня Юра. - Если я не учитываю теперешние интересы Риты, то только потому, что думаю о ее будущих интересах, которые мы в ней выќработаем. Что касается дружбы, то - извини меня, Стасик, я долго к вам при-сматривался, - дружба у вас односторонняя: она с тобой дружит, а ты с ней - нет. Так что моральных обязательств ты перед ней не имеешь.
  Возражать было нечего: Юра говорил правду; для приќличия поупрямив-шись, я принял его предложение, предупреќдив: "Только чтоб с Ритой ничего пло-хого не случилось!" Юра согласно кивнул головой и, попросив держать договор в тайне, отправился на адекватные переговоры с Колей.
  Позже я выпытал у Коли подробности их беседы: Юра был хмурым, взволнованным, рассказывал, что отчаянно и безответно влюбился. В любви он новичок, не знает, что деќлать, потому и пришел к Коле - соратнику по КНМ и своеќму товарищу. Пускай Коля простит прежние обиды: он, Юра, изменился, сам себя не узнает - любовь к Рите сводит его с ума: раньше он скрывал свои чувст-ва, теперь не может. Учеба и наука уже брошены им в тартарары; туда же, вероќятно, полетит вскоре и Юрина жизнь: последние дни над ним маячит призрак пет-ли и веревки.
  Колю, по его рассказу, изумило состояние Юры: впервые этот титан абст-ракций спустился на грешную землю, лепеча слова, над которыми раньше смеял-ся. Тронутый услышанной исповедью, Коля стал успокаивать Юру, говоря, что все наќладится и нечего забивать голову глупостями типа самоубийќства. В любви нельзя торопиться: если чувства Юры истинќны, то Рита его полюбит; пусть толь-ко Юра помнит, что люќбовь для девушек - вершина их жизни и, падая с этой верќшины, они иногда разбиваются. Кстати: утром Галя Алексеќева передала Коле свой разговор с Юрой: речь в нем шла о том, что Юра хочет влюбить в себя Риту и просит у Гали помощи; Галя ответила отказом. Почему "влюбить в себя?" Ему, Коле, это не нравится: расчет и любовь взаимоисключаемы, нужно выбирать од-но, а не прыгать за журавлем и сиќницей...
  Юра насторожился при упоминании о Гале: действительно, он просил у нее помощи, но не в таком оформлении - Галя его не поняла; виноват он сам, напутал в терминологии. Сейќчас ему многое приходится делать впервые - в том числе и говорить на языке лирики. Может быть, он что-то делает и говорит не так: поэтому он и ищет наставничества. Если Коля ему не верит, то беседу пора пре-кратить; он сожалеет об отќнятом у Коли времени.
  Коля всполошился, начал уверять Юру в полном доверии, обещать под-держку. Юра вяло отнекивался, говорил, что не хочет, чтобы Коля предпринимал что-нибудь наперекор сомќнениям: вдруг он когда-нибудь раскается и упрекнет его, Юру, за сегодняшние свои обещания. Коля уверял, что такого не будет; на том они и расстались.
  Я, учтя Колин характер, сам советовал Юре быть сентиќментально-трагичным, - поэтому промолчал, узнав, что Юра изложил Коле свое отношение к Рите в иной, чем мне, форме. Правдивость - это палка о двух концах: один, по-толще, пусть чаще бьет тебя по голове, вырывая из пут беспечности; друќгим, со-образно условиям, коли или гладь окружающих, смягќчая твердь правды нежным пушком лжи...
  Наступление на Ритино сердце Юра вел основательно: днем, после лекций, он мчался на филологический факультет, пристраиваясь к Рите любезным и за-ботливым кавалером. Вечером, проводив Риту домой, садился за письменный стол, конспектируя "Темные аллеи" Бунина, сочинения Мопассана, поэтические сборники, трактаты о правилах поведения, книги Эмиля Кроткого и Козьмы Пруткова, подшивки журналов "Знание - сила", "Наука и жизнь", "Вопросы ли-тературы".
  - Главное - не повторяться! - объяснял он мне. - Кажќдый день Рита должна видеть меня новым, слышать что-то неизвестное и интересное. Я стара-юсь приучить ее к себе, заќслонить все и всех и заставить поверить, что именно во мне персонифицированы ее ожидания и требования к миру. Это, конечно, не сра-зу будет: она еще покрутится, к тебе, Стасик прибежит, в сомнения поиграет - но потом успокоится.
  Юра оказался прав: в конце апреля Рита, зайдя в факультетский читальный зал, где я корпел над учебниками, позвала меня беседовать. Последний месяц, за-нятый дипломной работой, встречался я с Ритой лишь мельком. Удивившись ее осунувшемуся лицу, я нашел пустующую аудиторию, запер дверь изнутри стулом и объявил, что готов слушать. Заметно колеблясь, запинаясь, Рита начала гово-рить о том, что Юра, вероятно, сошел с ума: который день он кружит вокруг нее, и она не знает, что предпринять. Она всегда уважала его, считала самым умным из нас, хотя и не думала, что он может быть таким обаятельным. Но она чего-то боится, а чего - не понимает. Юра казался ей прежде очень рациональным, даже жестоким, своеобразной "мыслящей машиной", - и этот порыв чувств настолько внезапен и для него неуместен, что она сбита с толку. Коля ей клялся, что Юра искренен, что любовь изменила его, и если это так - а друзья не могут обманы-вать, правда?! - то у нее в руках судьба человека: какая это огромная тяжесть, не говоря уже об ответственности. Мама волнуется: почему дочь мучается, ночами не спит, думает, виной - курсовая работа, - тогда как Рита не может решить, как быть с Юрой...
  Мысленно поаплодировав Юре за проницательность, я принялся успокаи-вать Риту: ее ошеломила неожиданность Юриной влюбленности, она и нас, ка-энэмовцев, поразила, - хотя если разобраться, в том и суть неожиданности, что-бы ошеломлять: нужно просто привыкнуть к ситуации, и все станет на свои места. Что с того, что Юра рационалист: даже кибернетические машины, соответственно запрограммированные, сочиняют лирические стихи - и чем хуже их белковый организм по имени "Юра"?! Любви покорны все возрасты, национальќности и ти-пы личностей: во всех романах об этом пишут! В Юре, как и в любом человеке, масса явных и скрытых свойств: раньше она знала одни из них, сейчас знакомится с другими, а какие свойства главнее - определять ей самой: человек изќмеряет других мерой собственной индивидуальности и подќменить его в этом никто не сможет. Впрочем, если Рита жеќлает, я скажу Юре, чтобы он от нее отцепился - хотя и не верю, что он последует данному совету.
  - Нет, не нужно ничего говорить - задумчиво промолвила Рита, выслу-шав мою речь. - Я действительно должна решать все сама. - И, помолчав, доба-вила, странно посмотрев на меќня: "А ты обычно умел понимать не только слова, Стасик! Что с тобой сегодня?".
  Я потребовал объяснений, но Рита, покачав головой, стала прощаться, то-ропясь на занятия литературного кружка. Она ушла, а я остался, еще долго шагая по аудитории и пытаясь понять, отчего так муторно и беспокойно у меня на душе.
  Вечером я передал Юре содержание разговора с Ритой. "Да, ход ловкий: повесить мою судьбу на Ритину шею! - восхищенно воскликнул Юра, записывая мой рассказ в блокќнот с надписью "Операция "Рита". - Молодец, Коля, не ждал от него такой прыти! Кстати, сегодня он посоветовал менять тактику: исключить из моего поведения рационализм, стать "разумно неразумным" и почаще взывать к Ритиному сочувќствию. Рита - девочка романтическая, а у романтиков жаќлость - основа основ: за униженных и оскорбленных они поќследний рубль отдать го-товы!".
  - Почему Коля преподносит тебе подобные советы? - удивился я. - Или он перестал быть Колей?!
  - А он не ведает, что творит - усмехнулся Юра. - Он ведь тоже роман-тик, тоже мне сострадает. Я спрашиваю, Коќля объясняет, я делаю выводы - вот и вся техника! Между прочим, меня интересуют Ритины любимые писатели и по-эты.
  Я продиктовал список: А. Грин, А. Экзюпери, К. Паустовќский,
  М. Анчаров, С. Черный, М. Цветаева.
  - Много еще работы! - вздохнул Юра. - Надеюсь, одежќда этих флибу-стьеров окажется мне впору... А почему ты мрачный, Стасик? События развива-ются нормально, теория твоя подтверждается, в КНМ восстановлены мир и согла-сие - чем ты недоволен?
  - Я боюсь за Риту, - хмуро признался я. - Что будет с ней, когда все кончится?
  - Если эксперимент удастся, я на ней женюсь! - весело ответил Юра, беря в руки портфель с книгами. И, уже уходя, бросил, - А если ничего не полу-чится - влюбим Риту в кого-нибудь другого, хотя бы в Гришу Красновского: он, мне каќжется, к ней не равнодушен.
  Гриша - высокий шатен с энергичным лицом и громќкой дикцией - стоял в КНМ на отшибе: вначале - из-за слаќбых философских знаний, мешавших ра-венству его участия в нашей работе, а позже, когда личное упорство и помощь Юры превратили Гришу в "человека-энциклопедию", он сам отошел от проблем КНМ, погрузившись в обязанности члена комсомольского бюро факультета и со-трудничество с универќситетской кафедрой философии. Самолюбивый, с цепким практическим умом, Гриша во многом подражал Юре (бывшим длительное время его научным наставником), - однако факт этот отрицал, подчеркивая при случае свою самостоятельность поддержкой "антиюровских" выступлений. В отличие от меня и Коли, симптомы каэнэмовского распада Гриша восќпринял спокойно, рас-сматривая КНМ пройденной вехой биографии - так оно, вероятно, и было, по-скольку профессор Антонов явно симпатизировал Гришиным докладам на семиќнарах кафедры философии. Нацеленного в аспирантуру Юру это сердило: недо-умевая, как можно предпочесть остроту его, Юриного, интеллекта эрудированно-му консерватизму Гришиќных "опусов", Юра стал изливать раздражение на Гри-шу, сменив прежнее дружеское к нему отношение вежливым хоќлодком равноду-шия. Коля - после ссоры из-за Риты - Гришу недолюбливал, считая его карье-ристом, - тогда как я, соглашаясь с Колиными доводами, оставался Гришиным приятеќлем, видя в нем сквозь оболочку дельца упрямого деревенскоќго парня, стремящегося ранговыми успехами доказать родственникам, односельчанам и всем-всем свою башковитость, - и он ли, взращенный копеечным бытом, вино-вен был в том, что из всех доказательств, из всех дорог и тропинок мира сумел заметить только ступеньки карьеры - путеводную звезќду здравого понимания жизни.
  О Юриной влюбленности Гриша узнал от меня - и поверил не сразу, за-подозрив розыгрыш, - но, столкнувшись несколько раз с Ритой и Юрой на фа-культете - а они уже всюду ходиќли вместе, - помрачнел и, сидя во "дворце" над одной и той же страницей "Капитала", хмуро наблюдал по вечерам, как Юра, бод-рый и веселый, конспектирует лирическую литературу. Пахло скандалом - дея-тельная натура Гриши не могла ограничиться молчанием, - и я не удивился, ко-гда в один из вечеров Гриша, подойдя к Юре, изучавшему "Бегущую по волнам" А. Грина, отчетливо произнес: "Есть разговор, Юра Ты вроде бы влюблен в Ри-ту?..".
  - А ты вроде бы этого не знаешь? - развернувшись к нему, перебил Юра. Мне показалось, что он встревожен.
  - Знаю, - упрямо продолжал Гриша. - И мне это не нравится.
  - Мне тоже: твое нахальство! - Юра явно свирепел. - То ты к Рите при-стаешь, рассказывая, что я негодяй, теперь ко мне лезешь! Чего ты хочешь?
  - Та-ак! - Гриша запнулся, будто наткнулся на стенку. - Тебе Рита все передала... Не ожидал! Ну, ладно... Разговор отменяется.
  И, повернувшись, тяжелой, странно неуклюжей походкой побрел к выхо-ду. Коля, напряженно следивший за ними, приќвстал, желая что-то сказать - но, встретив пристальный взгляд Юры, опустил голову, вздохнул и уткнулся в "Дхаммападу". Юра усмехнулся, незаметно подмигнул мне. Я отвернулся.
  Ночевал Гриша, скорее всего, в общежитии. На следующий день после лекций я остановил его у дверей аудитории и наќчал уговаривать выбросить из го-ловы роман Риты и Юры: в конце концов, это их личное дело!
  - Личное дело: когда тебя бьют по одной щеке, а ты подставляешь дру-гую! - обрушивая на меня жар несостоявќшейся вчера ссоры, рассердился Гриша. - А если в твоем присутствии человек пытается жить под чужим именем, то здесь не только общественная, но и государственно-уголовная история: таких су-дить нужно!
  - Ты, наверное, тронулся! - пробормотал я. - Кого и что ты имеешь в виду?
  - Юру, естественно! Я ведь понимаю, зачем он Грина и прочих читает: чтобы выступить перед Ритой в роли Грея, или капитана Блада, или еще какого-нибудь романтического геќроя - причем старается, чтобы Рита его, не подозревая фальќсификации, за подлинник принимала.
  - Ну и что? - изумился я. - Такова черта всех влюбленќных - загляни в трактат "О любви" Стендаля! Каждый из влюќбленных хочет выглядеть лучшим, чем есть - и иногда наќстолько привыкает к этой роли, что играет ее всю жизнь. Ты зря цепляешься к Юре!
  - А если он устанет играть эту роль, что будет тогда? На лжи далеко не уедешь, а Юра - лгун: ты сам знаешь, что он - не романтик, и тем более - не герой.
  - Ну да, герой - это, конечно, ты, - иронически улыбќнулся я.
  - Ну, Стасик! - Гриша сверкнул на меня глазами. - А мне казалось - ты Ритин друг!
  И, нечленораздельно выќругавшись, Гриша зашагал по коридору.
  - Когда кажется - нужно креститься! - крикнул я ему вслед, обидевшись.
  Около недели Гриша не показывался во "дворце", ночуя у знакомых, по-том, успокоившись, пришел, и мы, сделав вид, что ничего не было, вновь зажили нашей, уже основательно недружной каэнэмовской семьей. Одни лишь Юра и Ри-та почќти не разлучались: вместе обедали, в читальном зале сидели за одним сто-лом, - к этому все привыкли, а Юрины сокурсќники даже осчастливили его шар-жем в курсовой газете: проќцитировав "только влюбленный имеет право на звание челоќвека" А. Блока, нарисовали вдохновленное лицо Юры в рамке из слов: "Чудо века: очеловечивание философа! Только у нас на курсе! Спешите видеть!.."
  Несколько раз я разговаривал с Ритой; она была какой-то переменчивой: то подавленной, печальной, то веселой и жизнерадостной. На вопрос о Юре отвеча-ла, что решила и решилась, и теперь ей легче: меньше альтернатив и раздумий, нет перекрестков, дорога одна: пряќмо, рядом с Юрой. У судьбы разный облик: иногда пугающий и не понятный, - нельзя бояться, надо пересилить себя и плыть за счастьем: пусть и по течению другой, мужской воли! Рита не представ-ляет, как раньше жила без него. Он удивиќтельный человек, и очень смелый: по-завчера днем около обќкома партии полез на клумбу рвать цветы и, нарвав, торже-стќвенно вручил Рите букет цветов, а подбежавшему милициоќнеру - десять руб-лей штрафа. Через год, после окончания университета Юра хочет уехать с Ритой в село, где есть лес и речка: Рита будет писать там стихи, а Юра - философские книги. Жаль, что Ритиной маме он не понравился - мама гоќворит: "Не похож на влюбленного". Она ошибается, конечно...
  Заканчивалась экзаменационная сессия - последняя для меня и потому, как все последнее, праздничная - и грустная. Наш курс разъезжался: мы бродили по факультету, немножќко ошалелые, задумчивые, раздавали свои адреса, чьи-то за писывали; девочки всхлипывали в платочек, а ребята пожиќмали без конца руки и хлопали друг друга по плечу, демонќстрируя выдержку и бодрость улыбок. Даже профессор Антонов, виновник моей тройки по дипломной, заинтересовался при встрече, куда я еду и пожелал благ и здоровья.
  Я уезжал в армию, в город Флорешты, и КНМ устроил мне "Вечер проща-ния". Во "дворце" накрыли стол, купили "шипучки", Галя и Алла приготовили жаркое, Рита принесла гитару - и вечер удался на славу! Опьяневшие Гриша и Коля, соревнуясь, выкрикивали тосты. Рита читала свои стихи, потом мы пели - что-то щемящее и печальное, бродили у моря, бросали монеты в волны, уверен-ные, что вернемся и через много-много лет вновь пройдем здесь: счастливые, мо-лодым и дружные... Рита шла, прижимаясь к Юре: он вел ее, обняв за талию, шеп-тал о чем-то; чуть позади Галя, смеясь, подталкивала спотыкающегося Колю, - ей ехидно сочувствовал Гриша, аккомпанируя себе на гитаре... Вскоре вся компа-ния поднялась наверх, к остановке трамвая, а я остался, и, взяв Аллу за руку, по-вел ее на бетонный причал. Мы долго сидели там, на краешке между любовью и дружбой: я рассказывав о себе - искренне и слегка героично, декламировал сти-хи Рильке, Пастернака, Евтушенко, потом, решившись, стал читать свои - и ритм одного из них до сих пор кружит в моей памяти:
  Уплыть бы на лодке
  В открытое море.
  Закрывшись от суши
  кормой.
  Уплыть навсегда бы
  От этого вздора,
  Что вертит тобою
  и мной.
  Чтоб волны плескались
  И солнце светило,
  И парус, наполнен,
  скрипел,-
  И старую песню
  О том, что не сбылось,
  Я, вспомнив бы,
  снова запел:
  О кладах зарытых,
  О тайнах забытых,
  О странах, где властвует
  свет.
  О сказках, о были,
  О людях, что гибли
  За бога, которого
  нет,
  ...Просторится море,
  Полощется ветер,
  Да вечер горит в синеве,-
  И, жизнь разлюбивший,
  Влюбился я б снова,
  И лодку направил
  к земле.
  
  Начавшиеся месяцы в армии тянулись тяжело и мучительќно, пока в сен-тябре меня не командировали на учебные сборы офицеров-двухгодичников - и здесь, в Николаеве, вновь была Алла - учительница Алла Павловна Чуркина, на-пуганная первыми уроками и 8 - Б классом. Стояла осень: желтая, левитановская; она теребила листья, срывала их и гнала по улицам к Бугу. Вечером я убегал из казармы в город. Алла ждала у киоска, рядом с кинотеатром "Родина"; спрашива-ла, улыбаясь: "Куда прикажите маршировать, товарищ гвардии лейтенант?" Фо-нари, зажигаясь, высветливали ей лицо; она шла, опираясь на мою руку, загадоч-ная и непонятно красиќвая; я волновался, всматривался тайком, о чем-то говорил - почти поверив тогда, что это уже надолго, если не навсегда.
  На праздник седьмого ноября в Николаев прикатил Юра; я взял его в гости к Алле. Мы ужинали, пили портвейн, Юра беседовал с Аллиными родителями, смешил всех, а на следуќющий день сказал мне: "Дурак!" - и объяснил, почему. Я заќколебался, взвешивая любовь и науку; Алла, что-то поняв, замкнулась, и лишь после моего отъезда, переписываясь, мы вновь стали друзьями. Один-два раза в месяц почта приносиќла письма: их ожидание составляло вторую половину то-гдашќней моей жизни - первую забирала служба, - но, распечатыќвая конверты, вчитываясь в торопливые строки, я, как ни исќкал, не находил в них ничего, кроме дружбы.
  Из Одессы писал только Коля: о новостях на факультете, о Рите, Юре, о том, что Гриша, выйдя из КНМ, перебрался жить в общежитие, да и он, Коля, но-чует теперь дома. Потом Коля смолк и в начале апреля я, не выдержав, отпросил-ся на день в Одессу. Приехал вечером, очень поздно, и долго ждал трамвая. От-крыв калитку взятым с собой ключом, медќленно, стараясь не шуметь, обогнул безмолвный "дворец", поќдергал дверь, запертую изнутри. Представив, с каким ви-дом Юра обнаружит утром меня в постели, знакомым путем - чеќрез форточку - отодвинул палкой задвижку, вошел на ощупь в первую из "дворцовых" комнат и включил свет. Во второй комнате заскрипела кровать ("Ай-яй-яй! Разбудил!" - пожаќлел я) и, отодвинув занавесь, в дверном проеме в одних труќсах появился Юра: взлохмаченный, со страшно перекошенќным лицом. "Ты?! - глухо выдох-нул он. - Пошел вон отсюќда!" "Что?! - я остолбенел. - Ты рехнулся, Юра? Сам пошел вон!" Я повернулся с намерением сесть на кровать - и внеќзапно по-чувствовал сильный удар в подбородок. Отлетев к стенке, я сполз вниз, однако сознание не потерял; когда Юра, нагнувшись, снова взмахнул кулаком, я успел подставить лаќдонь, сделав захват руки, и бросил его на пол. Все во мне переме-шалось, я ничего не понимал; вскочив на ноги, изумќленно крикнул: "Ты что, Юра?!" - как вдруг в углу комнаты увидел на стуле аккуратно сложенное платье и Ритину белую сумочку. В голове что-то дернулось, зашумело, как будто пружи-на сломалась. Юра, поднявшись, с налитыми кровью глазами снова шел на меня. Хуком, спружинив на правую ногу, я ударил Юру в бок, а когда он скорчился, смазал его по щеке, и, подняв фуражку, выбежал из "дворца". Пешком, покачива-ясь, как пьяный, добрел до вокзала, дождался утќренней электрички и выехал во Флорешты.
  ...Я заворочался в постели, отгоняя воспоминания, поднялќся, вытащил из книжного шкафа "Таинственный остров" Жюль Верна, вернулся на диван. Почи-тал минут десять; поќчувствовав, что могу заснуть, положил книгу на стол и заќкрыл глаза.
  Когда я проснулся, в комнате было темно. Включив свет, я быстро оделся, сложил постель и, сев на стул, принялся анализировать разговор с Юрой. Судя по всему, Юра идет линией, начатой в КНМ - и успешно идет! Компаньоны ему не нужны - да еще такие, как я: с двухгодичным стажем научного безделья. Так что остается выкачать из него поќбольше идей и мыслей и отправиться дальше.
  Я криво усмехнулся: куда направиться? В Одессу? А поќтом? Где тот город, та "обетованная земля", куда я должен, подобно древним иудеям, брести через моря и пустыни?
  Поднявшись, я зашагал по комнате. Еще в армии не даќвал мне покоя этот вопрос, а теперь, когда я, свободный и одинаково равнодушный к четырем сторо-нам горизонта, окаќзался на перепутье: мечта или карьера? - он стал насущной проблемой, срок решения которой приближал каждый растраќченный из кошелька рубль. Работать в школе мне не хотеќлось: общеобразовательная система, регла-ментированная успеваемостью учащихся, превращала учителя в достаточно жал-кое, задерганное комиссиями существо, чтобы я мог реќшиться погрузиться в пе-дагогическую трясину. Выбор других профессий зависел от случая, - в чем я, имея оставшиеся от отпускных денег 150 рублей, пока не нуждался. Подталкиваќемый чудным огнем, зажженным каэнэмовским прошлым, я сейчас разъезжал, отыскивая путь к науке и средство для данной цели: аспирантура? новый КНМ? каморка отшельниќка?.. Любое из этих средств требовало однонаправленного упорства, - тогда как я, запутавшийся в Зле и Добре, был чем-то цельным только в воображении окружающих, разве что Рита...
  Я остановился. Потом вновь зашагал, повторяя: "Мне нельзя о ней думать! Мне нельзя о ней думать!" Успокоивќшись, решительно открыл дверь и через тем-ный коридорчик прошел на кухню.
  Около широкого, накрытого клеенкой стола сидела Ольга Ильинична и чистила картошку.
  - А, проснулись! - улыбнулась она.
  - Проснулся, - приветливо согласился я и, взяв со стола нож, предло-жил:
  - Не возражаете, если помогу?
  - Пожалуйста! - Ольга Ильинична пододвинула мне стул.
  Картошку чистил я споро - выучка многолетних скитаний по квартирам! Похвалив мою сноровку, Ольга Ильинична наќчала расспрашивать об армейской службе. Я отвечал бодро и мужественно - этакий бравый воин! - стремясь за-глушить в себе отзвуки так некстати свалившихся воспоминаний - и заќодно вер-нуть то расположение, которое питала ко мне когда-то Ольга Ильинична. В пери-од пребывания на сборах офицеров-двухгодичников я был ее частым гостем: мы беседовали о студенчестве, о Юре, обсуждали бытовые проблемы, пили чай с мо-им любимым клубничным вареньем. В молодости Ольга Ильинична работала в МВД; после рождения Юры стала домохозяйкой, благо зарплаты отца Юры, офи-цера меќдицинской службы, хватало с избытком. В доме Ольга Ильќинична распо-ряжалась единовластно, с одинаковой точноќстью и без суеты расставляя по своим местам как кастрюли и банки, так и подчиненных ей членов семейства: Юра говоќрил мне однажды, что мать - единственный человек, внушаќющий ему страх и уважение.
  Окончив чистить картошку, мы помыли ее, порезали ломќтиками и уложили на сковородку.
  - Сегодня ужинать позже будем, - пояснила Ольга Ильќинична. - Нико-лай Васильевич должен задержаться, у него комиссия из округа и Юра куда-то по делам отправился; он потом зайдет к отцу, так что они вместе придут.
  - Как у Юры, все в порядке? - равнодушным тоном спросил я, переклю-чаясь на сбор информации.
  - А он вам ничего не рассказывал? - внимательно поќсмотрела на меня Ольга Ильинична. - Впрочем, он скрытный стал, не узнать! Были хлопоты, когда направления для него добивались в местную школу, а ему там не понравилось, в другую школу пришлось переводить.
  Люди, прикованные к дому и хозяйству - даже самые скрытные люди! -охотно обсуждают наболевшее. Ольга Ильќинична оживилась, подобрела, с разго-вора о Юре перешла на его отца, Николая Васильевича, которому, оказывается, второй год не присваивают полковника, - потом вновь загоќворила о Юре.
  На сковородке шипела и брызгалась картошка; причудлиќвый свет электро-лампочки, пробиваясь сквозь матерчатый абажур, мягко очерчивал полненькую фигуру хлопотавшей у газовой плиты Ольги Ильиничны. Чем-то забытым, до-машним повеяло на меня: подперев подбородок рукой и слушая Ольгу Ильинич-ну, я думал о том, что все в мире устроено правильќно и на смену общепитовским столовым, обычным для "взрослой" жизни, должны иногда приходить такие вот кухоньки, возвращающие почему-то ощущение детства.
  - Скажите, а что с этой девочкой: Ритой се звали, каќжется? - внезапно спросила Ольга Ильинична.
  Я ошеломленно посмотрел на нее. Ветерок, пролетев чеќрез распахнутое окно, слегка качнул абажур и в желтом витке света резко выделилось властное лицо пожилой женщины, хозяйки дома.
  - Да, Ритой, - выдавил я. - Откуда вы о ней знаете?
  - А Юра привозил ее прошлой весной. Худенькая такая, глаза голубые - и в брюках! Странная нынче мода: девушќкам брюки носить! С запада это все - почему правительство наше позволяет?! Молодежь - она восприимчивая: сего-дня одежду переймет, завтра - идеи, а послезавтра - на улицу не выйдешь из-за бандитов и хипников.
  Ольга Ильинична сердито покачала головой и, помешав ножом картошку, продолжала:
  - Вы уж извините меня за откровенность, но Рита эта мне не понравилась: три дня была и ни разу пол не помыла! Борщ готовить не умеет, котлеты пережа-рила: только книги читала и к Юре целоваться лезла. Да еще нахальство имела сказать мне, что женой Юры себя считает. Оно и видно, что женой...
  Запнувшись, Ольга Ильинична остановилась, посмотрела в мою сторону:
  - Вы не подумайте, что я ханжа. Конечно, я поќнимаю, для вашего возрас-та женщина - уже необходимость: физиология есть физиология! Но если ребе-нок будет? Не жеќниться же тогда, в самом деле?! Так я Юре в следующий его приезд и объяснила.
  Ольга Ильинична выключила плиту, поставила сковородку на стол. Я си-дел, привалившись к стене: в голове стучали слова Ольги Ильиничны:
  - Юра, дурачок, возражать начал: он у нее первая любовь и девушка она интересная, стихи пиќшет. Ну и что? Для семьи хозяйка нужна, а не поэтесса: сти-хами борщ не заменишь! И одесская прописка: зачем она ему, если от аспиранту-ры решил отказаться? Как-никак, в Николаеве у нас и родственников много, и связи есть, да и дом собственный. На работу ходить ему недалеко, питание до-машнее... В общем, переубедила я Юру, хотя и не сразу.
  - Вон как! - мысленно ахнул я и передо мной возникло Ритино лицо - каким оно было тогда, в мае, когда Риту, пыќтавшуюся отравиться, только привез-ли из больницы: я стоял в ее комнате, мял фуражку, а Рита, будто не видя, смот-рела мимо меня, настойчиво повторяя: "Представляешь, Стасик, в его расчеты, оказывается, вкралась ошибка, и он зря сориќентировался на любовь - он это не-давно выяснил. И он выќчеркивает любовь из своей жизни - вместе со мной вы-черкиќвает". Она перевела на меня взгляд, попыталась улыбнуться, произнося: "Я не знала, что есть люди, умеющие говорить такие слова" - и вдруг, словно схва-ченная судорогой, упала лицом на диван, захлебываясь безумным, рвущим мою душу на части, рыданьем.
  - За дом наш, по нынешним ценам, тысяч пятнадцать всегда дадут, - до-несся откуда-то издалека голос Ольги Ильќиничны. - Так что Юра хорошее на-следство имеет. И огород, хоть и маленький, но петрушка, лук, щавель - все свое, на рынок не ходишь... Стас, вы такой скучный сидите! Извините, совсем я вас заболтала.
  - Ничего, ничего, - очнувшись, пробормотал я. - Юры долго нет.
  - Сейчас подойдут, - нарезав хлеб, Ольга Ильинична принялась за мало-сольные огурцы. - Раньше Юра все время дома сидел, писал свою работу, а по-следний месяц по знаќкомым ходит, отдыхает. Да, кстати, вы так и не сказали, где сейчас эта Рита: замуж, наверное, выскочила?
  "Черт бы тебя побрал?!" - с ненавистью подумал я:
  - Не знаю, после университета я с ней контакт не подќдерживал.
  Не рассказывать же Ольге Ильиничне, что Рита за недеќлю до госэкзаменов уехала из Одессы в неизвестном направќлении, а ее родители, когда я пришел про-сить Ритин адрес, выставили меня за дверь.
  - Так, так, - проговорила Ольга Ильинична, явно недоќвольная сухостью моего ответа. - Не знаете, значит...
  Во дворе стукнула калитка, залаяла, повизгивая, собака. "Вот и мои муж-чины!" - обрадовалась Ольга Ильинична.
  Послышались голоса, щелканье рукомойника на веранде, плеск воды. Дверь распахнулась, и в кухню вошли Юра и Ниќколай Васильевич.
  - Добрый вечер, Станислав! - устремляясь к столу, броќсил мне Николай Васильевич. - Ну что, мать, будем ужинать?
  Ольга Ильинична уже раскладывала по тарелкам картошќку. Юра принес из комнаты два стула, мы расселись и приќнялись за еду. Николай Васильевич выгля-дел озабоченным: судя по разговору, завязавшемуся между ним и Ольгой Ильи-ничной, комиссия из округа доставляла его санчасти немалые хлопоты. Я слушал рассеянно, занятый едой и Юрой, который после рассказа Ольги Ильиничны при-обрел в моих глазах гротескную окраску: оказывается, в его мефистофелевском облике разместился гребущий удобства собственник, - и, разглядывая Юрин профиль, я злился, что обнаружил это так поздно.
  Юра был весел и оживлен: усердно пережевывая картошќку, он следил за беседой родителей, вмешивался в нее, давал советы, как легче обмануть членов комиссии, хохотал, предќставляя их одураченные физиономии. "Ишь, разыгрался!" - невольно позавидовал я. В КНМ правилом хорошего тона считалась серьезная деловитость, и я почти впервые видел Юру таким ребячески непосредственным.
  После ужина моей особой заинтересовался Николай Ваќсильевич, начав за-давать обычные для подобных ситуаций вопросы: как живешь? что собираешься делать? и прочие разќности. Я отвечал с молодцеватой готовностью, изображая, что верю в его доброжелательность и очень ею польщен. Минут через десять, ис-полнив обряд вежливости, Николай Васильќевич поспешил к телевизору, а я, по-благодарив Ольгу Ильиќничну, вышел во двор, к Юре.
  Было уже поздно: на небе начали зажигаться звезды; пахло травой и цве-тами. Из окон дома падал свет, расчерќчивая темноту двора белыми полосами. В будке, почуяв меня, заворчала собака; я подошел к устроившемуся на скамейке Юре и сел рядом.
  Мы молчали. Почти физически ощущалось, как между мной и Юрой раз-верзается пропасть: оставалось удивляться, что я, бродивший слепцом по краю, до сих пор в нее не сваќлился. "Я еще думал, - усмехнулся я, - что у меня с Юрой возможно общее будущее, тогда как, оказывается, у нас и прошлое разным было. Приехал искать врача - в отравителе!".
  Юра встал, подошел к окну, крикнул в форточку: "Мама, я Шарика прогу-ляю", и, нагнувшись к заволновавшейся собаќке, снял с ошейника цепь. Схватив лежавшую вблизи палку, я изготовился к защите брюк, но Шарик, не обращая на меќня внимания, радостной трусцой забегал по двору.
  - Не бойся, - рассмеялся Юра, заметив мое движение. - Собаки по на-туре собственники, кусают только на своей терќритории, около будки: если их, ко-нечно, к другому не приучили. Хочешь пройтись?
  - Да! - поспешно воскликнул я и тут же осекся, с удивлением отмечая и свою поспешность, и вспыхнувшее во мне чувство удовлетворенного облегчения. Мы вышли на улицу.
  - Пойдем переулками к Бугу, потом обратно, - обернувшись, прогово-рил Юра. - Это мой обычный маршрут.
  - Ладно, - согласился я, терзаясь самоанализом. Неужели только при-вычка виновна в том, что меня, наперекор довоќдам разума, так тянет к Юре?!
  Прохожих было мало. Шарик то и дело забегал вперед, обнюхивая столбы и деревья: его переполняло, судя по поќвизгиванию, обилие впечатлений.
  - Собак нельзя долго держать на цепи: они или дичают, или сходят с ума, - Юра высказал это возбужденно и весело.
  - Точь-в-точь как люди, живущие на одном месте - дополнил я, подда-ваясь его настроению.
  Мы шли рядом: наши шаги гулко отдавались в пустоте переулков. Ночной воздух бодрил и освежал, унося досадные мысли. "Зачем забивать голову тем, что прошло?" - подумаќлось мне. Далеко в небе серебристым огнем рухнул метеорит. "Быть счастливым!" - успел загадать я и улыбнулся.
  - Я не знал, Юра, что ты любишь собак.
  - Я никого не люблю, кроме себя, - в тоне Юры слышалось насмешли-вое превосходство. - Но поскольку "я" - это не только мое тело, но и множест-во предметов, позволяющий существовать моему телу и сознанию, то я обязан за-ботиться об этом одушевленном и неодушевленном множестве.
  - Разумный эгоизм из "Что делать" Чернышевского, - перебил я.
  - Не совсем. Ригоризм Чернышевского основывался на морали, тогда как я в фундамент всего кладу отношения собственности. Я полностью согласен с Ге-гелем, что лишь посредством собственности человек утверждает свое лицо, ста-новится разумным. Поэтому любой человек является собственником, хочет он этого или нет.
  Юра воодушевлялся, говорил все громче и самозабвенней Я помнил по-добные его состояния по КНМ, когда, молчавший в течение недель, он начинал вдруг выплескивать накопившиеся идеи. С моими планами это вполне совпадало, и я слушал его напряженно и внимательно.
  - Собственность нужно контролировать, - ораторствовав Юра, - иначе она потеряет свой предметный смысл или перейдет в чужое владение. Среди жи-вотных такой контроль осуществляется через борьбу, в обществе - посредством государственных институтов. Каждый век создает свои правила контроля и жиз-ни, и им подчиняются все, кроме игроков - людей, делающих ставку только на себя.
  - Суперменов? - попробовал догадаться я.
  - Нет! - Юра досадливо отмахнулся. - Супермены преќступают за грань одних законов, чтобы лучше реализовать другие; выходя из общества, они вновь в него возвращаются: победителями или трупами. Игроки - редкость, единицы, они живут для себя и своей свободы - это их самоцель. Смерть для них столь же безразлична, как и жизнь. Пример такого игрока в истории - Леонардо да Винчи: ни одно его произќведение не осталось доконченным, ни один свой замысел он не реализовал. Леонардо творил для себя, а не для общества: можно только догады-ваться о могуществе его гения по тем крохам, которые остались и были подобра-ны людьми.
  Юра то ускорял шаги, будто поспешая за ускользающей мыслью, то почти останавливался, стремясь точнее сформуќлировать фразу. Я следовал сбоку, вслу-шивался в его слова и невольно вспоминал, как когда-то бродил с Юрой в такие же вечера по одесским улицам. Казалось, прошлое возвратиќлось: светил фонаря-ми вечер и рядом, делясь идеями, вновь шел лидер КНМ, мой старший товарищ.
  - Игроки живут в обществе, но им нельзя вмешиваться в его бытие: они губят себя и приносят зло обывателям. Все великие революции истории, органи-зованные игроками, оканќчивались крахом: победоносные результаты, развалива-ясь, придавливали своих творцов. Поэтому игрок замкнут на себя, его собствен-ность не попадает в другие руки, разве что слуќчайно: вроде рассказов Кафки. Не-давно я сжег ранее напиќсанные мною работы: они теперь здесь, в мозгу, и умрут с ним вместе. Я работаю и живу для себя - это основа моих принципов. После ар-мии куплю дом недалеко от Москвы, буду жить, пока не сдохну - то, что не за-хочу сжечь, достаќнется людям: пусть, как собаки, подерутся над моей могилой.
  Юра захохотал: зло и язвительно, заранее наслаждаясь видом грядущей драки за обладание его рукописями. Я соќдрогнулся.
   - А для чего тогда ты создавал КНМ?
   - КНМ - ошибка, я уже говорил, хотя, может быть, именно эта ошибка вывела меня на правильную дорогу. КНМ строился на отрицании собственности и коллективизме мышќления; он ориентировался на благо общества. В то время я не был игроком и мыслил шаблонно, навязанными извне штампами. Теперь я плюю на КНМ и себя прежнего: я подќчиняюсь отныне только правилам игрока, одно из которых гласит: умей контролировать свою собственность. Легче всего поддают-ся контролю образы и знаки, с материальными предметами сложнее. Если нет опоры на юридические законы, труднее всего контролировать людей: тратишь, тратишь на них силы, а потом устанешь или какая-нибудь случайность и они уже бесконтрольны, нужно начинать сначала. Вот в КНМ: какую собачку я из Гриши вылепил! Бегала эта собачќка за мной, бегала - а потом меня же и укусила. Или Рита: был уверен, что приручил ее, все постороннее из головы вытеснил, она только мной и жила: как вдруг приоткрылся однажды и чувствую, что в ней поя-вилось такое, чего я согнуть не могу - пришлось бросить. Сейчас живу без экс-периментов, хватит!
  Окончание улочки упиралось в Южный Буг: Шарик первым соскочил вниз и жадно залакал воду. Вслед за Шариком осторожно спустились с невысокого, но крутого берега я и Юра. Мысли мои кружились осенними листьями: опыт армии, память прошлых предательств сплеталась с преклонением перед явным талантом Юры. Обезоруженный его краснореќчием, я еще попытался противиться, взволно-ванно произнося:
  - Юра, твой эгоизм ужасен: ты отвергаешь гуманистиќческую культуру, о которой сам раньше говорил, что она, наќряду с точным знанием, величайшее дос-тижение цивилизации. Нельзя опираться лишь на себя, смертного и подчиненного случаю: иначе окажется, что тобой управляет прихоть плюс бессознательное. Это поход в безнадежность, Юра! Несомќненно, что человечество прогрессирует, и только тот, кто поќсвятил себя борьбе за прогресс, борьбе за благо общества, мо-жет сделать свою жизнь полезной и целеустремленной, превратит личную субъ-ективность в общественную необхоќдимость.
  Юра выслушал меня с презрительной досадой человека, прерванного не-лепым замечанием.
  - Ты оперируешь ложными категориями, - голос Юры отќчетливо разно-сился над темными, покрытыми мелкой рябью водами Южного Буга. - Что такое прогресс и регресс? Это пустые абстракции, наполняемые смыслом в соответст-вии с точкой отсчета и миропроецированием субъекта-наполнителя, - а оно раз-ным бывает. Захочу: буду измерять прогресс коќличеством станков, выпускаемых за год, или количеством врагов, уничтоженных за день. Не понравится! - вычер-чу проќгресс на статистике разводов или качестве обуви, или по чисќлу лиц, попа-дающих и непопадающих в вытрезвитель. А реќгресс - это все, что тебя не уст-раивает. Вот и вся схема - нашел, чем меня убеждать! Человек существует во времени, а не в "прогрессе-регрессе", и его существование конечно. Исќследования последних месяцев полностью убедили меня, что цивилизация, основанная на субстрате человека, оканчиваќется тупиком - и я не уверен, найдут ли люди из этого туќпика выход. Опасность заключена не в атомной бомбе, а в более серьез-ном: в противоречии между способом человечесќкой деятельности и дискретно-стью времени.
  Юра замолчал, словно спохватился, что сказал лишнее. Позвав Шарика, он начал по глинистому уступу взбираться наверх. Бросив торопливый взгляд на ре-ку и пожалев, что так и не успел ею полюбоваться, я последовал за ним. Юра не-торопливо шагал, думая о чем-то, потом вновь заговорил:
  - Что касается "общественного блага", то это еще похуќже "прогресса" и "регресса": те хоть на какую-то научность иногда претендуют, тогда как "благо" - приманка для проќстачков, воздействие на эмоции. Поверят они в данное блаќго - и уже на крючке! - что желаешь, то с ними и делай, куда хочешь, туда и веди. Такие простачки, когда они в геќрои лезут, даже исторически опасны, особенно ес-ли начинаќют в других стрелять и себя не жалеть.
  Явная насмешка Юры над тактикой народовольцев, к коќторым я всегда пи-тал уважение, меня покоробила:
  - Ты не прав! Все-таки...
  - Все-таки она вертится! - перебил меня Юра. - Я ни в чем тебя не убеждаю, думай, как хочешь: суум квикве ! И хватит об этом!
  И он стал рассказывать, как в Одессе на пятом курсе униќверситета ходил в медицинский институт на лекции по физиоќлогии мозга. Читались лекции местной знаменитостью и поќпасть на них оказалось нелегко, но Юра, стянув у кого-то беќлый халат и белую шапочку, выдал себя за медика - и наќстолько успешно, что через месяц его считали "своим" и даже здоровались, особенно после того, когда на одной из лекций он единственный правильно ответил на вопрос профессора. Посещал он лекции почти полгода и наконец-то уяснил, что физиологией челове-ка управляют нервная система и гормоны, и что человеческая деятельность - не сплошной поток дейстќвий, а импульсное чередование активности и торможения.
  Многого в его рассказе я не понял, но слушал внимательќно, решив запом-нить и позже проанализировать. В армии я пытался сохранить философское мыш-ление: что-то читал, о чем-то писал - но это было такой ненужностью в буднях командира мотострелкового взвода, что книги по философии по окончанию служ-бы превратились для меня в магические фолианты, наполненные загадочными письменами. Вместе со знаниями незаметно потерялся и оформленный философ-скими категориями (наследие КНМ) смысл жизни; поэтому, демоќбилизовавшись, я занялся личностным восстановлением, чтоќбы продолжить затем того себя, кото-рый когда-то уходил в армию. Так началась моя поездка в прошлое: к тем людям, которые создавали его сплетением моей и своих судеб - и, вдумываясь в Юрины идеи, я, забыв недавнюю неприязнь, был рад, что первым на моем пути оказался он, Юра, наполќняющий меня сейчас бодростью и уверенностью каэнэмовского периода. Мне хотелось немедленно читать, работать; с восторгом улавливал я на-звания упоминаемых Юрой книг, схваќтывал памятью те цели, на которые необхо-димо себя ориенќтировать. Черт с ним, Юрой: пусть живет игроком, монахом или еще кем-нибудь - я тоже не пропаду, я знаю, что делать в будущих днях!
  Обратно шли не торопясь: забрели в парк, посидели на скамейке. Юра рас-сказывал о политической ситуации, о ноќвостях науки, ругал мораль, объяснял фи-зиологическую подќкладку любви, - вероятно, невзирая на провозглашенные принципы игрока, он соскучился по собеседнику, по внимаюќщей и преклоняю-щейся аудитории - а я вполне подходил ему в этом качестве.
  Когда мы добрались до Юриного дома, все спали. Юра посадил на цепь Шарика, проводил меня в комнату и откланялся. Постельные принадлежности лежали на диване; записав в дневник сегодняшние впечатления, я разложил посќтель, разделся, забрался под одеяло и быстро уснул.
  Разбудил меня лай Шарика. Несколько секунд, еще не вполне проснув-шись, я соображал, где нахожусь, - вспомнив, вяло оделся, сложил постель и вышел во двор. Утро было хмурое, осеннее; тучи, беспросветные и однообразные, приќдавливали небо к земле. Около веранды в майке и трусах прыгал Юра; Шарик аккомпанировал ему сердитым лаем. Поздоровавшись, я помахал руками, имити-руя гимнастику и, прогнав сонливость, отправился к умывальнику.
  Завтракали на кухне. Николай Васильевич нервничал, ел быстро и, почти на ходу выпив молоко, поспешил на службу. Подождав, пока он уйдет - мне не хотелось составлять ему компанию даже до троллейбусной остановки, - начал прощаться и я.
  - Не забывайте, заезжайте, - пригласила Ольга Ильиќнична.
  - Обязательно! - пообещал я, уверенный, что нахожусь здесь в послед-ний раз.
  Мое вчерашнее бодрое настроение исчезло: я чувствовал себя чужим чело-веком в чужом доме; все во мне торопилось уйти.
  Юра проводил меня до калитки.
  - Ну что ж, всего хорошего! - сказал я и, слегка закоќлебавшись, протя-нул ему руку. Он молча пожал ее, кивнул головой. Звякнув, калитка захлопну-лась.
  Я шел медленно; мне было грустно. С семнадцати лет, когда я уехал из дома в Одессу - думая, что надолго, а поќлучилось навсегда, - судьба несла меня от человека к челоќвеку, нигде не останавливая и никем не задерживая. В юноќсти я искал дружбу, но друзья оказывались людьми, соедиќненными со мной учебой, ра-ботой или развлечениями: с исќчезновением этих звеньев оканчивалась и дружба. Любимые девушки любили только свою любовь и жертвы, которые я приносил их самолюбию и капризу; случайность, нелепая разќмолвка легко превращали любовь в ненависть - в этой меќтаморфозе была настойчивая закономерность, заставляв-шая страдать меня, впрочем, лишь на первых порах; позже я стал находить ее да-же забавной. Постепенно - изо дня в день, из года в год - я научился терять: это не самая легкая из наук! - и привык к одиночеству, как к своей второй тени.
  Каэнэмовский период был для меня Ренессансом: он переќпахал мою жизнь, сориентировав ее на служение науке и дав средство для этой цели: бле-стящую интеллектуальную подготовку. Он разбудил во мне юношеские мечты, заставив поверить в счастье коллективного творчества и незыблемость опоры на моих каэнэмовских соратников. И вот сейчас я ухоќдил из дома одного из них, зная, что ухожу навсегда, а до этого подгнившим деревом рухнула дружба с Гри-шей; только Коля оставался прежним - в письмах и при моих наездах в Одессу, - но, возможно, его удерживало от разрыва то же, что и меня: память о каэнэ-мовском времени.
  Приехав на вокзал, я позвонил Алле. Видеть ее мне не хотелось: я устал от Николаева и от этого возвращения в прошќлое, - если Алла дома, скажу, что здесь проездом и торопќлюсь в Одессу, поболтаю немного, если ее нет, то тем лучше: скорчу в ближайшем письме скорбную мину и поплачусь на неудачли-вость: был и не застал!
  Трубку взяли после первого гудка, и мне в ухо отчетќливо прозвенел Аллин голос: "Алло! Слушаю!"
  - Алла! - почему-то заволновался я. - Это Стасик говоќрит. Узнаешь?
  - Стасик? Ты здесь, в Николаеве?! Немедленно приезжай ко мне! - в го-лосе Аллы звучала радость.
  Осуществляя намеченный план, я начал отнекиваться. Выќслушав мои пу-таные объяснения, Алла тихо сказала:
  - Стасик, завтра у меня день рождения. Может быть, все-таки останешь-ся?
  - Хорошо, - растерялся я. Как это я забыл про ее день рождения?!
  Уточнив, каким троллейбусом быстрее добираться, я поќвесил трубку. По-том взял сумку и побрел обратно к троллейќбусной остановке, раздумывая, не сва-лял ли я дурака, подќдавшись Аллиным уговорам. Сейчас вновь начнутся сложќности, разговоры, а я этим был уже сыт по горло. Мир велик: где-то есть люди, ждущие знакомства со мной, стремящимся зачем-то продолжить те предложения, после которых время и события поставили нестираемые точки. Прошлое не вер-нешь, оно не повторяется, и не зря писал Гераклит, что в одну воду дважды не входят. Слишком много напридумывал я, готовя поездку в Николаев и собираясь, подобно глупому библейќскому хозяину, найти рожь там, где были посеяны камни.
  На остановке толпился народ; первый троллейбус я проќпустил, но сле-дующий оказался тоже заполнен и мне пришќлось, преодолевая сопротивление конкурентов и собственную воспитанность, ринуться в борьбу за сомнительное счастье проехать "селедкой в бочке". Выиграв схватку - помогло отќсутствие ба-гажа и спортивная подготовка! - я протолкался в угол, вцепился рукой в пору-чень. Дверцы захлопнулись, тролќлейбус качнулся и поехал, каждым оборотом ко-лес приблиќжая меня к встрече с Аллой...
  Я помню вечер, когда первый раз познакомился с Чуркиной. "Первый", по-тому что было и второе знакомство, но о нем позже, а сейчас на календаре закан-чивается декабрь, я и Красновский Гриша сидим за столиком студенческой столоќвой, вокруг серпантин, вата на нитках через весь зал, гремит музыка, дергаются в шейке пары, пугая прижавшуюся к углу елочку, нетанцующие пьют лимонад (шампанское уже выпиќто) и остроумничают. Я и Гриша - одинокие и покину-тые: от нас только что сбежали дамы, не выдержав расспросов о смыќсле жизни и затеянной мной литературно-исторической викќторины; мы скорбим и горько рас-суждаем о том, что новоќгодний вечер, устроенный совместными силами третьих курќсов (Гриша - второкурсник, я привел его сюда "для компаќнии") филологиче-ского и исторического факультетов, явно не удался и десять рублей, брошенных нами в "общий котел", пропали без пользы.
  Музыка смолкает, и Витя Демин, мой курсовой комсорг и главный веду-щий вечера, объявляет аттракцион: коллектив каждого столика должен предоста-вить на суд жюри номер художественной самодеятельности. Победитель получит наќграду: плюшевого медвежонка - Витя показал приз зашуќмевшему залу.
  - Что будем делать? - повернулся я к Грише. "Подсяќдем к кому-нибудь" - предложил Гриша. Захватив лимонад и стулья, мы перебрались к соседнему столику, где две филфаковки и двое ребят с моего курса готовились петь "Ладу". Секстет оказался удачным: пели мы старательно и после апќлодисментов стали даже рассчитывать на приз, тем более что последующие выступления были от-нюдь не лучше нашего. Витя Демин в окружении жюри медленно передвигался от столика к столику; вскоре он остановился возле сидевших неподалеку от нас двух девушек, оставшихся почему-то без кавалеров: девушки отказывались от выступ-ления, а Витя, сияя радушием и улыбкой, уговаривал их не нарушать правил кол-лективной игры. Наконец одна из девушек встала и подоќшла к эстраде. Взяв в ру-ки микрофон, она объявила: "Иосиф Бродский. Рождественский романс".
  
