Аннотация: В детсаду две воспитательницы проводят мероприятие под девизом "Добро побеждает зло", которое отклоняется от утверждённого сценария.
Воды с тех пор утекло много, целое детство позади, а чувство вины всё ещё колет, когда я вспоминаю о той своей подлости. Иногда думаю: надо бы извиниться, да перед кем теперь? В детском саду давно сменился персонал, никто ничего не знает, а в отдел кадров не сунешься ведь по такому делу. Тем более что я и сейчас молод, не как тогда, перед школой, но всё равно - студент ведь. Меня просто не воспримут всерьёз. Да и не объяснишь в двух словах. Сейчас увидите, сколько понаписать придётся.
Чувство вины порой донимало, особенно когда за полночь кончал учить перед экзаменами, и почти до утра не мог заснуть - перевозбуждался. Тогда-то и лезли тяжкие мысли в голову, возвращались старые грехи, и в первую голову - этот. Неуютно становилось мне в тёплой постели...
Однажды мне аж подумалось: что, если среди своих друзей-студентов согрешить в чём-нибудь по нижней планке верхнего разряда? То есть совершить минимально грешной поступок, который уже карается по высшей мере. Для тех, кто не знает нравы нашего университетского города (а я его и не назову, тем более, везде сейчас университеты эти), объясню: высшая мера - это макнуть трусами в снег.
Придумали её давно, наверное, тогда ещё, когда наши отцы и дяди читали ещё книжки - бумажные, не электронные - и любили чтение (не все, конечно). А у Марка Твена (это писатель такой, кажется, американский - или латиноамериканский?) в "Приключениях Томаса Сойера" (или Тома Сойерсона?) описано, как тогда и там линчевали приговорённых: раздевали догола, вымазывали в дёгте, вываливали в перьях и на шесте, с гиканьем и улюлюканьем, таскали по всему городу. Кое-что отсюда можно и нам позаимствовать.
Выглядит это так. Всё лето грешишь. Зимой идёшь по городу в компании вроде бы добрых знакомых, всё ништяк, ни о чём таком не думаешь, и догадаться не можешь, что чьи-то глаза уже высматривают подходящий сугроб. Сам, своими ногами к нему и подходишь. Вдруг звучит слово "Месть!", обегает уста по кругу, и у тебя темнеет в глазах - капюшон накинули и зафиксировали. Когда-то это называлось тёмной. Поздно рыпаться, только хуже будет.
Кто-то тебя держит и, если дёргаешься, образумливает болевыми приёмчиками, а чьи-то руки с ловкостью опытного гардеробщика или камердинера снимают с тебя пальто... Впрочем, молодёжь сейчас пальто не носит, всё больше куртки по пояс, чем задачу мстителям облегчают, до брюк можно добраться, не трогая куртку. Расстёгивают ремень, потом наступает очередь ширинки, холодок ползёт по ногам. От такого позора, хошь-не хошь, а начинаешь рыпаться, так тебе ручку рычажком прижмут - и ты спокоен, покорно чуешь, как брюки тебе опускают до колен. Если у тебя там подштанники, то и их не пожалеют. Извлекают на свет (и мороз) божий именно трусы, чтоб никакой "шкуры" больше не оставалось. И, взяв за руки-за ноги и заставив повиснуть попой под прямым углом вниз, ею, миленькой, тебя в сугроб и макают - раз, другой, третий...
Если ты оригинал и носишь под брюками не облегающие трусы плавками, а трусы типа семейных или "боксеров", где нет плотных кантов вокруг ног, тебе под неплотные ещё снежка ручками добавят, в дополнение к самостийно набившемуся. Холодок чтоб до самой сути дошёл, до мужской. И оставят на снегу валяться, сами же мстители исчезают.
Добрые же знакомые, как ни странно, могут сей момент вернуться. Вставай, дорогой, простудишься! Кто это тебя так?
Тут что хреново: ежели вернёшь брюки на место быстро, то нахватаешь в них снегу, и он потом будет там таять. Ну, каждый может представить. А если снег счищать, выковыривать, то тебе придётся какое-то время постоять на глазах прохожих в трусах над посиневшими ногами, а по закону подлости мимо пойдут одни девушки с их смешками, да ещё с мобильниками камерястыми. Если же у тебя трусы семейные, то всё, кранты, сливай воду... когда снег растает.
Вот почему это - "высшая мера". Вообще-то, таковой должен был бы считаться бойкот. Но тут сложность: как его организовать в городском масштабе? А иначе смысла особого нет - с ним тут молчат, а он в общагу другого вуза пойдёт веселиться, где ничего не знают.
Я и решил пойти на крайний шаг: совершить минимальный поступок, карающийся сугробом, к этой вине добавить ту, давнюю, и за всё вместе принять заслуженное наказание. Усиленно думать, что расплачиваешься за всё, когда тебя насилуют. И очиститься духовно.
Стал я вспоминать, за что у нас раньше макали в сугроб, и забуксовал. Помните, как в "Стариках-разбойниках": "Убийства, шпионаж, ограбление со взломом я отмёл сразу". Вот и у меня ничего не осталось достойного...
А потом я и вовсе охладел к этой "холодной" затее. Кое-что случилось под Новый Год, не поверите.
Бой курантов мы встречали в тесной мужской компании, а потом я обещал своей девушке улизнуть и, встретив её, пойти гулять в парк - там по новым годам всегда здорово. Честно ждал в условленном месте, терял новогодний настрой... Нет, Верка в конце концов появилась, но в расхристанном виде и тем более безо всякого настроя. Рассказывала, всхлипывая.
Сама, вообще-то, виновата. Взяла без разрешения у соседки по общаге джинсы - у них один размер. Даже, можно сказать, свистнула - тайком ушла с тёмным пакетом, в туалете переоделась, встреч с обезджинсенной избегала. В конце концов, Новый Год можно встречать и в юбке!
Но где было знать наивной моей Верушке-ворушке, что это не просто очень красивые, клёвые и жутко дорогие джинсята! По сети их распространения заодно передавался и слух: девчонки, давайте встретим Новый Год не так, как все, раз у нас и джинсы не как у всех! Пускай наша компания в брождении по городу будет нарастать, как снежный ком, а вновь встреченных, в джинсах-пароле, будем принимать к себе через снеговое крещение - как эти дураки-мальчишки своих провинившихся наказывают.
И вот идёт моя Верочка на встречу со мной в абалденных джинсах, со всякими лампасами-прибамбасами, поразить моё воображение хочет. Ради этого даже надела коротенькую, по талию, курточку - ни дюйма квадратного моды не скрыть - хотя обычно носит, что подлиннее, бережёт почки и женские органы. Улыбается, предвкушая встречу со мной.
И тут вдруг налетает на неё не пойми сколько девок (хорошо, она успела заметить, что это именно женский пол, хотя сходство джинсов не просекла), хватает её бесцеремонно, начинает расстёгивать ремень и, пардон, главную застёжку. Они-то думали, что она "своя" и трепыхаться будет только для виду, получая удовольствие - а она что решила? Джинсы-то дорогие и модные. Ясно дело - это ограбление под видом новогоднего веселья, да ещё и с позором и переохлаждением.
После первого шока Верка засопротивлялась, забилась - джинсы ей спустили уже до колен, она думала, что вообще сейчас снимут. С отчаяния закричала, но, на беду, вокруг было много отличного материала для кляпа. Он не только прекращает крики, но и отбивает всякое желание кричать. Зубы смерзаются, язык леденеет. Не повезло девке.
Молчаливое сопротивление тоже не помогло. Кого-то куда-то она локтем успела двинуть, укусила кормящую снегом руку - и нападавшие рассвирепели. Джинсы слетели напрочь... а, как на грех, трусы-то на Верке тоже были напоказ для меня, не очень большие, мягко говоря. И выше пояса в одежде тоже произошёл беспорядок, с треском и звуками разрыва.
И попка моей девчонки всё-таки познакомилась с новогодним снежком, окрестилась.
- Догоняй! - крикнули ей после церемонии, и пошли себе.
Плачущая бедняжка начала возвращать одежду на место, но тут как раз мимо стала проходить настоящая хозяйка роскошных джинсов - в джинсиках более чем скромных. И увидела виновницу её не совсем новогоднего настроения. Взгляды пересеклись, один стал испуганным, второй - свирепым...
В итоге, догонять развесёлую компанию модниц пустилась та, кто и должна была, хоть и некрещёная. Верка же, оставшись с кинутыми ей небрежно затрапезными джинсами, стала разрываться. Продолжать ли бежать ко мне - или вернуться в общагу переодеться... или вообще остаться в ней и носа не высовывать.
