Мамочки, как же всё-таки холодно. Везде. И нигде не укрыться. От беспощадного, злого, забирающегося в каждый закуточек мороза. Нигде. Даже под пуховым одеялом. Даже под толстым мужниным пальто. Он везде достаёт. Можно только свернуться, как в детстве калачиком и, обманув себя, забыться. Забыться и спать, не думая ни о чём. А когда ни о чём не думаешь, то и есть не хочется. Только пить. И то совсем немножечко. Но во сне можно и потерпеть. Ведь он уже скоро придёт. Её Лёша. Придёт и принесёт ей глоток. Ведь самой-то, самой-то нет сил. Подняться...
Ей снова приснился этот сон. Будто они на пикнике за городом. Все вместе. Она, муж Серёжа, свекровь и Алёша. И Белочка. Славная болоночка Белка. Любимец семьи. Жарят шашлык, отдыхают. Счастливые, весёлые, жизнерадостные.
И ей снова приснился запах. Давно позабытый запах, сводящий с ума. Запах мяса, которого она так жаждет. В которое так хочет впиться и жевать, истекая слюной. Сколько хватит сил. Сколько позволит ей время.
Так скорее же! Она протягивает руку к костру, чтобы взять ближайший шампур, но... Не может. Не может его ухватить. Кисти не слушаются. Она плачет, кричит, зовёт на помощь. Но, кажется, все только этого и ждут. Как будто это именно то, что им и нужно. Серёжа без труда снимает с огня металлический стержень и, дразня, поднимает руку. Попробуй, поймай! А свекровь, добрая Лёшина бабушка, вытянув крючковатые пальцы, пытается её схватить.
Боже, как страшно!
Ну, как же? Ну, почему?
Сергей почему-то теперь без шампура и смотрит как-то не по-доброму. Зло смотрит. И тоже пытается её схватить. А сынок, Алёша, усевшись на траве, один за другим сдирает с брошенного отцом шампура самые вкусные и большие куски. И запихивает, давясь, себе в рот. Как хотела она. Но даже не прожевав, тут же с отвращением выплёвывает.
Не нравится. Не нравится ему эта свинина. И вот он уже, выкинув к чёрту шампур, идёт к ней, и кровавые зёрна раздавленного детской ногой помидора растекаются по июньской траве. Они все идут на неё, сомкнувши тела в один ряд, вытянув длинные, будто у мертвецов, руки. Господи... Да они же и есть мертвецы. Самые, что ни на есть, настоящие. Бледные, с пустыми глазницами. С бездонными, оскалившимися ртами.
Она всё поняла. Всё. Самой последней своей клеточкой. Они все против неё. И им вовсе не нужно то мясо. Им нужна только она.
- Ну, что ж ты? - слышен чужой, бывший когда-то мужниным голос. - Ведь это ж всё для тебя. Ради твоего спасения. А мы... Мы только хотим попробовать. Ну? Иди же сюда. Моя сладкая. Отдай нам себя.
Бежать! Что есть мочи бежать! Содрогнулось внутри.
Но ноги... Они не желают двигаться.
Она снова проснулась.
Не открывая глаз, попыталась разжать засохший рот.
- Мама...
Тишина в ответ. Лишь свистит в оконных щелях промозглая вьюга. Да что же она говорит? Как могла забыть, что мамы давно уже нет. Да, тишина.
- Лёша...
Теперь верно. Но опять нет ответа. А может? Может, ей это всё лишь почудилось, а на самом деле она ничего не сказала? Подумала. А сказать забыла?
- Лёша...
Губы двигаются, это точно. Но голоса, кажется, нет. Совсем. А, может? Может, его уже тоже нет, как и мамы? Нет больше... Нет, неправда. Он просто ушёл. За водой. Или...
Да что это с ней? Куда же он мог уйти? Ведь... Нет, он должен быть где-то рядом...
- Ле-о-ша-а-а...
Глаза приоткрылись. Сколько ж она проспала?
Усилием воли голова с трудом повернулась туда, где висели когда-то ходики. Пол-шестого. Чего? Вечера? Не понять. День ли, ночь. Кругом мгла и окна зашторены. Погодите... Да ведь они же стоят! И как она только забыла! Они ведь давно стоят. И что это? Что за странный запах? Неужели, кошмар до сих пор продолжается?
- Ты меня звала, мамочка? - в полумраке, шаркая, к ней приблизилась шатающаяся тень. - Мамочка...
- Лёд с подоконника, мам. Ты попей. Там его... Много. Мам, ты знаешь... Мне опять приснился этот сон. Где папа...