  Плывет в тоске необъяснимой
  Среди кирпичного надсада
  Ночной кораблик негасимый
  Из Александровского сада,
  Ночной фонарик нелюдимый,
  На розу желтую похожий,
  Над головой своих любимых
  У ног прохожих.
  
  Плывет в тоске необъяснимой
  Пчелиный хор сомнамбул, пьяниц,
  В ночной столице фотоснимок
  Печалью сделал иностранец,
  И выезжает на Ордынку
  Такси с больными седоками,
  И мертвецы стоят в обнимку
  С особняками.
  
  Плывет в тоске необъяснимой
  Певец печальный по столице,
  Стоит у лавки керосинной
  Печальный дворник круглолицый,
  Спешит по улице невзрачной
  Любовник старый и красивый,
  Полночный поезд новобрачный
  Плывет в тоске необъяснимой...
  читала девушка. В зале постепенно установилась тишина, и голос девушки звенел над недоуменно застывшими лицами, пытавшимися понять, что происхо-дит и почему так тоскливы стихи, декламируемые этой чтицей. Жюри растерянно переќглядывалось; около двери кто-то хихикнул и запнулся. Тень легла на осве-щенное электролампочками и взбодренное шамќпанским праздничное настроение присутствующих: так бывает, когда в разгул свадьбы до слуха пирующих вдруг доносится издалека мелодия траурного марша.
  
  ...Плывет во мгле замоскворецкой,
  Плывет в несчастие случайный,
  Блуждает выговор еврейский
  На желтой лестнице печальной,
  И от любви до невеселья
  Под Новый год, под воскресенье,
  Плывет красотка записная,
  Своей тоской не объясняя.
  
  Плывет в глазах холодный вечер,
  Дрожат снежинки на вагоне,
  Морозный ветер, бледный ветер
  Обтянет красные ладони,
  И льется мед огней вечерних,
  И пахнет сладкою халвою,
  Ночной пирог несет Сочельник
  Над головою.
  
  Твой Новый год по темно-синей
  Волне средь моря городского
  Плывет в тоске необъяснимой,
  Как будто жизнь начнется снова,
  Как будто будет свет и слава,
  Удачный день и вдоволь хлеба,
  Как будто жизнь качнется вправо,
  Качнувшись влево.
  
