"На конференции по психоанализу доктор Болгар говорила ... о гонке ядерных вооружений. Один из участников сказал, что бомбардировка Хиросимы была правильной, что она, возможно, спасла ему жизнь".
Эта "милая" фраза вызвала в памяти штрихи из жизни настоящего профи-психолога, нашего семейного приятеля Славы Антоненко.
(поскольку вы с ним не пересечётесь, я позволю себе приоткрыть завесу над тем, как знания канонов психологии помогают выстраивать отношения к людям и социальным процессам).
Моя жена, Рая, знала его ещё с кружка юннатов в зоопарке. Он родился с укороченной правой рукой и всю жизнь носил под рубашкой протез, кисть которого при беглом взгляде выглядела довольно естественно. В зоопарке в качестве юнната он помогал ухаживать за животными в театре зверей. Рая, работавшая в театре дрессировщицей, никогда не забывала о физической патологии Славика и любой груз предназначенный для переноса подставляла ему под левую руку. Славик прекрасно плавал, ездил на велосипеде и стремился с детства в навыках соответствовать другим мальчишкам. Однако увечье, естественно, ограничивало его возможности, и чтобы справиться с комплексами, он решил по окончанию школы посвятить свою жизнь изучению психологии в университете. После его окончания он работал в Киевском институте психологии, затем по совместительству в Киевской детской Академии искусств, читал лекции офицерам по военной психологии и готовил кандидатскую диссертацию.
Я познакомился со Славой в 75-ом году, когда он приобрёл довольно дорогой престижный на то время велосипед и заехал на нём к нам в гости. "Старт-шоссе" имел несколько передач, он был значительно легче велосипедов "Спутник" и "Турист", имел вместо тормозящих движение тяжёлых покрышек с шинами лёгкие трубки и развивал особо высокую скорость движения.
Слава мог позволять себе такие игрушки, т.к. жил по советским меркам в весьма обеспеченной семье. Его отец, Владимир Григорьевич, доктор философских наук, был одним из ведущих идеологов Украины, зав. кафедры научного коммунизма в университете им. Т. Г. Шевченко, в звании профессора (впоследствии академика). Семья жила в центре города, недалеко от Оперного театра в 4-х комнатной сталинке.
Следующий раз мы встретились со Славой в 81-ом. Он с женой Люсей, в порядке прогулки на велосипедах, приехали к нам с хлеб-солью поздравить нас с новосельем.
Это был последний год, когда я работал в качестве ИТР. После чего провидение круто изменило мой образ жизни. Почему?
Всё просто - я игрок. И многолетний ежедневный преферанс в маленькой прокуренной комнатке завершился, когда мне было 32 года, казалось бы лёгким приступом: скачок давления, тахикардия и нервный озноб. После кризиса в сухом остатке было непроходящее ощущение тяжести в голове, депрессия и синдром нарастающего страха, источником которого мог быть любой резкий физический или душевный раздражитель, приводивший меня в полуобморочное состояние. Когда через месяц я понял, что не сойду с ума и не умру, началась ремиссия, которая до выздоровления длилась не много не мало лет 20-25.
Сначала 5 месяцев я был на больничном (в нём в графе заболевание был указан какой-то шифр, а по заявляемой для окружения версии я переносил стенокардию). За первый месяц болезни я превратился в некое подобие Маугли, попавшего в город. Пришлось заново учиться жить и прежде всего гасить невольный страх. Первую книгу прочла мне жена, это был двухтомник "Сказки Андерсена". Ежедневно мы с женой выходили на прогулки, каждый раз отходя всё дальше и дальше от дома (в кармане неизменно я носил нашатырь). Мы никого не принимали, а по телефону я говорил не долго, стараясь не затрагивать эмоциональные моменты. В будние дни жена отводила меня в дневной (до обеда) стационар, где получая лечение, я наклеил лекарственных коробочек столько, сколько не видел на протяжении последующей жизни. Когда депрессия меня отпускала на несколько дней, идя по улице и встречая людей с выражением на лице безразличия, уныния или недовольства, мне хотелось пафосно воскликнуть: "Уныние - величайший грех. Ведь мы все, рождённые здоровыми, посетившие эту планету, люди избранные, создания редчайшей удачи. И как прекрасно каждое мгновенье, дарящее нам возможность дышать, слышать, наблюдать, общаться, любоваться жизнью - не теряйте его".