- Ты же знаешь, папа на фронте, - жадно облизнулась она.
- Я знаю. Но он... Он мне сказал, что...
- Не верь в это, родненький. Это неправда. Он и мне снится. И бабушка... - на серой щеке появилась одинокая трещина морщины. - Правда, сынок, это всего лишь сон. Не думай об этом. Прошу. А сейчас... Сейчас надо за едой. За хлебом надо. За хлебом...
Она не выходит на улицу уже пятый день, и сил не осталось совсем. Алёшка тоже очень плох, она это видит, хотя, слава богу, ещё кое-как передвигается. А она... Она совсем ослабела. Не может даже подняться. Не то, что бы встать с постели.
Господи! Да чем же они виноваты? Чем виноват её ребёнок? За что они умирают? За что? И где они? Все? Где Родина? Вождь? Где? Где???
Очередное прикосновение живительной влаги вновь вернуло её к главному.
- Лёшечка, сынок... Родненький... - сухой язык успел поймать в уголках рта тонкие струйки. - Всё... Иди... Плохо мне... Совсем...
- Хорошо, мамочка, миленькая. Не умирай. А где? А куда мне идти?
- Что? Ах, да... Там. В комнате. В вазочке. На серванте. Карточки... Принеси.
Вновь послышалось шарканье слабеньких ножек. Удаляющееся. Исчезающее. Вот и совсем пропало.
- Мама, мама! Я нашёл! - кто-то упорно трясёт её за плечо, пытаясь привести в чувство.
- А? Лёша? Чего?
- Куда идти, мам?
- Что? Ах, да... Там. На углу. Булочная. Где собор... Помнишь?
- Ага.
- На всё получи. Только не потеряй, сына. И за водой потом надо. За водой. На речку... - обессиленная голова в бреду снова падает на подушку.
- Я понял, мамочка. Не волнуйся. Я взрослый. Я скоро, - шестилетний мальчик, приблизившись, поцеловал бесчувственную щеку и, понадёжней упрятав за пазуху бесценные карточки, направился к двери.
Однако путь за хлебом с самого начала выдался не из лёгких. И первый же шаг стал для мальчугана настоящим экзаменом. Едва он успел ступить за порог, нога его тут же безвольно поехала и, потеряв опору, увлекла за собой остальное. И только чудо уберегло его крошечный затылок от встречи со ступеньками. Невесомая рука, вскинувшаяся было в прощальном взмахе, в последний момент успела зацепиться за поручень.
Повиснув на перилах, мальчишка инстинктивно схватился за них второй и с недоумением бросил взгляд под ноги. Ах, вот оно что! Ступеньки... Ступеньки-то, оказывается, ледяные. Точнее, обледенели. Да так, что теперь и вовсе похожи не на ступеньки, а на сплошной, как в прошлом году во дворе, скользкий покатый склон. Будто кто нарочно поливал их всю ночь из шланга водой. Как же ему повезло! Ведь если бы не рука, если бы не счастливая случайность, он мог бы уже не подняться. Никогда. Что ж, однозначно, ему повезло. И теперь он будет внимательней. Не станет отвлекаться по сторонам и, цепко держась ещё слушающимися ручонками за перила, постарается не слишком наклоняться вперёд. Чтобы снова не потерять равновесие.
Вот так, хорошо, первый пролёт позади. Но вот незадача. Судьба снова готовит ему испытание. Теперь воняет. Везде. И воняет невыносимо. Даже несмотря на то, что сквозь разбитые стёкла по площадке гуляет декабрьский ветер. Откуда ж он взялся? Этот мерзкий, непереносимый, рвотный запах? Он, правда, повсюду.
Готовый вывернуться, желудок сам собой содрогнулся, и на языке ощутилась противная горькая желчь. Сдерживать которую он больше не в силах... Нет, он не сможет так долго дышать. Как в том общественном туалете, на стадионе, где в июле смотрели футбол. Когда он минут пять, захлёбываясь, кормил завтраком кишащую личинками зловещую яму. Но тогда, по счастью, рядом был папа. А теперь...
Прячась от зловония в воротник, мальчик осторожно пригнулся и, проведя ладонью, пощупал под ногами. Варежка тут же намокла, и тогда он понял, в чём дело. Воняло от студёной горы. И поливали тут, похоже, не водой, а до сих пор ещё не замёрзшим поносом. Но почему? Зачем? И кто всё это сделал? Неужели, враги? Добрались???