  Девушка отдала микрофон остолбенело стоявшему около нее Вите Демину и пошла к своему столу. Все сидели непоќдвижно; было слышно, как постукивают о пол каблуки ее туќфель, - и тогда я начал аплодировать. Меня поддержали неќсколько человек; остальные переговаривались, пожимали плеќчами. Витя Демин заторопился к следующему столу, потом передумал, объявил по микрофону, что приз присуждается танцевальной паре со столика Љ 5, вручил им медвежонка и подал знак оркестру. Грянул веселый и разухабистый ритм шейка.
  - Кто это? - взволнованно спросил я у соседок-филфаковок.
  - Алла Чуркина с нашего курса, - ответила одна из них, насмешливо по-смотрев на меня. И, обращаясь к своей подруќге, добавила. - Интересно, что это на нее нашло? Никогда раньше за ней такого не замечала.
  - Чего "такого"? - с вызовом спросил я, задетый ее взгляќдом, но, почув-ствовав Гришин толчок в бок, презрительно маќхнул рукой:
  - А, ладно... Спасибо за компанию! Нам пора к своему столу!
  Стихотворение поразило меня, и не столько музыкальноќстью и образно-стью содержания, сколько созвучием моему мироощущению: поэт Иосиф Брод-ский, о котором я слышал впервые, сумел словами высказать то, что смутно бес-покоило меня последний год. Открывавшееся мне противоречие пропаганды и действительности создавало дилемму: служить или прислуживаться, и я не мог решить, какое из направлений выбрать. Честность и книжные идеалы толкали к служению "делу, а не лицам", но это уводило вниз по лестнице карьеры и было обидно заранее знать, что будуќщее ограничится учительством в захудалой дере-вушке, - поќэтому я все чаще задумывался о втором направлении, и таќкая двойст-венность, метания рождали ту тоску, которая так ясно прозвучала в "Рождествен-ском романсе".
  - Сейчас пойдем знакомиться с Чуркиной, - сказал я Грише, когда мы уселись за стол.
   - Зачем? - удивился он.
  - Надо, - коротко ответил я, не желая объяснять, что представление о Чуркиной слилось во мне со смыслом прочиќтанного ею стихотворения, и я хотел ближе узнать девушку, чьи мысли и чувства, по всей вероятности, во многом сов-паќдали с моими.
  Чуркина разговаривала с подругой, когда мы подошли к ее столику.
  - Разрешите пригласить вас на танец? - склонилќся я в полупоклоне.
  - Извините, мы уходим, - ответила она, равнодушно окинув нас взгля-дом.
  Я растерялся, но тут же предложил:
  - Мы вас проводим, если не возражаете.
  - Пожалуйста, - приподнимаясь со стула, вежливо сказала Чуркина, и вместе с подругой, которую она называла Людой, наќправилась в гардероб.
  Вечер был морозный, под ногами поскрипывал снег; ветви деревьев, осве-щенные фонарями, напоминали сталагмитовые сосульки. Девушки шли молча; я попробовал разговорить их, но неудачно. Гриша тоже молчал, явно сердитый, что я выќтащил его провожать этих двух надутых гусынь.
  Дойдя до здания исторического факультета, мы повернуќли направо, потом мимо Пассажа направились вниз по Дерибасовской. Улица была полна народом: по оживленному настроению гуляющих, отрывкам разговоров, смеху чувствоќвалось приближение праздника.
  - Нам сюда, - проговорила Люда, сворачивая в переулок, ведущий на площадь Мартыновского. - Мы в четвертом обќщежитии живем, на Довженко. А вы?
  - Тоже в общежитии, на Островидова, - буркнул Гриша. Узнав, что предстоит ехать на другой конец города, а затем возвращаться, он стал еще мрач-нее.
  На остановке толпилось человек пятнадцать; троллейбус, судя по всему, ожидался с минуты на минуту. От холода мерќзли пальцы ног; мы стояли, переми-наясь и подпрыгивая; осоќбенно плохо приходилось обутому в туфли Грише.
  - Скажите, - обратился я к Чуркиной, - для чего проќчитали вы "Рожде-ственский романс": из любви к стихотвоќрению или чтобы эпатировать публику?
  Чуркина внимательно посмотрела на меня, медленно проќизнесла:
  - Вызов обществу бросают неудачники и сверхчеловеки, я к ним не при-надлежу и если получилось эпатирование публики, то по ее же вине. Я не навязы-валась, меня просили рассказать стихотворение, я выбрала мне нравящееся. Когда передаешь что-то другим, нужно передавать лучшее, что имеешь, то, что счита-ешь лучшим - иначе какой смысл в обќщении?! Удивляюсь, почему многие, и Люда тоже, остались недовольны. Можно по-разному Новый год принимать - с улыбкой или, как Бродский, с отчаянием, - что здесь странќного? Не могут же все думать одинаково - даже в праздќники!
  - Да, конечно, - подтвердил я, растерявшись. Открыќтость души - один из признаков глупости, но Алла не произќводила впечатление глупышки, поэтому ее искренность покаќзалась мне неестественной.
  - Почему вы так откровенно со мной говорите, вы ведь меня не знаете? - не выдержав искушения, спросил я. Фраза получилась дурацкой: я понял это, ус-лышав, как прыснула Люда, тут же отвернувшаяся в сторону. Чуркина явно смуќтилась.
  - Я просто говорю, без разделения на откровенность и неоткровенность, - резко сказала она. - И я не вам, а вашеќму вопросу отвечала - а его любой мог задать, знакомый или незнакомый - причем здесь вы?!
  - Извините, - пробормотал я. Мы замолчали.
  - Троллейбус, - подал голос Гриша. Вокруг все засуетиќлись, уплотняясь по краю тротуара.
  - Что ж, - сказала мне Чуркина и протянула руку. - Прощайте. И спа-сибо за провожание.
  - Как?! - удивился я, машинально пожимая ее обтянуќтую перчаткой ла-донь. - А дальше провожать?
  - Нет, нет, не надо.
  - Почему? - вмешался Гриша, в котором вдруг пробуќдились рыцарские чувства.
  - Почему? Во-первых, потому что в троллейбусе ничего с нами не слу-чится, а до общежития идти недалеко, во-втоќрых, вы замерзли, в-третьих, вы ра-бы вежливости и это чувќствуется, в-четвертых, мы вас просим нас не провожать. Всеќго хорошего!
  Присоединившись к очереди, девушки вошли в троллейбус. Дверцы за-хлопнулись и "пятерка", набирая скорость, помчаќлась по кругу на трассу.
  Через двадцать минут я и Гриша были уже в общежитии. Разогрев чай, мы сидели в своей комнате (остальные сожиќтели отсутствовали), обсуждали сего-дняшний вечер, гадали о предстоящей сессии. Про Чуркину не упоминали: Гри-ша, веќроятно, не обратил на нее внимания, а я старался забыть смуќтившее меня знакомство с малопонятной девушкой. Память - это книга, которую мы пишем всю жизнь, и не стоит наполќнять ее мелочами: тем, что мелькнет и исчезнет, ни-когда боќлее не повторяясь.
  Впрочем, через полтора года встреча с Чуркиной повториќлась: обстоятель-ства, ей предшествовавшие, получили в КНМ название "Дело Риты". Началось все с того, что однажды вечером, в середине октября, Рита, придя в "дворец", ска-заќла, что ее, вероятно, исключат из университета. Мы всполоќшились; Юра, сосре-доточенно изучавший формулы матемаќтического анализа, оставил свое занятие и, обратившись к Рите, строго потребовал: "Информируй конкретно и по существу: что, где, когда?"
  Рита принялась рассказывать: вчера на семинаре по советской литературе она вступила в спор с преподавательницей Трофимовой, женщиной тупой и неве-жественной. Трофимова произнеся панегирик советской литературе 30-х годов, определила ее как новую, более высокую ступень по сравнению с дооктябрьским периодом, во время которого проза и поэзия находились в упадке и разложении, и потребовала, чтобы кто-нибудь из студенток, хотя бы Кленова, доказала это на фактах. Рита начала доказывать, с отвращением вслушиваясь в свои слова, потом не выдержала и заявила, что не согласна, будто проза и поэзия до 1917 года - упадок русской литературы, наоборот, это ее взлет, после которого начинается де-градация. И вообще нельзя говорить о развитии литературы словно о постройке высотного здания: один этаж, на нем другой и так все выше и выше. Развитие - не вертикаль, а скачки вверх или вниз и логической связи между ними нет, они друг друга не детерминируют... Услышав такое, Трофимова взбеленилась, стала кричать, что Кленова не соображает, о чем говорит: подобные бредни к хорошему не приведут и можно даже с таким образом мышления докатиться до отрицания классовости, партийности и прочих основ советского литературоведения.
  Риту разозлили крики Трофимовой и, приняв надменный вид, она объяви-ла, что докатилась и до этого, поскольку "классовость", по ее мнению - термин политики, а не литературы, и измерять им ценность художественного произведе-ния - все равно что взвешивать груз сантиметрами. Партийность обязательна же только для партийной печати, это из этимологии слова вытекает, и очень странно, когда данный принцип распространяется на все общественное сознание, словно партия и общество - одно и то же.
  Трофимовой едва не сделалось дурно; с ужасом глядя на Риту, она расте-рянно повторяла: "И это советские студенты! Мы за вас кровь проливали, войну перенесли!.. Может быть вы и Солженицына поддерживаете, да?!" Рита чувство-вала что ее "занесло", но остановиться не могла и продолжала говорить, что о Солженицыне спорить не станет, поскольку его не читала, но и верить всему на-писанному о нем не собирается - хотя бы потому, что пять лет назад о нем писа-ли совершенно другое. "А кровь вы не за нас, а за себя проливали, и стыдно этим хвастать: следующая война, если будет, нашу кровь заберет. И непонятно, почему вы только о войне вспоќминаете, а не о "культе личности", например, когда тыся-чами расстреливали и в лагеря угоняли под ваши аплодисменты?!"
  Тут Рита замолчала, внезапно опомнившись. В аудитории было тихо-тихо: Рите стало жутко. Трофимова, нависая над кафедрой, злобно выкрикнула: "Поди-те вон! Я вас на свои семинары не допускаю". Рита, собрав портфель, вышла за дверь и, оставив занятия, до вечера бродила у моря. А сегодќня утром, когда она пришла на факультет, ее вызвал декан и объявил, что у него лежит докладная о попытке срыва стуќденткой Кленовой путем антисоветских высказываний семиќнарского занятия по советской литературе. Вопрос очень серьќезный: скорее всего ее, Кленову, исключат из комсомола и университета.
  Взволнованные, принялись мы обсуждать, чем Рите можно помочь. Коля, размахивая руками, предлагал организовать студенческую делегацию к ректору или декану с прошением о Ритином помиловании; Гриша недоверчиво хмыкал, говоќрил, что это фантазерство и единственный выход: уговорить Трофимову за-брать докладную.
  - Заварила ты кашу! - упрекнул я Риту, так и не приќдумав, как ее выру-чить. - И взбрело же тебе в голову собак дразнить! Сказала бы Трофимовой, что требовалось, или отќвечать отказалась: зуб, мол, болит, - и не было бы неприятќностей!
  - Наверно, не могла я иначе, - устало проговорила Риќта. - Надоело мне тогда врать, зная при этом, что врешь - как-то внезапно надоело. Я понимаю: лицемерить нужно, осоќбенно когда идеологии касаешься, но жизнь у нас какая-то сплошь идеологическая, и получается, что каждый день не для себя живешь, а для лицемерия, для политики.
  - Так ты теперь всегда правду говорить будешь? - удивќленно спросил Гриша. - Тогда тебе сразу к Иисусу Христу нужно, в апостолы.
  - Ладно, хватит, давайте ближе к делу, - вмешался Юра. - По моему расчету, существует три варианта, вывоќдящих Кленову из наличной ситуации. Первый: Рита идет к Трофимовой и молит ее о прощении; второй - Рита обращаќется к матери и та, используя знакомства, давит на декана и Трофимову и затыка-ет им глотки; третий вариант - Рита наќходит причины для академотпуска или срочно по собственному желанию забирает документы из университета и пробует устроиться в другой институт.
  - Нет, мальчики, ничего этого не надо, - сказала, вставая со стула, Рита. - Пусть будет то, что будет. Должна же я отвечать за свои слова.
  - Велика важность: слова! - усмехнулся Юра. - Слова - это мое от-ношение к окружающему, вслух высказанное, а оно, отношение, каждый час ме-няться может - и слова с ним вместе!
  - Смотря какое отношение! - Рита сердито взглянула Юру. - Когда бу-терброд то нравится, то нет - это одно, а когда, допустим, о человеке или о люб-ви говоришь - это другое: тут уже не слова, а себя высказываешь. А себя через каждый час, да еще в трех вариантах, только хамелеон менять умеет... До свида-ния, мальчики! Не огорчайтесь: все лучшему в этом лучшем из миров!
  Рита улыбнулась нам, взяла в руки сумочку и вышла.
  - Трудно с ней разговаривать, - проворчал Юра, возвращаясь к пись-менному столу. - Зачем сюда пришла, если в помощи не нуждается?!
  - А куда ей идти?! - пожал плечами Коля. - Между прочим, я считаю, Рите мы обязаны помочь, желает она этого или нет.
  - Ну-ну, помогите: заставьте ее стать счастливой! - презрительно рас-смеялся Юра. - Вы что, не поняли: она пострадать хочет. Зачем ей в этом ме-шать?
  - Чепуху ты несешь, Юра! - отмахнулся Коля. Чувствовалось, что он что-то задумал. - Стасик, ты хорошо знаком с Ритиной мамой?
  - Беседовал с ней несколько раз, когда заходил к Рите, - ответил я, оза-даченный Колиным вопросом. - Вряд ли это можно назвать: "хорошо знаком".
  - Ничего, сойдет! Я слышал от Риты, что ее мать когда-то дружила с на-шим ректором. Ты сходишь завтра к ней и все расскажешь. Нельзя допустить, чтобы Риту выгнали из уз университета!
  Я замялся:
  - А как на это отреагирует Рита, если узнает?
  - Уверен: она поймет и обижаться не будет. Не можем же мы сидеть сло-жа руки!
  Гриша поддержал Колино предложение и, поколебавшись, я согласился. На следующий вечер, чтобы Рита мне не помешала, Коля и Гриша пригласили ее в кино, а я отправил к Ангелине Васильевне, Ритиной маме.
  Разговор с ней оказался краток: ректор уже звонил Ангелине Васильевне, поэтому суть происшествия она знала; я передал ей Ритин рассказ и попросил разрешения дня через три позвонить, чтобы выяснить ход дела. Ангелина Василь-евна согласие дала, хотя и неохотно: ей не нравилась моя дружба с Ритой и в глу-бине души она наверняка предполагала, что я каким-нибудь боком замешан в фа-культетском инциденте. Тем не менее, когда через три дня я позвонил в редак-цию, Ангелина Васильевна информировала меня весьма подробно: дело удалось затушевать, хотя и не полностью - Риту оставќляют на факультете, однако Тро-фимова, потрясая своими парќтийными заслугами, добилась решения об исключе-нии Риты из комсомола. Последнее не страшно: через год Риту в комќсомоле мож-но будет восстановить, если она не натворит ноќвых глупостей. И Ангелина Ва-сильевна попросила меня возќдействовать в этом вопросе на Риту, поскольку с ней на данќную тему Рита разговаривать отказывается. Я пообещал, доќвольный благо-получным окончанием обеспокоившего нас инќцидента.
  - Хорошо иметь мамой редактора областной газеты - позавидовал Гри-ша, когда я, приехав во "дворец", пересказал ребятам разговор с Ангелиной Ва-сильевной.
  - Хорошего здесь мало, - запротестовал Коля. - Работа поедает чело-века, особенно ответственная работа. Рита мне говорила, что ее мать домой лишь поздно вечером приходит, да и то мыслями о газете озабоченная, - поэтому они и домќработницу нанимают. Разве это семья, когда мать и дочь живут, словно со-седи по комнате, ничего друг о друге не зная и не желая знать?
  Коля перегибал палку: ближе знакомый с семьей Кленоќвых, я видел, что Ангелина Васильевна любит Риту и интереќсуется ее жизнью, хотя в последние годы и выяснилось, что у матери и дочки разные идейные убеждения и что, не-взирая на материнские права и твердость характера, Ангелина Васильќевна ничего здесь поделать не может: многочисленные попытќки "выполоть сорняки" из Рити-ного мировоззрения оказались безуспешными. Однако оружия Ангелина Василь-евна не слоќжила и борьба с "Ритой испорченной" за "Риту нормальную" продол-жалась, - потому-то, относясь ко мне отрицательно - я не соответствовал обли-ку комсомольского вожака, перспекќтивного чиновника и прочим идеалам журна-листко-партийной шкалы ценностей, - Ангелина Васильевна старалась сохраќнить со мной мирные отношения, чтобы хоть таким путем - через Ритиных дру-зей - иметь влияние на свое единственное чадо. Отец Риты, добродушный и ве-селый моряк, был более терпим к дочери, но он плавал в Атлантическом океане, лишь изредка появляясь в Одессе, - и Рита росла одна, воспитыќвая себя морем, книгами и стихами.
  На факультете началась проверка семинарских занятий и каэнэмовцы по-грузились в зубрежку. Рита тоже была занята: мы знали от Гали Алексеевой, что Риту вызывали на педсоќвет, долго ругали там, потом исключали из комсомола на обќщем собрании курса. Несколько человек во главе с Галей пробовали во время собрания добиться оправдания Риты (саќма Рита объяснить свою позицию отказа-лась), но парторг и комсорг курса, тыча пальцем на растущую угрозу империаќлизма, потребовали оздоровления коллектива, и студенты, в кулуарных разгово-рах признававшие Ритину правоту, прогоќлосовали "большинством" за изгнание "паршивой овцы" из комсомольского стада будущих преподавателей словесно-сти. Оставалось утвердить решение собрания на комсомольском бюро факультета и комитете комсомола университета, но Гаќля - член факультетского бюро, - уверяла, что сделают это быстро и Риту уже сейчас можно поздравить с перехо-дом в ряды несоюзной молодежи.
  - Славная у Коли жена будет: пробивная, настойчивая, - одобрительно заметил Гриша, когда Галя, сообщив новости, отправилась с Колей в кино. Дейст-вительно, характер у Гали был энергичный и во всем - даже в ее романе с Колей, дливќшемся уже пять месяцев - она старалась играть ведущую роль. Красивого телосложения, со смуглым, удивительно выќразительным лицом, Галя очень лю-била Риту, свою подругу со школьных времен - они учились в одном классе и жили недалеко друг от друга, - и, скептически отвергая Ритино "инакомыслие", всегда готова была помочь ей из чувства дружбы.
  Через день Галя появилась во "дворце" с вестью о чуде: факультетское бю-ро не утвердило решения об исключении Риты из комсомола. По Галиным сло-вам, выглядело это так: после лекций бюро собралось по вопросу о Ритином "де-ле" - настолько, казалось, ясному, что никто из преподавателей на бюро не при-сутствовал. Для формальности - чтобы заполнить протокол - стали расспраши-вать Риту об инциденте. Рита, изќложив суть спора с Трофимовой, попросила бюро объяснить ей, в чем она теоретически заблуждается. Комсорг факультета принял-ся растолковывать - Уставом и цитатами из газетных передовиц, однако Рита отклонила его аргументы, пояснив, что по "Логике" нельзя одно целое доказы-вать посредством другого; тогда комсорг, решившись, пустился в рассуждения о партийности, классовости и генезисе литературы. Рита внимательно слушала, за-давала ему вопросы, вносила поправки в ответы. В итоге обнаружилось, что ком-сорг доказывает противоположное собственным предпосылкам; поняв это, он расќтерялся и опять занялся цитированием Устава. Три члена бюро попробовали под-держать комсорга, но безрезультатно: Рита используя тот же сократовский прием (не опровергать противника, а помочь ему разобраться в его ошибках), быстро разгромила их шаткие теоретические позиции.
  Дискуссия закончилась. "Спасибо! - поблагодарила Рита членов бюро. - Теперь я полностью уверена в своей правоте, Только как же быть с моим делом: ведь выходит, что за правќду, а не за ложь меня исключаете?!"
  Члены бюро притихли; тогда комсорг стукнул кулаком по столу и сердито заявил, что Кленова мутит воду, но рыбку словить ей не удастся - не на тех на-пала; зря они ввязались с ней в полемику - пора проголосовать и закончить засе-даќние. Однако запротестовала одна из пятикурсниц, сказав, что у бюро нет мо-рального права заниматься вопросом с Кленоќвой, поскольку Кленова в споре с бюро отстояла свои убежќдения; поэтому будет справедливо вернуть "Дело" Кле-новой курсовому бюро для вторичного рассмотрения. Комсорг вспыќлил, начал возражать: между ним и пятикурсницей разгореќлась словесная баталия. Бюро вместо намечавшихся двадцати минут прозаседало два часа и на итоговом голо-совании окаќзалось, что шестью голосами против пяти победило предлоќжение пя-тикурсницы: ее поддержали остальные две пятикурсќницы, Галя, один долго коле-бавшийся первокурсник и второќкурсник, посещавший вместе с Ритой занятия ли-тературного кружка.
  - Интересный человек эта пятикурсница, - сделал вывод Коля по окон-чании Галиного рассказа. - Нужно с ней познаќкомиться.
  - Так сразу и познакомиться?! - возмутилась Галя. - Зачем?
  - Она может помочь оставить Риту в комсомоле, - преќдупреждая назре-вавший конфликт, вмешался я.
  - И это тоќже4, - кивнул головой Коля, упорно думая о чем-то.
  - Между прочим, Рита вовсе не обрадовалась решению бюро, - пожала плечами Галя. - Наоборот, расстроилась. А мне потом сказала, что получилось, будто она действительно хотела замутить воду.
  - Ну, для Риты такие причуды обыкновенны, - проговоќрил я, нахму-рившись. - Так что с этой комсомолкой ты нас все-таки познакомь.
  Поупрямившись, Галя согласилась. Свое обещание она исќполнила быстро: через три дня, в понедельник, сидя на скамейке Воронцовского сквера, я, Гриша и Коля беседовали с заинтересовавшей нас пятикурсницей. Услышав ее имя - Алќла, я, всмотревшись, неожиданно узнал в ней девушку, полќтора года назад на но-вогоднем вечере декламировавшую "Рождественский романс" Бродского. После напоминания Алла тоже узнала меня и Гришу, сказала, смеясь: "Мир все-таки теснее, чем кажется". Разговор сразу стал оживленнее, свободнее, исчезла перво-начальная скованность, тем более что Алла держала себя удивительно просто. Коля прицепился к ней с вопросами о нравственности; они долго рассуждали на эту тему, пока я, улучив момент, не заговорил о "Деле" Риты. Алла, подумав, по-обещала поддерживать Риту, хотя - поясќнила Алла - с идеями Кленовой она и не согласна. Но исќключают Кленову напрасно, поскольку та действовала в рамќках Конституции: она ведь не митинговала, а отстаивала личќные убеждения, что за-конами разрешается, поэтому помочь ей - долг каждого честного человека.
  Курсовое бюро подтвердило прежнее решение по "Делу" Риты и оно вер-нулось на бюро факультета. На сей раз при его обсуждении присутствовали пар-торг факультета, декан и Трофимова; действовали они напористо и восемью голо-сами против двух и одном воздержавшемся бюро одобрило решеќние курсового, собрания. "Дело" Риты Кленовой для окончаќтельного утверждения передали в университетский комитет комсомола; после ноябрьского праздника комитет, со-бравќшись, единогласно исключил Риту из членов ВЛКСМ.
  А число людей, приобщенных к КНМ, пополнилось Аллой Чуркиной. Бы-вала она у нас редко, но, зайдя, оставалась во "дворце" до позднего вечера, споря по какой-нибудь проблеќме или разыскивая в книгах каэнэмовской библиотеки не-обќходимые справочные материалы. Обратно до общежития проќвожал ее обычно я: Юра и Гриша к "джентельменству" отноќсились презрительно, а Коля был занят Галей.
  Мне нравилось провожать Аллу: ее речь заинтересовывала ощущением не-доќсказанности, - разговор с ней, когда он заканчивался, всегда хотелось продол-жить. Я привык делить темы на бытовые - скучные и тривиальные, и философ-ско-лирические, дающие волю воображению. Алла нарушала эти пропорции, по-этизиќруя житейские мелочи и отягчая бытом абстракцию размышќлений. Общать-ся с ней было нелегко, особенно на первых порах: если с Ритой я чувствовал себя старшим товарищем, снисходительно переносящим причуды взбалмошной дев-чонки, то, шагая около Аллы, я выглядел иногда сдающим экзамен учеником. Это оскорбляло мое самолюбие: я пытался игнорировать Аллу, но ничего не получа-лось: что-то толкало меня к ней - так прилив толкает море на берег. В универси-тете я думал, что виной здесь мое любопытство к человеческим дуќшам; позже, в армии, я назвал это любовью.
  В КНМ Аллу уважали: даже Юра, высокомерный с представителями "сла-бого" пола, вел себя с Аллой весьма внимательно. "Умная баба! - говорил он нам. - Мусора в голове, конечно, много, догматична насквозь и все же - ум-ная!" Коля соглаќшался с Юрой, добавляя, что у Аллы интересный взгляд на этику и под ее влиянием он, Коля, пересмотрел кое-что в своей этической концепции. Несколько суше высказывался об Алле Гриша, крестьянское происхождение ко-торого не выноќсило Аллиного снобизма, - однако и он не раз отмечал ее делови-тость и умение выполнять обещанное. Одна только Риќта, вновь зачастившая во "дворец" после окончания комсоќмольского "Дела", заняла относительно Аллы странную поќзицию: встречая ее у нас, Рита обычно мрачнела, смолкала и, посидев минут десять, быстро уходила домой. Объяснять свое поведение Рита отказыва-лась: мы терялись в догадках, тем более что Алла, державшаяся со всеми одина-ково доброжеќлательно, не обращала на Ритины "демарши" никакого вниќмания. Впрочем, весной Рита - вероятно, под влиянием любќви к Юре - вроде бы под-ружилась с Аллой: внешне, во всяком случае, их отношения стали почти при-ятельские.
  После университета Алла уехала в Николаев: вначале учительствовала в школе, с грустью описывая мне в письмах "темное царство" просвещения, потом устроилась в областной газете на должность корректора. Новой работой она оста-лась довольна, и послания ее стали гораздо жизнерадостнее. Я писал ей - иногда в день по письму, - ждал ответа; вечеќром, приходя со службы домой - в комна-ту, которую снимал у одинокой старушки, - спрашивал с порога, нет ли писем. Чаще всего писем не было.
  Весной, за три месяца до моей демобилизации, Алла соќобщила, что выхо-дит замуж. Два дня я бродил по комнате, валялся на кровати, просматривал свои дневники, думал. Слез почему-то не было. Старушка насильно кормила меня, го-воќрила прибегавшим от комроты посыльным, будто я куда-то уехал, пробовала успокоить. Она решила, что у меня умерла невеста... Через неделю я смог напи-сать Алле открытку с поздравлением и пожеланием счастья. Ответ пришел только в начале июня: Алла просила забыть о своем последнем письќме - она отказала жениху и свадьба не состоялась. Я прочиќтал это с удивившим меня равнодушием: все во мне успело перегореть и по вечерам у кафе "Березка" меня встречал влюб-ленная и симпатичная художница Маша. Переписка Аллой возобновилась, но главного - счастья ожидания - в ней уже не было. Погасла звезда, светившая мне доныне, я, подобно ремарковскому герою, шел теперь сквозь дни недели с холодной улыбкой одиночества.
  ...Через несколько остановок давка в троллейбусе уменьшилась. Я поста-вил сумку на никелированный поручень, с облегчением вздохнул, поправил во-ротник рубашки. Еще минут десять - и будет моя остановка. Потом придется ис-кать Аллин дом - к нему вели какие-то переулки, я в них всегда путался - и я у цели. "А что делает сейчас Юра? - подумалось вдруг мне. - Урок дает, навер-ное". Я представил строгого невозмутимого Юру, рассказывающего ученикам о мудрой политике партии, об успехах социализма - и усмехнулся: "Послушать бы и сравнить с тем, что он мне вчера выкладывал".
  - Улица Гагарина - объявил по микрофону водитель.
  Схватив сумку, я устремился к выходу и вслед за толстой женщиной, груз-но стаскивающей свое тело на тротуар, выќбрался из троллейбуса. Сейчас нужно переходить на другую сторону улицы и куда-то сворачивать. Повесив сумку на плечо, я направился к переходу и замер от неожиданности: наќвстречу мне, улыба-ясь, шла Алла. В костюме черно-серых тоќнов, с бледным, без признака загара ли-цом, на котором выделялся непропорционально большой рот, она поразила меня несоответствием окружающему: в ее фигуре, походке, неспешќности движений чувствовался аристократизм, непонятно откуќда взявшейся в дочери грубого и су-етливого двадцатого века.
  - Добрый день, сударыня! - склонился я в поклоне.
  - Здравствуй, Стасик! - Алла остановилась, какое-то мгновение, улыба-ясь, рассматривала меня, потом сделала еще шаг и, поднявшись на носки туфель, чмокнула меня в щеку Я растерялся: всегда уравновешенная и даже чопорная, Алла таких эмоций раньше не проявляла. Заметив мое смущение, Алла посерьез-нела: "Я боялась, что ты не сразу найдешь мой дом. Пойдем?!".
  По дороге Алла расспрашивала, какой ветер занес меня Николаев, где я провел отпуск, был ли в Одессе, рассказывала о своей летней неудаче: должна была сдавать экзамены на кандидатский минимум, но серьезно заболела мама, пришќлось отказаться от экзаменов, а вместе с ними и от соискаќтельства. Первое время огорчалась, переживала, теперь счиќтает, что все к лучшему.
  - Почему? - удивился я. - Потеря хороша тогда, когда теряешь плохое. А соискательство - это не только шанс через пять-шесть лет оказаться кандида-том наук, но и способ превратить эти годы в какую-то осмысленќность целена-правленность. Ты не пробовала договориться еще раз сдать экзамены?
  - Я - нет, - улыбнулась Алла.
  - А кто - да?
  - Профессор Мельник, мой научный руководитель. Ты его помнишь, на-верное: седой, плотный, в очках, про войну любил вспоминать - он на вашем факультете спецкурс читал. Я его чем-то заинтересовала: письмо прислал, угова-ривал продолжить соискательство. Я даже растрогалась: не ожидаќла от него тако-го.
  - Ну и что дальше? - нетерпеливо спросил я. Легкомысќленное отноше-ние Аллы к столь важному вопросу меня возќмутило: в последний год службы я пробовал добиться соискаќтельства, потратив массу энергии и времени, но впус-тую: на кафедре философии кишиневского университета никто не соќгласился стать моим научным руководителем. А у Аллы все образовывалось легко и быст-ро: то, чего я достигал, пробив головой несколько стенок, она получала, просто протянув руќку. Потому-то, в отличие от меня, Алла никогда не держалась за дос-тигнутое: что легко достается, легко и выбрасывается.
  - А дальше ничего, - задумчиво ответила Алла. - Я поќехала к нему, мы долго беседовали, он, кажется, не совсем меня понял, но расстались мы друзьями. Сказал на прощание, что когда мои фантазии пройдут, он вновь возьмет меня в соискатели. Нам в этот подъезд, Стасик.
  - Что за фантазии? - хотел спросить я, но Алла уже воќшла в подъезд; я последовал за ней.
  Квартира, где жила Алла вместе с родителями, находиќлась на первом эта-же. Дверь открыла Аллина мать Мария Тимофеевна: высокая, полная, с аккурат-ной прической и черќными, явно подкрашеными бровями. После приветствий, приќглашения завтракать и взаимных расспросов я узнал, что у Марии Тимофеевны осталось три дня отпуска и в понедельник она выходит на работу, Павел Сергее-вич (Аллин отец) сейќчас на заводе, придет вечером, а у Аллы "отгул" - она взяла его, чтобы сделать необходимые покупки к завтрашнему празќдничному столу.
  - Могу составить компанию в походах по магазинам - предложил я.
  - Вот и отлично, - обрадовалась Мария Тимофеевна. - Я вам сумки дам. Стасик, ты кушать не захотел, так хоть чайќку посиди, попей с Аллой. А по-том и в магазин.
  - Чайку так чайку, - оставив свою сумку в комнате, я помыл руки и прошел на кухню. Через несколько минут Алла присоединилась ко мне. Мария Тимофеевна суетилась, налиќвала чай, доставала "заветную" банку варенья. Для нее я, кроме давнего знакомства и всегда хороших отношений, был еще, вероятно, и Аллиным "женихом" - потому-то старалась она, накладывая мне в блюдце ва-ренье и подсовывая пряниќки. Трудна жизнь у вас, матери дочерей "на выданье"!
  Я усмехнулся: женихом я не был и не собирался им стаќновиться. Что поте-ряно, то потеряно навсегда: сожженное не восстанавливается. Я - авантюрист, человек без определенќного будущего, а этому дому нужен "добытчик", хозяин. Юра не зря говорил два года назад, что в такие семьи мужчина приходит только после решающих жизненных поражений, - моя же игра с судьбой еще не окон-чена. Попивая чай, я исќкоса рассматривал Аллу: ее длинную, выступающую из воротќника шею, тонкие кисти рук, зачесанные назад волосы. Да, красавицей ее назвать трудно! Напридумывал я в армии идеалов: обстановка, вероятно, подей-ствовала, и тоска по прошќлому, показавшемуся тогда утраченным раем - вот и вцепилќся мечтой в одного из "райских" обитателей. Хорошо все-таки, что я прие-хал, сижу здесь и нет во мне никакого волнения; в воскресенье утром отправлюсь в Одессу и останется позади город Николаев с его жителями, воспоминаниями и надежќдами.
  Кончив пить чай, Алла заторопилась, сказав, что нам нужќно вернуться до-мой к обеду. Мария Тимофеевна принесла сумки; взяв их, мы отправились на троллейбусную остановку: Алла предложила поехать в центр, чтобы, кроме про-довольственных, заглянуть в книжные магазины.
  Было прохладно; тучи, плотно облегавшие небо, не пропускали солнечных лучей. "Дождь будет!" - заметил я вслух. "Вряд ли! - Алла мельком взглянула вверх. - Разве что к вечеру".
  Дальше шли молча; Алла не обращала на меня внимания; казалось, она была чем-то огорчена. Вероятно, со стороны - учитывая хозяйственные сумки - мы выглядели поссорившиќмися супругами. "Почему она отказала жениху? - размышќлял я. - И кто он такой?". Мне захотелось вдруг выяснить все об Алли-ной несостоявшейся свадьбе; напрасно доказывал я себе, что нет мне до этого де-ла: я и Алла - просто старые знакомые и нетактично задавать такие вопросы.
  - Прости за любопытство, - начал я, выдерживая спокойствие. - Что за история приключилась с тобой в конце апреля? Ты вроде замуж собиралась?
  Алла задержала шаг, удивленно посмотрела на меня, поќтом, продолжая путь, сухо проговорила:
   - Это была не истоќрия, а обычный бытовой случай: мы ошиблись друг в дру-ге, но к счастью, выяснили это до свадьбы, а не несколько позќже, как многие из моих знакомых. Расстались без сцен, вполќне дружелюбно; при встречах здорова-емся. Что еще тебя инќтересует?
  - Ничего, - ответил я. - Смотри, троллейбус подошел, мы можем ус-петь сесть.
  Алла заторопилась. Троллейбус уже трогался, когда мы вскочили в его заднюю дверь. Одно из сидений оказалось своќбодным; купив билеты, я сел рядом с Аллой и заболтал о пустяках, сглаживая неловкость своего вопроса о замужест-ве. Алла отвечала односложно, но вскоре повеселела, начала улыќбаться моим шуткам и сама рассказала пару комических проќисшествий из редакционного бы-та.
  Сойдя на остановке "Советская улица", мы зашли в блиќжайший гастроном, купили колбасы - копченой и "Любительќской", сыра, три килограмма мяса, пять банок сардин в масќле, печенья. За конфетами решили идти в "Белочку" - Алла искала "Красный мак" и "Трюфеля", а здесь их не оказалось.
  - Сколько человек ожидается завтра вечером? - спросил я.
  - Четверо - в качестве обязательных: я, ты, мама и отец - рассмеялась Алла. - Но могут быть и "сюрпризные" гости: человек семь - десять.
  - Ты что, не помнишь, кого приглашала?!
  - А приглашенных нет, Стасик! Придут те, кто пожелает придти и кого они с собой приведут. Ближайшим друзьям я сообщила неделю назад, когда, в ка-кие часы праздную свой юбилей - соответствующие выводы всецело на их ус-мотрение!
  - Да-а! - удивленно протянул я. - Впервые с подобным сталкиваюсь. И давно ты так отмечаешь свое появление на свет?
  - Лет девять, - Алла улыбнулась. - Началось все с того, что однажды я пригласила на день рождения десять человек, а пришли только четверо. Пред-ставляешь, мы ждали остальќных часа три, а когда поняли, что их не будет, я по-чувствоваќла себя обманутой и вместо праздника получился трагикомиќческий фарс. Конечно, у всех непришедших оказались объекќтивные причины, и довольно убедительные, но я с тех пор - даже когда нам телефон поставили - заранее ни-кого не приќглашаю, за исключением таких случаев, как с тобой.
  - А если вообще никто не явится? - поинтересовался я.
  Алла задумалась, припоминая: "Такого пока не случалось. В университете дни рождения праздновались всей комнатой: гостями были все желающие повесе-литься. После университета, в Николаеве я в первый год нескольких человек при-гласила, остальные пришли сами. Ты, кстати, был в числе приглашенных, но тебя в наряд поставили - так, кажется, называется у военных дежурством?"
  - Да, так. Меня начальником караула назначили.
  Я резко и отчетливо вспомнил, как бегал тогда, пытаясь освободиться от наряда, и даже нашел ребят, готовых меня заменить, но командир учебной роты, которому я чем-то не нравился, запретил подмену дежурных. И в тот вечер я си-дел в комнате начальника караула, мысленно представляя, как Алла и ее гости пьют шампанское, танцуют, веселятся - и было мне ужасно обидно, и хотелось взять автомат и стрелять, стрелять - очередь за очередью - в ненавистную харю армии.
  После "Белочки" мы посетили спецмагазин "Вина"; поразмыслив, я на пра-вах главного эксперта остановил выбор на румынском рислинге, крымском порт-вейне и "Столичной". Все заказанное Марией Тимофеевной было куплено, и мы отправились в книжные магазины. В "Письменных принадлежностях" и "Мистец-тве" ничего интересного не нашлось, зато в "Подписных изданиях" я купил двух-томник Бэкона и "Работы разных лет" Гегеля. Алла взяла по подписке очередной том "Энциклопедии" и повела меня в "Букинистическую книгу". Здесь мы пробы-ли минут десять. Копаться в книгах, просматривая их, примеривая к своему вкусу - одно из любимых моих занятий. В книжный магазин я всегда вхожу с чувством мореплавателя, открывающего неведомые земли: вдруг здесь где-нибудь на пол-ках лежит разыскиваемая мной книга, сумеющая выпрямить мою жизнь, сделать ее прекрасной - хотя бы в часы чтения. Люди, написавшие эти книги, когда-то умом и талантом сбивали вихрь своих фантазий в четкую осќмысленность букв, чтобы я, неведомый им читатель, взглянул и решил, станут ли они моими друзья-ми. И было неприятно, просмотрев множество томов, уходить из магазина с ощу-щеќнием потерянного времени и мыслью о том, что авторы данных книг писали не для меня, а, может быть, и вообще напрасно писали, - так мореплаватель, обна-ружив непригодность для жизни открытого им берега, отворачивает корабль от обмаќнувшей его "терра инкогнита".
  Алла тоже любила книги: я с удовольствием наблюдал ее сосредоточенное лицо, бережные движения рук, перелистывавших страницы. Люди, равнодушные к чтению, всегда казались мне обиженными судьбой: уродами, не подозревавши-ми о своќем уродстве. Если, знакомясь с человеком, я узнавал о его неприязни к книгам, я быстро прекращал знакомство: что привлекательного может быть в ин-дивиде, сплюснутом проќстранством города и сутками настоящего?! Разговор о работе, семье, случайностях развлечения и прочем вздоре, обычный при первом знакомстве, является у таких людей единственќной темой, повторяемой ими во всех беседах и встречах - а я не выношу повторений!
  Часовая стрелка приближалась к цифре "два", когда мы покинули "Буки-нистическую книгу". Я купил К. Паустовскоќго "Время больших ожиданий" и сборник "О современной бурќжуазной эстетике", Алла нашла в одном из отделов потрепанќный томик "Луна и грош" Сомерсета Моэма и несколько нужќных ей книг по литературоведению.
  - Богатый улов! - удовлетворенно заметил я. - В Одессе "букин" тоже хорош, но у вас, в Николаеве, лучше.
  - Вряд ли! - Алла скептически приподняла свою набиќтую книгами сум-ку, - продукты, как более тяжелую и гроќмоздкую кладь, нес я. - Просто сегодня удачный день. Я иноќгда здесь месяц, а то и два ничего не встречаю.
  Разговаривая о книгах - о том, что в последнее время они превращаются в предмет роскоши, за которыми начинает гоняться обыватель, - мы подошли к автобусной остановке: Алла сказала, что автобусом быстрее доберемся домой. Дуќмала так, вероятно, не только она, потому что остановка быќла заполнена наро-дом. Два битком набитых автобуса нам пришлось пропустить, потом подъехал "левый" автобус, без касс и таблички маршрута; схватив Аллу за руку и выставив сумку в качестве тарана, я ворвался в него одним из первых. Через пять минут ав-тобус был укомплектован; водитель, соќбрав по десять копеек с "носа", предупре-дил, что желающие сойти должны нажать кнопку звонка. Мне и Алле удалось заќхватить сиденье; разместившись, я приготовился продолжить беседу, как вдруг заметил стоявшую рядом старушку. Сделав каменное лицо, я отвернулся к окну. Урча мотором, автобус подпрыгивал, словно несущийся скачками зверь; при по-вороќтах и торможениях стоявшие пассажиры дергались и качаќлись из стороны в сторону. "Садитесь, бабушка!" - не выдерќжав борьбы с собственной совестью, сказал я и уступил место. Поблагодарив, старушка уселась. Разумеется, в автобусе она оказалась единственной и, естественно, не могла найти ничего лучше, как устроиться возле моего сиденья: догадалась, наверное, что меня хорошо воспита-ли.
  Взглянув на мое огорченное лицо, Алла улыбнулась, встала и, взяв в руки сумку, протиснулась ко мне. "Зачем это?" - удивился я. "Чтобы избежать равен-ства - серьезно объяснила Алла. - Не могу сидеть около старушек: мне кажет-ся, это уравнивает нас в возрасте".
  Я понял, что Алла дурачится и место оставила, чтобы мне не было скучно стоять одному. "Славная она девушка! - подумал я с благодарностью. - Жаль, что меня не любит, - хорошо, что я не люблю ее!".
  Я вспомнил Машу, которой так и не сумел дать счастья, мы расстались на перроне Флорештского вокзала: она прощалась со мной, старалась не расплакать-ся; я обещал писать письма, говорил что-то, она кивала головой, слушала - и оба мы знали, что никогда не увидимся. Грустная штука - люќбовь; сколько людей пало ее жертвой, пытаясь совместить свое "я" с эгоизмом другого человека или - при наилучшем исходе - защитить свой очаг любви от бездушия общества.
  - Стасик, а как дела у Юры? - прервал мои мысли Аллин вопрос. Я по-морщился: говорить о Юре мне не хотелось; я забыл о его существовании и в по-следние часы вспоминал о нем только один раз: когда шел с Аллой по Советской улице и неожиданно подумал, что неприятно было бы увидеть идуќщего навстречу Юру.
  - Работает в школе, пишет работы, замкнулся на себе. А ты разве его не встречала? Все-таки в одном городе живете.
  - Видела два раза, - Алла тихо рассмеялась. - В первую встречу он сделал вид, что меня не знает, в следующую я ответила ему тем же.
  - Странно! Вы вроде бы никогда не ссорились.
  - Но и не дружили. Юра - умный человек, по-своему очень интересен, но ужасно вульгарен, груб. Когда я с вами познакомилась, мне при беседах с Юрой всегда казалось, что я общаюсь с невоспитанной овчаркой, которая может и хвосќтом повилять, а может и за руку цапнуть, - и то, и другое без всякого внешнего повода.
  Сравнение Юры с овчаркой меня покоробило.
  - У тебя точка зрения студентки пансионата благородных манер, оцени-вающей людей только по их лоску. Юра - человек науки, он гений, поэтому не-воспитанность ему вполне простительна.
  - Не согласна! - Алла сердито сжала губы. - И, кстати, почему ты счи-таешь Юру гением: из-за того, что он возглавќлял КНМ и был умнее всех вас?
  - Если бы ты прочитала написанные им работы, то убедилась бы в этом.
  - Продвигайся к выходу. Следующая остановка наша, - перебила меня Алла. После звонка автобус остановился: мы сошли на тротуар.
  - Хорошо, допустим, я прочитала работы Юры и они окаќзались гениаль-ными, - продолжала спор Алла. - Ну и что? Это еще не доказывает, что Юра гениален!
  - Не понимаю, - я действительно не понимал Аллу. - Человек и ре-зультаты его творчества - одно и то же, если не учитывать того, что человек все-гда шире данных резульќтатов.
  - Творчество человека - это сплав его субъективности и окружающих условий, а последние ему не принадлежат. Поэтому любой обыватель может в принципе создать гениальќное произведение - не обязательно в искусстве или науке, а в том, чем он непосредственно занимается, - но при этом так и остаться обывателем. Пушкинский Моцарт говорил, что геќний и злодейство несовмести-мы, - я вполне с ним согласна, добавлю только, что вполне совместимы злодей-ство и гениќальные произведения.
  - Интересно! - я задумался, вспомнив свою старую теоќрию о влиянии ситуации на сознание человека. Если Алла права, то возможно конструирование своеобразного "инкубаќтора гениальности", где, ставя людей в соответствующие услоќвия, можно заставить их создавать гениальные произведения,
  - Дело не в интересности, - Алла переложила сумку из одной руки в другую. - Просто я хочу сказать, что Юра не гений, даже если работы его гени-альны, - и доказывает это Юрино поведение. Гений - это оригинальная форма человеќческой жизни, становящаяся эталоном для будущих поколеќний. А я Юру таким эталоном не считаю - да и ты, я думаю, тоже.
  - Не знаю, - заколебался я. - Наверное, нет. Но мне кажется, у тебя слишком экстравагантное определение слова "гений". Так и я могу назвать бочку колодезем и рассказыќвать всем, что колодезь совсем не то, что думают о нем осќтальные.
  - Что ж, пусть будет так, - обидевшись, Алла замолчала.
  "Все-таки, женщины, в любой спор, даже сугубо абќстрактный, вкладывают чересчур много эмоций", - подумал я, искоса поглядывая на Аллу и разыскивая путь к примирению. Впрочем, Алла быстро остыла и, как ни в чем не бывало, на-чала рассказывать о своих николаевских знакомых, так что перед глазами Марии Тимофеевны мы предстали дружной, весело болтающей и слегка уставшей от су-мок парой.
  Обед был давно готов, и Мария Тимофеевна сразу усадиќла нас за стол. На первое она подала жирный наваристый борщ с огромными кусками свинины, на второе - "фирменќное" блюдо Марии Тимофеевны: жареную картошку с чесно-ком. Вкусней этой картошки я ничего не ел! Даже пожаренная с мясом, она не имеет такого пикантного вкуса! Запив обед компотом, я блаженно откинулся на спинку стула и объявил, что Мария Тимофеевна явно ошиблась в призвании и ей следовало идти не по медицинской, а по кулинарной части. Похвалу Мария Ти-мофеевна выслушала с удовольствием: мало знать, что ты прекрасно готовишь, нужно, чтобы это отметили и другие.
  Пообедав, Алла стала собираться в гости к старушке-родственнице, забо-левшей одной из тех сложных, непонятных для врачей болезней, которыми так охотно недомогают пенсионеры. Я получил предложение сопровождать ее, но, представив запах лекарств, разговор на медицинские темы и атќмосферу скуки, от-казался и, взяв купленные книги, прошел в Аллину комнату. Чтобы удобней раз-местить книги, я, открыв свою сумку, вывалил ее содержимое на пол. В дороге могло пригодиться все: кроме электробритвы, туалетных принадлежќностей и то-мика Гегеля, в сумке лежали: свитер - на слуќчай ночевки в подъезде или на ска-мейке сквера, болоньевый плащ - в свернутом виде он занимал очень мало мес-та, дневќник, финка и "книга для развлечения" - в данном случае "Трудно быть богом" Стругатских. Страсть к путешествиям, с детства поселившаяся во мне, не раз забрасывала меня в незнакомые города и неожиданные ситуации, требовав-шие практической сметки, хладнокровия и неприхотливости, - и всюду сопро-вождала меня верным другом эта синяя, потреќпанная сумка.
  В коридоре Мария Тимофеевна уговаривала Аллу захваќтить плащ; поуп-рямившись, Алла смирилась, накинула плащ на плечи и ушла к родственнице. Мария Тимофеевна загляќнула ко мне в комнату, спросила, не нужно ли чего; вы-слуќшав мой отрицательный ответ, сказала, что у нее разболелась голова, и она приляжет отдохнуть. Оставшись в одиночестве, я отложил дневник, сунул осталь-ное в сумку; устроившись за столом, принялся записывать впечатления. Их нако-пилось много: утром я был у Юры, прощался с ним, а сейчас сижу в Аллиной комнате, без волнений и сентиментальных чувствоќваний, и Алла тоже спокойна - словно и не было межќду нами никаких других отношений. Аллу эти годы из-менили: она стала проще, разговорчивее, хотя в суждениях отчасти категорична. С ней по-прежнему интересно беседовать и осќтается удивляться, что такая девуш-ка до сих пор не замужем.
  Бросив дневник в сумку, я перебрался на стоявшее у окна кресло-кровать: почему не посидеть со всеми удобствами, есќли есть такая возможность?! В квар-тире царила тишина: Маќрия Тимофеевна, вероятно, заснула. Студентом, придя с лекќций и пообедав, я обычно укладывался спать, чтобы, отдохќнув, заняться фило-софскими штудиями. Послеобеденный сон делил день на две половины: первую я тратил на изучение официальной науки, вторую - на творческое самообразоваќние; благодаря сну я как бы проживал в сутки два дня, всеќцело отдаваясь в каж-дом соответствующему предмету, - это было выгодней дремания на лекциях - тактика Коли, эконоќмившего таким способом энергию для вечера. Служба в арќмии сломала мое расписание и сейчас только усталость или приказ воли могли за-ставить меня спать днем. Вздохнув, я поднялся, вытащил из секретера купленную Аллой книгу Моэма и вернулся в кресло-кровать. Юра говорил когда-то, что "Лу-на и грош" - одна из любимых его книжек, но читать ее раньше мне не довелось. Я открыл "Луну и грош" и, заинќтригованный первой же страницей, забылся мыс-лями в жизќненной эпопее Чарлза Стрикленда, художника и эгоиста.
  Читал я долго; когда, отложив книгу, я взглянул на часы, было десять ми-нут седьмого. Давно поднявшаяся Мария Тиќмофеевна возилась на кухне, готовя что-то к завтрашнему вечеру. Я походил по комнате, просмотрел на полќке и в секретере книги, потом через обширный "гостиный" зал (квартира была трехком-натной) и коридор прошел в кухню.
  - Начитался? - заулыбалась Мария Тимофеевна, помеќшивая ложкой в кастрюле. - Садись, посиди. А тебе все-таки военная форма больше к лицу, чем эта.
  - А мне симпатичней нынешняя, - гордо объявил я.
  - Нет, нет, не скажи. Я помню, каким ты приходил к нам два года назад.
  Я тоже это помнил. Мария Тимофеевна считала меня тогќда официальным претендентом на Аллину руку, делясь со мной, как с будущим зятем, многими се-мейными тайнами. Простосердечная, свято соблюдающая традиции гостеприимќства, Мария Тимофеевна принадлежала к числу людей, жизнь которых заполнена заботами о ком-то. Работая всего лишь старшей медсестрой, Мария Тимофеевна умудрялась доставать нуждающимся путевки в санаторий, дефицитные лекарства, "пробивать" ордера на квартиры; к ней прибегали за советом, просили о помощи, - все это Мария Тимофеевна делала с бескорыстными намерениями, хотя и не отказывалась при случае от вещественной благодарности. Подобно многим мате-рям, имеющим одного ребенка, Мария Тимофеевна был страстно привязана к Ал-ле: любовь к дочери переходила зачастую в не знающее границ обожание. Доро-гие платья и шубы, туристические поездки в Европу, освобождение от домашних работ и прочие разности, с детства окружавшие Аллу, превратили последнюю в тепличное, изнеженное создание: Алла призналась мне как-то, что из всех блюд умеет готовить только яичницу и картошку. Сверхнужность адекватна ненужно-сти, и радение Марии Тимофеевны о благе дочери наталкивались в последние го-ды на Аллин отпор, поскольку видение счастья у матери и дочери оказалось раз-личным.
  Повспоминав старые времена - такие трогательные и приятные, когда смотришь на них издали, я и Мария Тимофея на вернулись к беспокойному сего-дняшнему. Говорила в основном Мария Тимофеевна: о работе, о том, как провела отпуск и, конечно же, об Алле. По словам Марии Тимофеевны, Алла начала при-обретать в Николаеве известность как автор злободневных статей; одна из них - о городских танцплоќщадках - даже обсуждалась на Пленуме горкома ВЛКСМ. Мария Тимофеевна показала мне штук семь газет с Аллиными публикациями: кое-что в них, действительно, было интересным.
  - Все равно напрасно Алла бросила соискательство, - положив газеты на стол, сказал я. - Что помешало бы ей писать диссертацию, делая одновременно журналистскую карьеру?
  - И я такого мнения, - согласилась Мария Тимофеевна. - Но разве Ал-лу переупрямишь?! Не посоветовалась со мной, ничего - взяла и не поехала на экзамены, а мне потом сообщила. Я прямо разболелась от этого. Совсем о здоро-вье матери не волнуется.
  - Но Алла оставила соискательство, чтобы за вами ухаживать, - вспом-нив разговор с Аллой, уточнил я. - Вы ведь болели?
  - Вот после того, как Алла бросила соискательство, я и разболелась, - объяснила Мария Тимофеевна. - И до этого было плохо с давлением, но оно у меня всегда повышенное. Правда, свадьба мне еще нервы потрепала.
  - Какая свадьба? - машинально спросил я, раздумывая, почему Аллино толкование причины отказа от соискательства расходится с тем, что я узнал от Марии Тимофеевны. Кто-то из них лгал, но кто и зачем?
  - Как "какая"?! - Мария Тимофеевна с недоумением поќсмотрела на ме-ня. - Свадьба с Андреем. Ты разве не знал о ней?
  - Знал в общем, - спохватился я. Итак, Аллиного жениќха звали Андрей.
  - Все готово было, заявление в загс отнесли - и вдруг Алла объявляет, что передумала. Стыд-то какой: где раньше ее голова была, когда заявление пода-вала?! На Андрея гляќдеть было жалко: иссох весь, неделю под окнами стоял и Алќлу на свидание выпрашивал, а она: нет и нет!
  Мария Тимофеевна разволновалась: происшедшее, по-виќдимому, очень ее уязвило.
  - Ничего, не расстраивайтесь, - стараясь успокоить Маќрию Тимофеевну, мягко произнес я. - Алла всегда успеет заќмуж выйти, да и Андрей другую най-дет, если уже не нашел.
  Мария Тимофеевна вздохнула:
  - Оно-то так, конечно, но очень жаль Андрея: симпатичный, характером положительќный, работа хорошая. И Аллу любит: недавно при встрече все про нее расспрашивал.
  Я незаметно усмехнулся. Алла, насколько мне помнилось, свои отношения с Андреем характеризовала иначе: ошиблись друг в друге, расстались, при встре-чах здороваются. Но маќтеринские чувства Марии Тимофеевны видели все по-иному и в соответствии данному видению Андрей не мог не страдать по ее доче-ри.
  - А где Андрей работает? - поинтересовался я.
  - В милиции следователем. Зарплата - 160 рублей, кварќтиру имеет. Алла с ним познакомилась, когда он ее дело вел, вора ловил.
  - Какого вора? - я был удивлен: в письмах Алла об этом не упоминала.
  Мария Тимофеевна с готовностью и довольно связно (веќроятно, я был не первым ее слушателем) начала рассказ. Его содержание сводилось к следующему: год назад Алла, отраќботав вечернюю смену, отправилась, как обычно, домой. Тиќпография газеты находилась в центре города, поэтому, когда Алла сошла с трам-вая, было уже одиннадцать часов вечера. Попутчиков не оказалось; пройдя пус-тынной улицей до сквера, Алла свернула к дому, как вдруг из-за дерева наперерез ей выскочил парень. Приставив нож к Аллиному горлу, парень потребовал день-ги. Алла испугалась и растерялась, и от испуга грозно сказала: "Уберите нож, а то закричу". Парень - ему было лет двадцать - опешил и опустил руки с ножом. В Аллином кошельке лежало сто десять рублей - ее первая зарплата за работу кор-ректором, полученная днем в редакции. Понимая, что на помощь звать бесполез-но, Алла вынули из сумки кошелек и, отчеканив: "Оказывается, везет не только дуракам, но и ворам", высыпала деньги на тротуар, переступила через них и на-правилась к дому. Парень сделал движение остановить ее, потом передумал и принялся собирать деньги. Дома Алла полночи проплакала и не столько из-за ут-раты зарплаты, сколько из-за испытанного чувства унижения. Мария Тимофеевна уговорила Аллу отнести заявление в милицию: там Алла и встретила Андрея. Во-ра поймать не удалось, зато Андрей начал бывать частым гостем в Аллином доме. Весной он предложил Алле стать его женой, она согласилась и все было бы хо-рошо, если бы не эти письма...