Забегая вперёд скажу, приобретя через 30 лет ноут с заводским ПО и овладев азами пользования, я перво-наперво без колебаний удалил все игровые программы.
Сейчас мне 78. Думаю, что прежде всего меня спасла не заслуженная мною любовь моей дюймовочки, Раечки, с которой мы вместе 60 лет.
Итак, в 82-ом, получив категорию ведущего, я подал заявление на увольнение, сославшись на выдуманный хронический бронхит, для лечения которого я якобы переезжаю в Крым. Ну не мог же ведущий инженер, не снимавший галстук, сказать главному конструктору и всем сотрудникам, что он будет жить в продуваемой ветрами деревянной халабуде с большой собакой, спать с ней на нарах и охранять от "проходимцев" всех мастей совхозное поле. В те времена такая "нехилая" новость могла сорвать работу всего конструкторского отдела НИИ.
Сама идея выехать вдвоём с двумя овчарами на охрану полей и садов принадлежала Рае, мне бы и в голову это не пришло. Я по жизни нередко советовался с ней по разным вопросам, в частности по вопросам отношений со своими сотрудниками, о которых она знала только по моим рассказам. Её удивительное наитие никогда меня не подводило.
Вот и в этот раз жизнь на открытом воздухе, простые хлопоты по благоустройству нехитрого быта, обеспечение продуктами себя и животных, готовка, обходы охраняемой территории - всё было во благо телу и душе. Я к сторожке пристраивал кухню под полиэтиленовой плёнкой. У нас был газовый балон с таганком, "на перебивку" керогаз на соляре, керосиновая лампа, фонари, минипечка из нержавейки с трубами-дымоотводами, два 40-а литровых бидона для воды, которую мы брали из гидрантов, умывальник, велосипед, радоприёмник, гитара, книги, вилы и рапира для обороны, две грозные овчары, я оборудовал крольчатник и курятник, для собак нам привозили с фермы падёж, который мы разделывали и хранили в выварке с рапой в глубоких накрытых ямах. Всё время уходило на поддержание этого хозяйства и охрану.
В разные года мы были на сторожовке в разных уголках страны, но последние шесть лет мы работали под Киевом в селе Петровцы в совхозе им. Н. Ватутина.
Одна собака, овчарка Веста, была своя, вторую нам доверяли наши друзья. Веста была от природы злобной, но чрезвычайно преданной. Её со щенка дрессировала Рая, которая будучи судьёй республиканской категории по собаководству, казалось, всё знала о собаках. В дальнейшем Веста уже в группе прошла ОКД и ЗКС, уверенно ходила по следу. Веста никому не позволяла подходить ко мне и Рае, поэтому в городе на улице всегда была в металлическом наморднике и на поводке. Я говорил, что с Веней можно идти в тайгу.
Когда мы впервые приехали на охрану клубничного поля, к сторожке пришёл Николай, местный старший сторож совхоза и зная, что если сельская собака срывается с цепи, то пока не набегается до устали по селу и не проголодается,то не вернётся, предложил отцепить нашу собаку для знакомства. Рая, надев на Весту намордник, отсоединила ошейник от толстой капроновой верёвки, отщёлкнув карабин.
Сторожка стояла у разъезженой грузовиками просёлочной дороги с пятисантиметровым слоем пыли ввиду сухой погоды. Веста с разгона одним лёгким толчком опрокинула Николая в костюмчике наземь и, вскочив на него, стала, свирепо рыча, долбить его металлическим намордником в лицо. Пока мы пытались поймать собаку за ошейник, она вываляла старшего сторожа в пыли, как говорится, "от кончика носа до кончика хвоста". Встав на ноги, познакомившийся с нашей собакой Николай, струсив пыль с волос, с тоской посмотрел на свой костюм и, махнув рукой, ушёл.