Но ответа, конечно, он не знал, не мог знать и никогда бы даже не догадался. Держась за перила, ему предстояло спускаться вниз по человеческим экскрементам, вырвавшимся на свет из прорванной день назад этажом ниже канализации.
Он не выходил из квартиры не больше месяца, но как всё за это время изменилось вокруг! Закрыв нос, мальчуган продолжал упорно двигаться дальше, понимая, что по-прежнему остаётся в очень опасном положении. Том самом положении, когда, несмотря на все усилия, может с лёгкостью и совершенно неожиданно потерять опору. И грохнуться в приступе рвоты вниз.
На этот раз судьба проявила большее, чем раньше, милосердие. Ему повезло. И поскольку расставаться желудку было просто не с чем, первый же позыв оказался последним. Это и спасло его тело от неминуемого падения.
Ну, вот, слава богу. Ещё этаж позади... Стоп! А это что ещё такое? Алёша остановился, как вкопанный. Из слабой груди вырвался вопль ужаса. Прямо на него на лестничной площадке из-под кучи мусора угрожающе смотрели острые ступни. Совершенно голые и синие. Жуткие ступни мертвеца. Он крикнул снова, ещё сильнее и громче с надеждой на то, что кто-нибудь услышит... Но в ответ так никто не появился.
Да где же вы все? Где? Где тётя Галя? Почему никто не выходит? А может? Может, здесь вообще никого не осталось? Кроме него и мамы? И этого трупа?
От одной этой мысли у него внутри всё съёжилось. Он затрясся. И, позабыв о хлебе и обо всём, что только было на свете, не думая ни о чём, кроме поджидавшего внизу покойника, отчаянно цепляясь за мокрые бугры, стал неистово карабкаться наверх. Лишь бы скорее покинуть это страшное место. И только, добравшись до квартиры, смог, тяжело дыша, остановиться. Нет, ни за что. Он больше ни за что не пройдёт мимо. Никогда. А вдруг мертвяк его схватит? Уж лучше сидеть дома. Лучше уж умереть. Лучше умереть от голода. Чем попасться в его крючковатые пальцы...
Дрожащая рука толкнула родную дверь, и он вновь оказался в прихожей. Но что это там, на полу? Он пригляделся. Возле кровати, как в коконе, без движения лежала закутанная в одеяло мать. Так похожая на мумию, что он видел когда-то в музее. Видимо, услышав его крики на лестнице, она попыталась встать и прийти на помощь, но потеряла силы. И, так и не поднявшись, в беспамятстве рухнула вниз.
- Мамочка... Милая... - схватился за тряпки, стараясь приподнять мать, сын. Но чужое тело не слушалось. Он попробовал снова, упираясь ногами в остатки паркета. Ещё раз. Но, как ни пытался, так и не смог сдвинуть её даже на десяток сантиметров. Он был слишком слаб, слишком истощён для подобного, и после очередной неудачной попытки, поняв это, от осознания собственного бессилия заплакал.
Он лежал рядом на полу и, уткнувшись лицом в безразличную шерсть одеяла, безудержно рыдал, не в силах что-либо поделать ни с собой, ни с обездвиженной матерью. Только сейчас, видя её, чувствуя её слабое дыхание, он, наконец, осознал, от кого на самом деле зависит жизнь этого самого дорогого ему человека.
Он приподнялся и вытер слёзы. Ведь он уже взрослый, он сильный. И ни один мертвец в мире не заставить его отступить. Не сможет испугать его больше.
- Мамочка, я сейчас...
***
Первое, что он увидел, выйдя из подъезда - это яркий, мгновенно ослепивший его солнечный свет, который, отражаясь от снега, не стесняясь, нагло и яростно бил прямо в глаза. Вытерпеть такое после сумрака парадной было невозможно, и потому ему пришлось, зажмурившись и загородившись рукой, постоять какое-то время на месте. Чтобы привыкнуть.
Родной город было не узнать. Казалось, теперь это был вовсе не город, а заброшенное, развороченное снарядами и бомбами кладбище. Нет, люди, конечно, попадались, но они уже больше не походили на привычных его взгляду жизнерадостных земляков. Это были привидения.
С трудом передвигая неслушающиеся ноги, словно тени, брели они по никем не расчищаемой мостовой в одном направлении за одним и тем же. За едой. И этот скорбный, единственно возможный путь обречённых на голодную смерть существ был похож на фантастическое и зловещее действо. Происходящее вовсе не здесь, у него перед глазами, а где-то там, далеко. В придуманной кем-то очень трагической сказке.