  Мария Тимофеевна внезапно замолчала. "Что за письма" - быстро спро-сил я. Мария Тимофеевна задумалась, покачала головой и медленно проговорила: "Да так, ничего. Что тебе на ужин приготовить, Стасик?" И мы углубились в со-гласовывание вопроса об ужине.
  Любопытство мое было задето: Мария Тимофеевна явно что-то скрывала. С Аллой на эту тему говорить не хотелось; оставался Павел Сергеевич, Аллин отец: возможно, он сумеет мне все объяснить.
  Мария Тимофеевна занялась стряпанием; чтобы не мешать ей, я вернулся в Аллину комнату. Пролистав сборник репродукций Н. Рериха, я открыл "Луну и грош", но читал недолго: пришел с работы Павел Сергеевич. Узнав о моем приез-де, Павел Сергеевич, умывшись и переодевшись, поспешил ко мне: женское се-мейное общество, по его словам, ужасно ему наскучило, и он был рад поговорить с мужчиной. Под "мужским разговором" Павел Сергеевич подразумевал сплетни-чанье о политике: два года назад я поразил его знанием закулисной политической жизни (эти знания были получены мной от Ритиного знакомого Вацика, одесского диссидента, снабжавшего меня одно время "Хроникой", произведениями А. Сол-женицына и прочей самиздатовской писаниной); с тех пор почти все наши беседы напоминали политические семинары, где я выступал в роли обозревателя. На сей раз ничего, кроме нескольких любопытных фактов, услышанных вчера от Юры, я сообщить не мог, поэтому Павел Сергеевич взялся пересказывать мне новости за-рубежных радиостанций.
  К политике Павел Сергеевич подходил однобоко: он черќпал из нее мате-риалы для подтверждения своих мыслей, своќдившихся к тому, что в СССР рабо-чие притесняются и не имеют политических свобод, правительство обманывает народ и живет в собственное удовольствие, но есть умные люди , - в том числе и он, Павел Сергеевич, работающий простым слеќсарем, - которых правительству обмануть не удалось и котоќрые прекрасно отличают газетную правду от настоя-щей.
  Мне не нравилась такая позиция: ее основу составлял эгоизм и самодо-вольное невежество, - но доказывать это Павлу Серќгеевичу было бесполезно, поскольку его рассуждения цеменќтировались "примерами из жизни", против чего, как известно, бессильны любые теоретические доводы. Поэтому, когда Паќвел Сергеевич, разгорячившись, занялся обругиванием "праќвительства пенсионеров", я, поддакивавший с серьезным виќдом, усмехнулся в душе весьма иронично, по-думав, что челоќвеческие слабости принимают самые странные формы и набор по-литических фактов, собираемых Павлом Сергеевичем, не отличается по сути от коллекционирования марок, рыболовќства и прочих хобби, позволяющих приятно проводить часы отдыха.
  Постепенно разговор перекочевал в более частные сферы: словно невзна-чай я задал вопрос об Аллиной свадьбе. К моеќму удивлению, Павел Сергеевич об-винял в случившемся Анќдрея, заявляя, что только растяпа способен упустить та-кую девушку, как Алла; мало того, что следователь из него никудышный: вора-то так и не поймал! - еще и в качестве жениха опростоволосился! Алла правильно сделала, решив дать ему отставку.
  - Не пойму: Алла любила Андрея или нет? - спросил я и почувствовал укол в сердце: впервые мне отчетливо предќставилось, что Алла могла кого-то лю-бить: кого-то - не меня!
  - Любила? - Павел Сергеевич сердито прищурился: в нем не улеглось воинственное настроение, вызванное предыќдущей атакой на правительство. - Алла вообще, я думаю, кроме себя, никого не любит. Даже к матери, не говоря обо мне, так порой относится!
  Павел Сергеевич замолчал; потом, оживившись, пристальќно взглянул на меня:
  -А ты нравился ей больше, чем Андрей. Извини за откровенность, я по-свойски говорю это. Послуќшай, может быть, она и Андрея потому бросила, что ты ей по-прежнему нравишься?!
  Павел Сергеевич от волнения вскочил со стула и забегал по комнате. Веро-ятно, причина расстройства Аллиной свадьќбы осталась для него загадкой и теперь он ликовал, найдя объяснение беспокоившей его головоломки.
  Я смутился:
  - Но Мария Тимофеевна проговорилась случайно, что свадьбе помешали какие-то письма.
  - Письма? - Павел Сергеевич грузно опустился на стул. - Мне она ни-чего не сказала. Ох, это женское скрытничанье. Впрочем, Стасик, она, наверно, твои письма в виду имела. Я сейчас спрошу у нее.
  - Нет, нет, не надо! - воскликнул я, испугавшись. Ситуаќция складыва-лась весьма интимной и я не хотел ее публичќно-дискуссионного обсуждения. - Вы лучше Марии Тимофеќевне ничего не сообщайте: она ведь случайно прогово-рилась и подумает теперь, что я сплетник. Пусть это будет наше мужской тайной.
  Выражение "мужская тайна" имело неотразимый эффект: Павел Сергеевич полностью со мной согласился. Развалившись на стуле, он принялся смаковать вслух идею фатального влияния моих писем на Аллину личную жизнь и даже, поднатужившись, припомнил, как однажды застал Аллу очень и очень грустной: она сидела в своей комнате и перебирала пачку писем с обратным адресом на конверте "город Флорешты". Было это сразу после помолвки Аллы и Андрея, - эти-то письма, вероятно, и заставили Аллу изменить решение.
  Я обрадовался, когда Мария Тимофеевна позвала Павла Сергеевича по-мочь ей на кухне. Оставшись один, я прикрыл дверь, заглушая шум разговора, и, подойдя к окну, облокотился на подоконник. Прямо за окном раскинулся неќбольшой сад, отгороженный от улицы каменной стеной. Темќнело; кусочки неба, проглядывавшего сквозь деревья, были сплошь затянуты тучами. Отойдя от окна, я вновь уселся в кресло. "Неужели Алла меня любит?" - спрашивал я себя и не находил ответа. Мысли были обрывчаты и тревожны; я пробовал себя успокоить, говоря, что все это ерунда и Павел Сергеевич фантазирует, а если и нет, то какое мне дело до Аллиных переживаний, - но успокоение не приходило и я слышал, как громко стучит в груди мое сердце: словно возвратились дальние октябрьские дни и я, офицер-двухгодичник, вновь собирался бежать на свидание к Алле.
  В соседней комнате Павел Сергеевич включил телевизор. Отвлекаясь от головокружения мыслей, я открыл дверь, взглянул на экран. Шел документаль-ный фильм о шахтерах.
  - Садись! - предложил мне Павел Сергеевич.-Посмотрим, как народу мозги затемняют. Я сам в молодости на шахќте работал, знаю, что и как. А здесь все липа!
  Павел Сергеевич пренебрежительно махнул рукой в стоќрону экрана.
  - Зачем засорять мозги липой? - хотел спросить я, но сдержался: каж-дый развлекается по своему. Во Флорештах у меня был знакомый учитель, смот-ревший телевизор только для того, чтобы разбирать по косточкам и обругивать все увиќденное. Когда я приносил ему хорошую книгу, доказывая, что прочитать ее полезнее, чем тратить время на созерцание того, что он сам же считает дрянью - знакомый отрицательно тряс головой и заявлял, что лишь борясь с чем-то можно развиќвать свой ум, что он и делает. А мне казалось, что его ум посќле каж-дой телевизионной программы все больше и больше тупеет.
  В коридоре хлопнула дверь: пришла Алла. Краска волнеќния залила мне лицо; отвернув голову от входной двери, я облокотился на крышку фортепиано и уставился в экран теќлевизора.
  - Стасик смотрит телевизор?! Чудо из чудес! - услышал я изумленный голос Аллы.
  - Меня Павел Сергеевич перевоспитал, - как можно бесќпечнее ответил я, не отрываясь от экрана. Павел Сергеевич одобрительно хохотнул.
  - Вот как?! А мама вас ужинать зовет. Выключай телеќвизор, папа.
  На ужин Мария Тимофеевна приготовила картофельќное пюре, жареную утку и грушевый компот. Я ел, стаќраясь не смотреть на Аллу, но взгляд мой по-мимо воли то и дело натыкался на ее смеющееся, веселое лицо: Алла расќсказывала в юмористическом плане о визите к родственнице.
  - Главное, что ты ее навестила, - назидательно промолќвила Мария Ти-мофеевна. - А причуд у нее много, я знаю: на них внимания не обращай. Вот Стасик что-то грустный сидит, ты им займись. Может, тебе еще утки положить, Стасик?
  Я вежливо отказался. Алла спросила, как я провел время, не скучал ли. Я пробормотал: "Нет" и пояснил, что читал Моэма и после ужина собираюсь про-должить чтение.
  Поблагодарив Марию Тимофеевну, мы встали из-за стола. Павел Сергее-вич вновь включил телевизор, а я вслед за Алќлой поплелся в ее комнату. Уклоня-ясь от возможного разговоќра - волнение мое еще не улеглось и я боялся, что Ал-ла его заметит, - я уселся в кресло и открыл "Луну и грош". Алла, порывшись в секретере, достала два тома сочинений А. Блока, толстую тетрадь, листки чистой бумаги и, обратившись ко мне, объявила, что займется в комнате родителей - пока она пусќтая - обдумыванием второй главы своей диссертации.
  - Ты разве ее не бросила? - недоуменно спросил я.
  - Нет. Я ее сейчас для души пишу, не для кандидатской - и, между про-чим, гораздо интереснее получается, чем тогќда, когда по обязанности над ней ра-ботала. Ладно, читай, мешать не буду.
  Улыбнувшись мне, Алла вышла из комнаты. Минуту я неподвижно смот-рел на закрытую дверь, потом вздохнул и уткнулся в книгу.
  Читал я долго, внимательно. Из-за двери доносились голоќса Марии Тимо-феевны и Павла Сергеевича, шум телевизора. Судьба Стрикленда, описанная Мо-эмом, захватывала и угнеќтала. "Неужели только отказ от всех граней мира, кроме единственно необходимой, позволяет достичь цели?" - размыќшлял я, представ-ляя, как забрасываю книги любимых поэтов, писателей, живу впроголодь в ни-щенской комнатенке, погруќженный в философические фолианты и в создание произведеќний, должных перевернуть цивилизацию. Друзей у меня нет, любовь - зачем она мне? Появятся (если появятся!) ученики, последователи - хватит и этого.
  Я содрогнулся: Юра, может быть, такую жизнь и выдерќжит, а я - вряд ли...
  Дочитав последнюю страницу, я закрыл книгу, поставил ее на полку секре-тера и прошел в зал. Мария Тимофеевна и Павел Сергеевич смотрели по телеви-зору художественный фильм; я присоединился к ним. Посидел минут десять и, не выдержав бездарности сценариста, вернулся в Аллину комнату. Постоял у секре-тера, соображая, чем заняться, раскрыл журнал "Моды сезона".
  Дверь распахнулась.
  - Скучаешь? - спросила Алла и, подойдя к столу, устало положила кни-ги. - Как тебе "Луна и грош"? Я, между прочим, на пятом курсе эту книжку кон-спектировала; пыталась в Стрикленде разобраться, а через него вас понять.
  - Вас - то есть членов КНМ? - уточнил я. - Но кого ты могла сравни-вать со Стриклендом: разве только Юру?
  - Я брала вас не по отдельности, а как целое, всех вместе, - Алла по-удобней устроилась на стуле, словно готовясь длительному разговору. - Не оби-жайся, Стасик, но сам по себе каждый из вас - обыкновенный парень: пусть ум-ный, начитанный, в чем-то талантливый - но таких много, если вокруг посмот-реть. А вот членство в КНМ выделяло вас очень сильно: помню, когда впервые с вами беседовала - в Воронцовском сквере, кажется, - сразу догадалась, что у вас есть своя жизнь, отличающаяся от обычной.
  - Причем здесь Стрикленд? - перебил я Аллу, прикидыќвая, к чему она клонит.
  - Не торопись, - остановила меня Алла. - Я хочу послеќдовательно все объяснить: я не только тебе, но и себе расќсказываю.
  Промолвив эту малопонятную фразу, Алла помолчала, задумавшись, по-том продолжила:
  - Уяснив, что главное в вас - КНМ, я попробовала разобраться в его су-ти. Програмќма была у вас слишком абстрактной, устав отсутствовал, большая часть того, что говорилось на каэнэмовских семинаќрах, оставалось мне непонят-ным, а лезть в философские дебќри, изучать язык этого ужасного Гегеля мне не хо-телось. Поќэтому я собиралась с вами распрощаться - ты ведь помќнишь мое то-гдашнее правило: что не понимаю - отвергаю! - как вдруг сообразила однажды представить КНМ литературќным героем, которого нужно характеризовать.
  - Неужели представила? - недоверчиво проговорил я.
  - И очень даже просто, - торжествующе объявила Алќла. - Я выписала в тетрадь все известные мне ваши поступки и высказывания и поставила к ним во-прос: совершил бы или сказал каждый из вас то же самое, будучи не каэнэмовцем, а обычным студентом? Там, где ответ был отрицательным, я рисовала галочку, за-тем переписала отмеченное и получила собирательный образ КНМ. А для анализа этого образа я применила принцип сравнения: взяла героев наиболее "пробќлемных" произведений и соотнесла с КНМ; оказалось, что ближе всех КНМ со-прикасается со Стриклендом.
  - Странно! - пожал я плечами. - Никогда не подумал бы! Что же у КНМ общего со Стриклендом?
  - В первую очередь: обожествление цели, - Алла разгоќрячилась, говори-ла быстро, воодушевленно. - У Моэма Стрикќленд полностью отождествил себя с целью; вы до этого еще не дошли - по молодости и слабости характера, - но стремиќлись как к идеалу: особенно Юра и Гриша в этом преуспели. Цель - не только веха горизонта, но и путь к ней, и плохо, когда человек, пройдя путь и дос-тигнув цели, растеряет по дороге все в себе лучшее. А вы в КНМ лишь этим и за-нимаќлись: меняли мечтательность на сухость, нежность - на расќчетливость, сен-тиментальность - на цинизм, доброту - на знания. И уверяли всех и себя, что совершаете научный и человеческий подвиг.
  - Но ведь это был эксперимент: мы на себе эксперименќтировали, - почти закричал я. - Если кто и пострадал от наших ошибок, то в первую очередь мы сами. И вообще: это наше личное дело было, чем и как мы занимались.
  - Значит, лишь на себе экспериментировали? - в упор взглянула на меня Алла.
  Я почувствовал, что краснею.
  - Один раз не на себе, - выдавил я. - Но только один раз.
  - Да, всего лишь одна человеческая судьба, - насмешливо отозвалась Алла. - И то - это ты думаешь, что одна... Стасик, мы среди людей живем, друг от друга зависим. И если ты ставишь эксперимент на себе, то в него прямо или косвенно вовлекаются другие: родственники, друзья, случайные люди. Иногда сознательно вовлекаются, иногда - сами того не понимая.
  - Хорошо, а как на тебе отразилось знакомство с КНМ -жестко спросил я. В интонациях Аллы мне почудилось нечто напоминающее ненависть. "Что с ней стряслось, почему она набросилась на КНМ?" - недоумевал я.
  Мой вопрос застал Аллу врасплох. Она откинулась на спинку стула, встряхнула головой и, отчетливо выговаривая слова, произнесла:
  - После знакомства с вами я стала бояться умных людей. И мне кажется, это уже навсегда.
  - Объясни, пожалуйста! - неторопливо попросил я.
  - Попробую... В юности я искала ум и знания, даже поќдружиться стара-лась с теми, кто старше и умнее. И в КНМ стремилась по той же причине. А когда разобралась, то поќняла, что ум ваш опасен, потому что он безнравственен. Ум для вас был средством, которым вы прокладывали дорогу к цели, к мировой славе и научным революциям; окружающее оказывалось сырьем, люди - строительными кирпичами. И не только Рита - любой мог к вам в кирпичи попасть!
  - Ого! Мы, по твоему описанию, прямо-таки нечистой силой были, каки-ми-то дьяволами!
  - А почему бы и нет! - сердито ответила Алла. - Гетевский Мефисто-фель и булгаковский Воланд, если взять их высказывания, принадлежат к числу наиболее интеллектуальных литературных героев. Сатана - это ум, которому все позволено!
  - Но ведь мы разошлись, распались, - примирительно произнес я. - К чему сейчас говорить о том, что прошло?!
  - Да, говорить незачем,- вздохнув, уже более спокойным тоном сказала Алла. - Хотя то, что прошло, имеет привычку повториться, так что можешь с ним завтра вдруг встретиться, со своим же прошлым.
  "Рита! Это ее она имеет в виду!", - подумал я и почувстќвовал, как меня бросило в жар.
  - Ладно, Алла, я согласен, что кое-что общее между КНМ и Стриклендом есть, - начал я, спешно меняя направќление разговора. - Однако учти: Стрик-ленд оказался гением, его картины перевернули искусство. Так что если бы КНМ не распался, а продолжал существовать, то для цивилизации это могло быть по-лезным.
  - Мы сегодня уже затрагивали подобную тему, - устало отозвалась Ал-ла. - Я не верю в безнравственных гениев, не верю, что цивилизацию необходи-мо кромсать и переворачиќвать: картинами, теориями, революциями... Знание и счастье - не одно и то же, а я сейчас признаю только последнее.
  - Но знание показывает путь к счастью, создает для него условия, - воз-разил я.
  - Стасик, ответь мне на один вопрос: будешь ли ты доќволен, если тебе дадут счастье, предварительно плюнув в душу?
  - Что ты имеешь в виду? - растерялся я. - Не понимаю!
  - А вот что: подарят тебе картину, но перед этим отниќмут жену - так Стрикленд поступил с кем-то из своих знаќкомых?! Или другое благодеяние ока-жут, попинав вначале ногами. Согласен на такое счастье?
  - Нет, конечно. Да и никто, я думаю, не согласится.
  - Ты так думаешь? - с расстановкой, словно вслушиваќясь в свои слова, проговорила Алла. - А мне иногда кажется, что многие именно таким способом счастье зарабатывают. Впрочем, каждому свое - в том числе и свое счастье!
  - А какое оно в твоем представлении? -быстро спросил я. Разговор уто-мил меня, но было в нем что-то завлекательќное, - к тому же я не часто видел Аллу столь расќкрытой для беседы и не хотел упускать возможности глубже за-глянуть в ее душу.
  - Ваше представление о счастье? - процитировала Алла, улыбнувшись. - Вопрос из анкеты Карла Маркса, да?! Стаќсик, мое представление о счастье - большое и расплывчатое, однако понятие борьба в нем отсутствует, это я могу сразу сказать. Так что, как видишь, я и Маркс по вопросу счастья - на разных полюсах.
  - За счастье нужно бороться, само оно к людям не придет. И если его ждать, как погоды у моря, то можно и не доќждаться.
  - Почему? - удивилась Алла. - Счастье - это состояние души, оно не-уловимо и переменчиво, в карман его не положишь. Бороться можно за матери-альное: не путай счастье с удобствами. Правда, бывают, наверное, люди, для ко-торых борьба - счастье, но это особая порода и я с ней ничего общего иметь не желаю!
  - Не хочешь иметь общее с Марксом? - возмутившись переспросил я. - У тебя, однако, сверхразвитое самомнение.
  - Ничуть. Для Маркса, кстати, счастье в творчестве быќло, а не в борьбе, - в анкете он это слово для красоты напиќсал, я уверена в этом. А борьба: что в ней хорошего? Борьба ожесточает, приучает всюду видеть преграду или врага, лиќшает спокойствия: если ты победил, то обязан удерживать поќбеду, потерпел по-ражение - готовься к новой битве! Согласен?
  - Не совсем, но спорить не буду. Скажи лучше, какое место в твоем ог-ромном представлении о счастье занимает любовь?
  Дискуссия начала мне надоедать: в конце концов, главное, что интересова-ло меня в нашей беседе - не Аллино мнение о тех или иных предметах, а ее от-ношение ко мне. Поэтому я решился на прямой вопрос: вдруг он поможет мне что-то выяснить.
  - Любовь, - повторила Алла, на секунду задумавшись. - Не знаю, Ста-сик... Принято, что для женщины любовь и счаќстье - одно и то же, но я в это не верю. По крайней мере, для меня они раздельно находятся.
  - У тебя точка зрения пятидесятилетней старухи, - с доќсадой проком-ментировал я, недовольный минорностью ответа. Когда у человека расстраивает-ся свадьба, не обязательно облачаться в тогу отчаяния. - Если любовь не являет-ся для теќбя счастьем, то она несчастье: так по логике?
  - Нет, не так. Любовь - это дверь к счастью или несчаќстью, куда именно - узнаешь, когда откроешь дверь и идешь дальше: иногда месяцы идешь, иногда годы - и постепенно все выясняется. Впрочем, здесь важно еще, какая форма любќви тобой владеет.
  - Ты имеешь в виду сексуальную и платоническую люќбовь? - уточнил я, ужаснувшись мысленно своей грубости: способна ли Алла выдержать слово "сек-суальную"?
  - Нет! - протестующе взмахнула рукой Алла. - Речь не об этом: сексу-альное и платоническое в единстве и образуют человеческую любовь; если только одна из сторон присутќствует, то получается любовь животного или поэта. А у че-лоќвека любовь может быть или жертвой: когда он полностью передает себя в лю-бимые руки, или захватом: когда, наоборот, он сам вплетает в свою судьбу дру-гую жизнь, или подвигом: когда, не теряя своей сути и не лишая ее другого чело-века, он старается все дни и годы быть для этого другого верой, надеждой и спа-сением.
  - Лю-бо-пыт-но! - протянул я, заинтересованный Аллиным разделением любви. - Но не совсем понятно: объясни подробней.
  - Попробую. Я такие обобщения сделала при чтении литературы, поэтому на нее же буду ссылаться. Допустим, любовь-жертва - самая страстная форма любви: обычно она разрывает все общественные рамки и условности и поэтому хорошо не кончается: вспомни женщину, которая влюбилась в Стрикленда и по-кончила с собой, когда он ее бросил - это пример довольно наглядный. Любовь-жертва чаще всего траќгична - и в жизни, и в литературе; редко кто, отдав себя в руки другого и оказавшись брошенным, умеет восстановиться и начать жизнь сызнова: обычно или кончают самоубийством, или доживают свой век обломком кораблекрушения. Любовь-захват мне тоже не нравится: она разделяет влюблен-ных на слабых и сильных, рабов и хозяев. Рабство может быть добќровольным, но от этого оно не перестает быть рабством.
  - А если, например, умный мужчина берет в жены глуќпую женщину, ко-торую он тем не менее любит, и старается сделать ее умнее, доразвить до своего уровня - разве это плохо? - перебил я. - "Насилие - повивальная бабка истоќрии" - говорил Энгельс. И в любви насилие тоже необходимо и оправдано.
  - Насилие лишает человека свободы, то есть права выќбора, - возмутив-шись, Алла даже вскочила со стула и остаќновилась передо мной, сердито сверкая глазами. - А без выќбора нет ни жизни, ни любви. Жизнь и любовь только тогда привлекательны, когда ты выбираешь их сама, когда от тебя зависит, быть им или нет.
  - Ты хочешь сказать, что человеку интересно жить лишь перед лицом смерти?
  - Не совсем так. Если смерть неизбежна, то нет выбора: тогда появляется страх, а это хуже смерти. Чтобы понять меќня, вспомни индийских йогов: они уме-ли по своему желанию останавливать сердце. Мне кажется, такое осознанное ба-ланќсирование на лезвии жизни и смерти и делало их минуты гоќраздо более на-полненными, чем дни и месяцы у европейцев. Что касается любви, то когда она нежная и хрупкая, и любое грубое движение может ее уничтожить - все, в том числе и ты, будут оберегать ее, словно хрустальный сосуд.
  - Я - вряд ли! - уныло покачал я головой. - Всю жизнь молиться на любовь - я бы этого не выдержал!.. Ты садись, Алла! И вообще, мы отвлеклись: досказывай про третью форќму любви.
  Алла обиженно поморщилась, потом рассмеялась и, опуќстившись на стул, лукаво заметила:
  - Действительно, отвлекќлась... А любовь-подвиг, Стасик, - это то, о чем мечтает каждая умная женщина: когда любовь из единичного чувства превраща-ется в коллективную семейную любовь. В такой любви страсти мало, иногда ее совсем нет, зато много терпения, доброты, заботы друг о друге. Все здесь естест-венно, как в природе: надрывы и метания отсутствуют. Любовь невесты и жениха умирает, вырастает любовь жены и мужа, затем - любовь родителей к своим де-тям.
  Алла замолчала, задумалась. Я стоял неподвижно, прислонившись к стенке секретера. То, что я услышал от Аллы и что, вероятно, было для нее очень серьез-ным, осталось для меня словесным рассуждением. Над проблемой любви я нико-гда не думал; мои любовные знания ограничивались поцеќлуями, мечтами и тем смутным фрейдовским либидо, что влечет всех мужчин к "слабому полу". В той жизни, которую я собирался вести, любовь могла быть или захватом - если, следовать Аллиной терминологии, - или чем-то мимолетным, ласкающим: как мелодия, долетающая из окна ночью на тихой пустынной улице. Лишь отношение к Алле не укладывалось во мне в определенный стереотип, но я надеялся, что эта поездка и эти разговоры распутают клубок моих чувств, и я вновь стану цельным, живущим наукой и собой, человеком.
  - Пора спать! - Алла поднялась, улыбнулась мне - поќчему-то печально. - Ты будешь в моей комнате ночеќвать, я сейчас постелю.
  - Да, да! - закивал я головой и, помассировав затекшую ногу, направил-ся чистить зубы.
  Телевизор в зале был выключен: я и не заметил, когда Аллины родители легли спать. На диване белела разобранная постель: вероятно, Мария Тимофеевна приготовила ее для Аллы. Другую постель - для меня - Алла вынимала из шкафа.
  Когда я вернулся в комнату, все было готово ко сну. "Споќкойной ночи!" - пожелала мне Алла и, захватив с секретера сборник рассказов О'Генри, вышла в зал.
  - Спокойной ночи! - отозвался я. Спать, впрочем, не хоќтелось. Я был взбудоражен и взвинчен. Электрическими проќводами гудели в мозгу события дня. Легкий стук привлек мое внимание; закрыв дверь в зал, чтобы не мешать Алле раздеваться, я подошел к окну. В стороне от дома горел фоќнарь и было видно, как шевелятся, вздрагивая от удара капель, листья деревьев. "Странный дождь! - по-думалось мне. - То ли последний летний, то ли первый осенний... Что-то он мне напоминает, но что?". Приоткрыв форточку, я высунул руку наружу, поймал не-сколько капель - прохладных, влажќных... Да, конечно! Такой же дождь был в Одессе в тот день, когда я выскочил из электрички "Кишинев - Одесса" и стоял в вокзальном портике, ожидая, когда окончится этот удивиќтельно холодный для июля ливень и можно будет пройти к остановке троллейбуса. Чемодан я сдал в камеру хранения, в правом кармане топорщился билет на завтрашний поезд "Одесса - Симферополь" и чувствовал я себя легко и раскоќванно: армия осталась позади и я уже два дня был вольным, штатским человеком...
  Я невесело усмехнулся, закрыл форточку и, отойдя от окна, плюхнулся в кресло. Кого я первым тогда встретил? Ах, да - Алексееву Галю... Она сидела в кабинете философии, недалеќко от двери, и делала выписки из книги. В кабинет я загляќнул, надеясь отыскать Гришу Красновского: на кафедре скаќзали, что видели его недавно, но где он сейчас - не знали.
  - Галя, здравствуй! - воскликнул я, подходя к ней. - Сколько лет, сколько зим?!
  - Здравствуй! - она приподняла голову, приветливо улыбќнулась. - От-куда ты появился? Дождь уже закончился?
  - Да, полчаса назад. Я с вокзала: как только дождь пеќрестал, я на трол-лейбус - и сюда! - Болтал я, оживленный и обрадованный встречей. - А чем ты здесь занимаешься? Ниќкогда не думал, что у тебя появится интерес к филосо-фии. Что конспектируешь?
  Галя показала книгу - "Материалы 24 съезда КПСС", поќяснила, что сдает экзамены в аспирантуру. Два уже сдала - на "отлично", остался спецпредмет: со-ветская литература.
  - Тогда ты не то учишь, - удивился я. - Тут, наверное, и слова такого нет: литература.
  - Тонкий расчет! - Галя весело рассмеялась. - Приниќмает экзамен Трофимова, а она в основном по "Материалам" гоняет и партбилет спрашивает. Если он при тебе - значит, ты любишь партию и настоящий коммунист, если его нет - то человек сомнительный.
  - А ты разве член КПСС?
  - Нет, кандидат, но скоро будут принимать. Слушай, мы тут мешаем дру-гим, пойдем в коридор.
  Два года, которые мы не виделись, превратили Галю в красавицу: ее лицо, всегда отличавшееся выразительностью, приобрело мягкий, мерцающий блеск. С изумлением посматривал я на прическу "гарсон", элегантное платье, подчерки-вающее стройность ее фигуры, гордую осанку, неспешные движения - та ли это Галя, не умевшая отличить Канта от Конта, на которую я, как истый, философски образованный каэнэмовец, когда-то взирал сверху вниз?! "Да, идут годы, идут! Счастливчик Коля! Маше такую красотищу - никогда бы ней не расстался!" - вздохнул я украдкой.
  Около кафедры философии коридор резко расширялся, образуя нечто вро-де небольшого сквозного холла. Мы напраќвились туда: здесь в углу за стендом находилось самое уедиќненное место на факультете. Устроившись поудобнее, на-чали задавать друг другу вопросы. Я узнал, что Галя работает в школе Љ 10, где директором ее отец, так что Гале там неплоќхо, хотя ученики, конечно, сущие раз-бойники. Но вскоре она от них избавится: Трофимова - ее научный руководи-тель, поэтому экзамен по спецпредмету должен быть легким. В свою очередь, я рассказал о службе, поделился планами на будущее, затем спросил, каковы дела у Коли и Гриши.
  Галя нахмурилась: "О Коле - спроси у него, а с Гришей - все в порядке". "Наверное, поссорились с Колей" - подумал я и, меняя тему, пожаловался, что не могу найти Гришу и никто не знает, где он сейчас находится.
  - Почему никто: я знаю! - пожала плечами Галя. - Гриќша в политехни-ческом институте, здесь будет после обеда, часа в три.
  - Откуда у тебя эти сведения? - полюбопытствовал я. - Ты его видела недавно?
  - Но ведь я его жена - как же мне не знать?! - обиженќно произнесла Галя.
  Я остолбенел:
  - Ты - жена Гриши?!
  - Да, да, в мае была свадьба, - засмеялась Галя. - Так что можешь по-здравить.
  - Поздравляю, - пролепетал я машинально, все еще не веря услышанно-му. - А как же Коля?
  Галя неприязненно взглянула на меня:
  - Я ведь говорила: спроси у него.
  - Конечно. Извини, пожалуйста, - я тупо смотрел в стенќку. "Гриша и Галя - супруги", - это в меня не вмещалось.
  Мы молчали. Потом Галя проговорила - сухо, почти офиќциально:
  - Я пойду, пожалуй. Нужно учить, - и повернулась по направлению к кабинету.
  - Постой! - я схватил ее за руку. - Не сердись! Объясни хоть, почему у вас так получилось? Ты ведь любила Колю, я помню.
  Что-то дрогнуло в Галином лице; освободив свою руку, она оперлась на батарею, тихо произнесла: "Наверное, любиќла", - затем, обернувшись ко мне, резко спросила:
  - Ну и что?! Любовь и семья - вещи разные: влюбляться можно в кого угодно, а выходить замуж, делать спутником жизни только одного-единственного. Меня пример Риты многому научил.
  - Но Коля - не Юра! Чем он плох?! - обиженно восќкликнул я.
  - А чем хорош? - сердито бросила Галя, но, спохвативќшись, добавила более мягко, - конечно, как человек он интеќресен, добр, порядочен, но для се-мьи, Стасик, этого мало. Сеќмья - штука серьезная, на ней государство и общест-во дерќжатся, да и все отношения между людьми тоже первоначальќно в семье воз-никают. Коля - эгоист, он только о себе стараќется. В любви такое можно про-стить, но для семьи это катаќстрофа, потому что - да будет тебе известно! - в семье еще и дети вырастают, о них нужно думать.
  Взволнованная, Галя отвернулась. Помолчав минуту, я осторожно спросил:
  - Галь, ты что, замуж без любви вышла, да?
   Краска негодования вспыхнула на ее щеках:
  - Почему ты так решил? Гриша - очень умный парень, красивый, честќный.
   - И аспирант к тому же! - невинным голосом отмеќтил я.
  Секунду Галя разглядывала меня, будто прикидывая, каќким способом уничтожить, потом, презрительно усмехнувќшись, сказала:
  - А ты, Стасик, злобствующий завистник, да и подлец, я думаю, - но только тайный, скрытый: не только от других - от себя это скрываешь, чистень-ким прикидываќешься. Сам ни на что не способен, даже на аспирантуру ума не хватило, вот и ходишь, фыркаешь на тех, кому повезло... Впрочем, что с тобой го-ворить?!
  Галя окинула меня пренебрежительным взглядом, - я отоќропело молчал, чувствуя, как начинают алеть мои уши - и, не простившись, ушла. Я постоял, приводя в порядок мысли, затем спустился на первый этаж, выбрался на улицу и зашаќгал прочь от факультета.
  Дул ветер: колючий, порывистый. Солнце, выныривая из-за туч, бросало редкие горсти тепла на черные, вымытые дожќдем тротуары. Прохожие, зябко ку-таясь в плащи, торопливо обходили лужи, поругивая окаянную погоду. Я брел, сам не зная куда; очнувшись на улице Островидова - около общеќжития, где на втором и третьем курсах жил в одной комнате с Гришей, удивился выбору своих ног, посозерцал здание, набитое абитуриентами и, повинуясь требованиям желуд-ка, поплелся в кафе "Акация".
  Студентом я бывал здесь, когда хватало наличности коќшелька: ценой - и качеством блюд! - кафе превосходило столовую в полтора-два раза. Меня при-влекала сюда малочиќсленность посетителей и атмосфера чистоты и уюта, превраќщавшими кафе в подобие хемингуэевского бистро. Но годы меняют - и не всегда в лучшую сторону: с грустью увидел я длинную очередь, грязное помещение, крикливую старуху в замасленном халате, имитирующую уборку столов. Вздохќнув, я вспомнил философское кредо Сенеки: "Избежать всего этого нельзя, однако можно презирать все это", - и стоически пристроился в конец очереди.
  Пообедав, я вышел из кафе и, перейдя дорогу, остановилќся около теле-фонной будки: до трех часов оставалось сорок минут и я решил позвонить Коле. Вытащив записную книжќку, я нашел его телефонный номер, набрал цифры, по-стоял, слушая длинные гудки, огорченно повесил трубку: если Коли нет не только дома, но и в городе, мне придется ночевать на вокзале. На Гришу я не рассчиты-вал: после того, как два письма, посланные ему в начале армейской службы, оста-лись без ответа, он был окончательно вычеркнут из списка моих приятелей, и раз-говор с ним поэтому намечался сугубо делоќвой: о возможности моего поступле-ния в аспирантуру кафедќры философии.
  Прогулявшись по Воронцовскому скверу, я отправился на факультет. Под-нявшись по лестнице, свернул к помещению кафедры, постучал, открыл дверь. Гриша сидел за столом, беседуя с профессором Антоновым. Я поздоровался, они отќветили. "Двадцатая аудитория пустая, иди туда - нетерпелиќво бросил мне Гриша. - Я скоро освобожусь". "Ладно", - кивнул я, поворачивая обратно. Гриша, конечно, мог бы быть и повежливее, но что за счеты между старыми зна-комыми?!
  Войдя в аудиторию - она действительно оказалась пустой, - я побродил между рядами столов, поглазел в окно, заскуќчав, забрался на преподавательское место: Гриша заставлял себя ждать! Хорошие манеры создаются хорошим воспи-таниќем - такая же редкость в селе, как и в городе. Цивилизация улучшает кос-тюм, но не нравы: в глубине души Гриша, веќроятно, остался тем же деревенским парнем, что и шесть лет назад, когда случай сделал его моим соседом по койкам. Я взял тогда над ним опеку, помогая заниматься самообразоваќнием, пока разлад в КНМ, а позже - история с Ритой, не отќдалили нас друг от друга.
  Стукнула дверь, пришел Гриша. "Извини, старик, задерќжался, - крикнул он с порога и, быстро подойдя ко мне, уселќся напротив. - Ну, выкладывай, что у тебя интересного!"
  Я начал "выкладывать", стараясь говорить четче и делоќвитей. Выслушав меня, Гриша важно подумал и сказал:
  - В этом году с аспирантурой ничего не выйдет: тут уже намеќтили одно-го, да и Антонов к тебе хреново относится. Вот что: устройся в Одессе работать, походи на наши семинары, с Анќтоновым помирись - тогда на следующий год попробую тебя протолкнуть. Ты - член КПСС?
  - Перед демобилизацией приќняли, - ответил я.
  - Это хорошо. Сейчас интеллигенту только в армии и моќжно в партию поступить, в других местах придерживают. Меня и то с трудом приняли, - Галке же, если бы не отец, партийности не видать. А в аспирантуру, особенно по обще-стќвенным дисциплинам, некоммунистов не берут, к евреям приќравнивают. Вот и выкручивайся, как сможешь! Ну ладно, хватит об этом: не знаешь, как дела у Юры?
  - Откуда?! - пожал я плечами. - Я у тебя хотел спроќсить. Его что, в ас-пирантуру не приняли?
  - Предлагали временно заочную - он ведь беспартийный. - Гриша хмыкнул. - Шефу моему, Антонову, нужно было темку одну разработать, он Юре ее и подсунул, а тот уперся. Дурак, конечно: разработал бы ее - Антонов кандидатскую помог бы защитить, а потом что хочешь, то и делай, вольќная птица! Нет, в Николаев уехал.
  Гриша сердито насупился: поступок Юры его явно раздраќжал.
  - Тебе Юра никогда не напоминал средневекового алќхимика? - задал Гриша вопрос и, не дожидаясь ответа, проќдолжил, - мне напоминал, и часто. Во-круг век массовой инќформации и коммуникации, а Юра сидит в читальном зале и выдумывает абсолютную истину, никому, кроме него, не нужќную. Так всю жизнь там и просидит, без всякой пользы для общества. И упреки еще бросает: он - на-стоящий ученый, тогда как другие - чиновники от науки. Но позвольте: кто пуб-ликует новые книги, кто воспитывает подрастающее поколение, кто развивает общественное сознание? - не подпольќные маньяки, а работники философских кафедр и институтов. Мы занимаемся реальной историей, а не выдумками; пусть и ошибаемся иногда, но не ошибается тот, кто ничего не делает.
  Гриша запыхался; замолчав, он сердито махнул рукой, словно отгоняя мысль о Юре, и, посмотрев на меня, произнес:
  - Какие планы на вечер имеешь?
  - Пойду к Коле, если он будет дома; завтра после обеда поеду в Бело-горск. Кстати, разреши тебя со свадьбой поздравить!
  - Спасибо! - при упоминании о Коле Гриша нахмурился, затем лицо его разгладилось, он улыбнулся. - Вот Коля еще: нечто вроде Юры, только с обрат-ной стороны. Впрочем, сам увидишь! Такую девчонку, как Галя, упустил, а?! Она - нормальная женщина, ей нужна семья, квартира, деньги на расходы в конце концов - а он ее в подвижники агитирует, идеями кормит. Тут любая сбежит, не выдержит: нынче рай в шалаше даже в книжках тема не модная! Семья есть се-мья: ячейка социального организма.
  "Теперь понятно, кто Галю научил так умно о семье рассуждать!" - мыс-ленно отметил я и спросил:
  - Как у тебя семейная жизнь: получается? От науки не отвлекает?
  - Н-е-т! - качнул головой Гриша. - Все в порядке! Гаќля прописалась в бабушкиной квартире - двухкомнатная, со всеми удобствами, - а бабушка вы-писалась и живет с Галиными родителями. И ей веселее и нам хорошо: квартира на Пастера находится, недалеко от факультета. Я бы тебя приќгласил, но ты сего-дня с Галей зачем-то поссорился, так что в следующий раз, ладно?! Относительно науки - могу похвасќтать: две моих работы опубликованы - одна в сборнике наќшей кафедры, другая - в киевской "Философской думке". Так что успехи есть.
  - Кандидатскую когда будешь защищать? - осведомился я, чувствуя укол зависти: как гладко и прочно складывалась жизнь у моего бывшего каэнэ-мовского соратника.
  - Через два года - я только что с Антоновым об этом говорил. Она у ме-ня почти написана - я каэнэмовские матеќриалы использовал, - но пока с ре-цензентами договорятся, заќщиту организуют, - время пройдет... А ты-то как? Что-то у тебя настроение, я гляжу, кислое?
  - Средней кислотности! - грустно пошутил я. - У тебя все наперед из-вестно, все ясно; у Юры и Коли, наверное, такќже, а я сейчас после армии - как в степи зимой. КИМ расќпался, в аспирантуру сразу не попадешь, нужно на работу устраиваться: куда, где - кто его знает?! В КНМ все друг за друга держались, было на кого опереться, а теперь каждый за себя, у каждого свое.
  - КНМ я тоже иногда вспоминаю, - задумчиво проговоќрил Гриша. - Интересное было время: все рвались к финишу; а кто добежит первым - никто не знал. Ставили на фаворита, а глядь: впереди "серая лошадка", раньше непри-метная. Верќна все-таки моя теория: о преимуществе сельских ребят перед город-скими - помнишь, я ее тебе когда-то объяснял?
  - Помню, - кивнул я. Еще в докаэнэмовский период, на втором курсе Гриша часто доказывал мне, что село - это нераспаханная целина, хранящая массу талантов и самородќков. В селе люди ближе к природе, они вырастают само-бытќней и крепче, не боятся трудностей, - поэтому, попав в город, обычно выиг-рывают конкурентную борьбу с горожанами - ќесли она ведется по-честному. Россия - крестьянская страна; крестьяне когда-то прогнали царя и выиграли Гражданскую войну (гегемонию пролетариата, проповедуемую историей КПСС, Гриша отрицал), и сейчас от крестьян по-прежнему зависит будущее страны: если ими продолжат пренебрегать, увлекаясь одной промышленностью, то экономика развалится и страна задохнется в продовольственных и прочих трудностях.
  - Слушай, почему ты мне на письма не отвечал? - укоќризненно спросил я. - Мы вроде никогда с тобой не ссоќрились?..
  - Как тебе сказать... - Гриша скептически приподнял верхнюю бровь, посмотрел куда-то в сторону. - Времени, наќверно, не хватало... Впрочем, что ли-цемерить: ты ведь тоже ставил на Юру, тоже к нему подлаживался. Конечно, я мноќгим тебе обязан, да и Юре, но какая между нами могла быть дружба, если вы никогда не равняли меня с собой, всегќда я был ниже - это и на семинарах наших чувствовалось, и в отношениях. Думали, если из деревни, значит - дурак. Да и с Ритой тогда: ты себя подло вел, нечего скрывать...
  - Насчет Риты ты, может быть, и прав, - сказал я, решив не ввязываться в бесполезный спор. - Ты не знаешь, где она?
  - Нет, и Галка тоже. Рита тогда сорвалась, ничего никоќму не сказала. Ма-тери оставила записку, чтобы не волноваќлась; пишет она ей сейчас или нет - не-известно: Галя спраќшивала у Ангелины Васильевны, но та от ответа уклонилась - считает, вероятно, что и Галя пособником Юры была. Какими вы негодяями тогда оказались!
  Гриша сжал пальцы в кулак, напряг лицо; потом, расслаќбившись, отвер-нулся к окну. Помолчав, я осторожно проговорил:
  - Гриша, скажи честно: ты любил Риту?
  Не оборачиваясь, Гриша произнес - медленно, слегка печально:
  - Нет, наверно. Это было что-то вроде мечты, о которой знаешь, что она мечта и никогда не исполнится, да и не хочешь, чтобы исполнялась - но отка-заться от нее не можешь. Был такой кинофильм "Свет далекой звезды" - я его в девятом классе смотрел и с тех пор на всю жизнь запомнил, - и Рита чем-то ге-роиню этого фильма напоминала, тоже светила. Я понимал, конечно, что это блажь, пробовал дуреху в ней увидеть или обыкновенную бабу, - но ничего не получилось, пока Юра не вмешался. Спасибо, развеял иллюзии!
  Гриша невесело усмехнулся, взглянул на меня:
  - Так-то, Стасик: лучшее в этой жизни достается подонкам, - я это то-гда ясно понял. И толстовством и непротивлением злу их не возьмешь, с ними драться нужно, отбивать у них то, на что право имеешь: иначе сожрут, растопчут. Ты, хоть и не из деќревни, но из провинции, должен сознавать это. Жаль, что мы с тобой разошлись, - но сам виноват в этом! Помочь с аспирантурой, если на ра-боту здесь устроишься, я попробую: меня в политехническом с зав. кафедрой хо-рошие отношения. Конечно, тему придется брать ту, какую дадут, но тут ничего не поделаешь, три года можно пожертвовать. Запиши мой адрес и телефон кафед-ры.
  Я записал. Гриша взволновал меня и даже растрогал: я не ждал от него та-кой искренности и предложения помощи. "Как часто о человеке узнаешь, что его не знаешь!" - подуќмал я смущенно.
  - Всего хорошего, мне пора. Передай привет Коле, хоть он на меня и ду-ется.
  Взмахнув на прощание рукой, Гриша ушел. Я посидел, раздумывая о на-шем разговоре, потом отправился я улицу звонить Коле.
  Этот звонок тоже оказался безрезультатным и я, чтоб не болтаться по го-роду, поехал в кино. В "Украине" демонстрировали "Лимонадный Джо", я успел как раз к началу сеанса. Фильм был забавный: из тех, что успокаивают нервы и настраивают на благодушное отношение к себе и к миру. Когда он закончился, на улице смеркалось, зажигались фонари. Вздохнув, я вновь набрал Колин номер и едва не подпрыгнул от радости, услышав в трубке его голос. Коля сообщил, что днем был в библиотеке имени Горького, потом - у знакомых; в квартире он один - родители уехали на гастроли Ленинград - и рад меня видеть. Я повесил труб-ку, дождался трамвая и через полчаса звонил в дверь Колиной квартиры.
  Пока я переобувался в комнатные тапочки и мыл руки, Коля накрывал на стол. Как я и ждал, ассортимент блюд оказался великолепен: у Колиных родите-лей в числе знакомых были два влиятельных работника торговли, поэтому про-дукты сюда привозили прямо со склада. В предыдущий раз - в мае прошлого го-да, когда я приезжал в Одессу к Рите - Коля угощал меня клубникой, виногра-дом, бананами и свеќжим урюком. Сейчас на столе царствовали дары моря: конќсервированная тресковая печень, лосось, осетровый балык, баночки с красной и черной икрой: рядом с ними убогой креќстьянкой примостилась жареная картошка.
  - Лукуллов пир! - воскликнул я, облизнувшись. - Коќленька, когда ты меня так угощаешь, я начинаю думать, что дружу с тобой по расчету. Ей-богу, ты живешь, словно принц!
  - Если жить и есть - одно и тоже, то да! - засмеялся Коля. - Прошу за стол, товарищ нищий!
  Коля был энергичен и оживлен; я, предполагавший увиќдеть его в расстро-енных из-за Гали чувствах, втайне обрадоќвался, что не придется выступать в роли утешителя. Ужиная, я вкратце рассказывал Коле о перипетиях последнего года службы. Коля слушал внимательна, изредка вставляя реплиќки и задавая вопросы; о себе он сказал, что учительство в селе Краснокаменка (Коля попал туда по рас-пределению) оказалось неприятным, но полезным для души занятием.
  - Милорд, почему ты ничего, кроме картошки, не ешь? - удивился я, вдруг заметив, что лакомства, выставленные на столе, достаются только моему желудку.
  Коля засмеялся.
  - Это долгий разговор", - произнес он неохотно.
  - Гастрит подхватил?! - посочувствовал я. - В селе пища здоровая, но грубая, не каждому подходит.
  - Нет! - поморщился Коля. - Поужинаем - объясню.
  Заинтригованный, я поторопился с окончанием ужина; поќмыв руки, про-шел в комнату и сел на диван. Коля, взяв стул, устроился напротив.
  - С чего начать? - Коля задумался, потом неторопливо и размеренно за-говорил. - Этот год оказался для меня в чем-то решающим. Помнишь, у Платона идеи существуют незавиќсимо от людей: когда я приехал в село, то ощутил подоб-ное раздвоение наяву. Во мне гнездилось множество идей, как жить правильно; студентом я обычно совмещал их с поступќками - благодаря тому, что не участ-вовал в социальной пракќтике, а только размышлял и зубрил, уверенный, что это и есть полноценное бытие. И вдруг в селе данные идеи стали лишними; я помнил о них, но жил как все - обывателем: не по своему желанию, а оттого, что иначе не получалось. К тому же я был потрясен сельским бытом: в школе - невеќжественные грубые ученики, с детства порабощенные трудом, вином и лицемери-ем; учителя озабочены только личными огородиками и размером зарплаты. По вечерам население усаживается смотреть телевизор, - одна лишь молодежь, под-выпив, околачивается в клубе и на улицах. Библиотеку посещают дети и местные служащие, - на остальных любая книга, даже детективная, навевает сон. Пред-ставляешь, в ста двадцати километрах находится город с огромной, накопленный веками культурой, - а здесь процветает патриархальность первобытного строя! И в этом имеется свой страшный смысл: при условиях жизни селян книга для них - да и вообще культура! - не только не нужна, но даже вредна, она лишь напо-минала бы им про обкраденность их существования. Когда я понял это, мне стало страшно: словно действительно попал в десятый век и не знал, как из него вы-браться.
  Коля тяжело вздохнул. Я сидел, сжав на коленях руки: разбуженные Коли-ными словами, вставали передо мной мрачными видениями картины армейской службы.
  - В начале зимы задумал я бросить село, школу, документы и уехать в Одессу, - продолжал Коля. - Но меня Вацик остановил: сказал, что жизнь везде одинаковая и если я спасовал сейчас, то спасую и в другом месте. Решил я тогда остаться и сделать все, чтобы вернуться к себе прежнему, к своим идеям; поста-раться быть человеком не только в теории, но и на практике. Мне как раз Вацик дал почитать "Жить не по лжи" Солженицына - сильная вещь, я ее потом пере-печатал! - вот и принялся я действовать по ее принципам: на политзанятиях от-казываюсь выступать, на уроках истории даю материал без идеологической ин-терпретации, на вопросы учеников отвечаю правдиво.
  - Ого! - я с уважительным удивлением посмотрел на Колю. - Отчаян-ный ты человек - я бы никогда не решился!
  - И для меня это было в начале - словно в колодец бросаюсь! Но я себе поблажки не давал: хватит, был уже подлецом, пусть и бессознательным! - Коля побледнел, прикусил губу. "Рита!" - догадался я.
  - Какой шум в школе поднялся! - Коля слегка усмехнулся. - Я - один человек, а их целый коллектив; но ничего со мной поделать они не могли. Беседо-вали на педсовете, кагэбист приезжал, расспрашивал, но трудовой договор я не нарушал и ничего, кроме фактов, не говорил, так что антисоќветчину мне припи-сать оказалось трудно. А ребята начали интересоваться моими уроками, и мне стало легче: не повинќность теперь отбывал, а действительно учил. Тогда адмиќнистрация распустила слух, что я сумасшедший, и принялась обращаться со мной, как с юродивым.
  - Почему ты нынче не в психбольнице? - ухмыльнулќся я. - Подобные случаи, если верить "Хронике", именно так кончаются.
  - К этому, вероятно, шло, но школа считалась лучшей в районе и не хоте-ла портить репутацию, - поэтому мне предќложили уйти "по собственному жела-нию"; я поговорил с Вациком, он посоветовал согласиться. Так что сейчас я чис-люсь в отпуске, но заявление об уходе у директора и в августе поеду за трудовой книжкой.
  - А где собираешься работать? - полюбопытствовал я весело: меня Ко-лина эпопея почему-то не столько поразила, сколько позабавила.
  - Не знаю. В гороно обо мне осведомлены, в школу не пустят. Наверно, пойду на мебельную фабрику, рабочим, - туда, кстати, Вацик устроился, после того как его из инстиќтута выгнали.
  - Да-а-а! - протянул я, представив интеллигентного, с нежными чертами лица и хрупкими руками Колю, таскающим доски или скатывающим бревна с платформы. - Родителей информировал о своих планах?
  - Отчасти. - Коля смущенно улыбнулся. - Они меня боќлее всего беспо-коят, особенно мама. Но, надеюсь, переубежу их как-нибудь.
  - А почему ты ел сейчас только картошку? - напомнил я. - Ты обещал объяснить.
  - Это смыкается с тем, о чем я рассказывал. В селе мне стало понятно следующее: преобладающая часть населения СССР питается на уровне мелкого дореволюционного мещанќства. Еда, обычная для привилегированных советских сеќмейств - моя, кстати, тоже к ним принадлежит, хотя и блаќгодаря знакомствам, а не социальному положению, - бывает у большинства лишь по праздникам. По-этому еще в селе я отќказался от льгот, предоставленных мне родителями, и теперь ем и одеваюсь на уровне нынешнего среднего горожанина.
  - Ты действительно юродивый! - раздраженно хмыкнул я. - Кому это нужно? От твоих "подвигов" никто даже не поќчешется! Народничество - прой-денный этап истории, а ты его воскрешаешь, да еще в худшем варианте.
  - Ты не прав, - спокойно произнес Коля. - В первую очередь это необ-ходимо мне и моим идеям. Я не хочу, чтобы люди, которых я призываю к добру и справедливости, видели во мне барина, не хочу, чтобы нас разделяли предметы, маќтериальное.
  - Идеальное, духовное разделяет еще сильнее, чем матеќриальное, - пре-рвал я. - У тебя есть идеи, культура - у них этого нет: да за одно это твои кре-стьяне, если повторится Семнадцатый год, поставят тебя к стенке.
  - Так дадим им культуру - и не официальную полуграќмотность, которая хуже полного невежества, - а настоящую, передовую и действенную! Старшее поколение уже ничем не проймешь, я на молодежь рассчитываю.
  - Что ты им дашь, какие идеи? - я саркастически улыбќнулся, возмущен-ный как Колиной слепотой и наивностью, так и его непоколебимым спокойстви-ем. - Объявишь, что Ленин - авантюрист мирового масштаба, а Сталин - си-амский близќнец Гитлера? Да они тебя камнями закидают и будут правы: кому они станут молиться, если ты разобьешь их идолы?! Сладкая ложь всегда лучше прав-ды, особенно горькой!
  - Нет, я понимаю, сразу такие вещи говорить нельзя, - задумчиво сказал Коля, вполне серьезно стараясь ответить на мои вопросы. - Но можно начать с объяснений, что Россия - не божественная страна-мессия, а подобная прочим го-сударќствам, с адекватными проблемами; что ее история началась не с 1917 года, а гораздо раньше. Миф нужно развеять: будќто развитие общества и ступеньки пя-тилеток - одно и тоже; объяснить всем, что нельзя измерять социальный про-гресс техническим: индустрия Древнего Рима, построившего пятиќэтажные дома и водопровод, была в шестом веке наимощнейќшей - но падение морали, культуры, социальная деградация превратили римлян в вырождающуюся нацию, неспособ-ную сопротивляться технически отсталым варварам.
  - Хватит! - хмуро махнул я рукой. - Я ничего не имею против твоих идей, но для тебя было бы лучше, если б ты держал их в лукошке, а не выбрасы-вал наружу. Сейчас пора косцов, а не сеятелей: приподымешь голову - отрежут! Я из-за этого на пятом курсе с Вациком порвал. Я в концлагерь не тороплюсь, да и не понимаю: есть ли смысл рисковать своей свободой во имя того, чтобы два-дцать дураков сделались умќными?!
  - Наверное, есть, - помрачнев, бросил Коля. - Вацик ведь рискует! И благодаря ему я, ты, Рита и многие другие сделались умнее. Истина - словно атомная реакция, по цеќпочке передается. Я не претендую на абсолютную правду своќих идей, но в практике все проверится. Вацик, между прочим, тоже моих взглядов не разделяет, у него другая позиция... А как ты думаешь жить?
  - Я остался верен КНМ, его идеалам. Только наука моќжет привести чело-вечество к коммунизму - и ничто другое! Жить обывателем не собираюсь: рас-шибусь, но свою теорию относительности открою! Мне сейчас двадцать пять - если протяну до пятидесяти лет, то для осуществления цели этого хватит - а по-том можно и умирать! Я не хочу исчезнуть бесќследно, после меня на Земле что-то должно остаться!
  - Да, КНМ... - понимающе промолвил Коля. - А где буќдешь работать? Или пойдешь в люмпены?
  - Гриша предложил помочь с аспирантурой - это пока единственный ва-риант. У меня после армии в мозгу пусто, нужно восстанавливаться, собрать прежние знания - и идти дальше!
  - Ас-пи-ран-ту-ра? - протянул Коля. - Да еще одесская... Если это и выход, то наихудший. Сильнейшие гуманитарные аспирантуры находятся в Мо-скве, только там можно знаний набраться. В Одессе из тебя пропагандиста будут выучивать, а не ученого: если заупрямишься - выгонят!
  - В Москве запросто тоже не возьмут, необходимо знаќкомства иметь или приличный реферат - уныло произнес я. - А мне в ближайшие полгода такой реферат не осилить.
  - У Вацика в Москве есть знакомые в институтах, - ожиќвился Коля. - Ты когда уезжаешь? Завтра?! Жаль: Вацика еще два дня в Одессе не будет, он в Москву отправился. Ну, ничего, ты сюда еще приедешь, что тебе в Белогорске де-лать!
  - Посмотрим... Коля, а где сейчас Рита?
  Коля уже вставал, намереваясь покончить с разговором, но, услышав мой вопрос, встрепенулся и сел на стул.
  - Вацик говорит, что билет у нее был до Москвы, - а куќда она дальше направилась, неизвестно.
  - Откуда у него такие сведения? - изумился я. - Он что, с Ангелиной Васильевной знаком?
  - Нет, он случайно Риту тогда встретил, проводил на воќкзал. Дал ей не-сколько адресов в Москве, она взяла, но соќобщить, куда едет, отказалась.
  Коля помрачнел, задумался. "Переживает, - тихонько вздохнул я. - И мне эта история, когда вспомню, тоже не по душе".
  - Дурака мы тогда сваляли - осторожно промолвил я. - Подлец Юра: и тебя, и меня объегорил!
  Коля помолчал, поднял голову.
  - Для нас это, наверно, наќвсегда рана. - Коля печально взглянул на ме-ня, отвернулся. - Мне, когда я все понял, жить стало противно. Хотел тоже уйти из университета, на госэкзамене отвечать отказался - но мне тройку почему-то поставили. А потом село на меня наваќлилось, Галя... Чуть до самоубийства не дошло.
  Коля вяло усмехнулся:
  - У Феликса Пита Родригеса одно стихотворение начинается:
  