Я рад, что она, переборов себя, выбрала-таки меня, хотя планы наши всё равно сорвались.
Вот я и подумал: как же девки испохабили суровое мужское наказание! Для них всё хиханьки-хаханьки. Ещё зима тёплая подвела. Будь поморознее, шиш с два у них пошло бы веселье! Мигом себе женское заморозишь, плюс почки!
Вздохнул свободно - ломать голову над грехом уже не надо. Но что же всё-таки делать с чувством незабываемой-неизбываемой вины?
И тут мне как раз помогла - моя девушка. Эрудированная она у меня. И ещё то плюс, что не головой её в снег макнули. Когда мы пили с ней у меня горячий чай, у неё зуб на зуб не попадал, я всё старался её согреть... Вдруг говорит:
- Я бы их всех поубивала!
Ясно кого - обидчиц.
- Это же чувство вины на всю жизнь! - говорю. Про тюрягу как-то не хочется думать в новогоднюю ночь.
- А я бы поступила как Эстер Детридж.
- Это ещё кто такая?
Оказывается, персонаж романа Уилки Коллинза "Муж и жена", кухарка. Совершив тяжкий грех и избежав наказания, она написала "Исповедь" и носила её всегда с собой, а после смерти завещала положить ей в гроб.
- Стоит всё поподробнее описать, - сказала Вера, - ты ещё раз всё проживёшь, и тебе будет совсем нетяжело носить это в душе. К тому же и оправдания можно продумать, пока пишешь, или сами подыщутся. Не зря всё-таки наши предки облегчали себе душу исповедью у священников.
- Только меня не убивай, - пошутил я, - А то ты, смотрю, на всё уже готова.
А сам думаю: а это же идея! Опишу-ка я всё, как было, вернее, как это помню, мал же тогда был. Должно полегчать, ежели Верка права. К тому же... ну, у меня ностальгия кое-какая тянется по ушедшему детству. То и дело вспоминаются отдельные моменты, сцены, эпизоды... но постепенно в памяти всё затухает, вытесняется новыми впечатлениями... Порой думаешь - ещё немного, и я совсем позабуду детство своё родное, разве что одни грехи мозг будут сверлить. А ведь было и хорошее - много хорошего. И потом, хорошее или дурное - это же всё моё! Со мной было, не с кем-то ещё. Правильно ли я поступил или необдуманно, но это моя история, моё прошлое. Не след отрекаться и предавать забвению.
Решено - пишу! В гроб класть не завещаю (для этого Интернет есть), да и с собой всю дорогу носить не буду - в столе письменном пусть полежит. Буду иногда перечитывать. Может, внукам когда покажу - вот, мол, дедушка ваш какой был. А вот детям - не уверен, им, наверное, показывать ещё постыжусь.
Ну, посмотрим.
Начинаю, стало быть. А начать трудно - плохо помню те стародавние времена. Сознание, память ещё не развились, младенческими во многом оставались. Воспоминания отрывочные и вызванные, как правило, чувствами, зачастую неприятными. Произвольного запоминания - никакого.
Если что-то запомнить побудила не неприятная эмоция, то - осознание какой-то перемены, чего-то произошедшего и изменившего твою жизнь (вернее, жизнёнку малышовую). Таким стал детский сад. Меня вдруг стали будить раньше, чем сам высплюсь, приговаривая незнакомое слово "садик": "Вставай, вставай, Котя, в садик пора".
Детский сад - не школа, перед коей детей подначивают и вселяют в них гордость, что они уже ученики, с радостью чтоб по утрам вскакивали и бежали (а потом зачастую разочаровывались). В том возрасте меня нельзя было подначить даже фразой "ты ведь уже большой". Мной просто командовали, заставляли совершать те действия, что уже умею, а стимулировали разве что шлепками по попке.
Мало-помалу у меня выработался условный рефлекс, и я стал просыпаться вовремя, хотя и хотел ещё спать. Это меня тогда удивляло - спать хочу, а уже не сплю и как будто к чему-то готовлюсь. Ах да, в садик же собираться надо! А если притвориться, что сплю ещё?
Тогда, понятно, я ещё не знал хохмы Жванецкого: "Будем переживать неприятности по мере их поступления". Но продолжал лежать с закрытыми глазами, пока мама одеяло не потянет.
Порой то ли я рано продирал глаза, то ли мама просыпала, но я долго слушал, как она одевается в соседней комнате, куда дверь полуоткрыта. Стукала и скрипела петлями дверка шифоньера, шуршала материя, взвизгивали "молнии", иногда одевающаяся тихо бубнила себе под нос что-то типа "не надену то, возьму вот это" или "ой, да тут порвано!" Но самые "фирменные", особенные звуки из-за полуоткрытой двери - это потрескивания-пощёлкивания, когда что-то тянущееся надевают, растянув, а потом руки убирают.
Пощёлкивания были резкими, словно резинку оттянули от тела далеко, и в то же время слабыми, оттянутое не било кожу, а ласкало и прижимало к ней нечто неплотное. Резинка в пояске моих трусов, единственное, что могло издать похожий щелчок, и в подмётки не годилась маминому белью. Это, конечно, возбуждало интерес, что же там у мамы такое, и щелкучее, и телесное, но интерес не жгучий, как в подростковом возрасте, и даже не "почемучкинский", как годом-двумя позже, а умеренный, так сказать, пред-почемучкинский. Взглянуть на мамино бельё и на процесс одевания хотелось, но - при случае, и в голову не приходило рыться в шкафу или подглядывать. Тем более, охота эта быстро забывалась - меня принимались будить и снаряжать в садик.
Зато следующим утром чарующие пощёлкивания не приедались, слышались чем-то свежим, я с задержкой вспоминал, что слышал такие же и вчера, и позавчера...
Но мама на виду бельё не оставляла, и сама в нём на глаза мне не показывалась. Разве лишь раз-другой, нечаянно. Так что слово "лифчик" я просто знал, без визуальных подробностей. Интерес мой будет, в основном, утолён в рамках почемучкинского града вопросов.
Собственное одевание пропускаю, в нём нет ничего интересного. Ещё менее завлекательны умывание и завтрак. Есть не хотелось, но приходилось. Много позже я осознал, что это было типа утренней зарядки отрицательными эмоциями, чтобы в саду на фоне дома не так плохо казалось.
Дорогу в садик помню скудно - какие-то заборы, деревянные и металлические, дыры в этих заборах, в которые надо пролезать. Запомнились два длинных металлических забора из прутьев, а между ними - трамвайные рельсы. Пару раз в спешке мама проносила меня перед самым носом у надвигающегося трамвая, под мышки хватала и тянула. Недолюбливаю я с тех пор трамваи...
Во двор садика заходили откуда-то с тыла, тоже через дыру. Так скорее. Меня передавали с рук на руки и отправляли в "детский коллектив".
Там я впервые столкнулся накоротке с девочками. До этого-то я только знал, что, кроме подобных мне мальчиков, среди детей есть также девочки, чем-то, выходит, отличающиеся, раз название особое дали. Видел их издали - во дворе, на улице... Сестрёнки своей у меня не было.
А в саду, хошь-не хошь, сталкивайся, общайся, тут каждый в свой угол не уйдёшь.
Как бы объяснить понимание меня того, малолетнего? Я уже кумекал, что мальчики бывают разные: высокие и низкие, сильные и слабые, бойкие и робкие, наглые и воспитанные, честные и не очень. Я бы не удивился, узнав, что из всех принятых в детсад мальчиков воспитатели отобрали самых слабых и робких и собрали их отдельно от других, чтоб... ну, чтоб лучше жить было. Наказали водиться только со "своими", а для удобства различения одели по-разному и имена дали разные. Вот и получились девочки.
Но моя детская "теория" сразу же затрещала по швам. Быстро выяснилось, что среди девчонок (одногодок!) есть очень даже бойкие и не уступающие не только робким, типа меня, мальчикам, но и вровень с задиристыми. Одна такая быстро образумила одного нахала, пытавшегося её обидеть.
"Почему же такие не среди мальчиков?" - подумал я. - "А кое-кого из нас не мешало бы перевести в девчонки". Нет, тут не всё так просто...
Отличий что-то уж больно много просто для удобства отличения. Хватило бы одной одежды или длинных волос, а тут и то, и другое. Плюс любовь ко всякому украшательству, плюс другие по тембру голоса. А куклы? Лишь в детсаду я увидел, как девочки играют в эти самые куклы, да ещё как увлечённо! Меня совсем не тянуло, а другие мальчишки так и вовсе пренебрегали.