Но это, конечно же, была никакая ни сказка. К сожаленью для него и для них, это не было ни миражом, ни выдумкой, ни болезненным бредом неведомого художника. А являлось самой, что ни на есть, воцарившейся с некоторых пор упрямой блокадной действительностью.
Несмотря на солнце, всё вокруг было тёмным и мрачным. Серые, покрытые гарью дома выглядели заброшенными и отвратительно зияли глазницами выбитых при обстреле окон. У стен кучами валялись разбросанные взрывами мешки с песком и без, нелепо повылезавшие из-под снега обломки и другой многочисленный мусор. Дорог, в общепринятом понимании, больше не существовало. А там, где они находились раньше, всё было занесено почерневшими от пыли и копоти испещрёнными робкими тропками сугробами.
Транспорт также отсутствовал. Лишь на углу, словно диковинный предмет далёкой и призрачной жизни, стоял, как огромный таракан, разметав заиндевелые "усы", брошенный на произвол судьбы предателем-водителем троллейбус. И трупы... Словно рассыпанные чьей-то небрежной рукой подсолнечные семечки, вокруг одиноко чернели на белом не преданные земле человеческие трупы.
Освоившись на свету, маленький человечек тронулся вслед за внезапно появившейся одинокой, закутанной в серую шинель фигурой. Прохожий шёл медленно, поджав руки, и аккуратно переставлял безгалошие валенки. Не оглядываясь. Не смотря по сторонам. Уперев пустой взгляд единственно лишь себе под ноги. По всему было видно, больше всего на свете он сейчас боится одного. Упасть. Потому что, случись с ним подобное, сам он уже не поднимется никогда. А поскольку помощи ожидать неоткуда, безуспешно промучившись пару минут, он так и останется замерзать прямо на улице. И первый же, кто наткнётся на него по пути, сразу поймёт, что упал тот недавно. А потому, несмотря на собственную слабость, во что бы то ни стало постарается перевернуть его на спину. Но не для того, чтобы помочь ему и спасти, а для того, чтобы, боязливо озираясь, как можно скорее обшарить в поисках карточек обнажившиеся карманы.
И сомнений нет, незнакомец их обнаружит. И возможно, на радостях, если останутся силы, позаимствует ещё столь ценимые в эту суровую пору валенки. Но он не будет в обиде на незнакомца. Ведь, что скрывать, на его месте, если бы у него был такой выбор, он тоже не поступил бы иначе.
Однако, конечно, в первые минуты ему будет тяжело и даже очень жалко. Жалко тех, кто в надежде остался ожидать его, своего избавителя, дома. Но как и всё остальное, и это чувство через какое-то время пройдёт. И медленно сантиметр за сантиметром, холод, начиная с лодыжек, будет неумолимо завоёвывать сдавшееся на милость зимы тело дальше. Пока, наконец, с какого-то момента он совсем не перестанет ощущать его морозного покалыванья. И тогда, навсегда отрешившись от подлой действительности, он снова вспомнит прожитую жизнь со всеми её радостями и огорчениями, каждый отдельный её бесценный и милый фрагмент. Вспомнит то, что даже и не мечтал когда-либо вспомнить. В первый раз учуянный запах материнской груди. Первый вкус молока. И первый осознанный взгляд его ангельских серых глазёнок. И немного. Да, пожалуй, совсем немного пожалеет о несбывшемся.
Но и этот волшебный миг, к сожаленью, продлится не долго. Через час, в последний раз увидев молодое лицо счастливой и живой ещё мамы, он слегка улыбнётся и, радуясь скорой встрече с ней, примет долгожданные объятия смерти. А потом, обворованный и непохороненный, словно презираемая всеми дохлая крыса, ещё долго будет валяться на знакомой с детства так любимой им улице. До весны его заботливым ковром укроет от злобного мира вьюга. А после, когда сойдёт снег и оттаявшее после спячки мясо начнёт разлагаться, всё, что останется после ворон, вместе с десятками тысяч тел остальных будет второпях сожжёно в печах на бывшем кирпичном заводе. И память о нём навсегда исчезнет в небытии...