  Он не хотел стреляться.
  Но порою наша
  Вся жизнь - как у виска
  Холодный револьвер...
  
  Я тогда бродил вечерами по комнате и повторял, повторял эти строчки... Потом как-то отвлекся, Вацик помог...
  - А о Юре ничего неизвестно? - яростно спросил я. - Меня иногда так и подмывало найти его и набить морду.
  - Он в Николаеве, наверное... Кулаком ты ему ничего не докажешь и ни-чего в нем не изменишь. - Коля встал, взялся руками за спинку стула. - Как ужасно, что именно Юра окаќзался подонком, что все рухнуло из-за него: и Рита, и КНМ!
  - Ну, тебе-то что себя упрекать: ты с ним всегда спорил!
  - Я не из-за спора спорил, а пытался его поправить. В его каэнэмовстве мне чудилась надуманность: словно он играл - серьезно, старательно, но с соз-нанием, что когда-нибудь придется бросить и заняться настоящим делом. А КНМ уже был не игра, не средство нашей интеллектуализации - мы с ним судьбами срослись, личностями. Я и нравственностью внаќчале занимался, чтобы Юру с ее помощью переубедить: в фиќлософских дискуссиях это не удавалось, Юра меня разбивал. И любовь! - я верил, что она его изменит, даст почву для человечно-сти: ведь личность в нем таилась гигантская!
  - Все было гигантским: и ум, и подлость! - я поднялся, заканчивая раз-говор, подошел к книжному шкафу, потом, вспомнив, повернулся и спросил:
  - Если не секрет, почему у тебя с Галей так получилось?
  Коля вздрогнул, словно от удара; я пожалел о своем вопросе, но отступать было поздно: я смотрел на Колю и ждал ответа. Коля прошелся по комнате, оста-новился возле меня.
  - Иногда я думаю, что это возмездие рока - за Риту! - Коля попробовал усмехнуться. - А в общем: выбирала и реќшала Галя, не я. Почему она выбрала так: не знаю, мне это до сих пор не ясно... И давай на эту тему больше не гово-рить!
  - Конечно! - закивал я головой. - Чем займемся? Чтеќнием?
  - Да, мне одну книгу нужно дочитать...
  Я взял из Колиной библиотеки томик Сименона и уселся на диван. Коля в соседней комнате читал Корнилова "Молоќдые годы Михаила Бакунина". Спать легли поздно и встали часов в одиннадцать. Позавтракали, поболтали, повспоми-нали КНМ: как Коля уговаривал родителей, чтобы они разрешили ему жить во "дворце", как Гриша учил нас топить печку, о каэнэмовских семинарах, прогулках у моря, сногсшибательќных идеях... Потом Коля проводил меня на вокзал и утром следующего дня я трясся в автобусе, торопящемся в Белогорск - город моего детства.
  Три недели я отдыхал: ездил на море в Судак, купался, перечитывал
  А. Грина, Джека Лондона; затем, приведя в поќрядок оставшиеся от КНМ записи, взялся за философскую литературу. Родителям, недоумевающим, почему я не рыскаю в поисках работы, пришлось сказать, что в Одессе мне предќложили аспи-рантуру и нужно теперь готовиться к вступительќным экзаменам. Восторга это из-вестие не вызвало: по мнению родителей, я должен был не уезжать за тридевять земель, а заняться обеспечением семейного благополучия и выведением "в люди" несовершеннолетних сестер, - но, после ряда крупќных разговоров, меня остави-ли в покое.
  Утром, позавтракав, я садился конспектировать литераќтуру, вечером шел в кино или, улегшись на кушетку, слушал грамзаписи классической и эстрадной музыки. Первую неќделю я, истосковавшись по систематической научной работе, занимался легко и увлеченно, потом мой пыл стал остывать и вскоре после двух часов философского штудирования я удерќживал себя за столом только усилием воли. Мозг, ранее своќбодно усваивавший сотню прочитанных за день страниц, теќперь с трудом вмещал шесть-семь листов информации. Объясќнив это переутомле-нием, я отправился на экскурсию в Ялту, однако, возвратившись, убедился, что результаты моих книжќных занятий остались на прежнем уровне; через неделю они упали к нулю. Армия расколола меня пополам: сердцевина осталась в КНМ, а скорлупа, потерявшая вкус и смысл жизќни, очнулась в Белогорске, не зная, куда приткнуть гудящую от раздумий голову.
  Словно в бреду, метался я в отчаянии: клял армию, проќсматривал, разы-скивая себя прежнего, дневники, напивался, стремясь алкоголем обострить чет-кость мышления и понять, почему гибнет моя основная надежда. Бессонница на-полняла ночи кошмаром: казалось, все кончено и прибой обстоятельств неотвра-тимо несет меня в повседневность - к тому берегу, от которого я пытался изба-виться. Будто дамоклов меч, повисло надо мной: "Быть ученым - или не быть вообще!" Выпав из жестких армейских рамок, я получил свободу: право жить не болванкой, заказываемой ситуацией, а самоопределяющимся существом, - и в свете этой свободы вдруг предстал рыхлым конгломератом, лишенным тех твер-дых этических норм, котоќрые выкристаллизовывают существо в цельную лич-ность. Штуќдирование давало пищу уму - не чувствам; ум, переросший чувства, оторвавшийся от них, становился изгоем, удалившимся в пустыню и чахнущим там от самумного зноя одиночества. К цели можно было добраться только всем собой; догадавшись об этом, я вернулся памятью в КНМ, собирая по дороге броќшенные ранее мечты, идеалы, стремления - то, что позволяло мне жить когда-то наукой и целью. Путь в будущее вел через прошлое и пролегал он во мне самом - и я, отложив филоќсофские книги, углубился в каэнэмовский архив, просматриќвая конспекты, записи, странички дневника, письма. Возниќкавшие проблемы пу-гали своей громадностью: по плечу ли мне цель? сумею ли, привыкший работать в коллективе, перейти на автаркическую деятельность? какое средство неќобходимо для цели: аспирантура? новое Уолденское озеро? новый КНМ?.. День за днем исписывалась бумага, чередуя стенания с бодростью проектов. Чтобы отве-тить, нужно знать, на что отвечать, - однако там, позади, кроме ясных и четких, оставался еще один, туманный и беспокойный вопрос, который почему-то никак не могли схватить и сформулировать клещи логики. А без ответа на него - это ощущалось смутно, но сильно - путь в будущее для меня закрыт.
  В ящике стола я обнаружил тетрадку с Ритиными стихами и фотографией: подарок Риты в "Вечер прощания", когда каэнэмовцы устроили мне проводы в армию. К Рите - после ее любовной неудачи - я относился с жалостью, сме-шанной с осуждением: слишком уж нерасчетливо поторопилась она полностью уступить Юре. Впрочем, чужие дела - потемки; полистав тетрадь, я бросил ее в шкафчик: проблемы, мутившие мою голову, не оставляли времени для поэзии. Но как-то ночью, когда в квартире все спали, я, страдая бессонницей, достал тет-радь и, перевернув обложку, вдруг услышал бьющийся в мелодии рифм Ритин го-лос. Постепенно уплыл куда-то прочь и проблемы, светило солнце, разбросалась улицами Одесса и мы, пока не знающие никаких туч, кроме небесных, вновь бре-дем по булыжной мостовой: Рита читает стихи, рассказывает о любви Пушкина к Собаньской - агенту Третьего отделения, о столкнувшихся весной 1914 года во-семнадцатилетней Марии Денисовой и Маяковском, спасшемся тогда от само-убийства поэмой "Облако в штанах"; заводит меня, таинственно прижимая к гу-бам палец, на лестницы старых домов, еще помнящих Олешу, Багрицкого, И. Бу-нина, братьев Катаевых... Рита была здесь, рядом, - и, беседуя с ней, просматри-вая - страницу за страницей - нашу странную дружбу, я, дойдя до се истории с Юрой, неожиданно ощутил тяжкое, нарастающее удушье стыда: словно Гриша был прав и Юра нанес Рите рану не только своими, но и моими руками.
  Я думал об этом долго, почти до утра; потом, встав, спряќтал тетрадь и фо-тографию в дальний ящик стола: ноша забот уже пригнула меня к земле и было бы глупо взваливать на плечи еще и камень вины. Рита - это то, что прошло, о чем нужно забыть и не вспоминать, потому что постыдные воспоќминания - как штормовое море: в них тоже можно захлебќнуться и утонуть.
  Шла середина сентября, а я все еще сражался с ветряныќми мельницами проблем. Между тем обстановка в доме ухудшилась. Родители, и до этого по-сматривавшие на меня сердито и недоуменно, теперь открыто заговорили, что двести рублей, которые я отдал им по приезде, уже заканчиваются, кормить же явного бездельника им не под силу. Сестры, поќощряемые молчаливым семейным одобрением, избрали меня объектом для шуток, выкрикивая по утрам: "Привет аспиранќту!" и рассуждая за обеденным столом о разновидности лени, овладевшей их старшим братцем. Поняв, что пора уезжать, я запаковал вещи и книги в посы-лочные ящики, договорившись с родителями, что посылки мне будут высланы по указанному в письмах адресу.
  Путь мой лежал в Одессу - и, если получится, в Москву; однако, пораз-мыслив, первой маршрутной остановкой я изќбрал Николаев, поскольку именно в нем обитал Юра, создаќтель и разрушитель КНМ, загадочный облик которого про-долќжал властвовать над моей душой. Как он? - не нужны ли ему компаньоны? Вдруг он, как в доброе, старое время, помоќжет мне быть тем, кем я хочу стать?
  Здесь же, в Николаеве, проживала Алла Чуркина. Память, оттолкнувшая меня на два года назад, упорно воскрешала Аллу такой, какой я видел ее в "Вечер прощания" - и потом, в период офицерских сборов, когда каждое свидание с ней превращалось в праздник. Напрасно я объяснял себе, что это мираж, на который нельзя обращать внимание, чтобы не сбиќться с пути и не остаться в песках мечта-ний, - память тверќдила свое и я, шагающий в прошлом, как в настоящем, уже не знал, забыть ли мне Аллу или, подобно сказочному герою, отправиться разрушать разделившие нас чары. Поездка в Ниќколаев становилась все более необходимой - прочность воздушных замков можно испытать, только в них поселившись, - и в конце сентября я, попрощавшись с родительским домом, выехал в Симферо-поль, с трудом достав там билет на полќночный рейс николаевского автобуса.
  ...Резко поднявшись с кресла, я выпрямился, повернулся в сторону окна. Дождь шумел ровно и безостановочно. "При такой погоде хорошо спится: Алла, наверное, уже заснула - решил я. - Пора и мне: схожу в туалет - и в постель!" Приќоткрыв дверь, я шагнул в зал и остановился: Алла не спала. Закутавшись по горло в одеяло, она лежала, подперев подбоќродок рукой; свет настольной лампы вырисовывал ее лицо - задумчивое и удивительно грустное. Было в ней что-то трогаќтельное, по-детски беспомощное; я замер, стараясь не дышать, и смотрел на нее, смотрел. Наконец Алла шевельнулась, тиќхонько вздохнула и, протянув руку к лампе, нажала выклюќчатель. Осторожно переставляя ноги, я вернулся в комнату, посидел у окна, разглядывая дождь и деревья, - когда Алла, по моим расчетам, заснула, прошел в туалет; возвратившись, аккуратно разделся и залез в постель. "Почему Алла такая грустная? - сонно мелькнула мысль. - Неужели из-за люб-ви ко мне?!" Счастливо улыбнувшись, я повернулся на правый бок и, убаюканный аккомпанементом дождя, погрузился в сон.
  Разбудили меня солнечные лучи: скользнув по глазам, они торопливо от-крыли их, поспешили дальше - по ковру на потолок, осветили угол над головой и, отразившись в трюмо, забегали зайчиками на дальней стене. Восхищенный, я наблюќдал их игру, чувствуя, как душа наполняется легкостью и веќсельем, хочется жить - прекрасно и хорошо, и нет ниќкаких проблем и загадок, нужно лишь рас-крыть себя настежь разлившемуся вокруг свету. Комната, безлично-обыкновенная вчера, искрилась хрустальным гротом; приподнявшись, я сел на кровать и, словно древний идолопоклонник, протянул руку к окну, откуда вливалось вместе с сол-нечными лучами прозрачное, обещающее день и удачу, осеннее утро.
  Стук в дверь прозвучал резко и неожиданно. "Стасик! - донесся из-за двери голос Марии Тимофеевны. - Пора вставать, уже девять часов. Скоро зав-тракать будем".
  - Сейчас, - откликнулся я, энергично подвигав руками и поприседав, я натянул на себя одежду, оправил постель и поспешил умываться.
  - Доброе утро! - встретила меня на пороге Мария Тимофеевна. - Как спалось? Прости, что разбудила, но завтрак готов, и я решила...
  - Ничего, ничего - воскликнул я, весело улыбнувшись. - Я как раз сам вставать собирался. А спалось чудесно, точно на пуховике.
  Пожелав всем доброго утра, я прошел в ванную комнату; умывшись, при-соединился к сидевшим за обеденным столом Алле и Павлу Сергеевичу. Мария Тимофеевна положила в тарелки жаркое, принесла хлеб, маринованные грибы, огромќную вазу с виноградом.
  - Мама! Садись кушать, хватит бегать! Мы сами возьќмем остальное, - недовольно произнесла Алла.. Выглядела она озабоченной; я вспомнил, какой грустной видел ее вчера ночью и почувствовал прилив жалости.
  - Многоуважаемая Алла Павловна! - промолвил я торќжественно. - От имени и по поручению своего сердца разреќшите поздравить вас с днем рождения и пожелать быть сеќгодня и всегда счастливой и здоровой! За уши тянуть тебя бу-дем?
  - Нет, не надо, - заторопилась Мария Тимофеевна. - Она достаточно выросла, а то вновь платья покупать приќдется.
  - Как же, потянешь ее за уши! - Обиженно пробурчал Павел Сергеевич. - Я попробовал - так тут такой шум подќнялся!
  - Нужно только дотронуться до ушей, отдать дань траќдиции, - вспыхну-ла Алла. - А ты действительно растягивать их начал, словно Прокруст какой-то.
  - А меня сегодня разбудило солнце, - вмешался я, переќводя разговор в более мирное русло. - Есть примета: комнаќта, посещаемая по утрам солнцем - счастливая! Так что теќбе, Алла, с комнатой повезло.
  Алла благодарно улыбнулась. Поощренный, я принялся рассказывать смешные истории из студенческого быта - и завтрак мы окончили в веселом, благодушном настроении. Мария Тимофеевна вместе с Аллой взялись за мытье посуды, Павел Сергеевич отправился в киоск за газетами, а я напроќсился подмес-ти комнаты: вынес половики, побрызгал водой пол и с видом профессионального уборщика быстро задвигал веником. Вскоре мне на помощь пришла Алла: мы вымели сор, вытрясли половики на улице и, помыв руки, присели отќдохнуть.
  - Как два голубка сидите! - умилилась Мария Тимофеќевна, зайдя в ком-нату. - Молодцы, хорошо убрали!
  - Где? Кто голубки? - Павел Сергеевич, шуршавший у окна газетами, проворно обернулся. - А-а... Давай поженим их, Маша?
  Я растерянно посмотрел на Аллу. Заметив мое смущение, она ободряюще кивнула мне - мол, не обращай внимания, сердито сверкнула на отца глазами.
  - Перестань, Павел! - укоризненно проговорила Мария Тимофеевна и, дотронувшись до Аллиного плеча, попросила - Аллочка, ты не сходишь в мага-зин? Нужно свежей рыбы на вечер купить.
  - Хорошо, мама, я только кофту одену, - поднявшись, Алла направилась переодеваться.
  - Стасик, почитай пока, телевизор включи. Хочешь виноградика? - предложила Мария Тимофеевна.
  - Нет, нет. Я провожу Аллу, потом на автовокзал поеду, куплю на завтра билет.
  - Ну, ладно, - Мария Тимофеевна, вооружившись тряпќкой, начала про-тирать шкаф. Присмиревший Павел Сергееќвич глубокомысленно изучал газеты. Я сунул в карман кошеќлек, подождал Аллу и вместе с ней вышел на улицу.
  На тротуарах маленькими озерцами поблескивали лужи. Солнце стара-тельно светило, но воздух оставался прохладным и я пожалел, что не захватил плащ. Алла шла не торопясь, о чем-то думала. Я сорвал с дерева веточку, стрях-нул капли воды, церемонно преподнес Алле; она молча взяла ее, поблагодарила кивком головы.
  - А ведь Алла красивая! - обожгла меня мысль. - Странно, почему я вчера этого не заметил.
  Стройная, изящная, с одухотворенными чертами лица, спокойными темно-серыми глазами, Алла показалась мне той воплотившейся в явь мечтой, за кото-рой гонялся всю жизнь художник и фантазер Модильяни. Я тревожно огляделся по сторонам, вдруг представив, что все прохожие уже давно с восхищением смот-рят на Аллу - и на меня, поскольку я иду рядом с ней, - и мне стало неловко и стыдно, что я беспричинно оказался в центре уличного внимания. Но прохожие двигались, глядя прямо под ноги, больше интересуясь лужами, чем нами; я опом-нился, выругал себя за выдумку, покосился на Аллу - не догадалась ли она о мо-их мыслях? - и, сглаживая чувство досады, негромко спросил:
  - Алла, отчего ты грустная, что тебя мучает?
  Алла ответила сразу, ничуть не удивившись вопросу:
  - Перекресток у меня. Бывает так: идешь, идешь, и вдруг - перекресток, нужно куда-то сворачивать. Стоишь, выбираешь, а время бежит, все вокруг торо-пятся: быстрей, быстрей, да и самой стоять надоело. А какой путь выбирать - не знаешь.
  Алла вздохнула, убавила шаг:
  - Мне сегодня двадцать шесть исполнилось: подумать страшно, как это много! Обычно люди свои перекрестки к такому возрасту давно преодолевают, жиќвут ровно, предвидят, что ждет их завтра, а у меня неуверенќность, сомнения... И это лет шесть уже, с третьего курса. Представляешь, столько времени носить в себе перекресток и не мочь от него избавиться!
  - Чего проще: решись и иди по любому из направлений, - возразил я. - Человек не зависит от пути, который выбиќрает, скорее наоборот. Помнишь рас-сказ О'Генри "Дороги судьбы": как не петляй, судьбы не избегнешь!
  - Нет, Стасик, нет, - прервала меня Алла. Чувствоваќлось, что разговор ее очень волнует. - Я думала об этом, чаќсто думала. Если человек и дорога не совпадают, то человеку приходится возвращаться - что всегда трудно, если не невозќможно. Ведь дорога - не просто идешь, но и поступки соверќшаешь: замуж выходишь, например, или работу меняешь, или друзей врагами делаешь. Для ка-ждого человека есть в жизни несколько дорог, по которым ему можно ходить, на остальќные - проход воспрещен. Ошибешься в выборе - пропадешь: или дорога сгубит, поскольку ты к ней не приспособлен, или сам себя покалечишь с отчая-ния.
  - Чересчур сложно, хотя и логично, - пожал я плечами. - Это теория, а на практике ты просто ставишь цель и идешь к ней, и выбор дороги полностью определяется целью.
  -Да?! - насмешливо спросила Алла. Мой скепсис явно охладил ее пыл, и она теперь не выговаривалась, а спорила. - Вспомни тогда 14 декабря 1825 года и руководителя декабќристов князя Трубецкого: почему он не вышел на Сенат-скую площадь? И цель была, и средства на площади в каре строиќлись - но все чужим оказалось, не его, - ошибся он в выбоќре дороги. И расплатились за его ошибку: он сам, восставшие и Россия... Впрочем, к чему эпические примеры - возьмем теќбя: ты ведь, кажется, больше моего маешься, мечешься, хотя и цель, и средство - все у тебя известно.
  - Ты хочешь сказать, что я иду не по своей дороге?! - растерялся я.
  - Вполне может быть! Вбили тебе в КНМ, что ты долќжен стать ученым: вот и тянешься вслед за Юрой и Гришей. А тебе, возможно, в кого-то другого предназначено вырастать: пусть просто в хорошего человека - это все-таки луч-ше, чем оказаться плохим ученым.
  Удар был чересчур силен - во мне все окаменело. Святая святых - цель моей жизни - грозила рухнуть, похоронив меќня под обломками. Гнев и злость на Аллу душили меня, еще мгновение - и я бы расплакался. Остановившись, я по-вернулся и пошел назад.
  - Стасик, постой! - Алла бегом догнала меня, шагая ряќдом, умоляюще проговорила:
  - Прости, пожалуйста, это нечаќянно получилось. Я не думала, что для те-бя все так больно. Слышишь, Стасик?!
   Оцепенение внутри меня прошло; я глуќбоко вздохнул и вновь развернулся на сто восемьдесят граќдусов.
  - Ничего, - я сделал попытку рассмеяться. - Это ты меќня прости: ка-кие-то нервные срывы, как у кисейной барышни!
  - Нет, виновна я, - Алла осторожно взяла меня под руќку. - Троллей-бусная остановка за домом слева, я тебя проќведу туда.
  Мы шагали молча. Я чувствовал тепло Аллиной руки; злость моя улетучи-лась и я недоумевал, как мог рассердитьќся на Аллу - да еще в день ее рождения!
  Троллейбус ждали долго, минут десять. Сидели на скаќмейке, разговарива-ли. Алла рассказывала о своих николаевќских подругах: почти все они холостые, только Нина (я видел ее два года назад у Аллы в доме) замужем, имеет восьмимеќсячного ребенка, но с мужем живет плохо, часто ссорятся. В редакции Алла дру-жит с литсотрудницей Милой и младшим корректором Наташей - вероятно, они придут на день рожќдения. Миле - 36 лет, в юности она была невестой летчика-испытателя, но он погиб перед свадьбой и с тех пор она одна; Наташе - 18 лет, Алла ее опекает, дает читать книги, учит жизни...
  Подошел троллейбус; Алла объяснила, на какой по счету остановке мне сходить и, приветливо махнув рукой, направиќлась к пешеходной дорожке: рыб-ный магазин находился на другой стороне улицы. Прокомпостировав талон, я протиснулќся поближе к выходу, на переднюю площадку; дверцы, заќкрываясь, щелкнули и троллейбус двинулся.
  Держась за поручень, я стоял, думая об Аллиных словах. Пять лет жить мечтой о науке и вдруг - "чужая доќрога"! Нелепость какая-то... Я тряхнул голо-вой, отгоняя эту мысль, но она возвращалась, настойчивая и неумолимая, и по-степенно во мне появилось ощущение, что я сам - и совсем недавно! - прибли-жался к подобной идее, но так и не смог (или не осмелился) ее сформулировать. Да, конечно - в Белогорске: тот смутный вопрос, не улавливаемый логикой... Но почему "чужая дорога": разве я глупее Гриши?! Хотя равќняться с Гришей, пожа-луй, нельзя, он - не ученый, а служаќщий, популяризующий в философской фор-ме одобренные наќчальством истины. Однако и я, поступив в аспирантуру, стану таким же: чтобы не выгнали, не лишили кандидатской зарќплаты и привилегий. И, как многие из моих знакомых, начну жить, жертвуя службе три года, потом еще столько же, еще: в мифической надежде когда-нибудь - при новых временах и добром царе Горохе - заняться настоящей наукой. А пока таких времен нет - буду стряпать "идеологически выдержанќные" статьи, диссертации, мыслить в дозволенных пределах, витийствовать перед студентами - не замечая, что год за гоќдом иссякает талант и моя жизнь уже давно превратилась в печальную, неис-правимую ошибку.
  Я расстегнул на рубашке верхнюю пуговицу: меня бросило в жар. Неуже-ли Алла права и путь ученого мне недоступен: поскольку нет его для гуманитар-ных профессий, вообще нет! Куда же теперь: в штукатуры, в вахтеры? Как Юра, закрытьќся замком одиночества и писать для себя и тридцатого века? Но Юра - талант, у него есть воля и знания, тогда как у меќня сейчас, после армии... Нет, на его путь я не сверну: зачем биться головой о стену, заранее зная, что расшибешь голову. Лучше еще поискать выход, потыкаться из стороны в сторону. Вацик, на-пример, стал "домашним" философом: печатается в журналах Самиздата. Что ж, пусть печатается... Писать под угрозой тюрьмы способны только дураки и гении, для норќмального человека это психически невозможно.
  -...Автовокзал - кому выходить! - ворвался в мое соќзнание голос води-теля. Чуть не проехал! Я выскочил из тролќлейбуса, перешел дорогу и, пройдя ми-мо памятника, повернул к автовокзальной двери. Касса предварительной продажи биќлетов размещалась в правой части здания; в очереди толпиќлось человек десять. Выяснив, за кем мне стоять, приготовилќся к томительной скуке ожидания: о серь-езном думать в очеќреди трудно - то скандалы мешают, то заволнуешься, что нет билетов, то людей пересчитываешь: сколько их осталось межќду тобой и кассой. Отчасти я был этим доволен: серьезность переживаний, глотаемая помногу и дол-го, сушит душу; обиќтать там, куда не доходит солнце - удел тени, а не ее влаќдельца. Человеку нельзя забывать, что, кроме страданий и бед, и смерти - ужас-ной даже на картинках, ему доступны радость и смех, природа, мгновения сча-стья и то удивиќтельное состояние души, которое наши предки объединили когда-то общим созвездием "Вера, Любовь и Надежда". Рухќнула цель, загнав меня в мышеловку, но светит солнце, тороќпятся по делам люди, - и я успокаиваюсь, пе-нимая, что нет безвыходных ситуаций, жизнь продолжается и это самое главное.
  Купив билет, я поехал на Советскую улицу, решив побродить по магази-нам и поискать подарок для Аллы. Сойдя с троллейбуса, направился в ЦУМ, од-нако, сколько ни ходил из отдела в отдел, ничего подходящего не увидел. В "Дет-ском мире" меня заинтересовала кукла, произносившая "мама" и кокетливо хло-павшая глазами; я долго присматривался к ней, но не сумев убедить себя, что два-дцатишестилетняя девушка должна обрадоваться такому подарку, перекочевал в "Парќфюмерию", где по совету продавщицы приобрел духи "Лесной ландыш". Около сквера, заполненного детьми и пенсионерами, древняя, сгорбленная стару-ха продавала цветы: я выбрал буќкет поярче. В "Ювелирном", куда я заглянул из любопытства, цены явно превышали мои возможности, и я, вздохнув, отправился в магазин "Подарки". Идти было приятно: мне нравилась улица Советская - чис-тая, широкая, обсаженная деревьями, с запретом на проезд транспорта, благодаря чему каждый прохожий, фланирующий по ее середине - действительно, царь природы, а не законная жертва автомобиля. Тверская (Горького) в Москве, Дери-басовская в Одессе и другие подобные им улицы считаются центральными только для карто-географической ориентации, тогда как Советская - сердце города, ку-да ежевечерне стекаются тысячи николаевцев, чтобы, пройдя сквозь улицу, точно через гигантский фильтр, очистить себя от накопившейся за день скверны.
  Доукомплектовав презент купленной в "Подарках" чеканќкой с изображе-нием парусного корабля, я прошел к бульвару Ушакова, постоял, глядя на мост, на сливающиеся воды Ингула и Буга, повспоминал, как два года назад ездил по этому мосту на тактические занятия, полюбовался Соляными и, верќнувшись в глубину аллеи, уселся на уединенную скамейку. Нужно было упорядочить мысли, наметить, что делать. Как я и предполагал в Белогорске, моя поездка в Николаев многое прояснила: уже после посещения Юры я, увидев его эгоценќтризм и оттал-кивание от официального русла, ощутил шаткость своих стремлений; разговоры с Аллой, ее отрицанием КНМ и моего научного призвания зафиксировали ситуа-цию."
  В Союзе путь к науке закрыт - это резюме, отбрасывая часть мучавших меня вопросов, выдвигало новые, и в первую очередь: вопрос о моем будущем. В наипростейшем варианте можно было превратить свои знания, партийность, безупречность биографии в фундамент делания карьеры: тогда аспирантура вновь выдвигалась на первый план, но не в качестве школы мудрости, а как ступенька иерархической лестницы, - однако, прикинув, до какого уровня подлости мне пришлось бы снижать свою гордость и нравственность, этот вариант я оставил на крайний случай. Более привлекательным предќставлялось усвоение чьего-либо способа бытия - Аллиного, например: равнодушная к рангам, Алла явно чужда-лась повќседневности, а именно это должно было составить краеугольќный камень моей будущей жизни.
  При мысли об Алле я почувствовал волнение. Несмотря на перипетии судьбы, сжавшей мое сердце в кусок холодного льда, где-то в глубине во мне теп-лились остатки юношеского романтизма, порой заставлявшие измерять межчело-веческие отношения линейкой иллюзий. Когда-то я любил Аллу - это время уш-ло и настойчиво забывалось, но сегодня сияло чудќное утро и мне показалось, что тогда, в апреле, я поверил письму, не вдумавшись в человека, и так и не понял, что праќвильней было не забыть, а исправить. Но на ошибках учатся - особенно на своих: если рассказ Павла Сергеевича и мои наблюдения верны, и я нравлюсь Алле, то ход событий завиќсит от меня, - и я постараюсь направить его по нуж-ному русќлу! Мои худшие опасения оправдались: я не смог противостоќять Алли-ному обаянию и любил ее с новой силой - ведь во мне, кроме рационалиста, жил романтик, а романтики то, что любили однажды - любят всегда, - но я должен, поборов обычный алогизм влюбленности, принять любовь как реальќный факт и сделать ее составной частью своего плана.
  Поднявшись со скамейки, я через площадь прошел на улиќцу Лягина и не-спешно побрел наверх, к остановке "второго" троллейбуса. Офицером я часто прогуливался здесь вместе с Аллой: это была любимая Аллина улица, да и мне она нраќвилась тишиной, спокойствием и редкостью прохожих, благоќдаря чему, в отличие от параллельной Советской, мне не приќходилось то и дело вытягиваться по струнке, отдавая честь праздношатавшимся военнослужащим. Сейчас я шел другим, штатским и свободным человеком, не знающим, что делать с этой свобо-дой, а улица простиралась пустынной и молчалиќвой, как два года назад, - и зав-тра, когда я уеду, и через много-много лет она будет так же безмятежно слушать шаги и говор посетивших ее прохожих, кивать ветками деревьев, и, заслонясь ли-ствой, тихо шептать влюбленным, что к старости и к разлуке нужно спешить медленно. Что ж, люди уходят, а улицы остаются; я брел по любимым местам Ал-лы и думал о ней: то фантазировал, представляя Аллу героиней какого-нибудь приключения, а себя - ее рыцарем и спасителем, то начинал вычислять, какие выгоды даст мне женитьба на Алле и не помешает ли она моей мечте жить в ногу с историей!
  Дойдя до проспекта Ленина, я свернул к остановке и, доќждавшись трол-лейбуса, поехал атаковать крепость по имени "Алла", размышляя, успею ли я за один день совершить то, с чем не справился раньше за два с половиной года.
  Дорогой я приготовил несколько лирических фраз, должќных заинтересо-вать Аллу моей особой, и был раздосадован, убедившись, что в квартире нет ни-кого, кроме Марии Тимоќфеевны. На вопрос, куда девались остальные члены се-мейќства, Мария Тимофеевна обстоятельно рассказала, что Павел Сергеевич от-правился за покупками, а Аллу вызвал на свиќдание Андрей; он позвонил по теле-фону, Алла долго с ним беседовала, потом надела плащ и ушла.
  - Но, возможно, она просто куда-нибудь пошла, а не на свидание? - с надеждой спросил я. Меня переполняли ревќность и бешенство: "Проворонил! - ругал я себя. - Нужно было раньше начинать!"
  - Нет, нет! - замахала руками Мария Тимофеевна. - Именно на свида-ние: я стояла в соседней комнате и все слыќшала.
  "Подслушивала, небось! - взглянув на ее довольное лицо, зло решил я. - Тогда точно: ошибиться она не могла!"
  Расстроенный, поплелся я в Аллину комнату, плюхнулся в кресло. "Со-брать сумку и уехать сейчас в Одессу, не дожиќдаясь Аллы? - размышлял я. - Или остаться? Может, это деловая встреча, не больше - мало ли что болтает Ма-рия Тимофеевна!"
  Постепенно я успокоился и уже без раздражения слушал, как в зале счаст-ливая Мария Тимофеевна напевает какую-то песенку. Догадавшись, что она заня-та перестановкой мебели - торжественный ужин должен был состояться в зале, - я поспешил к ней на помощь; через двадцать минут мебель быќла расставлена и я, чтобы не скучать в комнате, собрался пойти погулять, - как вдруг Мария Ти-мофеевна заговорщицќки спросила:
  - Стасик, мне Алла сказала, что ты после Одессы в Москву поедешь, это правда?
  - Вероятно, поеду, - удивленно ответил я. - А что!
  - Мне требуется от тебя одна услуга, только чтоб никто об этом не знал! Присаживайся, я расскажу.
  Заинтригованный, я уселся на диван. Слегка смущаясь, Мария Тимофеевна принялась рассказывать, что с осени проќшлого года на имя Аллы стали приходить письма, оказавшие на нее странное влияние: после этих писем Алла замыкалась в себе, о чем-то думала и - самое ужасное! - начинала груќбить Андрею. Мария Тимофеевна забеспокоилась, потребоваќла у Аллы объяснений, но ничего не доби-лась: Алла уклоняќлась от разговора, а в мае после очередного письма внезапно объявила о прекращении своей дружбы с Андреем. Письма, хоть и редко, про-должали приходить, и тогда Мария Тимофеќевна, перехватив одно из писем, тайно распечатала, подержав над огнем конверт, и прочитала послание. Автором письма оказалась какая-то девица из Калинина и, насколько поняла Мария Тимофеевна, Алла собиралась в этот Калинин вскоре уехать. Зная Аллину щепетильность, Ма-рия Тимофеевна заќклеила письмо и положила обратно в почтовый ящик, но с тех пор жила как на иголках, боялась Аллиного отъезда. В августе Алла была в Одес-се - и Мария Тимофеевна ночей не спала, думая, вернется ли Алла домой. Алла приехала, но Мария Тимофеевна продолжала волноваться, и когда нескольќко дней назад ей в руки попало письмо из Калинина, реќшила его распечатать. Однако ей не повезло: слишком близќко поднесла письмо к огню, и оно обгорело; пришлось покуќпать новый конверт и переписывать адрес почерком калининќской девицы. Теперь необходимо, чтобы кто-то отправил это письмо из Москвы или из мест, близких Калинину, потому что Алла, узнав о действиях Марии Тимофеевны, рас-сердится и действительно уйдет из дома. Поэтому Мария Тимофеевна просит ме-ня взять письмо и бросить в Москве в почтовый ящик.
  - Согласен, - кивнул я головой. Вся эта история покаќзалась мне чрезвы-чайно любопытной и загадочной. - Но что в письме: не лучше ли его просто-напросто сжечь?
  - Нельзя, Алла ждет его: несколько раз меня спрашиваќла, нет ли из Кали-нина писем. Я так поняла из письма, что Алла никуда не уезжает; мне сейчас спо-койней на душе стаќло. Вот письмо, возьми и спрячь - и не проговорись никому!
  - Будьте уверены! - я взял письмо. Адрес написан слегќка ковыляющими буквами - чувствуется, что Мария Тимофеќевна не профессиональный копиров-щик, - тем не менее что-то в почерке показалось мне очень знакомым: наклон букв, разќмашистость и округлость линий. Обратного адреса не было. "Странно!" - повертев письмо, я спрятал его в сумку; Мария Тимофеевна, еще раз предупре-див меня о молчании, удалиќлась на кухню, а я принялся за чтение Стивенсона. Через полчаса, сразу после Павла Сергеевича, пришла Алла; выќглядела она уста-лой и грустной. Вручив ей подарок, я попроќбовал ее разговорить, но безрезуль-татно: выслушав экспромты, Алла улыбнулась, произнесла незначащие фразы и в конце концов прервала мой поток слов предложением пообедать.
  Закончив обед, мы распределили обязанности: Павел Сергеевич опять от-правился в магазин, Мария Тимофеевна осталась на кухне мыть посуду, а я и Ал-ла начали накрывать праздничный стол: постлали скатерть, расставили вазы с фруќктами, вино, водку, лимонад, положили салфетки, вилки, ложќки. Алла делала все молча, о чем-то думала; несколько раз я ловил на себе ее быстрый, убегающий взгляд. Я тоже молќчал, размышляя о причине Аллиной грусти, о таинственной ка-лининской девушке; старался представить, что за разговор состоялся сегодня ме-жду Андреем и Аллой и какое значение имеет он для моих планов. Когда работа была завершена, я, поправив стулья, повернулся, чтобы уйти в комнату, как вдруг Алла тихо спросила:
  - Стасик, ты на меня не обижаешься?
  Растерянно остановившись, я забормотал:
  - Нет, что ты! С чего ты решила?!
  - Я тебя пригласила, - не слушая меня, продолжала Алла, - и оставила одного. Ты прости, пожалуйста! Как-то сразу все навалилось, завертелось, и я ме-чусь теперь: словно пришли гости в неурочный час и нужно успеть и дом при-брать, и гостям угодить, и дела выполнить.
  - А что у тебя происходит? - с состраданием глядя на ее взволнованное лицо, спросил я. - Может быть, я могу помочь?
  - Нет, к сожалению, - Алла улыбнулась: мое предложение, вероятно, ее позабавило. - Тут как в открытом море: спасение утопающего - дело рук само-го утопающего; так что если и звать кого-то на помощь, то только себя. Наверное, ты читал "Чаадаева" Александра Лебедева: он пишет, что у каждого человека есть в жизни свой звездный час - время выбора судьбы. Это, конечно, пышно очень и абстрактно, но у меня сегодня нечто подобное, - не расспрашивай ничего, я, возможно, потом сама расскажу. Просто имей это в виду и не обращай внимания, когда тебе что-нибудь не так скажу или не то сделаю - ладно?!
  - Разумеется! - сейчас я мог вынести любую выходку Аллы. Ее глаза сияли чудным огнем, и я ощущал, как ширитќся во мне, позванивая колокольчика-ми, мелодия нежности. - Алла, мне кажется, тебе очень плохо, ты несчастна. Хо-чешь, я постараюсь тебя веселить, буду сегодня твоим шутом?
  - Если шекспировским шутом - то не надо! - Алла поќдошла ко мне и, взяв мою руку, осторожно сжала ее. - Спаќсибо, Стасик! Ты добрый, только по-чему-то стыдишься этого и стремишься выглядеть лишь расчетливым циником. Мне, если и плохо, то всего лишь от ума и воспитания, не более, - а это болезнь всех интеллигентов. Ты лучше о себе позаботься, потому что, если кого из нас и можно назвать несчастливым, то - тебя!
  - Меня?! - странная Алла: я чувствовал тепло ее руки, она стояла рядом и говорила мне ласковые слова - и назыќвала меня несчастливым! - Ты ошиба-ешься, честное слово!
  - Ты просто об этом не догадываешься - или таишь от себя, прячешься за самоуверенностью и службой науке. У меќня подруга есть, ты с ней схож: толь-ко она свое отчаяние улыбкой скрывает и нарядными платьями - в подобном слуќчае для девушек других путей нет. Вы - ты и она - вовремя не научились чего-то достичь в жизни, и теперь страдаете, живете не делами, а словами - и ожиданием, что кто-то возьќмет и все за вас сделает. Только она уже поняла, что ожидаќние напрасно, а ты, наверное, нет.
  Пора комплиментов кончилась - началась пора горьких и обидных слов. Впрочем, они меня не задели: я лишь сожаќлел, что Алла, убрав руку, вернулась к дивану.
  - Слова - те же дела: особенно для интеллигенции, - мягко проговорил я: спорить мне не хотелось. - Так что языќком жить не менее почетно, чем рука-ми. Помнишь у Софокла: "В мире не действия всем правят, а слова..." Ты меня по-знаќкомишь со своей подругой: любопытно поглядеть на себя в зеркале!
  - Она, вероятно, придет сегодня, - в глазах у Аллы мельќкнули лукавые искры. - Впрочем, я ее показывать не буду, сам угадаешь, а в конце вечера мне скажешь. Посмотрим, в какой мере ты себя знаешь!
  - Или в какой мере ты не знаешь меня! - рассмеялся я.
  - Аллочка! - в зал вошла Мария Тимофеевна. - Ты не сходишь в мага-зин: я забыла отцу сказать, что еще сливочноќго масла нужно купить.
  - Давайте, я сбегаю! - предложил я.
  - Нет, я сама, - Алла достала из гардероба плащ. - Ты не найдешь ма-газин, к тому же все равно я собиралась пройќтись. Ты сейчас читать будешь?
  - Не знаю, - вообще-то я думал пойти вместе с Аллой, но, догадавшись по ее тону, что она хочет побыть одна, измеќнил намерение. - Я, наверное, по-сплю немного, чтобы вечеќром быть отдохнувшим - можно?
  - Конечно, мы постараемся тебе не мешать.
  Алла ушла. Зайдя в комнату, я плотно прикрыл дверь, разобрал постель, разделся; накрывшись с головой одеялом, долго лежал, считая до ста и больше, потом незаметно уснул.
  Разбудил меня легкий шорох. Приоткрыв глаза, я увидел деќвушку лет во-семнадцати: она стояла у трюмо и старательно напудривала лицо. Еще не вполне очнувшись от сна, я, с инќтересом рассматривал ее юбку, блузку бежевого цвета, отмеќтил, что юбка узковата даже для тогдашней моды, но девушќка, в общем, очень и очень симпатичная. Между тем незнаќкомка, спрятав пудреницу в сумоч-ку, направилась к двери. "Куда! Не уходи!" - мысленно воскликнул я и, испу-гавшись, что она все-таки уйдет, негромко спросил:
  - Скажите, вы слуќчайно не "мимолетное виденье"?
  Девушка вздрогнула, остановилась: обернувшись ко мне, смущенно про-изнесла:
  - Добрый вечер! Извините, что я вас разбудила.
  - Наоборот, я очень доволен, что меня разбудили именќно вы.
  - Да?! - девушка удивленно взглянула на меня, нереќшительно прогово-рила, - я пойду. Вам, наверное, вставать пора.
  - Грустный, но неоспоримый факт, - я любезно улыбнулќся, однако в душе расстроился, что незнакомка оставила мой флирт без внимания.
  Девушка вышла. Поднявшись, я быстро оделся, заправил постель и открыл дверь в зал. За праздничќным столом, на диване сидела Алла: новое голубое платье придавало ей величественный вид; она беседовала с темноќволосой молодой жен-щиной. Рядом с ними перелистывала журнал разбудившая меня девушка. Я по-здоровался. Женќщина обернулась, ответила: "Здравствуйте". Лицо у нее было ши-рокое, с темными, густыми бровями. "Познакомьтесь!" - предложила Алла. "Мила" - назвалась женщина. Девушка, оторвавшись от журнала, тихо произ-несла: "Наташа".
  - Вы друг о друге знаете, хотя и заочно, - улыбнулась Алла.
  - Да, да, - пробормотал я.
  Мила вновь заговорила с Аллой: речь шла, насколько я понял, о редакторе их газеты. Наташа уткнулась в журнал; я устроился на стуле, раздумыќвая, чем за-няться: вмешиваться в чужой разговор мне не хоќтелось.
  В прихожей раздался звонок, послышался бодрый голос Павла Сергеевича, женский смех; Алла, извинившись перед Милой, поднялась, вышла из-за стола. Возглавляемые Павлом Сергеевичем, в комнату ворвались четыре девушки, тот-час принявшиеся тормошить Аллу, чмокать ее в щеки и вручать подарки. Павел Сергеевич суетился, весело острил, подталкиќвая девушек ко мне; отрекомендовал меня Аллиным рыцарем и опасным девичьим сердцеедом. Девушки смеялись, пожимаќли мне руку. С одной из них - Ниной Красавиной - я был знаком еще два года назад, остальные представились Тоней, Верой и Таней. Мария Тимофе-евна, зайдя в зал, предложила садиться за стол; началась суматоха рассаживания. Алла верќнулась на диван; рядом с ней уселись Нина, Наташа и Вера. Я ждал, что Алла позовет меня сесть около себя, но она увќлеченно болтала с подругами, и я, стараясь подавить обиду, занял оставшееся место с другой стороны стола. Мария Тиќмофеевна начала подавать жаркое, ей помогала Тоня.
  - Пора наполнить бокалы, - громогласно объявил Павел Сергеевич, взявший на себя обязанности тамады. Я принялся открывать бутылку с шампан-ским; хлопнула пробка, ударивќшись о потолок, и шипящая струя хлынула на ска-терть: я быќстро направил ее в чей-то бокал.
  - К счастью, к счастью! - закричали девушки, засмеявќшись. Я подосадо-вал на себя, особенно когда заметил, как ловко и красиво откупорила шампанское Таня.
  - За именинницу! - провозгласил тост Павел Сергеевич. Все подняли бокалы: пили по-европейски, без чокания. Поќтом занялись едой. Положив себе в тарелку жаркое, я предќложил свои услуги сидевшей рядом Миле: она их вежливо отклонила.
  - Это нехорошо, - полушутливо, полусерьезно сказал я. - Вы не даете мне возможность почувствовать себя джентльќменом.
  - Да? Тогда пожалуйста, - Мила протянула тарелку. За первым тостом последовал второй, потом третий. На столе громоздились салаты, порезанная ку-сочками колбаса, ветчина, сыр, консервированная рыба, маринованные грибы. Такой богатый едой стол я не видел давно - и наслаждался, радуясь, что можно хорошо поесть, пообщаться с умными людьми, потанцевать. Девушки весело пе-реговаривались, подќшучивали друг над другом; я старался поддерживать общий тон, отпуская остроты и каламбуры. Несколько раз звонил телефон: Алла брала трубку, благодарила за поздравления; чувствовалось, что она довольна и счастли-ва.
  - А все-таки жить так гораздо приятнее, чем зубрить книги, решать ка-верзные проблемы, рваться к сомнительным и смутным целям, - подумал я. В КНМ уставленный яствами стол считался барством: мы поклонялись аскетизму и риќгоризму, уверенные, что только уклоняясь от соблазнов этого сытого и погряз-шего в зле мира, можно достичь сияющих верќшин славы. Чтобы чего-то добиться, нужно вначале постраќдать, пожить в нужде - это христианское правило, приви-тое нам книгами, долго согревало меня в морозные ночи жизни, пока не выясни-лось, что бедность, нужда - это почва, из коќторой вырастает обжорство и на-глость сытых. Добродетель награждалась только в книгах: о мечтах нужно было забыть, как забывает дерево под осенним ветром о белых лепестках весеннего на-ряда.
  В прихожей раздался звонок: Мария Тимофеевна побежала открывать дверь. "Наверно, Андрей явился", - огорчился я. Действительно, сто отсутствие на Аллином юбилее было бы странным. Через несколько минут вслед за Марией Тимофеќевной в комнату вошел плотный широкоплечий парень двадќцати восьми - тридцати лет; в руках он держал букет цветов и набитую свертками авоську.
  - Привет честной компании! - улыбаясь, закричал паќрень. - Где тут именинница?
  Алла протиснулась к нему; парень чмокнул ее в щеку, вруќчил букет, начал распаковывать свертки. "Люда! - обернувќшись, позвал он. - Иди скорей, требу-ется твоя помощь!"
  - Сейчас, - отозвался из прихожей голос и в комнату вошла Никонова Люда. Последний раз я видел ее еще в униќверситете: она училась вместе с Аллой и считалась ее подруќгой; позже - как говорила мне Алла - их пути разошлись и, живя в одном городе, встречались они редко.
  - Какое отношение имеет Люда к Андрею? - недоуменќно подумал я. Тем временем Алла подвела парня ко мне:
  - Поќзнакомьтесь: Станислав - Вася.
  "Ошибся! - с облегчением вздохнул я, пожимая Васину руку. - Но по-чему нет Андрея?"
  Люда распаковала свертки: в них оказалось три бутылки коньяка, лимоны, мандарины - все это было немедленно пеќреправлено на стол. Мария Тимофеевна принесла два стула: я подвинулся, освобождая вновь прибывшим место. Вася, усевшись, тут же откупорил коньяк. "Дернем?!" - подтолкнув меќня локтем, предложил он; я не возражал.
  - Внимание! - разлив по рюмкам коньяк, закричал Ваќся. - Я предлагаю выпить за эмансипацию, уравнявшую женќщину с мужчиной!
  - И давшую женщине плюс к хозяйственным обязанносќтям равные с мужчиной права на грубость, тяжелую работа и хамство, - продолжил с левого края стола чей-то ехидный голос. Я повернул голову: реплика принадлежала Тане.
  - И зарплату! - не растерялся Вася. - Товарищи женќщины, не забывай-те о зарплате: она у нас одинаковая. Кстаќти, можно за нее выпить, если за эманси-пацию не хотите.
  - Лучше просто выпить за женщин, - отозвалась Нина.
  - Как прикажете! - Вася шутовски наклонил голову, подќмигнул мне и опрокинул в рот рюмку с коньяком; я последоќвал его примеру. У меня это была четвертая рюмка; алќкоголь окутывал мое настроение добротой и покоем. Лица деќвушек раскраснелись; они смеялись, болтали. Я попробовал поймать Аллин взгляд, но Алла смотрела в другую сторону, и я, заскучав, затеял разговор с Ми-лой, начав объяснять зачем-то, что сейчас век прагматизма: это пришло с Запада и в СССР тоже переходят на прагматический, деловой стиль жизни. Если раньше можно было опереться на честность и хорошие отношения, то теперь единствен-ной опорой является выгода - и оценка человека идет не по моральным качестќвам, а по богатству и социальному положению.
  Мила слушала, вежливо кивала головой. Ободренный ее сочувствием, я пожаловался, как трудно в такой жизни устќроить свою судьбу, и чем ты интелли-гентнее, воспитаннее - тем труднее.
  - А как вы относитесь к нашей действительности? - спросил я.
  - Никак, - Мила слегка улыбнулась. - Действительность сама по себе, я - сама по себе. Когда-то, как и вы, металась, искала чего-то нездешнего; позже успокоилась, создала свой мир: квартира, работа, друзья, книги - и живу в нем, словно черепаха в панцире.
  - И вы счастливы? - удивился я.
  - Не знаю, - Мила задумалась. - Да это, наверное, и не обязательно: быть счастливой. Однажды в юности счастье у меня было, потом я жила просто так или воспоминаниями о нем. Воспоминания о счастье - тоже иногда очень много: есть люди, не имеющие и этого.
  - Возможно, вы правы, - согласился я. - Между прочим, ваши слова напомнили мне о теории одной моей знакомой: она считала, что человеку на всю жизнь отпускается стакан счастья, не больше. И некоторые выпивают этот стакан залќпом - как вы, наверное, а другие пьют свое счастье понемноќгу, капельками, растягивая его на всю жизнь
  - Может быть и так. Интересный человек, вероятно, ваќша знакомая, - серьезно проговорила Мила.
  - Да, конечно, - я замолчал, задумался. Эту теорию счаќстья когда-то рассказывала мне Маша. Где она, что с ней?..
  Почувствовав на себе чей-то взгляд, я поднял голову: Наташа, глядевшая на меня, быстро отвернулась. "А она внеќшностью похожа на Машу! - с удивле-нием отметил я. - Странно, что я это лишь сейчас понял".
  - Начинаются танцы, - послышался зычный голос Павла Сергеевича. - Хватит за столом сидеть, пора ноги размять.
  Павел Сергеевич включил проигрыватель, поставил пласќтинку. По комнате нежно и грустно поплыла мелодия "Леќпестков роз". Я намеревался потанцевать с Аллой, но Павел Сергеевич объявил: "Приглашают дамы" - и я остался ждать приглашения.
  - Стасик, разреши тебя ангажировать?! - подошедшая ко мне Люда ко-кетливо протягивала руку. Я поднялся, обнял Люду за талию. - Мы с тобой, ка-жется, ни разу не танцеваќли, - смеясь, тараторила Люда. - Давным-давно, в университеќте на новогоднем вечере ты подошел ко мне и Алле - но мы уже до-мой уходили. Помнишь, ты нас тогда провожал?
  - Да! - это был вечер моего первого знакомства с Аллой и я хорошо его помнил. - Как поживаешь?
  - Неплохо. После университета год работала в селе, в школе, потом прие-хала сюда - у меня здесь мама живет. В школу не захотела - не нравится мне учительство, устроиќлась инструктором в горкоме ВЛКСМ.
  - Похвально! Так ты теперь специалист по идейному поощрению других к работе? - я никак не мог определить свое нынешнее отношение к Люде и по-этому иронизировал. Мы покачивались, двигаясь в такт музыке; кроме нас, танце-вало еще несколько пар.
  - Напрасно ты смеешься. - Люда явно рассердилась. - Мы требуем от молодежи не только хорошей работы, но и правильного поведения, повышения общей культуры. Конечно, комсомол сейчас обюрократился, с двадцатыми года-ми его не сравнишь, но он все-таки воспитывает, без него молодежь вообще бы по норкам разлезлась, стала аморфной массой.
  "Воспитываете честную рабочую скотину!" - собрался съязвить я, но, рассудив, что ссориться с Людой мне ни к чему, покорно склонил голову:
  - Каюсь, каюсь! Между прочим, если не секрет: Вася - это твоя надежда на личную жизнь?
  - Как сказать... - засмущалась Люда. - В общем, он за мной ухаживает. А что: профессия у него хорошая - он врачом-терапевтом работает, характер по-ложительный.
  Музыка смолкла. Я галантно подвел Люду к стулу и поќспешно откланялся. Я торопился пригласить на танец Аллу и, едва поставили новую пластинку, на-правился к ней. Танцеваќла Алла легко и свободно: в студенческие времена она посеќщала студию современного танца. Самым прекрасным в мире Бальзак считал лошадь на галопе, фрегат под парусами и женщину, когда она танцует, - относи-тельно последнего я с ним сейчас был согласен. Танец - это творчество, самовы-раќжение, и женщине оно удается лучше, чем мужчине: изящней и одухотворен-ней.
  - А мне нравятся твои подруги, - заглядывая в слегка склоненное лицо Аллы, произнес я.
  - Мне тоже, - Алла улыбнулась. - Но ты не со всеми разговаривал, возможно, спешишь с выводами.
  - Ничего подобного, - наставительно ответил я. - Чтобы составить представление о человеке, не обязательно с ним разговаривать - достаточно по-слушать, как разговаривает он. А я это уже сделал.
  - Что ж, я рада за подруг. Ты доволен вечером, не жаќлеешь, что не уехал в Одессу?
  - Нет, что ты, мне здесь очень хорошо! - с жаром завеќрил я. - Послу-шай, а кто такой Вася? Насколько я понял, он работает вместе с Марией Тимофе-евной?
  - Да, в одной поликлинике. Он - неплохой парень, весеќлый, только уж слишком меркантилен. Хочу, говорит, добитьќся такой жизни, чтобы деньги у ме-ня с рубля начинались, а не с копейки. Мама меня одно время за него сватала, но я, к счастью, успела его Люде перепихнуть.
  Алла засмеялась. "Интересно, как бы она отреагировала, если бы я ее сей-час поцеловал?" - любуясь Аллиным лицом, внезапно подумал я.
  - Кстати, а почему Андрея на вечере нет? - напряженќным голосом спро-сил я. От ответа Аллы зависело многое, есќли не все. Алла посерьезнела, испыты-вающе взглянула на меня:
  - Я попросила его не приходить. А что?
  - Ничего, - я был счастлив. Главное выяснилось: сегодќняшняя встреча Аллы с Андреем представилась моему вооќбражению в радужных для меня и пе-чальных для Андрея тонах.
  Танец закончился. Алла, оставив меня, поспешила к матеќри, о чем-то заго-ворила с ней. Настойчивость - мать всех побед, и, попросив Павла Сергеевича поставить любимую Аллину пластинку с песнями Адамо, я вновь подошел к Ал-ле.
  - Стасик, так нельзя, - с упреком посмотрев на меня, проговорила Алла. - Я здесь не одна: видишь, девушки сидят, потанцуй с ними. Я отдохну немного.
  - Ладно, - с беспечным видом согласился я и, развернувшись, пошагал к устроившейся в сторонке Наташе. "Разрешите?" - спросил я. Наташа, опустив вниз ресницы, кивнула головой.
  "Ах, так, Алла, - мстительно размышлял я, быстро и жестко ведя Наташу в ритме мелодии. - Вы хотите отдохнуть от меня? Что ж, и я отдохну от вас! Бу-ду до конца вечера кружить голову Наташе, - интересно, как вы тогда запоете!"
  - Наташа, почему вы от всех держитесь поодаль? - спросил я, чарующе улыбаясь.
  - Я здесь самая младшая, - быстро взглянув мне в глаза, ответила Ната-ша. - Да и дружу только с Аллой, с остальными просто знакома.
  - А я думал, вы стесняетесь. Помню, как я на школьных вечерах стоял у стенки, ждал, что кто-нибудь из девчонок пригласит меня на танец. Но никто не приглашал: девчонки, наверное, тоже ждали. Только потом, в университете, я по-нял: если хочешь быть веселым - весели себя сам, на других не рассчитывай.
  - Ко мне это не относится: я жду лишь тогда, когда знаю, что дождусь. В противном случае или перестаю ждать или иду навстречу.
  "А она не простушка, - с интересом рассматривая Наташино лицо, поду-мал я. - Подстать своему поколению: все из того омута, где водятся черти".
  - Завидую я вам! - грустно произнес я.
  - Почему?
  - У вас все впереди, а у меня уже многое посередине.
  - Я в этом не виновата, - тихо произнесла Наташа и опустила голову. Мои слова, однако, взволновали ее. Когда мелодия смолкла, я попросил Наташу остаться, - она согласилась, и следующий танец мы вновь танцевали вместе. Адамо пел о снеге, падающем и падающем, о непришедшей на свидание девушке; я кружил Наташу и, задыхаясь от жалости к себе, рассказывал об одиночестве - когда идешь сквозь толпу и, словно собака, вымаливаешь взглядом улыбку, о ве-чеќрах тоски, о потерянных надеждах, о серой, беспросветной жизни, лишь изред-ка освещаемой праздниками чужого счастья...
  - Вам сейчас восемнадцать, - говорил я широко раскрыќтым глазам На-таши. - В таком возрасте кажется, что будущее - это загадка, которую нужно решать каждый день. А заќгадки нет, все повторяется, и ваше будущее - это про-шлое предыдущих поколений. Хотите знать, что вас ждет? У вас будет любовь, семья, мелкие и случайные радости, вы оконќчите институт, станете ходить на ра-боту, дожидаться выходќного и отпуска, растить детей, стоять в очередях. Вы бу-дете существовать пустяками; ваши мечты сотрутся, ограничатся надеждами на получение квартиры, повышение зарплаты, лоќтерейный выигрыш. Вы попадете в круговорот обыденности и останетесь в нем навсегда; вдруг выяснится, что вашей жиќзнью распоряжаетесь не вы, а другие, - вы от всех зависите: от настроения начальства, от условий работы, от вздорных соседей, от погоды, от ассортимента магазинных товаров. Перќвое время будете пытаться что-то изменить, станете расшиќбать голову о запертые двери, потом устанете, привыкнете, махнете на себя рукой и начнете жить работой и заботой о детях, надеясь, что на их долю выпадет больше счастья, чем на вашу. Но надежды эти напрасны и ваши дети повторят общую человеческую судьбу, которую мудрец выразил когда-то тремя словами: люди рождаются, страдают и умирают.
  Я замолчал. Танцы закончились; все усаживались за стол, собираясь при-ступить к десерту. Наташа стояла, вцепившись в меня руками: мне показалось, что в ее глазах блестят слеќзы. "Зачем тогда жить?", - чуть слышно прошептала она. "Не знаю", - ответил я. Действительно - зачем?
  - Стас, Наташа, садитесь за стол, - закричал нам Павел Сергеевич. На-таша опустила руки, посмотрела на меня. "Пойќдемте", - предложил я и повел ее к столу. Хмель в голове прошел; мне стало неловко за мои сентиментальные из-лияния - в то же время я чувствовал удовольствие при мысли о том, что еще способен увлечь и заинтересовать собой восемнадцаќтилетнюю девочку.
  - Наташа, возле меня есть место, иди сюда, - позвала Алла. "Ага, зарев-новала!" - обрадовался я и, изящно отклаќнявшись Наташе, опустился на стул ря-дом с Васей.
  - Так ты за которой ухаживаешь: за той или за этой? - ухмыльнувшись, фамильярно спросил меня Вася. Я заметил, что он изрядно пьян.
  - Многоуважаемый Вася! - промолвил я покровительстќвенным тоном. - Я - человек современности, а современный человек, да будет вам известно, ухаживает только за самим собой.
  - О, молодец! - обрадовался Вася. - Я сразу понял, что ты свой парень.
  На столе возвышались вазы с фруктами, виноград, блюдца с мороженым, конфеты, печенье, два ореховых торта. Тоня расставила чашки, принесла чай, - я уже знал, что она работает вместе с Марией Тимофеевной, и не удивлялся ее поч-ти родственному, бережному отношению к Аллиной маме.
  - Товарищи! У нас вино не все выпито! - взволнованно закричал Вася. - Давайте разольем его по бокалам, а имеќнинница пускай тост скажет.
  Предложение имело успех: все наполнили бокалы. На долю мужчин выпа-ло допивать водку; я попробовал отказаться, но безрезультатно.
  - Аллочка, очередь за тобой, - напомнил Павел Сергеевич. Алла при-подняла бокал и, оглядев всех, произнесла:
  - За осуществление сна Веры Павловны!
  Несколько секунд царила тишина.
  - Это какой Веры Павловны? - недоуменно спросила Мария Тимофеев-на.
  - Из "Что делать?" Чернышевского, - серьезно объяснила Алла.
  - А-а, классика! - воскликнул Вася. - Припоминаю: что-то про комму-низм и электрификацию всей страны. Ну, ладно: поехали!
  Водка обожгла мне горло, я быстро закусил яблоком. Мария Тимофеевна разлила по чашкам чай, разрезала и разнесла торт.
  - Вот так бы каждый вечер! - прихлебывая чай, блаженно подумал я. - Жить здесь, после работы читать умные книги, беседовать с Аллой и ее подруга-ми, пить чай с Павлом Сергеевичем и Марией Тимофеевной... Для чего я куда-то рвусь?
  - У нас работа конвейерная, - внезапно забубнил возле меня чей-то го-лос. Я повернул голову: пьяный Вася, наваливќшись на стол локтем, силился испо-ведоваться мне в условиях и принципах своего врачебного существования. - Нам не стоќлько от болезней избавиться, сколько от больного: чтобы не шастал, не на-доедал. Выпишу ему пилюльки - и пусть катится к чертовой бабушке!
  - А что ты думаешь?! - уловив мой насмешливый взгляд, возмутился Вася. - Сейчас врачу - весь почет: не зря нам квартиры в первую очередь дают! Заходишь в поликлинику: все кланяются, заискивают - знают, что в моих руках их здоровье, то есть жизнь по сути. Их здоровье - это лекарства, которые я про-писываю; а прописать я могу разное!
  Вася замолчал, переводя дух. Вокруг все болтали, пили чай; на наш разго-вор никто не обращал внимания.
  - Ученые изучают природу, а врачи - людей, - продолќжал разглаголь-ствовать Вася.
  "Навязался же ты на мою гоќлову!", - сердито подумал я.
  - Мы наслаждаемся знанием как тайной властью: идет этакая королева - все стелись пеќред ее взором! - а мне известно, что у нее геморрой, да и печень пошаливает...
  - О чем беседуете? - Люда переставила свой стул вплотќную к нам. - Васек, ты, кажется, заболел птичьей болезнью?
  - Чем, чем? - переспросил я.
   Люда засмеялась:
  - Это я недавно в троллейбусе услышала. Поменяй в слове "перепел" по-следнюю букву "е" на "и" - получишь "птичью болезнь".
  - Людмила! - Вася сделал попытку гордо выпрямиться. - Что ты меня обзываешь незнакомыми словами! Я человеку о своей работе рассказываю.
  - Точнее: о своем безделье! - съязвила Люда, с тревоќгой присматриваясь к Васе: очевидно, его состояние внушало ей опасения. - Вы там ничего не делае-те, только живоќты отращиваете.
  - Где? Что ты выдумываешь?! - возмутился Вася, проќводя руками по чуть заметно выступающему брюшку. - Женќщина, учти: у мужчины все, что выше пояса, считается грудью.
  - Хватит! - оборвала его Люда. - Собирайся, пойдем доќмой.
  После двухминутного препирательства Вася подчинился, попрощался со всеми за руку и, конвоируемый Людой, поплелќся в прихожую. В последний раз послышалась оттуда напеќваемая им песенка: "Темная ночь. Помоги поросенка во-лочь!", хлопнула входная дверь - и Вася вместе со своей спутницей исчезли из мирка нашего праздника, напоминая гостям о том, что все в жизни имеет конец - и этот уютный вечер тоже блиќзится к завершению.
  - Девочки, давайте читать стихи, - предложила Алла. - Я первая буду, хорошо?!
  Никто не возражал. Алла сосредоточилась и, глядя прямо перед собой, звонким мелодичным голосом стала декламироќвать стихотворения Мандельшта-ма. Я вслушивался в ритм фраз, думал о судьбе этого поэта, брошенного в пасть Молоќха социализма, смотрел на Аллино лицо, затем перевел взгляд на Наташу. "Симпатичная девочка! - и глаза такие задумчивые, вопрошающие. Кто-то будет ее целовать, обнимать: кто-то - не я! Или, может быть, я? Нет, мне хватит и Ал-лы...". На протяжении последнего часа Наташа несколько раз поќсматривала на меня, но я отворачивался или принимал надменную позу "лишнего человека". Нельзя объять необъятное: как указывает народная мудрость, в охоте за множест-вом зайцев обычно проигрывает охотник.
  Алла смолкла. Стихи начали читать Нина, Наташа, потом Вера. Мария Ти-мофеевна и Павел Сергеевич вначале сидели смирно, но когда Мила медленным речитативом принялась декламировать Аполлинера - они не выдержали и, неза-метно поднявшись, тихонько удалились на кухню. Таня тоже заерзала на стуле, и лишь только Милино чтение окончилось, быстро проговорила: "Я стихов Апол-линера не понимаю, но есть одно стихотворение о нем - оно мне очень нравится. Я вам его расскажу, пока не забыла:
  