Когда на следующий день на сбор клубники приехала совхозная бригада, женщины рассказали, что старший сторож ходит по селу и всех предупреждает: "Краще не пiдходьте до полуничного поля, бо там собака скажена (бешеная) i хозяйка така ж".
В 84-ом вторую собаку, овчарку по кличке Бой, мы попросили у Славы Антоненко.
Нас пригласили на смотрины в профессорский дом. В большой комнате вся семья, (Владимир Григорьевич с женой Евгенией Дмитриевной, их сын Слава с женой Люсей и 9-летний внук Володя) расположилась на стульях, расставленных полукругом. Примерно в центре полукруга были поставлены два стула для нас. Разговор вела глава семьи, Евгения Дмитриевна. Расспросив подробно, в деталях, об условия, в которых будет содержаться в течение пяти месяцев их
питомец, а также "прощупав" наш уровень ответственности и порядочности, она заявила нам: "Должна вас уведомить, что у нас в семье внук Володя - на втором месте, а Бой - на первом".
Яблочно-грушевый сад площадью 100 гектаров в Старых Петровцах был огорожен рабицей высотой два метра. По периметру через каждые 500 метров я закреплял таблички с предупреждением, что сад охраняется злющими собаками.
В дальнейшем Слава, Люся и их сын Володя в течение 6-и лет с июля до ноября проводили в охраняемом нами фруктовом саду каждый уикенд, кроме одного месяца, когда в свой отпуск уезжали в Жданов (Мариуполь) к родителям Люси. В этот период раз в неделю, в субботу или в воскресенье проведывать Боя приезжал Владимир Григорьевич. Он привозил килограмм докторской, сам нарезал мелко, делил пополам на две миски, ставил миски на специальные сделанные мною для собак деревянные подставки и отойдя, не сводя глаз с собак, пожиравших колбасу в считанные секунды, заразительно смеялся, как ребёнок. Иногда мы обедали, это от него я впервые услышал тост: "Хай живе i пасеться..." (как говорил один их лидеров мнений, любая власть заинтересована в том, чтобы население вовремя сдавало шерсть, а при необходимости бодренько шло на бойню). Иногда, взяв с собой Боя, мы ходили купаться на киевское море, до него было метров 300. Когда мы с Раей возвращались в Киев после сезонной работы, Владимир Григорьевич мог попросить меня, живущего на окраине, отремонтировать выключатель на мраморном основании его рабочей лампы сталинских времён с абажуром или покрасить газовую колонку. Т.е. я был запросто вхож в этот дом, где мне всегда были рады. В общем, Владимир Григорьевич был лёгким, простым в общении, и между нами была взаимная симпатия.
С симпатией я относился и к Славе, и к Люсе.
В семье Антоненко у каждого был свой круг обязанностей.
Владимир Григорьевич писал монографии, готовил останавливавшихся у них аспирантов-вьетнамцев, принимал коллег.
Слава трудился на ниве психологии.
Володя учился.
Из троих "мужиков" наиболее свободный в данное время выводил Боя на прогулку.
Евгения Дмитриевна руководила домом, кое-что делала по хозяйству, но из квартиры практически не выходила по причине квёлости, ввиду гипертонии и иных возрастных недугов.
Люся работала инженером-химиком в каком-то НИИ и кроме того безропотно "тянула" весь дом (магазины, готовка для нередких гостей и пятерых членов семьи, не считая собаки, уборка квартиры, заботы о сыне). На любое замечание Славы она отвечала: "Как скажешь, дорогой".