Всё это мальчик внезапно увидел так явственно, словно бы вереница ужасных мыслей пронеслась не в голове у прохожего, а перед его, Алёшиными, глазами. К тому же, будто очередное напоминание о смерти, впереди прямо поперёк тропинки, по которой он двигался вслед за шинелью, вновь возникли торчащие из-под тряпья чьи-то ступни. Хозяин их, разумеется, был уже давно мёртв и теперь явно мешал своими конечностями проходу. Но никто, по всей видимости, так ни разу и не попытался сдвинуть его с пути. Определённо, он лежал именно там, где его сумела нагнать Избавительница. Да, этот мёртвый был слишком тяжёл для живых, и примёрз, судя по всему, к земле так основательно, что сдвинуть его теперь можно было разве что с помощью трактора. Но тракторов поблизости не наблюдалось. Трактористы тоже отсутствовали. Наверное, давили где-то гусеницами вероломно напавшего на их родину врага. И потому идущие, для которых покойный своими пустыми карманами не представлял уже никакого интереса, особо не церемонились. И предпочитали его просто перешагнуть.
Единственным, кто, пожалуй, оставался ещё к нему небезразличным и участливым, была непрекращающаяся ни на секунду пробиравшая до костей позёмка. Откровенно говоря, после того, как исчезли убиравшие снег дворники, делать ей стало абсолютно "нечего". И дабы избавиться от скуки и меланхоличного настроения, она аккуратно, не требуя от усопшего взамен никакой благодарности, слой за слоем припорашивала его со всех сторон уютным беленьким одеяльцем. Пряча не столько от равнодушных людей, сколько от безжалостных крылатых мародёров.
На этот раз, когда мальчик приблизился, босой не вызвал у него ни жути, ни удивления. Скорее наоборот, его появление теперь представилось ему вполне естественным и будничным. Не останавливаясь ни на мгновенье, малыш так же, как и шедший впереди, понося почём зря в сердцах неудобно "разлёгшегося" гражданина, без каких-либо особенных угрызений переступил через него, словно через какое-нибудь бревно. Единственное, о чём он всё-таки подумал, проходя мимо, так это о том, что уж его-то крошечные ботиночки навряд ли смогут заинтересовать кого-либо, окажись он на месте бедняги. Так что, если он и умрёт прямо тут, на улице, его голые ступни не будут, даже если очень захотят того сами, подло пугать проходящих.
В этот момент под ногой у него шелестнуло, и он заметил, что наступил на какой-то листок. Нагибаться на всякий случай не стал, а по-девчачьи присел, и, к радости, даже не качнувшись, без труда подобрал бумажку. Листок был необычный и странный, весь исписанный ровными и красивыми буквами. И хотя читать Алёша ещё не умел, маленький мозг почему-то вдруг безошибочно понял, о чём могли разговаривать с ним с хорошей бумаги строгие, незнакомого шрифта слова. В стройных, отпечатанных в "не нашей" типографии строчках ощущалось твёрдое и даваемое кем-то очень могущественным обещание обеспечить его едой, водой и теплом при условии, что...
Что? Что он должен был сделать за это? И кому? Куда надлежало снести требуемое, чтобы получить всё взамен? На эти вопросы, разумеется, ответа узнать он не мог, но выкинуть листок всё-таки не решился. Аккуратно свернув его вчетверо, мальчик на всякий случай бережно засунул бумажку в карман. Показать маме.
Меж тем серая шинель, шедшая впереди, куда-то исчезла, и двигаться теперь предстояло совсем одному. Надо заметить, делать это с каждым шагом становилось всё труднее, и всякое следующее движение с непривычки отдавалось в слабеньких ногах тупой беспощадной болью. Да и сама дорога, казалось, будет бесконечна, и Алёша вдруг не на шутку испугался того, что, может быть, отвлёкшись на листок, и вовсе повернул не в ту сторону?
Однако, поскольку подобное представлялось слишком уж неправдоподным и к тому же заставляло поверить в собственное безумие, да и незнакомец, незнакомец-то, он мог поклясться всем, чем угодно, всегда шёл впереди него, поворачивать вспять мальчуган не стал. И действительно через мгновенье метрах в пяти, чуть в стороне от тропинки он увидел, наконец, то, что так внезапно потерял. Серевшую в снегу знакомую сгорбленную спину.
Но как? Когда?
Не может быть...
Бледный лобик покрылся россыпью мелкого пота. Ведь только что... Только что тот был... Ещё живой.
Тело мальчика ослабло, он пошатнулся и, потеряв равновесие, словно подрубленный, стал медленно заваливаться на спину.
Сколько он пролежал, определить было невозможно. Однако, главное, что он понял, когда открыл глаза, это то, что, по крайней мере, ещё видит облака. А значит... Значит, жив и должен во что бы то ни стало подняться.
Перевернувшись на живот, он кое-как подогнул под себя ноги и, что есть силы уперевшись коленями и ладонями о землю, встал на четвереньки и поднял взгляд. В просвете домов его встретили упрятанные в мешковину заветные соборные купола...