Кроме того, из всего поведения девочек явствовало, что они не ощущают себя просто ослабленным вариантом мальчиков, то есть - ухудшенным. Как минимум - вровень, говорили они всеми своими повадками. Мы - другие, но это не значит - хуже. А кое-кто так и вообще важничал, не ставя мальчишек ни во что.
Не то чтобы я усиленно размышлял над одним этим, хватало забот детских, чтоб не затёрли в мальчишеском коллективе, с едой было не совсем просто и всякое такое. Но время от времени всё-таки думал, и всё это в определённую картину - складывалось.
Помню своё маленькое "открытие" - имена! Имена ведь даются очень рано, чтоб дети привыкли, что их так зовут, меня вот звали-позывали Котей с пелёнок, наверное. Ничего не помню, а вот как меня звали - помню.
Вряд ли в таком малолетстве отличишь бойкого от робкого, кандидатуру в мальчики от таковой в девочки. Но у девчонок же имена совсем другие! Неужели им потом поменяли, когда "раскусили" их?
Стал интересоваться у девочек, всегда ли их так звали. Первый раз, когда спросил прямо, на меня посмотрели, как на сумасшедшего. Сказал, что пошутил. Стал учиться хитрить, вызнавать косвенно, намёками. Нет, похоже, имена даются раз и на всю жизнь, в какую-то метрику, слышал, записывают, никто другого имени не вспомнил - одни ласковые прозвища.
А однажды я узнал, что у мальчиков и девочек даже цвет пелёнок разный, голубой и розовый. Но ведь в пелёнки младенцев заворачивают сразу! Сразу после чего - я не знал, но голенькими не держат. Разве что купают когда.
Ну вот, а потом, когда наш "детский коллектив" сложился, иными словами, когда мы узнали, кто есть промеж нас кто, кому можно доверять, а кто ябеда и плакса, с кем стоит дружить, а от кого лучше держаться подальше - тогда общение пошло пораскованнее. Тогда-то я и услышал разговоры на вечную детсадовскую тему: "А ты можешь стену описить?"
Один раз я даже видел, как одна бойкая девчонка пыталась доказать, что сможет-таки - но издали, без подробностей. Честно говоря, подсматривал. Тужилась-тужилась она, даже пукнула от натуги, но стена так и осталась чистой. А мне это нет ничто, разве чтоб взрослые не увидели. Значит, не могут струю хорошую дать, сочат потихоньку. Но из неё вроде бы хорошо лилось, только вниз. Что же у них ТАМ такое, что они не могут?
Заинтересовало, стал присматриваться. С самого начала девочки в садике ходили в коротеньких платьицах, из-под которых то и дело виднелись беленькие трусики. А кто нагнётся, не сгибая коленок - так и все трусы до пояса выныривали... Конечно, попервоначалу это было не очень привычно, у мальчиков трусы всегда внутри штанишек и наружу не светят, но если б заставить мальчика носить платьице, то и с ним так было бы. А девочки совершенно не стесняются. Руки вверх подымают и нагибаются свободно, значит, ничего такого тут и нет. Вот если б они поминутно платьица одёргивали и ходили сугубо прямо, не подымая рук, тут бы, конечно, жгучий интерес вспыхнул. А так ну просто что-то обыденное.
Но когда замельтешил вопрос "стены", я стал приглядываться - незаметно, учёный уже горьким опытом прямых вопросов (и взглядов). И что же? Девичьи трусики плотно облегали межножье, так сказать, нижний мыс туловища - и никаких признаков того, из чего мальчики могут опоганить стену!
Значит, у них этого нет... Но, раз они всё-таки писают, должна быть хотя бы дырочка, ну как вот у нас на самом кончике.
Вот чем девочки отличаются от мальчиков! Конечно, это отличие сразу видно, вот имена и даются по-разному.
Но к тому времени я уже знал, пронаблюдав, что мочки ушей у моих одногодков бывают разные, свободные и приросшие. Наслышан я был и о сложностях с "уздечкой" под языком, кое-кому приходилось аж подрезать оную, чтоб картавить не мешала. Хвастались, бывало, мы друг перед дружкой и родинками... Вот в этот ряд у меня и легло недлинное удобство мальчишеского писания - у кого-то с рождения есть, у кого-то нет. И не более. Без жгучего интереса и стремления что-то такое с девочкой сделать.
Через короткое время наши малышки взяли реванш за неописанную (неописуемую) стену - когда начались уроки ритмики, они стали учиться садиться на "шпагат". И быстро поусаживались! А мальчиков этому и не пытались учить, и не предлагали, больше силу и выносливость воспитывали. Явно не говорилось, что "шпагат" мальчишам не по анатомии, но мы догадывались. Тем более, девчонки хвастались и "шпагатом", и "скорпионом".
Помню, доверился я одной, поведал в минуту откровенности, что хотел бы ненадолго стать девочкой, чтоб научиться "шпагату"... и вообще, узнать, как они себя ощущают в своём теле и одежде. А она и говорит:
- А давай перевоплощаться друг в дружку. Вот у нас тихий час после обеда. Давай, лёжа на постелях, друг на дружку глядеть и представлять, что я - это ты, а ты - это я. Внушай себе, что у тебя длинные волосы, красивое личико, ты любишь играть в куклы, а между ног ничего нет.
Я попытался раскрутить её на раздёв, чтоб лучше представлялось, но она засмеялась и сказала, что на нет и суда нет. А ей вот надо меня осмотреть, чтобы знать, что же конкретно в мыслях представлять. Сошлись на том, что пописаем в виду друг друга, но она присела, и я мало что увидел.
Смутно помнится, что вроде бы однажды удалось почуять себя девочкой, лёгкость между ног испытать необыкновенную, хоть сразу на "шпагат". Но тут же проснулся и едва успел зажаться - моча так и пёрла, зря за обедом три стакана компота выпил. Интересно, как же девчонки зажимаются без ЭТОГО? Привыкли, должно быть.
Теперь самое время рассказать о наших воспитательницах.
Их было двое - громогласная брюнетка Зинаида Юрьевна и ласковая русоволоска Светлана Яковлевна. Между прочим, это были первые тётеньки, которых нам следовало называть по имени-отчеству. А, скажем, нянечку звали просто тётя Маша, повариху - тётя Фрося... Мы чувствовали, что нас приучают к взрослой жизни, где нет тёть и дядь (кроме родных), а называют друг дружку люди с величанием по батюшке. И честно проговаривали непривычные отчества воспитательниц. Хотя одно из них зачастую звучало как просто "Якольна".
Обе были высокие и в теле. Впрочем, для малышей любая тётя высока по определению. Лучше сказать - почти одного роста и не худые. Нас, в общем и целом, любили, но характеры разнились. Зинаида Юрьевна была более строгой, шлёпала нас именно она, и на пианино играла бодрые марши и песни, мажорные, зажигательные. Клавиши просто-таки гремели под её пальцами. Кроме того, она умела ценить мужественные мальчишеские поступки. Светлана же Яковлевна была помягче, чаще жалела нас, показывала, как сильно мы её огорчаем своим непослушанием, а на пианино из-под её пальцев выходило всегда что-нибудь лирическое или задушевное. Вечно её облепляли девочки, висли почти, но ябед она не жаловала.
Одевались наши воспитательницы схоже, в длинные платья, у одной тона поярче, у другой - поприглушённее, а поверх платья надевали ещё порой белый халат. Я так и не понял, в каких случаях его полагалось накидывать. В брюках или там коротеньких юбочках мы их никогда не видели, и считанные разы узревали в блузке и юбке - да и то типа "белый верх, чёрный низ". Стоит добавить, что платья не подчёркивали бюст, а скрадывали его, но это понял позже, тогда, когда... Словом, читайте дальше.
Кое-кто из девчонок уверял, что видел Зинаиду Юрьевну на улице в мини-юбке и маленьком топике (а это ещё что такое? нет, не спрошу, чтоб не важничала, объясняя!), наверное, спешащей на свидание. Накрашенная так, что еле узнать. Но мы не очень это представляли, мальчишки то есть. Длинные просторные платья просто-таки вросли в образ наших воспитательниц.
Архимедик дал им сокращённые имена - Зюр и Ся. Но, погодите, надо сперва об этом пареньке два слова молвить. Он наш одногодок, но ростом пониже, мускулами пожиже, худой и неспортивный, с большой круглой головой, стриженной под машинку. Все мы считали его очень умным. Говорить Витёк старался басом (детским, конечно) и любил выбирать моменты для своих выступлений, когда они лучше всего слышны.