  Он не хотел стреляться.
  Но порою
  Вся жизнь -
  как у виска
  Холодный револьвер...
  
  Я вздрогнул: знакомые стихи! Где я их слышал? Ах, да - Коля. Он гово-рил, что эти стихи вели его в прошлую осень к самоубийству.
  
  Вот так,
  Аполлинером быть
  уставший,
  Под сердце выстрелил тоской
  Аполлинер:
  "Я жил безумцем,
  Потерявшим время..."
  Да, жизнь сама порой -
  как револьвер.
  А впрочем, кто
  поймет поэтов племя?
  Не будь безумцем,
  Потерявшим время,
  Он не был бы -
  Гийом Аполлинер.
  
  - Странный у вас вкус, - обращаясь к Тане, заметил я. - Чем привлекло вас стихотворение?
  - Оно несколько раз соответствовало моему мироощущению. - Таня за-думалась. - Наверно, это в нем оказалось для меня главным. Обычно стихи чита-ешь для приятного времяпровождения, они приходят и уходят, а тут: как будто частицу тебя высказали!
  "Интересно, не ее ли имела в виду Алла, когда говорила о схожей со мной своей подруге?" - подумал я, разглядывай Таню. Обычная девушка: худенькая, остроглазая, с быстрыми, нервными движениями.
  - Ну что, девочки, будем расходиться? - вставая со стуќла, проговорила Мила. - Мария Тимофеевна и Павел Сергеќевич уже спать пошли, и нам пора по домам.
  - Нужно со стола убрать, - забеспокоилась Тоня.
  - Вы пока посуду убирайте, а я со Стасиком потанцую, - неожиданно объявила Нина. - Весь вечер сидела, ждала, когда он меня пригласит, а ты, Стас, даже смотреть в мою стоќрону не захотел. Вот так всегда: выходишь замуж - и для всех мужчин сразу превращаешься в старуху.
  Я поставил пластинку, слегка приглушил громкость и проќтянул Нине руку.
   - Ты не рассердился на мою настойчивость? - спросила Нина, прино-равливаясь к моей танцевальной поќходке. - Я года полтора не танцевала, а ко-гда-то без ума была от танцев.
  - Значит, сейчас ум появился, - засмеялся я. - А где твой муж: или ты его с дочкой сидеть заставила?
  - Его заставишь! - Нина недобро усмехнулась. - Как он всем говорит, на нем где сядешь, там и слезешь. Дочку я маќтери отнесла, а Сергей телевизор ос-тался смотреть - он с Алќлой в плохих отношениях.
  - Да, семья - штука сложная, - философски заключил я. - Ждешь роз, а получаешь одни шипы. У тебя какой стаж семейной жизни: года полтора, на-верное? Или у тебя, как на Севере, год за два считается?
  Нина рассмеялась:
  - Мы в позапрошлый декабрь расписаќлись, так что скоро год и десять ме-сяцев будет. А что у тебя с Аллой: я вас тогда совсем поженила мысленно, и вдруг: ты исчезаешь, появляется Андрей...
  - А потом: исчезает Андрей, появляется моя личность, - дополнил я ве-село. - Не знаю, Нина. Все как в темном лесу: тропинка не видна, приходится сидеть и ждать рассвета.
  - Ох, Стасик! - Нина озабоченно покачала головой. - Мужчина обязан наступать, а не ожиданиями заниматься. Иначе уведут у тебя Аллу, из-под носа уведут.
  - Пожалуй, ты права, - согласился я, твердо решив сеќгодня же объяс-ниться с Аллой. Пластинка зашуршала и выќключилась.
  - Желаю удачи, Стасик! - подбадривающе проговорила Нина и, улыб-нувшись мне, присоединилась к выходившим в прихожую гостям; я последовал за ней. Надев плащи, деќвушки попрощались с выглянувшими на шум Павлом Сергеќевичем и Марией Тимофеевной и с веселыми шутками и смеќхом заторопились на улицу; я и Алла отправились их провоќжать.
  Было поздно; фонари высвечивали пустоту тротуаров, отражались блест-ками в застывшем стекле окон. Взявшись под руки, девушки негромко запели: "Ночью в тихих улочках Риги...", я подпевал им, шагая между Верой и Таней, ду-мал о предстоящем разговоре с Аллой.
  Дойдя до улицы Гагарина, мы остановились, ожидая троллейбус; когда он подошел, девушки, крича "До свидания!", повскакивали в открывшиеся дверцы. Троллейбус, ускоряя ход, помчался прочь; последнее, что я увидел в его окнах, были глаза Наташи, пристально, не скрываясь, глядевшие на меня.
  - Заморочил ты девочке голову, - поворачиваясь, чтобы идти домой, сказала Алла. - А зачем, спрашивается? Или просто так, от безделья?!
  - Это нечаянно получилось, - догоняя Аллу, покаянно произнес я. - Не виноват же я, что у нее романтический возраст, всюду героев ищет. А кто ищет, тот находит.
  - Только не обязательно то, что ищет, - дополнила Алла, засмеявшись. - Ох, Стасик, Стасик, чтобы ни случилось, ты всегда оправдан, всегда в сторо-не... Ну, ладно: тебе Таня понравилась?
  - Обычная девушка, - удивившись Аллиному вопросу, сухо сказал я. - Правда, беседовать с ней мне не довелось, но уверен, что не ошибаюсь. Это ее ты на меня похожей считаешь, да?
  - Угадал, - кивнула головой Алла. - Странно, что ты с ней почти не по-знакомился: много у вас общего, даже родственного. Кстати, когда она в Ленин-граде училась - она институт имени Репина закончила, искусствоведческое от-деление, - то участвовала в нечто подобном вашему КНМ. Они там теорию сюр-реализма разрабатывали - недолго, впрочем, их КГБ быстро разогнал.
  - Занятно, - встрепенулся я. - Что ж ты раньше об этом не сказала.
  - Не знаю. Мне казалось - ты ее сам заметишь и выделишь. - Алла по-молчала, задумчиво добавила. - Видно, не судьба. Жаль, очень жаль! - и, взяв меня под руку, спросила. - А остальные гости: кто из них наиболее интересен?
  - Мила, наверное, - думая, как заговорить на нужную мне тему, рассея-но ответил я. - Но и другие не плохи, тоже довольно интеллигентны, вот только Вася и Люда слегка на отшибе были. Между прочим, почему Люда пришла тебя поздравить - ты ведь с ней не дружишь?!
  - Вероятно, захотела продемонстрировать свою жизненќную удачу, - Ал-ла язвительно засмеялась. - Она не догадыќвается, что я ее специально с Васей познакомила, и уверена, что отбила у меня выгодного кавалера... Пройдемся еще: мне необходимо серьезно с тобой поговорить.
  - Хорошо, - согласился я, удивляясь совпадению наших планов.
  Миновав Аллин подъезд, мы через боковой переулок вышли на соседнюю улицу. Ночь была звездная, прозрачная; пахло осенью. Деревья неподвижно вы-тянулись вдоль черного, уткнувшегося в дома тротуара. Все спало - лишь изред-ка проносился стороной гул мотора.
  - Я расскажу все с самого начала, - прервала Алла молќчание. - Ты один из немногих, кто способен меня понять; к тоќму же твоя судьба в чем-то пе-реплетается с моей и я обязана с тобой объясниться.
  Алла волновалась: это чувствовалось и по напряженности ее голоса, и по паузам, свидетельствовавшим о тщательном подборе слов. Я слушал Аллу с тре-вожным холодком в сердце.
  - Наверное, каждый мечтает в юности о необыкновенной жизни, - про-должала Алла. - Позже, не найдя возможности реализоваться, эти мечты тают, разбиваются об обыденность. Но у меня получилось иначе: на третьем курсе уни-верситета я встретила человека, который жил не так, как все. Он приќнадлежал к числу создателей одесского Самиздата; я тогда многое прочитала и поняла, нача-ла помогать ему, мы подруќжились, - однако, получив предложение стать его же-ной, я осознала, что не решусь его принять, потому что не имею ни воли, ни же-лания разделять опасности, могущие выпасть на его долю. Я хотела необыкно-венного, а не рискованного; к тому же чувство новизны, опьянявшее меня раньше, уже исќчезло, и я увидела, что Самиздат - не краеугольный камень нашего века, а маленькое подводное течение, созданное кучќкой интеллигентов и важное только для этой кучки. В нашей стране культурным человеком можно стать и без чтения Самќиздата - достаточно просто читать русскую и зарубежную классику.
  Я не верил своим ушам: неужели аристократичная и чоќпорная Алла могла когда-то заниматься Самиздатом?! Это походило на чудо; я вглядывался в ее ли-цо, думая, нет ли здесь мистификации - и все более убеждался в Аллиной исќкренности и серьезности.
  - Мы расстались. Я навсегда отошла от политики, зато углубилась в ли-тературу, начала расширять свой духовный мир. Через год я познакомилась с ва-ми; КНМ оказался интересным, но чуждым для меня образованием, - впрочем, я говорила тебе об этом. После университета я вернулась в Ниќколаев; постепенно у меня появилась хорошая работа, подруќги - но подобное имелось у многих, а я искала оригинальноќго, нового. Это желание оказалось настолько сильным, что, отнеся вместе с Андреем заявление в ЗАГС, я на следующий день решила бежать, уехать отсюда. Замужество поставило бы точку над всеми моими мечтами, иссу-шило бы их, превраќтив меня в обычную добропорядочную хозяйку. Поэтому я наќписала письмо Рите с просьбой приютить меня...
  - Какой Рите? - перебил я растерянно.
  - Как "какой"?! Кленовой, - ответила Алла и, взглянув на меня, вос-кликнула. - Ах, да: ты ведь ничего не знаешь! Я обещала Рите, что ничего вам не скажу, но сейчас, наверќное, можно... В позапрошлый май я была в Одессе и от Красновского узнала о Ритиной беде; найдя Риту, предќложила ей помощь. Рита собиралась куда-нибудь уезжать; я дала ей адрес своей калининской подруги. Че-рез месяц Риќта написала, что живет в Калинине, нашла там работу и квартиру. Мы начали писать друг другу, а после моего решеќния перебраться в Калинин на-ша переписка стала постоянной.
  - Почему ты раньше ничего не говорила? - спросил я с отчаянием. - Мы волновались, не знали, куда она исчезла. Неужели она к нам не могла за по-мощью обратиться?!
  - Ты удивляешь меня, Стасик, - сухо произнесла Алла. - После того, как вы ее предали, устроив этот эксперимент, она разговаривать с вами не хотела - и я ее вполне понимаю.
  - Но это все Юра! - воскликнул я. - Это все он - я, Коќля, Гриша здесь не причем!
  - Гриша - возможно! - пожала плечами Алла. - Он проќсто умыл руки. А ты и Коля принимали непосредственное участие: Рита писала, что Юра из Ни-колаева выслал ей на прощанье блокнот с надписью "Операция "Рита", большая часть которого заполнена твоими и Колиными доносами. Она ведь не лгала?
  - Нет, не лгала, - ошеломленно прошептал я, чувствуя кружение в голо-ве. - Продолжай, пожалуйста.
  Несколько секунд Алла с тревогой присматривалась ко мне, потом, успо-коенная моим молчанием, вновь принялась рассказывать:
  - В Калинин я собиралась отправиться в июле, но отъезд затягивался, нужно было многое предварительно подготовить. В конце августа пришлось съез-дить в Одессу, объяснить профессору Мельнику, почему я бросаю соискательќство: я сказала ему, что хочу попробовать, на что способна, проверить свою инди-видуальность и самостоятельность. И вот, когда все было готово к отъезду, я вдруг поняла, что никуда не уеду, - и написала об этом Рите, изложив причины своего отказа.
  - Что за причины? - безразлично спросил я. Мою голову неотступно сверлила мысль о подлой уловке Юры с блокноќтом "Операция "Рита".
  - Одна из них: в Ритином увлечении политикой. Рита рассказывала мне в письмах о том, как познакомилась в Мосќкве с людьми, ставшими ее друзьями, как эти люди спасли ее от тоски и отчаяния, дали цель и смысл жизни, - но я лишь смутно догадывалась о действительном положении дел, пока в последний приезд в Одессу не встретилась случайно с Вациком...
  - С кем? - переспросил я.
  - С тем человеком, который на третьем курсе приносил мне самиздатов-скую литературу - я тебе говорила о нем.
  - А-а! - изумленно протянул я: поистине это был вечер сюрпризов!
  - В беседе с Вациком выяснилось, что он знаком с Ритой и с теми людь-ми, о которых она пишет, - кстати, если ты слуќшаешь радиостанцию "Свобода", то тоже о них знаешь. С поќлитикой я связываться не хотела и поэтому призадума-лась, а когда Вацик рассказал о Ритином быте, мне стало страшќно: представля-ешь, Рита живет в полуподвальной сырой комќнатенке, где каждый день нужно топить печку. Зимой там наќстолько холодно, что Рите приходится спать в одежде. Питаќется она в дешевой дрянной столовой, а на работу - она в детском садике няней работает - ездит на другой конец гороќда. Поставив себя на Ритино место, я поняла, что такую жизнь выдержать не смогу - и честно написала об этом Ри-те. Ее ответ уже должен прийти, но его почему-то нет.
  - Он у меня в сумке лежит, - чуть не сказал я, но, вспоќмнив о своем обещании Марии Тимофеевне, промолчал.
  - Впрочем, Ритино письмо ничего не изменит, - Алла осќтановилась и повернула назад; я зашагал рядом. - Все реќшено!
  - Так и будешь между двух огней метаться? - утвердиќтельно спросил я, гадая, смешным или своевременным покаќжется сейчас мое предложение руки и сердца. - Рано или поздно выбор придется сделать, и чем раньше, тем лучше: за-чем терять дни жизни?!
  - Ты прав. Но я этот выбор уже сделала и, между проќчим, благодаря тебе, - спокойно проговорила Алла. - Странно: если бы ты не приехал в Николаев, то я, возможно, отправилась бы тебя разыскивать.
  Аллины слова почему-то не обрадовали меня, а насторожиќли; я слушал с удвоенным вниманием.
  - Так получилось, Стасик, что мои воспоминания о посќледнем полугодии в университете и первых месяцах в Николаеве оказались связанными с тобой. Что скрывать: ты мне нравился, даже очень, но что-то меня удерживало, и я только се-годня поняла, что именно. Ты, Стасик - перекати-поле, которое каждый может толкать туда, куда хочет. Постарайся не обижаться, я говорю то, что думаю. В те-бе нет твердой основы, ты не знаешь, из какой среды вышел и куда идешь. КНМ уничтожил впитанные тобой в школе идеалы, заменив их честолюбием и рассу-дочностью. Наука освободила тебя не только от предрассудков, но и от досто-инств морали. Твой эгоизм возвышается в тебе, как скала в море. Ты обречен на несчастье - и ничто тебя уже не спасет!
  - Ну и ну! - поежился я от ледяного душа слов, вылитого на меня Ал-лой. - Ты меня словно заживо хоронишь! Чем ты докажешь истинность своих аргументов? Ты высказываешь то, что думаешь, а не то, что есть: какое же я "пе-реќкати-поле", если уже несколько лет стремлюсь к одной цеќли, иду прямо к ней?!
  - Однако прямота твоя несколько странная, - насмешлиќво промолвила Алла. - Ты ругаешь советскую власть, не позволяющую тебе сделать карьеру - и тут же вступаешь в парќтию, обязуясь тем самым эту власть поддерживать. Счи-таешь себя порядочным человеком, а Риту, которая тебя любила, бросаешь в пасть Юре...
  - Подожди, подожди! - я остановился: на миг все в глазах качнулось и исчезло. - С чего ты взяла, что Рита меня любила?
  - Я так всегда думала: да и остальные, мне кажется, тоже. А ты разве не знал?
  - Нет! - потерянно пробормотал я.
  - Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, - задумчиво проговорила Алла. - Извини, Стасик, я не хотела тебе делать больно!
  - Да, да, конечно, - глухо ответил я. Отчаяние душило меня; я прокли-нал эту поездку, КНМ, Одессу и вообще все-все. - Ты что-то о себе собиралась рассказать?
  Алла помолчала, решительно тряхнула головой:
  - Хорошо, буду договаривать до конца! Твой образ удерживал меня от единственно оставшегося решения, будил несбыточные надежды. Но ты приехал, и все стало на свои места. Понимаешь, Стас, мы очень разные люди: наши дороги пересеклись, чтобы потом разойтись дальше и дальше. Завтра ты уедешь, и я наќдеюсь, что мы никогда не встретимся: во всяком случае, я этого не допущу. Я должна многое забыть: в том числе и теќбя. Лишние знания - лишние горести, а я хочу стать счастќливой.
  - Каким образом? - по инерции заполняя паузу, спросил я. Голова рас-калывалась от боли; я брел, механически переќставляя ноги.
  - Миную перекресток и пойду по одной линии. Хватит колебаний! Я не хочу быть отщепенцем, человеком без родиќны. Вокруг меня люди и я буду жить вместе с ними: писать статьи, диссертацию - но не между прочим, как раньше, а всерьез, по-честному. Никакой Самиздат не поколеблет для меня идею комму-низма! За эту идею боролись тысячи людей, этой идеей сейчас живут миллионы. Пусть у нас правительќство негодяев, но народ остается, и в трудную минуту нуж-но быть вместе с ним, - а нынешнее время сложней, чем сорок первый год.
  Мы подошли к Аллиному дому, остановились у подъезда.
  - Так-то, Стасик: прости, если обидела! - Алла вздохнуќла. - Мне тоже нелегко: грустно со многим расставаться, больќно вырезать из себя кусок прошло-го - но надо! Первые шаги самые трудные, потом станет легче. Андрей, судя по сегодняшќнему разговору, отчасти меня понимает, обещает поддержку. Возможно, я все-таки выйду за него замуж, но это не обязаќтельно. Я тебе говорила, что сча-стье и любовь у меня разќдельно находятся, а счастливой я могу быть, лишь став цельќной, лишь зная, для чего жить в завтрашнем дне... Пойдем домой?
  Словно лунатик по проволоке, поднялся я по ступенькам, вошел вслед за Аллой в квартиру. Алла приготовила постель, пожелала доброй ночи; сидя в кресле, я молча кивнул голоќвой, смотрел, как закрывается за Аллой дверь, изо всех сил сдерживая готовые хлынуть рыданья. В мозгу кружились обќрывки мыс-лей, какая-то мелодия, прорезался ритм стихотвоќрения - уловив его, я зашептал: "Порою наша... вся жизнь - как у виска холодный револьвер... Порою - как у виска... Наќша вся жизнь..." Стало легче дышать; я вдумался в смысл стихотворе-ния и горько усмехнулся: наша - моя, Колина, Ритина и других - вся жизнь действительно скользила под реќвольверным прицелом смерти, и любая ошибка в людях, любая ненужная поездка или фатальная встреча могла заставить нажать курок.
  Вспомнив о Рите, я вздрогнул. "Как же так получилось, девочка? - про-шептал я. - Были мы рядом - и я тебя не заметил, сам в беду толкнул, - и ты пошла молча, мне ничего не сказала. Увидеть бы тебя, стать перед тобой на коле-ни..."
  "Да, именно так, - размышлял я. - В Одессе у Вацика узнать адрес Риты - и отправиться в Калинин. Рита должна все понять и простить... А если не про-стит?! Какая она стала, в кого выросла?"
  Я поднялся, прошелся по комнате. Сейчас Рита заслонил для меня все: мои проблемы, вопрос о КНМ, Аллу; мне стало казаться, что Рита - это та живая во-да, которая спасет меня от всех болезней и заблуждений.
  "У меня есть ее письмо!" - мелькнула мысль. Вытащи письмо из сумки, я быстро надорвал конверт. О том, что он адресовано не мне, я забыл, подгоняемый желанием припасть поскорей к целительному источнику.
  Рита писала: "Сегодня воскресенье - день стирки и бытовых забот, осво-бодилась я только вечером: вместе с солнцем, убегавшим от нас в Америку. По-махала ему рукой, попросила передать привет одному из своих знакомых - он там, в далеком ненашем. Было грустно - думала, что опять тоскую по морю и Одессе, но нет: просто вспомнилось о твоем письме и необходимости на него от-ветить, а отвечать не хотелось, потому что это означало еще одни похороны, а их у меня так было много. В последние месяцы я свыклась с твоим будущим приез-дом, у меня гостил Вацик, и мы часто о тебе говорили, - но все кончилось, и на одного человека в моем мире стало меньше.
  Ты права: разрывать нужно навсегда. Я тоже не выношу арканов, набрасы-ваемых прошлым, тоже боюсь мест, где мертвый может схватить живого (навер-но, и в Одессу потому не езжу). Маме через Вацика письмо переслала: рассказала, чем занимаюсь. Это не требование выбора: я или ее убеждения, - хочу предо-хранить ее от стресса, если переселят меня вдруг (не по моей воле) куда-нибудь к морю Лаптевых.
  Ты напрасно меня жалеешь. Я горжусь дружбой с людьми, к которым ты так иронично относишься. Впрочем, ты их не знаешь - и это тебя извиняет. С ними я согласна быть отщепенцем, - с ними и с Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой, Бабелем, Белинковым... Пусть бревно, от которого нас отщепили, гниет на берегу - мы поплывем дальше...
  Нет, обманываю. В том-то и беда, что плыть сами по себе мы не можем, и приходится возвращаться и уговаривать бревно спуститься с земли на воду (а оно нас - топором!).
  Странно, что тебя не удивляет благодушие наших согражќдан. Черное пе-репутано с белым, зло с добром, слова с делаќми, Земля на волоске от катастрофы (термоядерной, инфорќмационной, демографической и т. п.) - а они ходят спо-койно по магазинам, читают газеты, играют в догонялки со Штатаќми, растят детей - для чего растят: войны? тюрьмы? сумы?.. Или просто так, по привычке? Вы-растить - и бросить в тот котел, в котором варимся сами.
  Я больше всего думаю о них, о детях. Вожу их на прогулќку, утираю им но-сики, - а вспомню, что они станут взрослыќми и будут торчать у ларька "Вино", гоняться за деньгами, кого-то давить и плакать от чьих-то ударов - и в сердце все застывает.
  Но тебя это не волнует - или я ошибаюсь? Меня всегда поражало совме-щение правильности (но не праведности!) твоей жизни с бунтарством, анархиче-скими поступками: словќно две Аллы в одной упряжке тянули в разные стороны - и неясно было, игра это или фатальность. Сейчас я уверена: игќра, брожение моло-дости. Ты дружила с людьми, для общения с которыми оригинальность оказалась необходимой, - но наќчалась работа, и в твоей жизни старое стало ненужным. И вот ты освобождаешься от него, чтобы строить коммунизм. Просќти: я смеюсь. За-чем прятаться за чужие слова вместо просќтого: хочу благополучного существова-ния. Ты все-таки не наќше государство, оправдывающее Марксовой мечтой о "царќстве свободы" подлость и деспотизм настоящего, ты - умнее. И должна пони-мать, что азбучная истина - рвут с тем прошќлым, которое опасно для будущего - известна не только тебе.
  Что ж, ищи свое счастье. Мы были рядом, а теперь ты в другом мире - в том, что дальше от меня, чем Америка. Но здесь ничего не поделаешь: людей раз-водят не дороги, а цеќли - и кто виноват, что они у нас оказались различными?!".
  Я прочитал письмо один раз, другой, сложил, сунул в конќверт. Отчаянный человек Рита: впрямую пишет, будто и знать не знает о перлюстрации! Не мино-вать ей, видимо, моря Лапќтевых!
  Я сел в кресло, прикрыл глаза. Тихо в доме, тихо. Рита жесткой стала, бес-пощадной: раньше она так - прокурорски - писать не умела. А сейчас: словно пощечину в конверте приќслала. Алла меня хлестнула, Рита - ее: во имя истины? саќмолюбия? дела всей жизни?
  Я открыл глаза, вздохнул: что же теперь мне делать? К Рите ехать - с прошением о помиловании? Стать на колени легко - вставать трудно! Да и стыдно просить помощи у того, кто имеет все основания считать тебя подлецом.
  Остается - Одесса. И я остаюсь: двадцать пять лет, офицер запаса, выс-шее образование, бывший член КНМ, нынешќний член партии - все, что ли? Ах, перспективы - тоже, наќверное, есть?!
  Я поднялся, упаковал вещи в сумку: завтра - в путь. Странно: метался по прошлому, метался - Юра, Алла, люќбовь, наука, - а вернулся туда же, откуда начал - к самому себе. Начало всех начал - мое "эго". Когда-то все дороги вели в Рим, к другим людям, сейчас они упираются в тебя, в твое тело - что хочешь, то с ним и делай: направь к каќкой-нибудь цели, брось под чьи-то колеса или... Иди, подобно мне, уложи в кровать: пусть отдохнет для нового дня и двиќжений.
  Спал я плохо, беспокойно. Снились сны: суматошливые, обрывочные; я был рад, когда Мария Тимофеевна меня разќбудила.
  Завтракали долго. Павел Сергеевич попробовал шутить, но, не получив поддержки, замолчал. Мария Тимофеевна вздыхала, участливо поглядывала на меня и Аллу; я представил, какие мысли возникают у нее при виде наших похоќронных лиц - и чуть не рассмеялся. Алла собралась меня провожать; я пробовал отказаться, но она настояла на своем и вскоре мы ехали в троллейбусе, изредка посматривая друг на друга. Разговор не получался: вероятно, ей, как и мне, все слова казались сейчас лишними.
  На автовокзале было многолюдно. Мы прошли на перрон. Автобус уже стоял у платформы.
  - Прощай, Алла! - я протянул ей руку.
  - Подожди! - Алла вынула из сумочки два конверта, сунула мне в ла-донь. - Возьми: здесь письмо к моей одесской знакомой - ты можешь снять у нее комнату. Другое письмо передай Красновским: я надеюсь, они помогут тебе с аспирантурой.
  - Ты уверена, что я ими воспользуюсь - я взглянул ей в глаза.
  - Я этого очень хотела бы. - Глаза она все-таки опустиќла. - Мне кажет-ся: для тебя это лучший выход.
  - Увидим! - я бросил письма в сумку, пожал Аллину руќку. - Спасибо, Алла! Будь счастлива!
  - Постараюсь! - она слабо улыбнулась.
  Я поднялся на верхнюю ступеньку автобуса. Контролер закончил прове-рять билеты, соскочил на перрон, захлопнул дверь. Заурчал мотор и автобус начал медленно поворачиќвать в противоположную от вокзала сторону. Сквозь стекло я видел Аллу: она стояла неподвижно, глядя на уходящий автобус; ветер взметнул листья, колыхнул полы ее плаща; потом автобус завернул за угол и, вклинившись в ряды бегущих машин, увеличил скорость.
  - Иди садись, парень - крикнул мне водитель.
  - Да, конечно, - я нашел свое кресло, поставил под ноќги сумку, уселся поудобней; отдернув штору, принялся разќглядывать мелькающие дома, улицы, машины. Через десять минут Николаев останется позади и будет только дорога, доќрога... А что дальше?!
  