Брак Славы и Люси, не отличавшейся красотой, виделся своеобразным договорным альянсом между двумя людьми с физическими изъянами. Родители Славы считали этот союз не равным и к Люсе относились несколько снисходительно, как к невестке, с существованием которой они вынуждены мириться. А что Слава? Ну не 'шмог' он, ввиду недостатка внутренней силы, уважения и тем более любви, отстоять достойное иерархическое положение своей женщины в семейных отношениях.
А Люся, редко когда улыбавшаяся, покладистая, рассудочная, никогда не жалующаяся, без устали выполнявшая свою жизненную миссию, по разным поводам нередко говорила: "Это мой крест".
В период крушения Советского Союза со многими людьми стали происходить ментальные метаморфозы. За идеологией посыпались и другие ценностные установки.
В университете кафедра научного коммунизма была преобразована в кафедру философии, а Владимир Григорьевич остался преподавать, но конечно не "научный" коммунизм, а общую философию. При этом он стал всех убеждать, что коммунизм - всего лишь красивая сказка, а нужно выстроить реальный политический национализм, который всех объединит, и где ведущим культурам (украинской и русской) будут предоставлены равные возможности для развития. Так говорил профессиональный философ-теоретик.
В конце 80-х, когда многие дефицитные товары распределялись на предприятиях, Люся получила возможность приобрести редкую и дорогую для тех времён вещицу - кассетный видеомагнитофон, Оплатил это "чудо" Владимир Григорьевич. Магнитофон стоял в комнате Славы и Люси. Слава при каждой встрече или телефонном разговоре по-детски хвалился, что они достали очередные бестселлеры и "со смаком" смотрят их. Одним словом, Слава с Люсей, чувствуя себя на волне удачи, не могли нарадоваться видиком.
Прошёл год. Сын Володя женился и переехал к жене.
И как-то, когда ни Славы, ни Люси не было дома, Володя приехал в отчий дом и спросил Владимира Григорьевича:
- Деда, ты видео смотришь?
- Нет. У меня хватает более серьёзных задач.
- А можно я его заберу?
- Забирай.
И деда ведь не трудно понять - разве можно было отказать единственному внуку, не знавшему доселе отказов.
Об этом мне по телефону грустным тоном поведал Слава - профессиональный психолог.
В 1995-ом шикарная 4-х комнатная сталинка на втором этаже в ценре города была разменяна на три квартиры: 2-х комнатную для родителей Славы, 2-х комнатную для Славы с Люсей и 2-х комнатную для молодой пары - Володи и его жены.
Мебель в новые квартиры перевозил мой приятель-сокурсник на личном грузовике, с которым мы затем заносили её в квартиры.
Подойдя к Люсе, я радовавшийся за неё, сказал:
- Ну вот, теперь у вас будет свой дом.
- Да, - ответила Люся, - только жизнь закончилась.
- Ну что ты, Люся. В 45 жизнь только начинается.
- Нет, жизнь закончилась.
Бедная Люсенька, на лице которой не было никаких признаков старения, и ничто не предвещало беды, всегда ровная выдержанная в общении, к моему удивлению оказалась настолько морально надломленной, что я так и не нашёлся как её настроить на позитив, ограничившись подбадривающей улыбкой.
Тем не менее, через какое-то время Люся как бы ожила. Почувствовав себя в кои-то веки хозяевами, они вместе со Славой с энтузиазмом и вкусом обставляли квартиру, сами перетягивали мягкую мебель, приобретали всё необходимое для быта и души - одним словом, жизнь налаживалась.
Прошло несколько лет. И в один "прекрасный" день Слава привёл в дом молодую женщину и объявил:
- Люся, познакомься - это моя внебрачная дочь. Можно она у нас поживёт?
Ну очень хотелось Славе показать, что им интересовались и другие женщины. Эта девушка осталась на несколько месяцев. Но однажды Люся сорвалась и, позвонив Рае, призналась, что уже не выдерживает
присутствие на своей кухне другой женщины.
