Почему-то мне вспомнился один случай, который произошел со мной в Салехарде в ночь на 1 мая 1961 года. Я лишь недавно - не то в феврале, не то в марте - приехал сюда, чтобы работать в Ямало-Ненецкой окружной газете "Красный Север". Даже зимнего пальто у меня тогда не было - приехал в легком демисезонном - как сейчас помню, было у меня такое коричневое пальтецо, под которое мама сшила мне меховую безрукавку. А холодрыга стояла - настоящая зима. К маю потеплело, все поплыло, но снежок, помнится, еще лежал.
Так вот, поручили мне написать репортаж с первомайской демонстрации - была тогда такая традиция и с демонстрациями, и с репортажами. Обычная туфта и втирание очков, как это было принято и негласно узаконено. 30 апреля мы с ребятами, как это водится, изрядно "приняли на грудь", и я к вечеру был уже что называется "хорош". И, естественно, меня потянуло на люди. Так сказать, на подвиги. Не сидеть же в такой вечер дома! Решил сходить в так называемый Дом народов Севера - местный культурный центр, где предполагалось быть концерту и танцам (они и состоялись, но без меня). Понятно, молодой еще был - мне и тридцати тогда не стукнуло.
Подхожу к этому самому Дому, но - не тут-то было. Огромная толпа молодежи атакует входные двери, пытаясь прорваться внутрь. Но на входе стоят крепкие ребята с красными повязками - дружинники. Никого не впускают, вход только по пригласительным. Ну, я, конечно, рвусь вперед, сую им редакционное удостоверение - мне, мол, по служебным делам, а если нужен пригласительный, то у меня и таковой найдется. И показываю пропуск на трибуну, который мне выдали в связи с этим - будь он трижды проклят - репортажем. Похвастаться, что ли, хотел: вот, мол, я какой крутой и уважаемый. Однако ребята на дверях были не промах (или не промахи - не знаю, как тут правильно выразиться). Мой последний документ произвел на них совсем не то впечатление, которого я добивался. Пропуск на правительственную трибуну у пьянчужки? Невероятно! Тут же была призвана подмога, и меня быстренько доставили в отделение милиции, где я был обыскан, освобожден от всего излишнего (по мнению стражей порядка , сюда входили не только документы, деньги и брючной ремень, но даже папиросы) и водворен в клоповник - общую камеру, где томились бедолаги очень разного рода и вида, прихваченные бдительной милицией этим вечером.
Страшная вонь и несусветная теснота - вот первое впечатление. Деревянные нары, естественно, были заняты парнями блатного и полублатного вида. Остальные - человек 15 или 20 - кто стоял, кто сидел прямо на цементном полу. "Спальные" места под нарами тоже были заняты полностью. Вот такая картинка, на 100% отвечавшая известной поговорке: "как сельдей в бочке". Ступить некуда. И курева нет ни хрена. Хотя я видел - некоторые на нарах курили вполне свободно и даже делились друг с другом. Предстояла долгая томительная ночь "встоячку", в лучшем случае, сидя на полу.
Ну, что ж! Делать нечего - удары судьбы надо принимать стоя. Но старый хмель еще бродил в крови, а необычная, не совсем привычная обстановка подогревала ее и будоражила нервы. Обычно, чтобы снять напряжение, в те сравнительно молодые годы я любил читать стихи-все равно где, все равно кому. Лишь бы слушали! А почему бы и не здесь и не этим людям? По крайней мере, не совсем ординарным. Эти мысли мелькнули у меня в голове, и решение тут же было принято - эх, где наша не пропадала! Я присел на краешек высокой тумбы и во всеуслышание объявил:
- Стихи слушать будем? Могу почитать.
- Ну, давай, бухти, если можешь, - сказал один из лежавших на нарах "паханов", причем сказал это с большим скепсисом и в голосе, и во взгляде. Вначале я не понял их странных переглядываний и перемигиваний - это потом уже меня просветили. А решил, что просто мне показалось, или, в крайнем случае, здесь так принято. Сосунок, салага - что тут скажешь!?
Читать стихи я не только любил, но и умел, сказывалась многолетняя практика. Начал я с "Черного человека" Есенина - в те времена эта небольшая и страшная в своей откровенной безнадежности поэма была еще не очень известна. Я же случайно обнаружил ее в первом номере "Красной нови" за 1926 год-первая посмертная публикация.