Вот, например, как он заимел это своё прозвище.
Однажды на тихом часе мы не хотели спать (верите, что однажды?), и тогда, уговаривая нас, воспитательницы рассказали нам, вместо сказки, легенду о древнегреческом учёном Архимеде, который выскочил из ванны нагишом и побежал по своему городу с криком "Эврика!" Они повернули её так: кто не хочет спать сейчас, тот уснёт под конец тихого часа, потом заполошно вскочит и побежит на полдник в одной пижаме.
Но Витёк, не мирясь с таким поворотом, заставил их сказать нам, почему же взрослый дядя Архимед повёл себя так странно и что же он открыл. Оказалось, закон Архимеда наши наставницы знают:
- Тело, погружённое в жидкость, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость.
Неужели школу недавно закончили? А выглядят такими взрослыми! Мы как-то не задумывались, сколько же им лет.
Мы вздремнули, потом пошли на полдник. По дороге Витёк показал нам большой палец - что-то придумал. Интересно, что?
И вот наступает момент, когда повариха спрашивает, кто хочет добавки. Некоторые берут, но в котле, видимо, что-то остаётся, ибо вопрос звучит опять и снова. И вот в тишине, предназначавшейся для положительного ответа, звучит басок вставшего умника:
- Ребята, вы любите солёную кашу?
- Не-эт! - охотно откликаемся мы.
- Девочки? - поворачивается он важно, словно председатель на собрании.
- Ни-и... - пищат они. Взявшие добавку спешат уплести её за обе щеки - вдруг постановят каши вообще не есть?
- Таким образом, - вещает басок, - при учёте интересов большинства соль останется неиспользованной. Она нужна мне для опытов. Я придумал архимедову подушку.
Все замерли. И тут, будь мы постарше, мы бы оценили педагогические таланты наших воспитательниц. Ся подскочила к Витьку, приобняла его, наклонившись, и сказала всем:
- Ребята, сейчас мы послушаем, что за замечательную вещь придумал наш Витя! Только прошу тишины. Легче всего это сделать по принципу: когда я ем...
- Я глух и нем! - гаркнули по привычке мы.
- Правильно! - сказала Ся и подмигнула тёте Фросе, та стала подсовывать тарелки с добавкой всем без разбору. Давно замечено, что под умные речи кашка гладко идёт.
Витёк начал развивать идею, стараясь не сорваться с баска на дискант. Вместо надоевших всем подушек с перьями, которыми многие к тому же бросаются, он предлагает в изголовье устанавливать тазики с солёной водой. На голову надевается купальная шапочка и затылком суётся в тазик. Архимедова сила рассола уравновешивает вес головы, и та повисает как бы в невесомости, лицо на воздухе. Уши можно заткнуть пластиковыми купальными затычками, и тишина будет способствовать сну, не поболтаешь.
- Только раствор соли должен быть насыщенный, - подчеркнул наш мудрец, - чтобы голова не погружалась вся. Ведь лёгкие с воздухом вне игры и плавучесть не обеспечивают.
Реакция на изобретение была разной. Мы все замерли в непонятках: надоевшая каша отменяется? Тётя Фрося аж замахнулась поварёшкой:
- Ишь, чего удумал! Не дам детей пресной кашей морить!
А Зюр улыбнулась:
- А это идея! До неё даже мы не додумались... я имею в виду, когда сама ходила в детсад... а брали воду пресную. Нам её в стаканах ставили на тумбочки - вдруг у кого после сытного обеда в горле пересохнет. Но солёная много круче!
- Пили солёную воду? - ахнули девочки.
- Нет, пили мы её так же, как и спали, то есть никак. Поили водяные пистолеты! Заправляли. И потом жахали друг по дружке! Мне однажды... - она посмотрела куда-то вниз по телу, видать, припомнила и поёжилась. - В общем, хоть в купальнике спи.
- Промочили вас до тела? - спросили опять же девочки.
- Было... Но рассол - это вещь! Вот чем надо заряжать! Тут тебе и щиплет, тут тебе и жжёт, а уж в глаз струя попадёт - зажимай-не зажимай, а лопнет.
- Ой-ёй-ёй! - послышалось со стороны девочек. Ребята хлопали глазами.
- Вот и у нас решили, что девочки больше всех от этого страдают, и поручили им перед тихим часом обыскивать мальчиков, чтоб пистолеты в спальню не проносили. Те стали прятать их в трусы. Тогда я... В общем, нынче тоже придётся это вводить. Не знаю, мягко ли спать на твоей "архимедовой" подушке, но что она все постели и пижамы промочит - за это ручаюсь. Век солёной каши не едать! - добавила она по-хулигански.
Мальчики уже начали показывать девочкам исподтишка кулаки, но тут вмешалась Ся:
- Скажи, - обратилась она к Витьку, - я правильно поняла, что на архимедовой подушке надо спать строго лицом вверх, а коли повернёшься и уткнёшься носом, то навеки заснёшь?
- Ну... да, - скис наш изобретатель.
- А ты умеешь так спать?
- Я научусь! Честное малышовое, что научусь. Ворочаюсь, это вы правильно сказали. Но изживу! Дело поправимое.
- Вот ты научись сперва, а потом уж на соль детскую рот разевай! - поняла тётя Фрося хитрый замысел.
На том дело и кончилось. Спать носом строго вверх Витёк так и не научился, зато приобрёл кличку Архимедик. Сперва злился - так его стали звать девочки, а их не тронь. А раз девочкам не заткнёшь ротки, то пусть и мальчиши зовут-прозывают (как бы он побил... да хоть меня, хотел бы я знать!) В конце концов, тот, кого в детстве зовут Архимедиком, имеет шанс вырасти в настоящего взрослого Архимеда.
Если кашу будет есть. В меру посоленную.
Вот он, чтоб одному с кличкой не оставаться (а ребятам опасно придумывать - побьют, девочкам ещё опаснее - наябедничают), и придумал нашим воспитательницам сокращённые именования - Зюр и Ся. Конечно, строго для своих - тех, у кого кайф от того, что поступают не так, как велят, а по-своему. Велено по имени-отчеству величать - а мы одним словом! Вот мы какие!
Я был ребёнок совсем не крутой и не очень стремился в те группки, где уже с младых лет балуются жаргоном, и слогов этих не употреблял вслух, но подивился, насколько сообразно характеру они звучат. Зюр - резко, энергично, немного агрессивно, Ся - мягко, расслабленно, немножко слабовольно. Подумал тогда, хорошо бы, если бы была сказка с двумя героинями, которых так звали. Скажем, принцесса Ся и принцесса Зюр. Я бы ради такой сказки и читать выучился!
А теперь вот пишу о них сам, ибо научился ещё и писать.
Этот наш кличковыдумыватель ещё скажет своё веское слово, а я перехожу к описанию того дня, ради которого, собственно, и затеял свою писанину.
Было это в тёплое время года, приуроченно к какому-то дню - то ли защиты детей, то ли взятия Бастилии. В младом возрасте на календарь не очень-то и смотришь - если дело не касается твоего собственного дня рождения или Нового Года. Но это события холодные, а было тепло. Вот и выходит, что согрешил я не знай в какой день. Юристы такую вину не признали бы, конечно. Но... не могу вот заставить свою совесть брать с них пример. Рассказу это не помешает.
Так вот, мы, дети, умели по лицам воспитательниц наших догадываться, что они нам вот сейчас что-то такое скажут. Не могу забыть чувство предвкушения, сладостного незнания - вот сейчас прозвучит хорошее, но что именно? За эти секунды помечтать конкретно не успеваешь, но мечты заявляют о себе, так сказать, оптом. Когда объявят что-то конкретное, радуешься, но предвкушения с его особым ароматом уже нет.
И вот Зюр перед полдником нам говорит:
- Ребята, прошу тишины. Что-то скажу. - Несколько секунд паузы, нагнетает внимание, по лицу видно, что что-то хорошее. - Завтра у нас будет утренник! Посвящённый... - и её голос утонул в море "Ура!", "Здорово!" и просто девчачьего визга. Так я (да и никто) и не узнал, в честь же чего тот утренник, воспитательница махнула рукой - не перекричать нас.
Ура-орание и прочее выражение радости - это единственный вид беспорядков, который у нас не наказывался. Если не начинали чем-нибудь бросаться или щипать от избытка чувств девочек.