  1977-1978 г.г.
  г. Александров - Киржач.
  
  
  СТАСИК О СЕБЕ
  
  Нечто вроде вступления
  
  Эссе, помещенные здесь, не претендуют на литературную и тем более на-учную значимость. Основная их часть была написана в чрезвычайно острых для автора и сжатых времеќнем ситуациях, спрашивавших: "Как будешь жить даль-ше?". И от ответа на них, от выбора одного из множества варианќтов существова-ния зависело, каким ты будешь и что увидишь в дне завтрашнем.
  Главное в выборе: не изменить судьбе, не взять ориентиќром болотный ого-нек или звезду чужой дороги. Иначе ты поќтеряешь себя - один раз и на всю жизнь! Ведь в прошлое не возвращаются, оно не принимает к себе обратно и нельзя нам, взрослым, снова стать маленькими...
  Я всегда боялся ошибки - да и сейчас ее призрак загляќдывает иногда в мои мысли. И мне вдруг кажется, что я заќнимаюсь не тем, чем нужно, что я давно прошел мимо своего "звездного часа", и только сила воли, смешанная с упрямст-вом, держит меня на каменном гребне, обрывающемся пропастью. Не знаю, чест-ное слово, не знаю: может быть, я действительно занят, подобно глупому богу, созданием камня, который никогда не смогу поднять. Но если это так - то что делать дальше?
  Я продолжаю идти - пока хватит энергии и упрямства. Когда же они за-кончатся... Что ж, возникнет новая ситуация, и я сделаю свой выбор - если он будет возможен.
  ...Повторю, повторяясь: не ищите в данных эссе теорий или социальных истин - их нет. Все, что есть: мысли и расќсуждения человека, решавшего в эс-сеистской форме пробќлемные ситуации личной жизни. Легче всего понять себя со стороны, что можно сделать, только вложив свою суть в предќмет, доступный обозрению: картину, статую, здание... Я предќпочел: в буквы. Вот они выстрои-лись, читайте...
  
  ЗАМЕТКИ
  
  Часть первая
  
  "...Завтрашний день не таков, чтобы он пришел сам по себе, просто с течением вреќмени. Свет, слепя-щий нас, представляется нам тьмой. Восходит лишь та заря, к которой пробудились мы сами. На-стоящий день еще впереди. Наше солнце - это только утренняя звезда".
  (Генри Дэвид Торо).
  
  Есть только "Я". То, что вокруг - земля, деревья, дома, люди, книги - существует только через меня. Как универсальное предметное существо, я живу ими: чувствую, трогаю руќками, любуюсь, отталкиваю, переставляю с места на ме-сто, разрушаю и создаю. Я переезжаю из города в город, меняю профессии, про-хожу мимо, останавливаюсь... Все, что есть воќкруг, действительно до тех пор, по-ка действителен я. Когда я умру, все исчезнет. Будут города, деревья, прогулоч-ные лодки, люди, сидящие на веслах, - но это будет что-то другое, какая-то трансцендентная объективность, задернутая шторой неизвестности...
  Но я еще есть. Читаю книги, ем, разговариваю, улыбаюсь и говорю "Здрав-ствуйте!" знакомым. У меня есть то, что называется "Прошлое": цепь случайных необходимостей, обќстоятельств, отношений, радость и горе, опыт ошибок. Чтобы прикоснуться к нему, не нужно ходить далеко, - оно всегда здесь, со мной и во мне: греет меня воспоминаниями, поправќляет ориентиры, определяет возможно-сти... Я ненавижу свое прошлое. Оно тянет меня назад, к себе, просит остановить-ся, подумать, оглянуться, что-то учесть, чего-то не забыть. Прошќлое заставляет любить себя, уважать свои миражи, ценить свое существование. Оно успокаивает, прошлое, обещая возќможность возвращения, указывает мне шаги, совершив котоќрые и убедившись в неудаче, я всегда смогу повернуть обќратно.
  Я стараюсь не думать о прошлом. У меня есть цели - маленькие и боль-шие, конкретные и абстрактные, и есть главќная цель: чтобы все это непрерывно менялось. Линия "Наќстоящее - Будущее" давно сливается для меня в едиќную по-лосу Слова и Дела, Желаемого и Возможного, Средќства и Результата.
  Иногда я мечтаю. Это обыкновенные мечты среднего чеќловека, в которых сказки детства перемешиваются с трезвоќстью сегодняшнего дня, расчетливость - с фантасмагоричесќким сумасбродством, а осторожная скупость ума - с непоќмерной расточительностью сердца. В мечтах я всегда хочу большего, чем могу, - может быть поэтому я так стремлюсь увеличивать свои возможности.
  ...Для чего я живу? Уже много лет преследует меня этот вопрос. Попытки разрешить его приводят лишь к другим, не менее сложным загадкам: что такое жизнь? что такое "Я"? для чего мне сам ответ?..
  Оглядываясь вокруг, я вижу, что я не один. Совсем рядом дышит, беспо-койно ворочается во сне, звенит трамваями и коптит дымовыми трубами МИР: огромный, страшный, удиќвительный. Он манит меня, обещает, зовет... Я вхожу в неоќновые огни его улиц, любуюсь гигантскими небоскребами, останавливаюсь у зеркальных витрин, и вновь иду, иду... Саќды Семирамиды, трепетная музыка Брамса, статуи Торвальдсена. Ах, как здорово!.. Но однажды я попадаю в кривой пеќреулочек с грязными водосточными канавами, потом еще раз, еще... и вдруг по-нимаю, что вижу тот же мир, и даже не с другой, обратной стороны. И мне стано-вится скучно... Зачем я живу? Что такое жизнь?
  Люди... Я натолкнулся на них неожиданно. Конечно, они были и раньше: серые фигурки толпы, обслуживающий перќсонал, мои знакомые - "Здравствуй-те!"... "До свидания!", - но я не понимал их как людей. Есть рабочие, построќившие мою однокомнатную квартиру, кем-то был испечен этот хлеб, а на полях тракторы убирают пшеницу - должен же кто-то управлять тракторами! И вдруг: я - такой же, как они, а они - такие же, как я! По ночам они запираются в сво-их комнатках, слушают музыку, боятся смерти и не хоќтят прожить жизнь напрас-но. Утром, встав с постели, они уходят строить дома, пекут хлеб, ремонтируют дороги. "Зачем вы живете?" - спросил я у них... Одни молчали, другие не пони-мали вопроса, третьи что-то говорили: "Чтобы строить! Для потомков! Увеличи-вать количество материальных благ! Чтобы завтра было лучше, чем сегодня! Ос-тавить след в исќтории!" И еще: "Для детей! Получить максимум наслаждеќний! Достичь духовного совершенства! Осуществить мечту!" Я вслушивался, приме-ривал их слова для себя, но все это казалось посторонним, чуждым мне. У каждо-го из этих людей была правда, своя правда, и я завидовал им, потому что они зна-ли, зачем живут. Впрочем, может быть, они только верили в это?!
  Я пытался забыться: в удовольствиях, в напряженной работе... Мучившие меня вопросы исчезали, но вместе с ними исчезал и я; дни, мелькавшие однооб-разной лентой, напоминали пустоту гроба: мертвую, четырехугольную, непод-вижную... И я понял: нет, я не такой, как все. У меня что-то свое, но что?..
  Долгое время я верил книгам. Верил и ждал: не в этой, так и той мне от-кроется вдруг истина, и я пойму самое главное: смысл своей жизни. Но дни шли за днями, страницы перелистывались, менялись титульные листы - а во мне все оставалось прежним. Роясь в вопросах, казавшимися мне надуманными, или пе-ребирая ориентиры - никуда, на мой взгляд, не приводящие, - я наталкивался иногда на что-то близкое мне, обещавшее успокоить боль сердца, - но лекарства, приготовленные по указанным рецептам, не приносили успокоения.
  Пытаясь понять, откуда я вышел, я уходил в глубь Истории - нет, не му-зейной, настоящей, - и видел, что там тоже жили люди: добрые, злые, богатые, бедные, глупые и умные, что-то творившие, о чем-то мечтавшие, во что-то ве-рившие. Другими словами, на разных языках они задавали те же вопросы, что и я - но их ответы не задевали и не касались моей жизни.
  Потом я занялся наукой. Чертил логические схемы, искал философский камень, строил эмпирически проверенные и аргументированные теории - но все было напрасно. Наука пожирала время и отвлекала мысли, заводила в тупики ложных проблем и иллюзорных результатов - и наполняла душу отчаянием. Жизнь представлялась вереницей наукообразных занятий, нескончаемых споров с оппонентами, толкучкой в коридорах карьеры, иссушающего однообразия строго определенной линии развития.
  Я бросил все и остался один. Темными вечерами, слушая стучащий в окно дождь и ветер, я садился у камелька, набросив на плечи старый пиджак, - и ду-мал, думал... Брал книгу, читал: о подвигах, о людях, умиравших по приказу, о муках новостроек. Может быть, правы они, эти люди, жившие не рассуждая и пы-тавшиеся сделать как можно больше? Да, МИР существует только через меня, но я ведь лишь частица этого МИРА, который выше, огромнее, важнее моего мелко-го единичного существования. И долг мой, наверное, воплотится в него через по-строенные улицы, написанные книги...
  Оставив колебания, я растворил себя в коллективе. Четќкий ритм работы, сладкое ощущение своей принадлежности к чему-то могучему, великому. Тысячи сердец бились в униќсон с моим, повинуясь неумолимой необходимости развития результата. Стальными клещами сжимала нас Логика Проќизводства, возводя уходящие за облака небоскребы и тысячеќпудовые паровые молоты. "Вот она - История!" - восхиќщался я. Моя проблема решалась, казалось, сама собой. Но так только казалось. Однажды, очутившись в ситуации, треќбовавшей моего выбора и решения, я вдруг осознал, что сам ничего не могу сказать, потому что ничего сво-его не имею. Ту проблему, которой я жил и которая делала меня когда-то индиви-дуальностью, я как-то незаметно потерял, осќтавил в стороне. Коллектив... Коллек-тив был всего лишь орќганизацией, четко налаженной машиной, производившей для потребления и потреблявшей для производства... Коллектив - множество индивидов, связанных общими идеалами сытой, благополучной старости и плет-кой руководителя... Громадная, бездушная организация, с одинаковым безразли-чием строивќшая и разрушавшая.
  Тогда, в тот страшный час исчезнувшей надежды, я понял, зачем живу. Да, это так: я живу для того, чтобы всегда и всюду задавать себе этот вопрос - и от-вечать на него: делаќми, выводами, пониманием и, если понадобится, смертью. Моя жизнь есть моя проблема, моя антиномия, и только разрешая ее (а не осозна-вая и подстраиваясь к каќким-то внешним Необходимостям и Законам) - я ЖИ-ВУ. В этом моя Истина, мой Ответ, мой Поиск!
  - Здравствуй, Мир! - говорил я, бродя по рассветающеќму городу. - Я понял тебя, и теперь ты - МОЙ. Твои боли и раны, твои загадки и недоумения, воплотившись в мою проќблему, станут ее болью и ранами. Я буду лечить их как можно тщательнее - ведь от этого зависит моя жизнь, - и ты поможешь мне в этом, не правда ли?!
  Тогда все казалось простым и ясным. Мир открыт, я - в Мире, и Мир - во мне. Обогащая себя предметностью, кульќтурой, я увеличиваю свои творческие возможности, становќлюсь все более активным субъектом, изменяющим, строя-щим РЕГНУМ ХОМИНЕЗ. Но первые же шаги, первая же осоќзнанная проблема наполнили меня безотчетным ужасом вечќной дороги...
  
  8 декабря 1971 года.
  
  ЗАМЕТКИ
  
  Часть вторая
  Сейчас не уходят из жизни.
  Сейчас из жизни уводят.
  А если кто-нибудь даже
  Захочет, чтоб было иначе:
  Бессильный и неумелый
  Опустит слабые руки,
  Не зная, где сердце спрута,
  И есть ли у спрута сердце.
  (Б. и А. СТРУГАЦКИЕ).
  
  Что могу сделать я для людей, я, гражданин одного из моментов истории, воплощенной сейчас во мне, в моих сосеќдях, в жителях Земли 20-го века? Я знаю, что должен что-то делать, потому что "...общественная история людей есть всего лишь история их индивидуального развития..." (К. Маркс), потому что от моего действия или бездействия завиќсит жизнь других людей: тех, кто есть, и тех, кото-рые будут.
  Но что должен я сделать? Индивидуальная жизнь приниќмается другими, становится их критерием и нормой только тогда, когда она становится той необ-ходимостью, без которой не может расцвести их свобода. Что необходимо лю-дям?
  Я пытался узнать об этом у живших поблизости, но их отќветы не поднима-лись выше потолка забот о насущном хлебе и самодовольном отдыхе или были мелкими необходимостями их личной жизни. Газеты трубили про общественное благо, вычерчивали его размеры и намечали пути к достиќжению, но я-то знал, что официальное благо общества никогќда не бывает благом всех его граждан. И я от-брасывал прочь газеты, потому что то, что может решить задачу только наќполовину, не является ее решением. Должно быть одно, главное и самое нужное - мне и всем!
  А, может быть, это неправильно: вопросы, сомнения, обяќзательные ориен-тиры? Не лучше ли просто приняться за работу: читать умные книги, беседовать с людьми, думать? Теќоретические знания уберут лишнее, прояснят путь... Да, но подобная работа - уже выбор, начало пути, потому что сразу спрашиваешь: ка-кие книги - умные, с которыми из людей нужно общаться, о чем думать? Конеч-но, средства определяют достижение цели, но только цель может определить, а потом скорректировать первоначальный выбор средств. И поэтому: какая цель человечества должна стать целью моей жизни?
  А вдруг я не прав? Неужели каждое поколение рождается для того, чтобы их потомкам жилось немного лучше? А поќтомки живут для своих внуков, и так дальше и дальше... А когда же люди будут жить для самих себя? В каком-то Золо-том веке? Но зачем страдать мне для будущего веселья довольных собой и миром потомќков?.. Не лучше ли подумать о себе, своей жизни, которая дается мне только один раз...
  ...Наверное, я смог бы жить только для себя... Читать приќятные книги, спо-рить об интересных кинофильмах, помогать друзьям и просто хорошим людям. Не все ли равно, кем ты умрешь - Ван-Гогом или безвестным ремесленником, - если ты у м р е ш ь?!
  Да, я могу жить для себя, просто счастливым челоќвеком. Что для этого нужно сделать? Совсем немного. В начале забыть, что вещи, которыми ты поль-зуешься, котоќрые ты ценишь - пьесы Шекспира, например, или картины Рем-брандта - и которые составляют самое приќятное в твоей жизни, были когда-то выстраданы в муках творќчества их создателями. Нужно забыть о том, как жил Джорќдано Бруно и где писал свою утопию Томмазо Кампанела, забыть о суде над Галилеем и о гонениях на Стендаля. Впроќчем, забыть об этом не трудно: ведь сделали это почти все знакомые тебе люди. И - еще одна плата за счастье: за-крой глаза на все, что не соответствует мирку твоего блаќженства, на все, что мо-жет нарушить гармонию твоего пищеќварения. Подлость, насилие, крики о помо-щи - можно заткнуть уши ватой или пройти мимо, а еще лучше: привыкќнуть и найти в этом приятное разнообразие. Чтобы стать счастливым в мире, где суще-стќвует Добро и Зло, нужно привыкнуть к последнему, сделать его приятным для себя, трансформировать Зло общества в свое личное Благо. Почти закон, что в хаосе противоречий челоќвечества личная гармония может быть построена только на фундаменте подлости.
  Это не мой путь, не моя жизнь. И я не завидую потомќкам - это бессмыс-ленно, как бессмысленна была бы зависть к моему времени жителя Древнего Египта. Блаженство неќвозможно, потому что основная характеристика человека - творчество, а оно существует только в муках, в страќдании. И жители будущего Золотого Века будут также терзаться над своими проблемами, как я, пыќтаясь най-ти главную цель своей жизни.
  О потомках можно забыть, нужно помнить о том, что есть: твои соседи, жители соседней страны, население Земли. Войны, насильственный труд, боль и ложь - то, что ты ненавидишь, то, от чего погибают любимые тобой люди, то, что поддерживает жар печей крематория и обносит проволокой концлагеря. Это - твой враг, и враг тех людей, которых ты считаешь л ю д ь м и.
  ...Цель, должная определить выбор средств, ясна. Теперь очередь за сред-ствами, от подбора которых целиком зависит результат - результат моей жизни.
  Можно начать с простого: лечить тех, кого можно вылечить. Выручать из беды, протягивать руку помощи, делать приятное. Это будет наглядно и дейст-венно, потому что добро порождает добро. Пусть оно не значительно, не огромно, но ты ведь не собираешься прославиться, не собираешься вписывать золотыми буквами свое имя в картотеку поколений. Смысл действия - не в этом. Если бы Ван-Гог перед смертью сжег все свои картины - разве не перестал бы он быть для нас Ван-Гогом?!
  Но - таким путем всех не спасешь, не сделаешь всех счастливыми. А зна-чит: не сделаешь счастливыми и не спасешь никого. И добро - не всегда порож-дает добро. И в картотеку великих людей история вписывает не тех, кто стремил-ся к славе, а тех, кто оказался ее достоин. Да и Ван-Гог извесќтен нам не как чело-век с такими-то датами жизни, а как создатель картин, ставших плотью, частицей жизни многих и многих людей. Ван-Гог без картин - это просто шесть букв име-ни давно умершего человека плюс интересные воспоминаќния о нем его современ-ников.
  Нужно что-то создать... Но что? Написать картину или книгу? Пойти по стезе Че Гевары? Создать еще одну теорию исторического действия?.. Выбор должен быть серьезен, потоќму что он полностью определит меня - выбранная цель дает только одно направление, отсекая все другие.
  ...А какая у меня цель? Изменить жизнь своей страны к лучшему? Как это - "к лучшему"? Построить здесь Золотой Век? Но это невозможно, потому что страќна твоя - только одна из клеточек пульсирующего организќма, именуемого Человечеством. А уровень благосостояния одќной клетки полностью зависит от уровня жизнедеятельности всего организма в целом. Страна, резко улучшившая (или ухудшившая) свое положение, выбивает из равновесия всю земную цивили-зацию. И последняя, естественно, делает все, чтобы "заблудшую овцу" вернуть на положенное ей место: путем мировой войны, или экономическим кризисом. Этот процесс столь же необходим, как колонизаќция: втягивание малоразвитых стран более передовыми госуќдарствами в систему своего обмена веществ.
  Золотой Век в одной стране невозможен. Начавшееся строќительство неиз-бежно остановится из-за нехватки материала, наличия воинственных соседей, выќнуждающих сохранить армию плюс государство, еще по каким-нибудь причинам. Золотой Век может быть ВЕКОМ всего человечества: целиком, без реликтов и ис-ключеќний! И моя цель должна быть выверена и направлена только по этому ори-ентиру.
  Но как дойти к нему? В какую форму нужно облечь свой выбор? Став пи-сателем, я никогда не стану художќником, так же как военная тропа Че Гевары на-всегда уведет меня от письменного стола К. Маркса. Что выбрать?
  Не знаю. Где-то вкралась ошибка, но где? Может быть, вот она: думая о мировых проблемах, я занимаю странную позицию по отношению к миру: пози-цию "Я - и мир". Я - спаситель человечества, с волнением ожидающего, когда я начну его лечение. Мир для меня: всего лишь сумма задач, средств и ненайден-ных решений, не считая снующих рядом бездельников, завистников и потребите-лей... Странная позиция, странная и страшная, потому что она моќжет привести не только к обрывистым облакам утопии, но и к гибели на полпути, к гибели от ис-тощения и одиночества. Необходимо помнить, что где-то должны быть люди, ищущие то же, что и ты, и этих людей нужно отыскать, стать их другом, соратни-ком, потому что великая цель требуќет для своего достижения громадных усилий, невозможных для одиночки.
  Но это - в будущем. А сейчас: холодные стены, этаќжерка с книгами, ти-шина пустой комнаты... Мысли, устало бродящие вокруг закутанного в скучную тайну вопроса: что выбрать?
  Я смотрю на стопки книг, лежащих на стареньком столиќке. Книги - это люди, через книги я разговариваю с ними. Больше всего мне нравятся старинные книги, написанные люќдьми, умершими задолго до моего рождения. Качественный отбор веков доносит только лучшее, главное, определяющее, и, открыв одну из книг, задумываюсь я над поиском и выбоќром древних, создавших мою цивилиза-цию.
  История... Она оживает, заполняет комнату, что-то шепчет мне... Люди, люди... Как много их! Кто они, что хотели, зачем жили?.. Хотя бы эти...
  ...Рыцарь крестовых походов, цирюльник Оливье, Робесќпьер, народники России... Между ними не эпохи, не годы и даже не километры, потому что живут они на одной Земле, живут с о з н а т е л ь н о, т.е. - сознавая свою жизнь, выби-рая ее, пытаясь изменить к лучшему, только к лучшему. Все-таки история челове-чества - не линия, уводящая от начала куда-то вдаль, к концу или новому нача-лу, не спираль непрерывной саморефлексии, отбрасывающей и оставляющей в стороне, как ненужный хлам, свое прошлое. История едина, история - это труд и страдания людей, объединенных общей мечтой настоящей жизни - пусть и не для себя, но хотя бы для потомков! Должно же когда-нибудь все это кончиться: ложь, жестокость, страх, одиночество!..
  История едина. И если Оливье-Дьявол травил врагов Франции, мешавших расцвету ее славы и величия, мешавшие королевской власти установить справед-ливость и покой на истерзанной войной территории, то он повторял цель жизни безымянного рыцаря крестовых походов, несшего на острие меча своего учение Христа - заветы Высшей Любви - в языческий, противящийся установлению Божьего Царства, Иерусалим. А не в этом ли видел свою цель подписывающий указ о терроре Робеспьер, не били ли в ту же мишень пули народников!
  Путь за мечтой, за лучшей жизнью. Путь истории. Выложенный костями и надеждами, политый кровью и верой, поќсыпанный пеплом и отчаянием. Кто мог, подымал меч или пистолет и шел на прорыв: к Утопии, берегам Вест-Индии, к Атлантиде. В этом, наверно, и было их счастье, потому что только в горящем огне стремления живет, не гаснет Мечта и Надежда. Но могли не все. Забитые, задав-ленные горем и невежеством, не смеющие - под страхом голодной смерти, ви-селицы или презрения морали - оторваться от своего плуга, станка, от замка, должности, от мелких утех семейного счастья, от предрассудков своей деревни, от обычаев страны - жили другие: слабые, малодушные, богатые, властвующие, нищие, мещане, купцы, граждане... Эти могли только - верить! В загробную жизнь, где все будет лучше, в приход мессии, в чудо, в сказки, и теорию очеред-ного "изма", в иллюзии, в идеологию... Верить и ждать. И что-то делать, потому что за все, даже за вечное блаженство и Золотой Век, нужно платить: работой, праведным образом жизни, покупкой индульгенций... Соблюдением законов На-ции, честным исполнением долга, трудом на благо Родины...
  Восстания, революции... Когда решалось: жить или умиќрать, когда жить по-старому было невозможно, а новое - вот оно, рядом. Исторические эпохи, скрученные временем Ревоќлюции, вмещались в годы, месяцы, дни. Надежда, Ве-ра, Мечќта пытались осуществить себя, стать правдой, реальностью посюсторон-него мира. Становились, воплощались... Но: как-то боком, грубо и - не полно-стью. А если от Правды остается только половина, другая половина заполняется Ложью. И день сегодняшний только чуть-чуть отличался от дня вчерашќнего... Понявшие это переставали верить, надеяться, мечтать, потому что старая Вера, Надежда, Мечта себя не оправдали, а новой еще не было. Наступала полоса без-временья - полоќса исторического отчаяния.
  ...Рыцарь крестовых походов, цирюльник Оливье, художќник Брегель, Ро-беспьер, народники революционной России... Решавшие, как и миллиарды других людей, одну и ту же проќблему истории - проблему человеческого счастья. Ре-шавшие - и не решившие... Средства уводили не к цели, а к резульќтату, потом вдруг оказывалось, что намеченная цель - всего лишь средство на пути к другой, более главной цели, и все снова кружилось, плыло; прокручивалось. Нет, конечно, мноќгие люди были счастливы, но счастье это было индивидуальќным - и потому неполным, мелким. Недалеко от таких счаќстливцев на земном шаре в это же вре-мя страдали другие люди, братья по разуму и роду - и вместе с ними страдало все человечество.
  ...Я закрываю книгу... Комната пустеет, становится холодќно и неуютно. Сгущаются сумерки... Я встаю, подхожу к окќну... Падает снег... Почему люди ни-когда не достигали счаќстья?..
  Выбор сделан. Ученый, художник, писатель -это формы, подчинившие и закупорившие в себе свое содержание. Они определены своим ремеслом, и суть их не в ориќгинальности, а в различии. Это - батраки, не видящие ниќчего дальше своего огорода. Поэтому формой моей деятельќности должно стать отсутствие любой определенной социальќной формы. И выбор мой - быть человеком.
  Это - просто? Да, потому что такова моя сущность. И - сложно? Да, по-тому что нечеловеческие условия существоваќния отрицают ее.
  Быть человеком... Значит: не быть какой-то, пусть даже и сверхидеальной, данностью, не быть чем-то застывшим, остаќновившимся. Какой бы благодатной ни была нива, на которой ты собираешь сейчас плоды, ты должен, собрав необхо-димое, пуститься в дальнейший путь, иначе тебе грозит заточение в тюрьму уже ненужного изобилия. Забудь предрассудок, деќлящий мир на духовное и матери-альное: для асфальта твоей дороги может оказаться одинаково необходимым как изящќность логических теорем, так и вязкая грубость физической работы. От тебя потребуется не только настойчивость, воля и вера, не только гибкость, талантли-вость познавательной способности, но и умение быть человеком в каждом твоем поступке, в каждом отношении, в каждой ситуации. Потому что, приняв что-то, от чего-то отвернувшись и чего-то не заќметив, ты придешь к тому, к чему шел - не в этом ли беда всех твоих исторических предшественников?!
  Но это уже правила. Как все правила, они действиќтельны до тех пор, пока оправданы результатом.
  ...И все же: с чего начать, что делать? Ответ будет паќрадоксальным: начать нужно с конца. Стоит цель: Золотой Век человечества. Цель абстрактна, поэтому ни о чем не гоќворит. Каждый понимает Золотой Век по-своему, потому что люди столь же неодинаковы, как и их представления о счаќстье. Но где-то должна быть та историческая точка, в котоќрую при определенных условиях сольются линии мечты кажќдого отдельного человека. Это и есть Золотой Век, потому что "обще-ство не может освободить себя, не освободив кажќдого отдельного индивида" (К. Маркс), потому что только тогда, когда будет счастлив каждый, будут счастливы все.
  Начав с человечества, я перешел к человеку: существу предметному, "жи-вущему миром", образовываемого культуќрой. При каких внешних условиях чело-век может быть счастлив - каждый человек? На этот вопрос можно ответить только через ретроспекцию культуры всей цивилизации.
  История - это процесс. Будущее в нем всегда детерминиќровано настоя-щим. Но поскольку история - это люди в "плаќмени труда", то именно они детер-минируют будущее истории.
  Но люди - слабы. Они отдают свое право на выбор буќдущего в бездуш-ные руки государства, единственная цель которого: сохранить себя таким, какое оно есть. Прогресс для него - не развитие, не переход в иное, а всего лишь улучшеќние, укрепление своего нынешнего положения... Государство - это тоже люди. И все революции, стремящиеся свергнуть обќщественный строй, защищае-мый государством, всегда были междоусобной войной людей... Война порождала войну, на место одного государства приходило другое... Круги инферно, по кото-рым катилась история... Будет ли конец этому? Когда?
  ...Я отвлекся. В пути, который я выбираю, начинать нужно с проблемы че-ловека, потому что человек лежит в основании пирамиды цивилизации. ОН строќил, страдал, охранял тюрьмы и сметал их революцией, мечтал о бессмертии и убивал себе подобных... Странное, загадочное существо... Кто ты, человек? Отку-да пришел, куда идешь, куќда можешь прийти? И придешь ли?..
  
  3 февраля 1972 года.
  
  НАЕДИНЕ С СОБОЙ
  
  Так и приходит зрелость - строгая, беспощадная,-приќходит и задает во-просы, самый страшный из которых: как будешь жить дальше?.. Когда-то каза-лось, что все решено раз и навсегда, что будет моя жизнь упорной погоней за точ-но намеченным результатом, искупающим все и вся, но так тольќко казалось, и вот я вновь на перекрестке, только сейчас у меня двадцать три разменяных года, и слишком большой опыт беды, и нет доверия к людям, да и вообще ничего нет, кроме ярости - а ей нельзя доверять решение.
  Вокруг меня люди. Они будут всегда: жалкие, злые, сомќневающиеся, пья-ные от тоски, намертво вцепившиеся руками в свою земную синицу - и все-таки ищущие глазами поднеќбесного журавля. Да, они будут всегда, и мне не уйти от них - никуда, даже в лес, - и страна та, о которой мечтал я в детстве, так и ос-танется кубиками воздушных замков с наќвсегда закрытыми для других и меня крепостными воротами. Веривший когда-то в свою любовь к людям, я слишком поздќно догадался, что любил в них только себя и свои идеи, а люќдей, какие они есть, любить трудно: зла их любовь и много в ней боли. Тогда, поняв это, я не нашел другого выхода, как попытаться превратить себя в машину, знающую только цель и работу. Но тщетными оказались усилия, и остался я челоќвеком - среди людей,-и снова должен, сцепив зубы, открыќвать себя для новой любви - и боли!
  Сейчас мы живем рядом: я и люди. У каждого свои потребности, свои це-ли, свои заботы; я сталкиваюсь то с тем, то с другим, что-то советую, кому-то по-могаю, о чем-то забочусь. К большей части важных для них проблем я отноќшусь снисходительно - слишком мелки они в почитаемой мною аксиологической шкале - но запрещаю себе презирать их, потому что это л ю д и, и именно вме-сте, сочетая свои неќобходимости и волнения, мы осуществляем тот мир, которым "живем" и в котором умираем, - а презирать мир бессмысќленно. Просто нужно делать то, что можешь, потому что камень, из которого выложена история, назы-вается действием. Мысли, сколь бы аксиоматичными они не были, живут только в поступках: твоих, окружающих тебя или тех, кто будет дальше. Действуя, мы со-прикасаемся друг с другом, и принимаем или отвергаем. Принятие означает лю-бовь и доќверие, за жестом отрицания стоит страх и ненависть, и челоќвек, которого отвергли и который теперь будет мстить. А что сделаешь, если нельзя совместить в себе в один и тот же момент времени высоту и низость, чистоту и подлость, жадность и бескорыстие. Приходится выбирать: между целями дейстќвий, а значит - между людьми, а значит - между лагерями, направленными друг против дру-га. И ты, пытающийся возќрождать в людях то, что считаешь лучшим, вынужденно встуќпаешь в борьбу с теми, кто верен знамени твоего презрения. И вот снова бои, и снова вороны кружат над бранным полем истории, а кто-то, упившийся вчера кровью и победой, мечетќся сегодня в похмельной тоске и кричит: "Неужели я ошибся?!"
  Но только вороны летают над головой: они еще не наелись досыта и хотят новой крови. И она будет, потому что время рождает мстителей, потому что все возвращается на круги своя и каждую минуту кто-то выбирает, на чью сторону стать.
  ...Подставляв другую щеку, быть овцой в волчьей стае? Исповедовать все-прощение и жалость к людям? А не есть ли это то же презрение, только в другой форме? И во что преќвратится беззащитное тело твое и дух под ударами и плевќками твоих сородичей и собратьев? Да и что может сделать жалость в царстве жестокости и силы? Смягчить сердце? Для чего? Чтобы легче было протыкать их мечами?.. В мире есть только действие, а для него необходимы сиќла, усилие. А жалость... Чаще всего она стоит и смотрит, или плачет, или утешает. Это не так уж плохо, особенно последнее - оно согревает, что так нужно иногда в морозные ночи жизни, - но жалость только успокаивает боль, помогает восстановиться для очередного действия. А дальше вступает в свои права и правила сила.
  Когда-то я заполнял собой весь мир. Тогда мне еще верилось, что где-то, в каком-то волшебном дворце или зачарованной шкатулке, есть Истина, до которой надо добраться - и осчастливить человечество. Потом, после долгих будоража-щих поисков, я понял, что Истины нет, - да и вообќще ничего нет, кроме людей и их жизни, что так есть и было всегда. Вопрос о смысле жизни, волновавший меня прежќде, превратился в бессмыслицу, и я почувствовал себя пойманной в ловушку мышью. Расплывались, пропадали в тумане сомнения самые ясные и твердые из берегов моих наќдежд. Устойчивость и определенность того мира, для достижеќния которого я и так отдал слишком много из детќства, исчезла. Оставалось просто жить свою жизнь: немножко лучше или хуже, чем у других, но в целом так, как всем... Отќвыкнув в странствиях от людей, я грустил, видя только одну тень на за-навеси своего будущего - тень одиночества. Но потом, со временем, в русло мо-их дней сквозь щели случайќных разговоров, недомолвок, непредвиденного уча-стия стали проникать люди. Здесь, в отсвете заполночной беседы, они представ-лялись почему-то странными, загадочными: не теми размеренными статуями, снисходительно кивавшими мне головой при встрече на улице, и не теми испу-ганными спинаќми, спешащими по настороженности ночи к приятному и уютќному домику, а какими-то третьими, или четвертыми: больќными, с усталой, разбитой судьбой, застывшей в равнодушии безверия. Выяснилось вдруг, что многие из них думают и бьются над теми же проблемами, и ответы у нас часто оказывались одинаковыми. Так, потеряв мир истин, я нашел истинных людей и, как надеялся, дружбу. Они не были со мной постоянно: приходили и уходили, я забывал их имеќна, сталкивался снова, бежал к ним в минуту тоски, грустил над их пораже-ниями, верил в них, сомневался, искал их улыбќки, не подавал руку - и так все шло, шло. Одно время мне казалось, что именно так следует жить: вместе с людьќми. Помогать им, проверять в них себя, светлеть под взгляќдом их понимающих глаз, работать плечом к плечу. Но одќнажды я обнаружил, что общение с друзьями не приноќсит мне радости: их взгляды и мысли как-то заранее уклаќдывались мной в структуру будущих разговоров и становиќлись шаблоном, скороговоркой попу-гая, слушать коќторого - значит попросту терять время. Чувство новизны и не-ожиданности, главенствовавшие в наших встречах, исчезло, его заменила при-вычка - сгорбленная надзирательница тюрьќмы Безразличие. Пытаясь уйти от не-избежного, я обвинил друзей в том, что они только такие, какие есть. Поступок был не нужен, - я понял это, слушая их ответы, начиненные знакомой правотой аргументов. В таких случаях нужно вставать и уходить - я читал об этом в книжках, - и сейќчас мне предстояло самому почувствовать тишину взглядов, ос-тавляемых за спиной твоих приклеивающихся шагов, тяќжесть закрываемой двери и недоуменное состояние последней поставленной точки.
  ...Я сделал все, что мог, что хотел. Теперь предстоит докаќзать себе и дру-гим - но прежде всего себе, - что произошедќшее было необходимым, что мой курс верен, и моя воля еще способна вести фрегат моих действий сквозь сумереч-ный ураќган невозможного. И, как в старые времена обычаев, усевшись перед дальней дорогой, я молча всматриваюсь в себя, пытаясь понять человека, заду-мавшего так много и ничего еще не исполнившего.
  ...Говорят, что я умен... Но так говорят те, кто не знает, что ум - это глу-бина, а как раз ее мне всегда не хватало. Давно пора определить себя, выбрать единственќную линию, но я не могу, не решаюсь остановиться на одном, - может быть, потому, что всегда боялся определенќности. Мне чудится в людях четкой ориентации (профессионалах) скованность и оцепенелость: обреченность раба, до скончания веков должного вертеть жернов своей мельницы. Я не желаю быть ра-бом, а тем более - господином. Иногда мне кажется, что главное: не быть чем-то, а просто быть. Но я не вижу путей к этому. Сейчас я просто хочу жить так, чтобы между моим словом и делом не быќло дистанции, пусть даже малого размера, что-бы то, чем я занимаюсь, не превращалось в работу, не становилось средстќвом для приобретения социального значения или укромным двориком, благоухающим в цветах приусадебного лукоморья и самодовольной тесноты тесанных закромов с замками. Сбудется ли это? Слишком многое против меня, и, чтобы выстоять, не-обходимо иметь в себе определенность, иметь то, на что всегда можно опереться. Сейчас я поддерживаюсь немногим: верой в свои силы, желанием жить до конца, до предела, и еще - чувством истории: так называю я не оставќляющее меня ощущение своей нужности отдельным людям - тем, которые есть, и тем, кото-рые будут.
  ...Проще всего было бы создать свой мир и заселить его придуманными судьбами: со своим течением будней, своими Елисейскими Полями и речкой Не-прядвой, со своим началом и концом. Этот мир не оставит тебя при любой беде и неудаче, ты всегда сможешь уйти в него: гостем, или властителем, или задумчи-вым странником. Все, в чем отказывает тебе земная жизнь, ты получишь там: и персидские сказки, и мудрую отрешенность Индии, и разгульность средневековой ярмарки, и простоту ужина древних греков. Есть этот путь, но он заќкрыт для ме-ня: слишком я посюсторонний, здешний, слишќком хочу жить действительной, а не иллюзорной жизнью. Все-таки история - это действия, и от моего сегодняш-него дня зависит завтра других поколений. Когда-то они спросят: что делали вы, прадеды, - и моему имени придется отвечать за каждый шаг, пройденный мной по своей дороге.
  ...Начиная писать, я предполагал, что, очертив мыќсли рядами букв, легко смогу уловить из сектора возможносќтей наиболее необходимые ориентиры - и выверить по ним, как по компасу, маршрут грядущего времени. Но цель далека и не приближается; значит, ложен был замысел, покинем его. То, что есть во мне и что буќдет вокруг, само подскажет, что делать. Я знаю, что буду писать; стихи, трактаты, эссе, просто письма. Это станет моим способом фиксации, моим разго-вором с соќбой и вечностью. Еще я знаю, что никогда не буду принимать действи-тельность такой, какая она есть - в каких бы разумќных и необходимых формах она ни утверждалась, - потому что не хочу останавливаться. И еще я буду сра-жаться: за себя, за тех, кто мне дорог, за то, во что верю. В мире идет война, и она объявлена не мной. Люди и обстоятельства поќстоянно толкают нас в ситуации, где нужно или отходить в сторону, или сдаваться, или обнажить меч, отбросив ножны как можно дальше. Я не конкистадор и постараюсь не искать победу там, где хватит перемирия: я не хочу трупов врагов и плача их близких, мне не нужны пряности наград и лисќтики лавра - оставьте их для домашнего соуса! Я подни-маю свой меч потому, что есть храмы, требующие защиты от варваров, что в на-шей жизни можно что-то сделать, тольќко поняв и приняв ее зов вечного боя. Да, жизнь - это борьќба, это битва, в которой все решает сила, какую бы форму она ни принимала: слабости, жестокости, расчета, удивления... И потому: есть время - цепь ситуаций, - и есть я, человек, в каждой из ситуаций должный остаться человеком. И больќше ничего нет, даже смерти...
  
  28-30 июня 1972 года.
  
  
  
  ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ
  
  "Самой большой опасности
  подвергаются люди, которые ждут".
  (Эрих Мария Ремарк).
  