Небольшое отступление (ведь они так приятны сердцу - воспоминания). Никогда не забуду этот воздух, эту ауру старой Белинки - так мы в студенчестве называли Свердловскую публичную библиотеку имени Белинского. И да здравствует память, чье волшебство наполняет зрением даже ослепшие глаза. Там, в старом здании Белинки, построенном еще до эпохи исторического материализма, было столько уютных переходов и коридорчиков, лесенок и подоконников, на которых можно было со вкусом посидеть и помечтать и даже почитать что-нибудь, тайком принесенное из читального зала. Впрочем, никто особенно и не следил за этим. Патриархальные времена! Здесь, в Белинке, я и проводил почти все свое свободное (да и несвободное тоже) время. И был период увлечения старыми журналами, в том числе времен 20-х годов. Так они до сих пор для меня и пахнут - времена, а не журналы - застаревшей книжной пылью и сладким запахом тления. Но хватит пока. Вернемся к нашим баранам, сиречь к уголовничкам.
"Друг мой, друг мой, я очень и очень болен..."
И чем дальше я читал, тем острее чувствовал: люди увлечены моим чтением. Я слышал отзвуки их сердец,. Правда, правда! Так оно и было. Атмосфера какого-то сердечного единения, это невозможно передать словами. Но так бывает, и многие это знают. Смешно. Даже невероятно - единение сердец в КПЗ. Вот умора! Но, во-первых, там были не только уголовники, а, во-вторых... Да, во-вторых.
Что ж, и об этом можно поговорить. Но прежде -о стихах. Чего я там только не читал! Но после "Черного человека", встреченного, кстати, глубоким молчанием - все как будто не могли еще поверить, что это именно я выдал им такую вещь, продолжил чтением "Васьки Свиста" Веры Инбер. Аудиторию надо все-таки уважать. Хотя бы по-первости. А "Васька Свист" подходил к этой камере идеально. Помните?
Воблу ест и горох жует
Васька Свист, молодец и хват-
Черные краги, в петлице Добролет,
Во рту папироса Дукат...
Этакое неторопливое поначалу сказание, начавшееся аж с Волги и воблы, со степных сел и гороха. И вдруг...
И вдруг словно гороховый ком
Встал в горле у Васьки Свиста -
В картузике с козырьком,
Картиночка,красота,
Вошла, как будто бы отдохнуть...
Ну и так и дальше, как говорил мой дядька Андрей, деревенский художник и вообще мастер на все руки. Как-нибудь я еще расскажу о нем. Сейчас - другое.
Поэзия, как и наука, умеет очень много ГИТИК, причем иногда самых неожиданных. И "Васька Свист", написанный сравнительно юной и несомненно весьма культурной дамой (я читал ее воспоминания, практически всю автобиографическую прозу), здесь, в тесной загаженной камере, оказался истинно "в жилу". Особенно, когда дело перешло к милиции и выстрелам, ну и, конечно, к дамочке, которая "в чем мать родила", да еще к тому же "на голове - кепи". А потом я уже читал что хотел. К примеру, Тихонова "Ты мне нравишься больше собаки, но собаку я больше люблю. Разделять ты привыкла со всяким и дорогу, и душу свою...", и даже Блока -"Друг другу мы тайно враждебны, завистливы, глухи, чужды... А как бы и жить, и работать, не зная извечной вражды." Впрочем, последние стихи я читал уже не там, сидя на тумбе, которая, как я уже говорил, оказалась пресловутой парашей, а лежа по середине верхних нар, среди самых "крутых", и мне, как и некоторым другим, своевременно выдавались сигареты, и я с удовольствием затягивался ароматным (даже в этой скученной камере) дымком. А тот, что слева, который распоряжался сигаретными запасами, даже шепнул: "Никогда больше не садись на парашу. Могут неправильно понять". Это уже потом мне разъяснили, что на парашу сажают, как правило, "опущенных". А я, конечно, об этом ни сном, ни духом. Ничего себе, вляпался! Еще хорошо, что парни встретились понимающие.
И чего я еще только не читал! Разве что Пушкина и Лермонтова. А вот Маяковского точно читал. Не помню насчет поэм, не знаю. Но вот свое любимое "Лилечке. Вместо письма" уж точно читал. Как там - "Сегодня сидим вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, может быть изругав..." Или дальше: "Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай последней нежностью выстелить твой уходящий шаг..." Это я Нельку помнил. И до сих пор без ума...
Самое бы время сейчас... Да вот, видно, не время.. Нет, вы подумайте! Может быть, преступникам, может быть, даже бандитам - отдавал свое самое любимое, самое ценимое.
Ну, например:
Маленький пупс-карапузик,
Расстегнув штанишки и выпятив пузико,
Расставив ножки с толстыми коленками,
Стоял и пипикал на стенку,
Стараясь повыше вскинуть
Золотистую струйку длинную...
Это из И. Сельвинского. Называется "Бронза". Вот уж действительно забронзовевшая скульптура, особенно когда она обретает вторую фигурку -"девочки со вздернутым ротиком". А почти забытый ныне Иосиф Уткин! Нет, вы только представьте:
Два года мы с тобой не мылись в бане.
Заели вши, и надоело мне
Ногтями щелкать их на барабане
И до крови царапать по спине...
"Ничего себе - любимое, ничего себе - ценимое", может быть, скажет некто. А вот и да! И любимое, и ценимое. Вы-то ведь не жили в те времена. Впрочем, и ваши, скажу я, не лучше, не так ли? Пусть преступники (неизвестно), пусть бандиты (не доказано), но когда я от имени Дмитрия Кедрина обвинял: "Пускай за это не судят... Но тот, кто убил, - убийца! Скажу тебе правду - ночью мне страшно вдвоем с тобой", они вполне понимали все, и сочувствовали мне, и, надеюсь, что-то высокое тревожило их сердца. Недаром же, наверно, они призвали меня в самый центр своего временного, так сказать, жилища, предоставив все возможные удобства, не в качестве заслуженного "романиста" (кажется, так это называется в "зоне"?). Да я им и не был. Я читал стихи. И не за что-нибудь, а просто так - для себя и для всех.
Так и прошла эта первомайская ночь - в стихах и прозе. Да что там говорить - незабываемая ночь! Раз уж до сих пор ее помню. А где-то около пяти утра меня "выдернули" к начальству. Одного меня. Остальным пришлось сидеть еще не знаю сколько. И знаете, что сказал мне начальник (человек совершенно мне до того не знакомый), которого тоже, кстати, выдернули из дома в такую рань?
- Ну, едрена мать! Ты что, сразу не мог сказать - кто ты и откуда!? - и много чего еще, причем ругался он со вкусом и умеючи, практика, видать, была. Но, кстати, без всякой злости и какого-либо намерения обидеть. А так, для порядка и для расширения общего кругозора. - Столько людей побеспокоили, - вот это, видимо, волновало его больше всего. - Ну да ладно, забирай свои бумажки и шмотки и вали, отдыхай. А уж на демонстрацию - не думаю, что тебе захочется.
И правда, не захотелось. Но расплата, конечно, последовала. Немного позже.
Это уже потом, лет через 8-10, я тоже написал один стишок:
Зачем ты жалуешься? Кому?
Совсем не нужно это - жаловаться.
Чужая жалость - как хомут.
Наденут, и носи пожалуйста.
Ты сам в себе. Сам по себе.
Укрась свой дом и стены вызолоти.
Мир-зал для игр, а не собес.
И нет друзей, есть только призраки.
Пусти все прошлое на слом,
Поставь своим мечтаньям виселицы.
Куда - со сломанным веслом
В пучине грязи и бессмыслицы?
Кругла планета как ранет,
Но ты же сам живешь на плоскости.
Пойми одно, что от жестокости
Спасенья нет. Спасенья нет.
Стишок, может быть, и не очень, но это был первый знак начинавшегося понимания.
Конец.
PS. Больше сорока лет минуло с той поры. Немалый срок, надо сказать. Многое ли изменилось с тех давних пор? Ну, конечно же, очень! В пору за голову хвататься. Недавно мы разговорились по этому поводу с одним приятелем.
-- Ага, - сказал он, - изменилось. Раньше мы боялись одних бандитов. Мы и теперь их боимся. Но милиции, пожалуй, боимся больше.
Прогресс, а? Какая уж здесь поэзия.
А мир действительно страшен. И чтобы не забывать об этом, у себя на компьютере я поставил картинку Дали. Там одна голова. Но дело в том, что вся эта голова на земном торсе состоит не из черт лица, а из других голов и фигурок в самых неожиданных позах... Впрочем, нет. Объяснить Дали словами невозможно, его нужно видеть. А теперь действительно все.