***
У булочной, как всегда, было людно. То и дело кто-то входил или выходил, и тяжёлая дверь с торжествующим грохотом отмечала очередного добравшегося до неё счастливца. Пошатываясь, мальчик кое-как доковылял до последнего перед ней здания и остановился, чтобы ещё раз передохнуть. Опершись о кирпичное крыльцо, он на секунду прикрыл веки. Боль в ногах стала совсем нестерпимой.
Очнулся он от скрипа шагов. Мимо, крепко прижимая к груди завёрнутые в тряпку горбухи, испуганно озираясь по сторонам, быстро семенила одетая в полушубок женщина. Появление её, так неистово торопящейся, в обстановке всеобщей вялости было настолько странным, что мальчуган не без любопытства проводил её, пока та не скрылась, взглядом до самого угла. Неестественной выглядела не только поспешность, с какою растрёпанная незнакомка пыталась как можно быстрее покинуть окрестности магазина, но и весь её облик в целом. Лицо не выражало, как ожидал Алёша, ни радости, ни восторга, ни даже тени счастья от обладания полученным только что за лязгающими, словно челюсти, дверями сокровищем. Наоборот, вид её был настолько серьёзен и сосредоточен, что со стороны легко могло показаться, будто она только и ждёт, что кто-нибудь набросится и отнимет у неё с таким трудом добытый спасительный хлеб.
Алёше подобный необоснованный испуг показался нелепым и даже, можно сказать, не по-взрослому глупым. Потому как вокруг абсолютно никто не проявлял, да и в принципе не мог испытывать к этой женщине никакой, как бы она этого ни хотела, злобы и агрессии. Более того, никто из проходящих вообще не обращал на неё никакого, хотя бы даже случайного своего внимания. И был занят единственно лишь собой.
Он ещё раз с удивлением посмотрел туда, где за поворотом исчезла чуднАя фигура, покачал головой и, возвращая взгляд, на противоположной стороне улицы неожиданно заметил старуху. Несмотря на пронизывающий холод сидевшую прямо в снегу. Прислонившись спиной к стене, вытянув негнущиеся ноги, она безумно глядела на церковь и медленно и самозабвенно крестилась.
Верующие для Алёши были в диковинку да и крестящихся-то, на самом деле, он видел не так уж и часто. Поэтому немного поразмыслив, он решил-таки, хоть и было немного боязно, но страсть как любопытно, подойти поближе и поглазеть на религиозную бабку. В конце концов, до булочной-то он уж дошёл и теперь-то она от него точно никуда не денется.
Осторожно приблизившись, мальчик поздоровался. Но старуха на приветствие его не ответила и, более того, даже на него не взглянула. Не отрывая взгляда от куполов, она по-прежнему продолжала что-то тихо бормотать себе под нос. По всему было видно, такой пристальный интерес со стороны её совершенно не беспокоит. Видимо, она действительно вообще ничего не замечала и, находясь в каком-то безудержном и ей одной понятном экстазе, всё продолжала смотреть вдаль. Туда, где, обёрнутый в огромный кусок материи, угадывался православный крест. Глаза её были почти мертвы и выражали лишь блаженную обречённость. Но именно этот взгляд, догадался мальчик, и привлёк его к ней, потому что был ему знаком. И он узнал его. Точно так смотрела на него бедная любимая Белочка, которую три недели назад мама с грустью вручила пришедшему к ним с мешком толстяку. Зачем она это сделала, Алёша не понимал, но зато после этого визита целых несколько дней он с жадностью наслаждался вкусом жирной армейской тушонки. И даже когда та закончилась, продолжал ещё иногда облизывать манящие бока блестящей и хранившей её некогда банки.
Да, сомнений быть не могло. Тот самый взгляд. Взгляд прощания и прощения.
Алёша легонько дотронулся до плеча.
- Вы... Здесь нельзя. Замёрзнете.
На этот раз старуха вздрогнула и, отведя тусклый взор от куполов, неожиданно посмотрела на него. Нет, сквозь него. Так пронзительно, словно хотела этим взглядом добраться до самого его маленького сердца. Сухая рука с усилием приподнялась навстречу.
Но она его уже снова не слышала и только, воздев глаза к небу, отрешённо перекрестила.
- Господи... Помилуй раба божия...