Люся впервые в жизни пожаловалась, но не Славе. Она чувствовала, что за Раей, как говориться, не заржавеет. Рая тут же врубила: "Люся, да гони её к чёртовой матери. Причём сегодня. А если ты это не сделаешь, то завтра приеду я - ты меня знаешь...". Вечером Люся перезвонила нам и сказала, что девушка ушла.
Что изменилось в Славе?
Я хорошо помню об одной такой о-очень запоздалой реакции Славы, который на шестом десятке, в нулевых годах, да и то под давлением политического проевропейского мейнстрима отрёкся от антисемитизма. И это после того, как на протяжении большей части своей сознательной жизни он многократно и, очевидно, многим рассказывал о серьёзной обоснованности своего негативного отношения к евреям. Ведь его троюродный брат в присутствии группы евреев на идише пренебрежительно отозвался о нём, как о каком-то гое. Это ж надо такое! После этого эпизода он честно обманывал других (поверив в это сам), что ксенофобия зачинается не с младых ногтей, как говорится, впитывается с молоком матери и дремлет в недрах подсознания в ожидании своего триггера, а вызвана "неслыханным оскорблением", когда гоя назвали гоем...
Теперь каждый раз Слава, приехав в свой отпуск в русскоязычный Мариуполь, ставил психологический эксперимент, переходя в общественных местах на украинский, делая кому-то то или иное замечание. А возвращаясь в Киев рассказывал, что мариупольцы очень нетерпимы к украинскому языку, раздражительны, ругливы, грубы, там много пьяных, что естественно, т.к. среди них много русских.
Как-то Слава стал настойчиво предлагать, чтобы Володя учившийся на ветеринара, в качестве практики купировал уши нашему щенку миттеля, уверяя нас, что у Володи отличные руки и такой же отличный детский наркоз, благодаря которому уже через час после операции собака будет бегать. На практике же после купирования ушей щенок в течение двенадцати часов не мог встать, и ещё два дня натыкался на мебель и стены.
Когда у Володи появилась машина, он использовал отцовскую, пока она ездила, а затем пересаживался на свою, оставляя вопросы ремонта решать отцу Славе, постоянно жаловавшемуся мне.
Получив диплом ветеринара, Володя положил его под сукно, забыв о своём, как ему виделось когда-то, призвании и, потянувшись за большими деньгами, занялся бизнесом.
Однако через года два его бизнес "приказал долго жить", и чтобы расплатиться с долгами, пришлось с согласия Славы продать двушку уже ушедших в лучший мир Владимира Григорьевича и Евгении Дмитриевны.
В 2005-ом году. Люсе исполнилось 55 лет.
У неё наблюдалась нестабильность артериального давления.
Однажды при скачке верхнего давления до 160-ти, в связи с плохим самочувствием, её отпустили с работы домой. Она позвонила Славе на работу, а приехав домой, вызвала скорую. Слава не суетился и как всегда, как и подобает воспитанному сыну академика, сохранял выдержку и спокойствие, решив что всё обойдётся. Люся, перенося гипертонический приступ, оставалась дома сама. Когда приехала скорая, Люся подошла к двери, открыла её и упала. Вот и всё.
Когда я приехал на прощание с Люсей, Слава сказал:
- Ну кто бы мог подумать такое? У неё бывало и выше давление.
И вообще обидно - она только-только оформила пенсию, но не успела её получить.
- Крепись Слава, - формально отреагировал я.
- Да мне то что? - я живой, - и это всё, что нашёл нужным сказать Слава в такую минуту...
Мы все не понимаем, как мы раньше обходились без мобильного телефона? Да?
А я ещё озадачен тем, как человечество вообще выжило до появления на свет божий первого профессионального психолога?..
Боже! Спаси психологию как теорию от нашей практики.
P. S.
В этих воспоминаниях я в сердцах не хочу менять ни одного имени.
С тех пор прошло много лет, но мысленно возвращаясь в то время,
я неизменно воспринимаю его живо и, погружаясь в него, всё принимаю близко в своей сопричастности.