Переждав всплеск эмоций, Зюр продолжала:
- На утреннике будет пантомима "Добро побеждает Зло", причём все будете участвовать. Поэтому всем прийти в парадной одежде, ну, как обычно на утренники ходите. Но одежда должна быть светлой, желательно - белой, чтоб не было пестроты. Все поняли?
Ся стояла рядом и всячески выражала, что сообщение у них с коллегой общее.
Ребята загалдели, так что пришлось напомнить, чтобы по одному.
- Ой, Зинаида Юрьевна, у меня есть платье принцессы, ну просто абалденное, с кисеёй и цветочками. Можно я в нём приду?
- А оно какого цвета?
- Фиолетовое... Но такое воздушное, такое прозрачное...
- Нет, Ирочка, нужно что-то белое. А принцессой ты у нас на Новый Год побудешь, хорошо?
- На Новый Год я хотела Снегурочкой...
- Ну, сперва побудешь принцессой, организуешь скандирование "Снегурочку! Снегурочку!", а потом пойдёшь за кулисы и переоденешься в неё сама, выйдешь вместе с Дедом Морозом. Кто ещё?
- Зинаида Юрьевна, у нас парадная форма - белый верх, чёрный низ. У всех есть парадные чёрные трусы. В них завтра нельзя?
- Нет, Шурик, на этот раз нет. Но есть же у тебя что-нибудь светленькое? Ну хоть колготки.
- Колготки мы носим, когда холодно, а теперь тепло и на девчонок похоже.
- Но это же костюмированный утренник, вы будете одеты понарошку. И не очень долго. Главное - в светлом чтоб все были.
- Зинаида Юрьевна, а у меня есть ослепительно белые плавки, мне подарили. В них можно?
- М-м-м... А они у тебя как - шортиками?
- Никак нет, узенькие такие, треугольные.
- Животик открывают?
- Да.
- Ну, это пляжный вид получается. Впрочем, приноси, примеришь при мне. Сверху надень длинную белую майку или футболку. И на всякий случай прихвати ещё что-нибудь, если плавки не подойдут.
- А мне можно плавки. Зинаида Юрьевна?
- Большие? Светлые?
- Нормальные! Главное - тугие.
- В тугих детям не очень хорошо, Вовик.
- Я привык. Зинаида Юрьевна. Моего брата старшего однажды так родители наказали - носи, мол, син... син-те... э-э... син-те-ти-ку, вот! Носи, пока не захочешь извиниться, не снимая, и спи в них, и всё. А он упёрся, сперва кряхтел и морщился, ночью просыпался, а потом привык, и ему понравилось, физкультурой стал заниматься. Пришлось его из плавок насильно переодевать, так он их теперь тайно берёт, я видел. И я тоже хочу.
- И всё же возьми, что послабее.
- Я однажды так вспался в плавки - отдирать пришлось!
- О плавках на этом всё. Кто ещё?
- Зинаида Юрьевна, мальчишки - в плавках, а мы в купальниках, а?
- Он у тебя цельный, Юлечка?
- Не-эт, раздельный...
- В твоём-то возрасте?!
- А что, так красиво, когда сверху что-то есть, сзади завязываешь, спереди оправляешь. А ещё мне мама спереди белым кремом мажет, мол, раньше тут ещё больше верх был, и грудка не загорела.
- С твоей мамой я ещё поговорю. И на купальниках всё, девочки! Придумают тоже - тень от лифчика...
Стоявший рядом со мной Архимедик тихо произнёс какое-то мудрёное слово. Я запомнил, но пока механически: "бюстгальтер". Прибор, что ли, научный какой?
- А колготки с блёстками можно?
- Можно. Только сверху должно быть платьице или юбочка.
- Ну, Зинаида Юрьевна-а, мне та-ак хочется их по всей длине показа-ать...
- Ладно, только надень под них трусы поплотнее, они же уже не нижние будут, понимаешь?
И всё в таком духе. Наконец, воспитательница сказала:
- С одеждой всё. Теперь мне нужно трое-четверо ребят посильнее, кое в чём помочь. Вот ты, ты... - она показала на нескольких, самых сильных и наглых одновременно, с ними и дружили-то мало и неохотно. - Пойдёмте сейчас со мной. А Светлана Яковлевна объяснит, что такое пантомима.
Та присела и негромко стала объяснять. Ничего сложного нет - двигаться без слов, в такт музыке. Мы - статисты, нам заучивать ничего не надо, а если что - подскажут. По-моему, некоторым девочкам Ся разрешила-таки прийти в купальниках, по секрету от Зюр.
Тем временем та с помощниками взялась за подготовку. Оказалось, что нужно немножко передвинуть пианино (оно у нас на роликах), чтобы оно целиком ушло в нишу, образованную стенами и шкафом с игрушками, а также задёрнуть эту нишу портьерой. Дело спорилось, воспитательница что-то негромко говорила "силачам", наверное, что сейчас делать, но я вдруг заметил, что после некоторых слов у них делаются какие-то особенные лица и они на нас оглядываются. Сейчас могу сформулировать - лица становились, как у заговорщиков. А тогда думал - она им тоже должна же рассказать о пантомиме, а то у Ся слишком тихий голос. И ещё, что эти четверо ощущают превосходство над нами - как же, у них же особое задание!
Если б я знал, насколько оно "особое"!
И вот пришло утро следующего дня, время утренника приспело. Мы приходим в детсад, нас из рук родителей принимает нянечка тётя Маша. Так часто бывало, когда воспитательницы чем-то заняты или опаздывают, а то вызваны к заведующей. А сегодня они определённо заняты - утренник же вот-вот.
Завтракать нас ведёт повариха тётя Фрося. Сервировать столы ей помогают те "силачи", что вчера двигали пианино и занавешивали его. Разнеся тарелки и чашки по столикам (несколько кусков сахару умыкнули), они уходят на кухню и к нам уже не возвращаются - завтракают, видать, там. Но что их нет, мы заметили намного позже.
И вот рты утёрты, спасибо сказано. Тётя Фрося ведёт нас в зал и строит. Это выходит у неё не так споро и ловко, как у поднаторевших воспитательниц, но в левой руке она держит на всякий случай поварёшку, и все строятся сами. Чай, не первый у нас утренник, не младшая группа, мы бывалые.
Повариха оглядывает нас, все ли в светлом. Девочки, конечно, постарались. На колготках у многих - звездочки из фольги, роскошные банты, блузки с жабо на груди, как будто она настоящая, и всё такое. Многих не узнать. Нам, мальчикам, отказ от чёрного низа дался труднее, но справились (вернее, наши мамы, коих мы напрягли). В конце концов, летом ребёнку надо в светлом с ног до головы ходить. Да, мама, но это светлое должно выглядеть парадным, утренник всё же.
- Угомонились? - реет в воздухе поварёшка. - Встали смирно, кому сказала! Все помнят, как вчерась себя вести наказано? Эта, как её, господи... пан-то-ми-ма! - По-моему, она прочитала это слово с черенка своего оружия. - Особливо напоминаю, что бунтовать поодиночке не моги, что бы ни происходило. Восставать всем строго по сигналу, зло побарывать по графику. Все поняли?
Да помним мы, помним. Мы только не знаем, что конкретно происходить будет. Это и хорошо, здесь у утренника "изюминка". Когда всё расписано загодя и остаётся только исполнять, интересу мало.
У меня слегка свербит в животе и что-то стесняет в груди, как всегда перед неведомым. Я ещё не знаю, что такое чувства зовутся сладостными, я просто испытываю их. Лёгкий ложный сигнал от "пи-пи", я напрягаю там мышцы - врёшь, в туалет мне не надо, недавно был. Это всё от предстоящей неизвестности.
И ещё: не удастся ли в чём отличиться, раз всё так неопределённо, не расписано по мелочам? Взять инициативу и всё такое.
- Давай! - кричит тётя Фрося кому-то и бахает поварёшкой в медный таз, незаметно притаившийся в углу. Гонг! Вот для чего поварёшка-то...
Она уходит, а из-за занавеса начинает звучать пианино. Ага, значит, там уже есть кто-то из воспитательниц. А музыка-то спокойная, лирическая, под неё мы должны имитировать мирную жизнь малых деток.
Мы и стараемся. Девочки и мальчики поворачиваются друг к дружке, кланяются, приседают - почти что приглашают на танец. Кто-то начинает приплясывать в одиночку, кто-то пытается выполнять гимнастические упражнения. Юлька, в белом гимнастическом купальнике с юбочкой, конечно, сразу же садится на "шпагат", бесцеремонно расталкивая ноги близстоящих. Замучила уже всех, показывая, что умеет это делать! Но тут это в тему. При немирной жизни не будешь же так подставляться.