  Может быть, ничего и не было: ни тех вечеров в городе Белогорске, когда я писал стихи и думал над смыслом жизни, ни тех захватывающих споров у моря, когда вплетала наша четверка в свою судьбу конфликты и трагедии всего века, ни той остроты воли и разума, которыми, как скальпелем, резал я в майский период и в одесские дни расставания свое тело и душу?.. А что было? Октябрьская ночь, когда я, стоя в маќленькой роще на Амундсена, слушал вой ветра, смотрел на рас-качивающиеся деревья, на серп месяца, ежесекундно заќбрасываемый тучами, и плакал: над только что погибшей мечтой о союзе единомышленников, над своим завтрашним днем, почему-то оказавшимся в грязных лапах мундирообразных лю-дей, над одиночеством, тоской и над этим непрерывќным раскачиванием жизни, в которой все ненадежно, хрупко и где нельзя доверять никому и ничему, даже са-мому дорогому и верному? Поезда, увозившие от меня мальчиков и девочек моей юности, поезда, открывшие мне боль разлук и невозвращений и то странное ощущение звенящего пустотою времени, когда понимаешь, что все проходит - и твоя жизнь тоже где-то на середине? Или и это - ложь, а есть только то, что есть: вот оно, рядом и за окном, в твоем расќпорядке календарного существования, а ос-тальное - дым, туќман, недоступный рукам и глазу, и безразлично даже, было что или не было - все равно ничего не осталось...
  Впрочем, остались люди. Когда-то я называл их друзьями, соратниками. А сейчас это просто хорошие знакомые, вступившие каждый в отдельности в свой собственќный поединок с судьбой. Каждый в отдельности - как и я...
  Развилки путей... То, что раньше намечалось, проглядыќвалось в отдель-ных словах и поступках, сейчас проросло и выросло, оказавшись своим, самобыт-ным. Многое еще под соќмнением, еще не решена для каждого из нас внутренняя проблема: куда и зачем плыть? - но уже раскрыты не желающие ждать лоцман-ские карты выбора, шумит вода за кормой и дрожит схваченный ветром парус, и плывут суда: пока еще рядом, близко, но в любую минуту готовые, повинуќясь курсу, отвернуть в сторону, все далее уходя друг от друга. Счастливого им плава-ния!
  ...Удивляет, что нет в нас ничего нового. В разных веках, говорящие на разных языках юноши и девушки организовыќвались в общества, мечтали о счаст-ливом будущем, посвяќщали свою жизнь служению идеалам... И ничего на земле не менялось, и деятельность жалкого городского магистра приќносила иногда большую пользу, чем героические усилия неќскольких смельчаков. Но, может быть, я заблуждаюсь? Может быть, и вправду без веры в другую лучшую жизнь люди ниќкогда бы не смогли жить в этой, реальной?! Тогда христианќство - лекар-ство, спасающее мечтателей от самоубийства.
  ...Сейчас у меня армия - тяжелая и скучная пора, похожая на безвременье. Я знаю, что ее грустный след остаќнется во мне на всю жизнь, что я никогда не смогу восстаноќвить в себе утраченные здесь качества: доверие и любовь к людям, чистоту, искренность... Никогда! Это грустное слово - "никогда" - как послед-няя точка в конце прощальќного послания.
  Чем страшна для меня служба? Нет, не работой, бессмысќленной и жесто-кой, не бессонными караульными ночами - а непрерывной одурманивающей пошлостью. День за днем, как капля за каплей, бьет по моему сердцу густой влаќжный смрад грубого невежества, малоразвитости, нечистот языка, гнилое испаре-ние мелких и трусливых мыслишек. Одиќночество, мечты о другой жизни, тоска эмигранта - вот единќственные мои спутники в этих душных ночах Флорешты. Как ненавижу я город, виновный лишь в том, что принял на свою территорию клоаку грязно-серых казарм!
  Осталось десять месяцев до окончания службы. Потом буќдет другое - на-деюсь, что лучшее, - но до него надо дожить, потому что десять месяцев -большой срок для челоќвека с истрепанными нервами и все более безнадежным взоќром. "Но надо плыть".., и мы поплывем, и все кончится хоќрошо, не так ли, Станислав Владимирович? Надеюсь, что так. А покаместь завтра с утра вновь на-денем зелено-лягушечью форму с четырьмя звездочками, проверим, все ли уло-жено в карманы, перебросим через плечо полевую сумку - и вперед, к новому рабочему дню, где ничего не изменилось и не измеќнится. С равнодушным видом и болью в сердце будем слуќшать и отдавать приказания, бегать, суетиться по пустя-кам и ждать вечера, когда можно будет, придя на Свердлова, 85, осторожно про-верить мыслями, не умерла ли спрятанќная внутри тебя спящая царевна Мечта. Хоть за тридевять земель она ото всех, хоть и окружает ее колючая изќгородь моей непробиваемо-утонченной интеллигентности - но по-прежнему и всегда реальна опасность вторжения в ее хруќстальный замок свинцовых лучей обстоятельств, превращаюќщих все и вся в скучную пыль обыденности. Но я сражаюсь за нее: с собой и со всем миром, и хотя исход неясен, я увеќрен в себе - вот только с руд-никами добычи уверенности становится сложнее и хуже. Исчезло чувство фло-рештской новизны, почти полностью растворилась в памяти Одесса, и все уже смыкается во мне круг армейских проблем, превращающихся почему-то в оскор-бительно насущные и привычные. Нельзя быть таким, я знаю - поэтому так ра-дуюсь свободному времени, позволяющему с книгой или без нее уйти вглубь се-бя, к своей драгоценной царевне, дарящей мне иногда упоительные минуты вдох-новенья.
  ...Мое будущее: туманное и неопределенное. В него вмеќщается все: и от-чаянная, шикарная жизнь, и возможность тюрьмы, и ночи, заполненные разгово-рами, встречи и расстаќвания, лампа на письменном столике, муки невыписываю-щейќся строчки, работа для куска хлеба и просто работа, мгновенья счастья... Что-то чередуется, что-то оказывается главным, стержневым... Я верю в него, в свое будущее, в его счастливость и удачливость, глубину и наполненность, и знаю, что только эта вера не раз и не два была моей единственной опоќрой и поддержкой в пыточных камерах армейской службы.
  ...Уже ясно, что я не буду писателем. Тогда кем же? Поќлитиком? Филосо-фом? Или всем вместе? Скорее всего - поќследнее. Я нахожусь в социальном пе-риоде, опасном для практических действий; все, чего я хочу -заќложить фунда-мент будущей, не здешней и иной эпохе. То, что будет, не должно быть таким, ка-кое есть, - инаќче оно окажется продолженным во времени наќстоящим.
  Нужно много знать и уметь. Задачи, стоящие переќдо мной, громадны, тре-буют усилий, мужества и силы воли - и все это необходимо найти в себе или са-моќвоспитать. Человек определяется через скорость и качество решения сдавив-ших его проблемных ситуаций, через его споќсобность ставить и реализовывать цели, через умение выбора главной линии в хаосе направлений.
  Когда-то я был уверен, что человек создается страданием. Сейчас я знаю, что страдание не только создает, но и разрушает, что человеку необходимы хотя бы краткие минуќты счастья, удачливости. Страдание и счастье в равной мере яв-ляется источником творчества: чем глубиннее они, тем осќлепительнее и ярче вдохновение, - поэтому беречь их надо, используя продуктивно, при необходи-мости создавать искусственно, пускаясь на авантюры и жертвы, - вот только с допингами, вредными для здоровья, нужно быть осторожнее - я обязан дожить до своих пятидесяти лет бодќрым и здоровым.
  Допинги... Многие из них потеряли свою осќтроту. Все более слабо отзы-ваются мои чувства на случайные столкновения с детством, все менее воспламе-няет меня трагеќдия или радость любви, почти ни одной проблемы не дали мне за последний год друзья, и даже неожиданность нового все чаще превращается в обычное коллекционирование скучаќющего путешественника. Может быть, это и есть старость сердца: когда безразлично все и сам ты себе безразлиќчен, когда с одинаковым равнодушием встречаешь любой поќворот судьбы, когда нет жажды и желания жить?! В такие минуты я вспоминаю Мартина Идена, зашедшего в тупик жизќни, и думаю: неужели у меня то же самое? Нет, не верю, не все потеряно мной и не все приобретено; будут впереди битвы и штормы, которые мы одолеем, будет счастье и удача и вообще многое-многое будет: у меня и у тех, кто со мной...
  Любовь - странная штука. Совсем недавно она была где-то близко; я пы-тался ее разглядеть, но ничего не получилось: проехала она стороной гордой принцессой, и только колеса ее золотой кареты, поскользнувшись на апрельских камнях Ниќколаева и сойдя с колеи, задели случайно меня, нерасторопќного рото-зея. Быстро произошло это, я даже не успел вскрикќнуть от боли; принцесса про-неслась дальше, ничего не замеќтив, а я остался, растерянный и оскорбленный, и, рассматриќвая нанесенную рану, пытался угадать, что во мне оказаќлось раздавлен-ным: нежность? ожидание сказки? искренность простоты?.. Пытался угадать - но ничего не угадывалось!..
  Странная штука - любовь, странная и непонятная. Ее не измеришь ника-кими теоретическими понятиями, не поймешь через исторические и жизненные примеры, не познаешь до конца в собственном опыте. Она есть - и ее нет, она высветќлена - и темна, тверда, как алмаз, - и рассыпается под дыќханием ветра... Нет, не понять мне любовь! Ясно только, что нельзя с нею играть или шутить, по-тому что во всех случаях участвуют в ней люди, для большинства которых лю-бовь и счастье неразделимы - а я должен, обязан бережно отќноситься к чужому счастью...
  Я - не имеющий своего счастья... Не имеющий и не жеќлающий иметь, по-тому что такая дорога моя, в которой все свое ношу с собой, и не должно быть ничего лишнего, тормоќзящего, оборачивающегося непройденными километќрами. Все - с собой, и ничего ненужного - и дорогого: ведь смысл дороги в приобре-тениях, невозможных без потерь, и нельзя мне бояться что-либо потерять. Не имеющий -да не будет иметь! Так легче, честное слово, легче - и своќбоднее! Не держась за что-либо в настоящем, ты будешь поќстоянно стремиться в будущее; твой шаг станет упруг и легок, и ты окажешься неуязвим для окружающих: ведь они не смоќгут отнять у тебя ничего, чего страшился бы ты потерять - за неиме-нием такового; они не смогут держать тебя в узде, стреноживая веревкой зависи-мостей; только от себя ты завиќсишь: себя и своего выбора!
  Таков путь. Только он, по моим теперешним убеждениям, может привести меня к цели. Не иметь семьи, домашнего очаќга, родины; скитаться по временам и людям, нигде не остаќнавливаясь и не задерживаясь; быть волком: старым и одиќноким волком, живущим без стаи.
  ...Впрочем, не всегда и не во всем. Волком - среди собак. А как быть с людьми? Ведь они есть, они будут, и на что окаќжешься способен ты без их под-держки и единомышления? Волк живет для себя - но у меня совершенно другие цели!
  Вопросы, вопросы... Вопросы, остающиеся без ответа. Нет его, правильно-го и истинного решения раз и навсегда; все заќвисит от ситуации и именно она подскажет очередную жизненную роль. Нужно просто носить в себе различные ваќрианты качеств, чтобы при необходимости суметь оказаться не только челове-ком, но и волком - все-таки волк в центре собачьей своры выглядит достойнее, чем заяц-трус или беззаќщитная овечка. Не умеющий защитить себя никогда не смоќжет защитить другого - а все доброе и нежное требует обыкќновенно защиты.
  Нет, не самбо и не бокс - мужество воспитывается через психологию, че-рез моральную готовность бить и принимать удары, через установку на победу, позволяющую смеяться даже при поражениях. Если при неудачном исходе ты го-тов продолжать битву, если по-прежнему веришь в себя и споќкойно смотришь в будущее - тебя нельзя назвать побежденќным, какая бы сумма проигранных сра-жений не устилала твою вчерашнюю дорогу. Еще будет "завтра" - помни, что в любой ситуации всегда остается "завтра", - и мы посмотрим, кому из нас протя-нет руку переменчивая фортуна.
  Кто мой противник? Власть имущие? Обыватели? Злобќствующая повсе-дневность?.. Сложнее все, сложнее... У меня нет ясновидимых, доступных орга-нам чувств, врагов, я не миќзантроп и не противопоставляю себя человечеству. Это бесќсмысленно: противопоставлять себя человеку, полностью опќределенному со-циальной ситуацией. Общество, современное мне, состоит из ряда культур, испо-ведующих те или иные принципы. Культуры взаимопересекаются, сосуществуя и униќчтожая друг друга, и все это рельефно изображается как проќцесс жизни лю-дей, поскольку именно через деятельность посќледних выражает себя цивилизация. Каждая будущая эпоха определяется в главном по параметрам той культуры, ко-торая победит и возобладает в настоящем, поэтому так сильны и яростны междо-усобные схватки противников.
  Я - представитель культуры, постоянно терпящей поражения. Я стрем-люсь к бытию, где на пути свободного разќвития человека никогда не станет дру-гой человек, где основќными линиями существования окажутся дружба, любовь и доверие друг к другу. Кажется, что просты и доступны эти принципы, что трудно найти не желающего их исповедоќвать, - но пока что имевшиеся условия общест-ва преќвращали в большинстве жизненных ситуаций данные желаќния в утопию, открывая путь совершенно другим ценностям и идеалам. В истории не раз и не два предпринимались попытки установления на престол всеобщего господства принќципов моей культуры - но ничего не получалось или получаќлось удиви-тельно мало. И сейчас я, один из многих, шагая по следам, но не ошибкам своих предшественников, пытаюсь жиќзнью своей установить над рейхстагом Сего-дняшней Обыденќности гордый флаг Нездешнего Будущего.
  ...У меня много противников. Здесь и собственность, наќсилие, подлость, невежество, овеществление личности - и еще, и еще... Многочисленны мои про-тивники, крепка и незыблема их основа, заложенная в шкале культурно-бытовых ценќностей и конфигурациях производственно-государственной маќшины и, что самое страшное, впечатанная в человеческие дуќши. Именно поэтому то тот, то другой из человеческого рода будет возникать на моем пути как стена, которую необходимо или обойти, или разрушить - или использовать в целях своего дви-жения. Убежденный в своей правоте, я долќжен передавать эту убежденность дру-гим - тем, кто спосоќбен ее принять. Конечно, не надо метать бисер перед свиньќями - но только в том случае, если там действительно нет ни одного человека!
  Сейчас я, в соответствии со своей теорией необходимых побед, установил для себя период, в течение которого должен одержать хотя бы несколько побед над обстоятельствами, а значит - над собой, над своей установившейся привыч-кой к поражениям. Только тогда я смогу приехать в город Одессу не просителем, а дающим и требуюќщим. Царство мое внутри меня, но я забыл о нем. Пора вспомнить о своих наследственных владениях и, заново открыв и покорив их, вновь предстать гордым и непоколебимым владыкой. Пора быть, а не пребывать!
  А для этого умнеть надо, товарищ лейтенант, и многому учиться. Жернова армии размололи в прах большую часть когда-то интересовавших меня проблем, почти не ориентируюсь я в науке, да и литература волнует меня все меньше и меньше. Стираюсь я, несмотря на отчаянные попытки соќхраниться - и сумею ли восстановить себя в будущем?
  Грустный итог, хотя и обогащенный золотоносными круќпинками опыта. Думал ли я, к примеру, что так важно и неќобходимо для человека прошлое, что оно - стержень его сеќгодняшней жизни? Да, не понимал я многое, и только сей-час мне становится ясным, что прошлое решает, каким ты увиќдишь и что успеешь сделать в настоящем.
  ...Чего я хочу? О, немногое: создать новую аксиологию, выработать не-здешние формы организации в качестве основы будущей культуры, наметить пу-ти воплощения теории в действия. Мне потребуются книги, люди, соответствую-щая деятельность, потребуется конкретизация существующей систем для нахож-дения в ней точки самоизменения, потребуется воля и талантливость. Каждый мой выбор должен быть разумно рассчитан: нельзя отдаваться на произвол пусть и попутной тебе ситуации. И еще: нельзя ничего и никого бояться. Все, даже са-мое страшное, оканчивается всего-навсего смертью - вряд ли могущей испугать человека, живущего только для реализации цели. А потом: хоть потоп! - и нет разницы, какой листок календаря окажется для тебя последним.
  ...Откуда начинается прошлое? От стрелки часов, перечеркнувшей ушед-шие сутки? С констатации исчезновения еще одной секунды собственной непо-вторимости? Или с воспоминаний, преследующих твои мысли?
  Здесь, в армии, я почувствовал власть прошлого после его утраты. Универ-ситет, друзья, разговоры, книги, идеи, вынесенные оттуда, остались внезапно по-зади, в стороне от сегодняшних необходимостей, несущих злость, ожесточение, бессмысленность проживаемого дня, где, если что и приобретаќешь, то за счет по-тери того, каким ты был раньше. Пустота службы давит и угнетает, не верится в спокойную жизнь, в действительность бытия когда-то сдававшего госэкќзамены мальчика, и кажется нереальным срок в десять месяцев - нет, наверное, больше: десять лет, или даже деќсять тысяч... Пробуешь восстановить себя музыкой, кни-гами, стихами, а в голове одно: "Уехать бы туда, где жизнь друќгая..." Куда? Да и возможно ли? Уже столько пытаешься уехать, и все не получается, потому что, даже выехав, вновь возвращаешься в точку, откуда когда-то начал движение...
  Я знаю, что такое прошлое. Это - люди, которых нет и не будет рядом, это - места, закрытые для тебя обстояќтельствами, это - опыт действий, не мо-гущих найти себе приќменения. И еще это тоска по тому тебе, который когда-то жил в найденных тобой старых письмах и записях, в запыленных дневниках и сморщенных, пожелтевших фотографиях. Он даќлеко, этот мальчик с удивительно чистыми глазами, может быть, он уже умер или улетел, как принц Экзюпери, к своей звездочке - но иногда ты чувствуешь его в себе, слышишь его звонкий го-лос, спрашивающий: "Ты все успел? Ты исполќнил свои мечты? Ведь ты уже взрослый, да?".
  Я уже взрослый. И поэтому я опускаю голову и молчу, потому что нет ис-полненного, забыты многие ориентиры и все смешалось и разлилось по сугробам и половодью пролетевших куда-то назад временам года. Не вернуть ничего, по-тому что не возвращается прошлое, начинающееся для тебя всегда с ясного осоз-нания потери людей и событий, имевших когда-то громадное значение в твоей жизни - да и создавќших в основе эту вчерашнюю жизнь. А сегодня все друќгое: и люди, и обстоятельства, и сам ты, лейтенант гвардейќского 176-го полка; хоть не рад ты этому, но жить надо, и именќно той жизнью, что вокруг тебя - другой-то нет! И будешь ты жить, Станислав Владимирович: слушаться начальство, жалеть или ругать солдат, увиливать от работы, с неохотой расписываться в книге наря-дов, не спать караульными ночаќми - и только иногда, в качестве минутной пере-дышки, позвоќлять себе с болью и тоской провожать глазами пассажирќский поезд "Кишинев - Одесса", который когда-то, через десять оставшихся месяцев, увезет тебя навсегда из двухгоќдичного ада офицерской службы!..
  
  8-14 сентября 1973 года.
  
  ПОЧТИ ИТОГИ
  
  "Жить - значит медленно рождаться".
  (Антуан де Сент-Экзюпери).
  
  Кто я?.. Где я?.. Сны ли закружили меня по своим дороќгам, память ли чер-ной кошкой пересеклась с моими раздумьќями... Как я здесь оказался? Что завело меня в эти места, пропахшие дымом воспоминаний? Было время, когда уезќжал я отсюда с надеждой не возвращаться, когда прощался с переулками города, где ро-дился и вырос, и верил в свою оригинальность и удачливость, и были у меня цели и средќства, - это потом многое потерялось, как и чувство этоќго города, подняв-шегося передо мной химерами будуќщей здешней моей жизни.
  Неужели они замкнуты, круги человеческих судеб, и мы обречены вечно вращаться вокруг какой-то точки, называеќмой то родным домом, то твоими воз-можностями, то пределом действительности?.. И, как полководец, потерпевший поражеќние, ты будешь вновь и вновь приходить туда, откуда когда-то вышел, ис-полненный сил и уверенности, чтобы сейчас, усќталый и потерявший веру, соби-рать новую армию для очередќного похода, - ибо поздно искать другой смысл жизни...
  То, к чему я стремлюсь - хочу только я. Немало и неќмалое понадобилось мне для усвоения этой истины - но вот она есть, громадная и нелепая, как ка-мень, загородивший дорогу - не обойти его, не объехать. Много людей вокруг, но за каждым стоит его Дело, его Судьќба, его Цели. А линия общения, связываю-щая всех в целое, не выходит за рамки вещной деятельности и штампованных общеизвестных представлений. Даже люди одной со мной культуры, так много и хорошо понявшие - уже определены (или ограничены): знанием материала, ус-лоќвиями работы, логикой цели, законами семейного счастья, привычкой к сло-жившемуся способу существования. И наши истины, даже пересекаясь, остаются чужими - как и наши жизни.
  Я понимаю, в чем смысл работы для будущего. Результаты моей деятель-ности, необычные и опасные для настоящего, станут когда-нибудь элементом культуры общества, воспитывая и превращаясь в социальные качества далеких потомков! И сотни истин, загнанных сейчас авторами в уголки индивидуальных тюрем, окажутся когда-нибудь штампом и преградой для новых рождающихся...
  Катится история, катится... Вращаются круги инферно... Что ж, здравствуй, мой круг, моя дорога - вечная дорога одиночества! Я твой, я иду по тебе, сквозь мрак и боль, и свет далекой звезды - по белому лезвию тайного ужаса обќреченности...
  Шаг, еще шаг... Туманом оседают на земле прожитые гоќды, и вырастают контуры города, где я встречу двадцать пяќтый год своего рождения. Сошедший с подмостков борьбы, я превратился в зрителя, рассматривающего и оценивающего игру жизненного театра. А в антрактах буду стараться мноќгое вспомнить, и за-быть, и понять в заполнившем мою память калейдоскопе событий. Так и не став-ший учителем, буду учеќником, верящим в час ученичества. Где-то брезжит рас-свет, и нужно отдернуть одну из штор, чтобы открыть для своих глаз солнечный свет другого мира.
  Цель может и не исполниться. Сколько их, искателей вечќного двигателя, занесло песком времени?! Но разве храм мой в конце, а не по сторонам дороги? И неужели там, где я пройќду, пусть даже и вопреки намеченному маршруту, не най-детќся места для привала и чистой воды источника?.. А если жизнь завершится ту-пиком? Тогда она станет сигналом опасќности, заставляющим идущих позади вы-бирать новое направќление. Впрочем, кто знает: может быть, наши тупики - это двери, ключ от которых еще в будущем?
  ...Читаю старые письма. Сквозь очертания букв и запутанќный лабиринт смысла проступают лица людей, связанных когќда-то со мной оттенками бытийст-венных отношений; я вдумываюсь в них, в их судьбу, в проблемы, заставившие нас тогда обменяться этой исписанной бумагой... Многие из них далеки - кто в памяти, кто в расстоянии, - и, задумавшись, я пытаюсь представить, какими мы будем, когда стаќнем солидными взрослыми, у которых есть и сложившаќяся ду-ховно-материальная жизненная позиция, и энная часть осуществленной мечты, и вполне надежная перспектива - какие мы будем для тех, кто сейчас близок? Чу-жими? Родќными? Врагами? Или просто забудем, как забывают о том, что не нуж-но?..
  Все определяется местом, где ты живешь, работой, интеќресами. Когда-то был город детства, и в нем друзья - школьќные и просто так, а потом это исчезло, растворилось, поќтому что поступил ты в одесский вуз, где все другое, и оказаќлось, что для того, чтобы продолжить, надо начать все заново, и появились новые при-ятели, соответствовавшие данной жизни, а старые ушли, оставив память и грусть о том, что могло быть, но не получилось. И при встречах мы улыбаемся и молчим, или говорим незначащие слова, не зная, есть ли что-нибудь общее между этим прохожим, одетым в куртку, и похожим на него парнишкой, с которым ты играл когда-то в одной футбольной команде, бегал на танцы и жег костры на ночной рыбалке...
  Чтобы продолжить - себя, -нужно начать все заново. И где-то стоят го-рода, в которые мы когда-нибудь приедем и попробуем жить в соответствии с от-сеянными от старых ошибок намерениями, и появятся люди, раньше незнакомые, а сейчас помогающие тебе в жизни, а старое вновь уйдет, куда-то в туманную даль, откуда не возвращаются...
  Новое - не обязательно лучшее, новое - просто другое. И в нем иногда бывает очень плохо, и часто ты знаешь об этом наперед. И все равно идешь, так как остановка равноќсильна добровольному отказу от будущего, от обещаний неќизвестности - т. е. от лучшего в нашей жизни. Вот только нельзя путать останов-ку с ожиданием - последнее бывает необходимым: хотя бы для восстановления сил или выжидаќния попутного для действий времени.
  Периоды ожидания и движения, потерь и приобретений... То ли сами они приходят, то ли создаю я их своим выбором направления... Что у меня сейчас? Доживший до возраста, когда с удивлением замечаешь в других не плохое, а хо-рошее, я склонен рассчитать варианты потерь. Последнее, впрочем - не самое худшее, особенно если удастся потерять часть прошќлого. Мне давно кажется, что именно оно, прошлое, мешает мне выплыть из потока поражений, преследующих меня посќледние годы, что это его копоть, клубясь облаками, скрывает тот гори-зонт, где раньше вставало солнце. Я должен забыть прошлое, снять эту груду камней, лежащих на сердце!
  Но разве забудешь? Разве снимешь этот груз головных болей и бессонни-цы, громадным пушистым зверем падаюќщей на тебя ночью? Нет, не получится. Все, что поќзволяет ситуация: вспомнить и искупить грехи, чернеющие в твоей памяти. Ибо иначе грехи прошлого нашего находят и приходят к нам однажды, чтобы убить - и нет от них спаќсения!
  ...Я не переоцениваю свое социальное значение. Для больќшинства святые мне истины - смешны и ничтожны, потому что оно, большинство, живет в дру-гом измерении, которое я называю "обыденностью". Там, в этом мире, есть свои титаны и пигмеи, своя правда и ложь, и четкие идеалы, за которые эти люди пой-дут на смерть. Наши миры так далеки друг от друга, что, разговаривая с кем-нибудь из них, я заќчастую чувствую себя чужеземцем, попавшим в незнакомую Галактику. Впрочем, в обыденности есть много прекрасного: хотя бы то, что только здесь возможно реальное, невыдуманќное счастье, и нет этого жуткого ощущения себя вечным проќхожим.
  С людьми моей культуры меня объединяет поиск - и разъќединяют наши истины. Поэтому я стараюсь быть терпимым к нашим теоретическим разногласи-ям - они не суть главного в нашем общении. Создавшая нас культура сроднила нас способом жизни - он то и должен быть центром нашего блаќгожелательного внимания.
  Нельзя требовать от людей героической идеальности. Мы живем в ситуа-циях, а не бронзой на площади, и, сильные в одних, всегда можем быть раздав-ленными другими обстояќтельствами - если не предпочтем погибнуть. Научен-ный жить только по законам добра, я сам часто спотыкался в арќмии - особенно первые месяцы!
  ...В соседней комнате отчетливо стучат часы... Минута, еще минута... Где-то во мне что-то ветшает, что-то падает и разќбивается... И когда-нибудь это станет заметным...
  Я все время спешу, будто куда-то опаздываю: спешу проќчитать книгу, прожить день, потерять дружбу... Что-то заќставляет меня ускорять события, за-глядывая туда, в окончаќние: что там? Все то же, все те же... И вновь волнение и суќматоха отъезда, вновь тороплюсь навстречу неведомому. Чиќтаю, пишу письма, какие-то статьи, единственный смысл коќторых - в оправдании результатов ис-текшего времени. Боќюсь ли пройти мимо своего звездного часа? Или делами и фразами пытаюсь скрыть беспокойство пассажира, начинаюќщего подозревать, что сел не на тот поезд? А, может быть, просто старею, и с уменьшением энергии и жажды деятельќности все резче обозначивается вопрос: успею ли что-нибудь сде-лать - для себя, для других, для вечности?
  Жизнь для результата, жизнь, состоящая из черновых, пеќречерканных мыслями и поправками недель ради одного дня, дающего долгожданное чистовое произведение... Я привык к ней, и только иногда, в минуту творческого кризиса, вдруг ощущаю приступ тоски и мученической зависти к своим сверќстникам, по-глощенным пафосом будничных конкретных забот... Да, они лишены волнующей игры интеллекта, им невеќдома высота, на которую свободно взбирается мой раќзум, - но у них нет и бессонных ночей, и боли падения, и этой слепой тоски...
  Что потеряно - то потеряно навсегда! Останемся каждый на своих вер-шинах, поменьше думая об их карто-географических значимостях. Вернемся: кто к своим овцам, кто к счастью, кто к истине - и продолжим вкладывание себя в лотерею истории.
  ...Где пожнешь то, что посеял когда-то? И то ли пожнешь, что сеял? Что сказали бы люди прошлого, рассыпавшие "вечќное, доброе, честное" по полям ра-зума, доведись им увидеть зазеленевшие всходы? Радостны были бы их глаза и светел лик - или сползали бы слезы отчаяния по их склоненным ресницам, ста-рающимся отвернуться от того, чем стали лучќшие порывы их жизни?!
  Бойтесь же замыслов ваших, о ищущие - ибо они исполќняются; бойтесь своего знания, ибо семя его, падая в землю, произрастет плодами - и вдруг горь-ки окажутся эти дары трудов ваших! Гибнет мечта, прорастая, стареют ее создатеќли, и только ветер, собирая годы, кружит от севера к югу, и руки преемников тя-нутся к огню чужой мудрости: кто первый зажжет факел? Кто станет владыкой?! И вот горит огонь, в домах и на площади - кострами ли, уносящими жизни, вспышкой прицельного выстрела или ваттами тюремной ламќпочки - горит огонь.
  Бойтесь же истины вашей, добытой ночами сомнений, ибо другие ночи - страха и ненависти - может взрастить она, попадая в чужие судьбы. Нет ничего для нас, кроме бывќшего - а что там, в грядущем? И порождает Адам Каина, на-зывая его "сыном", и молится апостол Иуда, восторженно слушая Иисуса... И па-дают, падают семена чьих-то дел и мыќслей в рыхлую землю сегодняшнего, льется дождь, пропитыќвая их солью смысла, восходит и заходит солнце, и кружит ветер, от севера к югу... ЧТО в тебе, грядущее?!
  
  1 - 4 сентября 1974 года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ СТАСИКА
  
  
  * * *
  Сознаюсь, я упрям, как прежде,
  Не живу по законам моды.
  Гасит время мои надежды,
  Не прощаясь, уходят годы.
  В каждом дне я теряю что-то
  И не часто бываю весел...
  Мчится тройкой моя дорога,
  Позади - девятнадцать весен!
  
  * * *
  Отодвинута дверь кинозала.
  Фильм окончен. На улице - мгла...
  Вновь о чудной мечте застонала
  Заключенная в будни душа.
  Как уйти? Где найти избавленье
  От машинной усталости дня?
  Неужели всегда в безвременье
  Мне шагать по пути в никуда?!
  Я останусь! Я должен остаться
  В этом веке - для новых веков.
  Только б к жизни другой мне добраться...
  Где они? Где ключи от оков?!
  
  * * *
  Я шагаю по этим дням.
  как по человеческим жизням,
  среди которых
  и моя собственная.
  Я шагаю,
  слыша предсмертные крики,
  и жду, жду:
  когда же
  мой сапог поскользнется в стоне -
  это
  подошла очередь
  моего сердца.
  
  * * *
  
  Мир сложен. Думаю о мире.
  Туман вокруг, туман, туман.
  И смысла нет свергать кумиры,
  Чтоб завтра верить вновь в обман.
  И мира взрезанные раны
  В бессильной злобе обхожу;
  За чем-то призрачным спешу -
  И снова путаюсь в тумане...
  
  * * *
  
  Я ушел по этой дороге...
  А сзади остались горы
  И наша старая хата...
  Ну что мне смотреть виновато?!
  Ушел я... Умру в дороге...
  
  * * *
  
  Сказалась мысль, в которой - ложь.
  Но что сказалось - не вернешь.
  И вот, солдат случайной мысли.
  Я оставляю пепелища
  На той земле, где я когда-то
  Бродил, ни в чем не виноватый.
  Сказалась мысль, в которой - ложь.
  И не изменишь, не уйдешь...
  
  * * *
  Все прошло, все покрылось туманом
  Пожелтевших от старости дней.
  Бродит память по сонным курганам.
  Что-то ищет в надгробьях теней.
  Я спросил ее: "Что тебе надо?
  Мир прекрасен: ты только всмотрись.
  Брось грустить! Нет ни рая, ни ада,
  Есть сегодня, и в этом - вся жизнь!"
  
  * * *
  Мой жребий ясен.
  Я сам его выбрал...
  И, как упрямый грешник,
  Иду, становясь ступнями
  На тлеющий уголь дороги...
  
  * * *
  Никто никого не ищет,
  Никто никого не ждет,
  И ветер на пепелище
  Обрывки от детства несет.
  Давно мы обуты, сыты,
  И знаем, зачем и что,
  И нам никогда не снится
  Волшебной жар-птицы перо.
  Живем, наполняя время
  Работой, заботой, сном.
  И близкие все - в отдаленье,
  И лучшее все - на потом.
  И я, рядовой поколенья
  Разбитого бытом солдат.
  Бреду по тоске отступленья
  Без веры и счастья в руках,
  
  ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
  Скоро полночь.
  Сижу у стола,
  И листает тетрадку рука.
  Я устал, и устали глаза.
  А в тетрадке слова, слова...
  За окном дышит ночь. Зима.
  И дневник мой читают глаза
  О заботах, о мелочах дня,
  Жил в котором когда-то я.
  ...Я устал, и устала рука,
  В дневнике все слова, слова
  Что терзали когда-то меня,
  Что уже не терзают меня.
  На дворе тихо спит зима;
  Я читаю свои слова
  И не вижу часов, стола, -
  Только день, жил в котором я.
  
  
  ***
  
  Мне все равно: ты любишь или нет?!
  Я навсегда один иду по кругу.
  И чьей бы ни считалась ты подругой,
  Я сам держу пред звездами ответ.
  
  Мне безразлично: кто ты, и зачем
  Ко мне под вечер ходишь на свиданья.
  Ведь я влюблен лишь в идеал желанья,
  И ты здесь остаешься не у дел.
  
  
  
  * * *
  
  Ну о чем говорить,
  И куда уходить коридором?
  Рвется памяти нить,
  Прикоснувшись к минувшего ссорам.
  Ни друзей, ни затей...
  Сам себя хороню я и плачу.
  Там, где тень на плетень,
  Забросал я камнями удачу.
  Боль вздыхает в груди
  Подминая и разум, и сердце.
  В этом долгом пути
  Невозможно и некуда деться.
  Не моя в том вина,
  Что любви догорают поленца,
  И что ночь коротка,
  А на день не могу насмотреться.
  
  * * *
  Порозовели тени дня,
  Жарой укуталась погода.
  И нет уже былой тревоги
  В случайных темах сентября.
  Что унесло - то унесло...
  И в дом зашедшие ненастья
  Рифмую я со словом "счастье",
  И обещаю им тепло.
  Зачем сердиться и жалеть?
  То, что случится - пусть случится!
  Ведь все когда-то повторится,
  Чтоб утвердиться и сгореть.
  
  * * *
  
  Мечта! Прорвись сквозь эти стены,
  Сквозь сумрак мыслей, плесень дня,
  И принеси мне звон капели
  И чудо-песню соловья.
  Чтоб хоть на вечер стал я прежним,
  Поверив в радость бытия;
  И снова жил в святой надежде,
  Что ты сбываешься, мечта!
  
  * * *
  И это всё когда-то было, было!
  Куда-то уплывали корабли,
  "За тех, кто в море!" - по тавернам пили,
  И жены по погибшим голосили,
  И песня чья-то таяла вдали.
  А море то ласкалось, то грозило,
  И жизнь, как смерть, у каждого одна.
  Но длилась вера, в каждом взгляде длилась:
  О вечности мерцающего дня.
  
  * * *
  Цвети, вечно юная роза
  Пусть бродит мороз за стеклом,
  Скалясь гололедною прозой -
  Нас греет огонь лепестков.
  И лето, проснувшись, с надеждою
  На улицу смотрит в окно,
  И я, не такой вот, а прежний,
  Иду с юной феей в кино.
  И, жизнь повторяя с начала,
  Наученный болью потерь,
  Я больше не стану, играя,
  Срывать лепестковую сень.
  
  * * *
  Ты вновь меня манишь, море,
  Туманами, парусами,
  Злым ветром в седом просторе,
  Подводных сирен голосами.
  Забывшись твоею красою,
  Плыву я в мечтах нездешних -
  И стонет волна прибоя
  О сини закатов прежних.
  
  
  НАДПИСЬ НА ОТКРЫТКЕ
  
  Здесь тоже рассыпана осень,
  И чья-то врисована жизнь,
  И кто-то отчаянно хочет
  Вернуться в июньскую высь.
  ...Но нет, не сбывается чудо.
  Зима впереди, и тоска,
  И вера, что будет, будет
  Горящая краской весна.
  
  УТРОМ В ЭЛЕКТРИЧКЕ
  
  Замерзшие бледные руки,
  Стук сонных вагонных колес,
  И просится чувство разлуки
  При взгляде на чащу берез.
  И памятью зелени летней
  Случайные мысли больны,
  И осень угрюмой, последней
  Уносит листвой мои дни.
  
  ОСЕННЕЕ
  
  А на улице дождь, дождь.
  Я смотрю из окна в дождь.
  Я молчу и смотрю в дождь,
  Как в чужую судьбу - в дождь.
  Я молчу и грущу в дождь:
  И пытаюсь понять дождь:
  Чем похож он на жизнь, дождь,
  На безликую жизнь - дождь?
  Моет улицу дождь, дождь,
  И не видно людей - дождь...
  Скучно быть без людей в дождь;
  Ты один и с тобой - дождь.
  Что печалит меня в дождь?
  За стеной слышен смех... Дождь.
  Я смотрю сквозь стекло в дождь
  И не вижу людей... Дождь.
  Люди где-то в домах в дождь.
  Разговоры. Дела. Дождь.
  Кто смеется, кто плачет в дождь,
  Кто молчит. Шелестит дождь,
  Что-то долго идёт он, дождь!
  Солнца нет. Только дождь да дождь?
  Люди в стенах своих в дождь.
  Пустота... Чей-то смех... Дождь.
  В чём-то каждый своем в дождь.
  Каждый чем-то чужой... Дождь,
  Он стучит по стеклу, дождь,
  И по мыслям моим - дождь.
  Я молчу. Я смотрю сквозь дождь.
  Жду я солнца - не вечен дождь!
  Жизнь без солнца тускла, как дождь,
  Как слепые глаза... Дождь.
  ...Я продрог. Не понять мне дождь,
  И ту жизнь, что в домах в дождь
  Для себя и в своем - в дождь...
  Где же солнце?! Лишь дождь, дождь.
  
  
  * * *
  
  Память памятью убив,
  Я о прошлом не заплачу.
  Пляшет чертик неудачи,
  Выбирая путь судьбе.
  Мне никто не будет сниться.
  Перепутаны границы
  Клятв, ошибок и тоски.
  Я сейчас не принц из сказки
  И не славный добрый мальчик,
  Кто платил чьи-то долги, -
  Занавесив чувства маской,
  Стал я лживым и опасным
  Гражданином суеты.
  
  * * *
  
  Пожалей меня, пожалей,
  Закружил мои сны апрель,
  И зовут, не зовя, поезда,
  Может быть, в никуда, в никуда.
  Пожалей меня, пожалей,
  Отвори мне доверия дверь,
  Научи обещать навсегда,
  Научи уходить в никуда.
  Пожалей меня, пожалей,
  Видишь, падает в ночь апрель,
  А со мной лишь мои слова,
  Поезда и пути - в никуда!
  
  * * *
  Зима. Пустынный синий снег
  Да елок заспанные ветки.
  Лес грезит о разливах рек
  И смотрит вдаль: весны там нет ли?
  
  * * *
  Погода холодом пугала
  И ничего не сообщала
  О днях грядущих на земле:
  Что остается, что пропало,
  И чьи забрезжили начала
  В готовой к всходу вышине.
  
  * * *
  Как глубока осенняя вода!
  В ней, как в тебе, не все и всем понятно.
  В ней, как на солнце, тоже свои пятна.
  Свои мечты, и память, и беда...
  
  
  * * *
  Короче - март.
  И тень, и сон короче,
  Но почему
  Вместо любви зияет синий прочерк,
  Словно в счету
  Кутилы, промотавшего наследство?
  Вместо сердца
  Стучит мотор для подогрева крови.
  Лишь боли
  Мне объясняют, что еще по воле
  Своей, чужой
  И чьей еще - не знаю,
  Бреду,
  Живой сейчас, а не в преданьях,
  Как мамонт,
  Потерявший век и стадо.
  
  * * *
  
  И больше ничего...
  Случайный вскрик
  Меня догонит в перекрестках буден.
  Не оглянусь.
  Лишь прошлому подсуден.
  Я будущему вряд ли пригожусь.
  Что моя жизнь? Сценарий для кино,
  Где роль прохожего играю я давно.
  Да, я - один из сотен поколенья,
  Убитого в подвалах безвременья
  Карьерою, тюрьмой и просто бытом.
  Я не прощу, и мною не забыта
  Россия, позабывшая меня.
  Смотри: она седлает вновь коня!
  За кем, куда готовишься в погоню?!
  Неужто раздадутся снова стоны
  И мальчиков, похожих на меня,
  Опять сожрет российская земля...
  
  * * *
  Все -
  к разлуке.
  Тянутся руки.
  Только
  не удержать,
  Опять
  прощанья час.
  Жизнь
  от встречи к встрече.
  Пока
  не согнутся плечи.
  Буду тогда вспоминать
  вас.
  
  * * *
  Дождь.
  Он пробуждает память.
  Ранит
  То, что отбросил прочь
  И не оставил
  Себе, и детям, и грядущим внукам.
  В руки
  Слетают камни,
  Но не видно манны,
  И понапрасну ждут поля посева.
  Время
  Меня несет,
  Как половодье щепку,
  И заставляет жить с собой в разлуке.
  Скуке
  Противопоставил пестрый вздор минуты,
  Собранье книг
  И ложь знакомых женщин.
  Меньше
  Тревожит зло и радует улыбка.
  Скидку
  Беру на возраст и на то, что бытом
  Я окружен,
  Как волк кольцом облавы.
  Рога трубят.
  Когда ж меня затравят?!
  
  * * *
  Выпьем за тех, для кого свет не мил!
  Тех, кто в беде, и за тех, кто один,
  Тех, кто ушел, как уходят в туман.
  Тех, чей на рифы попал караван,
  
  Кто для рассвета себя не сберег,
  Тех, кто не понял любви между строк...
  Видно, такая уж наша судьба:
  Жить только прошлым, надежду браня.
  
  Выпьем, дружище, за боль без утрат,
  За маяки, что давно не горят,
  За облака, скукой брошенных в грязь,
  Выпьем за счастье, забывшее нас.
  
  Выпьем, товарищ! И снова нальем:
  "Горько!" всегда заливалось вином.
  Что же ты хмур и неловок?
  Пей, прошлых теней обломок!
  
  Что нам осталось? Лишь злость да тоска...
  Пей, пока хватит в бутылках вина,
  Пей, чтоб забыть и себя и меня,
  Пей! Наша жизнь - трын-трава!
  
  * * *
  Все это было, в каждом веке было:
  Дремала в русле времени страна,
  Привычный глас глашатаи трубили:
  "Жизнь хороша! Жизнь очень хороша!"
  Портрет вождя по праздникам носили,
  Молились на спокойный сытый день,
  Детей рожали, плакались, любили,
  Дрожали в канцеляриях властей,
  И умирали, передав потомкам,
  Накопленную веком суету,
  Страну с ее нехваткой мест под солнцем,
  Героикой воспетую войну...
  Кружилось все и снова продолжалось,
  Скрепляя болью каждый счастья миг...
  Другой судьбы мне, видно, не досталось,
  К другой стране я просто не привык!..
  
  * * *
  На ком вина? Молчит о чем прощенье?
  Сгорали молодые поколенья
  На сложенных из принципов кострах.
  Их идеалы разносил в веках
  И превращал в песок усталый ветер.
  И не было надежд на этом свете -
  Все в будущем иль где-то в облаках.
  Но вырастили в новой вере дети,
  Не зная про расставленные сети:
  О том, что из булыжных баррикад
  Легко построить крепостной ГУЛАГ.
  Куда спешит история слепая,
  То в яму, то в болото попадая?
  И где та удивительная цель,
  Что станет оправданьем всех потерь?
  Дни и века бездумно гложет время,
  Трудом корежа человечье племя.
  Бессмысленно вращается Земля.
  В чем их вина? Ведь упрекнуть нельзя
  То, что живет... И плачет, уходя
  По сумрачной дороге в никуда.
  .
  
  ЭКСПРОМТ
  
  Бывает странно, мне поверь,
  Когда прихлопнутая дверь
  Тебя от мира заслонит.
  И время не стучит - стоит,
  И мыслей прежде четкий ход
  Вдруг ударяется вразброд.
  И кажется, что жизни нет,
  Что за окном - не белый свет,
  А лишь причудливый мираж,
  Устроивший тебе шантаж.
  И станет страшной тишина.
  Вскочив, бежишь. Скорей, где дверь?
  Тепло живительных лучей
  Бьет, ослепив, тебе в лицо...
  И на душе легко, легко.
  
  ПЕРСОНАЖАМ КАРТИНЫ К. ЛОРРЕНА
  
  Что им до смерти -
  Еще живым,
  До нас, не родившимся!
  Им, верящим в бога
  И вечность:
  Себя, детей своих
  И той сладкой истомы
  Остывающего от жары вечера,
  Когда понимаешь,
  Что все проходит,
  Не проходя...
  
  
  ПОСЛЕДНЕЕ
  
  Прощай, мой стих!
  В последний раз пером
  Я жизнь свою перевожу на рифмы.
  В последний раз!
  Манящим тупиком
  Он стал уж для меня.
  Сей путь к Олимпу, к нимфам...
  Но я ушел!
  Я вышел из тюрьмы
  Изящных поэтических волнений.
  Где смысла нет!
  Где бедствия Земли -
  Лишь хлебное сырье для краснопений!
  Другой Мой путь.
  Полночною порой
  Я, как Колумб, отплыл искать свой берег,
  И ту звезду,
  Что людям даст покой
  И счастье даст двумстам земных Америк!
  Быть может, не найду...
  Ну что ж, еще одно
  Поглотит Стикс безымянное тело.
  Не первый я
  Ложусь брусчаткой в дно -
  А поиск мой продолжит чья-то вера!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"