Алёше стало жутко. Не по себе. По всему было видно, у старухи не осталось никого и она явно сумасшедшая, и, очевидно, нарочно пришла именно к этому месту, чтобы встретить тут свою голодную смерть. Но самое гнусное, никому, кроме него, не было до безумицы никакого дела. Она всем была не нужна. Потому как для всех них давно была уже трупом, очередным напоминанием того, что может произойти с человеком, которому не повезёт. И он лишится своих драгоценных карточек.
"Зачем она молится, бога же нет? - думал потрясённый увиденным мальчуган, оставляя женщину, - ведь если б он был, то помог бы. Уж этой-то точно помог..."
И чем дальше он отходил, тем сильнее овладевало им новое, расползающееся по измучившейся душе, незнакомое чувство безысходности.
Ну, вот и долгожданная дверь. Он потянул на себя и шагнул вперёд.
Обстановка внутри предстала такой же, как и всегда. Прилавки, продавцы, посетители. Правда, людей было значительно меньше, чем раньше, лица их были мрачны, да и расплачивались они не деньгами, а картонками, но зато, несмотря на всё это, вокруг по-прежнему царила атмосфера тепла и покоя. И конечно же слышался аромат. Щекочащий ноздри неповторимый запах хлеба.
Погрузившись в сладостный дурман, Алёша пристроился в конец очереди и, позабыв об усталости, с жадностью принялся наблюдать. Вот подходит к прилавку пожилой мужчина. Трясущейся от волнения рукой отдаёт грузной женщине в грязном фартуке бумажки и терпеливо ждёт, пока та, наколов их на штырь, будет отрезать ему, сверяясь с весами, очередные несколько дней ненужной воюющей стране жизни. Получил, буркнул "спасибо" и уже торопится. Да, торопится. Но зачем? И откуда вдруг силы? Ну, конечно же, домой, глупый мальчик. Ведь там его, наверняка, ждёт голодная, замерзающая семья. И если он не поспешит, то, возможно, и не успеет вовсе.
А теперь пора девушки. Она тоже осторожно достаёт завёрнутое в платок своё, протягивает и, получив несколько пахучих ломтей, тут же пытается откусить от одного кусочек. Для себя. Неожиданно останавливается (видимо, стало совестно кушать при всех) но, отойдя от прилавка на пару шагов, украдкой вгрызается снова. Обратно же надо дойти!
А вот и бабулька...
И вдруг, ни с того, ни с сего, едва седая получила норму и направилась прочь, на неё набрасывается стоявший позади мальчуган. Чуть постарше его, лет десяти, проворный, он одним движением вырывает у оторопелой бабки всё, что было у той в руках и стремглав летит к выходу. Старуха орёт. Вот гад! Сволочь! Но воришке не уйти. Потому что дверь, как назло, распахивается, и беглец попадает прямиком в объятья зачем-то вернувшегося дядьки. Так-то вот! Тот не дурак, сразу понял, в чём дело. И, схватив сорванца за шиворот, несмотря на отчаянное сопротивление, изо всех сил пытается удержать его в помещении. Вот подоспела девушка. Подбежала, размахивая клюкой, ограбленная. Секундного замешательства нет и следа, и вот ещё несколько человек кидаются на выручку бдительному гражданину. Шум, гам, возня. Кто-то упал. Кто-то наотмашь бьёт сверху. Кто-то вырвал кусок и, обезумев от счастья, жадно запихивает разваливающийся в непослушных пальцах мякиш за щеку. Мелькают руки. Доносится брань. Люди словно озверели. Проходит ещё мгновенье, и... всё кончено. Всё.
Исцарапанный пацан, захлёбываясь слезами, корчится на полу. Голосит, ползая на коленях, старуха. Кто-то, прячась в тугой воротник, доглатывает недожёванные, случайно доставшиеся в бою за чужую собственность корки. Но хлеба. Хлеба-то, как такового больше нет! Больше не существует! А всё, что осталось от пайки - лишь разбросанные по полу тонущие в грязи десятки и сотни крошек.
Продавщица молча смотрит то на мальчугана, то на женщину. Она знает, такое случается чуть ли не каждый день. Но взамен ничего пострадавшей выдать не сможет. Потому что не имеет на то никакого, абсолютно никакого права. Ведь, если дашь лишнего ей, значит потом кто-то не получит своего, законного. Спасёшь эту старуху, значит, помрёт другая. Хотя, впрочем, какая теперь разница. Все они скоро помрут. Но прецедент, тем не менее, создавать всё же не следует.
Кошмарная сцена, что и говорить. Но, откровенно говоря, на месте этой карги она бы была осмотрительней. Ведь теперь. Теперь помочь ей не в силах никто.