Но вот пианино переходит на марш - торжественный, между прочим. Ожидание неизвестного возрастает, нагнетается, я чую, как спирает дыхание. Две створки двери в зал отворяются (просто так мы ходим через одну) и входит... Мы не сразу узнаём Ся, тем более, думали, что это она играет. Она в белом платье до середины бедра, причём пышная нижняя часть не обвисает, а держится, пружинит при каждом шаге на манер балетной пачки. Беленькие чешки, белокурые волосы заплетены в косу, которая уложена вокруг головы и закреплена небольшим кокошником. На лице - слабый грим, мешающий узнать сразу. Вот почему её не было с нами с самого начала!
Сопроводив появление Белой Принцессы, марш сменяется лёгкой танцевальной музыкой. Теперь мы знаем - там играет Зюр, переняв манеру у Ся, которая начинает с нами пантомиму. Немо приветствует нас, начинает ходить между, наклоняться и приседать к нам, будто что-то говоря, берёт за руки и кружит. А там мы и сами берёмся за руки в круг и приглашаем Ся замкнуть, покружиться с нами. Одним словом, течёт мирная, беззаботная жизнь.
Замечаю, что занавес подрагивает и слегка отодвигается, словно из-за него подглядывают за нами. Но ведь нельзя же одновременно играть ещё и на пианино! И я быстро отвлекаюсь.
Вот тут-то, среди "мирной жизни", и началось то, что потом подтолкнуло меня к проступку. Когда Ся входила, мне показалось, что платье на ней - из обычной белой материи, как, например, медицинский халат, например, нянечки тёти Маши. Теперь же, когда она стала появляться ближе, и свет стал падать так и сяк, оказалось, что это не так. Сперва я заметил, что просвечивает юбка, ведь под ней много пустоты - из кисеи, должно быть. Похоже, и всё платье из кисеи - цвет не везде чисто белый, а кое-где потемнее, словно просвечивает изнутри кожа. Так никогда никто из взрослых тёть не одевался при мне, разве что маленькие девочки с их страстью к балетности.
Я сперва опешил, не поверил, что называется, глазам, потом стал посматривать на нашу воспитательницу, когда её взгляд не пересекался с моим. Всё-таки это... гм... не совсем прилично пялиться. Хотя некоторые, я заметил, чуть ли не с открытым ртом разглядывают. Дураки! Что, если она застыдится и уйдёт, и мы её никогда в таком виде больше не увидим...
Я по-другому стал поступать, хитрее. Безопаснее всего начать со спины. Тут как раз Ся присела к кому-то рядом, повернувшись ко мне задом, и я сделал ещё одно небольшое открытие: на ней было не платье, ибо низ и верх разошлись, обнажив полосу еле загорелой кожи. Она и этого не стесняется! А девочки-то на неё с каким восторгом смотрят!
Выше полосы кожи шла кисейная спина, из-под которой загадочно темнела тоже кожа, а поперёк перечёркивала белая полоса с чем-то тёмным посерёдке - наверное, застёжкой. А плечи, верх рук охватывалась полупрозрачной материей очень даже ничего, красиво.
Нет, приходилось мне видеть голую тётенькину кожу и раньше, у мамы, например, или на пляже, но чтобы вот так, на мероприятии, где полно народу, да ещё чтоб воспитательница, старшая из "тётенек"... Я почувствовал, как мои представления о том, что можно и чего нельзя, начинают пошатываться, и что я много чего покамест не понимаю, словно маленький ещё. В том числе горящих глаз девочек, завидующих такому наряду.
Тут Ся встала, повернулась к кому-то рядом, и я увидел её трусы - как говорят фотографы, в три четверти. То есть, я уже настроил глаза проникать под кисею, рассматривать конкретные ожидаемые вещи, а не созерцать общую картину. Широкие белые трусы просвечивали, но на девочкины не очень похожи, ибо зримо ниже талии, в то время как девочки носили трусики по узкое самое место тела. И ещё чего не девочкино совсем - выпуклый живот и чётко обрисованный нижний мыс (я тогда не знал, как это называть). И ширина бёдер, конечно, была самая взрослая. Странно, на пляже я особо к тётенькиным трусам не приглядывался...
Тут Ся повернулась ко мне и запантомимировала. Я, как мог, отвечал, героически глядя ей в глаза, когда взор так и тянуло ниже. Она даже по голове меня погладила - мирная жизнь! Но только приотвернула голову к соседу, разошлась со мной взглядами, мой сразу же юркнул, куда хотел. Вот это да!
В том возрасте мне не очень запоминались слова, которые у детей не в ходу, поэтому слово "лифчик" в голове не возникло, а просто я пялился на нечто зримое и непонятно как называемое. Вспомните, что наши воспитательницы всегда носили просторные платья, не акцентируя бюст. Ну, просто как бы пухлая грудь. А тут явно присматривались два больших полушария, оттягиваемые вперёд плотью, загадочно темнела ложбинка посерёдке, и широкие полоски уходили за спину с обеих сторон, как бы подчёркивая тяжесть удерживаемого.
Чашки не полностью покрывали груди, а как бы немножко слезали с них, и мне припомнились рожки с пломбиром, из которых он вспучивался...
Не успел я переварить увиденное, как Ся встала и, покачивая бёдрами (юбка красиво колыхалась, и она это чувствовала), пошла к другой группе детей. Я смог взглянуть ей на попу. И опешил.
Кожа на ягодицах просвечивала практически так же, как и на спине, похоже, задок трусов был кисейный (теперь-то я знаю - сеточкой) и отчётливо темнела вертикальная распопина!
Я обомлел. Это же такая интимная вещь, которую мы и у девчонок не наблюдали, когда они, нагибаясь или куда-то взбираясь, демонстрировали нам свои беленькие трусики. Максимум - лёгкая вмятинка между полушариями ягодиц, да и то материя стремится натянуться и сгладить. А тут - ну словно голая задница! И это у кого - у воспитательницы, которая над нами начальница и об анатомии которой нам и близко думать не положено.
У меня поплыло перед глазами, чувство реальности пошатнулось. Не сплю ли я? Лёгкий щипок ответил - нет. Тогда что происходит? Даже мелькнула мысль: а может, это вовсе не Ся, может, нам прислали артистку из театра или даже цирка? С таковой я бы ещё смог примириться, мама то и дело говорит, что эти артистки на всё горазды, лишь бы на них смотрели, лишь бы доволен был какой-то дядя режиссёр. Но воспитательница!
Плохо я, видать, слушал вчерашние наставления, где нам растолковывали, что всё будет понарошку. Что мы должны видеть Белую Принцессу, а не воспитательницу, которая от прямого воспитания переходит к косвенному, через художественные образы. А у Белых Принцесс свои представления о приличиях, о моде.
Прямо-то нам не сказали - не пяльтесь на вошедшую, в чём бы она ни была, а намёки дети моего возраста плохо переваривают.
Но вот я бросил взгляд на Ся, когда она отошла, взгляд, так сказать, в целом, и понял, что, вообще-то красиво довольно она облачена, правда, по-девочкиному немножко. Ну да, она же представляет Белую Принцессу, а та, может, девочка ещё. И всё же надо постараться побольше... ну, впитать, ведь такой утренник вряд ли повторится.
Раньше я топтался на месте, а теперь стал двигаться, стараясь зайти с хорошего ракурса и взглянуть попристальнее, рассмотреть получше детали. Широкая резинка у трусов или узкая? А может, нет там никакой резники? Остренькие концы у чашек или закруглённые? Через плечи идут бретельки или через шею перекинуты? Естественное детское любопытство.
Но вот наша "мирная жизнь" (и моё "мирное разглядывание") заканчивается, начинается новый акт представления.
Пианино-невидимка вдруг взрывается чем-то сумбурным, грозным, какофоничным. И неожиданно меняет тембр. Чуть позже мы догадываемся - это заработали хрипловатые наши динамики, укрытые за занавесом, пошла музыка с магнитофона. У пианистки сейчас другое дело, развязаны руки. И ноги свободны.
Занавес не то что отодвигается - падает. Рухает. Распластывается по полу. За ним появляется высокая мрачная фигура во всём чёрном. Зюр ещё труднее узнать, чем Ся: на ней чёрная глухая водолазка в обтяжку, чёрные блестящие колготки, чёрные чешки-галошки, на голове чёрная разбойничья маска, волосы (напомню - брюнетка она) чёрными резинками уложены в угрожающие рожки. В довершение картины - перчатки понятно какого цвета.