Раскрыв рот, Алёша стоял и, прижавшись к стене, дрожал от внезапно проснувшегося озноба. Дрожал и не мог остановиться. Его тело колотило так, что скрипели зубы, ибо увиденное здесь только что было ужаснее, чем все посиневшие мертвецы с их ступнями вместе взятые. Потому что теперь он знал самую жуткую и единственную на этой земле истину. Всю свою жизнь он находился и всегда будет находиться среди... убийц. Настоящих, хладнокровных, беспощадных убийц, которые - он даже не мог себе и представить - всего минуту назад казались обычными и добрыми горожанами. И может быть, даже его соседями.
Но как жестоко, как глупо он ошибался! Как доверчив и наивен он был! Не предупреждённый о владычествующем во взрослом мире зле ни отцом, ни даже собственной матерью! А ведь даже здесь, в этом святом и, как он думал, безопасном для всех месте, лёгко и во одно мгновение у любого, кто слабее, могут отобрать единственное и последнее, что ещё способно помочь выкарабкаться. И никто, ни единая душа на свете при этом даже не попытается защитить несчастного от ожидающих лишь подходящего случая, чтоб напасть, прятающихся под личиной "товарищей" коварных хищников...
Лёгкий толчок вновь вернул его к действительности.
- Давай, хлопчик, не спи, - как ни в чём ни бывало, захрипел кто-то старческим голосом, тыкая пальцем в бок, - давай. Очередь ведь.
- Сейчас, - ещё сильнее прижался к стене мальчуган и повернул голову к говорившему.
В лицо ему, осклабившись, дышала противная, воняющая разлагающимся сыром стервячья морда.
Собрав последние остатки мужества, Алёша медленно полез за пазуху и... Нет! Не может быть!!! Там... Там не было... Ничего!!!
Вмиг пропали и боль, и усталость, и только страх, студёный цепенящий страх, чьи холодные пальцы ещё безжалостней сжали желудок, не покинул его.
Нет! Всё ещё не хотела умирать надежда. Не правда! Может, он не заметил? Ещё раз. За пазухой. В штанах. За пазухой...
Ничего.
Кроме свёрнутой жёлтой листовки в карманах у него не было ничего.
В остервенении он сорвал с себя пальтишко, начал бешено трясти, но проклятые бумажки так и не выпали.
- Ну что, молодой человек? Долго плясать будем??? - бросила ему теперь совсем недобрая обладательница фартука. - Что? Забыл?
- Я...
"Потерял...", - пронеслось в голове, и, попятившись от "хищников", не помня себя то ужаса, он кинулся к выходу.
"Но где же? Где??? - тараня дверь, вспоминал на ходу Алёша. - Может, там? Когда лежал? У покойника?"
***
Глаза открылись так внезапно, что она даже не сразу сообразила, что лежит на полу. Отсчёт времени давно потерял былой смысл, но ледяная кровать уверяла: в забытьи она пробыла не меньше часов четырёх. И, судя по всему, в квартире до сих пор оставалась одна. Сын всё ещё не вернулся.
"Да где же он? - недоумённо дёрнулись брови, - может, случилось что?"
Она попыталась найти в полумраке ходики, но тут же с досадой снова прикрыла глаза. Чёрт, да когда ж она привыкнет, что те давно уж мертвы.
"Так ведь и богу душу отдашь. Не дождёшься".
- А зачем? - послышался вдруг вкрадчивый ласковый голос. - Зачем отдавать кому-то свою драгоценную душу?
- Да я это так... Фигурально, - машинально ответила женщина и вдруг осеклась. - Кто здесь? А?
Испуганное эхо её голоса потонуло в пространстве комнаты, но ответа на вопрос не последовало. Однако, странное дело, она вдруг почувствовала, что теперь находится не одна. И - вот, чудо! - внутри не стало больше былой обречённости. И даже боль, постоянно ноющая боль перестала её беспокоить.
- Кто здесь? - настойчиво повторила она, уже немного твёрже, и приподнялась на локте.
- Друг, - ответили ей, и где-то рядом, показалось, вскрикнула половица. - Искренний и бескорыстный друг.
- Я... Должно быть... Схожу с ума, - забормотали в бреду её губы, - и слава богу.
Локоть пополз, она повалилась на спину, но на этот раз ей не позволили отключиться.
- Нет, милая, вы в порядке и, более того, будете жить ещё долго и счастливо, - вновь коснулся ушей участливый голос, но эха после сказанных слов она не услышала. - И кстати, вам ли не знать, что богу до вас нет никакого дела.