Само воплощение зла!
Не успеваем мы испугаться, как из-за бывшего занавеса, лихо перепрыгивая через стоящие на полу динамики, выскакивает целая стайка настоящих чертенят - все в чёрном, подражают. Даже по росту признаём - это свои. Те самые "силачи", кто вчера помогал Зюр двигать пианино и вешать занавес, а сейчас вот будут помогать в делах иных.
Чёрных делах.
Чертенята кто в чём. Кто-то оставил "чёрный низ" - недлинные трусы, кто-то напялил треники до пят, у кого-то чёрные брючки. Сверху - чёрные майки, чёрные шерстяные шали вокруг тёмных рубашек, на одном - чёрная водолазка. Зато, в отличие от предводительницы, лица они себе размалевали по-чёрному, никаких масок не надо. Печной кухонной сажей, что ли? Круто, чёрт вас возьми!
Начинается настоящий шабаш. Чёрная Принцесса сперва исполняет танец-самопредставление, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, свита тоже пляшет и охватывает нас, мирножизненцев, по всему фронту. Маска мешает Зюр выражать чувства, она налегает на жесты, пантомимику, скалит зубы. А вот у Ся испуг на лице, очень натурально она показывает, как напугалась, ну, а жесты подкрепляют.
В нашем стане - паника.
- Ты куда? - слышу свистящий шёпот.
- В туалет! - и топ-топ-топ ножками.
Да, кто-то испугалась по-настоящему, хотя и предупреждена вчера была. Раздаётся девчоночий писк и ахи, вслед за ними - тот же свистящий шёпот:
- Тихо! Это пантомима! - И ещё тише: - Уходят только уже описавшиеся.
Самые предусмотрительные (или трусливые) пробиваются назад, в "тыл". А чертенята уже входят в боесоприкосновение с передовыми нашими частями, теснят, щиплют исподтишка девочек, строят страшные рожи, якобы плюются. Кое-кто, замечаю, норовит сдвинуть или задрать у девочек одежду - война всё спишет! Но основная их пока задача - расчистить побольше места для воинственной пляски своей атаманши и кордебалетничать при ней.
Но теперь уже, после первого испуга, глаза сами начинают смотреть на фигуру в чёрном как на женское тело. Ничего просвечивающего нет, но единым валиком прёт вперёд грудь, обжатая со всех сторон, впечатление не тётенькиной мягкости, а тарана ("грудью дорогу проложим себе" вспоминается некстати), слоновьих бивней. Трусов не обнаруживается, зато блестящие колготки плотно охватывают и подчёркивают нижний мыс - тоже типа тарана или киля корабля. И когда Чёрная Принцесса двигает в танце тазом туда-сюда, то рывок вперёд воспринимается как таранный удар, угроза - мол, не вставай на моём пути, снесу!
Но вот пляска окончена, никаких сомнений ни у кого не остаётся - сейчас будет плохо. Несколько долгих секунд Чёрная Принцесса показывает рукой на Белую - вот кто мне нужен, вот кто моя цель! Та аж съеживается и приседает под этим взглядом. А музыка всё наяривает, всё нагнетает и пугает.
Начинается охота на Белую Принцессу. Бедняжка пытается убежать, ускользнуть, спрятаться за что-то или кого-то, мы ей более или менее дружно помогаем. Чертенята расчищают путь своей атаманше, бесцеремонно толкают нас, распихивают, роняют на ковёр. Чёрная Принцесса с выражением неумолимости под маской наступает, загоняет в угол. Музыка мрачнеет, заходится в барабанном бое. Близится развязка.
Как ни сочувствовал я бедной мечущейся, как ни пытался вместе со всеми оборонить её от посягательств, но глаза помнили об уникальной возможности и стремились впитать по максимуму вид полуобнажённого женского тела, ловили подёргивания груди в лифчике, игру ягодиц под сеточкой, расширение полосы голой кожи посреди тела. И вдруг в один из таких самопроизвольных взглядов, когда Ся в театральной панике пробегала мимо, я вдруг заметил какое-то серое пятнышко на отчётливой чрезкисейной белизне её трусов, как раз в том самом месте, где...
Ещё недавно мне бы и в голову не пришло, что воспитательница (да любая взрослая тётенька) может описиться на людях или хотя бы всадить пятно на трусы. Подумал бы, что на неё чем-то брызнули извне, в крайнем случае, плюнули. Тем более, как вспоминаю, наши наставницы в туалет ходили весьма и весьма ненавязчиво, незаметно. Ни разу никто не сказал, что ей, мол, надо в туалет, а я так ни разу и не видел их входящими туда или выходящими. Вот с нами им приходилось возиться насчёт туалетных дел: кто стеснялся, кто не мог расслабиться и начать, кто норовил в туалете схулиганить.
Но теперь, когда барьеры были сняты и ничто не казалось невероятным, меня посетила страшная догадка. Что, если Ся всё-таки спустила со страху, при грозном виде Чёрной Принцессы? Увлеклась представлением и поддалась рефлексу. Кто-то из девчонок в туалет побежал же. Так что это, можно сказать, естественно.
Но, может, мне всего лишь померещилось? Там же юбка из кисеи, могла насбориться, промелькнуть тень... Конечно, надо рассмотреть получше. И я начал свою охоту на Белую Принцессу, так сказать, зрительную. Вместо того чтобы браться с другими за руки и выставлять заслоны, начал шнырять, да-да, прямо-таки шнырять за мечущейся фигурой в белом и норовил забежать вперёд. Но проклятая юбка взвихривалась перед моими глазами и ничего не давала понять.
Преследуя личную цель, я совсем забыл об общественной. И, раз пытаясь забежать вперёд, совсем не учёл, что место узкое, да тут и ребят много сгрудилось, и я мешаю убегать, путь преграждаю. Произошла заминка, и тут кто-то дёрнул меня за руку, убирая с дороги. К сожалению, это был Архимедик, и рывок вышел слабенький. Я споткнулся, начал падать, стремясь удержаться на ногах, схватился за что-то, это оказалось колено. Архимедик упрямо тянул меня назад и заставил-таки упасть, неразжимающаяся рука скользнула до лодыжки, и я почуял, что ухваченный мной человек падает тоже. Это, конечно, была Белая Принцесса. Архимедик сильно дал мне по попе, и я разжал-таки руку после такой подсказки, но было поздно. На упавшей фигуре в задравшемся белом одеянии уже сидела верхом фигура чёрная и выкручивала руки назад.
Опа-на! Что же я наделал! Я, конечно, понимал, что первый акт так и должен закончиться, победой Зла над Добром (временной!), но было больно, что - с моей помощью. Ну что бы Чёрной не загнать Белую в угол без участия пешек, выйти один на один и честно победить. Но потом я подумал, что загнанная в угол могла бы расцарапать загнавшей всё лицо - известно же, как девчонки дерутся. Я невольно помог бескровному финалу. И потом, в схватке один на один должно победить Добро - так ведь? Зло может взять верх лишь случайно, воспользовавшись спотыканием, или, скажем, из-за предательства своих...
Эх, а ведь и про меня могут так и подумать! Предал, мол, дал подножку... рукой. А до того пытался преградить путь телом. И никто мне не поверит... да и не расскажешь же, что я всего лишь пытался поближе рассмотреть то место на трусах, где могло быть влажное пятнышко. У меня и язык не повернётся выговорить, что наша воспитательница могла, словно девчонка какая маленькая, слегка описаться со страху.
Тем временем поверженная перестала трепыхаться, чертенята принесли моток верёвки, услужливо подали, и их предводительница начала Белую Принцессу связывать. Сперва, конечно, выкрученные назад руки. Чертенята стояли, словно лилипуты над беспомощным Гулливером, придерживали - кто ногу, кто плечо, в общем, примазывались к победе. А между тем во время охоты никто из них и не дотронулся до Белой Принцессы, она же, протискиваясь, расшвыривала их руками по попкам "одной левой".
Мы, кто в белом, стоим, словно капитулировавшие - так положено по сценарию. Смотрим, как вяжут нашу Ся. Конечно, это всё понарошку, но девочки уже начинают шмыгать носами, а кто уже просёк, что такое пантомима - выражать горе её средствами.
Зюр, похоже, входит в раж. Связав руки по запястья, спутывает и ноги, но верёвка остаётся, так она возвращается к бедным запястьям и начинает приматывать предплечья друг к другу, норовя сомкнуть локти, нажимает коленом в спину жертве. Та выгибается, на лице мука, просьба о пощаде. Тихонько вскрикивает, всё-таки, локти вместе - это больно.
И тут со мной начинает твориться что-то непонятное. Я хорошо помню, что сходил в туалет прямо перед утренником, есть у меня такая привычка - мероприятие может затянуться, а не улизнёшь. И потом, мой детский опыт говорит о том, что чувство нужды подступает постепенно, тут же она словно срывается с цепи и выворачивает пузырь наизнанку, тянет куда-то вниз вплоть до боли, уже, кажись, капаю в трусы. И в то же время чую, как у меня в трусах кое-что напрягается. Да-да, то самое, на спор с девочкой стену описить.
Впервые я понимаю, как ОНО может напрягаться, а не просто болтаться или лежать подвёрнутым в трусах. Что же это такое? Что со мной? Ведь заметно же сейчас станет... Мамочки!
Подсознательно понимая, что моё возбуждение связано с созерцанием жестокости (пусть и невзаправдашней), отворачиваюсь и... сталкиваюсь нос к носу с Архимедиком.
- Эх ты, - шепчет он, - чего наделал! Чего отворачиваешься, смотри на своих рук дело!
Я со страхом жду, что он спросит: "Что это там у тебя вздулось?", но он думает больше об общественном, чем о личном. Я пытаюсь ему объяснить, оправдаться, но много говорить нельзя и я машу рукой. Напряг спадает, да и в туалет уже не хочется, Ложная тревога.
Тем временем предплечья до локтей замотаны, лопатки едва не смыкаются, плечи выгнуты назад дугой. Злодейка добирается до головы и начинает форменное мародёрство: срывает кокошник, серьги, не брезгует даже шпильками. Подбрасывает на ладони, всячески показывая, как рада поживиться, затем бросает кому-то из свиты. "Раздев" голову жертвы догола, заворачивает её в чёрный платок с черепом и костями, затем с помощью чертенят переворачивает недвижное тело на спину. То ли случайно, то ли ещё как, но кисейная блузка оказывается завёрнутой до выглядывания лифчика, юбка - до проножья. Как раз там, куда мне надо взглянуть, собрались складки и оборки, ничего не видно...
Чёрная Принцесса поднимается и идёт к пианино, чтобы вырубить уже надоевшую и не соответствующую музыку и отпраздновать победу живым бравурным маршем. А чертенята, как заправские полицаи, строят нас вдоль поверженного тела и знаками показывают сесть на корточки, на попки или ещё как, только чтоб поза выражала смирение и повиновение. Кое-кого даже шлёпают, кто медлит, упирается.
Я улучаю момент и занимаю место у талии лежащей Белой Принцессы. Хочется всё же посмотреть на её трусы, а то, выходит, я зря её ронял... Правда, полицаи велят сидеть к ней спиной и не оборачиваться, так что место мне мало помогает. Бросаю исподволь взгляды и вижу, что голова Белой Принцессы замотана пиратским платком, и она ничего не видит, еле там под ним дышит, а лифчик в навёрнутой на него блузке вздымается горкой. Понятно, полицаи сами хотят любоваться.
Ухитряюсь бросить взгляд назад, но вижу только насборенную юбку, трусы под ней почти не видны. Зато заметно выпучен вперёд живот. То ли от неудобства позы, то ли от плотного завтрака... а может, и вправду ей хочется в туалет? Не понарошку, не по-театральному, а вот так, телесно, во всю правду жизни? Привык я уже без стеснения думать о телесных делах тех, перед кем недавно благоговел.
Снова пианино уступает воздух динамикам, на этот раз звучат иностранные песни, гортанные, символизирующие оккупацию. Чёрная Принцесса выходит из закутка и растягивается на ковре в отдалении от нас, чертенята вокруг неё суетятся, чешут пятки и чуть ли не массаж ей делают, в общем, пожинают плоды победы.
А я (как и другие "белые") жду сигнала к восстанию. И лезут в голову мысли... После сигнала мы все ведь ринемся к оккупантам, чтоб застать их врасплох. Все глаза будут обращены туда, а глаза тех - на наших. Сама Белая Принцесса ничего не видит из-за платка. У меня есть несколько секунд... ничего ведь не будет плохого, если я подниму, то есть расправлю ей юбку и удовлетворю своё любопытство. А заодно оправлю блузку.
Наоборот, оправдываю я сам себя, из этого может выйти только польза. Если с трусами что-то не так, я постараюсь помочь Ся. Прикрою её своим телом спереди и... ну, как получится. Обнаружить себя обдувшейся внезапно куда хуже. В общем, если мне представится случай, я им воспользуюсь.
И вот начинают призывно колотить барабаны, и звучит "Марсельеза". Пора! На баррикады, граждане!
Все вскакивают и бросаются на супостатов, даже девочки. Я встаю, но медлю, и вдруг ловлю на себе взгляд Архимедика, который тоже не спешит. Понятно, я же в его глазах почти что предатель, личность ненадёжная, за которой нужно присматривать. Вдруг я помешаю победить Добру?
Делаю обманное движение, вроде как стартую, и с удовлетворением замечаю, что мой добровольный страж верит и, отвернувшись от меня, бросается вместе со всеми. А я поворачиваюсь и наклоняюсь над лежащим телом, руки тянутся к юбке. Ещё секунда - и я всё узнаю...
И тут меня кто-то дёргает сзади за пояс штанишек. Да чего там "кто-то", вы уже поняли, да и я тоже - сразу. Теряю равновесие, распрямляю спину, пытаясь встать на ноги, балансирую, но чую, что всё равно упаду сейчас вперёд. Выставляю вперёд руки, сжав кулачки, чтоб не поломать пальцы...
... и со всего размаху въезжаю кулачками во что-то матерчато-обволакивающее. В живот Ся я въезжаю, вот куда! Ой, какой он мягкий под моими руками, она же не ожидала и не успела напрячь.
Когда-то, в малышовой ещё группе, мне как-то доводилось прижиматься к этому животу, непроизвольно, конечно, и я чуял, что там если не твёрдое, то что-то плотное. Может, сейчас это подсознательно сработало, я думал, что о живот можно опереться не хуже, чем о ковёр?
Слышу громкое гуканье горлом, и дальше начинается вроде как рыганье. Выпутав кулачки из кисеи, спешу к голове, снимаю с неё пиратский платок и вдруг вижу, что из раздутого рта торчит конец резиновой груши. Ей вставили кляп, а мы и не заметили! И в уголках рта уже пузырится, какая-то жижа начинает бежать, нос отчаянно хлюпает, задыхается, а тело начинает дёргаться, содрогаться. Рвота! Взахлёб!
Груша не даётся, мокрая уже, склизкая, но я героическим усилием сжимаю пальцы и вырываю-таки изо рта. Но жижа у Ся идёт уже носом, она захлёбывается во рвоте. Надо бы перевернуть её лицом вниз, чтоб вылилось, да у меня не хватает силёнок. И тогда я... ну, наитие какое-то нашло, целую любимую воспитательницу в губы и втягиваю в себя то, что выжал из её живота ей в рот, сплёвываю в сторону и снова втягиваю...
Вот она сплюнула сама и задышала. Боюсь услышать "спасибо" и бегу к своим. Поспеваю к шапочному разбору - Чёрная Принцесса лежит, как и лежала, но уже в качестве не нежащейся, а пленной, ей связали запястья и лодыжки подручными средствами, полицаи стоят с поднятыми вверх руками, а кое-кто - и со следами мести, разутые... Теперь, по сценарию, мы должны немножко, самую малость, попинать и поунижать поверженное Зло, но никто не решается начать. Воспитательница всё-таки. Все пялятся на меня, прибежавшего последним - может, мой импульс сработает, может, я первый дам с разбегу лежачей по попе? Нам вчера это разрешили.
Но и я не решаюсь. И воспитательница, и... я же ей фактически в руки отдал Белую Принцессу! Не хотел, правда, но так получилось. Что ж теперь пылать праведным гневом, бить лежачую?
Но и упускать случай стать, побывать главным не хочу - всё же на меня смотрят. В том числе и девочки, которые... ну, неважно... нравятся мне немножко, вот! Быстро соображаю, что скомандовать:
- Витёк, уйми музыку! Ирка, сними верёвки с Белой Принцессы и тащи сюда, будем эту вязать! Ты у нас лучше всех узелки распутываешь. Чертенят лицом к стене и на колени, обыскать!
Вроде всё на первое время. Сейчас решу, что дальше. Музыка смолкает, и в наступившей тишине слышится отчаянный визг чёртовой Ирки и затем крик: